Один - 2021-09-16

Д. Быков

Я думаю, что Кушнер прав, говоря о великом и беспрецедентном значении Анненского для русской поэзии, приравнивая его к Блоку, а может быть, ставя и выше. Ахматова, во всяком случае, считала, что в Анненском уже содержится весь Хлебников и отчасти Маяковский. И вот одно из стихотворений, которое Кушнер сейчас считает лучшим во всей русской поэзии, мы, наверное, и разберем. Заранее анонсировать его не буду, чтобы сохранить некоторую интригу.

Поговорим, конечно, и об отдельных кушнеровских стихах. Ну а пока нельзя не поздравить огромного поэта, которому исполнилось 85, который с таким стоицизм, с таким великолепным мужеством несет тяготы возраста, продолжает героически и очень качественно работать.

Мы не читали 50-летнего Пушкина, 60-летнего Лермонтова. Русской поэзии не везет на счастливую старость, на плодотворную старость. Мы знаем либо мученическую старость, как у Шаламова, практически лишившую его возможности работать. Мы знаем желчную старость Вяземского, трагическую старость Тютчева, а больше нам, пожалуй, и вспомнить нечего. Те годы, до которых дожил, скажем, Окуджава, по нынешним меркам уже не старость — чуть за 70.

Кушнер сумел заглянуть, конечно, за удивительную грань и оттуда принес нам много стоицизма, много трагического умиротворения и много благородной непримиримости. Потому что вот эту старческую идиллическую примиренность я, грех сказать, не очень люблю. Много раздражения — такого гуманистического раздражения, сострадания к человеческой участи.

И нельзя, конечно, не восхититься потрясающей способностью сохранять даже не профессиональные поэтические качества, даже не форму, а остроту мысли, биение ее. Вот каждое кушнеровское стихотворение ставит вопрос, и это по-прежнему замечательно.

Ну и если говорить о петербургской литературе, нельзя, конечно, пройти мимо смерти совсем молодого Павла Мейлахса. Ну как молодого? О своем ровеснике всегда думаешь как в молодом. Паша мой ровесник. Это сын замечательного прозаика Александра Мелихова, брат Петра Мейлахса.

Они все трое очень талантливые и очень разные. Петя, пожалуй, как самый веселый и самый оригинальный, за последнее время мне ближе всех. Александр Мелихов уникален, конечно, пластикой, плотностью мысли и масштабом проблем, которые его занимают.

Д.Быков: Русской поэзии не везет на счастливую старость

Павел был писателем непрекращающейся боли, постоянного внутреннего терзания, сознания неполноты жизни, ее имитационности, уродства. И «Ученик», которым он о себе заявил, и «Избранник» — это были книги очень одинокой души. И те метания, которые он переживал, были удивительно полно и отчаянно, отчетливо им пережиты.

Понимаете, большинство современных авторов не только российских, боятся жить — впадать в отчаяние, страдать от непонимания, от одиночества, от несчастной любви, маргинализироваться. Все стараются как-то пройти по краешку. А Павел Мейлахс — один из тех авторов, которые и отчаянно, и с огромным отвагой действовали по завету Пастернака «Мы будем гибнуть откровенно».

И не то чтобы он был маргинал, вообще говоря. Он был вполне известный литератор, человек вполне успешно работавший и, уж по крайней мере, чрезвычайно просвещенный. Но вот боль от всего, чувство, что его всё ранило, в том числе и собственный статус — да, наверное, он был таким последним романтическим прозаиком, последним человеком, для которого функция писателя что-то значила, для которого функция писателя была значительной. Который не мирился ни с необходимостью приспособления, ни с необходимостью выживания.

И потом, чего нельзя отнять у всех Мелиховых (это, конечно, влияние отца, Мейлахса-старшего) — это их сардонической иронии. И Паша, когда он писал о бессмысленности подвига, был насмешлив. И у Петра есть замечательная горькая насмешка, всегда. И конечно, Александр Мелихов, старший из них, всегда высмеивает какие-то банальности, общие места и слабость человеческой природы. Не зря у меня рецензия на него называлась «Новые приключения сверхчеловека».

Паша, царствие небесное — я всегда смотрел на него с восхищением, потому что никогда не понимал, где он берет источник этой силы: так полно проживать свою мученическую жизнь, так отчетливо сообщать обо всех этапах падения. Это, конечно, на грани самопожертвования.

«Читали или вы последний рассказ Сорокина «Татарский малинник»? Если да, какое ваше мнение?». Когда-то давно Андрей Архангельский сказал: «Сорокин написал не новый роман, а еще один роман». Это не новый рассказ — это еще один рассказ, который ближе всего, наверное, к эстетике сборника «Моноклон».

В нем есть хорошие куски, но в целом он не показался мне особенно интересным. Как-то это всё уже свинчено из опробованных конструкций. В «Докторе Гарине» было как-то больше новизны. Хотя и «Доктор Гарин» развивает основные уже готовые сорокинские мифологемы и приемы. Но это естественно. Понимаете, когда жизнь не предлагает какой-то особенной новизны, мы не можем ее ждать от писателя.

«Что заставило вас написать открытое письмо Пелевину?». Я не писал открытого письма Пелевину! Это тоже заблуждение, в которое публикаторы ввели даже Веллера. Дмитрий А. Быков, работающий в The City, с Дмитрием Быковым не имеет ничего общего. И хотя пафос его текста я отчасти разделяю, но то, как он написан, совершенно мне не нравится. И никаких открытых писем в литературном критическом жанре я не практикую уже очень давно.

«Огорчены ли вы тем, что не вышли в финал премии «Поэзия»?». Нет, не огорчен, потому что я не писал в этом году, не посылал ничего на премию «Поэзия». Как и в прошлом. Мне кажется, что в 54 года, которые мне стукнут, я надеюсь, в декабре, участвовать в литературном конкурсе — это как-то занимать чужое место.

Я могу понять Гандлевского или Цветкова, которые в порядке эксперимента послали туда стихи, в этот финальный список, в финальную сотню прошли триумфально и, думаю, не могли не пройти. Это как у Симонова в рассказе «Пантелеев»: «Чтобы командир полка роту в атаку не сводил?». Как-то это смешно. Поэтому я не очень понимаю смысла для себя лично участия в этом, хотя и сам Виталий Пуханов, и премия «Поэзия» вызывают у меня глубочайшую симпатию.

Другое дело, что, понимаете, наверное, смысл этой премии в том, чтобы каждый год составлять такую картину отечественной поэзии — 100 лучших стихотворений. Ну, не лучших — 100 типичнейших, наиболее выразительных и так далее. Но странное чувство: я бы не хотел добавлять краску конкретно в эту картину. Я бы не хотел фигурировать в этом контексте.

Может быть, потому, что поэзия в том виде, как она сейчас существует в толстых журналах — это такая песочница. Там есть прекрасные стихи, просто прекрасные. Мне очень понравилось стихотворение Али Хайтлиной, она же Кудряшева. Мне очень понравилось стихотворение Оли Аникиной, стихотворение Анны Русс и так далее. Почему-то я солидарен с Юрием Кузнецовым, что в последнее время женская поэзия отважнее мужской. От Юрия Кузнецова было несколько неожиданно это слышать. В 90-е он был известен чуть ли не женофобией, но вот такое сказал. Сейчас действительно женская поэзия там более интересна.

Но в целом я бы не хотел как-то встраиваться в этот контекст. Почему, не знаю. Может быть, потому, что у меня контекст другой. Мне сейчас как-то среди прозаиков, может быть, уютнее. Я продолжаю писать довольно много лирических стихов, но они совершенно не похожи на мейнстрим, а уж тем более непохожи на то, что я делал раньше. У меня сейчас немного другая, что ли, форма бытования. Я даже в журналах стараюсь как-то не печататься. Мне хочется выходить, когда есть такая возможность, книжками — напишешь какой-то цикл и его книжкой издаешь.

Такое отдельное существование имеет свои преимущества. Понимаете, я, может быть, еще как-то могу себя рассматривать в контексте поэзии 90-х годов — там были близкие мне люди. Но сегодня близких мне людей в поэзии я назвать не могу. И это довольно приятное состояние — состояние такой, может быть, независимости. При том, что любить я продолжаю очень многих. Но нет человека, чья мысль, чье развитие меня бы непосредственно занимали, чьи биографические или философские обстоятельства меня бы занимали так же, как мои собственные.

Наверное, из тех людей, за которыми я следил всегда, мне интересно следить за Кушнером (по биографическим обстоятельствам), за Кимом, за Щербаковым — ну, за людьми, которые уже так или иначе 30-40 лет составляют предмет моего довольно напряженного интереса. Но чтобы появились новые такие люди, я пока сказать не могу.

Д.Быков: Я солидарен с Юрием Кузнецовым, что в последнее время женская поэзия отважнее мужской

«Тема нового средневековья в российских декорациях не оставляет современных писателей. Казалось бы, после Татьяны Толстой, Сорокина и Пелевина тема исхожена вдоль и поперек, и новые произведения будут лишь повторяться».

Женя, новое средневековье — это очень размытый термин. Бердяев вкладывал в него одно в 1924 году, когда печатал свои три этюда. Он имел в виду (под русской революцией прежде всего — это было еще до фашизма) конец нового времени, то есть такой секулярной, атеистической и, если угодно, гуманистической цивилизации, которая зашла в такой явный тупик. Ему казалось, что исчезнет атомизм, атомарность, разобщенность, что будет возвращаться соборность. Она вернулась, я думаю, не совсем в том виде, в каком он ждал.

Вообще эта работа меня несколько разочаровывает (хотя кто я такой?) своей публицистичностью. Это не строгая философия — это такие довольные субъективные и скорее, я бы сказал, литературные наблюдения над русской реальностью. Хотя очень многое, скажем, в природе русской революции Бердяев проницал весьма точно.

Иное дело, что и там, мне кажется, он впадал в некий идеализм, потому что большевизм ему казался порождением русской стихии. Мне сейчас так не кажется совсем. Мне кажется, что большевизм это — такой болезненный и, если угодно, извращенный результат разгула русской стихии и единственная сила, которая смогла ее оковать и впустить в как-то в русло и проконтролировать.

