Один - 2021-05-06

Д. Быков

«Дмитрий Львович, почему вы не любите Цвейга?». Ну как не люблю? Я к нему холоден, но «Амок» мне очень нравится. В принципе, просто это не мой писатель. Понимаете, вопрос «люблю — не люблю» — он же абсолютно иррационален. Если в любви к той или иной женщине еще можно увидеть какие-то сходства вкусов, или, как пытаются сделать некоторые биологические детерминисты, жажду здорового потомства (то есть слияние ваших черт каким-то образом даст идеально красивого ребенка), то с писателем это чисто иррациональный вкусовой момент.

Может быть, я его прочел не тогда, когда надо было. Может быть, мне надо было его прочесть лет в 12, а я прочел лет в 16. А может быть, это связано просто с тем, что Цвейг — писатель начала века, и он и остался им. 30-е годы в нем ничего принципиально не изменили.

Мне нравится его биографическая книга о Марии Стюарт. Но она тоже меня как-то оставляет холодным. Мне кажется, это писатель примерно того же класса, того же типа, что, скажем, Ромен Роллан — я признаю его объективные достоинства, на души моей он не трогает.

««Теперь о Гранине будут судить не по тому, что он написал книги, а по тому, что он погубил Бродского». Согласны ли вы с этим утверждением Ахматовой?». Нет, конечно. Я вообще с большинством утверждений Ахматовой стараюсь соглашаться, потому что, как она сказала, всегда надо быть на стороне поэта. Но в данном случае она была пристрастна.

Во-первых, всё-таки Лернер — как же его? По-моему, именно Лернер была его фамилия, если я ничего не путаю — тот человек, который написал этот мерзкий фельетон о Бродском. Сейчас я посмотрю. В любом случае, не Гранин инициировал травлю. Насколько я понимаю, Гранин, с точки зрения Ахматовой, был виноват в том, что он недостаточно активно за него вступался. А может быть, не сделал всего, что мог. Да, дружинник Лернер. Это тоже, кстати, по-моему, был псевдоним, но не уверен.

Он не подписал, когда надо было, письмо в защиту Бродского. И вообще его голос, как одного из писательских функционеров, мог бы оказаться более весомым. Но даже если вмешательство Твардовского в тот момент не помогло, и понадобилось вмешательство Арагона, который сказал, что ему трудно отвечать на вопросы товарищей французских коммунистов, то, видимо, здесь влияние Гранина явно было не решающим.

Потом, видите ли, Гранину повезло прожить очень долго, и он успел сделать довольно много. Он многое сделал (правда, когда уже можно было) для реабилитации имени Тимофеева-Ресовского. Он поучаствовал в создании «Блокадной книги» и споспешествовал публикации дневника Юрия Рябинкина, который стал вообще основой текста и до некоторой степени его нравственным камертоном.

Он защищал многих хороших людей в разное время. Не говоря уже о том, что его проза 70-х годов — «Однофамилец», «Место для памятника» — тоже вносила довольно полезную ноту в борьбу за более-менее серьезную науку, против разнообразных ее фальсификаторов.

Он не был героем. Можно даже сказать, что он был до известной степени конформистом. Можно спорить о его военном опыте — там тоже разное говорят. Но воевал он честно и, в общем, само по себе это заслуживает величайшего уважения. Но самое главное, что Гранин был из советских писателей далеко не худшим — как по качеству текстов, так и по литературному поведению. Он всё-таки старался гадостей не делать.

Мнение Ахматовой понятно — для нее Бродский фактически любимый ученик. Она пристрастна, и имеет право быть пристрастной. Но, конечно, память о Гранине будет определяться не этим, а такими повестями, как «Эта странная жизнь», или «Клавдия Вилор», или уже упоминавшийся «Однофамилец», который был для 70-х годов высказыванием крайне серьезным.

«Как вы относитесь к песням Веры Матвеевой?». Тоже как-то никогда не понимал, почему я к ним более-менее равнодушен. Я вообще очень люблю авторскую песню и считаю ее самым близким, что ли... Я сейчас коряво выражусь: искусством, самым близким к корням поэзии. Вот самой корневой поэзией. Поэзия всегда исходила из песни, и в идеале в нее возвращается.

Но почему-то на меня с первого прослушивания так убойно, так сильно, так обжигающе подействовали песни Новеллы Матвеевой, что песни Веры Матвеевой как-то оставались для меня в ряду обычной такой, хорошей, высококачественной, но не более того, авторской продукции. Есть люди, которые ценят их очень высоко, и я к их мнению отношусь уважительно.

«Известно Кто вначале хотел, чтобы его любили, затем, чтобы боялись. Чего он пожелает в третий раз? Склеить разбитое корыто?». Да нет, склеить корыто, то есть расколотое имущество — даже не просто расколотое, а с вбитым туда клином — совершенно невозможно. Он захочет обожествления, конечно. Он захочет, чтобы его рассматривали вне категорий морали. Как вот требуют сейчас, чтобы Ивана Грозного рассматривали. Неважно, был ли он там жестоким, ужасным, пытал ли, карал ли, опричнина, земщина — важно, что он расширил границы и укрепил вертикаль.

Это всё не ново. Это такое устоявшееся и многократно разоблаченное представление. Но он, безусловно, будет хотеть самого главного — чтобы его вывели из категорий морали. Чтобы его действия оценивались исключительно с точки зрения государственной пользы, величия. Ну, как тот же Бродский говорил, что поэт хочет, чтобы его воспринимали посмертно, рассматривали как бы с точки зрения вечности — вот и он будет хотеть, чтобы его деяния были выше морали.

Это нормальное желание всякого пересидевшего, перестоявшего правителя. Но, конечно, ясно уже, что исторические итоги будут весьма плачевными. А вместе с ними обвалится и сама вот эта категория, сама концепция внеморальной власти, концепция Грозного как сверхчеловека.

Вообще многое будет скомпрометировано. Прав, конечно, Сорокин, говоря, что для компрометации вот этих консервативных концепций и ультрапатерналистских, ультрагосударственнических теорий гораздо больше сделал Владимир Путин, чем любой из его современников или предшественников.

Д.Быков: Россия — спина земли, становой хребет. Он и должен быть неподвижен

«Ваше отношение к эвтаназии, к возможности умереть достойно, не мучая родных и страну?». Человек имеет право распорядиться своей жизнью. Другой вопрос, что тем самым моральная ответственность, очень тяжелая, ложится на тех, кто ему поможет. Если люди готовы эту моральную ответственность разделить, то да, наверное. Но я, например, совершенно не готов. И я от таких решений стараюсь воздерживаться — старался бы воздерживаться.

Но видите ли, если человек хочет безболезненно уйти, то, опять-таки, вся ответственность в этом решении ложится на того, кто ему помог. Я понимаю, что мучиться вечно не хочет никто. Но с другой стороны, брать на себя ответственность за чужую жизнь, я думаю, тоже не многие готовы. Это надо быть Доктором Смерть, чтобы принимать такие решения без моральных колебаний.

«Обратили ли вы внимание, что предложение правительства использовать труд заключенных при строительстве БАМа поступило вслед за обсуждением рабского труда в Древнем Египте? Что бы это значило? Неужели правительство прислушивается к «Одину»?». Я не помню, чтобы мы особенно обсуждали рабский труд. То есть это было достаточно по касательной, достаточно мимолетно.

Что же касается решение использовать труд заключенных на БАМе (правда, по их желанию) — видите ли, это говорит только об одном: о том, что заключенных станет больше. О том, что армия бесплатных рабов будет пополняться. Таково, по-моему, желание власти.

Ну, судя по тому, что уже регламентированы даже диаметры шляпок грибов, которые дорогим россиянам дозволено собирать, видимо, армия бесплатных рабов — это их ближайшее будущие. Равно как главным источником пополнения бюджета становятся разнообразные штрафы, уже за всё.

Соответственно, главная перспектива, как мне кажется, даже главное их намерение — это проверить пределы терпения вверенного им населения. Пока пределы эти выглядят практически неуловимыми, неустановимыми. Они явно превышают, скажем, аналогичные параметры у советского народа, из которого способность к сопротивлению всё-таки не была выбита до конца. Здесь же, видимо, это даже не раболепие, не трусость, а какая-то новая стадия — какое-то безразличие к собственной участи.

Вот чем это равнодушие диктуется, я объяснить не сумел бы. Вероятнее всего, тем, что пробовали по-всякому, и не было хорошо. То есть ни одна из четырех возможных форм циклического исторического процесса — ни зима, ни лето, ни весна, ни осень — не приносила морального удовлетворения. При революции свои травмы, при оттепели свои, и как-то абсолютно все способы жизни в этом цикле скомпрометированы. Поэтому как бы «не жили хорошо — нечего и начинать».

Наблюдая это, надо понимать, что абсолютно прав Сванидзе, говоря, что это не одобрение, а инерционность. И это даже не инерционность — это скорее, как в анекдоте про Горбачева, «волну не гони». Это такое абсолютное равнодушие к будущему. Потому что все формы будущего уже были здесь опробованы, все утопии скомпрометированы — западническая, либеральная, антилиберальная, славянофильская, консервативная. Всё уже было попробовано.

С другой стороны, Александр Львович Янов, который сейчас готовит к переизданию трилогию (я считаю, что это одна из выдающихся историософских работ при явном дефиците историософии в российском дискурсе), как раз считает, что Россия переживает последнее искушение.

