Один - 2021-05-13

Д. Быков

Это необязательно приход маньяка с ружьем. Это и прямая атака со стороны учащихся, прямая агрессия, и антилидер в классе, и травля, буллинг. Как учителя к этому готовить и действует ли сейчас уже что-то подобное в мире. Я готов об этом говорить достаточно подробно. Если будет предложена какая-то другая тема на ближайшее время, то ради Бога: dmibykov@yandex.ru — я открыт для любых предложений.

«Случайно ли фильм Чаплина «Великий диктатор» фактически замолчали в СССР, и не только в сталинское время? Возможен ли такого рода фильм сейчас? Например, слова финального монолога подпадают сразу под несколько статей нынешнего законодательства РФ».

Видите ли, далеко не все кинематографии мира руководствуются нынешним законодательством РФ. Да, такой фильм сейчас возможен. Но для этого, я думаю, нужна чаплинская глубина, чаплинская отвага и его степень проникновения в проблему.

В конце концов, Чаплин прекрасно понимал, какова изнанка маленького человека и чем чревато возвеличивание маленького человека. Именно поэтому в фильме «Великий диктатор» парикмахер Чарли — парикмахер-бродяжка, парикмахер с таким имиджем — сделан диктатором, от него неотличим.

В «Мсье Верду» — по-моему, лучшей картине Чаплина (во всяком случае, самой совершенной) — эти же темы доведены до предельного развития. И только, может быть, излишнее холодное совершенство и некоторый цинизм этого фильма — причины того, что он не был оценен и тоже не был показан в СССР.

Конечно, для того, чтобы снимать такое кино, нужно очень хорошо понимать тенденции сегодняшнего мира, во многих отношениях сошедшего с ума. И я полагаю, что такая картина будет возможна после того, как в России окончательно художественно оформится нынешний ее вариант управления — чтобы не сказать «режим».

«У Окуджавы есть стихотворение «Чувство собственного достоинства». Почему оно посвящено Ахмадулиной?». Видите ли, Окуджава, как совершенно правильно говорит его жена Ольга Владимировна, ходил в гости со стихотворением, как другие ходят с цветами. Он дарил, раздаривал стихи, и судя по прижизненным сборникам, посвящения менялись часто.

Он вообще без посвящений стихотворения практически не публиковал. Большинство его опубликованных произведений адресованы просто друзьям как подарок. Ну, потому что кому-то понравилось. Ну, потому что что-то ассоциировалось с этим человеком. Вот Ахмадулиной понравилась песенка — он ее посвятил.

То ли дело «Песенка о ночной Москве», которая действительно была посвящена Ахмадулиной, потому что навеяна ее стихотворением

Ах, мало мне другой заботы, Отягощающей чело. Мне маленькие самолеты Всё снятся не пойму с чего.

И мотив пришел Окуджаве на эту песню. «Маленькие самолеты», — повторял он в упоении, и сделал из этого «Надежды маленький оркестрик под управлением любви».

Здесь тот случай, когда конкретный текст Ахмадулиной спровоцировал появление сразу двух стихотворений Окуджавы. Одно — это «Прилетает черный «мессер»», где тоже маленький бомбардировщик кружится над его столом (потом из этого мотива был сделан «Черный кот»). А второе — это «Песенка о ночной Москве».

Так что иногда это действительно было как бы спровоцировано чужим стихотворением и было ответом на чужое стихотворение. Иногда отголоском разговора. Как, например, с Домбровским, которому посвящены «Красные цветы». «Красные цветы» — стихотворение об эволюциях красного цвета, вообще важного в поэтике Окуджавы. Они заспорили (или заговорили, во всяком случае) о судьбе комиссарских детей. Результатом этого разговора стало стихотворение «Ломаю красные цветы». Диалектика красной крови, белой крови в песнях Окуджавы заслуживала бы отдельной работы. Я попытался что-то об этом сказать, разбирая «Песенку о белой крови».

Но возвращаясь к теме подношений. Вот это стихотворение, эта песенка, одна из поздних, Ахмадулиной посвящена, наверное, еще потому, что она-то как раз на протяжении всей своей литературной жизни демонстрировала очень высокие, очень незыблемые представления о писательской чести. Когда, помните, никто из академиков не высказался публично в защиту Сахарова, она написала: «Ну вот я, академик Американской академии искусств — вот я высказываюсь». Это было прекрасно.

Точно так же Ахмадулина однажды, во время своих тбилисских гастролей, выступая в Тбилиси, отказалась петь за здоровье Сталина. Еще рассказывают, что бросила то ли туфлю, то ли стакан в тостующего. Вот я думаю, что ее очень такое, я бы сказал, честное, безупречное отношение к литературе, отношение к людям, вызвало у Окуджавы или эту песню, или желание посвятить эту песню.

Вообще их отношения с Беллой были бесконечно трогательные. Известно, что в свое время именно Ахмадулина по просьбе Окуджавы выступила посредником между ним и Олей, потому что Оля, такая недоступная петербургская красавица, приехала к своему дяде, академику Арцимовичу, у которого Окуджава выступал. И он во время выступления ни на кого, кроме нее, не смотрел, был совершенно ею пленен. И попросил Беллу ей позвонить и назначить встречу. Так она познакомилась с Беллой лично раньше, чем с Булатом.

Д.Быков: Я не верю в полноценный контакт между современным школьником и учителем

Так, продолжаем разговор. Про Казань я потом подробнее поговорю, потому что это будет касаться в целом тех мер, которые мне представляется на сочные необходимыми. Запретами, поймите, эти проблемы не решаются. Они решаются системным, принципиальным и, главное, профессиональным подходом к этой проблеме. Запретить интернет, оружие, школы, в которых это происходит, охрану школ, Росгвардию — это совершенно бессмысленные меры.

«Все ваши рассуждения о России и народе наивны и не соответствует реальности. Вы все смеялись над статьей Суркова о глубинном народе, а он прав абсолютно, потому что основывается на антропологии, генетике и всём ходе истории. А вы, общаясь с интеллигентной публикой, на ней моделируете всё общество, поэтому прибываете в пузыре. Это болезнь всех либералов, которым я всё равно симпатизирую».

Ника, вы зря им симпатизируете. Вы им симпатизируете как-то свысока. Они, мне кажется, проживут без вашей снисходительной симпатии. Кроме того, вы совершенно не понимаете, что значит слово «либерал». «Вы все смеялись над статьей Суркова о глубинном народе» — опять-таки, не очень понятно, кто «вы все». Мне кажется, эта статья — не повод для смеха. Она повод для полемики, потому что в ней тоже есть снисходительность.

А главное, почему вы думаете, что мы пребываем в пузыре? Кстати, «пребываете» здесь пишется через «е», но это Господь с вами. Может быть, это вы пребываете в пузыре, где вокруг вас такие представители народа? Я общаюсь с огромным количеством людей, поверьте. Наверное, с большим, чем вы, потому что мне всё-таки довольно много пишут самые разные читатели. Встреч, выступлений и разъездов по стране, чисто журналистских, у меня бывает, наверное, больше, чем у вас. Поэтому я вижу, что глубинный народ — это миф, фантом.

Ну глупость это какая-то, в общем. Понимаете, и глупость эта не вызывает у меня ни малейшего сострадания, потому что это очень удобный концепт — говорить про то, что есть некий глубинный народ, который одобряет всё худшее. То есть в «глубинный народ» просто собирают по умолчанию все худшие черты нации, которые возможны. Это очень глупо. Если бы народ наш был так плох, то, наверное, он бы уже не существовал. Как же надо не уважать свою страну, чтобы о глубинном народе так думать?

«Читали ли вы романы «Татуировщик из Освенцима» Хезер Моррис и «Прах Анджелы» Фрэнка Маккорта?» «Татуировщика из Освенцима» читал. Но это не совсем роман. Это как бы литературная запись мемуаров совершенно конкретного европейца, который в Освенциме пережил любовь, с женой никогда эту тему не обсуждал, а после ее смерти согласился рассказать, как он работал татуировщиком в лагере. Потому что он 50 лет боялся, что его обвинят в коллаборационизме, но после смерти жены рискнул и рассказал. Это, конечно, не того уровня, что Тадек Боровский, но это очень сильное высказывание. И это замечательный роман.

Что касается «Праха Анджелы» Фрэнка Маккорта, то я не читал книгу — я смотрел замечательную картину Алана Паркера. Немножко такую старомодную, потому что видно, что он такой настоящий англичанин, классический. Во многом это диккенсовское произведение, как, судя по всему, и роман, потому что там большие куски авторского текста.

Мне эта картина показалась всё-таки великоватой и длинноватой. Но некоторые эпизоды, а особенно гениальный — до последнего фильма гениальный — паркеровский монтаж, всякие визуальные метафоры — это замечательно. Очень хорошее кино и, судя по всему, очень хорошая книга.

«Ваше отношение к творчеству Олдоса Хаксли?». Понимаете, это, наверное, какой-то порог моего восприятия, но мне как-то Хаксли никогда не был особенно интересен. То есть я понимаю, что он очень хороший писатель. Но, может быть, в силу своего такого увлечения Востоком он для меня слишком, что ли, нейтрален. Вот Оруэлла я ценю гораздо выше. Хотя роман Хаксли лучше написан и неслучайно входит в пятерку лучших англоязычных романов всех времен и народов. «Контрапункт» я грешным делом не дочитал — надо перечитать, наверное.

«Почему в пьесе «На дне» образ слесаря Клеща настолько отвратителен? По идее, Горький должен был, наоборот, воспеть представителя пролетариата. А тут жена умирает, а он ее пельмени жрет». Вот откуда вы взяли, что Горький должен был воспевать представителя пролетариата?

Горькому пролетариат никогда не нравился. Разве что такие его представители, как Вилонов, которому он посвятил замечательный очерк, и который был, скорее, таким мечтателем, мыслителем, пролетарским богостроителем в каприйской школе. А пролетариат по Горькому — это как раз такая довольно инертная сила. Крестьянство, правда, еще хуже в этом смысле. Но несколько крупиц соли идейного, по-настоящему просвещенного пролетариата растворяются в этой бесконечной массе.

Горького интересовали, наоборот, так называемые «бывшие люди», как он назвал свою знаменитую серию очерков. Его гораздо больше занимали отверженные, сиречь отвергнувшие, то есть люди, которые сами выбрали такую челкашевскую жизнь — либо преступную, либо маргинальную в любом случае.

А Клещ (всё-таки имя его, кличка весьма символична) вцепляется в жизнь, чего Горький не любит, не одобряет и никому не советует. Для него как раз прагматики, люди, которые надеются выжить, выбраться, которые действительно за покойниками пельмени подъедают (Квашня ей отложила, а он жрет) — это для него как раз омерзительно. И Бубнов, и Татарин — все, кто надеется выбраться оттуда — они для него люди 2-го сорта.

