Один - 2021-09-09

Д. Быков

«Наивный вопрос: можно ли считать Воланда прогрессором, а то, чем он занимается, прогрессорством?». Это вопрос совсем не наивный. Проблема в том, что трикстерские функции действительно с годами переходят к этому персонажу, к покровителю художника. Так функции Бендера и черты Бендера переходят к Воланду, и Воланд становится прогрессором вынужденно.

Становится им этот типаж в 60-е годы, когда появляются сразу два героя такого типа. Ведь функции Воланда двоякие. С одной стороны, он разведчик, с другой, покровитель гения, будь то Мастер или будь то Будах, например. И вот первый Воланд, у которого возникают прогрессорские функции — это Румата Эсторский. Второй, естественно, Штирлиц.

Именно в силу того, что Воланд стал наделяться прогрессорскими функциями, Владимир Путин и стал президентом России. Потому что разведчик стал восприниматься как покровитель талантов. Этому во многом, кстати, способствовала легенда об Андропове, который прислушивался к талантам, который сформировал вокруг себя такое крыло либеральных экспертов во главе с Бовиным и Бурлацким, и вообще прислушивался к интеллигенции. У него регулярно бывали Евтушенко и, естественно, Семенов. Словом, не брезговал обществом певцов.

Соответственно, прогрессорские функции Воланда неизбежны с учетом того, что Воланд не совсем Сатана. В общем, он не воплощение зла. Он наиболее приемлемый слуга Божий из таких темных сущностей. Действительно, с тех пор, как Бог разочаровался в мире, он относится к нему как к такому питомнику, надзирать за которым, как за шарашкой, призван такой Мефистофель — отчасти доброжелательный, отчасти злонамеренный, отчасти насмешливый и циничный.

Но он не то чтобы прогрессор. Ну можно ли сказать, что, скажем, в освобожденном Арканаре возможно прогрессорство? В лучшем случае Румата мешает отдельным наиболее мрачным силам (Черному ордену), но и не дает Арате каких-то требуемых сил. Или кому-то говорит: «Ты останешься в легендах». Румата уже не прогрессор. Румата уже наблюдатель и спаситель тех, кого еще можно спасти.

А вообще прогрессорская функция Воланда несомненна, потому что он же доносит о состоянии. И поэтому функция прогрессора — собирать информацию, а вовсе не обязательно дотягивать Арканар до сколько-нибудь земного уровня. Тем более, что, по версии Германа, на Земле в это время тоже всё не очень-то благополучно. Но вообще реабилитация образа разведчика, начиная со Штирлица, связана, конечно, с Воландом. Потому что Воланд — это и есть главный разведчик русской литературы.

«Мне кажется, сегодня не лучшее время быть романтиком. Ведь многие нужны понятные или, если запутанные, то хотя бы в своих нитках, люди. Непонятного и так слишком много. Такими темпами легко стать ноулайфером. Что скажете?». Романтизм вообще, с моей точки зрения, вещь дурная. Иррациональность его — это прямой путь к фашизму. Мы об этом еще будем сегодня говорить, об этом есть вопросы. Но романтика — она романтизму не тождественна. Она нужна всегда, мне кажется. Это неизбежный путь. Людям нужен какой-то нравственный или культурный идеал.

Понимаете, романтизм и романтика соотносятся так же, как гуманизм и гуманность. Гуманизм — это совершенно конкретное мировоззрение, поставляющее человека в центр мироздания, делающее его мерилом всех вещей. И гуманизм действительно претерпел определенное крушение, о котором говорил Блок в известной статье, в докладе.

А вот гуманность — это вещь прекрасная, и не следует ее смешивать с гуманизмом, отнюдь, потому что вы можете быть гуманистом или, скажем, теологом, можете вообще не разделять гуманистических понятий или идей Просвещения, но при этом простой человеческой гуманности, элементарного милосердия и сострадания вы не можете исключать, потому что дегуманизация — это гораздо хуже, чем любой гуманизм.

«Одна моя знакомая (дело было на школьном выпускном) на вопрос «Кем ты хочешь стать?» ответила: «Неважно, кем я хочу стать — я хочу остаться человеком». В итоге она поступила на юридический. Выражал ли подобную мысль кто-либо из великих людей — «Я хочу остаться собой»?». Сходную мысль выражал Владимир Леви, который сказал: «Я не хотел бы развиваться, я хотел бы свиваться». То есть я хотел бы сосредоточиться в себе, если угодно.

А в принципе, мне не очень нравится этот ответ: «Кем ты хочешь стать?». — «Я хочу остаться собой». Такой немножко консерватизм. Это Россия сейчас никем не хочет стать, хочет остаться в текущем положении вещей, потому что она понимает смутно, что если она хоть чуть-чуть изменится, может поехать по швам вся конструкция, крайне ненадежная.

Поэтому мне вообще присуще желание становиться. Желание не о-становиться, а становиться, всё время кем-то заново быть. Остаться собой — это хорошая вещь. Но ты сначала кем-нибудь стань, как учил Гете — стань самим собой, а потом уж оставайся. Мне кажется, что процесс становления — это, в общем, для людей удачливых, счастливых, одаренных довольно долгое занятие. Мне кажется, что у Льва Толстого, например, он на всю жизнь растянулся и, в общем, недурно получилось.

Я хотел бы вообще, чтобы вокруг меня было как можно больше людей, активно эволюционирующих, меняющихся. Я мало таких людей вокруг себя могу назвать. Вот Викторию Иноземцеву могу, например — замечательного поэта, которую поздравляю с полукруглым юбилеем. Диму Филатова. Вот из таких друзей, меняющихся, становящихся, как-то эволюционирующих. Естественно, Марина и Сережа Дяченко, которые на моей памяти столько шкур уже сбросили, и всякий раз обновлялись гениально. Это высокое искусство. Люблю людей, которые до последнего момента как-то радикально меняются, превращаются.

«В одной из моих любимых песен говорится «Прекрасней всех поет бездушный соловей»». Я тоже когда-то любил, кстати, эту песню Дольского «Март. Сумерки». «Правда ли, что бездушные лучше всех говорят о чувствах?». Нет. «Прекрасней всех поет бездушный соловей» — это такая довольно сомнительная формула. Песня мне нравится безотносительно к ней. Больше всего мне в ней нравился проигрыш, который как раз к словам непосредственного отношения не имеет. Но что говорить, Дольский прекрасный музыкант, хотя и поэт тоже очень интересный.

Я считаю, что миф о холодном художнике, миф о художнике, который садится писать с холодным носом, как говорил Чехов — это один из мифов. Распространенный, довольно привлекательный. Но всё-таки я не верю в это. Понимаете, во всяком случае, в то, что Чехов садился писать и был абсолютно холоден, не верю. Он, конечно, дистанцировался елико возможно и от происходящего, и от текста — авторская позиция всегда есть, но она всегда амбивалентна, и так далее. Но в холодного художника я не верю. И особенно не верю в то, что о страстях хорошо говорят бесстрастные. Перегоревшие — может быть, но бесстрастные нет. Страсть — это вещь, требующая личного опыта.

«Обратил внимание, что большинство великих писателей не были религиозны или не были активны в вере. В чем дело? Мешал ли их писательский критицизм?». Нет, как раз наоборот. Понимаете, многое в жизни писателя нам неведомо. Нам совершенно неизвестны религиозные убеждения Тургенева, например. Я думаю, он был таким благородным агностиком. Религиозные убеждения Чехова, как он сам сказал, есть огромное поле, лежащее между «да» и «нет» в вопросах веры, между «верю» и «не верю».

Но для меня совершенно несомненно одно — что литературное творчество само по себе уже форма веры, потому что это подражание творцу. Это имитация акта миросозидания, миротворения, миротворчества. Искусство как свободное и радостное соревнование с творцом (это формула Мандельштама) — это, мне кажется, самое правильное определение искусства.

Разумеется, художник может быть атеистом, но в душе, я думаю, он не верит и не понимает, что всё так получилось само. Иначе приходится признать, что и «Войну и мир» никто не писал, а само получилось. Что и «Слово о полку Игореве» само получилось. Само ничего не получается. Мир требует созидательного усилия.

Эволюционисты с этой позицией спорят, но я никогда не спорю с эволюционистами. Не потому, что мне нечего сказать, а потому, что у нас нет предмета спора. Мы говорим, собственно, о разных вещах. Я совершенно не отрицаю эволюции. В конце концов, мир мог быть создан эволюционным путем. Просто в то, что что-либо получается само — в это я, простите, не верю просто потому, что имею какое-то отношение к творческому процессу. Думаю, Господу очень обидно, когда его авторство (как авторство Шекспира, например) ставится под сомнение.

Д.Быков: Если ваше христианство стимулирует вас творить, то всё хорошо. Если ханжествовать и фарисействовать, то плохо

«Как вы думаете, как воспринимают дети волшебные палочки из сказок после управления телевизором на расстоянии с помощью пульта? Что заменит детям сказки? Или в будущем технология окажется убедительнее сказок?». Нет, слушайте, в конце концов, палочка в виде пульта продается в любом детском магазине. Я сам сыну привез китайскую волшебную палочку, которую можно было настроить так, чтобы ей включать телевизор. Серия магических артефактов в любом игрушечном магазине на Западе представляет полную вселенную Гарри Поттера. Мне кажется, что магия и электроника никак друг другу не противоречат. Может быть, электроника предсказана сказками, но она никак их не отменяет.

Сказки — они же про другое. Можно создать любой магический артефакт, но если вдуматься, настоящая сказка всегда про приключения разума, про приключения персонажа, а вовсе не про приключения атрефакта. Золотое яблочко, катающееся по серебряному блюдечку — это обычный телевизор, и тут ничего сложного нет. А вот превращение, например, Емели в короля — это интересно. Получение им царской дочери и полцарства в придачу — это забавно. И это гораздо более чудо, нежели щука, нежели путешествующая печь.

«Найдутся ли в будущем страны, в которых вспомнят сегодняшние российские таланты?». Таких стран будет много, потому что современные российские таланты разъезжаются довольно активно. Вернее, они не столько разъезжаются, сколько пересиживают в других странах. Они не оседают там навеки — ну, разумеется, кроме тех, кого выжили отсюда по политическим соображениям. Нет, они остаются, где-то живут, что-то там делают довольно успешно, потом возвращаются.

