Один - 2021-09-30

Д. Быков

Прежде всего, конечно, очень горько узнать о ранней смерти Ильи Мильштейна, который когда-то, в середине 90-х, был моим товарищем. Потом нас развели разные причины, но мое отношение к нему оставалось неизменно благожелательным.

В общем, человек он был замечательный — очень яркий, талантливый необыкновенно. Во всяком случае, его рецензия-пародия на «200 лет вместе», мне кажется, заслуживает того, чтобы ее помнить дольше, чем саму эту книгу, полную несправедливых инвектив и стилистических чрезмерностей. «Не в силе Бог, а в стиле» была ее последняя строчка. И вообще я думаю, что эту рецензию стоило бы зачитать в эфире. Может быть, я во втором часе ее отыщу и что-то из нее вспомню.

Да и в целом многое из того, что писал Мильштейн, было практически всегда остроумно, прозорливо и человечно. И уж конечно, лучше всего он делал интервью с Окуджавой. Лучшее интервью, которое Окуджава когда-либо кому-либо давал, он давал Мильштейну, потому что Мильштейн умел задавать правильные вопросы и понимал контекст. А может быть, потому, что он по-человечески принадлежал к такой породе, которую Окуджава больше всего любил — людей язвительных, но тихих. Таким был, кстати, и сам Окуджава в своем чисто человеческом поведении — язвительным, но тихим. Это безотносительно к его гениальности.

Естественно, очень скорбно выглядит прибавление к списку иноагентов сразу 25 очередных — как их назвать, не знаю — героев, вероятно. Не персонажей, а именно героев отечественной прессы. И конечно, это вызывает чрезвычайно теплые чувства к ним. Кстати, Роману Доброхотову, который вот так вовремя умудрился исчезнуть, я передаю горячий привет.

А что касается людей, которые всё это устраивают — ну, идут аутоиммунные процессы, что вы хотите? Это первый показатель того, что система пожирает себя. Это аутоиммунные процессы, которые сейчас пока затрагивают КПРФ. Затрагивают они, кстати говоря, и дело Раковой. Но это просто лишний раз говорит о том, что даже никаких копеек нельзя брать у государства, потому что любое сотрудничество с ним токсично — и для вас, и для него, парадоксальным образом.

Хотели люди модернизировать процесс обучения. Теперь оказалось, что они похитили эти деньги. На что они могли их потратить, не могу себе представить, но сострадаю всем топ-менеджерам Сбербанка и не могу, конечно, не поразиться лишний раз тому, как это всё сбывается.

Понимаете, эта система так устроена, что она начинает жрать себя. Она сначала жрет всех сколько-нибудь чужих. Причем вот удивительный парадокс: некоторых чужих... Я не говорю о себе — меня она как раз отфильтровала одним из первых, но у них что-то пошло не так, слава тебе, Господи. Просто она сначала поедает всех несогласных. Из несогласных некоторые имеют шанс уцелеть, служа витриной.

Собственно, я ничего не могу добавить к недавней видеоколонке моего друга Дмитрия Губина — кстати, нашего с Мильштейном общего друга. Замечательный текст «Рационализация зла». Действительно, если немного перефразировать фразу Эткинда о природе зла, рационализация зла и сама по себе любая рационализация — это довольно горькое занятие, потому что сталкиваешься лицом к лицу с некоторыми истинами, которых не хочешь видеть.

Но если рационализировать то зло, о котором говорит Губин, то есть 5 способов взаимодействия с ним. Не буду перечислять — он абсолютно точен. В некоторых формулировках мы совпадаем — не знаю, потому ли, что он услышал меня, потому ли, что я прочел его мысли.

Можно стать для зла незаменимым, то есть работать на оборонку, грубо говоря, а можно стать для зла полезным, то есть каким-то образом создавать ему витрину. Так что если большинство подручных зла не имеет никакой защиты, и их можно хватать тепленькими, то из инакомыслящих некоторые как раз имеют шанс уцелеть, как бы демонстрируя, как антисемит НРЗБ своих друзей-евреев: а вот у меня есть парочка несогласных.

Причем они как бы легитимизируют систему не в глазах Запада. Западу, как известно, хоть плюй в глаза, всё будет Божья роса. Самое главное, что эта система и не нуждается совершенно в легитимации Запада. Какой там Запад, когда у них применяют электроволновую терапию, от которой многие друзья наших спецслужб и агенты уже пострадали — у них уже головная боль, повышенная потливость и дрожание конечностей. Была на эту тему недавно публикация крупного силовика.

Запад нам не указ абсолютно. Указ нам те овцы, которых надо каким-то образом заманить в овчарню — ну, или в волчарню: ну вот же, мы же не трогаем, у нас есть несколько «полезных евреев», как это называлось в антисемитской организации. Несколько полезных диссидентов. Никаких шансов уцелеть во внутренней своре нет, потому что внутренняя свора, во-первых, совершенно бесполезна, во-вторых, взаимозаменяема — так получилось, что люди там в основном безликие.

Д.Быков: Никаких копеек нельзя брать у государства. Любое сотрудничество с ним токсично — и для вас, и для него

Поэтому хавать будут. Посмотрите хотя бы на то, как это самопожирание происходило в 30-е годы. Сначала вместо Ежова пришел Берия. Это не было гуманизацией, и даже рационализацией это не было. Просто это такая улитка самопоедания, которая заворачивается и сводится в точку. Вы думаете, Берия уцелел бы? Во-первых, он и так не уцелел, потому что его съели свои. Но он и при Сталине не уцелел бы, потому что поиски «большого мингрела» вернулись с конца 1952 года, а Берия как раз и был самым очевидным кандидатом на эту малопочтенную роль.

Там вообще не очень можно было тогда какими-то способами защититься. Берия был защищен отчасти тем, что он работал на ядерном проекте — ядерный проект был очень нужен. Но, в конце концов, можно же было выучить и поставить кого-нибудь вместо него. И Сталин начал под него копать.

Хотя долгое время Берия был его любимой креатурой. Действительно любимой — с 1934 года он двигал его везде, когда отвечал за его пребывание в Тбилиси и за обеспечение его безопасности. Потом прошло некоторое время, и Берия стал слишком много знать. А потом Берия что-то почувствовал, и его стали убирать.

Вот я никак не пойму: подручные в этой системе — они разве не понимают, что они будут следующими? Разве они не помнят, что слово «следователь» не зря однокоренное со словом «следующий»? Например, тот трогательный болгарский коммунист, который вел дело Мандельштама — разве он сам, почувствовав что-то, не попытался скрыться? Разве он не стал очередной жертвой этой мясорубки? Да все. Ведь и Абакумова съели свои, пусть после смерти Сталина. Ну неужели вы думаете, что Абакумов или Судоплатов были при Сталине неуязвимы?

Эта система так устроена. Вот КПРФ — казалось бы, самая лояльная оппозиция. Зюганов как только ни целовал власть в плечо и куда там попало. Но, тем не менее, сегодня зюгановцы тоже осознали на себе, что бывает, когда у власти не остается легитимных врагов. Она берется за друзей. Конечно, питаться эта система должна чем-то.

Ох, как бы я не стал сейчас расслабляться на фоне провластных идеологов — именно потому, что чем лояльнее они будут, тем больше у них шансов ошибиться. Видите ли, тут тоже немножечко забавный парадокс. Эти люди всегда начинают впадать в истерику и они начинают немножко лизать с опережением. И при этом очень велик становится шанс лизнуть не туда. А лизнуть не туда — это гораздо хуже, чем не лизать вовсе. Понимаете?

Поэтому я бы очень не расслаблялся сейчас на фоне вот этих трубачей, герольдов этого дела. Я помню, как один такой очень советский ветеран, такой ветеран из номенклатурных, из работников идеологического фронта, у нас выступал, и как он внезапно сказал: «Рейган — трубадур международного империализма». Меня потрясла эта формулировка. Вот ветераны идеологического фронта есть и сейчас.

Я никоим образом этим не оскорбляю ветеранов. Слово «ветеран» имеет много значений. Ветеранов — это заслуженный боец, в данном случае идеологического фронта. Вот этот ветеран идеологического фронта выступал у нас в школе. К войне он не имел никакого отношения. Он был такой заслуженный политический обозреватель. Вот он сказал: «Рейган — трубадур».

Вот этим всем трубадурам международного империализма — в данном случае трубадурам путинской власти — я сейчас очень не завидую. Потому что надо же демонстрировать всё большее рвение, а в процессе наращивания этого рвения человек рискует иногда просто попутать берега. И сейчас не очень понятно, как быть лояльным. Кусать надо с опережением. И они начинают писать какие-то совершенно чудовищные вещи.

Например, вот статья Андрея Ильницкого, такого пиарщика при Министерстве обороны или советника при Министерстве обороны, о начале великого проекта. Мало того, что он развивает мысль своего шефа о строительстве миллионников в Сибири. Но главная там вот эта идея, что именно армия должна стать кадровым резервом и главным источником кадров.

Это напоминает мне, увы, всё ту же книгу «ЖД», что если взять учителя и офицера и поставить рядом, то лучшим учителем окажется офицер, а если взять верблюда и офицера и поставить рядом, то лучшим верблюдом окажется офицер. Эта апология офицерства давно существует. Она очень пикантна, забавна. Но самое главное, что вот эта милитаризация, такая милитаризованная изолированная экономика — всё, к чему Ильницкий призывает… Кстати, когда-то прекрасный издатель, создатель «АСТ», я хорошо его помню, но это a propos.

Я к тому, что это тоже пример избыточного рвения. Поэтому это покажет лишь, что армию начнут рассматривать как кадровый резерв, а Шойгу как слишком агрессивного преемника, который хочет стать единственным. И так его нахваливать сейчас, так его начищать — значит его подставлять. Но этого же там не понимают совершенно! Сейчас единственный шанс назначить кого-то — это молчать и его не хвалить. Потому что любой, кто хоть как-то проявит рвение, немедленно будет забит по шляпку.

Что касается роста количества иноагентов. Понимаете, можно, конечно, сказать, что это меры вегетарианские, но это меры не вегетарианские. Приведет это только к одному — к тому, что звание иноагента станет почетным. Может быть, самым почетным. Потому что иноагент — это значит агент будущего. Сейчас Россия делает всё, чтобы именно заслониться от будущего, но оно, собственно, не так легко победимо.