А вот Сатин, который, что называется, гибнет откровенно, говоря по-пастернаковски, который упивается падением и видит в нем, наоборот, знак своей принадлежности к будущему — вот это горьковский герой, конечно. Сатин, который (я понимаю, что это гротескно звучит) именно карточный шулер, бывший телеграфист, который вступился за честь сестры, в драке убил, отсидел, теперь такой абсолютно падший ангел. Когда он произносит монолог, что «человек — это великолепно, человек — это звучит гордо» — это, конечно, определенный гротеск. Но драматургически это очень эффектно.

Я думаю, что Горький прекрасно понимал, что он делает. Сознавал всю степень гротескности этой ситуации, и она ему нравилась. Понимаете, а люди, которые надеются выкарабкаться — они ему совершенно неинтересны. Ему интересен либо Лука, который ему неприятен, потому что он видит в Луке такое толстовское начало... Весь Лука — это жестокий шарж на Толстого. Он и говорит с толстовскими интонациями.

Я уже много раз повторял, что именно сталкиваясь с Толстым, полемизируя с ним, писатели и современники выходили на его уровень: Чехов в «Палате № 6» и Горький в «На дне». Первоначально же Луки в пьесе не было. Пьеса была о том, как ночлежники наводят порядок на своей территории весной и проникаются друг к другу братской любовью. Он прочел Толстому две первые сцены, тот сказал: «Зачем копаться во всей этой грязи?», и Горький ему вот так своеобразно отомстил.

У них же были очень сложные отношения. Отношения безумного обожания со стороны Горького, некоторого преклонения, даже раболепия, ну и, конечно, некоторой писательской ревности с обеих сторон. Собственно, Горький получил от Толстого как восторженные отзывы в некотором количестве, так и очень скептические: «Ходит и всё докладывает какому-то своему неведомому богу, а бог у него урод», как записал Суллер. Так что вот это отношение Горького к Луке — проекция его отношения к Толстому.

Тем не менее, Лука — единственный персонаж в пьесе, кроме Сатина, который ему по-настоящему интересен. «Старик подействовал на меня как кислота на старую монету». Поэтому они, полемизирующие, хотя ни слова друг с другом не сказавшие — там между ними проскользнула одна реплика как искра, а так прямого диалога между ними ни разу не нет. Это тоже драматургическое мастерство. Но вот они двое ему интересны. Актер интересен. А Клещ — что интересного в Клеще?

«Согласны ли вы с Веллером, что государства, вводя запреты на ношение оружия для своих граждан, оставляют их безоружными перед преступниками? Ведь те как раз оружие для себя всегда достанут». Ван Винкль, понимаете, это такой вопрос, в котором не может быть единомыслия. Потому что, с одной стороны, всегда тянет повторить за Чернышевским из «Русского человека на рандеву», что человек, который лишен гражданских прав и гражданской ответственности, и в личной жизни не может продемонстрировать никаких добродетелей вроде твердости, последовательности, надежности и так далее.

Д.Быков: Травят не слабейших, и не худших, и не лучших. Травят тех, кто потенциально может стать лидером

Но с другой стороны, видите ли, ведь в России что разрешено, то рекомендовано. Если в России разрешить, например, свободное ношение оружия, оно, я так подозреваю, завтра сделается повсеместным и, наверное, в каком-то смысле будет приравнено к обязательному. Действительно, нормальная практика — что не запрещено, то разрешено. А у нас что не запрещено, то рекомендовано, то навязано.

Я, конечно, не хотел бы, чтобы в России разрешали свободное ношение оружия. Это будет совершенно как по Дмитрию Горчеву: через день половина начальников, тещ и дальних родственников будет валяться в лесополосе. Не дай Бог, конечно. Я очень этого не желал бы.

Другое дело, что, может быть, кому-то кажется, что это гарантирует право собственности. Нет, не гарантирует. Потому что главными ворами в России являются те люди, против которых никакое оружие не подействует. Ну вот представьте себе: Солженицын пишет, что если бы представители НКВД, идя арестовывать в ночь очередных жертв, были готовы к отпору, может быть, они бы не так ретиво арестовывали. Но представьте себе, что в 30-е годы у всех дома есть склад личного оружия. Что, они все отстреливались бы от НКВД? Да наоборот, они зачарованно, как кролик в глаза удаву, смотрели на всех этих людей.

У многих была возможность сбежать. У некоторых была возможность стрелять. У других была возможность, в конце концов, застрелиться, как Гамарник. Но люди почему-то до последнего чего-то ждали, надеялись — действительно, как загипнотизированные.

Вот этот стук в дверь или ночной звонок имеет магическое влияние на большую часть населения. Вот действительно раздайте сейчас всему населению (не дай Бог, конечно) оружие. Неужели вы думаете, что собственность вследствие этого будет гарантирована? Придут те люди, у которых оружия гораздо больше, и у которых есть вдобавок маленькие красные книжечки, и отберут всю вашу собственность.

Так что ничего вы не решаете, ни одной проблемы вы не решаете свободным оборотом оружия, но создаете проблем очень много. Это такое, как сказать... К сожалению, это мера внешняя. А как внутренне раскрепостить население, как сделать его внутренне ответственным, как заставить его защищать собственное достоинство и собственные права, я не представляю. Тут должно быть какое-то Кольцо Всевластия.

«Будет ли доступен «Истребитель» в электронной версии раньше, чем через месяц?». Да, будет.

«Почему бы вам не сделать лекцию о значительной роли эндогенных наркотиков в жизни человека вообще и российского патриота в частности? У него же так мало радости в жизни, так мало дней, когда он вырабатывает себе эйфорию — полет Гагарина, День Победы, когда патриот приходит в возбуждение от лязга гусениц».

Да видите ли, Антон, я не специалист по эндогенным наркотикам. И я не назвал бы это эндогенным наркотиком. Понимаете, если бы всё дело здесь упиралось в недостаток гормона радости… Но, к сожалению, проблема глубже и серьезнее. Ни адреналиновые, ни дофаминовые, ни иные наркоманы не составляют большинства. Вообще это не вопрос биохимии, к сожалению. Тем более, что я в биохимии не специалист.

«Русскому патриоту невозможно ничего донести про День скорби и поминовения, потому что он защищает свое право именно на эндогенные наркотики в этот день. Для него триумф победы — то, чем можно гордиться». Гордиться, безусловно, можно. Но просто те чувства, которые он при этом испытывает, а именно еще и чувство принадлежности к чему-то великому, чувство грозного ресентимента и так далее — эти чувства неизбежно прилагаются, идут в комплекте с Днем Победы, с днем памяти, с днем скорби и так далее. Так устроена психика у этих людей. Эндогенные наркотики здесь совершенно ни при чем.

«Есть ли выход из этого тупика, или это будет вечно продолжаться?». Вечно не продолжается ничего — к сожалению или к счастью. Поэтому, понимаете, как бы вам сейчас ни казалась сумрачна нынешняя Россия, через 2-3 года ее повестка сменится настолько резко. Это же всегда происходит как-то очень тотально и очень радикально. Трудно будет поверить, что людей волновала вот такая проблематика.

«Как вы думаете, Амелия Эрхарт погибла, или ее забрали, как Гагарина?». Там в «Истребителе» подробно рассказано, что, на мой взгляд, с ней произошло. Вообще мне кажется убедительной японская версия, то есть то, что она попала в плен к японцам, которые после катастрофы ее подобрали. Но, к сожалению, ничего неизвестно. Видели какую-то рыжую в лагере военнопленных.

Но тема Амелии Эрхарт вообще одна из ключевых в 5-й главе. О ней очень много разговоров. Она одна из тех женщин, которая, безусловно, вдохновляла авиаторов всего мира. Один из самых очаровательных женских образов XX века.

«Видите ли вы поэтические и драматургические корни поэзии Александра О`Шеннона?». В огромной степени это Дидуров с его городской лирикой. И не зря О`Шеннон выступал у Дидурова и дружил с Дидуровым. А также в какой-то степени, наверное, ранний (именно ранний) русский рок. Но в большей степени стихи — О`Шеннон же прежде всего поэт. И художник, кстати, очень хороший. Мы вместе работали в «Столице» — он там работал художником.

Мне очень нравятся, именно поэтически, его песни с первых 2-х альбомов. Да и то, что он писал потом, всегда было великолепно. Я знаю многих из героев этих песен, из прототипов. Это такая жестокая социальная лирика, городская. И потом, всё-таки, если музыкально, то его корни, как ни странно, в огромной степени в фольклоре, как и у всякого хорошего барда.

«Помнится, вы собирали в Ульяновске материалы для книги о Ленине. Чем вам запомнился наш город?». Да я не материалы собирал. В том-то и дело, что это была гениальная идея издательства «Амфора» — презентовать наш роман о Ленине «Правда» именно в Ульяновске. И там я столкнулся с таким совершенно бинарным отношением и к Ленину, и к роману.

Одни искренне хохотали. Кстати говоря, именно в Ульяновске у нас были лучшие продажи книги, потому что Ленин — это один из брендов города. Мы встречались там, по-моему, с вице-губернатором и обсуждали, можно ли Ленина заново ребрендить, как-то сделать из него бренд города. Может быть, не как агрессивного вождя или вечного растрелльщика, а как такого заступника пролетариата. Думали об этом всерьез. Естественно, ни о каких финансовых проектах, ни о каких грантах речь не заходила. Мы просто теоретически говорили о том, как сегодня воспринимать Ленина.

С другой стороны, была реакция очень агрессивная. Несколько таких яростных коммунистов попытались нам сорвать презентацию. Мы с Вадимом Эрлихманом представляли книгу, с ее историческим консультантом. Наш роман с Машей Кузнецовой а.к.а. Максим Чертанов. В общем, это было веселое время. Мы провели там 3 дня, встречаясь с разными читателями в магазинах, в школах. Были в музее Ленина, подарили экземпляр. Я очень люблю, кстати, этот музей.

Да и вообще, понимаете, мне показалось, что в Ульяновске отношение к Ульянову до сих пор, не скажу, что гордое — не скажу, что он гордость города, но он, во всяком случае, предмет интереса. Он действительно такой волжанин. Его характер во многом волжский. И я отчасти понимаю истоки его эволюции. Когда у тебя сначала умирает отец, а потом казнят брата, и все бывшие друзья дома переходят на другую сторону улицы, когда ты идешь по ней, мне кажется, это всё-таки некоторый повод призадуматься.

Для молодого Ульянова его город был во многом символом мещанства, скуки, тупика. Он не питал к городу особо сентиментальных чувств. И когда Симбирск к его дню рождения освободили красные, он, по-моему, как-то даже не особенно и радовался. У него действительно не было сентиментальных чувств к городу. К матери были. К Поволжью в целом были, но, скорее, я думаю, как к родине великих его кумиров — Чернышевского, Некрасова.

«У вас много знакомых в разных странах. Как там смотрят на все эти бряцания оружием и грохоты?». Не знаю, никогда не обсуждал эту проблему. И потом, знаете, что мне за дело до их отношения? Меня интересует, как здесь к этому всему относятся, как здесь формируется отношение к военной памяти и, как это теперь называется, проработка травмы (что мне кажется довольно пошлым словосочетанием).