Дело в том, что, понимаете, невозможно затормозить развитие культуры. Можно перенести это развитие на другую почву, как большевики в свое время с этим поступили. Но потом эти тексты, эти люди всё равно так или иначе возвращаются. Можно, конечно, зачистить российское пространство от всех сколько-нибудь интересных и талантливых людей, но всех их вывести, выморить, невозможно. А вот вывеЗти можно. Это очень горько. Поэтому, конечно, современных российских талантов будут так же вспоминать, как, например, уехавшего Шагала или Зворыкина.

«Расскажите о феномене Хемингуэя в Советском Союзе. Почему такая любовь и восхищение?». Влад, в свое время у Кушнера, которого мы будем поздравлять с полукруглым юбилеем в следующий раз (заранее никогда нельзя, лучше чуть опоздать в этом случае) были такие стихи:

Как нравился Хемингуэй На фоне ленинских идей.

Он, конечно, нравился не только на фоне ленинских идей. Он нравился на фоне советской действительности, в которой счастье, по замечательной формулировке Михаила Львовского, долго было тождественно успеху. А оказалось, что возможно другое счастье.

Я такую неожиданную вещь скажу, но Хемингуэй совершенно не был символом победы, победоносности. Во-первых, он нравился потому, что это всё-таки хорошо сделанная проза. Еще при его жизни почти все его тексты здесь были напечатаны, кроме «По ком звонит колокол». И тот в каком-то ограниченном количестве был доступен. Да и, в общем, по рукам ходил перевод.

А во-вторых, Хемингуэй… Понимаете, вот это очень важная идея 60-х. На чем стал героем времени Володин, главный драматург оттепели после Розова? Скажем так, главный драматург второй оттепели. Не только он — Шварца стали понимать по-настоящему именно в 60-е годы, до которых он не дожил.

Вообще ключевая идея оттепели — это идея триумфа аутсайдеров. Это идея победы людей, которые не вписались, которые не захотели быть первыми учениками. «Зачем ты был первым учеником, скотина?». Вообще оттепель не любила первых учеников. Вспомните у Евтушенко:

И не ходить в хороших Ученичках любимых Тем, кто из Марьиной рощи — Школы неисправимых.

Образ Хемингуэя — это образ победителя, не получающего ничего. Сильный, красивый, уверенный в себе, бесконечно талантливый и разнообразный человек, который во всех ситуациях проигрывает. Который проигрывает с женщиной, потому что женщина ищет, где лучше, женщина ищет стабильности, а он не может ей этого дать.

И вообще образ такой тотально неудовлетворимой женщины, которая появляется еще в «Фиесте» — там понятное дело, Генис совершенно правильно написал, что Хемингуэй сделал дезертира героем войны, а идеальным любовником — импотента. Ну, он не импотент — он инвалид. Но это, в общем, такая трагедия, безусловно. Но женщина, по мысли Хемингуэя, особенно если взять, скажем, «Снега Килиманджаро», всегда тянется к силе и успеху и никогда не может получить окончательного удовлетворения. Потому что герою нужен не успех, герою нужно достижение, а достижение всегда покупается ценой жизни.

И поэтому успешных писателей у Хемингуэя нет. Поэтому успешных солдат у Хемингуэя нет. Хемингуэй — это герой аутсайдеров, герой гениев, потерпевших поражение в битве с жизнью. Классический пример такого героя — это Сантьяго из «Старика и моря», который вместо рыбы вытаскивает и привозит огромный скелет, памятник неслучившемуся усилию.

The winner gets nothing — это и есть девиз Хемингуэя. Этот девиз был для оттепели очень характерен, потому что, по идее оттепели, задолго до «поколения дворников и сторожей», побеждает тот, кто не захотел встраиваться в ряды.

А может, тот бессмертней, кто последний, И тот первей, кто замыкает строй,

- как сказала Инна Кабыш уже значительно позже. Аутсайдерство гениев началось задолго до андеграунда, задолго до кумиров подполья.

Особенно у Аксенова это заметно. Это победа героя, который вообще отказался участвовать в этой гонке. И женщины неприкаянные. Хемингуэевская кошка под дождем — тоже из прозы Аксенова. Помните, он встречает ночью в Питере девушку под дождем, и она говорит: «Я хемингуэевская кошка».

Д.Быков: Никогда я не буду на стороне смерти и на стороне цензуры, какие бы малоприятные люди ни подвергались репрессиям

Неприкаянность, нежелание успеха этой ценой, нонконформизм. Хемингуэй — это герой именно такого, если брать российские аналоги, визборовского склада. Визбор же, невзирая на свою глубокую укорененность в социуме, несмотря на свою полную легализацию в качестве журналиста, существовал всё-таки полулегально — то ли актер, то ли журналист, то ли певец, то ли исполнитель, то ли альпинист. И при этом всегда позиция проигравшего в поединке с женщиной. «О, моя дорогая, моя несравненная леди» — всегда позиция такого неуклюжего рыцаря, неуклюжего слуги, которого в конце концов всегда отвергают.

Это поза. Иногда это была поза довольно дешевая. Но важно то, что Хемингуэй — это именно образ трагический. А трагедия возвышает всегда. Трагедия потому, что настоящий победитель не нуждается в победе. Ну, как у того же Кушнера:

Танцует тот, кто не танцует, Ножом по рюмочке стучит. Гарцует тот, кто не гарцует, В партере скачет и кричит.

А кто танцует в самом деле Или гарцует на коне, Тем эти скачки надоели, А эти лошади — вдвойне.

Ну, или возвращаясь к Эмили Дикинсон, я думаю, вдохновительнице всего этого образа жизни и очень важному человеку для американской культуре:

В Пурпурном Братстве ни один Ликующий Воитель Так верно не расскажет нам, Чем дышит победитель.

Как тот, кто побежден и пал, Когда в предсмертной муке Он ясно слышит вдалеке Победных воплей звуки.

Победа вообще очень такое как бы неприятное состояние. Неприятное для Хемингуэя. Он не умеет побеждать абсолютно.

«В прошлой лекции вы высказали мнение, что романтизм может перекидывать мостик к фашизму из-за культа иррационального, который лежит в его основе. В немецком романтизме, безусловно, так. Но вот насколько это присутствует в романтизме французском? Разве что у Теофиля Готье. Но разве это ощутимо у Гюго, Мюссе, Ламартина, Дюма, Жорж Санд? Там ведь другое — взрыв души неординарной личности».

Миша, не совсем так всё-таки. Видите ли, тут два аспекта. Если брать романтизм именно как культ личности, и прежде всего личности Наполеона, то нельзя не увидеть у Гюго, как это уродует его мировоззрение. При всей любви к «Отверженным», всё, что там связано с безумным возвышением наполеоновской личности, явно диссонирует с общим тоном романа. Потому что епископ Мириэль и Наполеон — это несовместимые ценности. Жан Вальжан — ладно, другое дело. Но в сущности, или ты христианский гуманист, или ты при мысли о Наполеоне делаешь стойку.

И кстати говоря, «Наполеон Малый» — памфлет, который тоже проникнут такой безумной любовью именно к этому кумиру нации, герою нации, к Бонапарту. Ну ничего не знаешь, в Гюго это было — противопоставление мелких людей 40-60-х годов великому предшественнику. Но всё-таки романтизм Гюго имеет (особенно в стихах это заметно) некоторые черты вот этого внутреннего противоречия. Ничего не поделаешь.

У Мериме это очень ярко. Причем понимаете, опять-таки, какая странная вещь. Вот есть огромный ряд текстов на тему «человек-зверь» — на тему превращения человека в животное, животных корней человека и возможности превратить, очеловечить, гуманизировать зверя.

Считается, что первый такой текст — это «Остров доктора Моро». Но ведь еще до этого был «Локис» — понимаете, такая, не побоюсь этого слова, всё-таки апология звериного начала. И хотя граф-то у нас, конечно, убийца… Ну, там понятно, что женщина не может зачать от медведя, и всё это биологически невозможно, и там вообще непонятно, результат ли он такого патологического зачатия, или он стал таким оттого, что медведь действительно помял его мать, но, по большому счету, идея-то проста. Локис — это именно человек, в котором животное, иррациональное, чувственное начало взяло верх, и он стал убийцей. Понятное дело, что в графе это борьба этих начал. Тут, собственно, фантастический сюжет ни при чем.

В Мериме как раз очень остро это чувство убийственности романтического. «Кармен», я думаю, самое откровенное в этом смысле произведение. Именно потому, что симпатичен-то нам Хозе, ничего не поделаешь. А вот Кармен — это начало такое не просто деструктивное, не просто стихийное. Это начало самоубийственное. Там же она говорит (это гениальная реплика, наверное, моя любимая во всём рассказе): «Раньше я хоть тебя любила, а теперь никого не люблю», — говорит она Хозе.

Это страшная история. Из нее получилась гениальная опера. Но именно рассказ, совершенно упоительный — он как раз о тупике этого стихийного начала. И как ни странно, «Антихрист» Триера — это тоже вариация на тему «Кармен». Такая женофобская история, но очень неглупая. Я думаю, как раз фон Триер абсолютно последователен в своем мировоззрении. Он просто всё время хочет себе доказать, что Бог не злонамерен. Как-то хочет природу отделить от Бога, Так гностически: что природа — это не по его воле, это так получается.

«Как вы считаете, через 30 лет в школьной программе по литературе сохранятся Толстой, Достоевский и Чехов, или их отодвинут на задворки истории?». Дима, не будет школьной программы по литературе через 30 лет. Вообще через 30 лет вы не узнаете и школьную программу, и Россию, и само образование. 30 лет — это огромное пространство. Всё будет иначе, вот увидите. Вы-то увидите. Я думаю, что и я увижу.

«Как вы считаете, почему Линч между двумя нелинейными и сложными фильмами «Lost Highway» и «Mulholland Drive» снимает хорошую, но традиционную «Straight Story»?». Она мне не кажется традиционной. Она мне кажется как раз самой сюрреалистической и гротескной из всех его картин. Потому что вот этот современный герой, который на своей такой газонокосилке предпринимает путешествие к другу — это такой абсолютно мифологический персонаж. Это вообще очень красивая картина — «Straight Story».

Потом, видите ли, Линч прежде всего художник. Вот такой художник par excellence. И мне кажется, ему показалось (такое двойное «кажется»), что на самом простом и линейном материале он сможет продемонстрировать максимум художественной изобретательности. Фантастическую историю вроде «Синего бархата» любой расскажет. А ты попробуй расскажи вот такую простую историю.