Я тут писал большую статью о блаженном Августине именно с литературной точки — мне заказали для сборника статей такую довольно любопытную тему «Бог в литературе». Мне очень понравилось. И вот Августин говорит, что нет будущего, нет прошлого, а есть настоящее, которое продевается в будущее, которое мыслится как будущее. Так вот с будущим бороться бессмысленно именно потому, что оно существует только в воображении. И вот чем больше вы будете бороться с воображением, тем хуже всё будет обстоять в реальности.

Это действительно так. Это святые слова. Вообще 11-ю книгу «Исповеди» надо перечитывать очень часто, потому что там содержатся глубокие интуиции и о ходе времени, и о логике времени. О том, как, собственно, время движется — точнее, как оно воспринимается человеком. И борьба с будущим ведет, в общем, к ненависти к настоящему, как это ни ужасно.

И конечно, я выражаю соболезнования белорусскому народу, потому что гибель программиста, решившего отстреливаться, гибель человека, который не дал разрушить свою жизнь — это трагедия. И не думайте, пожалуйста: гибель военнослужащего, который к нему ломился — это тоже трагедия. И именно потому так трагично всё, что гибнут люди, а выжить за счет всего этого пытается такая не совсем человеческая сущность. И это, конечно, печально, когда люди гибнут во имя нелюдей, во имя выживания и триумфа нелюдей. Но это триумф недолгий. Это такая… Кто это писал? Кажется, Вика Иноземцева, мама Никиты Иноземцева, но мне она дорога прежде всего как поэт:

На пир сзывает варварская лира… Пирр победил и борется за мир.

Вот это самое точное описание того, что сейчас происходит: Пирр победил и борется за мир.

Поотвечаем немножко на форумные вопросы. Что я буду сегодня разбирать из стихотворений? Не знаю, заявок много и они разнообразные. На Высоцкого, на Гумилева довольно интересная, на Еремина, питерского поэта замечательного авангардиста. Еремина, может быть, не возьмусь, потому что это надо очень хорошо знать контекст таких неообэриутов 50-60-х годов Питера. Но Еремин, безусловно, поэт очень крупный, и я не хотел бы его оскорблять поверхностным разбором. А там поглядим.

Д.Быков:Подручные в этой системе — они разве не понимают, что они будут следующими?

«После последних выборов гробы с живыми мертвецами поместили в правительственные дворцы и НРЗБ казематы. Теперь они вампиры, способные наносить удары по ночам. Что вы посоветуете гробовщикам — удалиться в далекие чесночные луга или приготовить деревянные колья?». Ну, деревянные колья (осиновые в данном случае — они универсальные) не всегда помогают...

Как кстати мы упомянули неообэриутов 50-х годов! Один из них, хотя и бросил писать на 20 лет, потом вернулся к поэтическому творчеству и под именем Льва Лосева (тогда он был Лифшицем) вошел в русскую поэзию. Фамилию он сменил только потому, чтобы не совпадать с Владимиром Лифшицем, известным поэтом — кстати, автором песни «Пять минут» и так далее. Автором стихов «Евгения Сазонова», автором «Безвестного английского сержанта» и «Отступления в Арденнах». Вообще Владимир Лифшиц был большой недооцененный поэт. Сын его, мне кажется, гений. И вот на вопрос «Что сейчас делать?» приходится вспомнить совершенно великие слова:

И когда кулаком стучат ко мне в двери, Когда орут: «У ворот сарматы, Оджибуэи, лезгины, гои!» — Говорю: «Оставьте меня в покое». Ухожу во внутренние покои, Прохладные сумрачные палаты.

Это не значит, что я призываю к эскапизму. Когда вы живете с вампирами, у вас одна задача — не дать себя съесть. Себя и детей. И не дать себя заразить вампиризмом. Потому что они же друг друга тоже покусывают. К сожалению, в большинстве вампирских сочинений эта тема почти не затронута.

Вот сейчас выйдет «Empire V» как фильм — жду этого с нетерпением. Но мне, главное, понимаете, что важно? Все думают, что вампиры — это такие как бы масоны. Что это такие ребята, которые своих не трогают, что у них какое-то братство. Нет, это, ребята, глубокое заблуждение. Вампиры кусают своих с чудовищной силой, потому что люди с какого-то момента их не насыщают. Настоящий вампир может напиться только вампирской кровью.

Поэтому там, знаете, внутри этой прослойки, внутри этих, так сказать, ночных бестий чернокудрых идет такая грызня, которая нам, людям, и не снилась. Не нужно думать, что раз ты стал вампиром, то ты защищен. Наоборот, теперь ты любимая закуска.

Вот это лишний раз нам напоминает, что людям нормальным надо как-то суметь уберечься. Я не думаю, что здесь чеснок поможет сильно. Здесь помогает умение быть до них невидимым. А вот как это — это уже, знаете, врожденный дар.

«Странно, но с чудовищным материальным злом как бы материализуется веселость. Известно, что Мандельштам писал: «Мы живем, под собою не чуя страны», а Сталин в это же время говорил: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Сейчас так же?». Нет, вот это очень любопытный парадокс. «Жить стало лучше, жить стало веселее» — это в какой-то степени применимо к 30-м годам, когда действительно происходила оргия. А оргия — это такое довольно веселое дело. Это праздник. Идет «страшный праздник мертвой листвы», как сказано у Ахматовой.

Кстати, тогда же возникает вообще и в советской поэзии, но такой, потаенной, тема карнавала, тема праздника. Страшный праздник у Пастернака — «Вальс с чертовщиной» с его очень неслучайным названием. Вальс Хачатуряна для «Маскарада» и, в общем, для страшного карнавала, которые в этом «Маскараде» был. Карнавал мейерхольдского «Маскарада», последней его постановки. Страшный праздник. «Мастер и Маргарита» фиксирует вот это ощущение жуткого праздника, когда убивают всерьез, едят всерьез. Вампиры, кстати, легализуются. Вспомните Варенуху и Римского: «Догадался, черт, всегда был догадлив». Уже кровь-то хлещет вовсю. Вся нечисть повылезла и она празднует. Это шабаш.

Вот как ни странно, я и в «Истребителе» с этим столкнулся. Это было такое праздничное время. Всё время такие комедии, подарки кинематографа. Главным жанром стала комедия и шпионский триллер вроде «Ошибки инженера Кочина». Идет такая карнавализация.

Кстати говоря, низкое — это же вообще очень карнавальный процесс. «Кто был ничем, тот станет всем» — по Бахтину, это возвышение срамного низа. И это возвышение — оно, как писал тогда еще Подорога, такой как бы триумф фаллоса, который всех вокруг себя уестествляет.

Это ощущение страшного праздника. Такой гульбы, бала в американском посольстве у Буллита, куда захаживали, между прочим, и советские функционеры, и советские летчики-герои, и Булгакова там можно было встретить. Ощущение непрекращающейся оргии. Вот сегодня этого нет. Это связано, во-первых, с пока еще недостаточным масштабом, а во-вторых, с тем, что вообще как-то дух свежести из этого общества очень давно ушел.

Вот у Шпанова, например, крупного идеологического писателя, автора «Первого удара», а впоследствии гнусной книги «Поджигатели» и так далее, у Шпанова, главного автора советских бестселлеров до конца 30-х годов, как ни странно, в его абсолютной халтуре, в его литературных поделках чувствовался какой-то дух свежести. Как ни странно. Потому что его герои — летчики, полярники. Ну, чекисты в меньшей степени. Но дух какой-то советской свежести еще был. Какой-то страшной весны. Ведь весна — она тоже всегда пахнет черноземом и могилой, как это ни ужасно. Дух какого-то черноземного брожения. Я говорю сейчас о тонких вещах, но люди, читавшие литературу тех времен, меня поймут.

А вот сейчас... Понимаете, уже в 80-е годы, в конце 80-х все ждали, что дух освобождения принесет какую-то свежесть. Нет, этого не было. Вот Валерий Попов тогда сказал: «Это реанимация, а не ренессанс. В 60-е был ренессанс, а сейчас это реанимация».

Д.Быков: Приведет это только к одному — к тому, что звание иноагента станет почетным

Больше скажу, вот Майя Иосифовна Туровская — наверное, самый глубокий мыслитель, с которым мне приходилось об этом беседовать — сказала: «Мы думали, когда рухнет советское, мы окажемся среди русского. А мы оказались среди мертвого. Среди русского, которое полежало под этим советским и сгнило за это время».

Конечно. То есть начать с 1916 года (1917 был уже распадом) или даже с 1913, с которого всё отсчитывалось в советской истории, с которым всё сравнивали, не получится. Русская парадигма — ну, парадигма русского государства, русской вертикали и так далее — она уже к 1916 году была довольно-таки мертва. А в 1985, когда начала рушиться вся эта система…

Мы вот тут, кстати, с Катькой вспоминали. Наверное, отсчитывать ее гибель стоит от того момента, когда Мишка улетел. Ведь нельзя без слез смотреть, как он улетает. Понимаете, это улетает такой мультяшный, от чего еще более отвратительный, розовый слюнтяйский дух советской империи. Дух советского мультика, который резиновым фасадом (мишка был резиновый) прикрывал стальное ядро. Вот он отлетает навеки от советской власти, отлетает этот дух. И после этого, я думаю, уже всё кончилось. В 1982 умер Брежнев, в 1984 уже Черненко довершил распад, а в 1985 всё стало понятно.

Это я к тому, что свежестью тогда не пахло. Наоборот, было ощущение, знаете, как рушится старый дом с его жуткими запахами. Вот тоже, кстати говоря, разрушение этих старых домов вызывало довольно амбивалентные чувства у поэтов 50-х годов, когда ломали бараки и строили хрущевки.

Я собираюсь, кстати, подробно об этом говорить в своем курсе лекций о современной поэзии. Он будет у нас в Свободном университете. Широкое спасибо, конечно, Гасану Гусейнову за эту идею. Ссылки на семинары можно будет получать свободно, и все желающие смогут присоединиться к этим лекциям о советской поэзии. Я уж позабочусь о том, чтобы все желающие могли.

И вот там я буду говорить о том, что не все приветствовали эту ломку, когда ломали эти старые дома. Для Окуджавы это было гибелью старой Москвы. Хотя он приветствовал эти новые строения (он говорил: «Строения — вы мое лучшее настроение»), но «Старый дом» — это очень скорбная поэма. А вот Тарковский Арсений Александрович, как ни странно, веселился:

Ломали старый деревянный дом. Уехали жильцы со всем добром — С диванами, кастрюлями, цветами, Косыми зеркалами и котами. Вот это — с одной стороны, И спали парами в пуховиках, И первенцев держали на руках. С другой, Пока железная десна машины Не выгрызла их шелудивой глины.