«Вы много лет пишите об экстремальной педагогике. Но что мешает созданию этого института по аналогии с «ЛизойАлерт»? Понятно, что это сразу будет иноагент, экстремистская организация. Но если впишется государство, получится нулевая эффективность за космическое бабло». Нет, не думаю. Если этим займутся профессионалы, я наоборот настаиваю, чтобы это было под эгидой государства, чтобы оно не могло сразу всех профессионалов объявить иноагентами.

Иногда и под эгидой государства что-то получается. Причем для этого совершенно не надо пилить бабло. Для этого надо собрать педагогов-профессионалов, чтобы они делились опытом, рассказывали о том, как они борются с травлей, как они борются с антилидерами, каковы будут их действия при попытке пронести в школу оружие. Потому что на охранника надейся, а сам не плошай. Мне кажется, только фильм «Училка» более или менее внятно анализировал проблему.

Д.Быков: Это довольно страшная статистика, что мы просто не знаем ничего об огромной части мира

Я вообще считаю, что сразу же, с порога отвергать любое сотрудничество с государством — это всё-таки в наши времена непозволительная роскошь. Брать деньги у государства — да. А вот создать такой институт или, по крайней мере, такие психологические курсы в рамках педагогического образования в уже имеющихся университетах, безусловно, надо.

Я не знаю, кто сегодня в России работает Соловейчиком, то есть обобщает опыт учителей-новаторов, отыскивает их, пропагандирует их работу. У меня возникает ощущение, что они как-то растворились. Хотя они есть, безусловно. Но проводить конкурс «Учитель года» недостаточно.

«У Ольги Залесской есть фраза: «Мы состаримся в джинсах, как бабушки наши в платочках». Есть ли книги, в которых суперсовременное изображается как нечто старое и нелепое?». Нет, я так не думаю. Во-первых, мы не состаримся в джинсах. Джинсы — это нормальная униформа горожанина. И не только горожанина — фермера, кстати говоря, тоже. Они просто удобные.

Меня очень интересует, конечно, вот этот синдром воспроизводства, самовоспроизводства советской тетки. Вот бабушка в платочке — это всё-таки довольно экзотическая по нашим временам форма старости. А вот советская тетка — это же моя ровесница.

Я смотрю на них. Я помню этих теток, когда они работали в РОНО и приезжали к нам. Помню, когда они сидели в магазинах. Помню, когда они сидели в жэках. Но сейчас это совершенно те же женщины с теми же, как говорится, халами на головах. Это вызывает, конечно, некоторый ужас, легкое недоумение.

Об этом подробно писал Лимонов. Он говорит: «Старухи, которые сидят по подъездам — это же мои ровесницы. Откуда они берутся?». Вот есть какой-то стереотип советской старости, которая даже не старость, а зрелость, которая с определенного момента ненавидит молодость.

«Почему писатели и поэты впадают в черную депрессию? Расскажите на примере Сусанны Георгиевской: из-за чего у нее развилась депрессия? Почему такой печальный конец?». Сусанна Георгиевская — одна из моих любимых писательниц. «Отец» — повесть, которая на меня колоссально влияла в детстве, «Галина мама», «Лгунья», «Колокола» — взрослая проза.

Она гениальный писатель. Масса всякой экспрессии. Конечно, очерк Лидии Чуковской далеко не исчерпывает ее личности. Она была прежде всего именно замечательным взрослым писателем. Точнее, она сама определяла свои вещи как юношеский роман. Юношеский роман — это такой прекрасный жанр, когда именно экспрессии много, и психологии много, и непосредственность невероятная, и романтика, но при этом там всё уже по-взрослому.

Я из «Отца» очень многое до сих пор помню наизусть. Это была удивительная книга. Она для меня была чрезвычайно актуальна. Не только потому, что я рос без отца, и какой-то коллективный отец образовывался из моих литературных кумиров, а прежде всего потому, что она действительно умела как-то привести читателя в нужное состояние.

Вот эта сцена, когда мальчик Саша вместе с матерью-медсестрой приходит в сумасшедший дом, видит там старуху и тащит ее: «Пойдем под дубы». Она начинает плакать и приговаривать: «Хорошо, хорошо под дубами». Это потрясающий кусок. Но это не перескажешь всё.

Что касается депрессии, в некоторых воспоминаниях о Георгиевской написано, что она наглоталась таблеток и покончила с собой в 58 лет, когда ей не понравилась инсценировка ее пьесы. Ну не бывает так, чтобы человек отравился из-за этого! Там многое копилось. Наверное, Георгиевская действительно глубоко страдала. Личная жизнь у нее была крайне сложная. Литературное одиночество ее угнетало очень сильно.

У нее был круг людей, которые ее ценили. Например, такая же одаренная и прекрасная как бы юношеская писательница Галина Демыкина. Были люди, которые ее уважали, которые знали ей цену. Но в принципе советская жизнь начала 70-х (она умерла, по-моему, в 1972 году) сама по себе довольно сильно давила, что там говорить.

Да, Георгиевская была человеком хрупкой психики. Это не была клиническая депрессия, потому что она продолжала писать: творческие способности ее не покидали, она по-прежнему была выдающимся автором. Просто когда эта аутотерапия иссякает, тогда, понятно, депрессия. У нее был другой случай. 1971-1972 годы — это вообще время довольно частых самоубийств на почве полной безысходности.

«Как вы относитесь к пьесе Коляды «Рогатка»?». Да как-то без особенного интереса, честно говоря. «Может ли на самом деле быть любовь между студентом Антоном и алкоголиком-колясочником?». Не знаю. Как-то вот, как говорил Блок, не понимаю и как-то неинтересно понять.

Творчество Коляды, вот что хотите делайте, меня не интересует совершенно. Я понимаю, что он подвижник театра. Я понимаю, что он создатель выдающегося театрального центра. Всё это может быть и даже наверняка так. Но его драматургия меня оставляет совершенно равнодушным, как бы не сказать более.

«Впервые я вас прочитал в газете «Комок». Как вы туда стали писать? Какие у вас остались воспоминания о ней?». Писать я туда стал по приглашению Нелли Раткевич, жены Михаила Успенского. Они жили и работали в Красноярске. И Ленка Крупкина там же (привет ей большой!), редактор этой газеты. Раткевич там вела полосу про собак и вообще про зверье всякое. Успенский писал фельетоны. Они меня пригласили, и я несколько очерков, несколько колонок туда написал.

Просто, понимаете, у нас с Успенским были отношения такие: я его всегда воспринимал как старшего брата. Но если у меня появлялась какая-то новая работа, я его приглашал туда писать, и он всегда с удовольствием выполнял такие заказы, с невероятной тщательностью и вдумчивостью. Ну и я иногда писал заказы.

В смысле, я заказывал ему какую-то тему. Например, очерк о сибирской чайной — это замечательное явление, отраженное в «Живет такой парень». Или фельетон для «Новой газеты». И он всегда блистательно писал. Или предисловие к книге про Швейка, которое он тоже замечательно сделал для «Времени». Вот мы дружили.

«Почему Обломов так легко отрекся от Алексея Навального?». Не знаю. По-моему, он не отрекался от Алексея Навального. И вообще спросите об этом Васю Обломова. По-моему, он образец последовательности в этом вопросе.

«Кем стала Саша Самохина из «Vita nostra»? Не глаголом в повелительном наклонении, и даже не паролем. Произведение интересное, на финал как-то смазан». Вася, мне кажется, что как раз самое сильное в этом произведении — это его финал. Мне кажется, что лучшее, что есть в этой книге — это такое внезапное разрешение, перевод действия в метафизический пласт.

Она, по-моему, гениально придумана, эта книга, и выше этого, мне кажется, Дьяченко не прыгнули. У них были книги того же уровня — например, «Brevis est» и «Мигрант», но выше этого, мне кажется, сейчас и невозможно прыгнуть. Это действительно какой-то предел такого м-реализма, как это называет Назаренко — магического реализма.

«Сколько часов в сутки вы спите?». От 6 до 7. Но если очень рано вставать в школу (бывает иногда), то 5. Ложусь я довольно поздно (я сова), но мне хватает.

«Что почитать о людях, которые в расцвете карьеры добровольно переехали в какую-нибудь дыру и стали обычными людьми, потеряв и статус, и уважение, да еще и страдают по этому поводу?». Знаете, я не могу ничего такого вам посоветовать, кроме, может быть, рассказа Юрия Казакова «Во сне ты горько плакал».

Но вообще историю человека, который внезапно переехал в дыру и потом разочарован и не знает, вернуться или нет, мне кажется, только вы сможете написать на личном опыте. Пока, мне кажется, такой книги нет. Хотя тема очень интересная — такая аскеза, странничество, уход. Может быть, когда-нибудь я напишу роман «Понедельник» — продолжение «Воскресенья» про возвращение Нехлюдова. Вот, может быть, будет об этом.

«Ученые считают зависть результатом эволюции. Это чувство помогало нашим предкам выжить, превращая их в социальных существ. Так вот зависть к евреям (по сути, антисемитизм) превращает людей в социальные существа. Потому для человечества антисемитизм необходим». Нет, я так не думаю. Мне кажется, это какая-то, понимаете, попытка сложно объяснить довольно простую вещь.

Д.Быков: С порога отвергать любое сотрудничество с государством — в наши времена непозволительная роскошь

«Позовите в ЖЗЛ Щербакова. Было бы интересно». Света, во-первых, Щербаков не дает интервью — и, по-моему, делает совершенно правильно. А во-вторых, вот представьте себе: вот позвал я его в ЖЗЛ — а о чем я мог бы его спросить? Он, с одной стороны, довольно герметичный человек, а с другой, всё же понятно.

Я вообще думаю, что говорить сейчас с людьми в большинстве случаев надо об их профессии, о профессиональных делах. А говорить о песнях Щербакова чрезвычайно трудно. Они такие со всех сторон совершенные, круглые. Можно прослеживать лейтмотивы, можно прослеживать авторскую манеру — но не с автором же об этом говорить. Я вообще не думаю, что с автором обязательно общаться. Как-то и ему это, по-моему, совершенно не нужно, и мы вполне получаем всё, что нам необходимо, от общения с песнями.

«Раньше писатели любили писать рассказы, издавали сборники. Теперь проблема найти хорошие свежие рассказы. Посоветуйте хороших новеллистов». Да понимаете ли, как раз сейчас жанр рассказа переживает полный ренессанс. Отчасти благодаря гламурной прессе, где главный формат — это рассказ. Ну лежит журнал в салоне косметолога, психоаналитика или, не дай Бог, дантиста. И пока вы сидите в очереди, вы как раз читаете рассказ. Или в парикмахерской.

А что касается второго формата, то совершенно очевидно, что в блогах большинство записей — это короткие новеллы. И конечно, лучший новеллист нашего времени, как мне представляется — это Денис Драгунский. Он вообще считает, что хороший рассказ надо накрывать ладонью, и тогда это соответствует идеальному объему.