И конечно, он, как истинный великолепный художник, сумел ее рассказать с достаточной долей поэзии, визионерства. Ведь визионер необязательно рассказывает что-то фантастическое. Он может, как у Блейка — «и небо в чашечке цветка». Вот это, мне кажется, он и увидел. И она не простая картина, всем. Она как раз очень многослойная. «Straight Story», даже если я там и скучал временами, но я всё равно нахожу ее просто самой красивой из всего, что он снял.

«Смотрели ли вы «Квартирник» с Маргулисом?». Увы, нет как мне его смотреть? Телевизора-то нет у меня. Я не смотрю его и на YouTube. Да времени нет совсем, братцы!

«Как вы относитесь к Борзыкину и группе «Телевизор»?». С величайшим умилением и любовью.

«Каждый раз, когда смотрю «Профессионала», знаю, хоть и чем закончится точка надеюсь, что Жосслен Бомон успеет дойти до вертолета. Это не про монтаж и режиссуру, а про обаяние персонажа Бельмондо, которому нельзя стрелять в спину. Несколько слов об этом актере. Чем он важен для вас?». Знаете, для меня в этом фильме скорее важен Лотнер, один из моих любимых режиссеров, чей фильм «Pas de problème» я когда-то просто знал наизусть — «Никаких проблем».

Д.Быков: Выйдет ли Навальный при жизни Путина? Думаю, да

Видите ли, какая история. Пафос «Профессионала» в том, что в честном бою профессионала победить нельзя. Ему можно только выстрелить в спину. И те люди, которые вас, профессионалов, нанимают, никогда не побояться вас сдать и в спину выстрелить. Они покровительствуют вам только до поры. Это к вопросу о дьяволе — покровителе художника. То есть до какого-то момента он вам покровительствует, пока вы ему не мешаете. Дальше или Бог должен вмешиваться, или надо, извините, соскакивать с этой иглы.

Что касается Бельмондо, мне он всегда был важен тем, что он человек высококультурный. Всю жизнь играл бандита, а был сыном скульптора, таким действительно очень наслушанным, насмотренным, начитанным. Прекрасная самоирония. Он очень умел эту краску всегда добавить. Именно поэтому большинство его циничных реплик так органичны. Помните, в том же «Профессионале»: «Не пробовали свинину с кускусом?». Чудесно же!

«Читаю «Анну Каренину». Пока не закончил. Так что, если можно, без спойлеров». Нет, кончается хорошо. Для нее не очень, а для Левина нормально.

«Раздражает чудовищная праздность жизни персонажей. Никаких творческих задач. Всё только сделать туалет, приказать чаю, выйти в свет. Если они и правда так жили, то неудивительно, что стрелялись на дуэлях и бросались под поезд по вздорным поводам». Нет, Саша, ну что вы? Левин всё время занят. Кити всё время занята. Надо сказать, что и Бетси Тверская занята всё время. Светская жизнь требует огромных усилий.

А что касается того, что герои не заняты на производстве — видите ли, пора расстаться с этой парадигмой, что трудом является только бессмысленная и малопроизводительная, низкоквалифицированная тяжелая работа. То есть, грубо говоря, мешки ворочать. Нет, это не является работой. Работа — это прибавление ценностей. Это яркое проживание жизни. Анна Каренина своей 30-летней жизнью гораздо больше изменила мир, чем тысячи крепостных крестьян. Простите, ничего не поделаешь. Хотя Толстой в зрелости думал, что именно крепостное крестьянство, ну или освобожденное христианство что-то такое знает о смысле жизни.

Толстой вообще к труду относился довольно пренебрежительно. Его знаменитая полемика с Золя, когда он говорит, что труд — это суррогат, широко известна. Печаталась, перепечатывалась. Я во многих недавних журналах, где появлялись статьи о Толстом, встречал ссылки именно на эту полемику. Вот он разбирает роман Золя «Труд» и поясняет, что трудом в христианской Европе, вполне современной, вполне гуманной, считают имитацию. По сути дела, субституцию. Это не то, чтобы заниматься трудом по совершенствованию своей души. Нет, это подмена механистической работой, как бы заполнение этой механистической работой того главного труда, к которому мы призваны — работы над собой.

Это так же, как благотворительность. Как Цветаева Борису Бессарабову: «Вам ваша душа дана для работы, а вы ее, эту работу, подменяете добрыми делами. Вы делаете добро кому-то». Это действительно какая-то подмена. «То, что мы должны, умирая, вернуть в лучшем виде», сказано у Кушнера о душе. Кому-то для этого нужна физическая работа, а кому-то мысли.

Я, в общем, вслед за Толстым, не думаю, что труд как-то воспитывает душу. Забить весь свой день работой — это помогает не совершить некоторых низостей. Это действительно помогает, может быть, отвлечься от сладострастия, или лени, или трусости, или иных пороков. Или пьянства. Но в принципе, работа сама по себе — это совсем не душеполезное дело.

Совершать бессмысленную тяжелую работу… У меня в «Орфографии» был один такой герой, который так остро чувствовал свою вину перед миром, что всё время с места на место перетаскивал тяжелые камни. Но от этого, клянусь вам, никому не было лучше.

И вообще я не люблю, чтобы люди гордились произведенной работой. Работа — это создание нового. Если вы ничего нового не создаете, то это, как у Виктора Франкла, знаете, бесполезное выщипывание травы, которым мучили людей в концлагерях. Это такая старая идея, что если бы Анна Каренина работала на заводе, она бы не бросилась под поезд. Она бы бросилась под поезд гораздо раньше, потому что тоска — она всё-таки страшнее, чем самая трагическая любовь.

«Кровно важный для меня вопрос. Я понимаю, что вы,может быть, брезгливо относитесь к фигуре Евгения Харитонова, но в очерке «Сумерки империи» вы его упоминаете. Поэтому скажите, что его погубило — невостребованный талант, преследования КГБ, гомосексуальность или атмосфера 70-х годов?».

Да почему брезгливо? Я очень люблю Евгения Харитонова. Я его считаю крупнейшим писателем своего поколения — 1940-х. Некоторые его рассказы, такие, как «Жилец написал заявление», например, или «Покупка спирографа» мне кажутся просто шедеврами. Да, в общем, и многие его стихи, и его пьесы, и некоторые монологи типа «Мы гибельные цветы». Нет, это блистательно. И мне, честно говоря, совершенно неважно, делал ли он темой своих лирических сочинений гомосексуализм или, например, алкоголизм. Он для меня писатель того же класса, что и Венедикт Ерофеев. С такой же внутренней драмой, с таким же самоуничтожением.

Ну а погубило его что? Погубила его, конечно, атмосфера страха постоянного разоблачения, вызовы в КГБ. Не только за гомосексуализм, а главным образом за самиздат. Он же всё-таки входил в группу «Каталог» — или, как еще говорят, «КатАлог». Я до сих пор не знаю, что правильно. «КаталОг», да.

Мне кажется, что когда вокруг тебя арестовывают друзей, когда жизнь в позднем СССР (1980-1981 годы) становится уже совсем зловонной, и культурный расцвет 70-х сходит на нет, большинство друзей уезжает, мне кажется, это очень трагическая ситуация. И сердце больное, кроме этого. Понимаете, он всё-таки ребёнок войны. Долгая жизнь в Новосибирске. Довольно голодное и трудное детство и студенческая голодная молодость. Страшная ранимость и впечатлительность.

Его многое погубило, но прежде всего, мне кажется, атмосфера политических преследований. Вы понимаете, бесполезно на рациональном уровне объяснять, чего боится человек, когда его вызывают следователи, когда ему звонят мошенники, представляясь следственным комитетом, когда он получает повестку в суд даже свидетелем. Потому что свидетель при первой необходимости стремительно превращается в обвиняемого.

Д.Быков: В России репрессивный аппарат — это механизм перемещения в ад без какой-либо реабилитации

Это же вечная история, когда человек боится сообщить о чужом преступлении именно потому, что крайним сделают его. Он-то — вот он. Это не какие-то благородные мотивы. Помните, как у Достоевского Христос у магазина Дациаро. «А что бы вы сейчас сделали, услышав, что кто-то взорвет Зимний дворец? Вы пошли бы в полицию?», — спрашивает он Страхова. Тот говорит: «Нет, не пошел бы». — «И я бы не пошел». — «Почему? Ведь это ужас!». — «А потому бы не пошел, что тебя бы и сделали крайним». Особенно если учесть, что ты и так на карандаше после известного дела Петрашевского.

То есть проблема в том, что в России репрессивный аппарат — это механизм перемещения в ад без какой-либо реабилитации, без какого-либо спасения. С тобой могут сделать всё. И вот это ощущение, я думаю, Харитонова и убило. Если бы не это, он жил бы, конечно, дольше. Его изгойство, думаю, тут было совершенно ни при чем.

«К вопросу об атеизме. Если мир слишком сложен и многообразен, чтобы ограничиваться пошлой эмпирикой, то не является ли еще более странным ограничивать свое мировоззрение религиозной догматикой времен царя Гороха?». Так а зачем же ограничивать догматикой? Кто вас призывает ограничивать догматикой? Религиозное мировоззрение не сводится ни к обрядам, ни к догматике, ни к постановлениям того или иного собора. Религиозное мировоззрение предполагает, что видимый мир — это не всё. Вот и всё. А зачем же объяснять всё какими-то религиозными мифами? Достаточно понимать, что мир — это не просто так. Вот и всё.

Я совершенно никого не призываю ограничиться религиозной догматикой. Наоборот, уж если выбирать между религиозным догматиком и гуманистическим атеистом, конечно, атеист свободнее, умнее, интереснее, и уж точно он лучше служит Господу.

«Так получилось, что из всех персонажей вашей литературной вселенной мне больше всего нравится Гриневицкий. Не жаль ли вам его? Как вы к нему относитесь?». А чего его жалеть? Он улетел в рай. Он попал в другое измерение. Это немножко такой мой оммаж «Короткой дороге миссис Тодд» Кинга: если ты очень быстро ездишь, ты рано или поздно уедешь в другое измерение. Это такой гимн профессионалу: если ты очень хорошо делаешь свою работу, рано или поздно тебя возьмут в рай. Ты рано или поздно доскребешься до рая, вот так бы я сказал.