Большевики — это маленькая маргинальная партия, которая не побоялась поднять власть, упавшую в грязь. Роль большевиков в феврале ничтожна, а в октябре — это скорее уже прав Деникин, который сказал, что большевизм не был раной русской души и русского тела, большевизм — это черви, заведшиеся в ране. Это мне ближе, это мне понятнее. Потому что роль большевиков во всём происходящем — это роль контрреволюционной стихии, которая оковала русскую смуту, русский разгул.

Так что с выводами Бердяева соглашаться чрезвычайно трудно хотя бы потому, что он отождествляет большевизм и революцию. А еще труднее соглашаться с его пророчеством о том, что в новом средневековье, например, женщина получает особую роль, но не потому, что произойдет эмансипация, а потому, что женщина станет символом вечной женственности. Это никак не связано, ни с образованием, ни с избирательным правом. «Новое средневековье», при некоторых замечательных сильных прозрениях, сегодня читать забавно.

Все авторы, которых вы перечислили — Толстая, Пелевин, Сорокин — исходят из краха утопии Просвещения. Но ведь надо сказать, что крах утопии Просвещения вообще случился очень давно. Строго говоря, он случился в 1793 году. Поэтому тема нового средневековья, во-первых, не нова, а во-вторых, в литературе не очень плодотворна.

Вообще самый русский жанр — это антиутопия, потому что Россия любит и умеет гнобить чужие великие идеи. Может быть, собственно, она и создавалась как такой улавливающий тупик для мировой цивилизации. Как говорил Горин, фашизм в России не пройдет, потому что в ней ничто не проходит. В обоих смыслах «ничто не проходит» — в смысле, ничто не кончается, не исчерпывается.

Новое средневековье трактуется авторами, которых вы упомянули, по-разному. У Пелевина, наоборот, как гуманизм, доведенный до абсурда и переходящий в трансгуманизм. У Сорокина действительно как триумф безвременья, такой русской хтони. У Толстой просто как стилизация на фоне Ремизова, по-моему, на темы Ремизова. Мне кажется, что «Кысь» никакого социологического или гуманитарного смысла не имеет. Это стилистическое упражнение в чистом виде, довольно вторичное вдобавок. Ее рассказы я ценю выше.

Новое средневековье — это чувство нового триумфа архаики, уж если на то пошло. Потому что с первой попытки прогресс облажался, и возможно, теперь заново воскреснут какие-то архаические практики. Но я согласен здесь с отцом Петром Мещериновым, который однажды сказал, что если, может быть, некоторые тенденции гуманитарного знания или гуманистической парадигмы отмирают, то архаика уже мертва, мертва давно. В общем, так же наивно в нее верить, как думать, что на смену православию, скомпрометировавшему себя сотрудничеством с государством, может прийти старообрядчество. Я пересказываю, конечно, не буквально, но такие разговоры были. Кстати, Солженицын, известный архаист, именно в триумф старообрядчества и верил.

Я не верю ни в какие устаревшие архаические, извлеченные из-под спуда и пыли практики, которые якобы несут обновление. Ничего они не несут. Они уже давно разложились и, так сказать, вошли в круговорот веществ. И никакого краха теории прогресса я не наблюдаю. Наблюдаю, естественно, некоторое разочарование, некоторый откат, ретардацию. Это естественные вещи. Но никакой альтернативы гуманизму, мне кажется, так и не появилось. Во всяком случае, людей, которые упиваются новым средневековьем, я не понимаю и с ними не солидарен. Новое средневековье явилось в обличии Освенцима, а не в обличии вечной женственности.

Д.Быков: Большевики — это маленькая маргинальная партия, которая не побоялась поднять власть, упавшую в грязь

«Мериме явно издевается над созданным им рассказчиком в «Кармен», для которого трагедия простодушного селянина — всего лишь цепочка в рассуждениях о важности собственных расследований. Можно ли рассматривать «Кармен» в одном ряду с мистификациями Мериме, такими, как «Театр Клары Газуль» или «Песни западных славян»?». Да нет, как раз это обрамление и играет пренебрежимо малую роль. И конечно, вся суть в рассказе Хозе.

Филологическое обрамление — это любимый прием Мериме. Его предисловие к «Гузле», к «Локису», кстати говоря — там огромные филологические размышления о Локисе, о медведе. Но, конечно, вся соль истории в этой рукописи. Для Мериме характерен такой образ рассказчика-гуманитария, странствующего филолога, который ездит по малым европейским странам или, наоборот, по Испании, по Франции и добывает оттуда какие-то экзотические истории. Но конечно, в основе всегда лежит сильный романтический сюжет. И «Гузла» — это тоже характерное для романтизма обращение к фольклору. Романтизм вообще любит фольклор за его такую языческую рациональность, сказал бы я.

А что Пушкин, кстати говоря, купился на эту мистификацию — так надо заметить, что мистификация сама чрезвычайно качественная, очень классная. И конечно, лучшее из произведений позднего Пушкина — это, мне кажется, «Погребальная песня Иакинфа Маглановича», которую без слез читать нельзя. И мы вечно будем благодарны за то, что канву и имена собственные для этой песни дал он. Это просто лишний раз показывает, что делает поэт из чужой стилизации. Как он вдыхает в нее жизнь, ритм, и как много зависит от этого музыкального оформления. Хотя надо сказать, что и прозой изложенная «Гузла» — это высокий класс.

«С момента истории с Крымом к настоящему моменту уже истекло 7 лет. Не это ли знаменитое «мрачное семилетие»? Человеку для обновления всех клеток требуется 7 лет». Знаете, попытки обнаружить шаг, период русского цикла — 100 лет, 12 лет, 7 лет — предпринимались многократно. Они мне кажутся слишком механическими, довольно скучными. Это как попытки Хлебникова проследить в истории ритм: 2 в степени 2 в степени n+1.

Мы хорошо знаем хронику последнего столетия и на каждое событие можем найти контрсобытие, руководствуясь этой схемой. Подогнать всё под эту схему. Я не думаю, что исторический цикл России — 7 лет. История про 12 лет мне кажется гораздо более убедительной, история про 29 гораздо более доказательной. Но как бы то ни было, у меня есть стойкое ощущение, что русский цикл не определяется конкретными датами.

4 фазы его неизменны — революция, заморозок, оттепель, застой. Но мне кажется, это не особенно интересно. То есть сам цикл интересен — неинтересно ожидать конкретных событий. Мне кажется, что есть скорее такая непроходящая закономерность климатического порядка. Как сказала Сью Таунсенд, исторический цикл России дублирует ее природу.

Вот эта природная часть меня безумно не скажу раздражает, но огорчает. Потому что мне кажется, что человек в той степени и человек, в какой он разрывает природные круги, в которой он противопоставляет крест шару, по Честертону, или крест циклу. Повторение цикла (я согласен с Эдвардом Радзинским) — это некоторое оставление на второй год, если вы не усвоили урока. Вот это довольно обидно. Поэтому не видя смысла называть конкретные даты, я вижу вектор, и вектор этот по-прежнему сводится к круговому движению.

Знаете, мы сейчас с небольшим кругом единомышленников задумали книгу. Я думаю, что мы ее за полгода сделаем, потому что предыдущий мой замысел — вот эта книжка «Неизвестный» о великих анонимах — она готова, собрана. Мы ее к декабрю, я надеюсь, в издательстве «Текст» издадим. Там 15 очерков о великих неизвестных. Еще 3 очерка не сданы, включая мой, а всё остальное готово. И я чувствую и время, и определенную свободу для того, чтобы заняться книгой об истории русских реформ.

Они все продолжали друг друга. Идея переселения крестьян на плодородные земли Башкирии, например — идея довольно характерная для реформы Александра II — продолжалась идеями переселения крестьян при Столыпине. В общем, там можно много проследить. Основные идеи-векторы, основные идеи-проекты на протяжении всего русского реформаторства были если не одинаковы, то, по крайней мере, типологически подобны.

А заканчивалось всё, как правило, тем, что русское реформаторство неизбежно упиралась в тупик. Реформы подходили к упразднению реформатора. На это он пойти не мог и их сворачивал. И тогда разбуженное им общество сносило его, как было с Хрущевым, или уничтожало его, как случилось с Александром II.

Русские реформы — это самый тупиковый путь. Быть в России популярным правителем, причем заботящимся о народе, ретроспективно любимым, можно единственным путем — как можно больше расстреливать. Это был метод Ленина, и он оставил по себе такую благодарную память, что памятники в каждом городе — и далеко не всегда это было неискренне. Это метод Сталина. Это метод Александра III, который, в общем, невзирая на мирную свою внешнюю политику, внутри Россию абсолютно окостенил — и посмотрите, как сейчас ему молятся.

То есть в России есть только один способ быть успешным — это запрещать как можно больше и делать жизнь как можно невыносимей. Все русские реформы с потрясающей периодичностью приводят к трем последствиям. Первое: реформатора начинают ненавидеть его сторонники, потому что он их компрометирует — его шаги очень половинчатые. Второе: реформатора начинают высмеивать, и он порождает новый взрыв социальной сатиры.

Я думаю, что антология русской сатиры, посвященной реформам, увенчанная поэмой Некрасова «Юбиляры и триумфаторы» или главой о губернаторе-реформаторе из «Отцов и детей» Тургенева — это могла бы быть блистательная антология. Я думаю, мы включим ее в эту книгу.

Ну и третье. Русские реформы заканчиваются тем, что реформатор оказывается перед необходимостью в какой-то момент убрать себя. А убрать себя он не может. Поэтому он начинает, как Горбачев, одной рукой завинчивать гайки, а другой рукой совершать какие-то ритуальные прогрессистские жесты для Запада.

Поэтому реформы в России обречены до тех пор, пока не появится в России класс реформаторов, который не будет принадлежать к чиновничьей, к управленческой верхушке и при этом будет нарастать снизу. Но это не будет революция. Понимаете, это не будет низовое движение по полному уничтожению всего существующего строя. И путь реформ сверху, и путь революции снизу оказался в России одинаково бесперспективным. Это надо признать.

