Один - 2021-07-01

Д. Быков

Меня с ней связывала дружба особого рода. Дело в том, что люди, рожденные 20 декабря, действительно имеют между собой некие глубокие сходства. Нам надо компенсировать по мере сил и один из самых темных, коротких дней в году, и праздник самой, наверное, омерзительной в истории спецслужбы.

Но при этом, чтобы как-то противостоять этой тотальной зиме, нужна ослепительная рыжесть Драгунской, ее невероятная яркость, ее умение так ставить слова рядом друг с другом, что они толкались, смеялись, перехихикивались, подмигивали.

Я не знаю в современной литературе более чистого и светлого дарования, при всем при том, что она становилась очень мрачной в последние годы. Но депрессивность эта понятна. Она обусловлена не какими-то внутренними, а сугубо внешними факторами, которые нарастали.

Внутри же у нее, мне кажется, как и у ее брата Дениса, которому я горячо соболезную, как и у ее отца, всегда была необычайно четкая внутренняя иерархия и поразительное душевное здоровье. И благодаря этому и пьесы, и рассказы она писала всё лучше. А ее только что вышедший роман «Туда нельзя» я прочел в рукописи в прошлом году и он, честно говоря, меня потряс. А что долго говорить про Драгунскую? Понимаете, достаточно вспомнить, Господи Боже мой, «Ксюндра и ксятки»:

«Когда я была маленькая, много водилось в наших лесах всякого дивного, невиданного и чудесного зверья. Сейчас таких зверей и в зоопарке не найдешь, и по телевизору не встретишь. Самым чудесным зверем была, конечно, Большая Мохнатая Ксюндра. Жила она на дереве в здоровенной корзине, а на лето переселялась к морю, чтобы загорать и смотреть пароходы.

Ксюндра никогда никого не кусала и не поедала. Она была мирная. Больше всего на свете Ксюндра любила кукурузу, маленькие соленые огурцы и прыгать с разбегу в осенние кучи сухих листьев. Поэтому каждую осень Ксюндра возвращалась в родные леса, сады и парки и прыгала в кучи листьев, которые специально для нее собирали лесники и садовники.

Все очень любили Ксюндру и хотели погладить. Потому что она была для здоровья полезная. Если что-то болит, надо просто пощекотать больное место мохнатым ксюндриным хвостом, и тут же все проходит.

А еще у Ксюндры были всякие младшие родственники — ксятки. Они были пушистые, рыжие и симпатичные, немного похожие на котят. Веселые и маленькие, прямо с ладошку величиной. Ксятки тоже жили в лесах, садах и парках.

И вот однажды осенью проходил по лесам, садам и паркам лесник дядя Саша. Каждую осень он начинал говорить стихами. Это с ним бывало — он уж и к врачу обращался, и головой тряс, ничего не помогало. Вот, значит, проходил дядя Саша по лесу и увидел ксяток.

— Ксятки, ксятки, — сказал дядя Саша, — ну-ка покажите пятки!

Послушные ксятки показали дяде Саше пяточки — розовые, чистые, довольно кошачьи. Ксячьи пяточки дяде Саше понравились, и он сказал:

— Вот за то, что у вас такие чистые пятки, милые ксятки, мы с вами будем сейчас играть в прятки!

И стали они играть в прятки. Только ксятки сразу так спрятались, что больше их уже никто и никогда не мог найти. И милиция искала, и ученые профессора, и юные следопыты. Так и исчезли ксятки из наших родных лесов и дремучих огородов. А вместе с ними и Большая Меховая Ксюндра исчезла, но не потому, что играла в прятки, а так, за компанию».

Вот. Я знаю только одно — что Драгунской не может быть там плохо. Она слишком щедро и слишком безоглядно раздаривала вокруг себя счастье, как бы пошло это ни звучало. Вот есть люди, от которых это счастье исходит. От нее оно исходило. При том, что она была человек трагический, серьезный, очень серьезно ко всему относящийся, раздражительный, едкий, но ничего не поделаешь — вот такой святой. Я очень мало знал святых. Вот она, пожалуй, входит в это число.

Что касается сегодняшней лекции, то, конечно, 1 июля — день рождения Антокольского. К тому же такой довольно полукруглый юбилей — 125 лет. Павел Григорьевич Антокольский очень долго был моим любимым поэтом. Какие-то его стихи я и сейчас люблю, и лучшей русской политической драмой считаю я его «Вийона». Наверное, если я разберу сегодня (слава Богу, по памяти, наизусть) «Балладу о чудном мгновении», я думаю, никто в претензии не будет.

«Вы уже несколько раз сказали, что побывали Там. По этому вопросу существует лавина литературы и громадная кинотека. Но этим «говорящим головам» не веришь, а вам верю. Пожалуйста, хотя бы схематично расскажите. Это же один из главных вопросов бытия».

Миша, понимаете, сказано же «У Бога обителей много» — там всё очень индивидуально. То, что касается меня, никак универсально быть не может. У некоторых, я уверен, вообще ничего не будет, потому что они очень этого не хотят. Они хотят, чтобы всё заканчивалось здесь. И пожалуйста — Господь никого насильно не обессмерчивает.

А что касается индивидуальной картинки, то там у всех всё как получится. Как потопаешь, так и полопаешь. Хотя, кстати, довольно похожая картинка есть у Нины Катерли в замечательном рассказе «Нагорная, 10». Нину Катерли, кстати, тоже от души поздравляю с прошедшим днем рождения.

«Ваша передача опять сыграла на опережение. Говорили о рабском труде на стройках, а теперь Лавров поднял вопрос об исторической и генетической предрасположенности стран и народов. Интересно, где окажется Россия. Неужели огромная территория страны дурно влияет на народ? Примерно так же, как богатство портит женщин».

Когда-то Розанова мне в интервью сказала замечательную фразу — что единственное, на что реально влияет география страны, так это на синтаксис (возвращаясь к ее любимому слову «синтаксис» как к названию журнала). Большая территория приводит к тому, что люди не могут коротко сформулировать даже самый простой вопрос.

Идет как бы бесконечный вагонный разговор. Эти пространства так огромны сами по себе, что даже элементарное повествование растягивается на многие километры. Это как у Зощенко — помните: «И вот эта женщина едет к мужу в Новороссийск. Вот она едет к нему в Новороссийск. Едет она, значит, в Новороссийск...» — раз 15 там, что ли, это повторяется.

Проблема в том, что действительно невозможность афористически сформулировать что-либо или внятно оформить приводит к определенной аморфности. И отсюда, собственно, главная беда российского пространства — именно его даже не однообразие, а именно какая-то бесструктурность, неструктурированность. Отсюда же и отсутствие институтов, и непростроенность коммуникаций.

А что касается размеров страны как фактора некоторого пристрастия к халяве, или та же проблема с обилием полезных ископаемых (вся таблица Менделеева лежит, поэтому как бы уже и необязательно что-то делать) — я не думаю, что это так. Мне кажется, что у России вообще, грубо говоря, проблема одна. Это постоянное самоустранение людей от самоуправления. Они предпочитают посадить на свою голову сколь угодно отвратительную власть, а потом всё на нее свалить.

Чем они сами заняты при этом, вопрос открытый. Может быть, они действительно мыслят мир или творят какие-то великолепные интеллектуальные конструкции. Или, может быть, они служат улавливающим тупиком для всех опасных идей. Не знаю. Но ясно, что от самоуправления все постоянно воздерживаются. И это будет так, какие бы трансфигурации ни происходили — с территорией, с системой управления, с земством, с демократией, с конституцией.

Не скажу, что это входит в генетический код, но это такой образ мысли. Наверное, его можно изменить. Наверное, с годами он будет меняться, раз даже климат меняется. Но проблема, подчеркиваю, не в территории, не в географии, не в климате. Проблема в такой вот трогательной самоизоляции, говоря современным языком. Ну и, конечно, еще раз подчеркну, что все имущественные и классовые различия в России всё-таки меньше, чем отличие России в целом от остального мира.

Про любимых драматургов Паперного у меня не было шанса у него спросить. Да и, честно говоря, мне этот вопрос не кажется интересным. Простите, Влад.

«Как вы думаете, образ Хоботова из Зорина — это персонаж трагический, возвышенный, пародийный, смешной? Чем старше становишься, тем больше ассоциируешь себя с ним. Что вы про него думаете?». Я, конечно, с тоской смотрю на этого персонажа. Мне кажется, что и вы зря себя с ним ассоциируете. Понимаете, у Зорина он написан не таким, каким его сыграл Равикович. У Зорина он всё-таки более трогателен, более интеллигентен. У Равиковича он откровенно смешон, совершенно беспомощен, как бы гротескно унижен.

Я же со своей стороны считаю, что такая славная советская традиция добродушного издевательства над интеллигенцией — это палка о двух концах. Интеллигенция — это лучшее, что есть в России. Интеллигенция — это лучший передовой отряд народа, его верхний слой. Верхний, разумеется, не в смысле социальной иерархии. Это просто то, ради чего Советский Союз стоило вообще терпеть.

А издеваться над ней… Ну, Ильф и Петров, наверное, имели некоторые основания говорить о Васисуалии Лоханкине, потому что Васисуалий Лоханкин — не единственный представитель интеллигенции в этой книге, прямо скажем. Но, правда, большая часть интеллигентов там, кроме молодой советской студенческой интеллигенции в первом поколении, дана весьма негативно и, я бы сказал, презрительно.

Это дурно. И поэтому я думаю, что при всей бесспорной гениальности этого тандема, этот грех они сознавали и сами, поскольку отчасти, к сожалению, бичевали сами себя. Не то, чтобы они были Лоханкиными — отнюдь. Но просто советская интеллигенция, когда ее секли, слишком охотно признавала, что в этом есть сермяжная правда.

Тем, кто нелицеприятьем

Пуще Бога был томим.

Тот, по крайности, распятьем

Не командовал своим (погуглите, чьи это стихи).

Вот мне кажется, что такое отношение к Хоботову, к интеллигенции в целом, к себе — оно как-то недостаточно самоуважительно. Вообще недостаточно уважительно. Другие образы интеллигентов в советской литературе привлекают меня. Например, Сергей у Трифонова в «Другой жизни». Или Саблер у Аксенова. Вот такие персонажи, которые не позволяют на себе выспаться.

«Согласны ли вы с высказыванием Петра Чаадаева «Необходимо добиться, чтобы новое из одной новизны своей никогда вами не ценилось»?». Я со многими высказываниями Чаадаева не согласен. Могу себе это позволить, потому что всё-таки соглашаюсь с большей частью высказанного в «Философических письмах». И не только в 1-м, но и, например, в 5-м, весьма для меня важном.