«Применительно к биографии Ахматовой вы сказали, что ее автор должен быть таким же изгоем, последним из последних, как она сама. Каким должен быть автор биографии Давида Самойлова? Почему, по-вашему, про него до сих пор не написана большая книга?». Потому что ее пишет Андрей Немзер, я думаю. Он и должен ее писать. Может быть, Галина Медведева, жена, вдова.

А в принципе, про Давид Самойлова... Понимаете, он не обладал каким-то патологическим складом личности. Вот Ахматова — ее изгойство как-то было основой ее культа, культа себя, который она достраивала (кстати, очень талантливо), компенсацией многолетних унижений и так далее.

Самойлов, который с ней, кстати, дружил и был всегда желанным гостем — он человек очень нормальный, очень здоровый. Может быть, эта нормальность и отталкивала некоторых, раздражала. Потому что он умел защищаться от абсурда мира. Отчасти алкоголем, отчасти пофигизмом, отчасти мужеством. Он был человек очень мужественный, железный. А жизнь его не баловала. При этом, конечно, стремление к гармонии — не столько пушкинское, сколько моцартинское — оно в нем жило всегда. Написать биографию Самойлова способен мужественный и гармоничный человек. Таких людей еще меньше, чем изгоев.

«То, что Навальный дал интервью не «Новой газете», а зарубежным изданиям — это про информационный охват или про то, что драйвером изменений в стране может быть только международное сообщество?». Международное сообщество ничего не может сделать. Это не вопрос. Оно может только сплотить население вокруг вождя. Ну, или выразить глубокую озабоченность. Но это мертвому припарка, слону дробина. Припарка мертвому слону.

А что касается Навального, я думаю, у него не так много времени, чтобы раздавать интервью. Он выбрал несколько зарубежных изданий, которые подготовили сводный вопросник. Если бы «Новая газета» настаивала, или раньше обратилась, или если бы это было особенно принципиально, я не думаю, что он отказал бы «Новой газете».

Просто другое дело, что у него действительно сейчас очень мало возможностей для переписки, для разговора. Его сейчас мучают, принципиально пытают. Пытают бессонницей, постоянным контролем, отсутствием личного времени. Он правильно написал, что у него личное время с 5 до 6 утра, до подъема. У него очень мало возможностей контакта с миром. Я исхожу из всех данных, которые он сам сообщил.

Поэтому мне кажется, что предпочтение иностранных источников диктуется не соображениями охвата, а просто, может быть, или их вопросы показались ему интереснее, или они раньше успели со своими вопросами. В принципе, мне известны случаи, когда Навальный отвечал из тюрьмы. Отвечал на письма, отвечал на приветствия и так далее.

Думаю ли я, что он выйдет при жизни Путина? Думаю, да. Я много раз уже об этом говорил. Он очень удобный предмет торга. Но кто будет торговать, и как, и что будет предложено — это пока неизвестно.

«Прочитал статью Горького «О русском крестьянстве» и подумал: в России были все признаки прото-фашизма. Почему же он не развился?». Да не то чтобы были все признаки прото-фашизма. Он потому и не развился, что существует огромная дистанция между мыслью и делом, словом и делом, мыслью и верой и так далее. Есть воздушная подушка между народом и властью, между любой идеологией и ее адептами. То есть в России, как в стране книжной, всё хорошо с пониманием, но не очень хорошо с его реализацией на практике. И это прекрасно.

«Почему герои-одиночки всегда притягательны?». Потому что мы легко проецируем их на себя. Мы же все одиночки. Мы страшно одиноки. И нам хочется быть одиночками. Когда человек присоединяется к ликующий толпе, он всё равно как-то на дне души понимает, что это стыдновато. Душа по природе христианка, и мы всегда понимаем, что и кричать «Осанна!», и кричать «Распни его!» хором — это, в сущности, проявление одного инстинкта, инстинкта стада.

«Не можете ли вы назвать генезис поэзии Федора Валентиновича Чистякова?». Знаете, когда он говорил о себе «инвалид нулевой группы», и когда он группу свою назвал «Ноль», это во многом символ того, что он начал с нуля. Конечно, его генезис — это фольклор. Это диктуется баяном, диктуется частушкой. Но вообще-то его поэзия начинается с нуля.

Его поэзия довольно сложная, кстати, образная. И сам Федор Чистяков очень непрост. Он не любит разглагольствовать, но мыслит он сложно. Поэтому я думаю, что это такой переосмысленный фольклор, а в общем, он решил заново начать от корней. Опыта поэзии XX века для него как бы не существует. Если и существует, то, может быть, обэриуты.

«На одной из своих встреч Евтушенко рассказал, что однажды он был в такой депрессии, что оказался на грани суицида, и помог ему Кедров. Не знаете ли вы, из-за чего это было, и как он выбрался?». Это подробно описано в его поэме «Голубь в Сантьяго». Думаю, что на внешнем уровне — как он писал: «Развод, потеря сына, оскорбленья из уст, когда-то любящих...» и так далее — я думаю, первой причиной, внешней, был кризис середины жизни, довольно серьезные личные неурядицы и одиночество. Но главной причиной кризиса была, конечно, утрата контакта с аудиторией.

Дело в том, что Евтушенко всегда чувствовал это поддерживающую его пленку народной (ну, интеллигентской) любви и понимания. Как говорил ему Чуковский: «Женя, перестаньте писать стихотворения, радующие нашу интеллигенцию. Пишите стихи, радующие начальство». Но Евтушенко не умел этого делать. Он хотел нравиться вот этой прослойке. Он чувствовал, что в конце концов (а так и было — не знаю, как сейчас, но тогда это было так) в жизни страны всё решает эта прослойка.

Я сильно подозреваю, что она и сейчас всё решает. И сейчас я обращаюсь к ней, потому что чувствую ее властную потенцию. Не потому, что я стремлюсь ей угодить. Иногда я говорю вещи, которые идут совершенно вразрез с ее принципами. Но я знаю, где сила. Я знаю, что силу определяет лучшая часть общества. Лучшей частью общества является интеллигенция.

И вот Евтушенко всегда чувствовал поддержку. Как водомерка чувствует пленку, покрывающую воду, он чувствовал, что ему не дает упасть и провалиться вот эта прослойка народа, прослойка народной славы. А потом он утратил контакт с этой аудиторией. В силу разных причин. Потом, мне кажется, он опять его обрел.

Почему утратил? Наверное, потому, что действительно в конце 70-х он стал хуже писать, размениваться на внешнеполитическую тематику, клеймить Америку. Вот Вознесенский — нет, он пошел в глубь, и его прослойка его поддерживала. Высоцкий — тоже его прослойка его поддерживала. А Евтушенко утратил контакт. Он в какой-то момент, может быть, действительно то ли стал размениваться, то ли слишком увлекся собственным величием — «Своим большим поэтам дала большую боль». Не знаю, в общем, он разладился.

Д.Быков: Я, в общем, вслед за Толстым, не думаю, что труд как-то воспитывает душу

Вот он написал блистательную по языку, по стиху поэму «Северная надбавка». Я хорошо помню, какое дружное ироническое отношение к ней было. Хотя поэма первоклассная. Но вот, действительно, она была уже немножко такая декларативная, немножко назидательная. Хотя мастерства он не утратил ни в какой степени. Прекрасная была поэма. Но в ней была та нотка пошлятины, которая разъедала всё.

И тогда он последним усилием написал блистательную поэму «Голубь в Сантьяго». Всё равно она кончается пошлятиной:

И на звезде далекой гололедной... Я буду славить жизнь, как голубь мертвый, Летающий бессмертно над землей.

Как бы весь протест против идеи суицида — он не про то. Поэма не про то. Поэма всё равно великолепная. Она довольно точно рассказывает об этой коллизии, что нельзя всегда искать компромисс, нельзя быть между.

Я знаю, у тебя другой маэстро. Он коньяком еще не захлебнулся? Придется выбирать: он или я.

Это была поэма не о суициде, конечно. Это поэма о нежелании выбирать и о невозможности вечного компромисса. Хотя там герой ставится в такие искусственной ситуации — там выбор между женой и любовницей. Понятно, что это коллизия выбора между, условно говоря, народом и властью. Между позицией интеллигенции и позицией власти. Совмещать это стало нельзя.

Это могло быть темой отдельного исследования: почему Евтушенко так трагически воспринимал Прагу. Почему он был вполне искренен, когда написал «Русский писатель раздавлен русскими танками в Праге». Потому что они раздавили его нишу. Они раздавили возможность быть певцом одновременно и народа, и интеллигенции, и, более того, певцом власти, агентом интеллигенции во власти и наоборот. Идея компромисса была растоптана. И естественно, что после 1968 года его ведет то влево, то вправо, но всячески мимо. Он после этого перестал быть эхом русского народа.

«Слышал такую мысль, что обилие диалогов в рассказах — это слабость начинающего автора. Лично мне кажется, что без диалогов рассказ не очень динамичен. Что скажете вы?». Чем больше диалогов, тем слабее. Это я знаю. Это набоковская мысль: «Я предпочитаю книги без диалогов и картинок».

«Сочувствуете ли вы Константину Богомолову, что его спектакль «Идеальный муж. Комедия» закрыли в МХТ?». Я сочувствую всем людям, которых сажают, которые умирают, которых вытесняют в эмиграцию, и всем людям, у которых закрывают премьеры, книги, спектакли и так далее. Никогда я не буду на стороне смерти и на стороне цензуры, какие бы малоприятные люди ни подвергались репрессиям.

В данном случае речь идет о Богомолове, который отнюдь не является малоприятным для меня человеком. Просто я не разделяю его эстетических исканий и не люблю многих его спектаклей. Но его искренность в искусстве, его истовое стремление докопаться до чего-то (по крайней мере, в начале его пути) для меня вне сомнений.

«Каков критерий истинности христианства?». Если ваше христианство приводит вас к самодовольству, то оно ложно. Если к внутреннему покою, то оно, пожалуй, истинно. Если вашим истинным состоянием является вот эта блоковская «радость страдания», сложный синтез радости и страдания, восторга и отчаяния, то с христианством вашим всё в порядке. Если ваше христианство стимулирует вас творить, то всё хорошо. Если ханжествовать и фарисействовать, то плохо. Самодовольство вообще очень вредно.

«Кого из современных авторов почитать, если нравятся Твен, О'Генри, Воннегут, Ильф и Петров, Зощенко?». Я думаю, Дмитрия Горчева. Он остается очень современным автором, хотя, царство ему небесное, умер 10 лет назад. Но для меня он один из ведущих современных писателей. Услышимся через 5 минут.