Вот это была шелудивая глина. И кстати говоря, в 80-е годы, в 1985, тоже было ощущение, что со зловонием, с треском рушится гнилая старая конструкция. Только потом оказалось, что на ее место ничего уже не притащишь, ничего не возведешь. Место в известной степени проклятое. И более того, на этой почве только такая деревянная конструкция и способна стоять, такая деревянная вертикаль.

Но нельзя не заметить, что сегодня нам в качестве вертикальных ценностей демонстрируют такую протухшую, такую гнилую лексику, такую старую конструкцию, такое «самодержавие, православие, народность», которое было смешно уже во времена самого Уварова. А сейчас — ну, это просто неприличие какое-то. Откопали какие-то останки, как в замечательном спектакле Крымова «Борис», и вот этим мощам поклоняются, пытаясь их сбрызнуть какой-то живой водой — нефтью, не знаю, деньгами.

Ничего не получается. Нет ощущения вот этого страшного праздника 30-х годов. Нет ощущения даже карнавала, нет ощущения бесовского карнавала, такого Хэллоуина. Есть ощущение, что из гробов действительно встали какие-то сущности, но они очень сильно трачены временем. С них падают такие куски гниющей плоти, что на это просто страшно смотреть. Это полное ощущение каких-то живших кадавров. Все эти разговоры про иноагентов — это просто кадавры. И среди этого смрада что уж тут говорить о какой-то перспективе и, более того, о какой-то, понимаете, веселости? Тут жить стало хуже, жить стало скучнее, и ничего другого.

«Что вы можете сказать об идее Путина сократить контрольные работы в школах?». Всё, что я могу о ней сказать, я скажу в письме в очередной «Новой газете» — я надеюсь, если Бог даст мне сил и таланта. Потому что тут, знаете, шутить на эту тему всё труднее.

Мы всё младое племя Пошлем маршировать, А в остальное время Мозги фаршировать.

Ну зачем нам контрольные какие-то? Давайте они будут заниматься патриотическим воспитанием, контроль которого, слава Богу, довольно легко осуществлять: сборка-разборка автомата Калашникова — и вперед. Контрольные, конечно, надо сокращать, но не по путинским мотивировкам. Достаточно вспомнить кушнеровские стихи «Контрольные. Мрак за окном фиолетов», где сказано, что взрослый человек такого ужаса не вынес бы.

Не контрольные нужны — нужны другие формы опроса, формы контроля, другие формы взаимодействия. Я не люблю проводить контрольные в классе. Я люблю давать задания. Вот, например, чтобы подросток сделал реферат. Если этот реферат плохой, я честно об этом говорю. Именно весь блеск студента и школьника проявляется в том, какой он по заданию учителя способен сделать доклад. И для него это большая честь — ему предоставляют вести урок, и он хочет блеснуть, он радуется. Иногда самый слабый школьник, для того, чтобы влезть в какие-то удивительные детали, начинает не просто читать Википедию, а залезает в источники, идет в библиотеку. Вот где контроль.

Д.Быков: Печально, когда люди гибнут во имя выживания и триумфа нелюдей

А так, в принципе, контрольные проводить — да кому же это надо? Просто здесь Владимир Путин исходит из другого, как мне представляется. Он хочет вообще, чтобы школьник как-то меньшую часть времени учился, а большую шагал. Вот это, конечно, заставляет печалиться.

«Нельзя ли разобрать стихотворение Бориса Рыжего «На окошке на фоне заката»? Это очень хорошее стихотворение, но я не очень вижу, что там разбирать. Оно, во-первых, короткое, во-вторых, очень простое. Хотя замечательное.

«Мне кажется, что Горбовский не просто выжил на Радуге, а был эвакуирован вместе с остальным начальством на правительственной...». Ну слушайте, давайте вы не будете всё-таки вчитывать в «Далекую Радугу» то, чего в ней нет. Во-первых, не правительственная. Тогда уже правительство выглядит совершенно иначе.

Кроме того, физики на Радуге в известном смысле диссиденты, потому что они нарушают режим, правила, пытаются вне очереди пролезть за ульмотронами ради научного результата. Они делают примерно то же, что сделал этот физик в «Туманности Андромеды», переключив всю земную энергию на свой контакт, и чудом не погиб. Полный протезов-органов, с трубками, из него торчащими, дает показания на всемирном галактическом совете. Конечно, физики на Радуге не только не правительственные чиновники — они вообще скорее именно инакомыслящие в условиях той системы. Интеллигенция, которой важнее всего ее интеллигентские проблемы.

«Миф о том, что волна пощадила самых достойных, возник гораздо позже. Интересно, что эволюция Горбовского от героя-космодесантника до высокого чиновника-аппаратчика параллельна эволюции всего Мира Полдня от восторженной утопии 60-х до зловещей антиутопии 80-х». Горбовский не стал аппаратчиком. Горбовскому, наоборот, стало скучно жить. Но ему стало интересно, когда Каммерер доложил ему про люденов и дал послушать запись Логовенко. Но Горбовский никогда не стал бы аппаратчиком. Просто после 100 лет Горбовскому стали скучны какие-то вещи.

Но я напишу. Один из 7 рассказов в «Большинстве» — я там немножко потеснил другие идеи — будет такая «Далекая радуга-2», или «Близкая радуга», или я еще подумаю над эпитетом, какая радуга. На один из рассказов в сборнике будет об этом — о том, как волна прошла и… В общем, грубо говоря, на тему «Не все мы умрем, но все изменимся».

«Как известно, история не терпит сослагательного наклонения». А литература вполне. «Если бы в 1991 году провести люстрацию, из каких групп следовало бы формировать новую элиту?». Видите ли, Женя, новая элита тем и отличается, что она не формируется искусственно. Она складывается. Она не может быть сформирована — это самое главное.

Да и люстрация. Знаете, я думаю, что тогда, в 1991 году (всё-таки мне было 23 года, какое-то право голоса у меня было, какое-никакое, я уже был журналистом «Собеседника»), я был бы против люстрации. Потому что люстрация не всегда охота на ведьм. Иногда это сведение счетов. Иногда это триумф худших инстинктов.

Я бы даже сейчас люстрировал только людей, которые явно замешаны в военных действиях, или призывали к войне, или клеветали, что есть дело подсудное. А тотальная люстрация — но тогда мы все заложники этого дела. Потому что мы тогда останемся вообще без единого профессионала в какой бы то ни было области. Посмотрим. Я думаю, что это как-то сделается само с ходом вещей.

«Как вы думаете, нормально ли, когда ребенок в семье без отца самостоятельно ищет поддержку, иной раз прислоняясь к авторитетам, занимающимся тем, что мальчик пить, курить и говорить начнет одновременно?». Нет, это, конечно, не связано с отсутствием отца. Хотя, например, случай того же Окуджавы, который после потери родителей (бабушка не могла с ним справиться) нашел опору во дворе.

Правда, тогда дворовые нравы были благороднее среднесоциалистических. По крайней мере, вот я говорил с Окуджавой, что интеллигенция Арбата и вообще Москвы воспитывался в дворах — не привело ли это к некоторому торжеству дворовой морали? Он честно сказал: «Да, наверное, привело. Но ведь во дворе были и рыцарские понятия. Это было рыцарство. По крайней мере, своих не сдавали». Вот это, может быть, и есть некоторый зародыш рыцарства, потому что начинается всегда с него. Рыцарство имеет многие перехлесты и минусы. Но, по крайней мере, оно приводит к тому, что предательство не поощряется.

Поэтому если ребенок начнет постигать дворовые ценности, это не худшее, что может с ним случиться. Но обычно ребенок, растущий без отца, выдумывает себе такого коллективного отца (или старшего брата) и цепляется. Чаще всего он находит его в профессии. И вот в литературе, например, для меня таким человеком был Житинский. Он был мне в известном смысле за отца, а за старшего брата — Веллер. К Житинскому, кстати, многие относились с таким интуитивным почтением.

Д.Быков: Я завишу только от нескольких людей и совершенно не завишу от веществ, никаких

Для меня много значило, что я Львович, и что Лев Аннинский и Лев Мочалов именно Львы. И они оба меня охотно признавали духовным сыном. Аннинский мне и книги так надписывал. Как-то я приходил в больницу навещать Мочалова — привез Катьку к нему знакомить, а он в больнице. Мы пошли в эту больницу, и Мочалов, чтобы нас пустили, сказал: «Это мой сын приехал с женой, пропустите». Для меня это было большим комплиментом.

Мы сидели у мочаловской койки, и Мочалов говорил о Гегеле, о котором он тогда писал статью. Писал о том, что Бог рождается и умирает вместе с социумом. Такой интересный был разговор, насыщенный! 2 часа мы у него просидели в этой больнице. Я им гордился как отцом, потому что главной добродетелью, главной воинской добродетелью мужчины я считаю способность в любом состоянии думать о своем деле. Это, конечно, было удивительно.

Вот я на Графа всегда ориентировался. Ругал ли он меня? Случалось, что ругал. Спорил ли он со мной? Случалось, что спорил. Он имел право мне сказать всё, что угодно, и на него я никогда бы не обиделся. Кстати, я ему говорил вещи довольно резкие. Когда мне казалось, что он впадает в некоторый такой искусствоведческий фетишизм, действительно считая, что мир может спасти красота прежде всего эстетическая, меня это иногда бесило. Но неважно.

«Вы как-то сказали, что человек, не добившийся успеха в России, не достигнет его и за рубежом. Считаете ли вы, что успех для творческой личности на Западе так же жизненно необходим, как и в России?». Гораздо больше необходим. Потому что на Западе успех — это довольно важный критерии. А в России нет. В России иногда неуспех гораздо более позитивная характеристика. Вот я процитирую опять Михаила Львовского: «Володин первым показал в русском искусстве, что счастье не тождественно успеху и, более того, часто враждебно ему».

Идея, что успех в советской ценностной иерархии чаще всего покупается за счет полной нивелировки личности, а иногда за счет отказа от нее — это очень горько, но это так и было. Поэтому у меня нет такого ощущения, что успех в России вообще является ценностью. В России ценностью является способностью выживать — да. Адаптироваться — да. Сохранять себя — безусловно. Потому что время меняется, а человек проходит сквозь него.