Мы знаем 3 разновидности рассказа — анекдот, новелла и собственно short story, которая далеко не всегда short, которая может быть в пределах авторского листа. Я думаю, что хорошие современные новеллисты (такие, как Букша, например) как раз в сетях-то и обитают. Потому что пост — это оптимальная форма для выкладывания рассказа в печать. Пост — оптимальный объем для рассказа. И очень многие замечательные посты, скажем, Григория Ряжского — это готовые новеллы.

Другое дело, что (это уже мое такое сугубо субъективное наблюдение) рассказ вообще-то требует чувства формы, чувства особой такой, так сказать, ограниченности жизни. Чувства объема. Вот людей, обладающих врожденным чувством формы, я знаю не так много. Это, например, Резо Гигинеишвили, который, когда рассказывает историю, у нее всегда всё соразмерно. Миндадзе, безусловно…

Что-то на ум приходят в основном люди с грузинскими фамилиями, хотя и разных кровей. Наверное, какое-то врожденное изящество, как говорили мы когда-то с Тиной Баркалая, в грузинском характере действительно есть. Потому что горы дают чувство формы — чувство горы, как назвал это Мандельштам.

Вообще чтобы быть хорошим новеллистом, нужно понимать начала и концы. Надо чувствовать, что жизнь довольно конечна, ограничена. А для этого нужно быть прежде всего мыслителем — таким человеком, как Мопассан, который очень остро чувствовал смерть. Или Бунин.

Это не значит, что они философы. Наоборот, это значит, что они просто именно остро чувствуют конечность бытия и маниакально на ней сосредоточены. А много ли вы можете сегодня назвать таких людей? Такими были Нагибин и Казаков, превосходные новеллисты. Таким был ранний Аксенов, который потом, кстати говоря, новеллы писать почти перестал. Но когда ненадолго к этому вернулся, получился блистательный сборник «Негатив положительного героя».

«Предположим, я создал литературное произведение. Куда его отправить?». Да покажите друзьям. Этого совершенно достаточно. Выложите в сеть. Уж сейчас-то совершенно нет проблемы, куда отправить произведение.

«Как вы создали свое первое произведение? Что ощущали? Когда поняли, что будете писателем?». Что буду писателем, понимал лет с 6-ти. А первое более или менее приличное произведение создал лет в 13. То есть стихи, которые я печатаю, начинаются вот с этого.

«Что такое, по-вашему, Псой Короленко? Мне он никогда не нравился, вызывал отторжение. Но песня «Держи ум во аде» кажется откровением. Вспоминаю, как Псой Короленко показан в «ЖД». Это умелая стилизация или честно?». Леша, там показан не Псой. Там некий гибрид из Псоя Короленко и Шиша Брянского — такой Пшиш Коробрянский. Написан с большой любовью, честно вам скажу. Псой там, кстати, вполне положительный.

Что-то в творчестве и в манере Короленко (Павла Лиона) меня раздражает, что-то восхищает. Некоторые его песни, такие, как «Будущего нет» или «Невский проспект», меня восхищают. У них прекрасный мотив — привязчивый, трудно отвязаться. Шиша Брянского я тоже очень люблю и как поэта, и как автора-исполнителя. Опять-таки, многие песни Псоя мне кажутся совершенно пустыми, а некоторые замечательно глубокими. То есть да, это очень интересно.

Что никогда не нравился — понимаете, но ведь он не пряник, чтобы тотально нравиться. Как многие авторы, он мне нравится всё-таки весьма избирательно. Так не бывает, чтобы я чье-либо творчество принимал тотально — за редчайшим исключением, наверное. Даже у Матвеевой (хотя уж вот был человек, на котором я только что не молился) есть песни, которые меня не трогают совершенно. А некоторые стихи — так даже и просто ужасают. Но я ей всегда честно об этом говорил.

«Накануне Дня Победы услышал, как младшим школьникам рассказывает о победе в таком ключе, что союзники почти не помогали, американцы отсиживались в своей Америке. На возмущение в ответ слышу: «У них там тоже про войну детям врут». Может, я и правда чего-то не понимаю? Раз там врут, то нам тоже так надо?». Да нет, конечно. Понимаете, нам надо быть лучше, а не хуже, чем они.

Почему мы вообще должны равняться на какую-то Америку? Мы должны быть лучше, чем Америка. Если там врут детям о войне, то мы не должны врать. Если там линчуют негров, мы не должны линчевать негров. Если там свободно носят оружие и стреляют в школах, мы не должны стрелять в школах. И так далее.

Это же так легко на самом деле. Почему надо всё время выносить в топ новостей такие-то мнения американских маргиналов или американских генералов о непобедимости нашего оружия, а всё остальное время топтать Америку? Всё время Америку ругать, всё время говорить о необходимости ее победить, всё время кричать, что она мировой жандарм — и всё время ссылаться на ее мнение. Либо она мировой жандарм, и тогда она источник зла и порока, и ни одно ее мнение не может быть ценно, кто бы его ни высказывал — либо мы всё делаем для того, чтобы им понравиться. Вы уж выбирайте.

«Говоря о творчестве БГ, вы случайно или намеренно обходите «Русский альбом»». Нет, клянусь, не обхожу! Я очень люблю и «Пески Петербурга», и «Русский альбом», и «Кострома mon amour». Всё творчество БГ 90-х годов вызывает у меня восхищение. Другое дело, что какие-то вещи у него мне, опять-таки, совершенно не близки. А какие-то восхищают.

«Как пройти от «Побегов крапивы» к «Оранжевому коту»?». Видите ли, там иначе шла эволюция. «Оранжевый кот», то есть песня «Разноцветная Москва» покойного Володи Качана, царствие ему небесное — это чуть ли не какой-нибудь 1967 год, когда они еще вместе учились с Филатовым. А «Побеги крапивы» — это, дай Бог памяти, конец 70-х, даже, по-моему, уже 80-е. Фильм «Тайна Снежной королевы», где Качан с Прохановым играли вот эти побеги крапивы и Герду стрекали. Так что эволюция была вот такая.

Качан был замечательный композитор. У него было много песен на стихи того же Дидурова. Думаю, что сейчас они уже увиделись и даже что-то сочинили. Качан был очень веселый, легкий, счастливый, демократичный человек. Никогда не носил маску величия. Всегда мы с ним были на «ты», всегда с ним было интересно. Всегда он приходил в кабаре петь. Великолепный был человек. И страшно жалко его, конечно.

Но вот песни его, мне кажется, как раз доставили ему в юности исключительно счастливые минуты, потому что они были дико популярными. Они разлетались мгновенно. Это мог быть «Вальс Шер Ами» или «Танцует мальчик-ветеран», или весь вот этот филатовский цикл. Они вообще дружили. Он был избалован прекрасными друзьями.

И, конечно, как композитора и исполнителя, его всегда знали. Он всегда вызывал восторг. Вот уж чего-чего, а непризнания у Качана как у композитора и исполнителя, никогда не было. Я помню, с каким восторгом его всегда встречали.

«Общество в целом перегрето — не только дети. Как это напряжение можно стравить? И сколько, по-вашему, это может занять, учитывая, сколько оно нагнеталось?». Ну, стравливается оно одномоментно. Другой вопрос, насколько травматично произойдет это стравливание. Не для того это напряжение нагнеталось, чтобы вот так вот сейчас его ставить. Его копят, безусловно, для какой-то большой катастрофы. Всегда роют себе могилу подобные системы.

«Чем именно, по мнению общественности, так велик и даже просто хорош «Сандро из Чегема»? Я с трудом осилил книгу. После такого живого сатирического «Созвездия козлотура» разочарование от рефлексии и многословности». Знаете, мне кажется, что если вы прочтете главу про Тали — сокровище Чегема, то вам этого будет вполне достаточно, чтобы понять, почему это хорошо.

Д.Быков: Иногда и под эгидой государства что-то получается. Причем для этого совершенно не надо пилить бабло

Помните, когда вот этот потрясающий полдень на горе, и вот этот усталый бог, который, волоча крылья, уходит по склону, всем своим видом как бы говоря: «Ну, может быть, если вы попросите, я еще останусь». Бог-неудачник, глядящий на свое творение и не вполне им довольный.

Там несколько строк, понимаете, так полны жизни и силы, как полон солнца этот чегемский полдень. И когда приходит Тали с черными пятнами от сока грецких орехов на руках, 13-летняя Тали, которая говорит путнику: «Что ты во мне нашел? Я же худая» — ну, ребята, это солнце! И вообще Искандер же прежде всего поэт. Гениальный поэт.

«Моему сыну в его ранние 7 лет не хватит усидчивости прочитать «Гарри Поттера». При этом он с удовольствием слушает аудиокнигу. Нужно ли заставлять читать более серьезные вещи?». Заставлять читать нельзя никогда. Это совершенно бессмысленно.

Если вы хотите внушить ребенку отвращение к чтению, то это легко сделать. Вот с этим проблем никогда не бывает — достаточно заставить. Ни «Гарри Поттера», ни «Мастера и Маргариту» нельзя вставлять в школьную программу. Если ребенка будут заставлять читать «Войну и мир», то он никогда не прочтет «Войну и мир». Поэтому, ради Бога, зачем это обсуждать? Зачем ребенку вообще получать информацию, которую он и переварить еще не в состоянии?

Ну, тут ссылка на роман «Июнь». Спасибо, дорогой Чайник!

«Следствием каких событий может являться позавчерашняя жуткая расправа над беззащитными школьниками и учителями в Казани? Какие последствия нам всем принесет эта трагедия?». Я буду об этом говорить в конце, но пока уже ясно, что причиной трагедии всё-таки было психическое, а как выясняется теперь, и соматическое заболевание.

Я не врач. Я не очень хорошо понимаю, что такое атрофия головного мозга и к каким последствиям она ведет. Более того: я не понимаю, как мальчик с такой патологией смог скрыть ее мало того, что от преподавателей в колледже, но и от родителей. Где он вообще существовал, в каком вакууме, если колледж он не посещал, а дома ничего не замечали? Когда человек с болезнью столь серьезной, необратимой, столь драматичной, с сильнейшими головными болями сначала бросает колледж, а потом приобретает ружье, то куда, собственно, смотрят все вокруг? Вот это мне совершенно непонятно.

«Какая книга для вас guilty pleasure — книга, чтение которой доставляет удовольствие, хотя вы и осознаете ее низкое литературное качество?». Вся продукция графоманов во все времена. Потому что она с наслаждением написана и с наслаждением читается. Мне ее присылают очень много. Услышимся через 5 минут!

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

А так, в принципе, как у уже нынче упомянутого Успенского жизнь и смерть оказываются одним и тем же явлением, такой девчонкой, ровно так же и любовь и ненависть — это, в общем, одна эмоция. Мне кажется, одинаково благородная. «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» — Некрасов имел в виду «которое перестало ненавидеть».