НОВОСТИ. РЕКЛАМА.

Д. Быков

«Как вы относитесь к мнению, что смерть Золя была не несчастным случаем, а убийством из мести за дело Дрейфуса?». Да это, в общем, общее место, что угар, от которого погиб Золя, был следствием дымохода, заложенного кирпичом. Он был убит, конечно. Но не только за дело Дрейфуса. Я думаю, Золя вообще был человек довольно опасный для любой власти, а в последнее время просто вызывающе опасный.

Конечно, Золя убит. Конечно, его смерть подстроена. А кем подстроена — антисемитами, антидрейфуссарами, милитаристами — этого мы никогда не узнаем. Понимаете, он же был человек очень здоровый, физически очень крепкий. И я думаю, он жил бы, конечно, гораздо дольше своих 64-х — не помню точно.

Миша Шабашов, мой любимый друг и однокурсник, пишет: «Наш единственный в городе книжный магазин (город я пока не называю, потому что я буду это проверять) получил письмо от издательства «Эксмо» с просьбой изъять из продажи «Замок» Кафки. Предлагают либо вернуть в издательство, либо допускается уничтожение товара на местах продажи».

Миша, это бред какой-то и сюр. Я не понимаю, в чем дело. Если уж уничтожать какие-то продукты на месте продажи, товары, то книги времен перестройки или там, не знаю, я бы понял Войновича. Но Войнович честно стоит на всех полках. Кафка уж, наверное, не самый опасный писатель, извините вы меня. Поэтому либо это какое-то контрафактное издание, либо, может быть, издание с опечатками, либо там что-то с правами — на Кафку или на перевод Райт-Ковалевой. Надо проверить.

Я, конечно, буду это проверять. Я немедленно обращусь в «Эксмо», могли ли они распространить такое, простите за рифму, письмо. Потому что Кафка — это самая неочевидная мишень. Я понимаю, они бы Томаса Манна стали изымать, «Доктора Фаустуса», антифашистский роман. А Кафка... Хотя чем черт не шутит.

Д.Быков: Грубо говоря, “мешки ворочать” - не является работой. Работа — это прибавление ценностей

«Посоветуйте книги, похожие на «Записки охотника» Тургенева». Не знаю, честно говоря. Довольно уникальная книга именно потому, что охотник здесь метафора писателя — охотник за душами, за фактами, за пониманием, если угодно. Там есть рассказы, которые вообще с охотничьей тематикой никак не связаны, как не связаны и с тематикой крепостничества. Например, «Живые мощи» или «Сельский врач». Кстати, любопытно сравнить «Сельского врача» Кафки с «Сельским врачом» Тургенева. А так-то, в принципе, не думаю, что есть какое-то сходство между Тургеневым и кем-либо из его современников.

Мне кажется, он очень на особицу именно потому, что он... «Уездный лекарь», простите, да, «Уездный лекарь». Именно потому, что он не имеет собственного прозаического опыта. Это же дебютные рассказы. Он начинал как поэт. И отсюда удивительный поэтический дар в прозе. И он проявляется не столько в пейзажах, сколько в удивительном лаконизме, изяществе, умении спрятать главный мотив рассказа. В «Записках охотника», например, самое точное, что написано о народной душе — это «Певцы». Такая проекция, как бы двойчатка к рассказу «Хорь и Калиныч» — два лика России. И это, конечно, следствие поэтического опыта.

Я думаю, что из собственно охотничьей прозы ничто на Тургенева не похоже. Хотя эта традиция в России очень популярна и заслужена. А вот рассказов, подобных тургеневским, подобных «Стихотворениям в прозе», подобных его зрелым рассказам, поздним, мистическим — ничего не найдешь. И Чехов совсем другое дело, и Гоголь совсем другое дело. Тургенев — он как-то вне традиции. Он свою традицию тоже создал с нуля, наверное.

«Что вы можете сказать о фильме «Слон сидит спокойно»? Он длится 4 часа, но, по-моему, шедевр». Знаете, если там действительно 4 часа слон сидит спокойно, не уверен, что я выдержу эту картину. Но если она про что-то другое, конечно, посмотрю. Я ее не знаю. Я далеко не обо всём знаю.

«Как по-вашему, много ли в Толкиене романтизма?». Думаю, очень мало. Романтизм всегда интересовался фольклором, даже ввел некоторую моду на фольклор. И Толкиен был фольклористом. Вот, мне кажется, всё, что их сколько-то роднит. А в принципе, Толкиен совсем не романтик. Он катехизатор.

«Гораздо позже школьных лет полюбила Пушкина. Ваше разоблачение Онегина во многих лекциях считаю для себя ключом к его пониманию». Спасибо, Кристина! «Я, увы, обнаружила себя на месте Татьяны. К сожалению, далеко не 15-летней». Да и ей не 15, конечно. «Как вы думаете, почему современные мужчины склонны к байронистскому поведению? Иногда человек явно неглуп, образован. Зачем ему эта безэмоциональность, стремление обесценить женщину?».

Это такой инфантилизм. Понимаете, душевная недоразвитость, очень присущая всем байронитам. Ведь обычно умереть хотят люди, которые смерти близко не видели.

Зачем я пулей в грудь не ранен?... Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе? Зачем не чувствую в плече Хоть ревматизма? — ах, создатель! Я молод, жизнь во мне крепка. Чего мне ждать? Тоска, тоска!..

Это показатель крайнего инфантилизма и даже какой-то глупости. Онегин вообще не умен, и это очень явно в нем прослеживается.

«Посмотрел «Петровы в гриппе». Если честно, запутался в сюжете». Прочтите книжку. Я, честно говоря, не смотрел пока картину, и не знаю, надо ли мне ее смотреть. Я люблю Серебренникова. Люблю его как явление, люблю его как театрального режиссера. Фильмов его никогда не любил и не понимал. Ну, я чувствую ограниченность своего восприятия, что же делать?

«Почему жанр диктаторского романа развился именно в Латинской Америке, а не в странах соцблока, не в странах фашистских режимов или не в некоторых странах Африки? Что это за особенность латиноамериканской литературы или латиноамериканской диктатуры?». Орхан, прекрасный вопрос. Это, конечно, особенность латиноамериканской диктатуры. В ХХ веке, да отчасти, пожалуй, и в XIX, в Латинской Америке было две формы общественной жизни — переворот и диктатура. И то, и другое становилось сюжетом романов. Наверное, наибольшее вдохновение латиноамериканские литераторы получили от фигур Перона, чья диктатура длилась очень долго.

Могу вам сказать, что особенность латиноамериканского романа о диктатуре, будь то Астуриас, Маркес, будь-то Хуан Рульфо — там два аспекта. Во-первых, жизнь народа никак не корреспондирует с жизнью диктатора. Диктатор дряхлеет, умирает — такой блоковский «король на площади». А народ живет своей отдельной жизнью, и через него всё время перекатываются, захлестывают его волны разных диктатур — инкской, потом испанской, потом собственные диктаторы, потом американские плантаторы. Но он как-то не реагирует на это, не чувствует. Это его души никак не трогает.

Вот это первая коллизия латиноамериканского романа: народ отдельно, власть отдельно. Маркес, на мой взгляд, довел это до предельного выражения. Лучшего романа, чем «Осень патриарха», не написано на эту тему. Роман величайший. Единственный со времен Андрея Белого прозо-поэтический синтез.

Ну а второй механизм, который, собственно, создал латиноамериканский роман — это во многом, кстати говоря, климат, напоминающий такую вечную диктатуру, от которой никуда не деться. Климат влажный, жаркий, душный и при этом очень пышный, цветущий. Такая безумная растительность.

Африка — это всё-таки скудный мир. Мир нищеты, голода, изнурительной жары. А влажные джунгли Латинской Америки — они и есть диктатура. Такая удушающая прелесть. Вот кто не был никогда в душных объятиях латиноамериканских джунглей, тот, наверное, не поймет прелести латиноамериканской диктатуры. В ней хочется раствориться, хочется упиваться.

Вот и прислано письмо. Мне срочно переслали, спасибо. «В целях сокращения возможных юридических рисков отзываются из продажи следующие издания: «Шедевры мировой классики. Библиотека всемирной литературы. «Замок» Кафка». «100 главных книг. PocketBook. «Замок». Кафка». «Всемирная литература. «Замок». Кафка». Просим вас вернуть книги в наш адрес ближайшими поставками. При отсутствии возможности допускается уничтожение на местах продажи. Приносим извинения за доставленные неудобства и надеемся на ваше понимание и успешное дальнейшее сотрудничество. С уважением, директор по дистрибуции».

Значит, поскольку речь идет, Миша, об одном конкретном издании «Шедевры мировой классики» — а, нет, еще «Всемирная литература» и «100 главных книг» — наверное, речь идет всё-таки о том, что не договорились с наследниками переводчика. Вот такое у меня ощущение.

Потому что, как хотите, начинать цензуру с Кафки — это надо быть уж очень утонченным ценителем. Давайте тогда сначала уж «Осень патриарха» арестовывать или Войновича, как уже было сказано, «Москва-2042». Кафка не тот автор, который способен вызвать у чекистов нервную дрожь. У системы, конечно, всякие спинномозговые инстинкты в большом порядке — она головным мозгом не соображает, соображает спинным. Но Кафка — это недосягаемо для инстинкта. Тут нужен интеллект.

Между прочим, то, что «Замок» не печатался при советской власти — это следствие сложности, как бы несоцреалистичности этой литературы, а вовсе не ее антитоталитарного пафоса. Потому что антитоталитарный пафос Кафке не присущ. Он описывает нормальное мироустройство, любое. С точки зрения иудейского закона, с точки зрения любого закона, человек всегда преступник. «Процесс» же был напечатан, хотя это гораздо более опасная книга, если угодно.

Сергей пишет: «На пороге в кафе увидел сидящих вместе свою первую любовь и того, к кому она ушла. Я вышел, оставшись незамеченным, но постоял, вернулся. Мы поприветствовали друг друга, я выпил запланированный кофе. Как же мне не перестать себя уважать за то, что я не сразу смог зайти?». Сережа, я вам отвечу косвенно, не прямо.