Очень может быть, что это действительно так. У меня бывают сходные идеи. Но это всё пока еще, понимаете, зависит от будущего. Именно будущее расставит акценты. А будущее, по точному утверждению Талеба, отличается двумя чертами. Во-первых, задним числом оно всегда логично, а из прошлого оно всегда непредсказуемо. Поэтому мы не можем, к сожалению, сейчас, из сейчас оценить предыдущий исторический путь России. В некотором смысле сейчас всё решается.

Кстати говоря, именно этой идеей был вдохновлен наш роман «Финал», коллективный — Шишканова, Журуков, Ларюшина, Быков, Чекалов. Вот там действительно есть некоторое ощущение такого зависания исторических весов. Кстати говоря, вот тут вопрос о «Финале» — кто-то, видимо, его купил уже значительно позже издания. Я рад, что книга по-прежнему вызывает интерес. Это в одном томе — «Вначале будет тьма» веллеровского коллектива и наш.

Там интересуются, каков всё-таки финал. Поскольку книга-уроборос, то финал в первой строчке — «Промазал». Просто мы там не хотели делать его совсем уж однозначным, но, по крайней мере, делать его открытым было бы трусостью. Именно поэтому там Уроборос на обложке, Уроборос в эпиграфе. Это такой наш совершенно однозначный ответ.

Надо подождать, когда это будет. Надо дождаться конкретных исторических выводов. Пока же, мне кажется, население России настолько не питает никаких иллюзий по поводу возможностей хорошего будущего, что никакая утопия — ни либеральная, ни антилиберальная — его в настоящий момент не заводит. А есть то, что Лев Аннинский очень точно назвал преступным и коварным попустительством. Повальным.

«Не узковат ли для вас формат передачи?». Ну, наверное, узковат. Но, с другой стороны, 3 часа — это всё-таки многовато. Я действительно не очень склонен перекармливать собой. Если хотите, мы можем периодически встречаться на каких-то лекциях, в какой-то неформальной обстановке.

Д.Быков: Не нужно думать, что искусство — оно для всех. Оно и не для элиты, и не для всех

Тут версия, что будет, если исчезнет Россия. «Какой сюжет мог бы родиться из этого?». Это уже рассматривал Тургенев в «Дыме». Но я считаю, что в мире исчезнет очень важная составляющая, такой хребет. Россия — спина земли. Как, собственно, в книжке Юрия Грунина. У него была такая книга «Спина земли» — мемуарная, лагерная.

Россия — спина земли, становой хребет. Он и должен быть неподвижен. Для некоторых опасных радикальных течений это улавливающий тупик. Для остальных — такой вечно прокручивающийся цикл. Но в любом случае, Россия — это очень важный инструмент поддержания мира в том виде, как он есть. И конечно, ее исчезновение привело бы к гибели мира немедленно. Так мне хочется думать.

«Как избавиться от вечного чувства вины и неуверенности в себе? Хотя вроде бы уже достигнуто немало. Я никогда не умела радоваться большим достижениям. Любое достижение приносит лишь чувство тревоги из-за новых проблем. Как вообще стать уверенным в себе человеком?».

Катя, Лидия Гинзбург писала: «Железных людей нет — есть люди деревянные». Если вы хотите одеревенеть, перестать комплексовать по любому поводу, я думаю, что существует такая терапия, которая бы вас оглушила полностью. Но хотите ли вы этого? Мне кажется, что исчезновение тревожности, исчезновение сомнений в себе («сей пытки творческого духа», по Некрасову) — это и есть самое страшное, что с вами может случиться.

Меня самого всякая тревожность, anxiety чрезвычайно напрягает. Анксиолитики могли бы, наверное, превратить меня в такой жизнерадостный овощ. Они, кстати, и творческие способности почти не затрагивают. Как-то они на интеллект не влияют. Но мне жаль было бы утратить вечные угрызения совести. Они меня самого, как и вас, бешено раздражают. Но когда я вижу людей не терзающихся, людей уверенных в себе, я начинаю понимать, что наша с вами участь всё-таки лучше. Она некомфортна, да, но она спасает от некоторых серьезных грехов.

«90% оскароносных фильмов смотреть тошно, но зато каков денежный эффект!».Не только денежный. Понимаете, вот я сегодня на своих курсах по написанию рассказа как раз обсуждал с детьми (там у меня очень умная подростковая группа), что является критерием присуждения «Оскара». Мы пришли к выводу, что серьезность нравственного отношения к предмету, как называет это Толстой. Серьезность подхода.

Именно поэтому «Форрест Гамп» получил, а Тарантино нет в 1994 году. Именно поэтому «Земля кочевников» абсолютный лидер. Серьезность задачи. Понимаете, истовость, если угодно, святость отношения к ремеслу. Чистое сливочное масло. Вот для «Оскара» очень характерен такой пафос серьезности. Это не всегда совпадает с хорошим вкусом, но почти всегда совпадает с очень точными ощущениями, предощущениями.

«Нужен ли талант зрителю, чтобы талантливо смеяться или грустить?». Нужен, конечно. Вообще напрасно думают, будто искусство должно быть понятным массам. Искусство должно быть понято массами — вот так это следует понимать. Своя половина тоннеля должна быть прорыта читателем, зрителем.

Немало слов я и сил потратил,

Чтоб сердцу стать доступным, как стон.

Однако и ты поработай, читатель —

Тоннель-то роется с двух сторон.

Это такая довольно в духе Сельвинского сентенция. Сельвинский, прямо скажем, не самый любимый мой поэт, но я должен признать, что этот вывод вполне верен. Действительно, от читателя и от зрителя требуется подготовка, еще какие-то усилия.

Так что не нужно думать, что восприятие — это такое простое дело, и что искусство — оно для всех. Оно и не для элиты, и не для всех. У каждого есть возможность сделать этот шаг, но без него не получится. Если вы хотите понимать Фалька, вы должны знать предысторию Фалька. Хотите понимать кубизм — должны знать, что такое кубизм.

Я всё время вспоминаю, как мы с Катькой приехали поздравлять Мочалова с 90-летием, и он показывал новые экземпляры, приобретенные им для коллекции. Он коллекционировал ленинградскую, петербургскую живопись, и художники дарили ему очень много. И вот он показывает: «Смотри, какая новая работа замечательная!». Мы с Катькой спрашиваем: «Граф, как, по-вашему, это изображена гитара или бутылка?». И Граф в своей манере: «Это изображен реализм, прошедший через кубизм».

Вот это такой типичный ответ искусствоведа. Надо смотреть не литературу в картине, а мазок. Но это требует какого-то определенного воспитания. Сколько он со мной ходил в Русский музей, прежде чем я научился воспринимать хотя бы такие-то азы. Он всё время цитировал вот эту фразу Пунина, что до постимпрессионистов небо можно было вынуть из картины, а после них нельзя — вот так оно вписано. Вот у Сезанна небо нельзя вынуть из картины.

И вообще он много рассказывал о Пунине — он был его учеником. Но у меня возникло ощущение, что всё-таки из всех мужчин Ахматовой, и судя по письму, и судя по дневникам, он был единственный равен ей по интеллекту, по масштабу личности. Я не говорю про Гумилева. Гумилев — это всё-таки совсем отдельный случай, они были вместе совсем недолго, Но вот Пунин, может быть, единственный, кто был не скажу равен, а близок по складу ума.

«Возвращаясь к вопросу о бессмертии души: зачем вечность, если не остается личности? Мне эта мысль близка, но не могу понять для себя: а зачем вечности моя личность с ее тревогами и бесценным опытом? Господь всех нас любит, но где мы и где вечность? Что вы об этом думаете?». Я думаю, что у Бога обителей много. И по всей видимости, где-то пригодится и наш опыт.

Во всяком случае, без личного бессмертия я не то чтобы не приемлю — кто меня спросит? Но ведь, понимаете, мой опыт исходит только из рефлексии. У меня другого опыта нет. И вот погружаясь глубоко в себя, в эту, как мне кажется, светящуюся точку, я не вижу там чего-то безличного.

Мне кажется, что всё-таки в основе своей личность закладывается уже у младенца, и что она никуда не девается. Что мое «я» и моя личность — это не совсем одно и то же. Вот эта личность — она мне кажется бессмертной, и ничего не поделаешь. Я же говорю, у нас нет другого инструмента для постижения бессмертия, кроме как «я».

Если вы уверены, что вы исчезнете целиком (говорю я некоему абстрактному оппоненту), нет ни малейшего смысла вас разубеждать. Вы ничего другого и не заслуживаете. Ради Бога! Если вам это представляется прекрасной участью, то вряд ли вас будут насиловать бессмертием. Вы просто исчезнете, и спасибо на том.

«Кто копает яму в мир люденов, и какое разделение ждет их?». Понимаете, если бы я понял механизм этого разделения. Но мне кажется, что все великие точки бифуркации в истории человечества всегда проходили по двум критериям. Во-первых, быстроумие. Ну, это как компьютер с большим быстродействием — более быстрая способность усваивать информацию и перерабатывать ее. И во-вторых, отмеченная Стругацкими способность миролюбиво и с интересом относиться к непонятному. То есть способность без агрессии воспринимать новизну. Вот по этому критерию.

Может быть, еще по какому-нибудь — по критерию милосердия. Хотя с милосердием у люденов не очень хорошо обстоят дела. Я понимаю, что главное в человечестве, главное в понятие человека — милосердие. Но эволюция милосердия, эволюция отношений показывает мне, что у люденов не очень хорошо с эмпатией. Или, вернее, их эмпатия избирательна. Она направлена на своих, а чужие им более или менее безразличны.