Именно поэтому, собственно, противопоставить большевизму в Гражданской войне было нечего. Элементарно нечего. И некому было противостоять. Это я потому об этом говорю, что у нас сейчас очерк о Деникине в «Собеседнике». Я как раз поразился, как люди, значительно более одаренные в военном и в культурном отношении, чем большевистская верхушка, совершенно ничего не смогли ей противопоставить.

«Как вы относитесь к Бертолуччи и к Годару?». Ничего общего в них не вижу, кроме времени жизни, ну и, может быть, кроме того, что большинство их фильмов я из-за некоторой скуки досмотреть не смог. У Бертолуччи я больше всего люблю «Мечтателей» и «Конформиста», а у Годара «Имя Кармен». Но это только потому, что там Марушка Детмерс.

«Нельзя ли разобрать стихотворение Маяковского «Себе, любимому»?». Это стихотворение будет разбираться на очередном семинаре «Сильных текстов». В моей книжке о Маяковском его разбор уже присутствует. Довольно интересное стихотворение. Весь цикл интересный. Под всем циклом я понимаю «Несколько слов о моей матери», «Несколько слов обо мне самом» и «Себе, любимому» — такую череду поэтических автопортретов. Хотя формально это никак не объединено.

«Можно ли назвать богоборчеством борьбу с обстоятельствами?». Да нет. Богоборчество — это как раз то, что мы читаем у Джона Фаулза в «Кротовых норах»: «Видя такое количество человеческих трагедий, я считаю своей обязанностью, как гуманиста и как мыслителя, развенчивать идею бога».

Вот у него такое обостренное восприятие страдания. Он не может примириться с мыслью о верховном существе, которое это терпит. Мысль о том, что верховное существо это не терпит, ему и в голову не приходит. Или ему чисто гуманистически вообще не нравится мироустройство. Вот это богоборчество. А борьба с обстоятельствами — это эгоцентрическое желание бороться с обстоятельствами и ничего более.

«Как вам кажется, формула «Одни умирают за свободу, а другие ею пользуются» — вечна ли она как закон всемирного тяготения?». Да нет, что вы! Умирать и пользоваться — это совершенно не взаимоисключающие понятия. Более того, умирать за свободу и значит ею пользоваться. Пользоваться высшей свободой выбора. Это вы так определили, вы так выстроили свою судьбу, что вам больше нравится умирать за свободу, чем быть гнусным терпилой. Вот и всё.

«Какого вы мнения о малоизвестных произведениях Туве Янссон «Город солнца» и «Летняя книга», где главными героями являются старухи?». Они не такие уж малоизвестные. «Город солнца» вообще одна из самых известных ее книг.

«Порекомендуйте книги о поздней осени жизни, о героях на склоне лет, за исключением Фредрика Бакмана. Что он может об этом знать, ведь он 1981 года рождения». Да, книжка про Уве мне кажется, конечно, невыносимо слащавой. Ну смотрите, у нас есть такая антология «Телега жизни», которую мы составили с Наташей Розман. Там стихи о старости занимают 2/3. С чем это связано? Вот Кушнер объяснил: старость воспринимается как травмирующее обстоятельство. Лирика пишется о том, что мучает. Писание лирики — способ преодоления душевного дискомфорта. Такого дискомфорта, как в старости, еще поискать.

Но это стихов о старости много, а вот хорошей прозы о старости, правду сказать, я так сразу и не назову. Вообще, наверное, старики у Брэдбери в «Вине из одуванчиков», где говорится, что старик — это машина времени. Но ведь там главная тема — дети, а не старики.

Романа о старости, такого качественного, я, пожалуй, не назову за ближайшее время. Правда, если не считать цикла Сименона о Мегрэ. Мегрэ все как-то привыкли видеть в облике Тенина, как, в общем, и сам Сименон соглашался. Вот Шерлоку Холмсу всегда 35-40, а Мегрэ всегда за 60. Но, скажем, всегда пожилая мисс Марпл никак не старуха — ум-то у нее как у молодой. И Пуаро я не могу увидеть стариком. Как-то трудно.

Наверное, единственное действительно такое глубокое, невзирая на молодость автора, проникновение в психологию и даже физиологию старости — это чеховская «Скучная история». Но это, пожалуй, можно объяснить только гениальностью автора, который так пронзительно почувствовал вот эту пытку бессилием, когда ум еще служит человеку, а тело отказывает. У Ирины Грековой в «Фазане» что-то такое есть, но это тоже скорее не старость, а умирание — мысли человека, лежащего в параличе. Кошмар такой. Нет, как-то это про другое.

Но вообще, понимаете, очень редко встретишь описание такой плодородной, мудрой, интеллектуально сохранной старости, которую я так часто наблюдал — у Мочалова, например, у Комаровой, у матери, хотя она была младше. Такая старость цветущая, старость, которая сопряжена с интенсивным общением, окружена друзьями, окружена молодежью, учениками, работой — это редкая старость, счастливая. Но сохранный интеллект как-то помогает телу. Таких описаний я, пожалуй, не читал — книги о добром нераздражительном старике.

Д.Быков: «Гарри Поттер» — это не фэнтези, как мне кажется. Это такая современная психологическая сказка

«Кто из режиссеров пробовался на постановщики в «Место встречи изменить нельзя»? Вот я упомянул Виллена Новака — больше, по-моему, никто. Высоцкий настаивал на Говорухине.

«Какой у вас любимый фильм у Новака? Лично у меня это «Дикая любовь»». Нет, ну я, больше всего, наверное, люблю «Красных дипкурьеров», потому что там такой очаровательный Старыгин и такая Вавилова, которую, собственно, Новак и открыл.

«Как по-вашему, каков генезис поэзии Башлачева?». Вот здесь сложно, потому что прежде всего фольклор. Это не Есенин. Башлачев, в отличие от Есенина, гораздо более ироничен, трезв, культурен. Есенин тоже, кстати, впитал множество влияний, но в нем довольно часто брала верх такая дикость и деградация. Башлачев, наоборот, шел по восходящей, пока этот путь не оборвался.

«Как сейчас обстоят дела у Натальи Горленко и Дарьи Хубовой?». А на каком, собственно, основании, по какому принципу их объединили? У Дарьи Хубовой в ее программе я только что записался. А Наталья Горленко, насколько я знаю, продолжает свою исполнительскую и композиторскую деятельность.

«Какое фэнтези вам нравится, кроме творчества Роулинг и Дяченко?». Да понимаете ли, Келаврик, нельзя же назвать Дяченко фэнтези. Дяченко очень разнообразны. Фэнтези у них — это, скажем, тетралогия «Скитальцы». А классический М-реализм, как это называл Михаил Назаренко, или классическая научная фантастика — это и «Пандем», и «Армагед-дом», и «Vita Nostra». Они очень разнообразны по жанрам.

Что мне нравится из фэнтези? Даже «Гарри Поттер» — это не фэнтези, как мне кажется. Это такая современная психологическая сказка. Фэнтези — это мир очень облегченный, очень далекий от реальности, чего о «Гарри Поттере» никак сказать нельзя. Возможно, я узко и неправильно трактую жанр фэнтези. Мне нравится то из Лукьяненко, что можно к этому жанру отнести — например, «Черновик». Но я не уверен.

«Как вы думаете, могли бы Есенин и Маяковский дожить до брежневских времен или сгорели бы изнутри?». Нет, то, что они были обречены, совершенно очевидно, как все люди 20-х годов. И саморазрушение было до некоторой степени их модусом вивенди. Но Маяковский, если бы остался в Мексике, мог бы дожить до встречи с Че Геварой. Фантазия на эту тему у меня есть в книжке. Есенин, поскольку уехать не мог в принципе, думаю, что в 30-е годы не уцелел бы всяко.

«Как вы думаете, можно ли считать настоящим поэтом Вакарчука. Если да, то чья он реинкарнация?». Теория реинкарнации действует только в циклическом пространстве России. Вакарчук, безусловно, талантливый поэт.

«Вы в свое время сказали, что Бог разочаровался в мире и отдал его под надзор Воланду или Мефистофелю. Почему же он отказался от своих детей? Вы утверждаете, что эта трагедия произошла в XIV веке». Нет, я думаю, что раньше. Просто она отрефлексирована в литературе начиная с истории Фауста. «Фауст» — вот про это.

«Ведь это начало Возрождения». Да нет, понимаете, легенда о Фаусте в эпоху Возрождения трактовалась как история продажи дьяволу, в эпоху Просвещения — наоборот, как торжество человеческого разума. Фауст был оправдан у Гете, он возносится в рай. А в XX веке, во времена, так сказать, «усталого Фауста», как он назывался в одной русской работе, Фауст (у Сокурова, скажем) уже предстает большим злом, чем Сатана. И так далее.

Так что у меня есть такое строгое убеждение в том, что после Христа действительно произошло масштабное разочарование или Бога в человечестве, или человечества в себе — как вам нравится. Это такая естественная фаза постхристианства. И дальше Бог отвернулся от человека и отдал его под надзор веселого, циничного такого начальника зоны. В этой зоне находят всех, кто что-то умеет, для них строят шарашку, а остальные занимаются черти чем.

«Можно ли у вас попросить какого-нибудь совета в покорении моэмовской Милдред?». Друг мой, в покорении моэмовской Милдред может быть только одно спасение — бежать куда глаза глядят, бежать как можно дальше.

Вы мне можете на это возразить, что вы ее любите. В данном случае под любовью скорее следует понимать некоторое физиологическое тяготение, потому что Милдред бывает очаровательна. Но тогда, согласно совету Валерия Попова, надо уметь взять от жизни любимые наслаждения и любимые страдания. Можно ограничиться довольно поверхностным общением, но никаким образом не сближаться. Не ставить души.

Все они хороши

Погулять по парку,

Но не ставлю души

Я на эту карту, — писал поэт.

У меня есть такое действительно стойкое ощущение, что лучшее, что можно сделать с Милдред Миллерс — это бежать. Как у Розанова есть где-то мысли, что есть только один способ удовлетворить Настасью Филипповну (удовлетворить, конечно, в высшем смысле) — это ее убить. Убивать необязательно, да и проблем не оберешься. C Милдред Миллерс можно поступить единственно возможным способом — забыть об ее существовании. Если у вас уже настолько хватило ума, чтобы ее идентифицировать, чтобы понять, кто она такая, значит, вам действительно надо быстро делать от нее ноги.