Я вообще считаю, что ненависть — это очень плодотворная, очень живая эмоция. Пока вы кого-то ненавидите, вы кого-то и любите. Важно, чтобы эта ненависть не выбродила в кислую… Как у меня было в одной ранней поэме, в «Черной речке»: «Пока не выбродит весь в перекись». Перекись не выбраживает — это химически неграмотно, но важно, чтобы ваши чувства не перекисли. Чтобы вы не стали брюзжать или, того хуже, презирать вместо ненависти. Потому что презрение — это эмоция высокомерная, очень доступная и, в общем, не вызывающая у меня ни малейшего уважения.

«Как вы для себя объясняете такое количество серийных убийц, маньяков и просто организаторов массовых убийств именно в больших государствах и сверхдержавах? Это не объяснить просто статистикой, многочисленностью жителей».

Да знаете, мне кажется, мы просто что-то знаем о больших государствах, где происходят большие трагедии, где их раздувают. А много ли вы знаете о жизни Бурунди? Много ли вы знаете о жизни Африки? Нам и Австралия сравнительно мало известна, а что говорить про какие-нибудь периферийные государства, еще недавно колониальные. Я не думаю, что где-нибудь в королевстве Лесото, или в той же Анголе или Нигерии убивают на порядок меньше, чем в Нью-Йорке. Мне кажется, наоборот.

Это довольно страшная статистика, что мы просто не знаем ничего об огромном количестве мира, об огромной его части, об огромном его проценте. Это значительная часть арабского мира, значительная часть афроамериканского мира и, как ни странно, значительная часть России. Потому что что мы знаем о провинциальной России?

Я вот до репортажа моего любимого новосибирского журналиста Олега Цыплакова понятия не имел, какая свирепая жизнь царствует в дикой, хотя, в общем, с виду совершенно цивилизованной деревне в 300 км от Новосибирска. Совершенно жутко, просто жутко!

«На «Норвежском диске» Галича есть песня «Прощание славянки». Известно ли вам, что сподвигло его написать текст к известному маршу?». Что сподвигло поэта написать ту или иную вещь, никогда не понятно. Но думаю, что просто заразительность ритма этого марша, его универсальность. У меня тоже есть текст на «Прощание славянки». Я совершенно не помню, что меня заставило его написать — вот это:

Узнаю этих рифм дактилических Дребезжание, впалую грудь, Перестуки колес металлических, Что в чугунный отправились путь

На пологие склоны карпатские Иль балканские — это равно, Где могилы раскиданы братские, Как горстями бросают зерно.

Узнаю этот оющий, ающий, Исходящий томленьем простор, Жадно жрущий и жадно рожающий Чернозем, черномор, черногор.

И каким его снегом ни выбели Все настойчивей, все тяжелей Трубный зов размноженья и гибели, Трупный запах весенних полей.

Это, по-моему, такая вполне очевидная вещь. Я это писал, когда началась вот эта сербская кампания — такие чувства у меня были. А что касается вот этого ритма, то я абсолютно уверен, что в оратория Мандельштама, его «Стихи о неизвестном солдате» тоже написаны не без влияния семантического ореола «Прощания славянки»: «Этот воздух пусть будет свидетелем, безымянное сердце его» и так далее — это абсолютно мотив «Прощание славянки».

Д.Быков: Как бы вам сейчас ни казалась сумрачна нынешняя Россия, через 2-3 года ее повестка сменится настолько резко

Хотя есть довольно убедительная работа, что в основе лежит стихотворение Случевского «Коллежские асессоры». Может быть, и оно лежит. Но я полагаю, что Мандельштам, когда писал «Стихи о неизвестном солдате», слышал «Прощание славянки». С точки зрения семантического ореола тут всё в большом порядке.

«3 года назад в компании общих друзей я познакомился с девушкой, в которую влюбился сразу же. Виделись тогда от силы раз 10, после чего я всё это время ее не видел. Она живет в другом городе. В декабре я послал ей букет цветов в день рождения. Она была удивлена и рада, но далее сказала, что у нее есть молодой человек. Не могу сказать, что мы часто общаемся, но какой-то диалог есть — обычно по моей инициативе. Хочу слетать в ее город и попросить уделить мне 5 минут, чтобы сказать о своих чувствах. Насколько это бессмысленно?»

Понимаете, когда Веллер руководил моим романом, приведшим к браку, у меня тоже было именно желание полететь за тридевять земель, прилететь и уделить 5 минут. Он сказал, что в наше время жесты не хиляют. Это выглядит слишком эгоцентрично, слишком демонстративно, да и вообще в этом как-то немножко есть элемент такого павлинства.

Я тогда, в общем, упорно возражал. Он сказал: «Если тебе до утра не расхочется — лети». И я полетел — мне до утра не расхотелось. Вот если вам до утра не расхочется, летите. Мне кажется, это правильное решение. Во всяком случае, оно внесет определенность в это дело. Большую определенность.

Понимаете, вот я похоронил на этой неделе своего самого старого друга Михаила Кузнецова, гениального компьютерщика, который был вообще главным компьютерным специалистом «Собеседника». Вот Мишка меня всегда восхищал.

Мало того, что он был мастером на все руки и действительно совершенно гениальным человеком, который в любом механизме разбирался, а при этом так рассказывал, так выдумывал, был таким генератором жутких историй — заслушаешься! В общем, наверное, из людей, повлиявших на меня в жизни — он, Володя Вагнер и Андрей Давыдов. Вот эти трое в наибольшей степени, если брать друзей.

И вот у Кузнецова была такая влюбленность, совершенно маниакальная. Он понимал, что эта девушка вроде бы абсолютно чужая, но его к ней тянуло. Он говорил: «Она очень похожа на мое представление об идеале». И он поступил очень радикально и просто. Он просто сказал: «Да, я вас люблю. Гожусь ли я вам?». Получил отрицательный ответ и после этого всё равно был вполне счастлив в другой жизни.

Мне кажется, вот такая критическая ситуация — просто «да» или «нет» — гораздо лучше, чем многие годы бесплодных и бессмысленных томлений. Ну так это надо быть Кузнецовым с его радикализмом, с его умением говорить в лицо людям то, что он думал.

Мне с ним тоже легко не было. Но просто это действительно был мой самый старый и в некоторых отношениях самый близкий друг. Соболезную всей его родне, родителям и жене, всем, кто его любил. Я очень любил его. Именно я и привел его в «Собеседник», кстати, где он проработал почти 25 лет.

Понимаете, в нем был такой радикализм. Я очень люблю людей, которые всё говорят прямо. Не люблю таких, как доктор Львов — понимаете, честных, рубящих всё в лицо. Но людей, которые могут прямо сказать: «Я вас люблю, а любите ли вы меня?» — таких очень мало. Таких единицы. Терпеть не могу вот этих многолетних, многомесячных унылых отношений.

«Почему Кнут Гамсун так легко поддался на фашистскую идеологию? Влияет ли это на вашу оценку его как писателя?». Саша, тут черт его знает, что на что влияет. Я Гамсуна не люблю. Мы сейчас записали в «Нобеле» Гамсуна. «Голод» — замечательный роман, превосходный. А вот «Пана», «Викторию», «Мистерии» сейчас невозможно читать без чувства легкой неловкости.

Он был одним из любимых писателей моей бабушки. И дома какое-то количество его книг хранилось — старых, дореволюционных. Ну вот почему он нравился бабушкам, понять можно. А что находил в нем Константин Сергиенко, автор гениального «Кееса» и многих любимых моих сочинений? А вот у него, тем не менее, в повести «Дни поздней осени» о современных подростках (чудесная повесть) девушка-старшеклассница безумно любит Гамсуна. Ну, можно, наверное, любить Гамсуна в 15 лет. Можно в 12. Но перечитывать после 16 — это, по-моему, какая-то полная тоска. А уж его антиамериканские памфлеты говорят о такой интеллектуальной нищете!

А почему он легко повелся на идеи фашизма? Так а кто ж не велся. И Д`Аннунцио легко повелся. Вообще модернисты очень легко велись на эти идеи. Страшно сказать, и Мережковский повелся, и брал деньги у Муссолини. Они все легко велись на идеи фашизма.

Понимаете, есть одна сложная закономерность. К фашизму, вообще к такому культу мужественности и, соответственно, к антиамериканизму легче приходят люди, замеченные в определенной женофобии. Отто Вейнингер обязательно бы к этому пришел, если бы дожил. Это, понимаете, такая связь. Потому что жизнь — это женщина. Жизнебоязнь, боязнь женщины, боязнь живой жизни в ее разнообразных нерегламентированных проявлениях всегда приводит к культу мужественности, дисциплины, архаики.

И Гамсун, собственно, в тетралогии — это уже человек довольно консервативный. Даже не просто консервативный, а такой, я бы сказал, замшелый. «Странник играет под сурдинку» — это произведение всё-таки уже абсолютно готовое ко всему, что он начнет воспринимать через 10-15 лет.

И потом, понимаете, у художника, у мастера, у профессионала всегда есть огромный и страшный соблазн принять тоталитарную идеологию. Потому что художник всегда мыслит иерархиями — иерархиями хорошего и плохого, талантливого и бездарного. И у него возникает ощущение, что власть находится в том же положении, что и он, потому что он «тоже власть».

Вот, собственно, об этом соблазне у меня в романе говорит Антонов: «Вы думаете, нас арестовали? Нас спрятали». Действительно, чувство одинаковой ответственности, одинакового одиночества художника перед лицом толпы и власти перед лицом толпы — оно очень часто приводит к такому ложному отождествлению: что мы тоже власть, а они тоже художники. Насчет «мы власть» — это спорно, а насчет «они художники» — абсолютный идиотизм.

«Согласны ли вы, что травят не только лучших, но и худших?». Дэн, понимаете, в чем дело? Травят не слабейших, и не худших, и не лучших. Травят тех, кто потенциально может стать лидером. Вот в ком это чувствуют, тех травят. Остальных — ну как, бывает, презирают, бывает, шикают на них. Но системной целенаправленной травле подвергается, как правило, человек сильный. А так, понимаете,

Один у крайностей венок, Один у них венец: Дурак бывает одинок И одинок мудрец.

Это сказал плохой поэт Василий Федоров, у которого, однако, случались озарения. Ну, мне кажется, что плохой. Так вот здесь и дурак, и мудрец изолированы, но не травимы. Прицельно травим, прицельно отправляем, прицельно подвержен массовому оплеванию именно человек, которого считают опасным, в котором видят возможного лидера. Важно его вовремя подсечь. Поэтому травля — всё-таки признак значительности.

Я не думаю, что в случае с Казанью виновата травля. Потому что никто не вспоминает, что его травили. Помнят наоборот — помнят, что его игнорировали. А это иногда бывает мучительно. Все говорят о нем «серая мышь». Вот это как раз признак педагогического непрофессионализма. Потому что в него не вгляделись. Я в любом классе вглядываюсь в тихонь. Именно потому, что в этих тихонях спят какие-то возможности, мне пока не понятные. Если человек один урок молчит, два, три урока молчит — это повод задуматься.

«Спасибо за «Нобеля»!». Вам спасибо! «Не планируете ли вы передачу о Жозе Сарамаго?». Можно, наверное. Сарамаго — первоклассный писатель. «Слепота» — исключительный роман.