И потом, понимаете, ведь у Стругацких будущее люденов неясно. Они уходят из поля восприятия современников — скажем, Каммерер больше не может увидеть Тойво Глумова. Но что происходит с Тойво дальше — вряд ли это так уж хорошо. Люден улетает, а в какое пространство он улетает? У Вячеслава Рыбакова в повести «Не успеть» герой тоже улетает, но куда улетает? Как у Бродского в «Осеннем крике ястреба», в астрономический ад? В сферы, где отсутствует кислород? Не факт, что это человеческое. Не факт, что люден вообще остается человеком.

«Похож ли Милорад Павич на Рабле своим стилем?». Не на Рабле — он вообще похож на барокко. Такая избыточность, богатство. Конечно, невероятная изобретательность по части формы. Ну и ориентация на барочной роман, конечно, с его такой развесистостью. Но это не Рабле. И вообще Павич — в нем есть черты и Костера, и Рабле, и в какой-то степени Иво Андрича — абсолютно разных авторов. Но Павич, мне кажется, скорее ориентирован на такой развесистый мир арабской сказки. На «Тысячу и одну ночь».

«Почему если сегодня кто-то напишет гениальное стихотворение, про него скажут: «Занятно, забавно», но не будет того эффекта, который был бы от строк Пушкина, Блока или даже Вознесенского?». Да знаете, не факт. Очень возможно, что и будет эффект. Гениальное заставит себя оценить рано или поздно. Но дело в том, что человек уже не произведет такого впечатления, какое производил Вийон. Потому что Вийон был 600 лет назад.

Точно так же мне, я помню, один выдающийся финансист сказал: «Хороший вы поэт, но ведь не Бродский». Я сказал: «Да, хороший вы банкир, но ведь не Ротшильд». Потому что Ротшильд был для своего времени. Он был первый среди равных. Сейчас, когда прошло уже 200 лет с начала империи Ротшильдов, даже Билл Гейтс не воспринимается как всемогущий, не воспринимается как символ. Потому что, скажем, для Долгорукова, героя «Подростка», Ротшильд — это символ, символ всемогущества. А Билл Гейтс не символ всемогущества, как бы он ни старался.

Поэтому произвести такое же впечатление, какое производили Пушкин, Мицкевич, Гете, на человека XXI-XXII века стихи не могут. Что может — затрудняюсь сказать. Может быть, какой-то подвиг самопожертвования. Может быть, какой-то изумительный новый скоростной способ передвижения. Но стихи для тех, кому это нужно, для тех 15% в мире, которым это интересно, остаются важной штукой.

И я не могу, знаете, посетовать на то, что литература перестала людям быть интересна, перестала быть нужна. Наоборот, у меня есть такое стойкое ощущение, что с некоторой ретардацией, с частичным неоконсерватизмом, его таким пост-обамовским триумфом, который настал в Америке, отношение к литературе в мире стало несколько более серьезным. И уж конечно, в нынешней России политические преследования за слово перевели его в разряд просто первостепенно важных вещей.

«Собираетесь ли вы устроить еще один семинар по рассказу?». Собираюсь. Сейчас он будет с 8-го по 11-е — новый, опять для подростков. Но это, понимаете, довольно утомительная штука. Это же такой интенсив — 4 дня по 4 часа. И для них утомительно, и для меня. Да и потом, результат не гарантирован. Совершенно не факт, что вы после этого станете лучше писать. Вы будете больше понимать прочитанное — это возможно.

Д.Быков: «Лолита» свободно ходила по рукам — но именно в смысле ощущений

«Некоторые авторы говорят, что они видят в советской действительности нечто мистическое, вдохновляющее. Другие же, наоборот, испытывают затруднения с духовными практиками. Можно ли было поэту-мистику найти что-то вдохновляющее в 70-80-е годы?». Джек, ну конечно! Это же был наш Серебряный век.

Атмосфера 70-х довольно точно почувствовала и передана у Тодоровского в «Гипнозе». Собственно, мой единственный упрек фильму (это даже не упрек, а такая особенность) состоит в том, что это кино не про сейчас. Такая Москва была в 70-е. И даже снегопады были такие. Это связано с тем, что Валерий Петрович осваивает свой опыт, как и я свой. Вот он в подростковом возрасте посещал Райкова, и у него было от Москвы такое иррациональное мистическое чувство. И у меня.

Вот как сейчас в новой книжке редакции Елены Шубиной собраны очерки о Москве 70-х. По-моему, «Вне очереди» называется этот сборник. Саша Николаенко его иллюстрировал. Там, понимаете, все написали о своем мистическом ощущении тогдашней Москвы.

Это был город сект, театральных студий, удивительных маленьких религиозных, оккультных, квазинаучных сообществ. Город, читающий Даниила Андреева и Льва Гумилева. Город, переполненный самиздатом и тамиздатом. Это был наш Серебряный век, такие сумерки империи. И для меня как раз это время было единственным мистическим опытом. Потому что когда человек верит в мистические совпадения, они ему попадаются на каждом шагу. Волшебные встречи с интересными людьми.

Может, потому, что начитанных подростков тогда было не очень много, мы все крутились в одних и тех же местах — в Школе юного журналиста, в Совете ровесников, в литературной студии при Дворце Пионеров, которую вел Саша Архангельский (поздравляю его, кстати, с прошедшим днем рождения) и так далее.

Это были какие-то даже не тусовки — тогда такого слова не было. Это были сообщества, секты, кластеры, где мы все пересекались. Где культовые филологические фигуры в диапазоне от Жолковского до Воронкевича читали какие-то полуподпольные лекции и рассказывали о каких-то оккультных практиках или о Булгакове. Вот это были такие таинственные места.

Я до сих пор помню журфак 1982 года, абсолютно таинственный. Мне было 14 лет. Я пришел туда впервые в ШЮЖ, Школу юного журналиста, и был потрясен вот этим пустым сиреневым вечерним журфаком с этими золотыми кленами у него во дворе, и этой атмосферой абсолютно мистического общения.

Это было очень интересно. Сейчас ничего подобного по свежести, запретности, романтизму я не наблюдаю. Но это, наверное, возрастное. Тогда очень многим можно было поживиться. Не в смысле текстов, хотя тексты были доступны — «Лолита» свободно ходила по рукам — но именно в смысле ощущений.

Понимаете, ведь Блок понимается не во всякое время. Мистичность, некоторая необычность, экзотичность — это действительно было характерно как для Серебряного века, так и для вот этого нашего Бронзового. И для меня, например, вот эта мистическая атмосфера здании на Моховой до сих пор сохраняется. Когда я сейчас туда захожу, хотя там всё другое, вечерний журфак для меня остается таким пристанищем любимых теней.

«Можно ли сказать, что ваши слова «Для Ордена Феникса нужен феникс, а для гражданской войны граждане» — своего рода магическая агитка?». Нет, хотя это очень остроумная парономазия — «магическая агитка». Это не агитка. Это, к сожалению, банальная констатация. Без граждан любая гражданская война становится просто оргией самоистребления.

«Можно ли сказать, что в 90-е годы у нас была гражданская война?». По количеству жертв — безусловно. Братковские аллеи есть на каждом крупном промышленном кладбище. И я думаю, что количество жертв этой войны сопоставимо с количеством жертв в гражданскую, с поправкой на численность населения. Особенно если учесть демографические убытки, ну и всякие преждевременные смерти от стресса, голода, разочарования и так далее.

Но была ли это гражданская война? Это была война братковская. Вот братки были, а были ли граждане — вопрос. И сейчас я вижу очень мало граждан. Я вижу 5% людей с одними убеждениями, 5% с противоположными, а 90% выжидающих.

Это нормальная практика. Во всяком случае, нормальная для России, где идеология вообще никогда ничего не определяла. Россия — не идеологическая страна. Она чутка к образу жизни, к некоторым принципам, но не к идеологии. Потому что даже во время гражданской войны красные и белые весьма смутно представляли себе те идеалы, за которые борются. Они понимали, что они ненавидят. Хотя тоже потом срослось как по-живому.

«Как вы считаете, каково будет будущее Дня Победы после Путина?».

Ходить бывает склизко

По камушкам иным.

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

Но мне кажется, что даже после всей правды, которая будет сказана о войне (а главная волна правды будет именно о войне в связи с рассекречиванием архивов — не о репрессиях, а именно о том, что происходило), всё равно с Днем Победы ничего не случится. Потому что День Победы — это такая же дата, как Куликовская битва. Неважно, где, когда и при каких обстоятельствах она была. Она стала вехой духовной истории народа.

Неважно, каким был Христос. Важно, что без христианства историю человечества не пишут. Христос в эволюции человечества, христологическая фигура возникает на всех путях. Точно так же и здесь. Эта победа стала религиозным фактом, и от нее никогда не получится уйти. Я думаю, никто и не захочет уходить.

Другое дело, что это будет действительно торжественный и прекрасный праздник, а не махание пилотами, не крики «Можем повторить!», не наведение ужаса на весь мир, не изображение братских могил с помощью детей — я тоже увидел этот ужас в сети и поразился. Это не будет волной фальшивых и казенных мероприятий, агрессивной риторики и детского творчества.

Это будет день осознания. День памяти, день истории — всё-таки объективной, всё-таки пишущейся историками и документами. Я думаю, что главная волна исторических дискуссий, исторических расследований будет связана именно с этим. Но это, мне кажется, лишь подчеркнет величие народа, сумевшего поверх идеологии, поверх тоталитаризма, поверх рабства проявить свою подлинную сущность. И потом, я никогда не буду полемизировать с мнением Глазкова:

Господи, вступися за Советы!