Там, где речь идет о религии, о католичестве, я с ним вообще соглашаюсь охотно. О чем бы он ни говорил в области метафизической, чувствуется большой внутренний опыт. Что же касается его воззрений на старину и новизну, то здесь я, пожалуй, предложил бы делать поправку на его характер — мизантропический и довольно инерционный. Он, в общем, не был таким любителем новизны — скорее анахоретом. Ничего особенно хорошего в этом нет.

«Вы сами говорили, что вирусам тоже вредна излишняя агрессивность. Агрессивные сокращают свою кормовую базу и дохнут. Например, где сейчас испанка, а обычный грипп отлично себя чувствует. Агрессивный вирус сродни вашей любимой пальме, только в роли стекла — мы, на ком он живет».

Он сродни пальме в том смысле, что он сам разрушает свою среду. Да, безусловно. Но такое понимание интеллигенции как вируса — оно забавно, и оно присуще, кстати, довольно многим критикам интеллигенции как авангарда.

Пожалуй, это не вирус. Хотя, грех сказать, опять-таки, у меня же это тоже упомянуто в «ЖД». Там у меня речь идет о народе-вирусе. Причем этих вирусов два, и каждый из них не знает Бога. Это была тогда для меня самого такая интересная концепция.

Но вирус отличается от интеллигенции и от пальмы по одному очень существенному параметру. Ведь разрушение собственной среды, такой самоуничтожение, если хотите — это не главное. Это не является собственно главным генетическим признакам интеллигенции. Речь идет о том, что вирус ничего не производит. Вирус — это тотальный паразит.

Поэтому если кто и уничтожает свою среду в качестве вируса, то уж, конечно, не интеллигент, а коррупционер. Это он уничтожает сейчас свою кормовую базу. Он жрет Россию, причем подъедает ее довольно быстро. Причем подъедает ее не только в смысле расхищения, каковой смысл еще довольно примитивен. Ведь расхищение само по себе, как вы знаете, не самый страшный грех. Конечно, ворюги и кровопийцы поразительно легко превращаются друг в друга, но всё-таки определенный барьер между ними есть.

Подъедание России сегодня осуществляется на более широкой основе. Это компрометация русской идеи, компрометация русской истории. Это попытка подгрести под себя 8 веков существования государства, а то и все 10. И вот это уже, конечно, весьма настораживающая практика.

Потому что когда большевики идентифицировали себя с марксизмом, это полбеды. Марксизм может в конце концов оказаться и не догмой. Марксизм можно подвинуть. На место марксизма можно продвинуть какую-нибудь другую местную идеологию, какое-нибудь местное чучхе, скорректированное под марксизм — неважно. Но когда вы отождествляете себя напрямую с национальным духом и говорите «Есть я — есть Россия» или заставляете кого-то из своих сатрапиев за вас это сказать (хотя я думаю, что это могло быть личной инициативой г-на Володина) — тут уж просто ничего не поделаешь.

Д.Быков: Вот эта внутренняя антиномичность. Это то, чего сегодняшним одноплановым людям остро не хватает

Господь так старается! Всё так наглядно! Они всё делают для того, чтобы действительно оказаться последней властью в российской истории. Чтобы доказать всем — чудовищные последствия авторитаризма, стремительность деградации, некомпетентность, пошлость, сваливание в абсолютно базарный тон в этих международных филиппиках... Ну о чем здесь говорить? Понимаете, критиковать это невозможно, и не нужно это критиковать. Здесь вопрос в том, чтобы как-то выстраивать альтернативу, озаботиться какими-то другими вещами.

Понимаете, есть всё-таки некий детерминизм. Есть некое влияние среды. Гоголь же задохнулся в 1852 году, не в силах себе представить, что начнется после. Тут именно трудность заглянуть за этот горизонт. А Гоголь был мыслитель, конечно, крупнейший в своем поколении. Именно мыслитель, а не только художник. В «Выбранных местах...» удивительные глупости соседствуют с феноменальными прозрениями.

Но при этом даже самый толковый мыслитель не может полностью выпрыгнуть из среды. Ему тогда надо либо совершенно с ней рвать, рвать все корни и начинать думать о чем-то другом, решать мировые проблемы. Либо он, к сожалению, несет на себе все родимые пятна этой среды.

Я говорю сейчас не о себе — это вы пытаетесь услышать что-нибудь обо мне. Я говорю теоретически. Я-то свою проблему давно решил, как мне кажется. Я всё-таки занимаюсь теми вещами, которые здесь еще возможны. Но я прекрасно понимаю, что такая серошеечная зависимость, такое смерзание этой полыньи очень чувствуется и в той сфере, которой занимаюсь я. Поэтому тут уж каждому приходится решать самостоятельно.

Но я хочу подчеркнуть, что сравнивать пальму и вирус нельзя по главному критерию: пальма — это роскошное плодоносное дерево, а вирус — это мелкий ничтожный паразит, который жрет свою среду и неблагодарно ее отравляет.

Ни один вирус, к сожалению, не является хранителем или спасителем среды. Он ее не облагораживает собой, не надейтесь. И люди, перенесшие корону или испанку и выжившие, не приобретают качественно нового опыта. Опыт выживания всегда прекрасен, опыт воскресения, но, к сожалению, опыт болезни ничего революционного в этом смысле не несет.

«Слушая творчески одаренных молодых людей, невольно задумываюсь о причинах их непотопляемости в современной России. Может быть, у людей появляется соблазн увлекательной игры — стать двойным, а то и тройным агентом?».

Я это наблюдаю повсеместно. Это явление имело место еще в 70-е годы, когда образ Штирлица потому и был так привлекателен, что говорили одно, думали другое, делали третье. А при этом имели в виду четвертое, что самое печальное. Мне кажется, сегодня действительно огромное количество моих молодых друзей мимикрировали очень благополучно и глубоко.

Знаете, вот странная штука. Я встречался на днях с моими студентами примерно 5-летней давности. А у меня есть такая практика — творчески отчитываться перед ними. Потому что там была одна группа, с которой у меня было чуть больше взаимопонимания, чем с остальными. Они все были олимпиадники. Кто-то из вяземских «умников и умниц», кто-то победителей олимпиад. И там было человек 30, которые действительно отличались поразительным быстроумием. Они знали и помнили гораздо больше меня.

И вот я им говорю…. Мы чего-то собрались, и я говорю: «Знаете, ребята, вот у меня есть такое печальное ощущение, что тотально всё бессмысленно. Все смыслы обнулились. Не очень понятно, чем мы все занимаемся». И одна девочка — наверное, одна из самых умных, каких я знал — усмехнувшись, сказала: «Знаете, Львович, а у меня это уже 5 лет назад произошло». Я говорю: «А как, на чем?». — «Ну, МГИМО — хорошая школа».

МГИМО в этом смысле хорошая школа. Начинаешь понимать, что нет особого смысла в твоих занятиях...Да, это, в общем, такая тотальная школы лицемерия. Они научились в этом как-то себя сохранять. И более того: у каждого из них есть своя заветная тема, над которой они работают. Ну, работают прикровенно, скажем так, работают для себя. А официально все они неплохо пристроены, что не мешает им довольно критично и скептично относится к делаемому. Но важно, что в душе каждый остается высоким профессионалом.

Позвольте, я не буду комментировать уход Кузьминова. У меня к Высшей школе экономики довольно скептическое отношение. Но говорят, что она прекрасна не в гуманитарном смысле, а в математическом, в экономическом. Здесь я абсолютно доверяю Константину Сонину. Он математик, глубокий эконом, ему виднее. Кроме того, он пишет всегда очень убедительно и ясно.

Поэтому Кузьминова я оценивать никак не могу, но продолжаю оставаться при своей позиции. Во-первых, компромиссы в любой форме никогда ни к чему плодотворному не ведут. Хотя худой мир лучше доброй ссоры, когда речь идет о жизни и смерти — понятно. Но всё-таки результат надо оценивать исходя именно из количества компромиссов.

Это первое. Ну и второе. Мне кажется, что «Вышка» — это слово очень говорящее. Я же говорю: Господь заботится о наглядности. Хорошую вещь «вышкой» не назовут. Это что-то слишком, понимаете... Мандельштам же тоже проговаривался: «Еще мы жизнью полны в высшей мере». Мы же знаем, что такое «высшая мера».

Один портной с хорошей головой

Приговорен был к высшей мере.

И что ж? Портновской следуя манере,

С себя он мерку снял — и до сих пор живой.

Это Мандельштам. Понимаете, знаменитая фраза Шкловского — когда его спросили, как он чувствовал себя на Беломорканале, он сказал: «Как лиса в меховом магазине». Вот такое самоощущение есть у любого человека, который сегодня работает в системе, подчеркиваю, элитарного высшего образования. Как это не называй, но… При этом я глубоко сочувствую всем, кто там работает.

«Отчего все привлекательные девушки до 22 лет на одно лицо? И мыслят они по-другому — мегабитами». Ну, Чимп, это вам просто не везет. Это вы в такой среде. Знаете, для европейцев все китайцы на одно лицо. Вот для вас они китайцы. Это какие-то совсем другие, совсем особенные люди. Вы попробуйте поискать где-нибудь там, где они для вас менее чужды.

Есть определенный стандарт внешности, всегда есть, которому они следуют по мере сил. Но такие стандартизованные люди — они же не представляют интереса. С ними ни о чем невозможно говорить. И когда они разговаривают, то они всегда употребляют такие слова, как «травма», «мотивация», «осознанность». Но этот волапюк у каждого времени свой. Понимаете, а в 70-е годы в моде была эзотерика, йога, дельфины. A в 90-е был в моде структурализм или постмодернизм. Всегда есть какой-нибудь волапюк, на котором разговаривают.

В принципе, когда женщина, допустим (почему-то именно женщины чаще — от мужчин я такого никогда не слышал), мне говорит, что она «не в ресурсе это делать», я сразу всё про нее понимаю. Но я, понимаете, очень мало общаюсь вне своего круга. Я общаюсь в основном, вот как с этими студентами, с теми людьми, с которыми мне не надо ничего переводить.

Вы знаете, почему я, собственно, с ними встретился-то? Я хотел им рассказать повесть, которая мне неожиданно... Да, еще «состояние потока»! Да, конечно — вот мне Катька подсказывает: состояние потока. Тоже есть такое: «Я была в состоянии потока».