«Действительно ли это большая проблема — организовать здоровое питание в США?». Вот не бойтесь за США! Там на самом деле есть всё. И вы можете легко найти себе питание по вкусу — и абсолютно здоровое, и абсолютно нездоровое. В Америке так же легко разожраться, как и похудеть. Возможности там чрезвычайно широкие.

К тому же, огромному большинству американцев вообще не до разносолов. Они питаются по раз установленной схеме. И я никогда не видел в Штатах той волны ожирения, которая так стремительно по слухам. Я видел там, наоборот, огромное количество людей, помешанных на своем здоровье. Бегающих по утрам — всякий джоггинг, спортивная ходьба, страшное количество тренажеров дома. Во всяком случае, среди студентов ожирение не распространено совсем.

«Можно ли написать книгу от имени такого человека, как казанский стрелок? Не про Раскольникова, а именно про социопата, который из обычной посредственности постепенно превращается в чудовище». Знаете, для того, чтобы написать такую штуку, наверное, надо пройти через это. Я боюсь, иначе убедительно это написать нельзя.

Д.Быков: Вечно не продолжается ничего — к сожалению или к счастью

Видите ли, довольно много таких историй в разнообразных записках сумасшедшего. Когда, условно говоря, Поприщин, то есть, конечно, ничтожество, не лишенное, однако, некоторой мечтательности, сходит с ума именно потому, что ему предназначалось поприще, но его попрали. Я помню, мать, когда давала нам «Записки сумасшедшего», всё время подчеркивала этот дуализм фамилии — с одной стороны, великое поприще, с другой, великое попрание.

И вот Поприщин — он же тоже превращается в испанского короля в своем воображении. Мог бы стать чудовищем-тираном. Он может не только стонать: «Матушка, пожалей своего сына! Урони слезу на его больную голову! Боже, боже, что делают они со мной! Они каплют мне на голову холодную воду! Дым, туман, струна звенит в тумане!». Это вопль. Но есть у него и совсем противоположные интенции. Поэтому, наверное, Поприщин.

А так, в принципе, такую книгу, Дэн, почему бы вам и не написать? Другое дело, что однажды врач, который был у постели больного Гоголя, спросил, как ему удалось так точно изобразить помешательство. Гоголь махнул рукой и сказал: «Это нетрудно. Стоит вообразить себе». Вот вообразить себе некоторые вещи, не будучи в этой шкуре, очень трудно. Это надо обладать гоголевским поистине титаническим воображением. Но если вы попробуете, может быть, у вас это и получится. Тема очень интересная.

«Поднимается ли где-нибудь тема измены как эмиграции? Ведь для русского человека это как будто одно». Мирон, к сожалению, обычно поднимается тема эмиграции как измены. А вот измены как эмиграции — я такого не встречал. Это тоже немножко в веллеровском духе.

Можно написать рассказ, где человек ушел от женщины, а получилось, что он как бы уехал в другую страну. Вот это было бы очень интересно сделать. Нигде не читал — может быть, где-то есть. Пока мы начинаем читать, мы абсолютно уверены, что это переезд в другую страну. Какая-то совершенно новая экзотика, пальмы, переключения. Может, сам напишу — вообще лихо. А потом выясняется, что это он просто переехал к другой девушке, и с ней начались другие страсти. Например, он полностью сменил кухню. Кухня другая, он всё другое ест — а это она просто другое готовит. Или климат другой — а просто в ее квартире всегда холодно, всегда все окна нараспашку.

Это можно довольно весело сделать. Вот это красивая идея. Эмиграция как измена — об этом сплошь и рядом. Все ностальгируют и страдают. А вот измена как эмиграция — это может получиться интересный рассказ. Ну, скорее повесть. Таможню можно — сбор вещей, багажа, переезд. Всё это очень здорово. И все параллели отследить. Вот видите, уже заспойлерил. Но кто нас слушает ночью-то? Может, и сам напишу — весело.

«Когда появится аудиоверсия «Истребителя»?». Начитал в апреле, она есть. Собственно, ее уже можно заказывать. В «Ардисе», как всегда.

«Спасибо за «Долги» Веллера. Сильно впечатлило. А в каком порядке вы бы возвращали долги, и возвращали бы их вообще?». За мной есть один должок. Я его верну. В остальном я как-то стараюсь возвращать довольно быстро.

«Есть ли сегодня поэты, которые пишут на полном серьезе, но в силу их графомании получается смешно?». Ну, таких графоманов море. Открывайте стихи.ру — и всегда пожалуйста. Иной вопрос, существуют ли сегодня обэриуты, то есть люди, у которых комический эффект, как замечательно доказала Анна Герасимова, продуцируется непроизвольно, только от того, что вещь или явление перемещается в другой контекст. Да, такие поэты есть — такие новые обэриуты. Но много их, в общем, не назовешь. Мне почему-то кажется, что если бы НРЗБ писал стихи, то он бы писал вот такие.

Вот сразу же дорогой Равиль Салахов: «Не волнуйтесь, вас хорошо слушают» — в смысле идеи про эмиграцию. Равиль, напишите! Тем более у вас есть опыт эмиграции. И опыт ухода тоже наверняка есть. Напишите, интересно.

«Сколько сейчас «лишних людей» в России? Кто эти люди, какие у них перспективы?». Стас, это забавный вопрос в том смысле, что определение «лишнего человека» пока еще никем грамотно дано не было. Было определение Владимира Гусева в статье про «Доктора Живаго» — что «лишним человеком» называется человек, соотносящий себя с вневременными нравственными ценностями, живущий «мимо времени». Как у Цветаевой: «Ибо мимо родилась времени! Вотще и всуе...». Но это не совсем то. Это не «лишний человек».

Я бы рискнул сказать, что главный сюжетный узел русских книг XX века — это дуэль «лишнего человека» со сверхчеловеком. А «просто человек» русской литературе никогда не был интересен. Просто человек — это Поприщин.

Когда он сходит с ума, как бедный Евгений, грозящий Петру (потому что Гоголь и здесь идет по пушкинскому следу — я уверен, что уж он-то «Медного всадника» читал, неопубликованного), вот эта коллизия, когда маленький человек сошел с ума и возомнил себя большим — она русской литературе интересна. А просто маленький человек — условно говоря, Иван Выжигин — он интересен Фаддею Булгарину. Большой русской литературе он неинтересен.

Ей интересен либо сверхчеловек (собственно, проблема сверхчеловека лежит в основе всего русского литературного корпуса, всего корпуса текстов до сих пор), либо это проблема «лишнего человека», то есть человека, который, как Павел Петрович Кирсанов, поставил всю жизнь на карту женской любви и теперь носит свои воротнички в глубине Тульской или Курской губернии.

Дуэль фон Корена с Лаевским, дуэль Онегина с Ленским, который имеет все черты сверхчеловека (Онегин, конечно, абсолютно лишний, бездарный и автору совершенно противен), Печорина с Грушницким и так далее. Это главная тема русской литературы. Есть несколько несостоявшихся дуэлей у Достоевского. А так-то, на самом деле, конечно, Лужин, которого Раскольников с Разумихиным выталкивают — просто дуэли им смешны, а так-то, конечно, этот спуск с лестницы — вполне себе дуэль.

Для меня, во всяком случае, классическая ситуация русской прозы — это именно попрание, поругание «лишнего человека». Потому что «лишний человек» — это не духовный, не прекрасный, не невостребованный, а наоборот, такой несостоявшийся, презрительный и достойный презрения. Вот тип Лаевского, понимаете, который ничего не делает.

А разговоры о том, что в русской литературе не востребованы люди, что николаевское или александровское общество не могло их абсорбировать и использовать — это, мне кажется, такой слишком социологически пошлый подход. На самом деле всё не так.

Саша Малинин, если вам действительно 16 лет, то у вас несомненный поэтический талант. Да, присылайте еще.

«Скажите, как научиться читать быстро?». А зачем? По-моему, это совершенно необязательно.

«Скажите, а Чучело, подвергавшаяся травле — сильный человек?». А как же! Сильнейший! Лена Бессольцева — самый сильный человек в классе. Ее ведь и травят потому, что она встала на защиту другого. И вообще помните, о ней говорит дед: «ты человек милосердный — милый сердцем». Она обладает и милосердием, и силой духа, и великолепным умом. Ну что вы, конечно она сильный человек! Она Чучело, но она ведет себя посмотрите как!

И кстати говоря, Кристина Орбакайте, ее сыгравшая (я ее немножко знаю) — это человек удивительной внутренней силы и цельности. Это просто с самого начала было в ней заметно. Замечательная такая девочка.

Вот Мирон разрешает мне воспользоваться его идеей. Наверное, воспользуюсь.

«Рабиндранат Тагор для вас ценнее как поэт или как прозаик?». Знаете, я не настолько знаю его прозу. Я кроме «Крушения», ничего не читал. А стихи в разных переводах — конечно. Я помню, что я в свое время попробовал прочитать «Последнюю поэму», то есть роман, из которого в переводе Адалис взято «Ветер ли старое имя развеял», моя любимая песенка. Но я никогда не воспринимал его как прозаика. Как поэта — да. Но видите, бенгальским-то я не владею. Я, в сущности, читал вариации русских поэтов на тагоровские темы. Судя по ним, поэт выдающийся. Там именно всегда бьется мысль, и мысль довольно яркая.

Сейчас, минуточку. «Математик Джон Нэш признался, что не понимает, зачем поэты пишут стихи. Нельзя ли предположить, что люди науки не столько более прагматичные, сколько корыстолюбивые и меркантильные?». Нет. Понимаете, наука чистая, наука, не имеющая прагматического применения — она, в отличие от поэзии, еще и не востребована массами. Поэт может рассчитывать, по крайней мере, на любовь сограждан и на то, что девушки им заинтересуются (или юноши, если он поэтесса). Но огромное количество ученых, работающих, как Нэш, над исключительно сложными вещами, понятными в мире двум-трем людям…

Тем более Нэш правильно сказал: «Математика — универсальный язык, а поэзия — не универсальный». Универсального языка образов не существует. И сверх того, добавил он, «поэзия непереводима, тогда как математические термины универсальны для всех народов». Нельзя же перевести стихи.

Д.Быков: Нормальная практика — что не запрещено, то разрешено. А у нас что не запрещено, то навязано

«Интересно, стихи приходят вам готовыми строфами или вы, имея идею, облекаете ее в рифму?». Это совершенно непредсказуемо. Иногда они приходят абсолютно готовыми. Просто готовыми. Иногда они снятся — довольно часто. А иногда они довольно долго формируются. То есть я примерно понимаю, про что написать, а дальше думаю, каким размером это сделать. Как только найден размер, дальше всё приходит очень легко.

Мысль о том, что стихи обычно диктуются — довольно глупая мысль. Иногда диктуется, иногда, как говорит Губерман, стихотворение выдувается как мыльный пузырь или выделяется как желчь из печени, с такой же легкостью. Иногда, по сравнению Кушнера, появляется как пыль на столе. Вот появилась мысль. Долго не было стихов, и вдруг, как пыль на столе, возникла, и надо ее стереть.