Милдред Миллерс вами питается. При этом она, как всякий вампир, обезболивает место укуса, и более того, она даже доставляет известное наслаждение тем, как щедро тратит ваши деньги. Вы как бы эякулируете деньгами. Но это вовсе не является каким-то, я бы сказал, обогащением вашей внутренней жизни.

«Если вы прочитали «Дорогу в Китеж» Акунина, каково ваше мнение?». Пока не читал. У меня вся эта историческая проза отложена на потом.

«Сопоставление двух антинигилистических романов Лескова и Достоевского. Как на фабуле сказывалось то, что главы частями размещались в номерах «Русского вестника»?». Вот этого я не знаю. Я думаю, что на Достоевского, вечно не успевавшего в номер, это влияло. А какова была, собственно, творческая методика Лескова, и был ли весь роман закончен прежде, чем предложен Каткову, я не знаю.

Нет, вот я не согласен с этой мыслью, что у Лескова герои эволюционируют, и что это следствие такой работы над романом, разбитой на порции. Я думаю, что Лесков как раз выносил этот замысел давно. Я думаю, что он лет 5 думал над этой книгой. Я просто думаю, что он эволюционировал сам, потому что роман «Некуда», а впоследствии «На ножах» написан о людях, которых Лесков близко знал, и которые трактовали этот роман как измену. Ну, подробности у Кучерской.

«Достоевский всегда жаловался, что ему, в отличие от Толстого и Тургенева, приходится писать к сроку и не имея времени обрабатывать тексты. Лесков, по-видимому, успевал обдумывать сюжет, а у Достоевского получалось то, что получалось». Лесков обдумывал, несомненно, потому что роман — это первый его крупный текст, и он очень серьезно подошел к его написанию. Я против того, чтобы трактовать это как чисто антинигилистический памфлет. Это высказывание, как у всякого молодого автора первая книга — сразу по всем вопросам жизни. Другое дело, что талант Лескова, на мой взгляд, не идет в сравнение с талантом Достоевского.

А что касается такого метода работы, то понимаете, каждый писатель сознательно или бессознательно оптимизирует свой творческий процесс. Если Достоевскому нужна была эта лихорадка, это подхлестывание, этот постоянный ужас не успеть в номер, наверное, это был его способ писания романов. Наверное, если бы у него было неограниченное время и никаких финансовых обязательств, не факт, что он бы вообще писал некоторые тексты. «Подросток», может быть, вообще не было бы написан.

«В отличие от Достоевского, у Лескова хорошо переданы чувства и описаны страсти». Я тоже с этим не согласен. Мне кажется, что как раз в описании страстей Достоевский себе равных не имеет. Я считаю Лескова, с одной стороны, и фигурой дико недооцененной, а с другой — переоцененной в последние годы, когда его упорно вписывают в один ряд с Чеховым, Тургеневым, Достоевским и тем более Толстым. Он прекрасно сознавал, что Толстой — это вообще фигура инопланетного масштаба. Думаю, что с Тургеневым он себя сравнивал потому, что Тургенева до конца не понимал.

Я думаю, что он писатель гончаровского класса. Хотя здесь ранжировать трудно. Но всё-таки мне представляется, что лучшие его сочинения — это малая проза. «Соборян» я читать не могу совершенно. У меня вообще какое-то ощущение дурного сна, когда я читаю Лескова. Бесструктурные, абсолютно рыхлые тексты. Рассыпается даже «Очарованный странник». Который, кстати говоря, в такой своей рассыпчатости и алогичности похож на многие бестолковые, беспутные жизнеописания.

На «Форреста Гампа», например. Хотя я абсолютно уверен, что создатель «Форреста Гампа» не читал «Очарованного странника», но типаж один — герой, которого как перышко носит по жизни, потому что он ни к чему не может прицепиться. Такие саванты.

Савант ведь всегда гениален в чем-то одном. Форрест Гамп был гениален в оптике и обсчитывании оптических уравнений (чего нет в фильме), а Голован, главный герой «Очарованного странника», был конессером, как он сам говорил — потрясающим укротителем лошадей и знатоком лошадей. Такие саванты — люди, которые абсолютно беспомощны в общении с людьми, которых носят по жизни вихри неудержимые.

«Я понимаю, что история про малую народность огуэн в «Истребителе» — это метафора. Но вот Русское географическое общество на серьезных щах презентует новую гипотезу зарождения человечества в недрах Якутии. Они прямо так и пишут, что родина человечества — Сибирь, и антропогенез зависит от древности этих процессов. Советский археолог из Якутска обнаружил на Диринг-Юряхе первую рабочую мастерскую человека разумного. Если ваши истории так точно воплощаются в жизнь, не писать ли вам что-нибудь, где всё кончается хорошо?».

Спасибо, я очень рад, Леша, такой оценке. Это я Веллеру всё говорил: «Ты уже убил Москву десятью разными способами: и жара, и дождь — всё сбывается. Не написать ли тебе историю с хорошим концом?». Он написал: «Я подумаю об этом». Сейчас, насколько я знаю, пишет. Но он тоже относительно хороший. Ну, Веллер такой человек эсхатологического мышления.

Д.Быков: Великое непонимание ситуации было в том, что Швондеры так отчаянно хлынули устанавливать новый порядок

А что касается истории о народности огуэн, то тут пойман главный вектор. Любая эпоха заморозка отыскивает главный вектор движения человечества — на Север. Пишет свою «Ориентацию север» вслед за Гейдаром Джемалем и, главное, возводит происхождение человечества к теории мирового льда. Нацистская теория Гербигера — вернее, теория Гербигера, взятая на вооружение нацистами; полярные изыскания сталинской эпохи; сегодняшний культ Арктики, культ Аркаима, культ великих северных предков, которые пришли оттуда и научили людей всему — это нормальная такая примета заморозков, сумеречных эпох, полярных ночей. Полярные ночи длятся у нас долго.

«Чем можно объяснить, что Толстой и Чехов не были удостоены Нобелевской премии, а Шолохов ее получил?». Толстой отказывался многократно. Чехов не был достаточно известен на Западе. Его слава началась, когда МХАТ стал возить его спектакли, а Кэтрин Мэнсфилд всячески популяризировать его литературу и писать под него. И Моэм сказал, что в 20-е возникла мода на Чехова — мода, у которой были и свои плюсы, и свои минусы. Моэм вообще о Чехове отзывался довольно скептично, при всём уважении. А Шолохов — это был такой жест. Жест признания советских заслуг. Не всё же давать антисоветчикам — так им казалось.

«Недавно мне пришло в голову, как похожи отношения Шарикова, Швондера и Преображенского на, соответственно, отношения российского народа, охранителей и интеллигенции. Швондер натравливает Шарикова на профессора, играя на низменных пристрастиях. Филипп Филиппович считает, что Шариков опасен прежде всего для самого Швондера. А что имел в виду сам Булгаков? Были ли трения между тогдашними силовиками и интеллигенцией?». Сам Булгаков имел в виду то, что написано у Зинаиды Гиппиус:

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не понимающий святынь.

То, что Шариков будет расчеловечен обратно, особачен. Он не смог воспользоваться свободой и использовал ее, чтобы котов душить и секретарш к себе водить. И профессор Преображенский поступит с ним соответственно. Вот, собственно, и всё, что имел в виду Булгаков.

Роль Борменталя и Швондера во всём этом — это роли такого второго плана. Борменталь, несомненно, один из представителей интеллигенции — более мягкий, чем Преображенский, как бы такой вечный ассистент. А Швондер — он не силовик. У Булгакова нигде нет мысли, что Шариков опасен для Швондера. Наоборот, они там действуют в союзе.

Но Швондер — что поделать: Швондер, который как бы представитель мести из-за черты оседлости, сделал не ту ставку. В перспективе Шариков для него не опасен ничем. В перспективе для Швондера опасна ситуация национального реванша, которая не замедлила произойти в 30-е годы.

Конечно, великая близорукость, великое непонимание ситуации было в том, что Швондеры так отчаянно хлынули устанавливать новый порядок. Они никак не понимали, что действительно могут стать первыми жертвами. Булгакову, я думаю, в голову это не приходило. Более того, когда со Швондерами сводили счеты, он не злорадствовал. Услышимся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Вам надо было бы, если бы вы пришли к власти, публично расстрелять нескольких особенно подлых апологетов режима, и тогда вы добились бы определенного влияния. Нескольких наиболее разнузданных хамов, нескольких подонков, нескольких абсолютно потерявших берега пропагандистов войны и других забавных ребят, которые решили, что навеки пришло их время. Но вы ничего этим не добьетесь, потому что, может быть, испугается какое-то количество народа, но публичные расстрелы абсолютно никогда еще не приводили к нравственным… Боже упаси, я ни к чему подобному не призываю, просто говорю, что могло бы привести к политическим сдвигам. Публичные расстрелы никогда не приводили к нравственному совершенствованию.

И Сергей Марков, который всё время повторяет: «Жестче, жестче!», — это у него явно какие-то подсознательные коннотации возникают. Кто может всё время мечтать о жесткости? Тот, у кого мягко. И вообще у меня ощущение, что слово «жесткий» стало некоторым маркером политической импотенции. Они все об этом говорят: «Надо жестче, жестче!» — это сладкие мечты.

Но жесткость в сегодняшней России ничего не изменит. Никакие забастовки, никакие выходы на улицы, никакие публичные акции, выход на улицы миллионов всё равно не приведут к тому, что население изменится качественно. Изменит качественно только одно — участие населения в решении своей судьбы. Честные выборы, честные суды, честная пресса, механизм общественного контроля — одним словом, дать в руки удочку, а не рыбу. Вот это единственное, что можно делать. А публичные или непубличные общественные, антиобщественные действия ничего не дадут совершенно.

Д.Быков: Публичные расстрелы никогда не приводили к нравственному совершенствованию

«Лучшие фильмы о старости — «Любовь» Ханеке и «Легенда о Нараяме» Имамуры». «Легенда о Нараяме» не о старости, простите, она о грязи и дикости людей, которые живут в этом страшном архаическом сообществе, свиней трахают, представить престарелых родителей отвозят на гору Нараяма.