Так вот мне пришла идея рассказать им эту повестуху, потому что я совершенно неожиданно придумал довольно нестандартную историю, немножко похожую на поповского «Фаныча» (что они мне сразу же и сказали), но немножко иначе устроенную. «Фаныч», кстати, очень сильный рассказ, рекомендую всем. И когда я стал им это пересказывать, я с наслаждением окунулся в то чувство, которое было у меня во время работы с этой группой: ничего не надо переводить со своего языка — ты открыл рот, а они всё поняли.

Вот это волшебно, когда возникает этот эффект взаимопонимания с коллективом. Его надо, конечно, какое-то время обучать, переучивать на свой язык, настраивать на свою волну. Но я же всё-таки не сектант, чтобы мне нужны были восторженные адепты. Мне надо, чтобы понимали. Чтобы они ловили, чтобы они отбивали этот пинг-понг.

И вот, честно говоря, 15 минут, в которые я им это рассказывал, дали мне больше, чем дают часы общения с другими — иногда очень умными, иногда очень адекватными людьми, но просто у них скорость понимания другая, и эмпатия другая.

У меня есть несколько таких собеседников. Вот я помню, например, что уже тогда меня абсолютно поражала, скажем, Кира Мясникова, которая была в этой группе самым умным и немногословным, таинственным студентом. Но когда ей что-то начинаешь рассказывать, ты просто физически чувствуешь, что ты говоришь не в пустоту. Что это превращается, это дает толчок чужой мысли. Она сейчас преподает в РАНХиГСе. Кстати, я послушал несколько ее занятий — преподает она классно. Но для меня было очень большое счастье опять окунуться в это волшебное ощущение.

«Есть знаменитое письмо Стивена Фрая самому себе, но 16-летнему: «Возможно, я теперь счастливее, но в то же время отдал бы всё, чем я стал, за то, чтобы быть тобой — несчастным, нервным, диким, пытливым, погруженным в отчаяние 16-летним Стивеном». Омертвение души... Могли бы вы написать себе такое письмо, или вы до сих пор 16-летний?». Я не мог бы себе написать такое письмо. Я не могу сказать, что я ненавижу себя 16-летнего — напротив.

Я не могу сказать, что я сильно изменился. Мне, правда, пишут, что я стал медленнее говорить. Понимаете, на самом деле балаболить с этой прежней моей скоростью, за которую мне всё время прилетало — это никакого труда для меня не составляет. Потому что быстрая речь — это же такой навык радийного ведущего, который не пропадает никуда. Ты сидишь диджеем и можешь балаболить абсолютно любую ерунду. При достаточной скорости мысли (точно так же, как я могу печатать со скоростью речи) это, в общем, входит в профессиональный набор журналиста.

Другое дело, что главная моя проблема сегодня в том, что мне приходится постоянно оглядываться, говорю ли я то, что совместимо с цензурой. С самоцензурой, с мыслями о дальнейшем существовании программы и так далее. И потом стараться, чтобы мои слова не были неправильно истолкованы.

Поэтому темп речи — понимаете, это зависит не от возраста и не от состояния здоровья. Когда мне надо быстро что-нибудь изложить студентам, или мне вдруг внезапно приходит какая-то ошеломляющая мысль на лекции (у меня такое артикуляционное мышление), я тогда ее рассказываю с такой скоростью, что сам обычно не успеваю просечь какие-то детали.

Но это неважно. Я возвращаюсь к состоянию 16-летнего. 16-летний гораздо более зависим. Он боится гораздо большего числа вещей. Как говорил Искандер, он живет как бы внутри ежа, вывернутого наизнанку. Потому что в него иглы смотрят отовсюду. Опасности, угрозы отовсюду.

Сейчас я, конечно, чувствую себя увереннее, защищеннее. В каком-то смысле профессиональнее. Я не могу сказать, что я научился писать. Наоборот, я разучился писать. Теперь мне каждый раз, когда я берусь за новую вещь, приходится это осваивать с нуля. Для каждой вещи всё-таки изобретаешь какие-то свои ходы, свою манеру.

Но я, по крайней мере, перестал зависеть от чужого мнения — ну, в значительной степени. Потому что очень часто это мнение человека, который сам ни черта не знает и не умеет. В огромной степени я чувствую поддержку и любовь большого числа единомышленников, чего не было в 16 лет. И самое главное, у меня нет очень многих иллюзий. И это хорошо, что их у меня нет. Потому что жить без иллюзий тоже надо уметь.

«Чем так ужасна Макс Фрай?» Макс Фрай, она же Светлана Мартынчик (хотя там, по-моему, есть несколько соавторов), совершенно ничем не ужасна. Я думаю, она прекрасна. И это правильнее ее спросить, чем так ужасен Дмитрий Быков. Потому что одна однажды написала: «Я вас за человека не считаю». Я запомнил эту цитату. Но это было сказано с такой силой убеждения, что, видимо, она меня не просто считает за человека, но и придает мне какое-то исключительное значение.

Я не берусь оценивать человеческие способности и человеческие качества Макса Фрая, поскольку Макс Фрай и Светлана Мартынчик — это разные существа. А что касается прозы Макса Фрая, то читать ее я не могу. Ну просто не могу совершенно.

Хотя у нее бывают замечательные идеи. Например, «Книга начал» — это очень изящная идея: первые фразы нескольких произведений. Действительно очаровательная стилизация, хотя не всегда смешная. Мне кажется, это можно было бы сделать веселее. Но если я такой умный, я должен был бы это сделать сам. А так я оцениваю это как идею.

А что касается прозы, всех вот этих похождений сэра Макса, я просто не могу это читать. Это что-то бесконечно произвольное, бесконечно однообразное и, по-моему, очень скучное. Есть люди, которым это очень нравится — ну ради Бога, пожалуйста. Я же не претендую ни на какую истину в конечной инстанции. Просто для меня нет этого писателя, а меня нет для него. Ну и хорошо. Пусть он себе как-то.

Знаете, вот есть какие-то явления… Не все. Есть явления, которым я, например, интенсивно враждебен, с которыми я борюсь, которых я хочу, чтобы не было. Но здесь бороться не с чем. Поэтому я оцениваю это, исходя из позиции Псоя Короленко:

Я тебя не трогаю,

И ты меня не трогай.

Иди своей дорогою,

А я — своей дорогой.

Это нормально. Другое дело, что когда мне начинают в перл создания возводить, например, произведения Елены Элтанг, которая находится в «отряде» Макса Фрая, грубо говоря, продюсируется им или хвалится им (назовем это так), это меня смущает. Проза Елены Элтанг кажется мне вычурной и лишенной мысли. Но это, опять-таки, мои частные проблемы, на которые я имею право. Мой вкус узок.

Тут недавно один идиот написал, что ему очень пустым и многословным кажется Золя. Ну ты напиши сначала чего-нибудь на уровне романа «Тереза Ракен» (как минимум — я уж не говорю про «Карьеру Ругонов») — и мы будем разговаривать. А пока это так — шел мимо забора, что-то на нем написал. Всякий имеет право.

«Как вы считаете, Лукьяненко окончательно растратил свой талант на лояльность режиму и ненависть к Украине? И был ли там талант в принципе? Может быть, нам показалось?». Нет, нам совершенно не показалось. Те минуты, которые я проводил над чтением некоторых страниц Лукьяненко, были отнюдь не потеряны. Масса художественного наслаждения была мне доставлена.

Другое дело, что нельзя растратить талант на поддержку чего-либо — на лояльность, например. Лояльность не имеет к таланту никакого отношения. Просто есть некоторые вещи, которые не зависят ни от лояльности, ни от нелояльности. Можно разделять, например, мои убеждения и быть при этом свинья свиньей. Это какие-то вещи личного поведения — личные комплексы, как сказал бы кто-то, или личные кодексы, как предпочитаю говорить я, потому что слово «комплексы» мне тоже не нравится.

Видите ли, Лукьяненко имеет те взгляды, на которые он имеет полное моральное право. Взгляды сказочника, в мире которого существует дистиллированное добро и химически чистое зло. Это нормальный взгляд человека, пишущего сказки.

Но действия, которые он при этом предпринимает, или слова, которые прямо при этом говорит, иногда выходят за грань этики. Точно так же, как слова и действия многих моих единомышленников для меня совершенно неприемлемы. Я их ненавижу гораздо больше, чем своих политических оппозиционеров, оппонентов, потому что они компрометируют дорогие для меня вещи. Вот так бы я сказал. А Лукьяненко ничего такого не компрометирует. И по-моему, чем хуже он себя ведет, тем адекватнее выступают последствия его, скажем так, взглядов.

Д.Быков: Террор плодит святых, но и сектантов. Он плодит жертвенных, самоубийственных деятелей

Я продолжаю относиться к нему издали очень дружелюбно. Очень дружелюбно — просто, я бы рискнул сказать, с любовью. Но не знаю, я не уверен, что он готов платить мне взаимностью. Но мне это неважно. Любите врагов ваших, и тогда вы придете к духовному совершенствованию. Тем более, что Лукьяненко мне не враг ни в каком смысле, и ни в каком смысле не конкурент. Мы работаем в разных сферах. И я с искренним любопытством и горячим одобрением слежу за его творчеством и эволюцией.

«Близки ли вам идеи Руссо?». Ну кто я такой? Я не настолько глубокий философ. «Исповедь» кажется мне замечательным примером самооправдания. Вот исповедь блаженного Августина — это именно опыт проблематизации своего состояния. Скажем, обнаружения проблем в собственном сознании, в собственном понимании времени, в собственном отношении к греху, к женщине. Это опыт классификации и преодоления своих пороков.

Руссо оправдывает себя на каждом шагу. Именно под действием Руссо, я думаю, Пушкин написал, что быть искренним — невозможность физическая. Потому что Руссо, какие бы грехи он за собой ни знал, всегда находит им оправдание, причину.

Да и сама идея «Исповеди» — «я никогда не встречал человека, подобного мне, и потому хочу оставить по себе книгу, которая могла бы полностью меня заменить». Мне кажется, ценность всякой исповеди, наоборот, в том, чтобы отыскать в себе подобие — или Божье, или подобие человека в целом, некоторые архетипы человеческого — а не расписывать подробно, чем ты отличаешься от остальных. Это, собственно, как прыщи или бородавки. Потому что главное-то в тебе — это то, что в тебе есть человеческого, общечеловеческого. То, что роднит тебя с другими людьми.

Поэтому Руссо мне не близок, но бесконечно симпатичен. И книга его просто очень хорошо написана. Читать ее — большое наслаждение. Я, правда, читал ее по-русски. Ну, я человек узкий, ограниченный. Я читаю всего на 2-х языках. Но если надо, я могу ее прочесть по-французски. Если кто-то потребует, чтобы я прочел ее по-французски, просто чтобы оценить стиль — ну что же делать? Я пойду навстречу этому желанию.