Но чаще это приходит обычно во время какой-нибудь прогулки с собакой или похода в магазин. Особенно на закате, часами между 4 и 5, особенно осенью приходит какая-нибудь мысль. Мысль эта оказывается поэтической. Если ее покрутить туда-сюда, то можно сделать из нее стихотворение. А дальше, если она не забывается на завтра, я это стихотворение делаю.

«Многим очень не нравится литература Серебряного века. С чем это связано?». Видите ли, тот же Губерман однажды сказал: «Русский авангард обычно не нравится тем, у кого нет денег его купить». Но если говорить о литературе Серебряного века, там прав Олег Ковалов: там очень много пошлости. Конечно, моветон чудовищной. Но гению же, мы знаем, не нужен хороший вкус — он ломает каноны.

Поэтому в пошлости Серебряного века есть свое очарование, как есть свое очарование в уцелевшей коробке бабушкиных духов. Букет моей бабушки — пошлость? Пошлость. Очарование? Очарование. Остап Бендер ведь тоже продукт Серебряного века. Вся пошлость Серебряного века сконцентрировалась в нем, в Мишеле Синягине. Сейчас вот я начитываю роман Глеба Алексеева «Подземная Москва» — в нем тоже этого добра полно.

20-е годы всё время чувствовали отрыжку Серебряного века, потому что это был Серебряный век, брошенный в массы. Понимаете, мода на афинские ночи и суицид, брошенная в рабфак, в общежитие какой-нибудь швейной или ткацкой фабрики (говорю об этом без пренебрежения) — это всё, из чего состоит вот эта антология «Маруся отравилась». Кстати говоря, романс «Маруся отравилась» — не что иное, как вариация на тему стихотворения Сологуба:

Милый Коля, ты чего ж Разлюбил меня, желанный? Что ты больше не придешь Посидеть с твоею Анной?

Тут, кстати, меня спрашивают: «Прочтите какой-нибудь веселый стишок, чтобы исправить настроение». Сейчас я вам прочту. У Сологуба же было очень своеобразное, такое сардоническое чувство юмора. Он был довольно веселый поэт. У него были очень смешные стихи. Например, «Три девы» — «Одна была садистка, одна была модистка». И вот, пожалуй, мне сейчас более всего забавно будет прочитать вот это:

Коля, Коля, ты за что ж Разлюбил меня, желанный? Отчего ты не придешь Посидеть с твоею Анной?

На меня и не глядишь, Словно скрыта я в тумане. Знаю, милый, ты спешишь На свидание к Татьяне.

Ах, напрасно я люблю! Погибаю от злодеек. Я эссенции куплю Склянку на десять копеек.

Ядом кИшки обожгу, Буду громко выть от боли. Жить уж больше не могу Я без миленького Коли.

Но сначала наряжусь И с эссенцией в кармане На трамвае прокачусь Я к твоей портнихе Тане.

Злости я не утаю, Уж потешусь я сегодня, Всю вам правду отпою, Вы, разлучница и сводня.

Но не бойтесь, красоты Ваших масок не нарушу, Не плесну я кислоты, Ни на Таню, ни на Грушу.

«Бог с тобой, — скажу в слезах, Утешайся, грамотейка! При цепочке, при часах, А такая же ведь швейка!»

Говорят, что я проста, На письме не ставлю точек. Всё же, милый, для креста Принеси ты мне веночек.

Не кручинься и, обняв Талью новой, умной милой, С нею в кинематогрАф Ты иди с моей могилы

По дороге ей купи В лавке плитку шоколада, Мне же молви: «Нюта, спи! Ничего тебе не надо.

Ты эссенции взяла Склянку на десять копеек И в мученьях умерла, Погибая от злодеек».

Я думаю, что многим из вас ваши страдания от несчастной любви после этого стихотворения покажутся чушью собачьей. И это так ужасно приятно — вы себе не можете представить. Потому что он ну правда молодец, конечно.

Д.Быков: Глубинный народ — это миф, фантом

«Илон Маск признался, что страдает синдромом Аспергера. Он гений или аутист? Миллионер Форрест Гамп тоже был умным аутистом». Нет, он был не аутистом. Это синдром саванта, совсем другая история. Так называемые островки гениальности в мозгу. И островки эти у Форреста (во всяком случае, в романе — в фильме этого нет) — в романе у него это было понимание законов оптики, очень сложных световых уравнений и гениальная игра на губной гармонике. При этом у него тело Адониса, чего тоже нет в фильме. Савантизм — это довольно редкое заболевание.

Что касается Аспергера, то, грех сказать, насчет Илона Маска я таких диагнозов не ставлю. Тем более, что назвать его высокофункциональным аутистом у меня как-то не повернется язык. Мне кажется, он на протяжении всей своей биографии демонстрирует очень высокую коммуникабельность.

«Какие стихи Лермонтова у вас любимые? Почему они гениальны? Ведь почвы для этого не было — эпоха была ничтожная». Нет, не ничтожная. Эпоха была значительна. Она была омерзительной, но в этой омерзительности она была, как мне кажется, значительна. Довольно уникальная. Сейчас она повторяется, и это совершенно не повод мертвое николаевское семилетие рассматривать как ничтожное. Как-никак, 2-й том «Мертвых душ» был написан. Правда, и уничтожен.

Что касается Лермонтова, то, наверное, «Наедине с тобою, брат», завещание. «Грузинская песня». Потом, естественно, «Дубовый листок» — я вижу в нем тяготение стареющего европейского духа к исламу: «и корни мои умывает холодное море». Зеленые свежие листы. Потом, конечно, вот это:

В море царевич купает коня.

Слышит царевич: «Взгляни на меня». — обожаю эту вещь.

Да как-то я у Лермонтова много люблю. «Тучки небесные». Одно из самых влиятельных стихотворений в русской литературе. Гаспаров считал, что из «Выхожу один я на дорогу» вышел весь семантический ореол пятистопного хорея. Я так не думаю, но, безусловно, реминисценции присутствуют везде. В том числе и «Выхожу я в путь, открытый взорам» и «Выходила на берег Катюша». Хотя я-то считаю, что «Катюша» — это баллада о мертвом женихе, и в ней парадоксальным образом сказалась «Коринфская невеста».

«Изменилось ли ваше отношение к Александру Велединскому?». Нет. Любил и люблю.

«Можно ли сказать, что «лишний человек» — это никчемный человек? Или этот человек, не могущий состояться в окружающей реальности? Мышкин и Обломов — «лишние люди»?». Обломов — пожалуй. Хотя его трактовка в процессе написания романа изменилась, потому что чем быть таким, как Пенкин, Судьбинский или Тарантьев, лучше быть таким, как Обломов. Ну, Захара только жалко, потому что он гибнет из-за этого. Но там его всё-таки спасает Штольц. Штольц — «гордыня» по-немецки. Это важно помнить. Что касается «лишний человек» — это никчемный, князь Мышкин никак не является «лишним человеком». «Идиот» — это совсем другое значение.

«Случалось ли вам общаться с Лемом?». К сожалению, нет. Были возможности, и мог я в Польше с ним увидеться, Но робость проклятая. Да и вряд ли он захотел бы меня видеть, честно говоря. «Как вам фильм Тарковского?» Высочайшим образом его оцениваю, хотя ни малейшего отношения он не имеет к роману Лема. То есть, имеет, но такое, весьма и весьма касательное.

Лем был прав: это экранизация других представлений. Про другое фильм. В романе же всё довольно глубоко и неоднозначно. Может, он посылает им этих существ, этих фантомов (даже не могу сказать «эти фантомы» в таком неодушевленном выражении), потому что он всё-таки воспринимает их как живых. Может, Океан пытается сделать им таким образом одолжение, посылая тех, кого они любили, а не тех, перед кем они виноваты.

«Меня всегда трясло от подлости стихотворения «Скифы»». Ну почему, собственно, от подлости? Это не подлость. Он был абсолютно искренен, когда это писал. Это повод задуматься об ужасе вот этой эволюции.

«Почему это стихотворение читают в фильме «Озеро»?». Я не знаю. Наверное, потому что его любил Герасимов. Фильм «Озеро» вообще, мне кажется настолько скучным, что его глубокий нравственный посыл я как-то сегодня вспомнить не могу. Там, по-моему, экологическая проблема.

Герасимов вообще, мне кажется, в жизни снял одну хорошую картину — «Дочки-матери», благодаря гениальному сценарию Володина. «Журналист», «У озера»... «Люди и звери» тоже, по-моему, у него было, если это он. Не знаю. Говорят, он был гениальным педагогом — не зря ВГИК назвали его именем. Муратова говорила, что это обожаемый учитель. Не представляю, чему она у него научилась, но для меня всё его кино исчерпывается гениальным сценарием Володина «Дочки-матери».

И то я боюсь, что он ставил про другое. Потому что для Володина эта героиня ужасна, а для него она чуть ли не предмет если не любования, то оправдания. Какая она там страшная, Господи помилуй! Какая ужасная девочка! Я думаю, во многом из этого сценария выросли «Чужие письма», которые Рязанцева (большой привет Наталье Борисовне!) сделала в своей манере — более радикально, более отважно, более страшно. Зина Бегункова — это откровенное чудовище. А у Герасимова это по-володинской привычке как-то немножко гуманно, немножко смазано. Хотя проблема та же самая. Учение Маркса всесильно, потому что оно Маркса.

«Вспомнилось из детства: «За столом на дне рожденья...»». Сейчас откроется письмо, и я его прочту вдумчиво.

««Витязь в тигровой шкуре» переводили многие литераторы. Чей перевод лучше — аутентичный Заболоцкого или бальмонтовский «Витязь в барсовой шкуре»?». Понимаете, я сам об этом не могу судить, поскольку грузинский знаю в пределах объясниться на базаре. Но люди, хорошо знающие грузинский (в частности, тесть), однозначно и безусловно предпочитают перевод Заболоцкого. Есть несколько переводов. Их много. Есть перевод Петренко. Но для меня самое большое достижение...

Д.Быков: Далеко не все кинематографии мира руководствуются нынешним законодательством РФ

Вот, воспоминания про Георгиевскую. Хорошие воспоминания, трогательные. Спасибо большое! До, она была человек непростой, но видно, что гениальный. Понимаете, страшной интересный. Мне жутко жалко, что я ее не знал. Может быть, если бы она знала, что я в 6 лет прочел «Отца» и был совершенно без ума, может быть, это бы ее как-то утешило. Вообще дети, признание детей на нас действует обычно очень хорошо.

«Одобряете ли вы поведение Зеленского в отношении Медведчука?». Знаете, воздержусь здесь от оценок. Мне кажется, что я понимаю его мотивы. Эти мотивы, по-моему, не так благородны, как кажется. Но с другой стороны, это преследование дало повод Дмитрию Пескову сказать, что преследование оппозиции недопустимо. За то, чтобы услышать такие слова в устах Пескова — стоило. Понимаете, вообще стоило уже просто родиться.