Сохрани страну от высших рас,

Потому что все твои заветы

Нарушает Гитлер чаще нас.

По-моему, это замечательные слова.

«По поводу радости жизни и душевных терзаний вспомнилось стихотворение Левитанского:

Как поживаю?

Плохо я поживаю.

Так и живу я.

Того и тебе желаю».

Я не сказал бы, что желаю. Но «мне грустно от того, что весело тебе» — да, вот с этим я согласен.

«Повлиял ли Белинский на мировоззрение Достоевского?» На самомнение его повлиял. У Достоевского до 1848 года, (строго говоря, до 1854), мне кажется, мировоззрение толком не оформилось. Он интуитивно его строил, но по-настоящему, я думаю, всё началось в 1849 году с Евангелия, подаренного женами декабристов при проезде в Омск. Там Достоевский времен «Хозяйки», времен «Двойника» — это еще человек с неоформившимся мировоззрением.

Д.Быков: Братковские аллеи есть на каждом крупном промышленном кладбище

Белинский повлиял на его крайне завышенную, уже тогда имевшуюся тенденцию к фантастической самооценке. «Достоевский, милый пыщ», — как писали Некрасов с Тургеневым. — «На носу литературы рдеешь ты как новый прыщ». Мне кажется, что, опять-таки, Достоевский оценивал себя из будущего, знаю, чувствуя истинный масштаб своего дарования.

Для большинства современников он был многословный подражатель Гоголя. И невзирая на всю силу «Бедных людей», всё-таки «Двойник» написано очень плохо. При том, что придуман замечательно. И прав был Белинский, говоря, что это страшное неумение распорядиться своими силами.

Я думаю, беда еще, кстати, в том, что Достоевский после Семеновского плаца пережил тяжелый стокгольмский синдром. Помилованный человек не может без благодарности думать о милостивце, даже если его не за что было казнить и нечего было, собственно, арестовывать. Но он всё равно чувствует себя, как бы сказать, прощенным. Это естественное ощущение, которым власть воспользовалась очень цинично, не снимая с него надзора почти до самой смерти.

«Не так давно вы говорили о собственническом чувстве у многих серьезных ученых, вспоминая то, как вам пытались помешать исследователи творчества Пастернака, сидевшие на этой делянке. Но разве ваш ответ Познеру не диктуется таким же собственническим чувством?».

Нет, Аня, не совсем. Просто мой ответ Познеру (кстати говоря, в записи он приведен сокращенно) диктуется единственно несогласием по поводу оценки пушкинского творчества как светлого, что якобы для русского духа нетипично.

Пушкинское творчество временами довольно мрачно. Пушкин никогда не был жизнерадостным весельчаком. Пушкин был трагической фигурой, жертвенной фигурой, и сознавал эту жертвенность, как всякий человек, втянутый нишей. Он понимал, что ему предстоит сделать христологический гефсиманский выбор.

Я уже не говорю о таких стихах, как «Дар напрасный, дар случайный», на что митрополит Филарет откликнулся в своей поэтической отповедью. На что Пушкин, в свою очередь (я думаю, не без иронии) отозвался «И внемлет арфе серафима в священном ужасе поэт». Хотя кто знает.

Пушкин — фигура драматическая, с драматическими кризисами. И непризнание этого мне кажется упрощением. Чувства собственника тут нет, потому что русская литература, слава тебе, Господи, ничьей собственностью быть не может. Она слишком большая. Что называется, она не влезет в шляпу.

«Почему Бродский постоянно возвращался в Венецию?». Видел в ней идеальный образец Петербурга. Да и действительно, а как не вернуться в Венецию? Бродский совершенно правильно рассудил — что называется, губа не дура. Да, хороший вкус. Это можно только одобрить.

«Что вы думаете о Бродском как об эссеисте?». Ну, думаю, что это не самая сильная сторона его таланта. Его эссеистика иногда блистательна, как «Посвящается позвоночнику», иногда скучновата, как «Набережная неисцелимых». Всегда глубока и оригинальна. Иногда монотонна, иногда блистательно темпераментна. Как его первый сборник «Меньше единицы», и там довольно трогательные эссе 40-50-х — то, что в переводе Сумеркина звучит как «везьдесят мятого года». Не помню название этого эссе — потом вспомню.

У него вообще в этом смысле очень неоднородный и неровный сборник. Вот его замечательное открытое письмо Кундере замечательно именно по темпераменту. Это очень интересно. Но, конечно, стихи нравятся мне гораздо больше. Просто он совершенно правильно говорит, что когда стихи не пишутся, надо как-то противостоять неврозу, который с этим связан, и писать хоть что-нибудь.

«Не хотите ли вы позвать в ЖЗЛ Бориса Гребенщикова?». Да еще как хочу! Каждое интервью с Гребенщиковым для меня было праздником. И каждый разговор с ним, и каждое посещение его концерта. Гребенщиков абсолютно светоносен. Но он сейчас не дает интервью. Может быть, уговорю когда-нибудь, упрошу.

«Как вы оцениваете его тексты? Как понимаете, например, такие, как «Государыня»?». Я не могу сказать, что я всё понимаю. Больше я люблю альбомы «Навигатор» и «Лошадь белая». И любимейшая моя песня БГ — это «Партизаны полной луны». Весь «Навигатор» без исключения, и «Лошадь белая». Но больше всего, конечно, «Еще один раз» — песня, которую я считаю просто лучшей из того, что он написал. Хотя и последние два альбома меня абсолютно восхищают.

Я очень хотел бы сделать с ним интервью. Другой вопрос, а о чем говорить с человеком, чей жизненный опыт и духовный опыт транслируется такими неоднозначными текстами? Если бы он хотел выражаться яснее — императивнее, скажем так — он бы это делал.

Ведь, понимаете, откровение транслирует себя в той форме, в какой оно хочет, какая для него органична. Гребенщиков ведь не пытается быть загадочным нарочно. Он не копирует ничей стиль — ни Боба Дилана, ни Traveling Wilburys, ни всех, кого он любит. Ни тем более Коэна. Он выражается тем языком, который для него органичен. Хочет — пишет «Масала доса», хочет — пишет «Еще один раз», а хочет — пишет «Губернатор». У него есть абсолютно прямые высказывания, а есть вещи, которые можно выразить только достаточно извилистым путем: «Его звали Сувлехим Такац, и он служил почтовой змеей».

О его поэтике в свое время Василий Соловьев написал очень славную книжку «Мой однокурсник». Поэтика БГ не предполагает однозначных толкований. Как говорил Богомолов, это мерцание. Как Окуджава размывает слово, и оно мерцает. Как символисты его размывают. Оно предстает в мерцании разных значений, и это не нужно переводить. Не нужно рассказывать, как мы это понимаем.

Он пытается в нас именно этой загадочностью, как дзенским коаном, разбудить определенные чувства, которых он никогда не добьется, говоря прямым текстом с регулярной просодией. Песни БГ — как «Северный цвет», например — вот они такого северного цвета, неопределимого. Слушаю я его с неизменным наслаждением и очень часто.

Я был бы счастлив, если бы мне когда-нибудь удалось с ним поговорить более или менее откровенно. Но это тоже не нужно. Он так же всегда проговорками, со своей такой чеширской улыбкой парит на почтительном расстоянии. Но я совершенно точно знаю, что БГ один из немногих гениев, чьим современником я был. И еще буду, надеюсь, довольно долго.

«Как вы относитесь к группе «Пикник»?». Ну, восторженно. Шклярский — это для меня фигура безмерно любопытная. Я один из немногих счастливцев, кто видел Шклярского без темных очков. У меня сын фанат этой группы. Особенно в свои 13 лет... Я имею в виду старшего, естественно — младший пока никак не проявляет любопытства к этим текстам. Андрюша в 12-13 лет просто фанател от всяких там «Египтянин», «Иероглиф», от «Фиолетово-черный». Поэтому я этого наслушался выше крыши. Он и сейчас к ним относится с большим интересом. «Пикник» замечательная группа, что спорить. Тут не о чем спорить.

Один и тот же бот или тролль задает мне один и тот же идиотский вопрос. Каролина, зачем вы это делаете? Что, у вас есть какие-то сомнения насчет того, каким способом кропаются дела в империи Лукашенко? Или каким способом там добываются признательные показания? Поимейте совесть, Каролина!

«Что вы скажете о книге Оливии Лэнг «Путешествие к источнику эха»?». Увы, не читал. «Почему писатели пьют?». Видимо, книга посвящена этой проблеме. Писатели пьют по двум причинам. Либо им не пишется, либо они боятся, что их следующая книга будет хуже предыдущей. Иногда, говорят, писатели пьют от того, что у них нервы очень напрягаются, и они таким образом расслабляются.

Я никогда не мог выпить много. Может быть, это меня и спасает. Иначе я пил бы, конечно, как все пьют. Но наутро — физически-то всё бы ничего, я могу себе это позволить, а вот нравственно очень плохо. Я и так-то всё время совестью мучаюсь, а так вообще тревога. Вот связь между этой тревогой и питьем накануне мне помог установить Аксенов. После чего я и завязал. Действительно, 100 грамм я могу себе позволить, но больше мне и не надо.

«Всё больше стал замечать, что современным обществом как будто осуждается порядочное поведение человека. А вот если он ведет себя как подонок, но при этом не стесняется, такого человека уважают. Могу ошибаться, но нет ли у вас таких наблюдений?».