«Когда Набоков писал «Дар», он делал это, говорят, из неприязни к Чернышевскому. Мне показалось, скорее, наоборот». Да, вы очень проницательны. Грех на себя ссылаться, но почему бы не сослаться на старую публикацию? Когда-то у меня была такая статья «Дар обломов», где я подробно рассматриваю, как мне кажется, главную проблему «Дара».

Годунов-Чердынцев, который во 2-й книге должен был стать уже окончательно несчастным — это эгоцентрик, безнадежный себялюбец, довольно-таки отрицательный герой, маркированный многими чертами отрицательного героя, и прежде всего некоторым самоупоением, некоторым эгоцентризмом. Он не так уж сильно отличается от НРЗБ.

Годунов-Чердынцев — это не тот герой, на которого Набоков ориентируется. Наоборот, Чернышевский — это увиденный нелюбящими глазами, но скорее идеалист, скорее талант. И там есть проговорки о желтом бриллианте среди его писем или о его фигуре, похожей на мертвого Христа (о посмертном портрете), или о его бесконечно трогательной и безнадежной работе на каторге, когда он пишет, и сам плачет и хохочет. Скорее чувствуется симпатия, скорее умиление. Годунов-Чердынцев — не тот герой, который вызывает у Набокова чувство внутренней близости. Я думаю, это скорее то, что он избывает в себе.

«Как известно, вы дружите с нацболами». Нет, сейчас уже нет. «Как вы относитесь к Ольге Шалиной, руководителю московского отделения партии?». От вас впервые слышу о ней. К сожалению, незнаком совсем. И это не тот случай, когда мне хочется познакомиться. Потому что и от Лимонова, и от его деятельности, и от его партии я давно отошел. Не только потому, что он отвернулся от меня в последние годы, но и потому, что я чувствовал всё меньше душевной близости с ними. Это был человек, очень мало похожий на автора «Убийства часового».

«На лекции вы сказали, что после Украины Гоголь придумал Петербург». Да, вообще не надо мне цитировать меня. Всё, что я говорил, я помню. «А как же знаменитый Петербурга Достоевского — мрачный и зловонный город, сводящий с ума?». Дело в том, что Достоевский никакого Петербурга не придумывал. Достоевский описал Лондон Диккенса.

Если вы бывали в Петербурге (возможно — наверное, вас заносила туда судьба), вы могли обратить внимание на то, что это город светлый, ровный, прозрачной, очень дружелюбный к туристу. Один из самых красивых городов мира. А то, что описывает Достоевский — это Лондон, как он его вычитал у Диккенса.

Конечно, на Петроградской стороне есть мрачные и зловонные окраины. Они и сейчас есть, и тогда были. Но тем не менее, Сенная — район, где жил Раскольников — это всё-таки центр Петербурга. Я понимаю, что каморка Раскольникова похожа на гроб. Но каморками, переулками и подворотнями этот Петербург не ограничивается. Когда Наталья Герман, гениальный достоевед, водила нас на экскурсии по местам Достоевского, она нарочно выбирала самые страшные дворы.

Действительно исторически доказано, что прототип Раскольникова мог жить на этой лестнице, и вся эта лестница исписана лозунгами «Родя, мочи старух!». Это нормально. Но Петербург, каким он был — это всё-таки сверкающий, парадный, пышный город — «город пышный, город бедный». Достоевский гораздо органичнее там, где он описывает Скотопригоньевск. Я боюсь, что Петербург ему не то чтобы не по перу, но он ему не по сердцу. Это всё-таки Петербург, увиденный москвичом.

О Петербурге больше всего писали 2 москвича и 1 полтавчанин — Гоголь, Белый и Достоевский. Белый — москвич, который в Петербурге мало что понимал, прости Господи. Роман «Петербург» абсолютно гениальный, но настоящий Белый — это, конечно, «Москва под ударом», «Московский чудак», «Маски» — вот эти дела.

А что касается Петербурга органичного, подлинного, каким он был — наверное, это всё-таки Петербург Ахматовой, которая увидела его не как одну реку, а как дельту, «широких рек сверкающие льды». Которая сумела увидеть эти «бессолнечные мрачные сады». Которая вообще оставила удивительный образ города, при этом подчеркнув его интимность — то, что он для каждого свой. Он начинает немедленно становится вашим.

Как это происходит? Каждый находит там свое. Но, конечно, Петербург феноменально сочетает праздничность, пышность, дух труда, административности, даже бюрократизма — и, конечно, некое дуновение вечности. Тут и говорить не о чем.

«Не считаете ли вы, что нас ждет правый поворот? Глобальный, и не только в рамках России. Он связан не с национализмом, не с насилием, а с ценностями». Да знаете, я думаю, как раз наоборот. У меня есть ощущение, что идет всемирный процесс диверсификации. Что всемирные тенденции перестают быть универсальными.

Этот процесс связан с тем, что этика исчезает как понятие. Не как наука о нравственности, а как некий кодекс. И каждый принимает решение самостоятельно. Каждому надо решать за себя. Потому что нравственные авторитеты перестали что-либо решать, а воля большинства слишком многократно скомпрометирована.

Я напоминаю 2 краеугольных камня, на которых стоит «новая этика» Ноймана. А) Зло является неизбежным, оно входит в человеческую природу. Борьба со злом — это хорошо, но это борьба обреченная, потому что оно всегда будет. Оно может быть нежелательным, но оно неизбежно. И второе — что большинство перестало быть критерием. Понятное дело, что это книга 1948 года, кивающая на 1933 год. Понятно, что она кивает и на советский опыт тоже — на опыт авторитаризма вообще. Большинство перестало диктовать норму.

Поэтому мне кажется, что дальнейшая эволюция — это не левый поворот, и не правый поворот. Это построение такого общества, в котором каждый получает наибольшую подвижность, наибольшую независимость от мнения массы, и реализуется в соответствии с собственной программой, собственной моральной ответственностью. Такой ницшеанский принцип: «Бери что хочешь и плати за это». Или слова Христа: «Грешник — это тот, кто не ведает, что творит». А кто ведает, что творит — это уже что-то другое. По крайней мере, это моральная ответственность, признание моральной ответственности.

Иное дело, что когда человек сознательно нарушает нормы — вот это грех непростительный. Когда он упивается мерзостью. Но если он действительно поступает так, как думает, в соответствии со своими убеждениями, а не из дьявольского желания увеличить количество зла, то тогда у него есть право на это — право на моральную ответственность.

«Прочитал сетования известного русского писателя о том, что в России нет метафизиков, какими были Платонов и Мамлеев. А что такое писатель-метафизик?». Писатель-метафизик в широком смысле — это автор, который не предполагает, что мир ограничивается зримым, данным нам в ощущениях, эмпирическим опытом. Что мир не ограничивается какой-либо экономической или социальной теорией. Что в мире действуют силы, для человека непознаваемые или, по крайней мере, человеку неположенные. Потому что метафизик вообще исходит из того, что в мире есть что-то, кроме человека, флоры и фауны. Есть некие силы, некие магнитные поля, в которые человек, как опилка, попадает.

Есть ли такие писатели? Есть, конечно, и весьма много. И это не только какие-то безумные графоманы, для которых характерно мистическое мироощущение. Это вполне серьезные литераторы. Я думаю, что для Владимира Шарова метафизика была абсолютно четко ощутимой подкладкой бытия. Кстати, отсутствие Шарова сегодня очень чувствуется. Он первоклассный писатель, конечно.

Я думаю, что определенный элемент метафизики есть у большинства серьезных фантастов. У Лукина уж точно. У Марины и Сережи Дяченко, конечно. Я думаю, что определенный элемент метафизики присутствует в творчестве Олега Ермакова. Просто это, по-моему, довольно плохая литература в последнее время, но когда-то это была литература экстра-класса — временами. Много где это присутствует. У Олега Павлова это было, хотя тоже не всегда хорошо. У Наума Нима в огромной степени, кстати.

«Недавно с друзьями обсуждали Гарри Поттера и наткнулись на забавную тему. С точки зрения психологии, после буллинга от Дурслей, и к тому же имея в себе крестраж Волан-де-Морта, он должен был бы вырасти мизантропом и социопатом. Мне кажется, это упущение со стороны Роулинг».

Нет, Женя, это не так. Он, безусловно, в известной степени мизантроп и в той же степени социопат, в какой, скажем, любой подросток иногда озлобляется. Но, откровенно говоря, это же вопрос темперамента. Он гриффиндорец — следовательно, он холерик.

Есть люди, которые прошли буллинг и далеко не стали мизантропами и социопатами. Покажите мне сколько-нибудь значительного человека, который в жизни не прошел бы буллинг — не там, так здесь, не в школе, так в сети. Среди коллег по работе, например. И что, все мизантропы, все социопаты? Нет.

У Гарри Поттера, наоборот, мощная терапия в виде правильной школы. Как раз правильная школа компенсирует пороки домашнего воспитания. И Дамблдор блестяще это доказывает. Хогвартс создает для нас такую идеальную среду.

Не будем забывать, что «hogwarts» — это же кабан-бородавочник. Кабан — это вообще не самое доброе животное. Поэтому Хогвартс — это место, где каждый получает защиту, реализацию, климат и требовательность. Поэтому Гарри Поттер в условиях дисциплины и свободы стал нормальным человеком. А мы услышимся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

«Почему у украинцев получилось искоренить рабское мышление, а мы всё никак не можем?». Слава, вы зря впадаете в такое самоуничижение. Тут видите, какое дело? Для меня это болезненный вопрос еще и потому, что у меня скоро украинские гастроли. Я и в Киеве буду стихи читать, и в Одессе лекции и, наверное, в Мариуполе — в городах, где я много раз бывал, и где я чувствую просто необходимость отчитаться за последние 2 года. Я довольно много написал стихов, и мне хочется их показать своей любимой аудитории. Она, эта аудитория, рассеяна от Владивостока до Кушки. Да, кстати, и по Штатам в довольно большом количестве.

Так что я сейчас, именно перед этой украинской гастролью, особенно хочу по обычной своей привычке… Помните, кто-то же писал, что Быков вбегает в мечеть с криком «Аллаха нет!». Я никогда не вбегаю в мечеть с таким криком. Я стараюсь щадить чувства верующих, всегда возбужденные. Но именно перед украинской гастролью мне хочется сказать, что от таких заявлений насчет рабской ментальности России лучше воздерживаться.