Вот я много раз говорил, что роман похож на жизнь, повесть на любовную линию, а рассказ на сон. Вот повесть действительно, как и любовная линия, очень часто не имеет финала или имеет открытый финал. Дело в том, что любовь — это самая загадочная тема в литературе, потому что мы читаем про нее всегда с интересом, хотя вообще-то понимаем, чем кончится. Мы просто понимаем в душе, что она не кончается.

Д.Быков: Бельмондо мне всегда был важен тем, что он человек высококультурный

Любовь не кончается. Если вы полюбили женщину, то если что-то в ней разбудило вашу душу, то вы не можете разлюбить. Любовь может перейти в ненависть и доживать в этой форме, но если это была действительно любовь, она никогда не перейдет в безразличие. Она может доживать как чувство вины — это нормально, сколько раз у меня это было. Может доживать как глубочайшая ненависть, и есть за что. Может доживать как брезгливость, как презрение — бывает. Но как ровный эмоциональный фон, никогда.

Любовь не кончается. Больше того, сколько у меня было романов, когда мы 20 раз разошлись и потом всё равно сбегались, и всё равно продолжалось это и на постельном уровне, и на уровне цветочно-конфетно-букетном. Есть люди, которые никогда не остывают. Есть романы, которые не кончаются. Поэтому то, что с вами, Сережа, произошло — это прекрасно. Это показывает, что вы не остыли, что всё продолжается.

«Спасибо за лекционный цикл по детективному жанру!». Спасибо вам! «Арабов говорил, что детектив и триллер популярны сегодня потому, что являются современной версией трагедии и связаны с культом воздаяния. Что вы об этом думаете?». То, что детектив и триллер имеют древнюю мифологическую основу — это очевидно. Но, по-моему, просто главная эволюция детектива, о чем я в этом лекционном курсе и говорю — что поиск преступника эволюционировал в поиск Бога.

Мир — это детектив, потому что в нем всегда есть тайна. И эта тайна — явное противоречие между его избыточной прекрасностью и как бы отсутствием автора. Автор скрыт, спрятан, он проявляется в почерке. Мы всё время ищем Бога в его отпечатках. Самые умные ищут его в себе, самые легковерные или самые романтические — в пейзажах, самые озабоченные — в любви, эротике. Но ищут везде. Поэтому детектив — это продолжение религии. Неслучайно отсюда тесная связь детектива и религии в текстах Честертона. И Конан Дойла, кстати.

«Что происходит, когда детектив и фантастика объединяются?». Вот Никита Елисеев только что делал доклад о Стругацких и вступил в полемику с Борисом Натановичем, который утверждал, что их самый большой неудачей является «Отель «У погибшего альпиниста»», потому что нельзя совмещать детектив и фантастику. Детектив требует соблюдения строгих условий, а фантастика нарушает эти условия.

Я так не думаю. Я считаю, что детектив и фантастика прекрасно сочетаются. И кстати говоря, Вайнеры и Стругацкие собирались писать роман вчетвером. Жаль, что ничего не вышло. Детектив и фантастика приводят иногда к появлению восхитительных гибридов.

«Отель «У погибшего альпиниста»», кстати, классическое религиозное произведение. Может быть, почему Стругацкие сами его недооценивали — они сами не понимали, что у них получилось. Детективная составляющая там действительно не главная. Это «отходная детективному жанру» — собственно, они позаимствовали заголовок у Дюрренматта, и это совершенно правильно, это выдержано в том же жанре притчи. Но, конечно, у них там главная составляющая — это именно разоблачение чуда. Более того, неуважение к чуду. Это полицейское отношение к Богу. Попытка арестовать ангела, расстрелять ангела. А это не получается. Поэтому «Раненый ангел» — там Елисеев приводит эту финскую картину.

Конечно, «Отель «У погибшего альпиниста»» — это большая художественная удача. Это, конечно, кризисное, переломное произведение, но необычайно удачное. Детектив, триллер и фантастику очень легко объединить. Я думаю, что самое удачное такое объединение — это, конечно, «Падший ангел» Хьортсберга, из которого сделал «Сердце ангела» Паркер. Дело в том, что «Angel’s Heart» — это именно пример детектива, который ищет самого себя. А это уже религиозное произведение, безусловно.

«Что вы думаете о фильме «Нелюбовь» Звягинцева? Что происходит с любовью, когда она вырождается в нелюбовь? Есть ли тут кафкианское превращение? Должно быть, это как-то связано с вашим новым романом?». С моим новым романом это связано потому, что это роман о любви. Вот я решил для себя как-то эту загадку поставить перед глазами: почему нам всегда интересно про любовь? Хотя это про любовь 2-х субличностей, но там есть такая гипотеза, что всё человечество — это субличности Бога. Поэтому когда мы любим другого, мы любим в нем себя.

Может быть, проблема в том, что мне довелось то, что я считаю любовью, пережить уже в довольно зрелом возрасте — любовь на почве глубочайшего внутреннего сходства. Что было и во втором браке, и особенно в третьем, потому что я как-то действительно почувствовал абсолютный отзыв на все свои самые главные мысли, на главные душевные свойства. Это такое очень сложное сочетание — когда я впервые почувствовал, что любовь просто в глубочайшем сопонимании, а вовсе не в том, что мы чаще всего за нее принимаем. Кстати говоря, это и сексу очень способствует.

Фильм «Нелюбовь» мне нравится, в отличие от многих других картин Звягинцева — в отличие, скажем, от «Возвращения». Я люблю минимализм. Мне у него как-то через одно нравится. Вот «Елена» нравится, «Левиафан» не нравится, «Нелюбовь» нравится. Но в любом случае Звягинцев — это крупнейший режиссер нашего времени. И то, что он сейчас не снимает — это большая печаль.

«В воскресенье исполнится 100 лет со дня рождения Лема». Поздравляю! «Что вам у него больше всего нравится?». «Расследование», «Фиаско», «Непобедимый». «Какие его идеи еще не реализованы?». Ни одна его идея не реализована и реализована быть не может, потому что он исследователь нечеловеческого, неантропогенного. Он всё время выходит за пределы человечества.

Единственная его реализованная идея — это «Глас Бога». Но она реализована самим Богом. Он как бы реализовал идею о том, что выигрывая в силе, проигрываешь в расстоянии — один из главных принципов Творения.

У Бога, покровителя фантазий, Хранителя земного очага, Тут применен закон причинных связей И рычага.

Помните — грех себя цитировать, но У Лема есть такая теорема – точнее, лемма, Изложенная в книге «Божий глас». Она грустна и несколько занудна, Но говорить стихами мне нетрудно, И я сейчас.

Там люди по космической шифровке Воссоздали такое вещество, Которое, при некоей сноровке, От мира не оставит ничего.

Однако Бог устроил так красиво, Что точность выстрела от силы взрыва Зависит, так сказать, наоборот:

Когда стреляешь по конкретной цели, Бабахает бесшумно, еле-еле, А если хочешь бенц на самом деле, То неизвестно будет, где рванет.

Здесь имеется в виду, что Лем уловил один из главных принципов мироздания: чем точнее выстрел, тем слабее взрыв. Поэтому мир и уцелел. Поэтому «глас Бога», вот это страшное вещество, лягушачья икра, которую они получили, не уничтожила мир.

«В том, что Тарковский сделал в «Солярисе» по сравнению с текстом Лима, есть ли какие-то особенности российского метасюжета?». Вот это печальный вопрос, потому что Тарковский снял, помимо великолепной визуальной составляющей, прежде всего, конечно, визионерское кино. Он поставил вопрос о том, что человек всегда виноват. Как сформулировал Житинский в «Арсике», «невозможно быть живым и не виноватым».

Д.Быков: Cовременных российских талантов будут так же вспоминать, как, например, уехавшего Шагала или Зворыкина

Я, в общем, не разделяю этой точки зрения. При том, что Житинский для меня духовный отец и абсолютный кумир, я не люблю вот этого... Вернее, я люблю, чтобы человек себя считал виноватым, но не люблю, когда общество всё время считает, что мы ему что-то должны. Это очень неприятно.

Поэтому в «Солярисе», понимаете, взята одна и самая лобовая часть лемовского романа: Океан посылает нам тех, перед кем мы виноваты. Младенца в случае Бертона — покинутого им сына. Или прекрасную Хари, которая покончила с собой из-за Криса. Но у Лема же есть другая мысль — что логика Океана принципиально непостижима. Может, он создает эти фантомы, утешая нас? Может, он посылает нам тех, кого мы любили?

Непостижимость этой логики подчеркивается случаем Сарториуса. Мы же не знаем, что делал Сарториус с соломенной шляпой. Это очень страшно придумано — agonia perpetua. Вот почему соломенная шляпа? Золотой диск возникает. Соломенная шляпка, когда, помните, ребенок выбегает из комнаты Сарториуса? Мы же так и не понимаем, что это. Почему этот ребенок его так мучил, и почему он устраивал там agonia perpetua, продленную агонию. Это оставлено тайной. Лем не всё проговаривает.

Тарковский сделал более лобовую картину. Конечно, русская традиция всё время считать себя виноватым, а Бога карающим и требовательным — это в «Солярисе» воплотилась. А мне кажется, что Бог скорее играет с человеком, любуется человеком, помогает человеку. Человек — солдат в его отряде, а вовсе не объект его дознания.

«В произведениях Роулинг есть перемещение из портрета в портрет, между картинами, есть переход из мира живых в картину, но нет обратного, за исключением истории с кольцом. Нет ли здесь связи с «Матрицей»?». Надо спросить ее. Не думаю, что есть. Понимаете, это сложная история. Существование в картинах связано с загробной жизнью, с представлением Роулинг о загробной жизни.

Вот мне рекомендовали ее интервью, которое она дала недавно на ВBC. Для Роулинг загробная жизнь есть, но человек там пребывает как бы в состоянии картины, на которую иногда смотрят, а иногда нет. И когда на нее смотрят, он оживает. Когда вспоминают, когда входят в диалог. Ну, как книга на полке. Такая концепция бессмертия мне близка: личность где-то есть, но вы ее положили как чемодан, и можете к ней подключиться. Душа путешествует дальше, а личность, вот это «я», вот этот опыт — это лежит как какая-то сумма.

С Дамблдором можно поговорить. Но надо помнить, что Гарри говорит со своим представлением о Дамблдоре. Дамблдор же говорит: «Я краска на холсте». Местопребывание подлинного Дамблдора нам неизвестно.

«Нельзя ли разобрать стихотворение Левитанского «Меж двух небес»?». Посмотрим, почему нет?