Мирон, это совершенно очевидная вещь. Потому что нравственные законы распространяются только на тех, кто их над собой признает. Это совершенно очевидно. Понимаете, медный таз не может вообразить себя деревянным, а человек может вообразить себя неуязвимым.

Вот как Путин, который хотел бы вывести себя из под действия моральных законов и оставить за собой только исторические. А исторические, как ему кажется, в нравственным смысле амбивалентны. То есть если ты великий, то тебе можно.

Это раскольниковское заблуждение, давно уже разоблаченное Достоевским. Потому что физиология человека, показывает он, универсальна вне зависимости от статуса. Кстати говоря, и Наполеон, как очень остроумно показал Юрий Арабов, тоже в конце концов усовестился, что и привело его к катастрофическому поражению — на известной высоте нельзя смотреть вниз.

Проблема в том, что нравственные законы вообще… Так и тянет сказать «не универсальны». Они, конечно, универсальны, но они не совсем тождественны той морали, которую присваивает, приватизирует правящая группа людей.

Законы вообще распространяются на всех, но люди, их над собой не признающие, в какой-то момент бывают более успешны. Потом они расплачиваются гораздо тяжелее, потому что оттянутая пружина бьет больнее. Иногда складывается ощущение, что если у человека нет совести, то у него всё будет получаться. До поры, до какого-то момента у него всё будет получаться. Потом он, так сказать, свалится в яму. Это неизбежная вещь.

«Что вам было интереснее всего в 3-м томе Ольги Берггольц?». Конечно, записи 50-х. Я вообще считаю, что 50-е годы были самым умным временем в советском обществе. А поскольку Берггольц для меня такая ленинградская мадонна и до некоторой степени образ родины, то она в 50-е достигала своего максимума. Не в стихах, которых она уже почти не писала, а в прозе. В прозе рефлексирующей — дневниковой, в эскизах ко второй книге «Дневных звезд» и так далее. Конечно, 50-е годы были умнее, чем 60-е. 60-е были испорчены иллюзиями и вообще некоторыми избыточными послаблениями.

«Что вы знаете об отношениях Майн Рида с Эдгаром По? Ваш любимый роман Майн Рида?». У Майн Рида я, честно говоря, кроме «Всадника», читал очень мало. «Всадника» высоко ценю. Об отношениях Майн Рида с Эдгаром По не знаю ничего. Бывает такое. Но думаю, что Эдгар По Майн Риду нравился. Услышимся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Вдохновение можно черпать только в диких криках озлобленья, а не в сладком ропоте хвалы. Действительно, я не то чтобы умею, как сказала Ксения Собчак, питаться ненавистью, но, безусловно, когда я вижу попытки (именно попытки) травли — они всё более безнадежны, конечно, но люди продолжают стараться — это говорит мне о некоторой правильности избранного пути.

Особенно когда я вижу конкретных людей, говоривших до того вещи явно одиозные и теперь на меня ополчающихся. Для меня это важный критерий: если некоторое количество очень плохих людей, явно плохих, уже серьезно запятнавших себя, начинает на меня открывать пасть — да, это верный показатель. Гомеостатическое мироздание — ведь оно пользуется испытанными орудиями. Орудиями уже с определенной репутацией.

Более того: если вы стали объектом атаки гомеостатического мироздания, значит, где-то в отдаленной перспективе от вашего дела есть толк. Я понимаю, что такой подход от противного не всегда верен, но других способов самомотивации у меня нет.

«Действительно ли «Голый король», «Тень» и «Дракон» Шварца составляют трилогию?». Нет, конечно. Шварц писал свои пьесы без какой-либо задней мысли, без надежды объединить их в единый цикл и без какого-то априорного плана. Он был человек спонтанный. Так мне представляется.

Д.Быков: Я вижу 5% людей с одними убеждениями, 5% с противоположными, а 90% выжидающих

«Как вы относитесь к официальному термину советского времени «кровью искупить свои преступления перед родиной»?». Очень часто преступления перед родиной — это просто недостатки командования, недостаток координации, недостатки управления войсками и так далее. Очень многие расплачивались именно за то, что командование испытывало панический ужас перед командованием вышестоящим и так далее. Это во многом вопрос везения и невезения, во многом вопрос личного выбора.

Вообще в советской системе всегда надо выбирать смерть, а кто выжил, тот по определению неправ. Поэтому я к этой формуле отношусь, прямо скажем, с большой дистанцией, с большим скепсисом. Преступление перед родиной — ведь в разное время под эту градацию попадали разные вещи. Кабулов и Берия тоже оказались преступниками перед родиной. Родина прихотлива в таких вещах. В любом случае, я против того, чтобы кого-то огульно обвинять, потому что виноват может оказаться любой и в любой момент.

«Посоветуйте лучшие сказки и сказочников, с которыми вы встречались. Что из себя представляют сказки Серебряного века?». Из сказок Серебряного века только сказочки Сологуба мне кажутся более или менее интересными (этот цикл так назывался — «Сказочки») и сказки Ремизова. Там спорили о мере плагиата, о них был шумный скандал, но думаю, что Ремизов, конечно, автор слишком оригинальной, и большинство сказок — это плод его фантазии. Хотя обрабатывал он и общеизвестные сюжеты.

В принципе, жанр сказочной новеллы в Серебряном веке необычайно распространен. Но это довольно претенциозные сказки. Чтобы писать сказку, нужен какой-то элемент здорового простодушия, и при этом своя космогония, своя картина мира.

Как вот в «Икабоге». Я считаю, что это очень качественная сказка. Она будет детской классикой. Особенно потому, что у Роулинг действительно есть своя космогония. И ее подход к религии, ее подход к приключениям бога — это вполне сопоставимо с льюисовскими текстами и вообще с текстами апологетов. Я думаю, что Роулинг — писатель гораздо более интересный, чем Толкиен, и уж точно более интересный, чем Льюис. Но она, безусловно, мыслит в этой же традиции.

«Я знаю, что вам нравится творчество Шолом-Алейхема». Ну, это вы знаете обо мне больше, чем знаю я сам. У меня тоже, в общем, довольно нейтральное отношение к творчеству Шолом-Алейхема. Некоторые вещи мне нравятся, некоторые оставляют меня совершенно равнодушным.

«Ребенку нравится, когда с ним говорят в таком тоне, как Шолом-Алейхем. Не этот ли тон для детских книг — его самое большое достижение?». Не знаю, не уверен. Мне кажется, что он силен не детскими книгами. Я вообще люблю у него такие мелодраматические сочинения, как «Блуждающие звезды».

Но как-то не знаю. «Тевье», при всём его очаровании, мне кажется всё-таки романом несколько многословным. «Поминальная молитва» Горина кажется мне настоящий квинтэссенцией. Всё, что написано по мотивам, иногда бывает лучше оригинала. Даже почти всегда лучше оригинала, потому что это именно квинтэссенция с большой временной дистанции. А так, конечно, замечательный писатель.

«Как вы считаете, какой перевод Орхана Памука «Меня зовут Красный» лучшие — Феоновой или Шарова?». Понятия не имею, какой перевод читал я. Кроме того, я не читаю по-турецки, и судить не берусь. Я вообще не знал, что есть два перевода. Я знаю, что лучший перевод «Форреста Гампа» — это Елена Петрова. Это гениальный перевод, абсолютно.

««Красные пришли — обагрили закат, белые пришли — полегли словно снег, синие как волны откатились назад, и всё это сделал один человек». Слова из песни «Последний человек на Земле» группы «Наутилус». Можно ли сказать, что это песня о триколоре?». Да нет, конечно. Ну зачем так плоско и так политично толковать метафору? «Последний человек на Земле» — здесь скорее такой антиутопический, мрачный прогноз . К сожалению или к счастью (скорее, к счастью, конечно), тексты «Наутилуса» (ну, кроме самых простых вроде «Скованные одной цепью», тоже очень качественного) не предполагают лобовой трактовки. И это очень хорошо.

Вот это знаменитый вопрос: «Что вы скажете Богу, оказавшись перед Ним? Гребенщиков ответил, что мы всё время перед Богом, поэтому и говорить нечего. Что бы ответили вы?». Я бы сказал: «Спасибо». Хотя я, правда, не знаю, при каких обстоятельствах я перед Ним окажусь. Это могут быть очень печальные обстоятельства. Никто не знает. Но дай Бог, чтобы они были не столь печальные.

Но спасибо всё-таки за бесконечное разнообразие впечатлений, выбор. И потом Бог же прежде всего художник. Во всяком случае, у меня концепция Бога-автора, Бога-художника остается основополагающий. Поэтому я склонен оценить прежде всего изобретательность, вымысел, приемы. Бог-художник, по-моему, поработал грандиозно. Смотрите, какие пейзажи.

«Мне 21 год. Оцените стихи». Прочту, оценю, конечно. Спасибо! Я очень пристрастный читатель.

«С творчеством Андреева я познакомился по роману «Сашка Жегулев». До сих пор нахожусь под впечатлением. Особенно этот синтез остросоциальной тематики с мистической». Я не считаю «Сашку Жигулева» сильным романом. Мне кажется, что вообще ни «Дневник Сатаны», не «Сашка Жегулев».