Я вам могу сказать почему. Я вот сейчас для «Собеседника» в очередной раз писал статью о Шолохове (для «Собеседника» впервые, а о Шолохове, наверное, уже 7-ю). И вот я с некоторым ужасом заметил: главная черта казачества в романе Шолохова — чванство.

Это дикое самоупоение. Гордость и независимость этого народа — отсутствие крепостничества, «с Дона выдачи нет», все дела — она оборачивается и постоянным желанием доминирования внутри сообщества. Мало того, что это сообщество считает себя лучшим, но оно и внутри себя постоянно рвется кого-то уродовать, кого-то бить ногами. Даже самый симпатичный герой Петро Мелехов обещает выбить глаз Дарье, чтобы на нее никто не позарился.

Это довольно страшный мир. Самоупоение, чванство — это самое страшное состояние нации. И еще страшнее, когда им пытаешься об этом сказать, о некотором избытке самодовольства, а в ответ получаешь: «Ну, все либералы кончаются на украинском вопросе. Поскреби любого русского либерала — у него внутри имперец».

Вам что, ребята, уже ни о чем правды нельзя сказать? У меня есть глубокое чувство вины за многое. Я прекрасно понимаю, как сильно в последнее время Россия отравила вам жизнь. Но я понимаю и то, что задуманное у вас далеко не тотально получается, и в любом случае повода для чванства тут нет. А именно чванством являются разговоры о том, что все русские — имперцы и рабы.

Русские еще продемонстрируют и вам, и остальному миру замечательные примеры духовной свободы. Да мы их и показывали. Кстати говоря, показывали мы их именно тогда, когда были вместе — в 70-е годы, когда у вас работала Лина Костенко, один из моих любимых поэтов и, вероятно, величайших ныне живущих поэтов. Уж ее роман в стихах я перечитывал столько раз, что, глядишь, наизусть выучил в разных переводах. Да и в оригинале он мне нравится не меньше (слава Богу, на этом языке я читаю свободно). Когда Гончар писал «Собор», когда Бажан писал свою великую, подлинно метафизическую поэзию. А вовсе не тогда, когда мы разбегались.

Я и сейчас считаю, что у вас есть первоклассные мыслители и философы. Такие, как Валерий Примас, например. Есть первоклассные прозаики — такие, как Дереш. Есть первоклассные поэты. Здесь и русскоязычные, такие, как Кабанов и Евса, и укроязычные, которых гораздо больше. Они тоже чрезвычайно интересны. Всё это есть, понимаете, всё это я читаю, и всё это мне присылают.

Но не надо особенно кичиться. Понимаете, не нужно приходить от себя в восторг. Потому что всё идет далеко не так хорошо. Потому что Россия — далеко не единственная примета и причина бед. Ведь понимаете, я отлично понимаю то, что живой лучше мертвого, что у живого всегда есть болезни и ошибки. Что украинское общество живо. Но и российское под этой гнойной коркой живо, и в нем происходит немало интересного. Есть замечательные примеры героизма. Вот Люся Штейн, например, или Маша Алехина — чем вам не герои нашего времени? Героини.

Да и вообще много есть интересного в российском обществе. Кстати, Владимиру Рыжкову мой привет и пожелания успеха. Он, по-моему, ввязался в безнадежное дело, но я люблю безнадежные дела и верю только в успех безнадежных дел.

Просто я рекомендовал бы ни русским не впадать в самоуничижение, ни украинцам в самовосхваление. Если здесь опять переходить на быструю пулеметную речь, потому что темперамент этого требует, у меня есть бесконечная нежность к большинству моих украинских друзей. Но всякий раз, как мы с ними встречаемся и когда я начинаю высказывать хоть какие-то минимальные критические замечания, они реагируют на это еще более бурно, чем израильские правые или чем российские патриоты.

Д.Быков: 70-80-е годы были годами прозрений, годами взрослости, зрелости, годами удивительно зрелых и понятливых детей

Меня не любят, собственно говоря, патриоты всех мастей. Почему я должен нравиться, допустим, каким-либо патриотам, если меня одинаково ненавидят русские и израильские националисты — которые друг друга скорее любят, кстати.

Поэтому именно перед украинской гастролью я и хочу сказать, что, во-первых, мы долго были вместе. А если разведенные супруги пышут ненавистью, это лишнее доказательство того, что чувства не иссякли. В свое время Глеб Глеб Павловский прозорливо предсказал, что Крым свяжет Россию с Украиной крепче, чем любая дружба. Бывает такая вражда, которая делает бывших любовников неразлучными. Это именно отношения бывших любовников, у которых много было всякого, которые долго жили вместе, у которых много общего имущества. Страшное дело!

Но я просто смиренно прошу — насколько я могу себе позволить, смиренно прошу об одном: не нужно самоупоения. Потому что казачество погибло от самомнения, как это ни ужасно. За всем этим беспрерывным самомнением, за всей этой манией, что казаки не мужики, вот мужики-то — они все рабы, они на коне сидеть не умеют (мужики — это средняя Россия) — вот за этим самовосхвалением стояло самоубийство. Национальное самоубийство.

Вы же знаете, очень многие писали о самоубийственности национального упоения, о некоторой пагубности самоуважения. Поэтому я прежде всего солидарен с теми, кто в сегодняшнем украинском обществе — живом, безусловно, существующем, перспективном — видит очень и очень серьезные проблемы, очень и очень болезненные. Что совершенно не отменяет моего уважения.

«Скажите несколько слов об Анне Барковой». Ну что сказать? Анна Баркова была талантливым и страшным человеком. Замечательным поэтом. Но она из тех поэтов, которые действительно в ранние годы страдали от невозможности выразить полностью свою бунтарскую и во многом античеловеческую натуру, а потом, когда, так сказать, участь догнала характер (так бы я сформулировал), ее стихи действительно стали выражением чудовищной обиды на жизнь, ненависти.

Это действительно такая храбрость — всё время называть себя озлобленной старухой и писать от этого лирического лица. Но внутренне она оставалась молодой и непримиренной. Это, с одной стороны, трогательно, с другой, мизантропия — очень сомнительная муза. Это приводит к известному однообразию.

Участь ее была страшная. Но не могу сказать, что я от ее стихов так же замираю, как от стихов Домбровского, например. А ведь опыт Домбровского был ничуть не лучше. И даже Шаламов с его ненавистью к человеку как к проекту всё-таки создавал стихи, если угодно, большей внутренней независимости. Обида — это дурное чувство.

Потом мне кажется, что на ее стихах лежит очень яркий отпечаток 20-х годов — некоторой формальной небрежности. Хотя что я предъявляю претензии к лагерным стихам? Правда, она писала не только в лагере. Большая часть поздних стихов написана уже на свободе. Но как бы то ни было, судьба ее чудовищна, ужасна. Перед ней надо склониться.

Вот эта песенка Давида Самойлова из мультфильма «Разлученные» — да, действительно, «Девочку и мальчика тайно разлучили». Да, я эту песню помню. Замечательная песня.

«Я вспомнил, что нас в 80-е никто не оранжереил. Вопросы ставились, просачивались сквозь дрему и сон». Ставились просто потому, что детская литература, детское искусство 70-80-х годов было очень качественным, очень профессиональным.

Знаете, ребята, я пересмотрел тут «Гостью из будущего». Фильм — завещание советского проекта. Последний фильм. Помните, когда стоит эта кучка детей...? Это же любимый мой фильм, насколько я помню. Сейчас я проверю — или Арсенова? Они у меня путаются иногда. Но вот это важно проверить, это важная для меня вещь.

Картина действительно потрясающая: стоят эти дети, и Алиса уезжает от них. Улетает в будущее. Сейчас-сейчас, да, композитор-то я знаю, что Крылатов. Павел Арсенов, да, любимый и замечательный режиссер. «Спасение утопающих» — это же тоже он, насколько я помню. «Спасите утопающего». И «Король-олень» тоже он.

И вот в этой совершенно поразительной финальной сцене, когда стоят эти советские дети 1984 года, и Гостья из будущего машет им, уходя — столько беспомощности, столько жалкости в этой кучке школьников! И звучит «Прекрасное далёко».

Знаете, зло всегда притворяется жалким. И крестраж Волдеморта, если вы помните, плачет в финале, на этой сцене, похожей на вокзал, когда Гарри Поттер после смерти встречается с Дамблдором — так, условно говоря — и слышит рыдания. Да, всё монструозное всегда притворяется и превращается в жалкое, в старческое, в умоляющее. Это вот та тактика, к которой они всегда прибегают напоследок.

И конечно, когда советский проект, известный своей кровожадностью, своей беспощадностью, притворяется беззубым старцем и поет нам детским голосом «Прекрасное далёко» — это, конечно, выглядит давлением на слезные железы. Ну я всегда рыдаю, когда смотрю этот финал. Рыдаю, во всяком случае, про себя — не всегда вслух. И я очень хорошо понимаю вот это состояние советского искусства.

70-80

Мы не были оранжерейными детьми, нет. Мы, наоборот, много думали серьезно. А вот что касается вашего вопроса, есть ли у сегодняшних детей такие же потенции — сегодняшним детям не предлагают такого искусства. Искусства такого качества. Где они увидят то кино, которое заставит их задуматься о смерти, жизни, смысле? Я не знаю сейчас подросткового кино — настоящего, серьезного. В котором Давид Самойлов написал бы песню «Лохматое, хвостатое, четвероногое» или «Белый, белый будет снег, а Мартина будет прясть». Ну кто вам это сейчас напишет?

«Может ли Гарри Поттер стать преподавателем по защите от темных сил?». Нет! Гарри Поттер недостаточно погружен в темные силы, чтобы от них защищаться. Гарри Поттер может преподавать и мог бы хорошо преподавать только одну вещь (ну, помимо квиддича, конечно) — окклюменцию и легилименцию. Ему, как человеку, чей мозг всё время пытались взять штурмом, довольно естественно изучать средства защиты этого мозга.

И я, честно говоря, окклюменцию преподавал бы в школах. Как защищать от травли; как защищать от чужого дурного мнения, почти всегда злокозненного и завистливого; как отличать объективную критику от необъективной. Это всё очень важные вещи.

«Можно ли считать, что Полумна возглавит Когтевран?». Полумна не может ничего возглавить по определению — именно потому, что она полоумна. В переводе это очень хорошо сказано. Она прелестная девочка, но она же не организатор. Она видит мертвых, видит этих фестралов. Она не лишена некоторого интуитивного дара и, может быть, гипотетически, и пророческого. Но представить себе Полумну руководителем чего бы то ни было — это еще хуже, чем Гермиону. Потому что Гермиона, конечно, выест всем мозг, а Полумна просто бросит дело на произвол судьбы и будет на все вопросы отвечать: «А вы видели, как течет река?». Ну, это несерьезно.