Аня Ермакович. Аня, хорошие стихи у вас, очень. Я прочел 2 из 4-х — они очень хорошие. Особенно то, что природа названа «предательски красивой». И то, что вы сумели написать о Колесниковой без ложного пафоса. Нет, Анька, вы молодец, правда. Простите уж, что я так запанибрата, но поэты — они же все более-менее друзья.

Вы молодец, Аня. Пишите еще и присылайте. Захотите сделать книжку — издадим. Просто из тех стихов, что я получил за последнее время, эти наиболее культурные и при этом фольклорные. Понимаете, то есть они не демонстрируют технику, а демонстрируют музыку. Вот это мне нравится.

Но вы очень собой не гордитесь. У вас всё равно во всех — вот я уже прочел 3 стихотворения — 3-я строфа везде слабая. Это часто бывает. Не считайте это механикой, механистичностью. Просто первые 2 написать любой может, а вот чтобы 3-я была — это надо прыгнуть на следующий уровень.

«Почему пожертвовал собой Г. А. Носов? Стоила ли того «Флора»?». Андрюша, так неважно, стоила ли того «Флора». Он это сделал не для «Флоры». Борис Натанович как раз говорил: «Наша толерантность и, более того, наша гуманность проверяется, когда мы сталкиваемся с вещами явно неприятными». Ну явно неприятными.

«Флора» не является, так сказать, невинной жертвой, не является любимой героиней Стругацких. Это такая субкультура, в общем, паразитарная. Но совершенно неважно. «Флора» не вредна и не полезна. «Флора» зловонна, но не особенно злокачественна. Она просто есть и всё. Г. А. Носов умирает не за «Флору». Он умирает за свои принципы и за свою педагогику.

«Какой Дамблдор вам больше нравится в экранизации?». Никогда не задумывался.

«У Лема есть предположение, что Солярис — просто молодой мозг, играющий, познающий мир, создающий модели. Не думаю, что людям приносят неприятности эти эксперименты». Можно так, можно сяк. Я склонен думать, что Солярис — вполне себе зрелый мозг, потому что когда его облучили энцефалограммой Криса, он понял. То есть он способен к диалогу.

«Что вы можете сказать о второй части книги Хьертсберга «Преисподняя Ангела»?». Увы, не читал. Зато я читал у Хьертсберга «Маньяну», и это очень классно.

«Можно ли сказать, что Искандер в сказке «Кролики и удавы» предсказал будущее России?». Нет, конечно. Это была такая автотерапия. Я же говорил много раз, что (как он рассказывал, во всяком случае) он поучаствовал в «Метрополе». У него рассыпали все книги. Его перестали печатать. Он сдал квартиру на Аэропорте и переехал в крошечную дачку во Внуково, которую продувало всеми ветрами. Стал возделывать огород. При этом он на почве стресса или еще чего-то ослеп на один глаз.

Он пишет: «Вот здесь я понял, что достиг дна, и от него можно оттолкнуться». Это его любимая мысль. «Я ощутил полную беспечность, и без всякой надежды на публикацию написал «Кролики и удавы»». Это акт аутотерапии. Это не самая удачная его вещь, хотя очень смешная.

«Нельзя ли проанализировать стихотворение «Со мною вот что происходит»?». Да что-то не очень мне интересно его анализировать. Это довольно понятное стихотворение.

«Неужели мы позволим мракобесам и извергам издеваться над лучшими из нас, над теми, кто жертвовал своей свободой, здоровьем и часто жизнью? Гулагу.нет рассказывает жуткие истории о том, на что способны тюремные активисты». Миша, хочу вам ответить односложно. Помните, уж не помню, какой по счету том собрания сочинений Боконона состоял из названия и одного слова. Название «Может ли человечество испытывать оптимизм, зная свою историю?». Ответ «Нет». Это Воннегут, «Cat’s Cradle», «Колыбель для кошки».

Позволим ли мы? Да, разумеется, позволим. А что вас так удивляет? Всегда позволяли, а сейчас не позволим? Уже позволяем. Уже это происходит. Больше вам скажу, у людей 70-х годов было, по крайней мере, сознание своей подлости, когда они врали, голосовали не за то, повторяли чушь. У сегодняшних людей такого сознания нет, потому что сделана последняя ставка — им сказали: «Не будет вот так — не будет России».

И очень может быть, что применительно к сегодняшним обстоятельством это верно. Либо Россия в качестве болота, в качестве вот такой удивительной среды перестанет существовать, либо это болото будет осушено, и на нем процветет какая-нибудь другая флора, и будет резвиться другая фауна, либо это будет вечным болотом. Потому что ради сохранения такой уникальной субкультуры соборности, болотности, чего хотите.

Действительно, или Россия станет другой (она может быть другой, она это много раз демонстрировала), или она будет вечно консервировать такое свое состояние. А для этого надо совершать всё больше абсурдных действий, убивать всё больше талантливых людей. Пока эта политика не станет самоубийственной, иными словами, пока сохранение этой культуры не окажется губительным для нее, это так и будет продолжаться.

У меня была идея романа, который, может быть, и кого-то во власти заставил бы задуматься. Вот любит человек тигров. Создает заповедник тигров, изолирует их от среды, от всех внешних опасностей. Неслучайно, кстати, власть всё больше времени проводит в тайге — идея заповедника для сегодняшней России очень актуальна. Вот они создают этот заповедник, и вдруг выясняется, что тигры в нем не хотят размножаться. Более того, что они там дохнут. И тогда руководитель заповедника хватает автомат и уничтожает всех этих уникальных тигров, потому что они не желают подчиняться его заботе.

Я думаю, кого-то это заставило бы задуматься. Но чтобы написать такой роман, надо, наверное… Ну, хотя бы повесть. Может быть, я напишу когда-нибудь такую повесть. Потому что это очень похоже, понимаете? Они пытаются любой ценой защитить Россию от малейшего движения воздуха. Видите, они уже Кафку изымают (хотя я в эту не верю). Всё предпринимается для того, чтобы не было здесь пальм, а росла бледная и пухлая травка (по Гаршину). Но получается так, что у них и травка не растет. Поэтому да, это такие суицидные действия. Они желают сохранить Россию любой ценой, но прежде всего ценой отказаться от развития.

«Как вы относитесь к творчеству Вампилова?». Тысячу раз говорил, что считаю его великим драматургом.

«Что вы думаете о книге Проппа «Исторические корни волшебной сказки»?». Всё, что написал Пропп, считаю шедеврами.

«Нельзя ли разобрать какое-нибудь из стихотворений Искандера?». Можно. Да, пожалуй, даже с удовольствием.

«У вас хорошее зрение?». Хорошее, Ваня. То, что я не отвечаю ваши вопросы... Некоторые. На некоторые отвечаю. Но то, что не отвечаю на некоторые — это не значит, что я их не вижу. Это просто значит, что или я в них некомпетентен, или они мне неинтересны. Тем более, что вы продолжаете по 6 раз присылать один вопрос.

Д.Быков: В холодного художника я не верю. И особенно не верю в то, что о страстях хорошо говорят бесстрастные

«Дайте совет. Начинать ли мне систематически прыгать с парашютом и получать удостоверение парашютиста, или это слишком опасно? Я прыгал уже 3 раза год назад, сейчас решил начать заново». Знаете, если это доставляет вам удовольствие, прыгайте. Чего вы меня-то спрашиваете? Падать-то вам в случае чего. И приземляться вам. И уважать себя вам.

«Можно ли пару слов о Зое Ященко, поэтессе и солистке группы «Белая гвардия»?». Ну как я могу относиться к любимой однокурснице? Я страшно люблю Зою Ященко. Ее ранние песни, ее поздние песни. Кроме того, она одноклассница Машки Старожицкой, моего ближайшего друга и любимого поэта. Нет, я очень люблю Зою Ященко и группу «Белая гвардия». И по-человечески люблю, и по критериям чисто литературным.

«Почему Вайнеры убили Варю в финале «Эры милосердия», а Говорухин воскресил?». Мы говорили сейчас с Виленом Новаком, который собирался снимать эту картину на Одесской студии, что он бы оставил ее убитой. Им это представляется очень важной краской. А Вайнеры воскресили — Говорухин их попросил в сценарии. Знаете, это важное требование. Говорухин — гений жанрового кино. Он понял, что нужен такой жанровый прорыв, светлое пятно в финале этой истории. После смерти Левченко, который, кстати, тоже совсем другой в фильме, это нужно.

«А что если Бог столь же всемогущ, сколь и одинок? И всё, что происходит в мире, в том числе и акт сотворения вселенной — это попытка Бога справиться с депрессией?». Ну, Новодворская говорила, что Бог создал человека, чтобы было с кем поговорить, с кем поиграть. Есть такая версия.

«Музыка Моцарта и более поздних композиторов кажется мне вульгарно реалистичной, слишком земной. Возможно, это из гедонизма, присущего XVIII веку. Не кажется ли так вам?». Нет, мне так совсем не кажется. А вот Борису Виану казалось. Отсюда «Дерьмоцарт» — не помню, как это в оригинале. В общем, он Моцарта не любил.

«Как-то я вам писал про тему измены как эмиграции. Вам показалось, что из этого мог бы выйти неплохой рассказ. Хотел узнать, не вышло ли чего?». Вышло, но немножко про другое. Я написал рассказ про эмиграцию — не буду вам пока про него рассказывать. В книге «Большинство» один из 8 рассказов (может, уже из 9) вот этот.

«Почему Воланд послушался Бога и отпустил Мастера? Можно ли сказать, что дьявол находится в Его подчинении?». То, что Воланд подчинен Богу — это совершенно очевидно. Бог умеет использовать и зло. «Прекрасная черта у старика — гуманно думать и о черте», — это из Фауста.

«В чем смысл странствий героев «Затоваренной бочкотары»?». Это нормальный способ организации повествования — ездят по России, смотрят.

«Играли ли вы в Warhammer 40000? По-моему, очень интересно раскрываются трансцендентные вопросы». Знаете, я не верю в то, что в компьютерных играх может быть интересная трансценденция. Как-то от меня это далеко.

«Расскажите о человеческом облике Кушнера?». Вот в следующей программе расскажу. Для меня главное в человеческом облике Кушнера — мужество. «Это мужество, эта метель, эта песня, одетая в дрожь...». Он очень хладнокровный, спокойный, трезвый. Никогда не пьянеющий, кстати. Могущий хорошо принять на грудь — не демонстративно, абсолютно между прочим. Абсолютно трезвый мужественный человек.