«Гэсс в «Тоннеле» делает вывод, что через историю человек может познать себя и мир и увидеть мир принципиально непознаваемым, как бездну, которую он часто использует как метафору. Бездна — это мир, лишенный значения, непрочтенный и нечитаемый». Не совсем так. В «Тоннеле» проводится такая малоприятная мысль…

Вот я редко согласен с Максимом Немцовым, переводчиком, в том числе, и этой книги, но здесь нельзя не согласиться, что «Тоннель» — это книга, которую любить нельзя. Ее можно любить отстранено, как шедевр искусства, потому что она действительно очень хорошо написана, психологически очень точна — даже, я бы сказал, физиологически очень точна. Но вот это вкапывание человека вглубь себя, строительство тоннеля в собственной душе показывает, что можно доскрестись действительно до бездны. Что твердая земля внутри человека иллюзорна. Что каждый мог бы.

Именно поэтому я считаю «Благоволительниц» романом весьма вторичным и в этом смысле тоже. Потому что у Гэсса в «Тоннеле» лет за 5-6 до «Благоволительниц», а поскольку роман публиковался довольно рано (куски из него), то, может быть, и раньше, показано, что на месте эсэсовского офицера или немецкого обывателя, одобряющего всё, и вообще поклонника фюрера мог бы гипотетически оказаться любой. Что нравственных тормозов у большинства людей нет.

«Тоннель» — это книга, написанная от лица малоприятного персонажа. Этот персонаж на протяжении всей книги доказывает, что история свидетельствует только об одном: нет у человека нравственных твердынь, которые позволяли бы ему воздержаться от превращения в скота.

Он рассматривает своего героя и в личной жизни, и в профессиональной карьере, и в общении с университетскими коллегами. Там очень много такому облучению, просвечиванию подвергается герой в разных аспектах — практически во всём. Он оказывается каким-то, я бы сказал, не просто омерзительным, Бог бы с ним, но с большой готовностью эволюционирующим в этом направлении. Даже страшно сказать, но у Гэсса очень наглядно то, о чем говорил Алексей Герман: «Не то плохо, что ссучились, а то, что ссучились по первому свистку».

«Тоннель», кстати, труднопереводим именно потому, что этот дискурс, гниловатый такой — очень трудно переводимо вот это самоощущение плохого человека, который разочаровался абсолютно во всех стимулах быть хорошим. Даже в честолюбии, даже в тщеславии. И читать «Тоннель»… Это, конечно, прекрасно, что Бисеров его издал в «Гонзо», но читать «Тоннель» противно. Это как глотать гранату, которая взрывает себя изнутри.

Эта книга, собственно, не потому произвела большое впечатление, что ее никто не прочел — она трудно читается, но не так уж трудно. В оригинале, так уж точно не трудно. Проблема в ином. Есть книги как «Жизнь Клима Самгина», которые производят на вас крайне неприятное впечатление. Вы узнаете себя в отрицательном герое, и этот герой — протагонист. И скажу вам честно, что этот протагонист, смиренный профессор, гораздо более нагляден и узнаваем, чем Ауэ в «Благоволительницах», в достоверность которого поверить невозможно, он такой демон. А это просто человек.

Он занимается историей нацизма, и всё больше понимает, что это его личная история. Да, это так, наверное. Это та страшная мысль, которую когда высказал Михаил Успенский, он даже поставил к своему роману эпиграф «Черную игрушку я сделал, Ассоль, — спи!»: фашизм — естественное состояние человечества, как это ни горестно. Другое дело, что всё естественное ужасно.

Д.Быков: Если ребенок начнет постигать дворовые ценности, это не худшее, что может с ним случиться

«Числится ли в вашем списке трикстеров Рон Хаббард?». Нет, ну что вы? Он лже-трикстер. Какой же он трикстер? Лжепророк такой нормальный. «Как вы оцениваете его писания?». Бездарные абсолютно, простите.

«Как вы полагаете, удастся ли кому-нибудь в будущем переплюнуть Хаббарда, создав авторскую секту, которая превзойдет саентологию?». В России после краха того официоза, который сейчас господствует, в том числе, и в духовной сфере, как уже было в 90-е, в период разнообразных сект, в ближайшее время, в ближайший исторический этап (иногда для истории ничтожно, для человека немало, но это большая проблема) этих сект будет очень много.

Причем эти секты, может быть, иногда будут вдохновляться весьма одаренными людьми. В конце концов, толстовство тоже секта. У Акунина в «Пелагии и красном петухе» тоже описана секта отнюдь не бездарного человека. Будут разнообразные попытки реанимировать и старые течения (и в православии, и в сектантстве), и новые секты — уж конечно, поинтереснее, чем у Рона Хаббарда. Но просто я надеюсь, что настоящее православное богословие не даст этому расплодиться.

Но тогда ведь тоже, понимаете, и «Богородичный центр», который грешным делом сначала, как я помню, даже и на меня произвел весьма приятное впечатление по полному моему неофитству и глупости. Единственная публикация, в которой я раскаиваюсь — это интервью с Иоанном Береславским, прости Господи. Но что вы хотите? 1991 год, даже 1990. Грех этот есть на мне, но я его искупил — я потом с ними судился. Много будет сектантов. Другое дело, что настоящее православие ведь тоже укрепляется сейчас. Оно закаляется во всём этом.

«Что вы думаете о новом деле против Навального?». Думаю, что это мерзость. Мерзость предельно наглядная, и тоже один из аутоиммунных процессов. Ничего не поделаешь, ребята — система ест себя. И ест себя, опять-таки, с поразительной наглядностью. Этого будет сейчас много, этого добра — сколько влезет.

«Посоветуйте авторов, работающих с такими произведениями, где много всяких непонятных простому смертному терминов, формул, графиков, с включением их в текст повествования НРЗБ. Жанр не очень важен». Пинчон, наверное, у которого столько данных по ракетной технике в «Радуге гравитации», столько данных по мореходству в «V», и по международному шпионажу, и по всяким играм разведок.

«Не кажется ли вам, что ключ к истории «человека из Сомертона» — это случаем Мангносона?». Хороший вопрос. Я как раз сейчас (собственно, когда уже сдаю окончательный текст в издательство, неизвестно) лишний раз там перепахиваю и пытаюсь сократить свое эссе о «человеке из Сомертона». О нем я пишу, как вы понимаете — его я бы не отдал никому. Но как раз казус Мангносона — я по нему почитал в сети — как раз этот случай совершенно уводит от «человека из Сомертона». Потому что Мангносон — это, в общем, если пересказывать, человек, который пошел со своим сыном за дровами и пропал на 3 дня. Потом сына нашли мертвым, а его неадекватным.

Но если почитать биографию Кита Вальдемара Мангносона, то оказывается, что первая такая история случилась с ним еще в 1940 году, когда он без вести пропал, и нашли его за много километров, за много миль в пустыне, обожженным. То есть у него случались такие выпадения.

И кстати сказать, он же после сомертонского кейса сошел с ума окончательно, съехал совсем. Люди, которые якобы преследовали его жену, говорили, чтобы она не совалась в это дело — это совершенно не связано с тем, что Мангносон пытался опознать «человека из Сомертона» в декабре 1948 года.

Нет, это был безумец, несчастный. Есть, правда, версия, что он был преступник и куда-то совался в бега. Никаким преступником он не был — в сети есть подробный кейс, его подробная биография. Он был сумасшедший, у которого в какой-то момент просто ослаб самоконтроль. Грубо говоря, он съехал окончательно. Случилось это действительно спустя 2 года после сомертонской истории, когда он сына каким-то образом или потерял или убил, а сам рехнулся. Он кончил дни свои в психиатрической больнице, причем, насколько я помню, чуть ли не в 1991 году.

То есть это такой случай полной ментальной деградации. И это совсем не ключ к этой истории. Кстати, то, что он утверждал, что он знал сомертоновского человека — это тоже одно из проявлений его сумасшествия. Потому что он не знал его и знать не мог. Якобы что это бывший лесоруб… Нет, этого ничего не было.

Понимаете, эта история привлекательна главным образом тем, что вокруг нее концентрируется такое количество домыслов, безумия, удивительных слухов, что она сама по себе породила почти культ. Дело в том, что тайна всегда привлекательна. Для кого не привлекательна тайна, тот лишен художественного чутья.

«Что правильнее — «грехи отцов падут на головы детей» или «сын за отца не отвечает»?». Ну, «грехи отцов падут на головы детей» — это несколько более авторитетный источник, чем «сын за отца не отвечает». Поэтому, как сказал БГ, Господу видней. История показывает, что грехи отцов, сколь бы жестоко это ни звучало, всегда падают на голову детей. Всегда следующие поколения расплачиваются за предыдущие. И тех, кто надеется этого избежать каким-то макаром в сегодняшней России, мне обрадовать абсолютно нечем.

Вот хороший вопрос. Вот личное: «То, что вы на позапрошлом «Одине» сказали про Израиль, лично мне было обидно. Среди евреев кретинов не меньше и не больше, чем, например, среди украинцев, которым вы почему-то прощаете подозрения в охоте за длинной гривной. Мы имеем право на своих идиотов. Несправедливо судить о нас по ним и принципиально не приезжать в Израиль».

Знаете, вы правы. Наверное, несправедливо. Но меня это больше трогает, потому что я не украинец. Поэтому у меня более личное отношение к еврейским националистам и, как вы сказали, к еврейским идиотам. Меня это касается. Услышимся через 5 минут!

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

«Нижайшая просьба: расскажите, как вы отказались от употребления алкоголя. Была ли это какая-то программа?». Никакой программы. Просто, знаете, как говорил Толстой, когда спасаешься из горящего дома, никакая программа и никакие аргументы не нужны. Просто чувствуешь, что надо бежать.

У меня до того не доходило, чтобы было ощущение прямо пожара, но мне было настолько худо по утрам — именно психологически худо. Биологически всё было нормально, а страхи были такие... Я же по природе своей не очень склонен к страхам, к депрессии. Мы, сангвиники, скорее такие ребята — не скажу самодовольные, но психически устойчивые. Поэтому для меня это было таким неорганичным состоянием — страх этот всякий, поиски медицинских консультантов и так далее, — что я с этой ипохондрией просто завязал по совету Аксенова. У меня с тех пор не возникало соблазна вернуться к употреблению.