«Является ли политическая позиция такого-то писателя искренним выражением взглядов, или это хладнокровная конъюнктурная подлость?». Грани нет. Нет границы. Этот человек и его единомышленники убеждены, что чем хуже, тем лучше. Что быть плохим — хорошо. Они убеждены, что бандит — это миротворец, что хам — это пассионарий. Это искреннее убеждение. Что карьерист — это тоже пассионарий.

У них есть такое искреннее убеждение в том, что надо быть плохим, и тогда тебе откроются какие-то глубинные тайны. Это служба дьяволу. Дьявол — великий обманщик. Действительно, обманщик настолько наглый, что на многих это действует.

«Знакомы ли вы с творчеством такого-то писателя?». Я такого-то писателя не считаю писателем. Поэтому я его и не упоминаю. И не хочу его упоминать, лишний раз делая ему рекламу.

«Какие книги вы рекомендовали бы взять с собой летом в отпуск?». Знаете, этим летом в июле выходит книга Михаила Логинова «Эликсир». Она называется не совсем так (о чем ниже), потому что изначально-то она называлась «Эксгумация», и это было, как мне кажется, очень правильное название. Михаил Логинов издает эту книгу под именем Майкла Логинова в рубрике «Детектив по реальным событиям». Она называется «Эликсир для избранных» — название продающее, но не очень удачное.

Это роман, близкий к совершенству, как мне кажется. Во всяком случае, в своем жанре. Я с Логиновым работал в «Профиле», и меня уже тогда поражала мудрость и дальновидность этого человека. Тогда я его не хвалил — он был начальником, а сегодня могу себе позволить — он уже давно не журналист, а писатель.

И вот «Эликсир для избранных» — это история, которая тоже связана отчасти с 30-ми годами, с научными экспериментами. Симптоматично, что два автора, независимо друг от друга, к этому обратились — я имею в виду своего Артемьева в «Истребителе».

Д.Быков: Главная беда российского пространства — не однообразие, а бесструктурность, неструктурированность

Здесь немножко другая история, но очень похожая — тоже эликсир бессмертия. Понятное дело, что имеется в виду вот эта сыворотка, которая в Киеве привела к созданию целого Института геронтологии. Сталин очень заботился о бессмертии. Там таинственные вещества лизаты и страшные их последствия, детектив о «новичке». Хотя «новичок» состоялся позже, чем Логинов это написал. Ну, в общем, из таких современных книжек, если вы хотите сутки не отрываться от книги, то вот это оно. Говорю об этом с белой завистью.

«Где послушать вашу лекцию о Шолохове?». Во-первых, их много в сети. Во-вторых, это не лекция. То, что я сейчас пишу — это статья для газеты «Собеседник», в серии «Люди, на которых держится мир». Она выйдет в середине июля.

«Знаете ли вы поэтесса Ольгу Анстей?». Знаю, но, видите ли, она, по-моему, не отличается от обычного такого эмигрантского культурного (может быть, и вполне милого такого) наследия Серебряного века. Но это третий ряд. Хотя, опять-таки, эта моя классификация может оказаться неверной. Скажем, Раиса Блох, по-моему, гораздо лучше. Но это частности.

«Что вы думаете о «Белой богине» Роберта Грейвса? Какие литературные трактаты вы считаете необходимыми к прочтению?». Я считаю необходимым к прочтению то, что писал Алистер Кроули, потому что это не трактаты, а литература. Это такие разновидности художественной прозы. Но всё, что он писал о картах Таро, желательно знать. Что касательно Грейвса, мне надо ее перечитать, чтобы составить мнение. Читал очень давно.

«Слушал «Золотого теленка» в вашем чтении. Спасибо вам!». Спасибо! «Что мы теряем, слушая аудиокниги?». Ничего не теряем. Для меня аудиовосприятие давно стало такой же нормой, как чтение электронного текста. Отчасти потому, понимаете, что одно из моих хобби — это всё-таки начитывание книг. Я с детства любил читать вслух, много читал своим детям, и много читаю им сейчас. Даже нынешнему, хотя, мне кажется, он еще не всё понимает.

Но аудиокнига — для меня это вполне легитимный способ донесения информации. Скажу вам больше: именно начитывая книгу, как и перепечатывая текст от руки, иногда начинаешь ее лучше понимать — мелодику фразы (Житинского, например), ее ритм. Какие-то вещи доходят гораздо лучше.

«Я недавно читал фантастику про далекую страну, где власть борется со своим народом, а подвластные им прокуроры и судьи рука об руку шьют фальшивые дела. И вот группа энтузиастов выслеживает и отлавливает этих судей и давит их как тараканов». Нет, я не знаю, о каком романе идет речь. «Могло бы это иметь нужное действие?». Нет, конечно, ну что вы? Никакой индивидуальный террор не имеет нужного действия.

Вот описывает вам, например, Леонид Андреев очень похоже губернатора, который боится, что террористы его убьют. Что он, становится от этого милосерднее и мягкосердечнее? Нет, он становится только трусливее, и ничего не происходит.

Нет, что вы! Террор плодит святых, но и сектантов. Он плодит жертвенных, самоубийственных деятелей. Но при этом он плодит и трусов, и охранников, и памфлетистов вроде Достоевского. То есть «Бесы» — замечательный роман, но это роман, всё равно оклеветавший целое поколение, которое была очень неоднородно. Не все же были Шигалевыми.

«Фильм «Амели» на фоне Петербурга. Можно ли сказать, что это ахматовский образ женщины или другой женский...?». Ну что вы, Дэн! Это совсем не ахматовский образ. Ахматовский образ — это королева в изгнании. Это вынужденная гордость, вынужденное достоинство, вынужденная королевственная поза. Амели — это очень добрая девочка.

Ахматова тоже, кстати, была очень добра к коммунальным детям, к своим соседям. Она вообще была добрый человек. Но у нее стихи написаны всё-таки с другой позиции — с позиции униженной, раздавленной, растоптанной, но всё-таки величественной.

Д.Быков: Нравственные авторитеты перестали что-либо решать, а воля большинства слишком многократно скомпрометирована

Амели — совсем другой случай. Амели — это Тэффи, если на то пошло. И конечно, Тэффи мне в некоторых отношениях симпатичнее Ахматовой. И всё-таки Тэффи я бы о себе ничего не мог рассказать, а Ахматовой — всё. Потому что есть такие высоты духа, перед которыми как-то смиряешься. Ведь исповедь — это всегда смирение.

«Можете ли вы в процессе речи что-то читать про себя и понимать прочитанное?». Да, приходится. Но это всё учительский, педагогический набор способностей. Почему я и считаю, что учитель — это самая важная профессия. Это умение и немного актерствовать — учитель должен быть актером. Это умение одновременно и читать, и одновременно держать класс в узде.

И главное — вот это учительское зрение, когда ты одновременно видишь всю аудиторию, видишь, кто тычет пальцем в гаджет, кто читает под партой, кто шепчется с кем-то, кто слушает внимательно, а кто плохо себя чувствует. Ловить все эти волны — это очень важно. Педагогика — лучшая школа эмпатии, ну и, конечно, восприятия, когда ты одновременно должен делать 20 дел. Приходится.

«Правда ли, что Достоевский...?». Нет, неправда. Письмо Страхова о Достоевском совершенно справедливо осуждено Анной Григорьевной. Я даже, знаете, не хочу тиражировать слухи, на которые вы ссылаетесь — совершенно невинно. Ну, вы прочли это письмо. А а на самом деле Достоевский всех своих демонов изгнал в своей прозе.

Если он Тургеневу рассказал про себя подобную гадость, то это только стремление épater les bourgeois. Ты приходишь к личному врагу просить в долг. Что ты можешь сделать с ним, когда он тебе великодушно дал? А Тургенев спрашивает: «Зачем вы мне все эти гадости рассказываете?». Он говорит: «А, думал, в прозе пригодится». Пригодилось.

«Только что узнал о смерти художника Александра Косенкова из-за проклятого вируса. Новосибирский художник, приехавший в Петербург. Его работы в духе импрессионизма сродни творчеству «митьков»». Да, он превосходный художник.

Знаете, все эти смерти… Единственная мысль, на которую они наводят — что там сейчас собирают всё-таки приличное общество. Что это эвакуация. Я не хочу так думать, потому что мне жалко остающихся — получается, что все здоровые плохи. Но если думать, что это эвакуация, то как-то легче.

«Будете ли вы ревакцинироваться?». Конечно, обязательно!

«Прочитал историю «Союза борьбы за дело революции»». Это была такая подростковая подпольная организация. «До глубины души был тронут множеством драматических подробностей этой истории. Нашла ли она отражение в литературе?». Только в мемуаристике. «Видите ли вы прямую перекличку с сегодняшним временем, с делами «Нового величия»?». Да, вижу.

Но я скажу иначе. Почему это не отражено в литературе? Потому что попытка написать роман о такой организации была бы ревизией марксизма. И не только потому, что эти дети… Ну, там была организации Жигулина (смотри «Черные камни» — воронежская), была еще какая-то. Были всякие московские дела. И то, что описано у Синявского в «Суд идет», тоже имело место. Это вполне реальное дело. И дело «Зеленой лампы» — послевоенное, тбилисское, только кружок назывался «Соломенная лампа». Окуджава чудом спасся, уехал в Москву. Но его не предупреждали — это интуиция его спасла.

Понимаете, для того, чтобы это написать… Дело не только в том, что они боролись за коммунистические идеалы и, следовательно, они у них были. Дело в том, что это были дети, воспитанные и подготовленные плеядой комиссаров. В огромной степени это были комиссарские дети. И это интересно. Это замечательная организация. И для того, чтобы об этом говорить, нужно заново оценить и комиссаров, и их опыт, и их противостояние, и их детей. Вот Искра Полякова у Бориса Васильева — она как раз комиссарская дочь.

Просто я это к тому, понимаете, что такая ревизия сегодня немыслима. Нет свободной дискуссии. Есть очень много сакральных тем, неприкосновенных тем. Слишком много, знаете, попыток сразу вас ошельмовать, как только вы начинаете хоть как-то оправдывать людей революции и их детей. Поэтому сегодня не время. Сегодня нет условий для такой прозы.

«А если бы снимать «Амели» на петербургском материале, как бы сегодня выглядела такая женщина?». Не думаю, что на петербургском — это скорее на московском. Потому что Париж больше похож на Москву, чем на Питер. Он шумный, он живет круглосуточно, он вибрирует.