В принципе, романная форма — это не форма Андреева. Он гениальный драматург, очень хороший новеллист. Но у меня сложное отношение к роману. В общем, «Сашка Жегулев» кажется мне после единственного прочтения книгой довольно дурного вкуса. Как, собственно, и «Роман-царевич» Гиппиус, как и «Конь бледный» Савинкова. При том, что Савинков (Ропшин) замечательный писатель. Но это не лучшее, что написал Андреев. Хотя, безусловно, для первого знакомства это впечатляющее чтение. А тогда же мистика была абсолютно естественна. Она входила в историософию.

«Если бы «оттепель» растянулась на десятилетия, могли бы состояться такие писатели, как Аксенов, Трифонов, Шукшин?». Насчет Трифонова не уверен, он рыба глубоководная. Насчет Шукшина уверен. Он и в «Любавиных» очень сильный писатель. Насчет Аксенова... Аксенову «оттепель» не мешала иметь абсолютно трагическое мироощущение. «Стальная птица» написана еще во вполне себе оттепельные времена.

Понимаете, это довольно серьезное заблуждение, что «оттепель» была временем радостным, ликующим. Она была временем тревожным, временем впервые поставленных перед обществом экзистенциальных (простите за грубое) слово вопросов. Об этом многие вспоминают: что это было время такой тяжелой ошеломляющей растерянности.

Д.Быков: В советской системе всегда надо выбирать смерть, а кто выжил, тот по определению неправ

Аксеновское творчество именно оттепельных времен далеко не так розово, как, например, «Коллеги». Уже в «Пора мой друг, пора» преобладают предчувствия довольно мрачные. Скажем, Евтушенко второй половины 60-х — это еще вполне «оттепель». Но кризисные ноты — такие, как «Монолог голубого песца» — уже начинают звучать. Хотя «Монолог» — это конец 60-х, а у него были и более ранние, более тревожные стихи.

«Оттепель» вызывала восторг первое время после смерти Сталина. Условно говоря, даже не 1954, а скорее 1956 год — такой высший взлет первой «оттепели»: калатозовские «Журавли», театр «Современник», 20-й съезд — такой восторг. Хотя «Журавли» были чуть позже, но всё-таки.

Вторая «оттепель» — условно говоря, 1961 год — это уже скорее время переживания свободы как кризиса. Что более адекватно и, если угодно, более плодотворно. Свобода всегда ведет к сомнениям. Абсолютно прав Андрей Кураев, говоря, что кризис — нормальное состояние мыслящего христианина. Вообще нормальное состояние христианина. Тот, кто постоянно ясен — тот, по-моему, просто глуп. Поэтому вполне мрачные тексты ранней «оттепели» появлялись, они были.

«О чем было бы петь Высоцкому и Окуджаве?». Ну, как раз Окуджава уже к 1964 году написал примерно 2/3 лучших своих песен, в том числе самые мрачные. Он вообще вовсе не был таким ясным человеком.

«На страницах книги «Где место России в мире: загадка Тредголда» Янов называет вас одним из лидеров оппозиции...». Спасибо! «...но одновременно критикует за исторический пессимизм. Откуда же такой оптимизм у Янова?».

У Янова такой оптимизм вполне обоснован. Потому что он видит последовательное кружение сразу нескольких столпов авторитаризма, и видит, что каждая новая оттепель в России увеличивала степень свободы и компрометировала идеалы лоялизма.

Больше того: скомпрометировать либерализм по-настоящему 90-м годам не удалось, потому что никакого либерализма и не было — был произвол. А вот лоялизм сегодня скомпрометирован очень основательно прежде всего тем абсурдом, который устраивает «безумный принтер» и так далее.

Действительно, время очень абсурдное, очень позорное. Все эти исторические инициативы по запрещению истории, по закрытию архивов, по наказанию за фонарик (я уж не говорю про шляпки грибов) — всё это, конечно, масштабная компрометация. Конечно, нынешнее время (это уж и сам лояльным лоялистам очевидно) будет восприниматься с горьким смехом уже и следующим поколением россиян. А нынешнее тоже, по-моему, уже всё понимает.

Но исторический оптимизм Янова наталкивается на другие возражения. Дело в том, что (я об этом говорил много раз, и уже в этой программе повторял) в России страшное количество людей инертных, и очень мало людей убежденных, идейных.

Проблема в том, что идейного человека можно переубедить. Фанатик может стать фанатиком идеи прямо противоположной. Умеренным он вряд ли может стать, а вот передумать он может. Как многие убежденные белые перекрасились вне всякой конъюнктуры во вполне искренне убежденных красных. «Россия так решила — я буду с Россией». Многие сменовеховцы проделали такую эволюцию. А вот конъюнктурщика переубедить невозможно, потому что он слушается только конъюнктуры. Я подозреваю, что если бы в России действительно было много убежденных сталинистов, то памятники Сталину не взрывали бы с таким энтузиазмом.

Другое дело, что в России примерно 3-4 года достаточно для того, чтобы заностальгировать. После Сталина уже году к 1957-1958, особенно видя хрущевские художества, многие заговорили, что при нем был порядок. С 1917 прошло 4 года до Кронштадтского мятежа. Соответственно, с 1989 года — года более или менее торжества перестройки и гласности — прошло 4 года до 1993, до контрмятежа. То есть обычно в России достаточно 3-4 лет, чтобы начала возвращаться ностальгия.

В принципе же, мой исторический пессимизм… Я не могу сказать, что я такой уж пессимист. Кроме того, у меня очень добрые отношения с Яновым. Как бы он меня ни критиковал и где бы я ему ни возражал, я всё равно считаю его крупнейшим ныне живущим российским историком, дай Бог ему здоровья. И я очень жду переиздания этого трехтомника, потому что он должен быть, мне кажется, в каждом доме, где есть читающая молодежь. Потому что именно молодежи нужно знать историю русского европейства, а не евразийства.

Но всё-таки мне кажется, главный контраргумент против оптимизма — это тотальное безразличие, неуверенность ни в каких идеях, отсутствие базовых ценностей. Вот, скажем так. Или отсутствие консенсуса по базовым ценностям. Эта амбивалентность — она в русской природе.

Понимаете, в 30-е годы XIX столетия появилось 3 драматургических мистерии. Почти синхронно. Это «Фауст» Гете (наконец законченный), это «Дзяды» Мицкевичa (прежде всего 3-я часть) и пушкинские «Маленькие трагедии». Это именно единый текст, единая мистерия, потому что все 4 произведения, входящие туда, выстроены по одному принципу. Во всех в основе фундаментальное противостояние — Барон против Альбера, Моцарт против Сальери, Священник против Вальсингама, Дон Гуан против Командора.

И все они названы оксюморонами: «Пир во время чумы», «Скупой рыцарь», «Каменный гость», да и «Моцарт и Сальери» — они антагонисты, если хотите. Да и главное, само по себе название «Маленькие трагедии» — тоже оксюморон. Вот эта оксюморонность или, шире говоря, амбивалентность русского характера — это и заложено в главной русской драматической мистерии.

Главная идея Мицкевича в «Дзядах» — идея христологической роли Польши. Польша распята как жертва России, Пруссии и Австрии при невмешательстве Франции. Польша как Христос идет на крест за Европу. Ее роль — такая искупительная жертва. И Польша всю жизнь извлекает победу из поражения. И эта мистерия — вообще основа всего польского кинематографа, всей польской песенной культуры: идея гордого поражения. Ну, при прочих равных это единственный выбор, позволяющий сохранить лицо среди поражения.

Д.Быков: Бог же прежде всего художник. Во всяком случае, у меня концепция Бога-автора, Бога-художника

Гетеанская, фаустианская утопия оказалась смертельной для Германии и тоже предсказала ее судьбу. Потому что покровительство дьявола способно погубить даже такие славные вещи, как науку или экспансию. Или, если угодно, стремление к познанию, к максимальному распространению своих идей. Нация, которая приняла покровительство дьявола, попадает не в рай, что «Доктор Фаустус» уже Манна показал исчерпывающе.

А Россия развивается по лекалам, которые предначертаны Пушкиным. Ведь каждую из «Маленьких трагедий» можно сыграть так, а можно иначе. Можно сделать Дон Гуана пошляком и подонком, можно Моцарта сделать более страшной, более демонической фигурой, чем Сальери.

Даже Барон выглядит не столько как скупец над своими сокровищами, а скорее как поэт над своими сборниками: вот во что ушла жизнь, и другие это расточат. «Пока другие жили, я всё посвящал вот этому». В общем, такой подход, такое прочтение возможно. Не говоря уже о том, что ни за Луизой, ни за Мэри, ни за Вальсингамом, ни за Священником нет последний правды. Они оставлены в контрадикции.

Точно так же и в русской истории вот эта амбивалентность — она во всём, начиная с пословиц. Одна — «Без Бога ни до порога», а другая «Годится — молиться, не годится — горшки покрывать», прости, Господи. «Из нас, как из дерева — и дубины, и иконы» — это же тоже пословица.

Вот эта амбивалентность русского характера и есть, как мне кажется, главное возражение Янову. Хотя я продолжаю верить, что триумф добра неизбежен, и европейская Россия более органична, наконец, более привлекательна эстетический, чем евразийская. Но это всё, опять-таки, долгий разговор, и не всегда плодотворный.

«Из вашей статьи «Эху Москвы» 2007 года: «Не бойся противного оппонента, бойся гадкого единомышленника». Глубоко согласен с этой формулировкой до сих пор! Не многовато ли накопилось таких в вашей среде? Я понимаю, вы не будете кусать руку, которая вас кормит. Не имею в виду «Эхо» — здесь всё бескорыстно». Да, я действительно бесплатно работаю на «Эхе». Почему же я кусаю руку, которая меня кормит? Эта рука меня не кормит. Меня как-то кормит моя собственная рука.