У меня никогда не было зависимостей. Никаких — ни алкогольных, ни никотиновых. Я завишу только от нескольких людей и совершенно не завишу от веществ, никаких. Поэтому для меня отказ от алкоголя был огромным облегчением, просто большой физиологической радостью.

«Какой другой роман Золя читать так же интересно, как «Западню»?». Знаете, как раз «Западня» не пришла бы мне в голову первой. Я когда-то за день прочел «Карьеру Ругонов». Ну что хотите — мне было 12 лет. Для меня любовь Сильвера и Мьетты была личной драмой, личным переживанием. Я до сих пор думаю, что лучшая история подростковой любви, лучшее, что вообще написано о любви подростков — это «Карьера Ругонов».

Д.Быков: Не надо видеть ошибки в своих стихах. Другие найдут. В своих стихах надо видеть длинноты

Я прочел ее за день. Я в своей жизни 3 книжки (в этом возрасте) прочел за день: «Остров сокровищ» Стивенсона (я могу сколько угодно ругать эту книгу, но оторваться от нее нельзя), «The Picture of Dorian Gray» в оригинале и «Карьеру Ругонов» за сутки, за день. Ну, время было — что делать?

А вот из других романов Золя — у нас здесь с матерью общий вкус. Я дико люблю «Страницу любви», потому что там образ Жанны такой интересный. Тоже, в общем, детский роман. Безумно люблю «Человека-зверя» — роман о маньяке, очень увлекательный. Безумно люблю финал, последнюю части «Жерминаля». Эта страшная сцена подземный любви... И вообще мне героиня там нравится — эта курносая девушка с крупными зубами. И конечно, в «Докторе Паскале» вот эта чудовищной силы сцена, когда умирает правнук тети Диды, истекает кровью, а она смотрит на него и бормочет: «Жандармы, жандармы...». Тут Шекспир курит.

Ну и, наверное, мне (по крайней мере, в то время) безумно нравилось «Творчество». Клод Лантье… Тут еще, конечно, срабатывала НРЗБ ее авторитет. Потому что для нее это был любимый роман — лучшее описание творческого процесса, лучший экфрасис в литературе — такая живопись. Но вообще дух передвижничества — то, что сказала Ахматова, что живопись съела литературу — это описано там как нигде. Есть два великих романа о декадентах — «Луна и грош» (но он, конечно, далеко не такой декадентский) и «Творчество».

Вот Клод Лантье — это грандиозная фигура. Этот несчастный мальчик, который у него родился, который повторяет: «Хорошенькая кошка, противная кошка» — этот несчастный большеголовый мальчик с водянкой… Как страшно! Понимаете, какую-то готику обыденности, готику обыденной жизни Золя умел делать сильнее, чем Леонид Андреев. И даже, знаете, скажу я вам, при всей моей любви к Леониду Андрееву — это крупный писатель, вопросов нет, лучший русский драматург, по-моему (во всяком случае, самый эффектный) — но весь Андреев помещается в один роман Золя. Тем более, что Андреев романы писать совершенно не умеет. А Золя с романом, с этим князем жанров, чувствовал себя абсолютно свободно.

Конечно, и «Чрево Парижа» с божественными описаниями еды. Причем эти описания прогрессируют, они уходят в сторону гниения. Сначала это утро — свежесть, свежие моллюски, свежая зелень, брызги воды, пробуждающийся Париж... А потом этот день, разгар дня — гниющий сыр, из которого выползают личинки... Ой, как это всё сделано! Я когда впервые попал в Париж на рынок — далеко не чрево Парижа, обычный утренний рынок, но у меня было ощущение, что я просто прикоснулся к собственному детству. Потому что «Ругон-Маккаров» я читал в основном гуляя у нас на улице Дружбы в этом сквере. И он до сих пор для меня как-то связан с Парижем неописуемым образом.

Но вообще надо сказать, ребята, что «Карьеру Ругонов», да и вообще «Ругон-Маккаров» надо читать с 12 до 16. Тогда возбуждает всё. А эти книги же написаны на каком-то пределе эротической насыщенности. Безумный Золя, который так много и так долго воздерживался, который действительно это буйство плоти постоянно смирял аскезой, сублимировался только в литературе.

И конечно, эротическое напряжение «Ругон-Маккаров» — оно страшное! Удивительно, что он до 50 лет, когда закончил цикл, сохранил такой жар и, кстати говоря, такую истовость отношения к женщине. Там же потрясающая сцена, когда Клод Лантье встретил свою будущую жену, эту идеальную натурщицу. Я до сих пор помню этот тугой шелк, который после дождя ее облекал при первой встрече, когда он привел ее домой.

Нет, божественная проза! Золя весь, по-моему, читается очень хорошо. Мне когда-то Жолковский сказал эту до сих пор любимую свою фразу: «За то, что вы прочли всего Золя, вам можно простить, что вы написали всего Быкова». Это, конечно, жестоко, но к Жолковскому у меня тоже такое отношение — почти сыновнее (хотя он совершенно не нуждается в этом), и я ему этот цинический грех охотно отпускаю.

Но прочесть Золя — не подвиг. Скорее наоборот: прочесть Золя — это такое sinful pleasure. Я помню, что я мог что угодно пропустить — уроки или какого-то репетитора, опоздать — потому что я читал какие-нибудь такие золяшные сочинения. Ой, а «Разгром» какой роман! Ребята, а «Тереза Ракен» еще до всяких «Ругон-Маккаров» — плохо, что ли? Помилуйте! А фильм какой!

Другое дело, что сопереживать его героям тоже не очень легко. Ну в «Накипи» — какие там герои? «Проступок аббата Муре», «Завоевание Плассана» — кому там сопереживать? Конечно, «Накипь» страшный роман. Естественную брезгливость он вызывает довольно сильно. Cцену родов в горшок, я думаю, многие запомнят — когда она потянула за кишку, и выпал целый ком (послед, имеется в виду). Прости, Господи! Но это впечатляло. Ведь в литературе необязательно переживать — можно дистанцированно любоваться.

«Какое отношение в Украине к фильму Лозницы «Бабий Яр. Контекст»?». Сложное отношение. Во многих отношениях тоже негативное, простите за тавтологию. Но это и понятно. Этот фильм Лозницы не столько о Бабьем Яре, сколько о человеческой природе. Он о том, какой это легкий соблазн, как это страшно бывает — принять вот этих инопланетян, которые приходят тебя завоевывать. И только у евреев этого соблазна не было, потому что их истребляли сразу.

Вы можете сказать, что не только у евреев — да, наверное. Но сколько было и коллаборационистов, которые приняли это, которые радовались этому, которые надеялись на это. Вот это в фильме Лозницы показано с диким отвращением и с наглядностью очень страшной. Но многие, конечно, хотели бы, чтобы этот фильм о чем-то и умолчал.

«Почему для Горбунова так важен Кастанеда? Не потому ли, что «путь воина» есть сочетание шута и рыцаря?». Нет, я думаю, не поэтому. Потому что «путь воина» — это путь непрерывного развития. Ни на чем не надо успокаиваться. Вот Горбунов — он же осваивает всё новые сферы. Он поет с группой, он играет негодяев, он меняет маски, он снимается в этих минутных роликах. Он пытается искать новые формы и никогда не закостеневает ни в амплуа героя, ни в амплуа негодяя.

Он всё равно такой вечный Шико — театральное животное, которое своим инстинктом находит всё новые возможности. Конечно, он потрясающий мастер перевоплощений. Хотя у него такой брутальный типаж, и он мог бы всю жизнь играть таких, как бы сказать, совестливых силовиков — есть такой типаж в кино. Нет, не хочет. Он очень разный. Он наслаждается процессом. Сейчас он хочет сыграть Лобановского. Я надеюсь, ему дадут. Лобановский тоже такой трикстерский персонаж.

«Зоя Ященко училась на вечернем факультете журфака?». Нет, что вы — на дневном вместе со мной научилась. Мы дружили, вместе выступали на традиционном журфаковском вечере «Первый первому». «На каком курсе она была?». Да на моем курсе она и была. Мы с Зойкой однокурсники, а с Машей Старожицкой они одноклассники. Видите, как мы все тесно связаны.

«Как научиться видеть ошибки в своих стихах?». Да не надо видеть ошибки в своих стихах. Другие найдут. В своих стихах надо видеть длинноты. Вот это надо. Есть несколько современных поэтов (я не буду их называть) — это любимые мной люди, но как мне режут эти длинноты у них! Как я долго учился в собственных текстах от них избавляться — и думаю, не научился до конца. Но разжевывать — последнее дело.

Д.Быков:В наше время быть гиперзаботливым отцом — значит занимать предельно смешную позицию

«В каких книгах можно найти такую же атмосферу, как в фильме «Я шагаю по Москве»?». Аксеновские «Коллеги», «Хроника времен Виктора Подгурского» Гладилина. Наверное, некоторые рассказы Нагибина тех же времен. А может быть, еще и что-нибудь из «Чистых прудов», где дело происходит в 30-е, а атмосфера как в 60-е. У Анатолия Рыбакова в «Каникулах Кроша». И, наверное, никто так не передал, кстати, атмосферу засыхающей «оттепели», выгорающей «оттепели», как Рыбаков в «Неизвестном солдате». В некоторых стихах.

В пальто незимнем, в кепке рыжей Выходит парень из ворот. Сосульку, пахнущую крышей, Он в зубы зябкие берет.

Сколько было беспричинного счастья у раннего Евтушенко, у раннего Вознесенского!

И так же весело и свойски, Как те арбузы у ворот, Земля мотается в авоське Меридианов и широт.

Когда я прочел стенограмму хрущевского ора о Вознесенском — за что?! Нет, непостижимо!

«Ваше мнение о фильме «Общество мертвых поэтов». Знаете, оно не такое простое, мое мнение. Меня позвали однажды обсуждать эту картину со школьниками в новую школу, и там один человек (насколько я помню, преподаватель информатики) сказал: «У вас нет дара сопереживания». Я сразу это обсуждение покинул. Потому что когда вам в ответ на нормальную критику в адрес фильма говорят, что у вас нет дара сопереживания, да еще при детях, единственное, что вы можете сделать — это свернуть свое участие в этом мероприятии.