Это могучая картина. Я обожаю Имамуру. Он свои каннские лавры абсолютно заслужил. Но это фильм как бы не про то. Это такая грустная картина! Слушайте, я помню, я ее в Японии впервые посмотрел и так рыдал! Очень мощное кино, особенно финал. Ну и в целом как-то. А что касается «Любви» Ханеке, то она как раз скорее у меня вызвала некоторую физиологическую брезгливость. Наверное, я такой плохой человек.

«Вы раньше говорили, что начитывали серию лекций по литературам стран бывшего СССР. Чем вам представляется азербайджанская литература?». Знаете, в азербайджанской литературе были интересные тенденции. Она очень точно почувствовала две сферы, в которых можно будет проводить эксперименты и отчасти говорить правду — это фантастика и детская проза. Вот, скажем, Максуд Ибрагимбеков с его «За всё хорошее — смерть», Рустам Ибрагимбеков с повестью, которую экранизировал Арсенов (мы как раз с Хубовой записывали об этом эфир) и Анар с повестью «Контакт».

Вот для меня повесть Анара «Контакт» была абсолютным откровением. Это такая интеллектуальная городская фантастика, где студент медленно сходит с ума, а потом ему начинает казаться, что это с ним таким образом пытаются установить контакт. Это прорывы в иную реальность.

Надо сказать, что азербайджанская проза была довольно-таки модернистская. Во всяком случае, братья Ибрагимбековы с их тонким психологизмом, с их мучительным чувством слома времен («Не было лучше брата", например) — это прекрасная литература, это очень интересно. Я Максуда знал, интервьюировал. Крайне интересный был человек. Про Рустама и разговора нет — сценарист гениальный.

Мне кажется, что эта эволюция в азербайджанской прозе оказалась как бы прервана на взлете, потому что распад СССР больно ударил и по «Азербайджанфильму», и по азербайджанской прозе. Но Анар, конечно, писатель высокого класса, чрезвычайно интересный.

Вообще возникавшая на перифериях литература была более отважна, чем в центре. Скажем, «Монумент»Энн Ветемаа. Ветемаа вообще писатель исключительной храбрости и силы. И правильно говорит Константин Райкин: «Когда мы поставили этот спектакль, с ним возможны были только две тактики — или нас всех посадить, к чему не были готовы, или его демонстративно не замечать». Наверное, вот так.

«Как вы думаете, если усыновить сироту, девочку 12 лет, а через 7 снять опеку и жениться на ней, можно ли это назвать развратом или инцестом?». Не знаю, не берусь судить. Но думаю, что это такое поведение в духе Достоевского, какое-то неправильное. Что-то в духе Афанасия Ивановича Тоцкого. У меня, правду сказать, не вызывает особого энтузиазма благотворительность такого рода.

«Как бы вы могли охарактеризовать творчество Егора Летова, тексты и музыку?». Егор был выдающийся музыкант, отважный человек, чрезвычайно интересный мыслитель. Я согласен отчасти с мнением Лимонова, что его энергетика была темная, черная. Но он всё равно был мне чрезвычайно интересен. И особенно приятно, что ему тоже нравились мои сочинения.

«Что вы можете сказать о 80-летии Норштейна?». Великому поэту и художнику — какие слова? «Как вы полагаете, будет ли закончена «Шинель» или такие замыслы незавершаемы?». «Шинель» будет закончена. Насколько я знаю, она почти закончена. Есть ли незавершаемые замыслы? Наверное, есть. Но то, что художник всё-таки стремится к завершению, к максимально полному выражению своих мыслей, для меня несомненно. Другое дело, что есть великие незавершенные замыслы, потому что обнаруживается некая трещина в концепции.

Я думаю, что это отчасти случай «Шинели», потому что сентиментальное восприятие Акакия Акакиевича, восприятие его только как жертвы, как страдательного персонажа, хромает. Акакий Акакиевич в перспективе действительно страшное привидение. Это мститель, это оборотень. Оборотничество маленького человека чувствовал и Чаплин в «Великом диктаторе», кстати говоря, и Набоков в «Корольке».

Тут, кстати, замечательные, трогательные просьбы (спасибо большое!) прочесть «Блюз маленького человека», уже не первый раз. Я до октября ничего из «Беспредельщицы» читать не буду. В октябре постепенно начну на концертах. Да, «маленький человек» — это определенное противоречие. Я к маленькому человеку испытываю глубокую антипатию. Просто его самоназвание, его стремление умаляться меня несколько раздражает.

«Если говорить о старости, есть любопытная иллюстрация стариков в аниме «Навсикая из Долины Ветров». Что из мира аниме произвело на вас впечатление?». Да как-то я не очень хорошо знаком с этой темой. Кроме Миядзаки, пожалуй, ничего. Из «Навсикая из Долины Ветров» я многое помню, но уж никак не стариков. Вообще тема старости, мне кажется, не для аниме. Хотя в «Трио из Бельвилля» тема старости решалась, конечно, гениально.

«Как вы относитесь к литературному творчеству Шарафа Рашидова?». С ужасом. Я честно предполагаю, что за Шарафа Рашидова писала команда его подчиненных. У меня не монтируется с литературой этот образ Шарафа Рашидова, который встает из истории.

«Как по-вашему, дом из фильма «Дурак» в конце концов разрушился, или все страхи главного героя напрасны?». Если иметь в виду фильм Юрия Быкова, то, конечно, разрушился. Юрий Быков — человек радикальных художественных решений. Думаю, что там всё кончилось так, как и должно. Во всяком случае, не понимаю, что могло бы этот дом удержать от разрушения.

Д.Быков: Я к маленькому человеку испытываю глубокую антипатию

«Как вы относитесь к аудиокнигам?». Я в который уже раз отвечаю на этот вопрос. Чтение аудиокниг, их начитывание в издательстве «Ардис» — это мой любимый заработок, наряду с «Колбой времени». Я мог бы назвать и программу «Один», но она заработком не является ни с какой стороны. А «Колба» — да, разумеется. И «Ардис». Я очень люблю начитывать аудиокниги, потому что мне позволяют там это делать по своему выбору. И это меня, конечно, восхищает.

«Почему государственные пропагандисты так пристально следят за вами и за всеми оппозиционерами в целом? Неужели вы представляете такую опасность?». Это не вопрос опасности. Им делать нечего. Понимаете, они просто обязаны каким-то образом отрабатывать свой кусок. Они его и отрабатывают.

Но меня это не может особенно сильно задевать, потому что, понимаете, если бы меня критиковали люди хоть сколько-то мной уважаемые, я бы мог к этому прислушиваться. Но попискивание каких-то хамовитых ничтожеств совершенно не может, простите, вызывать сколько-нибудь живой реакции.

О большинстве этих выпадов я и узнаю-то только благодаря Алексею Евсееву, который просто с титаническим упорством всё это выкладывает в сообщество. Леша, поздравляю вас с днем рождения, кстати, и благодарю за службу! Я бы предпочитал этого всего не знать, потому что это подрывает мое мнение о роде человеческом. Но я всё равно не вникаю. Меня интересует мнение о моих сочинениях, моих высказываниях, наверное, 5-ти человек. Это мнение не всегда благоприятно, но, по крайней мере, всегда полезно.

«Преувеличиваю ли я, когда вижу параллели с сегодняшним днем в молчаливом согласии евреев сначала с антисемитскими законами, потом с ношением желтой звезды, а потом и с концлагерями? Нет ли здесь чего-то сходного с готовностью россиян идти на ужасные компромиссы?». Нет, Миша, ну что вы, ерунда какая. Россияне идут на всё это ради сознания своего величия. И чем больше их прессуют, тем больше они ощущают это величие. Это сознание своей особости.

В евреях преследования отнюдь не укрепляли сознание их богоизбранности. Напротив, эти преследования заставляли их, как у Горенштейна в «Искуплении», задаваться вопросом «Куда вообще смотрит Бог и с какими целями Бог допустил холокост?». Вот как раз у евреев это никак не монтируется с верой в богоизбранность. А у русских, наоборот, чем более они подвергаются репрессиям и чем менее уважительно к ним относится власть, чем больше она их втаптывает в грязь, тем больше это дает оснований для гордости. Это соборность, это отличие от бездуховной Европы, «у нас зато нет гей-парадов» и так далее.

Это две совсем разные психологии. Евреи никогда не гордились истреблением. Наоборот, они относились к этому как к чрезвычайно травматическому опыту, который и создание Израиля не компенсировало. Это та вещь, которая непреодолима — нельзя ни забыть, ни простить. В России ни о каком прощении не идет речи — только благодарность, напротив. Потому что это такой наш способ духовной жизни.

У России относительно властей стокгольмский синдром. У евреев никогда не было ничего подобного, кроме одной ситуации, описанной в рассказе небезызвестного нашего друга, замечательного французского писателя «Самая старая сказка». Ромен Гари, а вот второй его псевдоним я не помню. Но этот рассказ опубликован под именем Ромена Гари в сборнике «Птицы прилетают умирать в Перу» в переводе моего друга Сережи Козицкого. Замечательный рассказ «Самая старая сказка», где еврей в Аргентине в 1947 году подкармливает скрывающегося там немца. Когда его сосед спрашивает: «Зачем ты это делаешь?», — «Он обещал меня в следующий раз предупредить». Но, в принципе, стокгольмский синдром евреям отнюдь не свойственен.

Д.Быков: У России относительно властей стокгольмский синдром

«В продолжение разговора об азербайджанской литературе. Кого и что вы считаете важным в азербайджанской литературе первой половины XX века?». Знаете, не настолько ее знаю. Рискну сказать, что не знаю еt вовсе.

«Приходится согласиться, что без Путина нет России. Но нельзя же такую цену платить за сохранение страны». Можно. А какую еще цену вы готовы платить за сохранение страны? Если страна действительно в следующий раз, при следующей попытке ее разбудить полностью повторит ситуацию из рассказа «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром» — у Эдгара По, помните, был такой рассказ, где человек был накануне смерти месмеризирован, введен в гипнотический сон. И когда его разбудили, он буквально под руками гипнотизера превратился в полужидкую гниющую массу. То есть процессы разложения в нем на какое-то время затормозились, а потом разом дошли до кондиции.