У меня есть абсолютное несогласие со многими людьми в либеральном стане. У меня есть полное неприятие многих моих сегодняшних не скажу единомышленников, но скажу моих товарищей по несчастью — по запретам, по вытеснению в маргиналы и так далее. Хотя это не такое уж несчастье. Это скорее приз — от этой-то власти.

Да, у меня есть непримиримые противоречия и очень принципиальные разногласия даже со множеством единомышленников. Но это естественно. Мы же не маршируем в едином строю. И «Эхо» меняется, и я меняюсь, и очень многие люди, с которыми я яростно спорил в 90-е, сегодня со мной в одной лодке. Мы возобновим эту полемику, как только окажемся в условиях законной конкуренции. А пока же нам надо добиться хотя бы равных выборов.

«Вот-вот закончу университет, но в глубине души понимаю, что не хотел бы работать по профессии, хотя она актуальна и популярна. Это у меня получается, а интересно мне другое. Что бы вы посоветовали?». Знаете, сегодня, как мне кажется, понятие профессии будет меняться. Об этом хорошо у Харари, о котором следующий вопрос.

«Каково ваше отношение к книге «Sapiens» и к Харари в целом?». Ну, и «Homo Deus», и «Sapiens» — это очень интересно. Харари замечательный популяризатор. Чего стоит одна мысль о вымирании обоняния и о перераспределений функций мозга. Та часть, которая была занята распознаванием запахов (в частности, запаха агрессии), будет занята, например, высшей математикой. Это очень остроумно.

«Можно ли сказать, что Берджесс — великий пародист? Что вам нравится у него, кроме «Апельсина»?». Нет, он скорее великий фантаст. Мне очень нравится рассказ «Муза» — о Шекспире, о путешествии во времена Шекспира.

«Можно ли экранизировать «Мастера и Маргариту», чтобы получилось? Я мог бы возразить, что есть такая возможность, что это вполне может получиться. Вот Леонид Шварцман, дай Бог ему здоровья, действительно гениальный мультипликатор, полагает, что именно мультипликации это под силу. Причем это должны делать 3-4, может быть, 5 разных художников: московский слой — один, иерусалимский — другой, а мистический — третий.

Это надо делать более разнообразно и именно в том жанре, которому доступны любые чудеса и, самое главное, которому доступны более поэтические образы. Это не должно быть слишком лобовым, слишком игровым, слишком человеческим воплощением. Это должно быть всё-таки с определенным гэпом, с определенной ступенькой, с таким порожком.

Я думаю, что действительно мультфильм по «Мастеру мог бы быть великолепен». Только это должен делать очень талантливый художник. Вот если бы Шварцмана уговорили сделать иерусалимскую часть — не нарисовать, а хотя бы набросать, как это может выглядеть — да, может быть.

Но у меня есть ощущение, чтобы Булгаков этого не хочет. Не зря же Наумов рассказывает, что его посетила Елена Сергеевна и сказала: «Володя, не огорчайтесь — это ни у кого не получится. Михаил Афанасьевич не хочет этой экранизации». Мне кажется, так правильно.

«Каково ваше мнение касательно Литинститута Горького? Стоит ли учиться там?». Я много раз высказывал эту точку зрения. Мне кажется, что в Литинституте ничему научиться нельзя. Пастернак называл это гениальной ошибкой Горького.

Но это не значит, что Литинститут не нужен. Он просто должен учить поэта выживать, когда ему не пишется. И более того: выживать за счет профессий, близких к литературе. Безусловно, учить переводчиков — каждый профессиональный литератор должен уметь переводить. В конце концов, Юрий Казаков был не хуже вас, а переводил Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот», и на эти деньги построил дачу. Или учить писать или преподавать. Преподавать писательское мастерство, преподавать литературу. В Америке у писателя две профессии — журналист и педагог, преподаватель. Надо учить выживать.

«По «Мастеру и Маргарите» мог бы снять Норштейн». Норштейн бы, я думаю, не стал. Прежде всего потому, что ему это не было бы интересно. Норштейн — художник высокоморальный. И потом, это художник такой патологической требовательности к себе, что он не может «Шинель» закончить. Хотя есть слухи, что заканчивает.

Мне кажется, «Мастер и Маргарита» — это труд такого масштаба, такого объема, что только огромный авторский коллектив мог бы это осуществить. Возможно, под художественным руководством, в том числе, Норштейна. Но ведь они со Шварцманом друзья и единомышленники.

Возможно, это мог бы сделать кто-то из учеников Хитрука. Возможно, это мог бы сделать кто-то из учеников Татарского. Но как мультипликация, как мультипроект, это получится. А художественный фильм из этого не получится — всё равно продолжаю на этом настаивать.

Д.Быков: Роулинг не боится детей огорчить и напугать

«Знакомы ли вы с романами Романа Иванчука?». К сожалению, нет. Да я многого же не читал, ребята. Сейчас в украинской литературе столько всего происходит — откуда же мне всё это знать?

«Что хотела сказать Чапек в пьесе «Средство Макропулоса»? Почему в ней много смешного?». Смешного у Чапека очень много всегда. А вот что касается замысла… Понимаете, эта пьеса — такая фаустианская пьеса про гомункулуса. Макропулос из своей дочери сделал бессмертного гомункулуса. Она получила бессмертие, но за это заплатила своей человеческой сущностью. Почему-то в мифе о Фаустусе всегда возникает гомункулус.

Кстати, вот вопрос, кто такая Марина в «Истребителе». Марина — гомункулус. Это, собственно, сказано открытым текстом.

«Будет ли презентация 12-го?». Будет, конечно. Приходите в магазин «Москва», «Мой любимый книжный», как он называется (и действительно мой любимый), в 7:00 вечера. Приходите, будем презентовать «Истребителя».

«Я ехал сегодня с таксистом. Он готов повесить Навального, при этом отвратительно относится к Путину и Зюганову. Бывший военный, недодали пенсию. Люди абсолютно утратили смысл государства?». Да понимаете, мне кажется, что таксист — это какой-то такой специально созданный институт. Их специально где-то готовят, чтобы выражать политические мнения, говорить о политике. Ссылаться на таксистов — это абсолютное неприличие. «А вот я сегодня ехал с таксистом — он за Навального». «А вот я ехал с таксистом — он против Навального».

Знаете, а на что вы будете ссылаться, когда начнутся вот эти автопилоты, вождение без водителя? А это дело ближайших 5 лет. Тогда их, наверное, будут программировать. У них будет, наверное, встроенный голосовой имитатор. Помните, как у Шефнера: «Везти с разговором или без разговора?». — «Везите молча». Наверное, это будет элитное такси. Потому что таксистов, мне кажется, или программируют, или специально обучают изображать политическую жизнь в стране.

В целом же подавляющему большинству граждан абсолютно по барабану и Путин, и Зюганов — это уж точно, а Навальный вызывает у них понятное сочувствие, но они говорят: «Пусть его лучше обменяют. Пусть он где-нибудь там живет, а нас не бутетенит. В общем, не верьте вашему таксисту. Он не говорит вам правды. Он притворяется.

«Читали ли вы современную корейскую литературу?». Лариса, ну чего вы от меня хотите? Я всю современную американскую-то прочесть не могу — на языке, который я более-менее знаю. Английскую знаю предельно мало — Борис Кузьминский здесь мой гид. А что уж там говорить про корейскую? Тем более в оригиналах.

«Почему Тевье-молочник настолько привязан к месту, в котором он жил, и отказывается уезжать даже после всего ужасного, что с ним там сделали?». Наверное, тем самым Шолом-Алейхем хочет показать, что евреи вполне себе оседлый народ, и вовсе необязательно им странствовать.

«Что не так с экранизацией «Мастера и Маргариты» Владимира Бортко?». Да всё практически. И кот не такой. Там вообще поразительно бледный кастинг по сравнению с фильмом Кары. Это просто плохой фильм. При том, что он гораздо лучше, чем мог бы быть — всё-таки Бортко довольно крепкий профессионал. Но фильм, по-моему, плоский.

Понимаете, если вы беретесь за «Мастера», у вас должна быть своя концепция романа. Роман-то сложный. А подход к экранизации просто чтения в лицах — это, по-моему, недостаточно. При том, что Бортко, разумеется, замечательный талантливый режиссер.

«Справедливо ли Дарта Вейдера воспринимать как двойного агента, подобно Снейпу? Ведь он был на светлой стороне». Да, конечно. Во всяком случае, у него есть такой опыт.

«Интересно ваше мнение насчет творчества Кормака Маккарти, в особенности насчет «Кровавого меридиана»». «Кровавый меридиан» я некогда читал и в переводе, и в оригинале. Маккарти — самый интересный из сегодняшних американских писателей, если не считать Марка Данилевского, которого я безусловный фанат.

Маккарти пишет настоящим, своим личным, абсолютно нестертым, очень индивидуальным и оригинальным языком. Кроме того, мне нравится его благородная мрачность и его — как сказать? — его мизантропия. Она там разлита везде. И, конечно, «Дорога» — очаровательный роман именно по ощущению постапокалипсиса. И фильм, кстати, очень хороший.

«Знаете ли вы книгу Латыниной «Иисус»?». Да, знаю, и много о ней говорил. «Каково ваше мнение?». Ну, мне это интересно, но я ни с чем там не согласен. У меня с Юлией Латыниной разногласия по всем вопросам абсолютно. Что не мешает мне считать ее блестящим прозаиком, очень интересным журналистом-расследователем и очень ярким стилистом.