Я не люблю фильм «Общество мертвых поэтов». То есть я считаю его хорошим. Я считаю, что Питер Уир — гениальный режиссер, кстати, много способствовавший мифологизации таинственного континента Австралия полностью вымышленной историей, которую он так убедительно рассказал в фильме «Пикник у Висячей скалы». Но фильм «Общество мертвых поэтов», как и педагогическая практика прототипа главного героя — я сейчас его не помню (кстати, он жив и активен, дай Бог ему здоровья — может, я попробую с ним в Штатах сделать интервью) — мне это не кажется убедительной педагогической практикой.

Понимаете, вырывать страницы из учебника или из хрестоматии для того, чтобы произвести впечатление на школьников — это не очень хорошо. Это такая, мне кажется, немножко сектантская история. Что-то вроде фильма «Ключ без права передачи», когда детям возглашают, что они правы, а весь мир вокруг неправ. Вся опасность этой практики, кстати, в фильме показана, только она там не разоблачена. И эта фальшивая финальная сцена, когда все встают на парты, его провожая. Мне практика этого учителя кажется слишком дешевой и неубедительной.

Я понимаю, что он хороший учитель. Но он опасный учитель. Он учитель, который внушает школьникам, как бы сказать, некорректную эмоцию. Можно внушить школьнику, что он гений, и тогда он станет гением. И в этом лично я не вижу нареканий. Я иногда так делаю — разумеется, так, чтобы он не загордился и потом не стукнулся слишком больно о реальность, чтобы она не проколола вот этот пузырь его самомнения. Это важно. Ну, в таких вещах я как-нибудь разберусь. А вот внушать школьнику, что он нонконформист, что он прав, и с обществом надо всё время бороться — это, мне кажется, неправильно.

Да и вообще те приемы, которыми он пользуется — они слишком грубы, слишком очевидны. В картине (и это понятно, мы не можем этого ждать от Уира — у него же всё-таки профессия другая) совершенно не показано, как заставить ребенка мыслить. Вот именно мыслить. Понимаете, нонконформизм же в этом.

И мне кажется, что Георгий Полонский, например, будучи учителем, гораздо тоньше решал эту проблему и в «Ключе без права передачи», и в «Репетиторе», и особенно, par excellence, конечно, в гениальном фильме «Доживем до понедельника» — в фильме, который обязан своей точностью прежде всего этому сценарию. Там всё хорошо — и подбор актеров, и музыка Кирилла Молчанова, и очень ненавязчивая, очень аккуратная режиссура Ростоцкого, который обычно, как вы понимаете, несколько пережимал по части сантиментов — и в «Зорях», и в особенности, конечно, в «Белом Биме». Но вот в «Доживем...» изумительно интеллигентная режиссура. Как сам Мельников — совершенно без пережима.

Это великое кино. Но оно стало великим благодаря киноповести. Тем поразительнее, что это дебют, что это первая повесть преподавателя английского языка Георгия Исидоровича Полонского, который до того писал только стихи. Кстати, очень неплохие, похваленные Светловым. Он вообще хорошие стихи писал. «Зачем Герасим утопил Муму?» — какая знаменитая песня. Но при этом его феноменальная манера показать правильного учителя, который, например, в своей лекции о Шмидте умеет поставить совершенно точные вопросы — это, на мой взгляд, гораздо интереснее, чем фильм Питера Уира.

Д.Быков: У советского человека особых добродетелей, кроме профессиональных, не оставалось. Эротических его лишали

Я помню, что я об этом фильме впервые услышал от Занусси, когда он приехал в Москву. Меня Туманян с ним познакомила, и я у него брал интервью. Он сказал,что сейчас лучшая картина — Питер Уир «Общество мертвых поэтов». Он сказал, что это начало нового интеллектуализма. Это действительно оказалось началом нового Голливуда — совсем нового Голливуда. Но Уир ведь вообще всегда умудряется работать на стыке интеллектуального и жанрового.

Но, конечно, гораздо выше я ставлю его, простите, «Пикник» у этой самой «Висячей скалы», который кажется мне выдающимся произведением. Особенно эта сцена, когда все пропорции в кадре начинают искажаться. В последний раз, когда мы видим девочек, вот этих, пропавших, когда они заходят слишком далеко — ой, какой эпизод гениальный! Увидите Уира — передайте ему от меня мой восторг.

«Бритни Спирс после дюжины лет пребывания под опекой освободилась от гнета папаши. Нужна ли такая же длительная опека Неизвестных Отцов (термин Стругацких) народу России? Нельзя же считать, что наш народ должен быть ограничен в свободах — это русофобия. Вдохновляет ли вас то, что Бритни Спирс сбросила с себя многолетнее иго?». Нет, Клива (очень хороший псевдоним). Нет, дорогая. Меня совершенно не вдохновляет это. Скажу, почему. Как родитель уже, увы, довольно престарелый и сентиментальный родитель, родитель как взрослых детей, так и совсем не взрослых, я всегда в таких ситуациях сочувствую отцам. Хотя прекрасно понимаю, каково Бритни Спирс.

Я никогда не был гиперопекаемым, потому что мне с 14 лет, как я начал работать в газете (печататься в газете, внештатничать), была вынужденно предоставлена очень большая свобода. Мать совершенно справедливо считала, что лучшее воспитание — во всяком случае, для такого подростка — это работа по специальности. Причем специальности, которая мне интересна.

Поэтому меня не ограничивали ни в командировках, ни в пребывании в ШЮЖе, которое затягивалось иногда до полуночи и более (даже в той Москве), ни в посещении «Ровесников». А мы тоже довольно часто уезжали и в командировки, и на какие-то радийные мероприятия. Там сам совет иногда затягивался до глубокой ночи. И поэтому я никогда не был гиперопекаемым.

Я понимаю, что, наверное, это ужасно. Но при этом, понимаете, будь у меня такая дочь, как Бритни Спирс, при всём уважении к ее таланту, мне кажется, я не справился бы с соблазном как-то ее контролировать. Потому что я бы не хотел, чтобы она повторила судьбу очень многих звезд, спившихся и сторчавшихся к 28 годам, к роковому 28-летнему возрасту. И я понимаю, что Бритни Спирс имеет все права на самостоятельность. Но вы же мне задали этот вопрос, а я такой довольно безумный отец.

При том, что Андрею, например, всегда предоставляет полную свободу. Потому что Андрей был в киношколе, он тоже занимался своим делом. Я понимал, что если он до 2 часов ночи репетирует, это нормально. Сейчас, например, я его не контролирую вообще никак. Хотя 23 года — это возраст, когда следовало бы. Но пусть — он занят своим делом.

Да и с Женькой, кстати, было так же. Почти с тех пор, как она закончила школу, я никак не контролировал ее напряженную личную и профессиональную жизнь. Я знаю, что она при деле, что она занята своим, что ее профессиональные успехи достаточны, чтобы мне не лезть постоянно к ней в душу. Но, естественно, я знал, где она находится — это понятно.

Но что касается Бритни Спирс, знаете, мне кажется очень понятным, что ее папа, грубо говоря, так часто ей недоволен. Наверное, я говорю ужасные вещи — простите меня все. Но просто поймите и вы меня. Потому что в наше время быть гиперзаботливым отцом — это уже значит занимать предельно смешную позицию.

Особенно потому, что так легко уподобить отца вот этим вот властям. Тем более, что это вытекает напрямую из моей же схемы с инцестом вместо воспитания в «Тихом Доне» и в «Лолите». Но если уж говорить совсем откровенно, отцы нации, которых мы видим сейчас, не имеют ничего общего с заботливыми родителями. Потому что они ради себя, ради своей безопасности контролируют, а не ради ребенка. Они стараются ради того, чтобы ребенок не развивался. Знаете, они не отцы Бритни Спирс — они компрачикосы, которые помещают ребенка в этот сосуд и мешают ему развиваться.

Вот это интересная идея: Путин как компрачикос. Может быть, некоторые действительно считают, что ребенку неправильно расти куда попало, а надо опустить его в фарфоровую вазу, чтобы он рос по форме вазы? Но это делается даже не из эстетических соображений. Это делается из соображений изуродовать нацию любой ценой, лишь бы она не смела открывать рот. Понимаете, вырвать язык. Это очень опасная ситуация — я боюсь, что необратимая. Так что я надеюсь, что папа Бритни Спирс всё-таки не преследует таких ужасных целей.

«Можно ли сказать, что Маяковский чувствовал Бога или Пастернак хорошо чувствовал Евангелие, как потомственный фарисей?». Нет, насчет потомственного фарисея формулировка сомнительная. Не знаю, из каких генеалогических данных вы исходите. А что касается Маяковского, то думаю, что «Тринадцатый апостол» — это, конечно, глубоко религиозное произведение.

Видите ли, не надо забывать о том, что блаженный Августин тоже ведь неслучайно сделал 13 книг в своей «Исповеди». Для него апостолы — это очень важные фигуры. Прежде всего, конечно, апостол Павел. Апостольские пути, апостольское учение, Петр в огромной степени — для него это, конечно, огромный символический пласт.

Но он почему-то сделал 13 книг, и 13-я посвящена феномену человека. Вот первые 12 — это разные аспекты пути к вере, понимания своего «я», понимания своих врагов, карьеры, целей, времени, экзистенции, души. Но 13-я посвящена феномену человека в целом. Это наводит на мысль о том, что 13-й апостол — как бы лишний апостол, любящий, но нелюбимый лишний апостол — это такая очень имманентная, очень человеческая драма, очень важная. Наверное, вот так.

«Зачем снова танцуют герои фильма «Паркет»?». Ну, это такой хороший мотивационный ход для сюжета. Встречаются 20 лет спустя на юбилее танцевального клуба. Показать старость, показать, что с людьми происходит. А зачем они снова танцуют? Так понимаете, а вот вы можете сказать себе «Нет, я для этого уже староват» про что угодно? Нет, не можете. Так и здесь. Человек крайне неохотно расстается с тем, что он делал лучше всего, в чем он находил себя.

«Сейчас много абсурда. Когда же появится новый Хармс?». Для появления нового Хармса нужна определенная традиция. Для появления Даниила Ювачева нужен Иван Ювачев, его не совсем нормальный папа. Вот если бы у кого-то из религиозных диссидентов, да еще и с таким политическим прошлым, мог бы появиться отпрыск, воспитанный им в строгости и тоже в ненужных и бессмысленных ограничениях, это было бы любопытно. Но знаете, такой ценой... Нет, никак.