Это очень страшный и очень противный рассказ — думаю, самый противный у Эдгара По. Но он довольно полезный. Вот если Россию сейчас разбудить, это будет стремительное разложение последних институтов. Может быть, конечно, это и вызовет немедленный порыв к свободе и всеобщий оптимизм. Но мне кажется, что ничего подобного 1985 году, или тем более 1991, мы уже не переживем. Опять-таки, не переживем в обоих смыслах. Не переживем потому, что стресс окажется слишком силен для этого государственного механизма.

Построить другой механизм, наверное, можно. Но для этого придется сначала, как предрекал еще в 90-е годы замечательный психолог Борис Кочубей, прожить период полной атомизации, период распада подлинно травматического и непреодолимого. Я очень бы этого не хотел.

«Меня всегда смущали слова Высоцкого «Я рождался не в муках, не в злобе». Но ведь роды — это мука и для матери, и для ребенка». Знаете, таких глубоких перинатальных воспоминаний у меня нет, но Высоцкий имеет в виду как раз счастье рождения. Счастье, ради которого можно и потерпеть. Счастье быть.

«Не связана ли со старостью книга Соловьева «Ходжа Насреддин»?». Нет, никаким образом. Наоборот, это история о противоречиях между дряхлым Востоком и молодым Насреддином, который вносит свежую кровь в быт всех этих городов.

«Посоветуйте книги, похожие на «Господ Обносковых» Шеллер-Михайлова». Не могу посоветовать ничего. «Гарденины» непохоже, «Господа Головлевы» непохоже. Нет, это особый жанр, особое произведение, пожалуй что не имеющее аналогов.

Очень много вопросов, касающихся моего отношения к выборам, но я не могу об этом говорить. Во-первых, выборы уже идут, это будет считаться агитацией. А во-вторых, честное слово, братцы, я не понимаю, почему вас это интересует. Я здесь солидарен с Александром Рыклиным, старым товарищем, который сказал, что споры идут серьезные, а повод несерьезный. Вот я, пожалуй, скорее с этим готов согласиться.

«Какой вам рисуется собственная идеальная старость?». Плодотворной. Мне хотелось бы ее провести за работой. Мне не хотелось бы зависеть от детей, не хотелось бы быть для них бременем, и хотелось бы сохранить достаточно физического здоровья, чтобы ездить, выступать, писать.

Вот я помню, Искандер мне сказал: «Для меня старость наступила в 75, потому что стало трудно долго сидеть за столом». Всё-таки писание прозы предполагает определенную усидчивость — часов 6 в день ты процессу отдай. Мне бы хотелось в старости, в плодотворной зрелости как-то сохранять трудоспособность.

И, конечно, преподавать. Потому что и по опыту матери, и по опыту Комаровой, и по опыту Мочалова я знаю: наше бессмертие в учениках. Пока вокруг нас ученики, мы понимаем себя, мы видим свое отражение в них, и мы заряжаемся от них идеями и бодростью.

«Мне нравится фильм Кертиса Хенсона «Секреты Лос-Анджелеса» по Эллрою. Некоторое время назад я ознакомился с остальными его произведениями и был неприятно удивлен тем, что Эллрой занимается самоповтором. Везде два напарника-полицейских разоблачают полицейскую верхушку». Ну слушайте, это не самоповтор. Это метод. Обретение лица. Вот в свое время Шестов говорил, что с обретения лица начинается самоповтор, и более того, на этом кончается всякое развитие. Ну а кто-то, наоборот, всю жизнь пишет одну книгу в разных вариациях.

Как бы ни были разнообразны сюжеты у Агаты Кристи, все ее романы всё-таки однотипны при абсолютно разных механизмах сюжетного устройства. Как бы ни были разнообразны романы Кинга, это всё-таки тот или иной самоповтор.

Кстати, вот я совершенно не понимаю людей, которые тепло отзываются о романе «Позже». Во-первых, это никакой не роман — это сильно затянутый рассказ. Во-вторых, там абсолютно всё повторено, и нет ни одного сколько-нибудь свежего ужаса. Об этом я уже говорил.

Так что ничего не поделаешь — есть такая особенность у некоторых авторов, что они разрабатывают, как бы вышивают новый узор вокруг уже готового, но разрабатывают одни и те же темы. Вот у них есть такие фетиши, такие болезненные точки. Всё равно как босые ноги у героев Сологуба. Вот его это возбуждает, особенно у героинь. Да, ничего не поделаешь.

«Вы часто говорили, что плакали, когда читали тот или иной текст, иногда рыдали от просмотра фильма. Это вы впечатлительный человек или слабохарактерный?». Слабохарактерным человеком, Оля, по формулировке Житинского, называется тот, кто не может себя заставить что-либо делать. Я могу.

А впечатлительность — ну да, это у меня такая эмпатия. Да, я могу прослезиться от хорошего текста. Не от сентиментальных соображений, а от эстетического счастья. Но это как раз не слабохарактерность — это высокая степень читательской восприимчивости, которую я и вам могу только пожелать.

«Гете говорил, что коллекционеры — самые счастливые люди. Коллекционировали ли вы что-то?». Я собирал полную коллекцию текстов или песен нравящихся мне авторов и исполнителей. Я собирал полную Матвееву — у меня была для этого возможность, потому что рядом была Матвеева. Я коллекционировал записи очень многих авторов. Окуджаву собирал независимо от Дайчмана, Кима собирал и так далее.

У меня есть такая определенная магия собирательства — мне хочется иметь у себя дома полное собрание людей, которых я люблю и которыми интересуюсь. У меня был абсолютно хищнической подход к Слепаковой: что бы она ни написала, я тут же хватал и тащил в волшебную папочку. Поэтому мы и смогли издать пятитомник. А вот так, чтобы собирать этикетки или значки — нет, никогда не интересовался.

«Почему «Дождь»* и другие свободные (пока) СМИ не называют власть в открытую (следует, как надо называть)?». Потому что они вынужденно работают в таких ужасных обстоятельствах, где им приходится называть вещи не совсем своими именами, где им приходится ценой компромиссов выживать и уживаться. Где им приходится говорить какие-то ритуальные слова и писать везде, что они иностранные агенты.

Это очень унизительная ситуация. Выход из этой унизительной ситуации бы бы самый простой — хлопнуть дверью и прекратить деятельность. Но хотите ли вы обходиться без «Дождя» и без «Эха»? Давайте действительно в знак протеста из-за того, что стало слишком много сероводорода, истребим последний кислород в атмосфере.

Все всё понимают. Всё довольно быстро катится к развязке. Не надо ее дополнительно торопить. Что касается некоторых моих прогнозов, то, понимаете, ведь настоящим ускорением процесса является не рост общественной активности. Она ни на что не влияет. Рост абсурда — вот что само по себе показатель. И мы сегодня этого абсурда видим столько, что говорить о какой-то долговечности конструкции довольно трудно.

«Как вы относитесь к ситуации, когда цена одного великого произведения — многие десятки лет или даже целая жизнь автора, как, например, «Явление Христа народу» Александра Иванова? Подвиг это, норма или патология?». Да нет, Дима, это нормальное явление, потому что каждый художник работает так, как может. Некоторые люди полностью отдаются одному сочинению, как Музиль «Человеку без свойств». Другие тратят себя на многочисленные разнообразные вещи. Для кого-то целью жизни становится одна великая работа, для кого-то многое. Лисица знает много разных вещей, еж знает одну большую вещь.

Кстати, Александр Иванов тоже довольно много всего нарисовал помимо этой картины, но просто она стала для него с какого-то момента основой жизни. Она стала для него тем стволом, вокруг которого все ветки побочных сюжетов как-то произрастали. Ничего удивительного в этом нет. Я думаю, так стало бы и у Гоголя с «Мертвыми душами». Почему он для Александра Иванова и делал так много — видел в нем глубокое сходство. Все предыдущие вещи он считал не более, чем эскизами к титаническому труду.

«Вы довольно часто говорите, что те-то и те-то будут гореть в аду. Но не оттого ли вы это говорите, что не можете ничего поделать с клеветой, травлей, ложью в ваш адрес? Может быть, это всё защитная реакция?». Генрих, а вы бы хотели, чтобы я их убил? Ну говорите сразу! Я не понимаю, чего вы хотите-то? Мне всегда хочется понять, какова цель человека.

Вы меня как бы изобличаете в слабости духа, в приспособляемости, в трусости. Вы как бы говорите: «Вы придумали ад для того, чтобы бы не мстить». Вы хотите, чтобы я таких-то и таких-то, клеветников, лжецов и подонков, на дуэль вызвал, пошел и убил, подстерег в подворотне, сказал про них в ответ что-то гадкое? А вы чтобы смотрели и почесывались от удовольствия — типа, вот такая жизнь идет интересная? Если вы хотите отомстить за всех, на кого клевещут (а клевещут сегодня очень на многих), чего вы сами-то сидите сложа руки?

Д.Быков: Спасти Россию — это не так сложно. Но, может быть, она не хочет больше спасаться

Что касается горения в аду, понимаете, вы без особого доверия относитесь к моим словам. А вам бы прислушаться. Может быть, вы тоже будете гореть в аду. Я не знаю, какова ваша деятельность, всегда ли вы занимаетесь провокаторством и хамством, или это у вас такой разовый выплеск случился. Но на самом деле в аду гореть будут довольно многие люди. Их полно. А вам я могу с уверенностью сказать, что ад существует, и некоторые находятся в нем уже при жизни, что заметил еще Данте.

Большинству людей, которые лгут про меня, клевещут на меня, хамят мне, я пытаюсь как-то по возможности осложнить существование, не отчитываясь перед вами, потому что кто вы такой? А вот горения в аду это не отменяет. Пушкин говорил, что мщение — добродетель христианская. С этим можно отчасти согласиться. Конечно, терпилой я никогда не буду. Вот так вот спускать, что NN про меня что-то скажет, а я промолчу — такого не будет. NN свое получит. И получают уже, в общем.

Но понимаете, ведь на всякий роток не накинешь платок. Или, в случае лампады, щиток. Я не могу затыкать всех подонков, которые находятся на зарплате у некоторых миллионеров. Я могу только честно им гарантировать одно: посмертное их существование будет лишено какой-либо приятности. Не нужно так вот думать, что Бог фраер. Он совершенно не фраер. Более того, всех, кто о нем так думает, он умудряется разубедить очень эффективно.