А что касается такого женского образа, вряд ли это была бы Амели. Вот я бы снял хороший фильм, и Оксана Карас могла бы это сделать с ее сардоническим юмором. Оксана, привет вам! О женщине-волонтерке, которая разочаровалась в волонтерстве. Это было бы интересно. Разочаровалась не в волонтерстве, а в пиаре, который вокруг этого существует. Которую попытались бы как-то использовать в политике. Которая стала бы помогать пенсионерам, а ее бы приняли в «Единую Россию». Вот, грубо говоря, это был бы великолепный фильм. Он мог бы быть и трагическим, и комическим. Я бы взялся за такой сценарий, если бы ко мне обратился кто.

«Как держать класс в узде? Есть универсальные способы?». Катя, ну конечно! Вы же всё равно их не заставите, потому что их больше. Если они захотят сделать вашу жизнь невыносимой, они ее сделают. Поэтому тут надо просто чтобы им всё время было интересно. Их надо увлечь.

Для этой цели надо взять самого тщеславного человека, у которого, к тому же, тщеславие явно не соответствует его статусу, и дать ему делать самый сложный доклад. Он возьмется и сделает гениально, потому что на тщеславии будет выезжать.

А потом, допустим, надо взять стихотворение, заведомо непонятное, и дать его разбирать. И посмотреть, что будет. Сказать, что записка такого содержания была найдена на месте убийства. Это очень интересно, всегда срабатывает. А таких загадочных стихов в русской литературе пропасть, и по ним можно многое понять.

Или заставить их атрибутировать текст: когда написано, кем написано, что имеется в виду. Или дать цитату из Пушкина, заменив в ней одно слово. И пусть угадают, какое слово заменили. Причем заменив его на противоположное по смыслу. И посмотреть, что будет.

«Есть ли разница, читать свое или чужое в аудиокниге?». Есть. Свое как-то иногда стыдно, а иногда наоборот, испытываешь неприличную гордость. Но понимаете, в чем проблема, Дима — я не знаю, так ли у вас или у всех, но когда я закончил вещь (я же ее начитываю, как правило, через месяц-другой после того, как она написана), она уже отчуждается от меня, она мне уже не принадлежит. Тот человек, который ее написал, уже не существует.

Я довольно быстро избавляюсь от своих книг. Тем более, что я в них, как правило, загоняю какие-то свои соблазны, которые меня мучили. Как бы выбрасываю камень из души. И поэтому я это читаю всё-таки как чужое всё-таки в известной степени. Как личное я читаю только самую личную книгу — «Квартал». Вот ее я читал как личный дневник.

«Считаете ли вы возможным альтернативное (в изгнании) российское правительство? Альтернативные премии, соревнования. Вообще можно ли построить альтернативное общество внутри враждебного?». Внутри можно, конечно. Это и происходит до известной степени. У меня эта сеть описана в «Истребителе». Эта модель вполне реальная, она существует. Я имею в виду, конечно, не «Сеть» как организацию, а сеть как структуру.

Но вне, в изгнании — нет, бессмысленно. Это примерно такая же глупость, как попытки 3-й или 2-й волны эмиграции создать какие-то альтернативные политические структуры. Да, кстати говоря, и 1-я волна — все эти воинские союзы, все эти галлиполийцы… Это было бесконечно трогательно. Кутепов — всё это было ужасно трогательно и совершенно бессмысленно. И уж конечно, похищать Кутепова не было никакого смысла. И конечно, травить Врангеля, если он действительно был отравлен (есть такая версия), тоже, по-моему, никакого.

В общем, эмигранты всегда имеют право на любые организации, но связывать будущее с эмигрантами, связывать будущее с правительством в изгнании, по-моему, смешно. И называть себя изгнанником — это как-то унизительно. Это всё равно что признать поражение. «Но вечно жалок мне изгнанник, как обреченный, как больной». Вот, кстати, стихотворение, написанное с хорошей миной при плохой игре. Он же не изгнанник — он беглец. Это совсем другое. Изгнанник — это тот, кого изгнали. То есть это уже не добровольный выбор.

Для меня слово «изгнанник» довольно-таки ругательное. Я не очень в это верю. Мне скорее симпатичен тот эмигрант, который… Я никого не учу и ни к чему не призываю — Боже упаси! А то некоторые малоизвестные художники уже решили, что я их критикую — нет, ребята, это вам жирно. Но я просто считаю, что человек отъезжающий должен интегрироваться в другую жизнь, а не сводить счеты с родиной. Просто потому, что если ты пытаешься сменить судьбу, то меняй ее честно.

«Почему Дэвид Линч записывает прогнозы погоды на своем YouTube-канале?». Потому что погода — это иррациональная вещь, и интерес к ней иррационален. Ты же ничего не можешь изменить — зачем же тебе это знать? «Думаю, Линч просто пользуется вашим советом. Скоро можно будет говорить только про природу, погоду, пение птиц и деревья». Да, наверное. Но Линчу-то чего бояться?

«С уходом страсти в отношениях (страсть буквально окрыляла первые 2 месяца) можно ведь как-то сосуществовать и дальше, но скучнее и не так ярко, как прежде. Как не уйти на поиски новых впечатлений, если умом понимаешь, что человек очень хороший, вместе интересно, ценности схожие, но психика хочет нового и фейерверка? Нельзя же вечно скакать с ветки на ветку».

Аня, может, у вас темперамент такой? И почему бы вам, кстати, не поискать чего-то нового? Дело же в том, понимаете, что вы, скорее всего, человек молодой. И вы просто не перебесились, не перегорели. Не надо загонять себя в брак. Долгое сожительство возможно для людей, которые себе уже доказали, что страсть никуда не уйдет, и что секс им будет интересен и год спустя, и что им будет о чем поговорить. А если человек перестал вам быть интересен, устройте себе фейерверк.

Понимаете, жить ведь вам, и умирать тоже вам. Жизнь человека по сравнению с вечностью довольно коротка. За то время, что вы находитесь здесь, в другом мире всё, может быть, будет иначе. Но пока вы находитесь здесь, почему бы вам не испытать себя и не попробовать побольше? В конце концов, свет не клином.

Да и дайте возможность этому вашему спутнику тоже поискать что-нибудь другое. С чего вы взяли, что лучше вас нет? Помните, как говорил Шилейко на вопрос, как он ушел от Ахматовой? Он отвечал: «Лучше нашел». Это, конечно, маловероятно, но для него, серолога, лучше была серологиня.

«Когда забирают не тебя, а соседа, это радость от чувства самосохранения или наслаждение от грехопадения? Есть же и такие, кто не радуется». Да, есть такие. Это высшая категория. Знаете, есть очень хороший анекдот про спор русского, француза и американца про то, что такое счастье. Американец говорит: «Счастье — это выигрыш на бирже». Француз говорит: «Это новая любовница». А русский говорит: «Ребята, вы ничего не понимаете. Счастье — это когда у тебя раздается звонок в дверь, и тебя спрашивают: «Это Розы Люксембург, 6?». А ты говоришь: «Нет, это Розы Люксембург, 8»». Понимаете, вот. Это гнусное, стыдное счастье. Его не надо в себе культивировать. Надо его, наоборот, искоренять.

«Как вы думаете, не вернулось ли время Терца и Аржака?». Так видите, Стеша, чтобы вернулось время Терца и Аржака, нужно не только вводить цензуру и печатать за границей. Во-первых, нужно, чтобы было где печататься. Сейчас за границей такого издательства нет.

Можно размещаться в интернете. Было бы забавно, если бы «Медуза» (организация признана российскими властями иноагентом) на своей базе, окончательно отвязавшись и пользуясь статусом иноагента, организовала такое издательство, условно говоря, антисоветской литературы или просто журналистских расследований. И они проникали бы в Россию тайными путями. Но сейчас же проще всё разместить в сети.

А главное, для того, чтобы существовали Терц и Аржак, которые пишут под псевдонимами великую прозу, надо, чтобы наросло военное поколение, помнящее войну, как Синявский и Даниэль, и готовое писать прозу такого класса. Даниэль в отдельных текстах достигает этого уровня — например, в «Говорит Москва» и в «Искуплении». А Терц практически во всей своей прозе.

Это уровень, указавший путь всей советской литературе. Это и условность, фантастика, и метафоры, и потрясающий, как американские горки, скачущий стиль — от патетики к юмору, от сентиментальности к глумлению, к насмешке. Я считаю Синявского великим писателем, одним из величайших в XX веке. Это исходя не только из «Спокойной ночи» или «Кошкин дом» — поздних романов, но и первые рассказы — «Гололедица», «Пхенц», «Графоманы» — это божественно! Это так смешно, так остро! Ну где вы найдете сейчас такого писателя? Это надо, чтобы выросло соответствующее поколение.

«Не считаете ли вы, что всё большая и большая открытость, глобализм негативно сказываются на культуре? Ведь если бы информация была доступна в таком же объеме, скажем, во времена Наполеона, кумиров бы просто не было». Нет, кумиры бы были. Но вы правы в одном. Дело не в открытости и глобализации — дело в мире, в котором возможны, возвращаясь к метафоре Голдинга из повести «Чрезвычайный посол», 50 тысяч экземпляров стихов Маммилия. Действительно, тиражирование трэша — это беда нашего времени. Но зато и фильтры. Понимаете, ведь на всякий тираж есть фильтр.

И, естественно, вопрос неизбежный: «В эпоху чудовищного разгула средневековой радости завоевателей в 2014 году вы, желая нас подбодрить, обещали: «Погодите, будет очень весело». Я вам верю. Но настало ли время веселья, или нужно еще подождать?». У меня было чувство, что есть инстинкт самосохранения. Он срабатывает, но медленно срабатывает, недостаточно — апатичность, бессмыслица.

А потом, знаете, я могу понять людей, которые ждут с протестом. Они правы в одном: иногда надо дать опухоли созреть, прыщу созреть. Иногда надо дать системе загнать себя в коллапс, чтобы виноваты были не революционеры. Надо иногда действительно дать гнойнику набухнуть уже до предела, чтобы он лопнул. Есть такая тактика лечения. Вскрывать его травматично — больной может не вынести. А дать лопнуть... И главное, дать окончательно скомпрометировать всё, что они подняли на знамя.

Ну а теперь поговорим про… Да, вот это я не могу не ответить: «Как вы относитесь к книге Александра Александрова «Частная жизнь Александра Пушкина»?». К этой книге можно по-разному относиться, но я так люблю Александра Александрова и всё, что он делает — все его сценарии, все его фильмы. И его дочь, кстати, замечательную Дуню Александрову, и его жену Лалу Александрову. Но особенно, конечно, его книгу о Башкирцевой — потрясающую прозу о сложном, хрупком, злом подростке.