«Где можно найти пример подобной любовной истории? Девушка долгое время работает вместе с мужчиной, они заняты одним делом. Она долго не желает или не может реализовывать свои чувства. Сам же мужчина ничего не понимает, но затем при непредвиденных обстоятельствах в нем вспыхивает нечто глубокое». Полно таких историй! «Служебный роман» Рязанова — первоначально пьеса «Сослуживцы». То же «Доживем до понедельника», где она не просто работает с ним, а сначала учится у него (преподавательница английского, героиня Печерниковой) и была влюблена в него еще в школе.

Д.Быков: «Оттепель» в огромной степени была явлением гнили

Там много чего, таких советских истории полно: вместе работают, а потом она увлекается. Увлекается, именно оценив его как профессионала чаще всего, как в «Доживем до понедельника». Потому что у советского человека особых добродетелей, кроме профессиональных, почти не оставалось. Эротических его лишали.

«Как вы относитесь к повести Тендрякова «Ночь после выпуска»?». Я не очень хорошо к ней отношусь. Я люблю Тендрякова раннего, в котором действительно есть такой тугой узел, есть ощущение неразрешимых советских проблем. Но я не очень люблю «Ночь после выпуска» именно в силу того, что там, понимаете, в душной, страшно душной атмосфере начала 70-х делается попытка постановки моральных вопросов. А в аморальной ситуации моральных выборов не может быть.

Как и «Шестьдесят свечей», как и «Расплата» — это всё квадратура круга, понимаете, трисекция угла. Это всё попытка разрешить неразрешимую задачу. Такое себе колумбово яйцо. И мне кажется, что особенно наглядно это в «Ночи после выпуска», когда в советской школе, полной лжи, выпускники пытаются найти для себя какие-то моральные императивы.

Единственное, что в этой вещи очень хорошо — это подпольный эротизм, напряженный, который там очень чувствуется. Эта сцена на пляже, довольно дикая, когда героиня показывает себя влюбленному неудачнику. Но во всём этом чувствуется очень сильный надрыв, болезненный надрыв.

Уж если на то пошло, мне гораздо больше, чем «Ночь после выпуска» талантливого Тендрякова нравится, скажем, повесть Юрия Вильямовича Козлова «Изобретение велосипеда». По-моему, да, «Изобретение велосипеда», первый его роман. Или «Воздушный замок». Ранний Козлов был очень талантлив.

Вот тогдашняя подростковая литература — Леонид Липьяйнен, «Курортный роман восьмиклассника», или Козлов, или более поздняя повесть Ксении Драгунской «Заблуждение велосипеда» (не путать с «Изобретением») — тогдашние подростки были умнее взрослых. «Вам и не снилось» Щербаковой и ее же «Пятнадцатая осень». Это такая возможность написать экзистенциальную прозу в 70-е годы.

А Тендряков, мне кажется, был чужероден, потому что он этих детей не понимал, смотрел на них слишком извне. А вот сами о себе они писали хорошо. Кстати, «Изобретение велосипеда» Козлова — это неплохой роман. Ничто в творчестве Козлова не указывало на то, что он так вот ужасно эволюционирует. Но, в конце концов, какие-то проблески таланта есть даже в поздних его сочинениях.

«Иногда произведения мне не очень нравятся сами по себе, но в процессе чтения доставляют удовольствие. Например, «Обрыв Гончарова». Что это за феномен?». Это ваша читательская эмпатия, не более того. Умение представить. И потом, понимаете, «Обрыв» производит плохое впечатление именно потому, что это уже болезненная книга. Это роман о жертвах прокрастинации. А жертва прокрастинации — это в данном случае сам автор, человек, которому тяжело, мучительно, медленно дается этот роман.

Если бы он был написан в 60-е годы (а задуман он вообще в конце 50-х), его место в русской литературе было бы очень высоко. Но он великоват, он затянут, он медленный. Там некоторые сцены — например, сцена падения Веры и вообще всё, что связано с Верой и с Марком Волоховым — это блистательно. А вот Райский — это скучно, это скучный персонаж. А вот бабушка — интересный.

«В преддверии Дня учителя что вы хотите пожелать педагогическому сообществу?». Субъектности, Олег. Субъектности. Чтобы оно существовало. Пока даже Партия учителей не создана — о чем вы говорить? Трудно, кстати, бороться с Партией учителей. Ведь учителя — это люди, которые нужны любому режиму. Если они начнут слегка побунтовывать — да более того, если они начнут учить детей не бунтовать, нет, а думать, мыслить, задавать вопросы, они могут выиграть любую ситуацию. Но ведь сейчас на учителя надето столько ошейников, столько ловушек, столько форм контроля...

«Какой новый педагогический фильм рекомендуете посмотреть?». Ну, «Хороший мальчик» Оксаны Карас. Но он не педагогический. А так... Вот правильного методиста, правильного учителя сыграл Олег Ефремов в «Когда я стану великаном» в сцене с Мишей. Я думаю, что Миша, когда вернется к нам, многое пережив, сможет потрясающе сыграть старого учителя. У него многое для этого есть.

А учитель и должен быть такой — с одной стороны эксцентрический, с другой понимающий, с третьей немного трикстер. Достаточно посмотреть Ефремова, какой он отец, просто посмотреть на детей — «по плодам их всегда узнаешь их». А дети мало того, что гениальные — они еще и в высокой степени добрые, честные, интересные. Что Никита, что Коля из уже профессиональных актеров. Я просто любуюсь ими.

То есть нужен такой отец, такой учитель, который был бы ребенку бесконечно интересен. Как Мельников. Мельников же таинственный персонаж. Дети обсуждают подробности его биографии. Он для них полубог. И только для некоторых он неудачник. Но он умеет поставить себя. Вот о таком учителе я бы посмотрел. Но сейчас таких фильмов нет.

«Сегодня международный день музыки и всемирный день улыбки. Должна ли мелодия дарить радость и вызывать теплые чувства? Можно ли мелодию передать через прозаический текст?». Через прозаический текст — примеров сколько угодно, начиная с джойсовских «Сирен». Аз грешный попытался в романе «Июнь» передать тему «Монтекки и Капулетти». Мне кажется, она там звучит. Но это мои скромные потуги. Я себя с Джойсом не соотношу.

«Что вы думаете о роли Горбунова в «Красной капелле»? Как вам этот сериал? Всегда думал, что в этом что-то есть». Пересмотрю, совершенно не помню.

«Кьеркегор писал, что апостол отличается от гения тем, что приносит парадоксальную новизну, не имеющую отношения к будущему. Поэтому она сохраняется, не ассимилируясь. А новизна, внесенная гением, становится обыденностью, и это стирается во времени. Что вы об этом думаете?». Я эту интуицию Кьеркегора не совсем понимаю. Мне кажется, здесь что-то не так сформулировано. Может быть, что-то пропало в переводе.

Апостол отличается тем, что он как бы растворяется в божестве, стирая собственную личность. Поэтому если рассматривать Пушкина как фигуру христологическую, а всех остальных поэтов как его апостолов, Пушкин позволял себе в этическом смысле более резкие высказывания. Вот Блок, например, святой, а о Пушкине этого не скажешь. Он бог — это совсем другое. Поэтому то, что гений — это бог, а апостол может быть святым сколь угодно, но богом никогда не станет — это, наверное, в этом смысле следует понимать. У бога меньше моральных ограничений. Но ведь это скажешь, и каждый начнет себя богом мнить. Это очень опасно.

«Необходима ли роль Снейпа для победы над Волдемортом?». Абсолютно необходима! Без двойного агента эта ситуация не выигрывается. И мне очень любопытно, кто является тайным агентом в этой ситуации. То есть это просто вечная проблема, но, как показали многочисленные эксперименты, в христологическом сюжете двойной агент — это неизбежное явление, горько это или не горько.

«Как вам нравятся стихи костромского поэта Тишинкова?». Антон, я никогда не знал ничего об этом поэте. И вообще из костромских поэтов я знаю единицы. Но то, что вы процитировали — хорошие стихи. Например,

Выставка Коровина В костромском музее. Как начислят кровные, Съезжу, поглазею. Поглазев, порадуюсь Редкостной удаче У крыльца парадного. Ну а как иначе Подавить щемящие Приступы финала? Я ведь настоящего Видел очень мало. Немножко похоже на Юлию Глотову. Но хорошо.

«Сегодня 1 октября — День пожилого человека». Поздравляю всех! «Легко ли быть пожилым, особенно в России?». Знаете, я когда стану пожилым, скажу. По-моему, сегодня возраст пожилого — это как-то сильно отодвинулось. Я думаю, что если доживу, то и в 80 не буду пожилым, потому что слишком много всего играет в разных частях тела — слишком много разных интенций, намерений.

Не люблю слово «пожилой». Может быть, потому, что очень люблю палиндром — действительно идеальный палиндром «оголи жопу пожилого». Словарное слово, ничего ужасного. Вот хочется как-то всех пожилых поздравить этим палиндромом, потому что государство предельно регулярно это с нами проделывает — со всеми, не только с пожилыми. Но как-то особенно стариком быть нелегко. Но выход очень простой: не будьте пожилым. Не считайте себя пожилым, пожившим.

«Что в истории России символизировал «черный человек» Азеф?». Много я об этом говорил, не хочу повторяться. Настолько плоскими были и сторонники охранки, и сторонники революции, что сложным и по-настоящему культурным человеком чувствовал себя только провокатор. Провокатор — главный герой русской революции, от Леонида Андреева до Бориса Савинкова. Ну а уж Гиппиус...

Я не очень люблю образ провокатора. Азеф — это именно оборотень, бес. Настоящий бес именно он — не революционер. Даже не Верховенский, вот этот менеджер мятежа, бухгалтер мятежа, говоря по-слепаковски. Менеджер революции, как Лимонов называл Ленина. Нет, настоящий бес — это двойной agent. Азеф, наверное, нужен. Нужен для того, чтобы революционеры самоочищались, чтобы карась не дремал. Литературно это очень продуктивно, но мне омерзительно. Но я и Снейпа не люблю — что же делать?

«У меня появилось ощущение, что всемирная хтонь всё поняла и постарается своими нехитрыми, в общем-то, средствами не позволить люденам выпасть из поля своего восприятия». А это вопрос к люденам, а не к ней. Надо уметь так говорить, чтобы они не понимали, а свои чтобы понимали. Надо уметь быстро действовать, чтобы они не успевали. У них главная проблема — скорость.