«Нравится ли вам Мегрэ? Я думал, что вы считаете его попсой». Нет, Сименон был серьезный писатель. Я не могу сказать, что я в восторге от всех романов про Мегрэ — я всех их и не читал. Но «Мегрэ и старая дама» — это высокий класс, конечно.

«Существуют ли трикстеры-старики?». Да полно. Просто сейчас сразу не приходит на ум, но старость отнюдь не противоречит трикстерству как занятию, трикстерству как судьбе. Наоборот, вполне возможен состарившийся Том Сойер, о котором собирался написать Марк Твен. Вполне возможен какой-нибудь такой лукавый старый хитрец.

И потом, понимаете, Фальстаф вполне себе трикстер, хотя и очень иронически поданный. Ну, такой тип Уленшпигеля. И он-то как раз старик. Фальстафу по тем меркам уже под 50. Кола Брюньон — помните, когда он, старик, видится с Ласочкой и говорит: «Мне так хотелось, мой дружочек, вот этой бородой коснуться ваших щечек». Конечно, он человек немолодой, но да, такой вот весельчак. Как раз наоборот, тип Анакреонта, который умер от смеха на пирушке, от того, что у него в горле лопнул сосуд — тоже персонаж вечный и вполне актуальный.

«Где вы черпаете источник оптимизма?». В мировой культуре. Вообще это немножко не по-русски сказано — «Где вы черпаете источник оптимизма?». Скорее, Саша (не знаю, вы мужчина или женщина), «В чем вы видите источник оптимизма?» или «Из чего вы черпаете оптимизм?».

Ну, дети — мои, чужие. Вот сейчас я выступал перед финалистами конкурса «Класс», и меня поразили таланты этих детей. В прошлый раз я там заприметил Андрюшу Никанорова, а в этот раз он уже пишет роман. Мы сейчас выпускаем в Днепре книжку 17-летнего мальчика, страшно одаренного, хотя и сильно пропастерначенного. Ну и вообще как-то количество интеллектуалов вокруг меня очень бодрит.

Меня настораживает другое. Я думал раньше, что Россия ниже какой-то планки опуститься не может. Это был мой оптимизм. Теперь я вижу, что может, но это тоже, как ни странно, внушает мне определенный оптимизм. Может быть, она потому и хочет опуститься ниже этой планки (вот здесь внимание), что бессознательно пытается себя разрушить.

Спасти Россию — это, в общем, не так сложно. Но, может быть, она не хочет больше спасаться. Может быть, она хочет до конца скомпрометировать такой архаический способ развития, такой архаический способ политики. До конца низвести себя, как бы до полного ничтожества. Показать всю пагубность, всю пошлость, всю подлость такого массового растления.

Кстати говоря, это массовое растление народа довольно легко отыгрывается назад, как ни странно. Люди просто перестают быть плохими, потому что это перестает доставлять им наслаждение. Это наслаждение очень кратковременное. Такой оргазм, конечно — оргазм падения. Но не сказать, что это удовольствие для всех. Оргазм свиней, как мы знаем, длится полчаса — но не все же свиньи. Поэтому поваляться в грязи, почавкать, похрюкать некоторым очень нравится, но таких людей не очень много, и это всё быстро отыгрывается назад. Трусость куда-то девается.

Поэтому мне кажется, что и здесь тоже можно увидеть оптимизм. Понимаете, это такое падение, которое в реабилитации уже не нуждается, и более того, для которого реабилитация невозможна. Какие-то реабилитирующие основания есть у большевиков: они действовали в условиях полуразвалившейся страны. Какие-то обоснования могут быть у Берии. Даже Сталину находят какие-то оправдания. По крайней мере, сталинисты понятия не имели об очень многих вещах.

Или это мне кажется только,

Потому что про эти года

Знаю я, уж наверное, столько,

Сколько им и не снилось тогда, — писала Слепакова.

Но у нынешних времен, когда все всё знают, все всё понимают, когда у них на глазах развертываются все эти скандалы, репрессии, унижения, чудовищная ложь, дикие падения — тут никаких оправданий быть не может. И мне кажется, что в такой оргии самоистребления есть какой-то провидческий смысл. «Never more» какое-то, «Больше никогда». То есть чтобы что угодно, но никаким образом снова не возвращаться в эту парадигму уникальности и стокгольмского синдрома, роднящего людей с властью.

Ну потому что, правда, смотреть стыдно. Если бы можно было хотя бы смотреть на это как на тот же период 30-х годов — под разными углами зрения. Но это же вырождение во всём, даже в репрессивном аппарате. Поэтому думаю, что здесь такое сознательное целеполагание, сознательное стремление навстречу возрождению. Но это возрождение — оно не сразу, а только через полную деградацию.

«Что вы можете сказать про «Умное голосование»?». Я ничего не могу и не буду, по условиям программы, говорить про «Умное голосование». Скажу только, что аббревиатура кажется мне не очень удачной. Тут, видите ли, какая штука. Я помню, давал я на курсе черновую строфу из пушкинского «Пророка»:

Восстань, восстань, пророк России,

В позорны ризы облекись,

Восстань и с вервием на вые

К У. Г. явись.

«Что зашифровано под литерами «У. Г.»?». И вижу, в аудитории хохот. И только потом, с некоторым запозданием, как всегда, я осознал, что «У. Г.» — это «унылое говно». В оригинале-то у Пушкина гадательно восстанавливается «к убийце гнусному явись». Но эта расшифровка никому не пришла в голову. «К унылому говну явись».

Это довольно забавный эпизод. Мне аббревиатура «У. Г.» даже в случае «Учительской газеты» (мое глубокое ей уважение) кажется какой-то уже совершенно безнадежно скомпрометированной. Как в свое время КПСС или как ГКЧП. А в остальном, я говорю, я не могу ничего оценивать. Понимаете, вы как-то очень уж меня толкаете на служебное преступление.

«Такое ощущение, что политически в жизни современной России не нужно участвовать никак». Знаете, имеет смысл для себя. Если вы хотите что-то пронаблюдать, получить какой-то опыт, отработать какие-то технологии — как проводить выборы без выбора. Наверное, имеет смысл. То есть вообще всё в жизни имеет смысл делать для себя. Потому что отмазываться тем, что вы что-то делаете для других — вы сначала других спросите, им это надо или нет. А так, по большей части, такой альтруизм без спросу.

Я думаю, что менять современную Россию политически бессмысленно. Можно менять двумя путями. Либо активно способствовать ее деградации — уверен, что многие современные идеологи будут этим отмазываться: чем хуже, тем лучше, мы торопились к счастливому будущему. А другой путь — это путь культурный. То есть стараться как-то окультуривать это пространство.

Потому что, понимаете, бессмысленно выпалывать сорняки. Они всё равно растут. Надо насаждать культурные растения и потом уже выпалывать сорняки. Нужно какой-то участок земли взрыхлить, высадить яблоньку, например, или огурцы, или клубнику, и дальше всё пропалывать.

Я занимаюсь своим таким посильным пробуждением ума. Иногда на писательских семинарах, где учу людей писать какие-то короткие тексты. Я вовсе не обещаю сделать из них писателей — я учу их писать увлекательно. Это можно сделать за 4 дня, легко. Я пытаюсь читать лекции. Я думаю, что стихи в наибольшей степени способствуют моральному пробуждению народа. Потому что стихи — это самое гармонизирующее занятие.

«Можно ли увидеть и услышать вас в ближайшее время в Мурманске?». В ближайшие нет, потому что у меня уже более-менее распланированы поездки. Но потом — почему нет? Я много раз был в Мурманске, люблю этот город. На Хибинах, правда, не был.

«Что вы думаете об Экфорде и его «Ваттике»? Вы меня просто ставите в тупик, потому что ничего не думаю и ничего не знаю.

«Не нужно думать, что мелкие грехи определенных людей перед вами будут определяющим фактором в решении о распределении их в рай или чистилище». Нет, нужно! Нет, будут! У меня другого критерия нет. И потом, ведь понимаете, они же не против меня грешат, а против истины. Когда они клевещут на меня или хамят мне, когда они сажают Навального, они не против Навального грешат, а против закона. Это очень принципиально. Это не личная защита, это никоим образом не личные обиды.

Люди, которые чем-то обидели меня — этот список может быть огромен. Многие девушки, которые не отвечали мне взаимностью. Представьте себе, такие были — несколько, но было. Какие-то по глупости ссорившиеся со мной коллеги, с которыми мы потом вполне мирно работали. Эти люди ни в какой ад не попадут — если, может, они там не нагрешили помимо меня. Но люди, которые сознательно и нагло преступают законы, конечно, пойдут в ад. Надо уметь понимать, что в вашем лице оскорблены какие-то довольно серьезные силы.

«Не собираетесь ли вы в Израиль прочитать лекции?». Нет, я совершенно не собираюсь в Израиль. У меня как-то нет ни малейшего желания. Не потому, что меня там плохо принимали. Меня принимали там очень хорошо. И там есть масса людей, которых я люблю. Но мне там не очень понравилось.

Пока у меня есть надежда и возможность общаться с этими людьми как-то в других местах, пересекаться с ними в России, в Штатах или в Украине, я, наверное, буду пересекаться там. А пока я совершенно не хочу, чтобы люди потом говорили: «Вот, Быков назвал создание Израиля исторической ошибкой, а едет сюда выступать за наши деньги». Ваши шекели мне совершенно не нужны.

С правыми израильтянами у меня, как и с любыми националистами, не может быть ничего общего. Если меня ненавидят националисты и нацисты русские, немецкие, любые другие, почему меня должны любить израильские? Ни с какими нацистами, ни с какими националистами, ни с какими крайне правыми у меня не может быть ничего общего, и я не хочу ничего общего с ними.

Когда я говорил об Израиле как об исторической ошибке, я говорил только о возвращении от состояния рассеяния к состоянию крови и почвы. Ничего о том, что Израиль не имеет права на существование, на армию, на самозащиту, я никогда в жизни не говорил, и не нужно мне этого приписывать. Наоборот, за мужеством израильтян я слежу иногда с восхищением. Они поставили себя в такое положение.