Он любил таких подростков. Он всю жизнь их писал и снимал. «Прилетал марсианин в осеннюю ночь», «Утоли мои печали», «Голубой портрет», «Деревня Утка», «Башня» — это всё то, что я люблю. Поэтому для меня и книга Александрова о Пушкине в этом ряду. Он был человек гениальный. Я его близко знал. И я так его любил! Грешным делом и он меня тоже.

Д.Быков: Когда женщина мне говорит, что она «не в ресурсе это делать», я сразу всё про нее понимаю

Ну вот, возвращаясь к Павлу Антокольскому:

Ей давно не спалось в дому деревянном.

Подходила старуха, как тень, к фортепьянам,

Напевала романс о мгновении чудном

Голоском еле слышным, дыханием трудным.

Да по правде сказать, о мгновении чудном

Не осталось грусти в быту ее скудном,

Потому что барыня в глухой деревеньке

Доживала, как нищенка, на медные деньги.

Да и, господи Боже, когда это было!

Да и вправду ли было, старуха забыла,

Как по лунной дорожке, в мерцании снега

Приезжала к нему — вся томленье и нега.

Как в объятиях жарких, в дыхании ночи

Он ее заклинал, целовал ей очи,

Как заснул на груди и дышал неровно,

Позабыла голубушка Анна Петровна.

А потом пришел ее час последний.

И всесветная слава и светские сплетни

Отступили, потупясь, пред мирной кончиной.

Возгласил с волнением сам благочинный:

«Во блаженном успении вечный покой ей!»

Что в сравнении с этим счастье мирское!

Ничего не слыша, спала бездыханна,

Раскрасавица Керн, боярыня Анна.

Отслужили службу, панихиду отпели.

По Тверскому тракту полозья скрипели.

И брели за гробом, колыхались в поле

Из родни и знакомцев десяток — не боле,

Не сановный люд, не знатные гости,

Поспешали зарыть ее на погосте.

Да лошадка по грудь в сугробе завязла.

Да крещенский мороз крепчал как назло.

Но пришлось процессии той сторониться.

Осадил, придержал правее возница,

Потому что в Москву, по воле народа,

Возвращался путник особого рода.

Только страшно вырос — прикиньте, смерьте,

Сколько весит на глаз такое бессмертье!

Только страшно юн и страшно спокоен.

Поглядите, правнуки — точно такой он!

Так в последний раз они повстречались,

Ничего не помня, ни о чем не печалясь.

Так метель крылом своим безрассудным

Осенила их во мгновении чудном.

Так метель обвенчала нежно и грозно

Смертный прах старухи с бессмертной бронзой,

Двух любовников страстных, отпылавших розно,

Что простились рано, а встретились поздно.

Я понимаю, что это не Бог весть какие стихи. Я, кстати, немножко их сократил, потому что там у него есть лишние 8 строчек — ну, не то что лишние, а просто я чувствую, что без них лучше. Простите, вы можете найти оригинал в интернете.

Антокольский, на мой взгляд, был поэт с задатками гения. И не зря Марина Ивановна Цветаева, которая воспитывала его на своем чердаке в Борисоглебском, видела в нем эти задатки. Но потом так случилось, что она увлекалась Юрой Завадским, и ей стало не до Павлика.

А «Повесть о Сонечке» — она мне потому так и нравится. Я ведь Антокольского узнал до этой вещи и полюбил его. И потом нюх меня вывел на «Повесть о Сонечке», в которой про Павлика А. Ведь на самом деле я полюбил Антокольского за «Вийона» и за стихи 30-х годов. Он один из немногих поэтов, у кого в 30-х годах были божественные озарения. Он поэт огромного темперамента, французского такого, почему он лучше всего и переводил Гюго. Он любит такие эффектные строчки.

Вот то, что я прочел «Балладу о чудном мгновении» — она же основана на апокрифе. Керн — во-первых, неизвестно, ей ли посвящено стихотворение о чудном мгновении. Пушкин ей его отдал случайно и хотел отнять. Он действительно был вечной темой ее старческих разговоров. Ее последний муж, который был младше ее, кажется, на 20 лет, стоически это терпел.

Анна Петровна была очаровательная женщина, но при всём при этом отношение Пушкина к ней было таким, я бы сказал, ироническим, иногда надменным. Иногда боготворил, а иногда издевался. И при этом, собственно, его памятник никогда не встречался с ее прахом. Это, собственно, апокриф. Там везли постамент навстречу ее похоронной процессии, но сам памятник там не появлялся. Но история красивая.

И Антокольский здесь как раз обыгрывает контраст в нескольких планах. Во-первых, контраст — действительно «смертный прах старухи с бессмертной бронзой». Во-вторых, контраст между образом Керн, каким он возникает в письмах Пушкина и в ее собственных мемуарах, и в стихах «Я помню чудное мгновенье». В-третьих, конечно, контраст пушкинских ямбов и того вольного, но несколько старческого, несколько хромающего, я бы сказал, скрипучего дольника, которым написано это пронзительное стихотворение.

Я думаю, что Антокольского сейчас знают поразительно мало. Я думаю, единственный человек, который его помнит живым, и который упрочивает по мере сил память о нем — это младший из его учеников Игорь Волгин, который был, собственно, его питомцем. Антокольский его первым заметил, очень прозорливо. Я думаю, его привлекала та достоевщина, которая была в Волгине с самого начала. Достоевщина, разумеется, в хорошем смысле, а не в подпольном.

Конечно, Антокольский был мастером, мэтром для целой поэтической плеяды. Самой удачливой в этой поэтической плеяде была Белла Ахмадулина, которую он называл «птенчик орла». Павел Григорьевич был человек темпераментный, иногда смешноватый — нарочно, намеренно. Но не будем называть и того, что именно он был вдохновителем песни Окуджавы «Молитва Франсуа Вийона».

Потом Окуджава говорил, что эта песня к «Вийону» не имеет никакого отношения. На самом деле имеет самое прямое, потому что мелодия ее — сначала это была мелодия песенки, подаренной Окуджавой на один из дней рождения Антокольского. Кажется, это было в 1962 году. Он ему подарил стихотворение «Здравствуйте, Павел Григорьевич». Помните, там:

Пушкин долги подсчитывает,

И от вечной петли спасен,

В море вглядывается с мачты

Вор Франсуа Вийон.

Он ему спел на день рождения эту песенку, а потом сделал из нее «Молитву Франсуа Вийона», конечно, в огромной степени навеянную поэмой Антокольского, потому что образ Вийона там закрепился, каким мы его знаем, и, конечно, «Балладой истин наизнанку», и «Балладой поэтического состязания в Блуа» («Я над ручьем от жажды умираю»). Это, как бы сказать, такая антиномическая поэзия, которая вдохновляла и Антокольского, и Эренбурга, и Окуджаву.

Влияние Антокольского было в двух вещах. Во-первых, вся эта ожившая у него и получившая свежее дыхание, свежие краски французская тема, пиратская романтика, веселая Франция, бродяжничество — всё, что Окуджаве в его песнях было очень близко. Вот это всё

Не бродяги, не пропойцы

За столом семи морей.

Вы пропойте, вы пропойте

Славу женщине моей! — это всё идет от школы веселого романтизма Антокольского.

Ну и во-вторых, конечно, это глубочайшая внутренняя антиномичность, амбивалентность, которая есть в Окуджаве, которая была и в Антокольском. В чем она была именно в Антокольском? С одной стороны, восторженный, счастливый, темпераментный, всегда влюбленный, всегда немножко фатоватый, безумно многословный. С другой стороны, склонный к депрессиям — долгим, тяжелым. Такой биполярный. Особенно склонный, конечно, к сомнениям в себе, к жестокой рефлексии. И любовь к театру, и ненависть к театру. И любовь к актрисе, к его музе Зое Бажановой, которую он пережил надолго, и мука от сожительства с актрисой, в которой он никогда не знает, чему верить.

У него были стихи поразительной, трагической силы. Я говорю не только о поэме «Сын», которая очень сильная, но, безусловно, это не единственное его выдающееся произведение. Ну, вспомните:

Как жил? — Я не жил. Что узнал? — Забыл.

Я только помню, как тебя любил.

Так взвейся вихрем это восклицанье!

Разлейся в марте, талая вода,

Рассмейся, жизнь, над словом «никогда»!

Всё остальное остается в тайне.

Циркачка в черно-золотом трико,

Лети сквозь мир так дико, так легко,

Так высоко, с таким бесстрашьем дерзким,

Так издевательски не по-людски,

Что самообладанием тоски

Тебе делиться в самом деле не с кем!

Вот самообладанием... Хотя и самолюбование тоски бывает, но самообладание тоски — это то, что было ему присуще в высочайшей степени. Или, например, помните:

В этой чертовой каменоломне,

Где не камни дробят, а сердца,

Отчего так легко и светло мне

И я корчу еще гордеца?

И лижу раскаленные камни

За чужим, за нарядным столом,

И позванивает позвонками

Камнелом, костолом, сердцелом.

Это же поздние стихи. Это ему уже за 70. Это его последняя старческая любовь, мучительная. И как он хорошо это написал! Он удивительным образом не старел. Его старческие стихи совершенно гениальные. И особенно нравится мне в нем, конечно…

Ну, его всегда хвалили за культурность, за начитанность, даже за избыток этой несколько балаганной вторичности. Но мне нравится его любовь к театру и цирку. К бродячим циркачам. Вот его великолепная драматическая поэма «Робеспьер и Горгона», где французская революция увидена глазами бродячего циркача, глазами горбуна, шута из циркового фургона. Вот эта романтика французских дорог, эта романтика баллад — она мне невероятно близка. Близка, понимаете, какой-то близостью осенних московских пейзажей.

Тот район, где я тогда жил — это был тогда край Москвы. Теперь-то это центр, а тогда это был край. И вот этот осенний лес, который виден был из окон дома, мне так было понятно всё, что он писал об этих осенних вийоновских странствиях, об этом свищущем ветре. Помните,

Всю Францию, весь мир пройди,

Во все глаза гляди —.

Одна погоня позади.

Да гибель впереди.

На свете много разных чувств.

Их сила мне чужда.

И я с тобою распрощусь,

Как мне велит нужда.

Без оправданий, без нытья,

Без всякой доброты.

Спи крепко, молодость моя!

Я всё сказал. А ты?

Нет, конечно, гениальный поэт. И главное — вот эта внутренняя антиномичность. Это то, чего сегодняшним одноплановым людям остро не хватает. Ну, увидимся через неделю и проговорим 3 часа.