Вот я говорю, мне предстоит делать в Колумбийском университете доклад о новых линиях разделения: по каким линиям будут делиться. По формулировке Марка Липовецкого, новая карта культурных войн или новая карта культурных границ.

Очень просто — скорость. Они медленные ребята. У них же, понимаете, спинной мозг, а не головной. У них инстинкт — это их сила, да. Они чувствуют инстинктом. Но их инстинкт очень часто бывает самоубийством — кого Господь хочет наказать, того он лишает разума. Они действуют в ущерб себе на каждом шагу. Поэтому скорость, умение говорить со своими и видеть своих, интуиция. Развивайте интуицию лучше, чем у них. Это всё темы доклада, я там всё это буду в течение часа подробно расписывать.

«Может быть, потому и морозятся все разнообразные мировые болота — просто чтобы мед не сбежал из сот?». Это тоже вопрос к меду, дорогой Оливер. Это вопрос не к сотам никак. Надо уметь сбегать. Необязательно через границы. Надо уметь сбегать в холодный сумрачный покой, там, где они вас не видят.

Это не эскапизм, еще раз говорю. Этот быть для них невидимым. Немножко танцевать перед прицелом. Знаете, «качать», как сказано в «Августе 44-го» — Богомолов-то знал, о чем писал. Немножко уметь смещать этот прицел, не попадать в этот прицел, быть более зыбким и гибким, чем они.

«Прекрасный образ «замороженное болото»». Да, прекрасный.

«Когда пишешь долго и упорно, начинает сходить с ума. Вернее, отходить от ума. Кажется, весь мир занят той же проблемой, что и ты». Это всегда так бывает, конечно. Это Бог помогает таким образом. «Начинаешь подозревать прохожих. Знай, а молчи. Если я использую сумасшествие как инструмент, мощное ли это оружие?». Это не сумасшествие — это особая форма сосредоточенности.

«У вас сочно описан Сталин со своей аурой в «Истребителе». Не появилось ли у вас во время написания этих сцен чувство подлости во всех жилах (пушкинская формулировка)? Как с этим чувством бороться?». Бороться очень просто — знать последствия.

Я вот тут подумал: Сталин умер под 2-ю часть концерта Моцарта — кажется, 23-го фортепианного в исполнении Юдиной. Музыка, которая как бы прощает. Примерно как так называемая «Зимняя тема» из 7-й симфонии Бетховена. Всех прощает. А потом как вспомнишь, сколько его жертв умерли без всякой музыки, и кое-что начинаешь понимать. Кое-что начинаешь прикидывать. Но Радзинский прав, конечно. Он сказал: «Я 10 лет писал «Апокалипсис от Кобы». Если бы писал еще год, встал бы на его позицию». Я эти чувства понимаю.

«Как вы относитесь к роману Герберта «Дюна»?». 6 раз отвечал на этот вопрос.

«Можно ли несколько слов об Александре Казанцеве, фантасте?». Почитаю в следующий раз.

«Нельзя ли разобрать пушкинскую «Осень» («Октябрь уж наступил...»)?». Знаете что, давайте я разберу Чухонцева — тут просят самое известное его стихотворение. А пушкинскую «Осень» в следующий раз, когда будет более октябрь. У меня-то, между прочим, еще сентябрь.

Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий. Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон. Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей, И на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.

Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина, Ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом. Кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено, Всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.

Это весна всё подняла, всё подтопила и вздыбила – Бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету. Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора, Чем этот край, где от лугов илом несет за версту?

Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами? Что ворожит над головой неугомонный галдеж? Что мне шумит, что мне звенит далече рано пред зорями? За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?

Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую, За неуспех и за пример зла не держать за душой. Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю, Что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.

Вот один из немногих примеров, о которых можно без всякого преувеличения сказать: гениальное стихотворение. Понимаете, я часто это говорю, но очень редко с такой уверенностью. Из всего, что написано в России в конце 60-х, оно, вероятно, самое яркое. При том, что есть с чем сравнивать: в это время уже вовсю работают и Бродский, и Юрий Кузнецов, и Вознесенский.

Я тут, кстати, обнаружил, что стихотворение Бродского «Я добыча твоя» (вот это «Пой об осени, старое горло») — это прямой ответ, а в каком-то смысле парафраз пролога из поэмы Вознесенского «Заяц», который вызвал такое негодование, будучи напечатан. А между тем, по-моему, это тоже гениальные стихи, очень сильные, очень влиятельные.

И вот тогда среди этого упоения осенью, среди ощущения осеннего распада, который в это время и у Бродского, и у Вознесенского, вдруг в конце 60-х — начале 70-х вот это странное весеннее стихотворение Чухонцева. «Это весна всё подняла, всё подтопила и вздыбила». Я думаю, что эмоция, очень тонкая и сложная эмоция, переданная в этом стихотворении — это сходное, суммарное ощущение гнили и свежести. Или, как было сказано у Слепаковой в это же время,

Ила, пыли, голизны Ощущаю запах сборный. Дух и свежий, и тлетворный Наступающей весны.

Вот свежий и тлетворный дух. Дело в том, что и «оттепель» в огромной степени была явлением гнили. И вот об этой весне замечательно сказано, что «или нет лучшего выбора, чем этот край, где от лугов илом несет за версту?». Этот простор действительно пропах илом, плесенью, гнилью. И весна, которая всё поняла, всё подтопила и вздыбила, несет не столько весть об обновлении, сколько весть о конце этого мира.

Некоторый апокалипсис тут чувствуется с самого начала: «Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий». Понимаете, всё тронулось, всё двинулось, но непонятно куда. По большому счету, к смерти. Потому что эта система жива, пока она стабильна. Она жива, пока она застыла. Но вот это поехало — и ясно, что поехало в никуда.

Кстати говоря, «бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету». Время надежд, как говорили об «оттепели». Надежда — мать отчаяния. Надежда всегда тщета. Нет ничего более жалкого, чем надежда. «И показала тщету». Но есть ощущение, что это гибельное движение несет в себе великий смысл. Что сама гибель этого проекта — более важный, более содержательный урок всему миру, чем благополучное его существование.

И вот здесь, конечно, эта ключевая по звуку, по насыщенности строфа: «Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?». Абсолютно кладбищенская, абсолютно могильная семантика, которая, тем не менее, звучит всё-таки как гром обновления. «Что ворожит над головой неугомонный галдеж?». Естественно, это цитата из «Слова о полку»:

Что мне шумит, что мне звенит далече рано пред зорями? За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?

Есть два прочтения — «дАлече рано пред зорями» и «далЕче рано пред зорями». Очень любопытно, что у Алексея Прасолова, великолепного поэта во многом чухонцевского направления, такой философской лирики, была тогда же замечательная вещь на тот же мотив: «Звезда железная звенит далече рано перед зорями». «Слово о полку» тогда, в начале 70-х, зазвучало как-то особо. Потому что советское начало сползать, понятное дело, и начался поиск русского корня.

Мне кажется, что эти стихи — они оба о предчувствии страшного будущего. «Что мне шумит, что мне звенит далече рано пред зорями?» — это ощущение поступающего тесно и всё ближе да, грозного, да, убийственного, но всё-таки будущего. И вот этим чувством страшной новизны, победы над гнилью парадоксальным образом полно всё это стихотворение.

Конечно, в финале такое немножко снижение интонации: «Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую». Ну, тщета надежд, хотя и угрюмых.

За неуспех и за пример зла не держать за душой. Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю, Что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.

Это, знаете, такая попытка утешиться человеческой близостью — «где-то и я не чужой». И вообще ощущение, что этот герой находится как бы уже в конце. Он не в поезде. «Поезд ли жду или гляжу с насыпи» — это такие записки постороннего. Это ощущение, что вот поезд, история этой страны, куда-то поехал, а он такой попутчик. Как сказал очень близкий к нему Давид Самойлов,

Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете. Добро на Руси ничего не имети.

А «низкий гудок, ветер в лицо» — это ощущение человека, едущего в этом поезде. И очень символично, что в «Поезде-беглеце» Кончаловского, снятом в начале 80-х, тоже очень острое чувство страшного поезда, несущегося в никуда. Понимаете, несущегося к катастрофе. Но лучше ехать, чем гнить на путях. Лучше среди этого наводнения, среди этой весны быть частью движения, чем идти с насыпи или ждать поезда без какого-либо шанса дождаться. «Где-то и я не чужой» — так в это «где-то» можно только приехать. С насыпи туда не придешь.

Поэтому мне кажется, что апология аутсайдера, которая содержится в финале — это всё-таки какой-то компромисс. Может быть, я вообще не люблю никакие компромиссы в последнее время. А может быть, просто вчера в китайском ресторане мне в печенье вылезло, как всегда, предсказание «Компромиссы хороши лишь тогда, когда не вредят личности». Когда не приводят к жертве личности. Это я очень серьезно воспринял.

Мне кажется, что вся поэтика Чухонцева — это всё-таки поэтика непримиримости. И хотя это тихий бунт, но это, безусловно, бунт. Как и в стихотворении про Курбского, гениальном — «Чем же, как не изменой, воздать за тиранство?» — так и в этом стихотворении.

И вот это чувство стихийного движения, потока, низкого гудка, ветра в лицо, мрачного пейзажа вокруг, вороньего крика — но всё-таки это куда-то поехало! Хотя в другом стихотворении у него есть «А в нашем саду раскричались вороны», вот это «Кыш, вороньё!». Но мне близки волки да вороны. Поэтому ворон для меня — это не падальщик. Ворон — это всё-таки символ сопротивления и обновления.

Но главное вот что ценно. Рядом с нами живем (и дай Бог ему здоровья) великий поэт. Олег Чухонцев — это человек, чья похвала в моей жизни сыграла огромную роль. Человек, кстати, в чьем исполнении я впервые услышал «Жидовку» Смелякова. Человек, чья работа в «Новом мире» была очень важна для этого журнала.

И вообще присутствие рядом с нами Чухонцева, человека, который так владеет звуком, который владеет такой феноменально глубокой и неоднозначной, всегда сложной мыслью, такой потрясающей пластикой — это, конечно, чудо. И его поэма «Однофамилец», и его стихи рубежа 80-90-х, и его книга «Слуховое окно», и его последние стихи, великолепные — например, «Фифиа»… Для меня Чухонцев во многих отношениях один из тех, кто оправдывает и свое поколение, и наше время. Ну а мы с вами, если Бог даст и всё будет нормально, в том же формате услышимся через неделю. Пока!