Но ехать в Израиль у меня нет ни малейшего желания, потому что процент людей, ставших националистами там, после отъезда, и поэтому деградировавших, довольно высок. Процент людей, ставших националистами в России и деградировавших в ней, тоже чрезвычайно высок. Ни с какими нациками я примиряется не собираюсь.

Стихотворение Анненского для разбора совсем не «Смычок и струны», но приятно, что вы угадываете.

«Бессознательное стремление к окончательному нарушению России — не может ли оно объясняться с точки зрения энергоэволюционизма Веллера?». Может, наверное. «А с точки зрения аристономии?». С точки зрения аристономии, простите, никак. Аристономия должна нарасти с нуля. Должна появиться новая меритократия.

«Каким образом театральная постановка художественного произведения должна обходиться с умолчаниями и паузами в тексте? Сцена разговора между Гертрудой и Офелией по шекспировского тексту намекает на то, что всю предыдущую сцену она ждала, когда ее позовут». Интересная трактовка. Я никогда об этом не думал. В принципе, чем больше пауз, тем выше уровень постановки. Кружево. Помните, как говорил Мандельштам: «Бублик можно съесть, а дырка останется». В бублики самое ценное — дырка. Мхатовские паузы.

«Да продлит Бог годы Кушнера». Продлит, уверен, потому что он великое дело делает.

«Мне кажется, вы преувеличиваете значение интернет-хейтеров среди правых». Миша, может, и преувеличиваю. Но у меня есть такое право оптимизировать свою жизнь. Я хочу приезжать туда, где мне комфортно, туда, где у меня много единомышленников. Я не хочу приезжать к людям, которые думают, что я приехал отбирать их законные деньги или лечиться на их законные деньги. К тому же, в общем, лечиться-то и в России можно неплохо. А самое главное, можно ведь и не болеть. Такое у меня есть ощущение.

Ну, почитаем стихотворение Иннокентия Анненского «Баллада», посвященное Гумилеву. Кушнер назвал его самым любимым сегодня в мировой поэзии.

День был ранний и молочно парный.

Скоро в путь, поклажу прикрутили…

На шоссе перед запряжкой парной

Фонари, мигая, закоптили.

Позади лишь вымершая дача,

Желтая и скользкая… С балкона

Холст повис, ненужный там… Но спешно,

Оборвав, сломали георгины.

«Во блаженном…» И качнулись клячи:

Маскарад печалей их измаял.

Желтый пес у разоренной дачи

Бил хвостом по ельнику и лаял.

Но сейчас же, вытянувши лапы,

На песке разлегся, как в постели…

Только мы, как сняли в страхе шляпы,

Так надеть их больше и не смели.

Будь ты проклята, левкоем и фенолом

Равнодушно дышащая дама!

Захочу — так сам тобой я буду…

— Захоти, попробуй! — шепчет дама.

ПОСЫЛКА

Вам я шлю стихи мои, когда-то

Их вдали игравшие солдаты!

Только ваши, без четверостиший,

Пели трубы горестней и тише…

Это действительно одно из гениальных стихотворений Анненского. Понимаете, Анненский — тот редкий поэт, у которого количество стихов, иногда невнятных, иногда проходных, иногда эскизных, никак не влияет на такую восторженные оценку целого. Я могу сказать, почему, откуда это ощущение, выраженное Ахматовой, что в Анненском действительно содержатся все.

Понимаете, Анненский писал свои стихи, как будто все катастрофы XX века уже произошли. И это ощущение катастрофичности бытия, которое многими людьми овладело только в 60-е, и в это время и было отрефлексировано, к сожалению, для людей 1910-х годов оказалось непонятным. Поэтому Анненский, ушедший в 1909, был не услышан. Его начали понимать, когда вышел «Кипарисовый ларец», и Ахматова писала, что для нее это было главным откровением новой поэзии. Но это надо было обладать сейсмической чуткостью Ахматовой.

В принципе, большая часть текстов Анненского может быть понята ретроспективно, глядя из нашего времени. Потому что это поэт онемевшей, извращенной, охрипшей гармонии. Отсюда у него так много хриплой музыки — как, собственно, было еще и у Случевского.

Вот гениальна, конечно, эта строфа без рифм. Как раз в балладе, где рифмовка особенно строга, это отсутствие рифмы выражает вторжение смерти в жизнь. Это стихи о похоронах. Умер некто на даче, его оттуда увозят, дача производит впечатление разоренной, потому что беспорядок смерти — страшный беспорядок смерти, который она внесла в жизни. Этот хаос. И ощущение того же хаоса — в стихах:

Позади лишь вымершая дача,

Желтая и скользкая… С балкона

Холст повис, ненужный там… Но спешно,

Оборвав, сломали георгины.

Оборвали для цветов — понятно, для надгробных. И вот это ощущение хаоса, который вломился в жизнь — это предчувствие катастроф XX века, которые вломятся, изомнут, сломают, опустошат, всячески нарушат этот ход.

Д.Быков: Анненский писал свои стихи, как будто все катастрофы XX века уже произошли

Будь ты проклята, левкоем и фенолом

Равнодушно дышащая дама! — это, конечно, впоследствии отрефлексировалось у многих, и прежде всего у Аксенова в «Рандеву». «Левкоем и фенолом равнодушно дышащая дама» — это впоследствии у Аксенова, если помните, смердящая дама из его повести. Наверное, одной из лучших — во всяком случае, моей любимой.

Не нужно думать, что эта дама у Аксенова — советская власть. Это смерть, которая лежит в основе любого государства, любого государственного строя. Смердящая дама. Пиковая дама с губами сердечком. Вот это присутствие смерти в любом государственном устройстве — оно здесь важно. Более того, присутствие смерти в жизни. Потому что у Анненского, вечно сердечного больного, это всегда входит в ощущение жизни: «Всюду смерть как яд в вине», из того же Кушнера.

Вот, кстати, еще одна вариация на ту же тему и прямая отсылка к стихотворению Анненского — стихотворение Зоргенфрея из его единственного сборника:

Вот и всё. Конец венчает дело.

А казалось, делу нет конца.

Так покойно, холодно и смело

Выраженье мертвого лица.

Смерть еще раз празднует победу

Надо всей вселенной — надо мной.

Слишком рано. Я ее объеду

На последней, мертвой, на кривой.

А пока что, в колеснице тряской (видите, все образы из Анненского)

К Митрофанью скромно путь держу.

Колкий гроб окрашен желтой краской,

Кучер злобно дергает вожжу.

Шаткий конь брыкается и скачет,

И скользит, разбрасывая грязь,

А жена идет и горько плачет,

За венок фарфоровый держась.

Господи, верни его, родного!

Ненаглядный, добрый, умный, встань!

Третий час на Думе. Значит, снова

Пропустила очередь на ткань.

Вот это та же ткань, которая свисает с верхнего этажа. Только сейчас это еще и очередь на ткань в голодном и нищем большевистском Петрограде.

А уж даль светла и необъятна,

И слова людские далеки,

И слились разрозненные пятна,

И смешались скрипы и гудки.

Там, внизу, трясется колесница,

И, свершая скучный долг земной,

Дремлет смерть, обманутый возница,

С опустевшим гробом за спиной.

Я думаю, что здесь у Зоргенфрея есть некоторое движение дальше Анненского, как ни странно, потому что он прорывается за смерть. Потому что люди 1921-1922 года уже видели то, что за смертью. Вот этот посмертный и счастливый Петроград 1922 года, где так трогательно зеленела между торцов на Невском трава, Петроград, откуда съехало правительство, Петроград, поменявший имя, Петроград, в котором живет и функционирует Диск (Дом Искусств) — это такое посмертное, почти райское бытование, которого Анненский не увидел. Вот это странно, что он предчувствовал его, но он его не допускал. Вот этого послереволюционного счастья не допускали, не видели те, кто боялся революции. Это то, о чем сказала Ахматова:

И так близко подходит чудесное

К покосившимся грязным домам.

Никому, никому не известное,

Но от века желанное нам.

Проблема только в том, что увидеть посмертное существование можно только одной ценой — только расставшись с этой всей земной дребеденью. Поэтому то, что для Анненского еще катастрофа, у петербургских поэтов XX века стало посткатастрофным бытованием. И кстати говоря, у Кушнера есть об этом же совершенно гениальное стихотворение:

Я ли свой не знаю город?

Дождь прошел, я поднял ворот,

Сел в трамвай полупустой.

Путешествие в этом трамвае («Стикс, Коцит и Ахеронт», из другого стихотворения) — это путешествие посмертного торжества. И нота этого торжества есть у Кушнера. Например,

Нет ли Бога, есть ли Он — узнаем,

Умерев у Гоголя, у Канта,

У любого встречного — за краем.

Нас устроят оба варианта.

Вот это очень непохоже на Кушнера: там, где раньше его не устраивал ни один вариант, теперь его устраивают оба. Но это, знаете, потому, что у нас есть бесценный опыт постсоветского существования и вообще советского существования, которое до известной степени было для России посмертном. Отсюда и культ мертвых. Вот Анненский весь пронизан этим трепетом смерти, трепетом умирания. А советская поэзия — послереволюционная, необязательно советская — пошла дальше. Она воспела этот ледяной рай.

И я думаю, кстати, что, читая своих последователей, Анненский (а у него, я думаю, есть такая возможность) узнал бы зависть, наконец, по словам Ахматовой. Потому что «Если бы оттуда посмотрел я на свою теперешнюю жизнь» — это еще и немного посмертный взгляд.

Кстати говоря, и эмиграция тоже было одним из вариантов смерти. И тот ледяной эфир, который там увидел Георгий Иванов, большой поэт, как к нему ни относись — это тоже посмертное. А весь «Кипарисовый ларец» Анненского с его кипарисовой, хвойной, гробовой символикой, с его георгинами — это, ничего не поделаешь, трепет умирания. Умирания, за которым всё-таки все мы провидим какой-то триумф.

Как ни странно, и сейчас, живя в нынешней довольно-таки предгибельной России, мы чувствуем триумф. Только для этого триумфа надо отряхнуть вериги земного существования. Скоро увидимся, пока!

* - признан российскими властями иностранным агентом