«Что делать, если Хайд вырывается наружу? Я в один день могу написать гнусности, оскорбить близких, позлорадствовать над чужим горем. А как очнусь, сразу кляну себя. Чувствую физиологическую разницу между этими двумя людьми».

Каролина, вы не одиноки. Огромное большинство людей сейчас ощущают multiple disorder. Может быть, об этом будет следующая лекция. Это забавная штука, что большинство эволюционных, революционных для психики вещей приходят сначала под видом психической болезни.

Хлебникова считали душевнобольным. Кстати, он и был, я думаю. Потом оказалось, что его манера может порождать такие шедевры, как всё творчество обэриутов, например. И вообще Хлебников как-то растворился в русской поэзии. Его манера стала частью палитры.

Всем детям ставили СДВГ. Потом оказалось, что надо различать какое-то реальное расстройство в лобных долях и СДВГ, которого на самом деле нет — просто ребенок быстрее усваивает. Я заметил, что у меня очень многие дети начинают скучать после первых 10 минут урока. Ну, я меняю тему. Потому что они быстрые. Им не надо разжевывать — им одно слово сказал...

Кстати, вот я сегодня с утра (теперь уже вчера) с 9-ми классами обсуждал «Кому на Руси...» и, соответственно, «Было двенадцать разбойников, был Кудеяр-атаман». Каких я наслушался потрясающих концепций! Вплоть до того, что убийство злодея нельзя считать добром. Добром является только то, что увеличивает количество добра в мире, а убить злодея — это значит уподобиться злодею. Все грызлись безумно! Ну, вы знаете «Легенду о двенадцати разбойниках»:

Господу Богу помолимся, Древнюю быль возвестим, Мне в Соловках ее сказывал Инок отец Питирим.

Гениальная вещь, но не буду сейчас в это вдаваться. Просто скорость усвоения материала и радикальность реакции на него убийственна. Всем ставили СДВГ. А потом оказалось, что это просто такие дети. Точно так же, как Билли Миллиган страдал multiple disorder, а сегодня после таких фильмов, как «Идентификация» или «Головоломка», мы постепенно приходим к выводу, что в человеке не один человек.

Это была у доктора Джекила и мистера Хайда. Еще нагляднее это было у Стивенсона во «Владетеле Баллантрэ», который, в сущности, есть групповой портрет этого семейства. Идея, конечно, крадена у Тургенева из «Песни торжествующей любви». Но самый наглядный вариант — это, конечно, «Бойцовский клуб».

Поэтому тому, что вас два человека, не надо удивляться. Нас всех много. Важно, чтобы у вас, как у Билли Миллигана, не отключался человек, стоящий на световом барабане. Человек, который вызывает на авансцену то одного, то другого. Чтобы вы знали, кому когда. Чтобы с девушкой не проснулся, например, охранник, на работе сентиментальный сын, а где-нибудь в публичной полемике — пылкий любовник. Вот это надо соблюдать.

Теперь поговорим об экстремальной педагогике и почему я думаю, что она нужна. Мне уже написали, что многие курсы в вузах готовят таких вот психологов. Плохо пока готовят, видимо. Современный учитель не готов к экстремальной ситуации. А эти экстремальные ситуации нарастают по двум причинам.

Первая — совершенно правы Дмитрий Чернышов, замечательный исследователь, историк образования: урочно-опросная, лекционно-опросная система 500 лет как устарела. Она работала — хватит. У нас 1 июня, в День защиты детей, в «Прямой речи» будет об этом большой паблик-ток. Все приходите! Учителей особенно приглашаю подискутировать. Вот их это касается в первую очередь. Приходите! Педагоги — бесплатно, коллеги.

На чем я настаиваю? Ну, первая причина — устарелая психологическая и педагогическая практика. А вторая — это, конечно, страшное напряжение в обществе. Современный ребенок подвергается очень разнообразным давлениям. Родители вынуждены много работать и не могут уделять ему достаточно времени. Учитель, как правило, отрабатывает свое, отбарабанивает и уходит. Во многом потому, что он не мотивирован. Во многом потому, что он выгорел.

Мы все прекрасно знаем, что современному педагогу очень худо. Худо по зарплате, худо по отношениям с окружающими. Нехорошо ему. Ну, презрение окружающих над ним тяготеет. Я не верю в полноценный контакт между современным школьником и учителем. Или этот учитель должен получить очень серьезные бонусы.

Вот героическая учительница английского, которая погибла, заслоняя собой ребенка, имя которой, безусловно, надо присвоить этой школе в Казани, я думаю — она счастливое исключение. Потому что она вообще, судя по ее инстаграму, была счастливым, цветущим, здоровым человеком. Современный учитель — это человек чаще всего пожилой. Вот этот стереотип старой училки — он очень живуч, к сожалению. И самое главное, он выгорел. Ему с этими детьми не о чем и незачем разговаривать. У них нет контакта.

Я со многими школьниками (а эту тему нельзя не обсудить) и на лекциях, и в школе обсуждали, что можно было сделать. Вот представьте себе, что вам сосед по лестничной клетке говорит: «Я иду убивать». Что вы будете делать? Первая реакция, которое возможна — сказать: «Я пойду с тобой. Пошли вместе». Это уже ломает его сценарий. Понимаете, он же рассказал. У него была потребность рассказать. Он хоть за час, за 20 минут, но выложил это в telegram или еще куда-то — не уточняют.

Другая возможность — как-то сломать стереотип, поступить как-то резко, нестандартно, столь же безумно. Ну, вроде как у Честертона в гениальном, по-моему, рассказе «Преступление Гэбриэла Гейла», где его просто пригвоздили вот так рогаткой, не тронув, чтобы он просто не мог пошевелиться, и сказали: «Если ты бог, освободись».

И потом главное: ведь по очень многим приметам можно заметить и нарастание агрессии, и потерю интереса к внешнему миру, и забвение гигиенических навыков — один из первых симптомов. Вот все говорят, что он был опрятный. Но совершенно ясно, что при такой деградации личности эта опрятность должна была чем-то нарушаться. Или наоборот, переходить в манию чистоты — постоянное мытье рук и другие обсессии.

Вот обсессии надо замечать. Потому что не всякий учитель за ребенком внимательно наблюдает. Вообще по хорошей учительской привычке мы всегда окидываем класс. Мы ловим сигналы, идущие к нам с разных сторон, просто на электрическом уровне. Это совершенно иррационально. У учителя есть такие вибриссы, с помощью которых он улавливает настроение школьников.

Это великая вещь. Это надо использовать. Я всегда восхищался тем, как хороший профессиональный учитель, смотря совершенно в одну сторону, боковым зрением успевает заметить того, кто или тычет в гаджет, или списывает. Это надо уметь.

Но помимо такого профессионализма, надо, безусловно, особенное внимание уделять не буйным, не тем, кто сидит на «камчатке» и срывает урок, не тому, кто приходит в класс в противогазе. Вот, кстати, гениальная же была мысль Соловейчика. Он пишет: «Ко мне однажды на урок пришел мальчик в противогазе и думал, что я буду делать. А я не обратил на это внимание. Через полчаса часа ему стало там душно, невыносимо. Он уже хотел его снять, но самолюбие не позволяло».

Это надо уметь — не заметить такую демонстративную вещь. Но демонстративные люди не опасны. Собака, которая лает, не кусает. А вот сосредоточенный, злобный — иногда не злобной, иногда просто нейтральный — тихоня, при этом подвергающийся насмешкам (при этом по некоторым приметам всегда можно понять, где начинается озлобленность) — вот тихоня опасен.

Причем экстремальная педагогика вовсе не предусматривает выявление экстремистов или потенциально опасных детей, составление учета, досье, помещения их под колпак. Нет, просто учитель должен знать, как себя вести. Например, в случае, когда весь класс против одного.

Мне периодически пишут: «Вот у меня в классе травят замечательную девочку — новенькую, талантливую. Что делать?». Естественно, что в таких случаях родителям этой новенькой надо производить операцию — изымать эту девочку из этого класса. Потому что понятно, что это плохо. Эта ситуация корректируется, но иногда спасает только операционный путь.

И кстати, пока вы будете оттягивать операцию и лечить это консервативно, у вас это будет довольно долго губить ребенка. Ведь детская травма, как показывает опыт, не забывается. Он же всё-таки не в колледж пошел стрелять, а в гимназию. Видимо, какие-то воспоминания не давали ему покоя.

Я, кстати говоря, против того, чтобы сейчас кричали о смертной казни. Усиливая репрессивную составляющую в обществе, вы не добьетесь ничего. Вы просто сделаете его более бесчеловечным, и у вас будет еще больше реакций на жестокость. Если общество будет убивать, еще больше убийц будет, так сказать, нарастать снизу. Наоборот, создавать ощущение эмпатии, понимания.

Покойный Лев Щеглов говорил, что в России не произошло сексуальной революции, потому что сексуальная революция приводит к увеличению количества любви в обществе. А мы получили такое кратное увеличение количества ненависти, что можно сказать, в революции произошел сексуальный бунт, бессмысленный и беспощадный — восстание плоти в буквальном смысле.

Причем мы действительно переживаем сегодня восстание самых низменных, подземных, подпочвенных инстинктов. Лев Аннинский пророчески сказал, что мы переживаем сейчас экспансию той же подпочвенной энергии, которая хлестанула наружу в 1917 году. Черноземная хтонь — вот эта дикая злоба, патологическая ярость, забвение цивилизации и всех приличий.

Это, конечно, естественный процесс для эволюции. Это нормально, но ничего хорошего в этом нет. Мы в каком-то смысле переживаем сейчас опору на это же. Разговор про глубинный народ — это разговор про ту же подземную хтонь, которую принимают за народ. Но уже нельзя дальше увеличивать количество свинства и зверства в обществе. Поэтому нужно создание института, в котором учителя учились бы создавать атмосферу интереса и товарищества в школе, интереса к изучаемому предмету.

Ведь понимаете, когда в классе возникает буллинг? Когда детям делать нечего. Занять их, дать им работу. Кстати говоря, с буллингом ведь несложно справиться. Вот берете вы ребенка, который затравлен, и даете ему возможность подняться, возможность проявить свою силу, возможность доказать ее.

Это задача учителя — найти в классе того, кто потенциально силен, и дать этой силе легально канализироваться, проявиться не в насилии, не в садизме, а в том, чтобы быть лучшим в чем-то. Надо всегда найти затравленного и осторожно, ненавязчиво его поднять. И конечно, раскрывать тихонь. Потому что нет бездарных людей. Всегда у самого бездарного человека есть то, для чего он рожден.

Вот этот навык профориентации сейчас утрачен абсолютно. Поэтому я уповаю на одно: что если это не создать сверху, это создастся снизу. Учителя путем обмена опытом должны выработать правила подхода к подобным ситуациям. Потому что если учитель не спасет современную Россию, то ее, я думаю, не спасет никто. На этой оптимистической ноте расстанемся на неделю. Пока!