Он мужественно прошел через болезни, через глухоту, выздоровел после операции и вернул себе слух. Мужественно прошел через труднейшую жизнь в 70-е, через духоту в 80-х, через соблазны 90-х. Человек большой сдержанности, большой скромности, абсолютно нестандартного мышления и удивительной честности с собой. Для меня Кушнер — такой образчик именно мужского характера. Очень скрытный.

Дымок от папиросы Да ветреный канал, Чтоб злые наши слезы Никто не увидал... А мы стиху сухому Привержены с тобой.

Это при том, что стихи вызывают слезы. Стихи иногда на грани самой яростной сентиментальности. Как «О слова, ты так же прошла за дождями» — я не знаю, как это без слез читать.

Снежок выпадает на город туманный, Замерз на афише концерт фортепианный. Последний ушел из Невы теплоход. Я вышел на Мойку — зима настает.

Ну невозможно! Но при этом такая сухая, сдержанная позиция во всём. Я помню, мы сидели с ним в «Грузине» перед его выступлением в Москве, когда вся более-менее литературная Москва пришла его слушать. И я говорю: «Неужели вы не нервничаете перед выступлением?». — «И никогда не нервничал», — сказал он абсолютно спокойно. Человек делает свое дело. У него простой прямой контакт с аудиторией. Он тогда 3 часа не уходил — отвечал на все вопросы, читал по всем вызовам.

Вот он чувствует такое органическое спокойствие на сцене. Кушнер — один из самых лучших выступающих, потому что он совсем не эстрадник. Он умеет прочесть эстрадные стихи — не знаю, «Быть классиком — значит стоять на шкафу». Но помимо этих хитов, умеет читать совершенно серьезные и сложные вещи. То есть он не зависит от публики. Он просто любит ее — мужественно, всё про нее понимая.

«Кто сегодня продолжает традицию Розанова?». Как ни странно, Ямбург. Я только что прочел его книгу «Между отчаянием и надеждой». Она имеет такой подзаголовок «Мои опавшие листья».

«Можно ли проанализировать какое-нибудь из стихотворений Герцик?». Да запросто, я очень люблю Герцик. Но в другой раз.

А сейчас давайте, наверное, всё-таки возьмем стихотворение очень яркого поэта. Сейчас я просто попробую его найти по цитате, которую помню наизусть. Ну давайте, да. Было бы забавно дать такую литературную задачку: кто написал?

Народ. Когда я собираю лица Как бы в одно лицо — народ, В глазах мучительно двоится, Встают святая и урод.

Я вижу чесучовый китель Уполномоченного лжи, Расставил ноги победитель Над побежденным полем ржи.

Я вижу вкрадчивого хама, Тварь, растоптавшую творца, И хочется огнем ислама С ним рассчитаться до конца.

Но было же! У полустанка В больших разбитых сапогах Стояла женщина-крестьянка С больным ребенком на руках.

Она ладонью подтыкала Над личиком прозрачным шаль. И никого не попрекала Ее опрятная печаль.

Какие-то пожитки в торбе И этот старенький тулуп, И не было у мира скорби Смиренней этих глаз и губ.

А Русь по-прежнему двоится, Как и двоилась испокон. И может быть, отцеубийца Был этой матерью рожден.

Первая мысль, как ни странно (я на многих проверил), что это Ходасевич. Почему это Ходасевич? А потому, что только он мог позволить себе такое сказать — «огнем ислама» выжечь, хотя Ходасевич не имеет отношения к исламу.

Д.Быков: Реабилитация образа разведчика, начиная со Штирлица, связана, конечно, с Воландом

Вообще-то можно дать две подсказки, два голевых паса, с которых автор угадывается точно. Видно, что автор всё-таки прежде всего прозаик, потому что это поэзия мысли, строгой фабулы. И видно, что он имеет некоторое отношение к Востоку и, в частности, Кавказу. Кавказского происхождения русский поэт и прозаик — в смысле, пишущий по-русски — у нас один, и это Фазиль Абдулович.

Это стихотворение Искандера, которое он, в общем, не читал на вечерах. И вообще надо вам сказать, что Искандер как-то свою поэзию никогда не афишировал. Перейдя на прозу, он стал писать в стол. Я, кстати, очень люблю некоторые его стихи, особенно поздние — он писал их в последние годы. Ну, например,

Жизнь — неудачное лето. Что же нам делать теперь? Лучше не думать про это. Скоро захлопнется дверь.

Впрочем, когда-то и где-то Были любимы и мы, А неудачное лето Лучше удачной зимы.

Это очень смиренные стихи. Но Фазиль Абдулович был прежде всего поэт-мыслитель. Он действительно поэт умной, резкой, точной, нестандартной мысли. И вот гениальная мысль о том, что страшная двойственность российского народа никуда не девается — это, наверное, самое глубокое его прозрение.

Действительно, аватар России, ее эгрегор, если хотите, ее облик — он двойственный. С одной стороны это несколько юродивая кротость, с другой — звериная злоба, и они как-то соединены. Эти два лика друг друга сменяют. Даже в риторике русского национализма их легко проследить. Такая сыроватая жалкость, вот эта постоянная нота «Мы самые лучшие, мы самые бедные, мы самые убогие, поэтому следите за рукой — мы вам сейчас надаем». Это довольно характерное смешение.

И вот то, что «может быть, отцеубийца был этой матерью рожден» — ведь очень важно, что за облик отцеубийцы. Это такая своеобразная травестия, своеобразное переосмысление евангельского образа. Ведь действительно, Мадонна с младенцем — это образ сына Божьего. А Искандер героически, отважно, страшно подменяет это образом отцеубийцы. Она стоит, действительно русская Мадонна в разбитых сапогах. Если взять Олега Чухонцева, «О плечистая дева Мария» — тоже гениальный, очень дерзновенный образ.

И вот она стоит на полустанке, эта крестьянка (рифма «крестьянка — полустанка» совершенно естественная, органичная), и у нее на руках отцеубийца. Она его порождает с какой-то страшной логикой. Вот эта кротость каким-то роковым образом порождает зверство, порождает жестокость, порождает мстительность. Они каким-то роковым образом связаны. И вот Искандер именно глазами чужака, глазами постороннего это увидел.

У него вообще к России всегда отношение было тоже двойственное. Он, с одной стороны, ее страстно любил, потому что владел ее языком. У него было другое стихотворение о том, что его воззвал к диалогу Бог именно на русском языке. «Он захотел однажды» — вот это его прихоть говорить по-русски. Он выбрал русский язык. Тоже такая богоизбранность: выбрал русский язык, чтобы написать на нем главную прозу XIX и ХХ века. Это очень важно.

Но при этом, невзирая на трепетную (простите за пошлость) любовь к этому языку, к национальному характеру Искандер такой любви не питал. Он видел в нем и недостаток рыцарственности, и недостаток структурности, твердости, резистентности, недостаток кодекса.

Именно поэтому ключевым произведением Искандера стал всё-таки роман «Сандро из Чегема», где главный герой, дядя САндро или СандрО выступает носителем и главных кавказских пороков, и главных кавказских добродетелей. Всё-таки такой, я бы сказал, хотя и несколько болезненно преломляющейся и часто травестируемой, но всё-таки рыцарственности. Всё-таки свой кодекс есть. Всё-таки за слова, поступки, принципы надо отвечать.

А любимый герой Искандера — это бригадир Кязым, которым он любуется, не скрывая. Это и человек труда, и человек слова. И сам Искандер таким был. В России, мне кажется, его всегда отталкивала некоторая аморфность. И афористичность его, чеканность его прозы была некоторой попыткой с этой аморфностью справиться.

Искандер не был носителем русского характера. Его характер был другим — гораздо более замкнутым, гораздо более твердым. Конечно, он страстно любил Россию, но любил ее любовью чужака. Потому что он несколько исподволь всегда видел, как легко пафос оборачивается предательством.

И насчет советского у него не было иллюзий. Он говорил о советской подлятине (это его слова, я помню дословно), но он понимал, что корни этого лежат в русском характере. Именно поэтому здесь это осуществилось или, по крайней мере, этому не могли достойно сопротивляться. Поэтому каким-то образом русский порок является органическим продолжением русской святости.

В этом плане, как ни странно, Искандер был продолжателем не столько Ходасевича, который тоже, в общем, на многое здесь смотрел глазами поляка, но скорее он был продолжателем Блока, которого очень любил. Потому что Блок странным образом сказал в «Русском бреде»:

Есть одно, что в ней скончалось Безвозвратно, Но нельзя его оплакать И нельзя его почтить.

Понимаете, «святая Русь — кондовая, избяная, толстозадая» в блоковском дуальном мире — это страшное продолжение той же Катьки: вечная женственность, она же и вечная неспособность к сопротивлению. Она же и вечный духовный разврат. Всё, что заклеймил Лосев (я думаю, со слов Бродского):

«Понимаю — разброд, голодуха, Триста лет демократии нет, Но слезливого российского духа Не терплю», — говорил мне поэт…

«Эту водочку, эти грибочки, Этих девочек, эти грешки И под утро заместо примочки Водянистые Блока стишки».

Это, мне кажется, действительно понимание, что вечно женственное — оно же и вечно бабье. Вот этот дуализм неизбежен. Наверное, это куда-то денется в другой России, когда она избавиться от этой болотистости своего нрава. Но при этом надо признаться, что и свою уникальную культуру, продолжение этого вечно бабьего, она утратит тоже.

Поэтому тут надо действительно выбирать, хотим ли мы свободы, относительных гарантий, комфорта и менее зверской власти, менее пыточной, или мы готовы бесконечно, доходя до полного абсурда, это сохранять, лишь бы сохранить этот последний крюк, на котором всё сейчас висит.

Это трагическая, драматическая коллизия. И кстати, одним из людей, ее сознавших, был именно Искандер, который в диалоге «Думающий о России и американец» очень ясно показал: ничего нельзя изменить. Можно упразднить и начать заново, либо бесконечно сохранять в таком виде. Эту трагическую коллизию он понимал и чувствовал. Неслучайно он поэтому был так мудр, и неслучайно дал такое определение мудрости: «Мудрый — это тот, кто, понимая устройство мира, может действовать вопреки ему». Спасибо! Услышимся через неделю!