Она, в общем, дочь чрезвычайно одаренных литераторов, и она унаследовала от них абсолютно безупречное владение разными стилями. Те люди, которые попрекают ее стрелкой осциллографа (бывают, кстати, осциллографы со стрелками), те люди, которые издеваются над ней и троллят ее, ногтя ее не стоят. Она умный, интересный, талантливый, яркий человек. И я счастлив с ней общаться всякий раз. К сожалению, мы редко пересекаемся в последнее время в силу того, что кому-то она здесь не понравилась.

«Ваши впечатления от прозы Андрея Дмитриева». Можно я не буду ничего говорить? Андрей Дмитриев — у нас всегда были очень ровные отношения. Потом он вдруг за что-то на меня безумно обозлился — я совершенно не понимаю, за что. И я не могу быть объективен по отношению к нему.

«Как примирить радость жизни с неизбежно подступающими мыслями о смерти?». Мне кажется, что это взаимообусловленные вещи. Как острота восприятия жизни у Бунина и постоянно подсвечивающие или, наоборот, подтемняющие ее колорит мысли о смерти. Как рассказ Бунина, совершенно гениальный, «Смерть в Ялте». Недоработанный, слишком его пугавший.

Мне кажется, что это естественная вещь. Кстати, «Смерть в Ялте» — она как раз об этом контрасте красоты и обреченности. «Всем лучшим во мне я обязан смерти», как-то сказал я. Смертности, сказал бы я точнее. Да, это такой вечный контраст, без которого ничего не бывает.

«Есть ли у вас любимые поп-исполнители?». Нет. Ну, я не знаю, можно назвать поп-исполнителями, скажем, Агутина, Варум, Овсиенко? Я ужасно люблю, кстати, Овсиенко. Варум очень люблю. Но они не поп. У них есть и вполне рок-н-ролльные сочинения.

«Что вы думаете о творчестве Вонг Кар Вая?». Много раз пытался смотреть — никогда не трогало. Хотя он очень разнообразный художник. Ну не идет.

«В «Старике и море» Хемингуэя говорят о рисе на ужин, предметах быта, которых на самом деле нет. В лодке он начинает говорить сам с собой и заговаривается. Можно ли предположить, что и мальчика не было?». Нет. Маноло, мальчик, появляется еще на первых страницах, когда он совсем не заговаривается. Нет, что вы. Хемингуэй вообще не психоделический писатель. Вы не пытайтесь у него искать такие приемы.

«Читали ли вы статью Знак.com про молодежные криминальные группировки Ульяновска?» Нет, не читал, к сожалению. «Почему на родине Ленина не прошли 90-е года?». Да они нигде не прошли. Наследие 90-х нигде не преодолено. Оно так присыпано.... Понимаете, гниль присыпана сахаром. Лучше не стало. Да и вообще как-то…

«А я вот люблю поболтать с таксистами. Все они абсолютно разные люди. Среди них много адекватных». Да, адекватных много и неадекватных много. Просто таксист не является инструментом познания мира. Мы любим их не за это.

Точно так же, как и вы для него. А представляете, таксисты вечерами собираются в кафе типа «Зеленый огонек» и говорят: «Сегодня вез одного пассажира — ну просто терпеть не может этого вашего Путина». Случайные люди, случайная выборка. Это во многих отношениях подлаживание под собеседника. Дело в том, что у большинства людей нет искреннего мнения по этому вопросу. Вот те, кто собирается в Сахаровском центре — у них мнение есть. Но их количественно немного.

«Мне всё труднее мириться с ритуальной частью жизни. Она мне кажется просто симфонией бессилия. Противопоставлять ей ничего. Что случилось бы, перестань мы исполнять ритуалы?». Я попробовал ответить на этот вопрос в «Орфографии». Мне кажется, перестань мы исполнять сложные ритуалы, мы окажемся обречены на простые.

Д.Быков: Мы действительно живем сейчас в Гарри Поттере. Но в этом-то и ужас

Я помню, Никита Елисеев меня спросил: «А можно ли без всяких ритуалов?». Нет, нельзя. Я бы даже сказал, что человек — это существо, исполняющее ритуалы. Существо, чей обсессивно-компульсивный синдром является во многом источником религиозного чувства, источником творчества, источником жизни.

Чувство долга перед родиной — тоже своего рода обсессия. То есть человек — это тот, кто должен. Мне очень нравится рассказ «Веллера «Долги», когда человек раздал долги и перестал существовать. Потому что человек — это тот, кто должен.

А у Веллера вообще очень много талантливых рассказов. Это я тут в ответ на очередные гадости в его адрес. Вот вы сначала напишите «Долги», а потом будете ругать автора за несогласие с его взглядами.

«Можно ли пригласить Дениса Захарова в ЖЗЛ?». Да запросто. Но я не знаю, в Москве ли он.

«Как вы считаете, справедливо ли будет выдавать российские паспорта всем этническим русским по типу того, как это делает Израиль?». Я думаю, вообще всем надо раздать русские паспорта. Это будет правильно. И пусть все флаги в гости будут к нам.

Во-первых, это даст нам повод защищать русских в любой части света. Во-вторых, пусть к нам едут все, кто этого хочет. Надо открыть страну. Мы действительно должны стать Меккой для талантливых и оригинально мыслящих людей. Просто с определением этнических русских, знаете, замучаемся мы глотать.

«Поздравляю с Днем радио!». Спасибо! Миша Шабашов, замечательный однокурсник, поздравляет с Днем радио.

Лекцию о Фолкнере в другой раз.

«Если бы у вас была возможность сделать интервью с Робинзоном Крузо, о чем бы вы его спросили?». Где наврал Дефо? Помните, как Веллер говорил: «Вот я бы очень хотел повидаться с Маресьевым, чтобы спросить, где наврал Полевой».

Я знаю, что Дефо был первым из таких по-настоящему профессиональных документалистов. И опыт повествования Молли Флендерс тоже вполне себе документален. И, разумеется, документальное повествование о лондонской чуме. Так что думаю, что у Селькирка он выспросил всю правду. Но, разумеется, многое преувеличил или преуменьшил. Психологически самое точное там, конечно, то, что Робинзон Крузо не может расстаться с деньгами, хотя и понимает, что от золота на необитаемом острове нет никакого толку.

Теперь поговорим про «Икабога». Я должен был как-то многократно перечитать книгу и уложить свои впечатления, потому что она неоднозначна. У меня с самого начала, примерно со второй-третьей, было ощущение шедевра. Роулинг опять оказалась лучше, чем я о ней думаю.

Вот понимаете, если бы она была, как думают многие, посредственный писатель и результат пиаровской раскрутки, то она бы сделала так, что Икабога никакого нет, а люди боялись чудовища, боялись привидения, и в результате погубили процветающую Корникопию.

Была бы такая антивластная, антибогатая, довольно левая, в духе «Приключений Буратино», сказка. Ну хорошо написанная, хорошо придуманная, с великолепным злодеем Слюньмором, с трусливым королем Фредом. Но не было бы главного. То, что Икабог существует — это абсолютно великое открытие, которое как раз во второй части книги и делается.

Понимаете, в чем сила Роулинг? Многие говорят, что Мартин в «Игре престолов» силен именно потому, что зло серьезное, и героев убивают по-настоящему. И положительного героя могут внезапно убить, и вообще похоже на жизнь, хотя, казалось бы, фэнтези. Я солидарен в том смысле, что у Роулинг тоже всё очень всерьез. Это признак большого искусства. У нее настоящее зло, настоящие трагедии. Герои по-настоящему гибнут.

И естественно, основной пафос книги — он, конечно, против лживой власти, против налогов, против запугиваний, против богатства и так далее. Но книга не про это. Масштаб фантазии (я не буду рассказывать спойлеров, но вы же, вероятно, всё уже читали), иногда дикой, иногда совершенно бредовой, всегда ее отличал. Вот то, что у Икабога нет рождения, а есть грожение, как это замечательно, кстати, переведено (и вообще мне кажется, что Сергей Магомет очень хорошо перевел книгу), и сама идея Икабога, который порождает следующее поколение богов, умирая — это уже вполне взрослая космогония.

Само имя «Икабог». Роулинг очень откровенно рассказывает, что оно восходит к Икабоду, а Икабод — это герой «Сонной лощины» Вашингтона Ирвинга. И поэтому совершенно естественно (а она знает языки, иногда использует русский) увидеть здесь «бога».

Икабог, которым запугивали людей многие годы, который нагонял ужас на всех обитателей Смурланда, а потом оказался добрым зеленым человеком-гигантом с двумя огромными глазами — это совершенно явная символика. Действительно, боги довольно долго были инструментом устрашения. Но главное, что здесь подчеркнуто — это то, что бог, если его бояться, и может таким стать. Это книга о религиозном чувстве.

Понимаете, половина либеральных героев, которые ненавидят власть, не доверяют ей, которые не любят эти «отряды обороны от Икабога», которые борются с, условно говоря, силовиками — половина этих героев уверена, что Икабога не существует.

И кстати говоря, среди либеральных мыслителей атеизм необычайно распространен. Или, если они люди робкие, то это агностицизм. точка понятно, что для Роулинг и то, и другое, и обожествление Икабога как грозной карающей силы, и полное отрицание его — две одинаково неприятные крайности. Неприемлемые крайности. Она думает, что Икабог по природе добр, только он сильно испорчен испортился в своем одиночестве.

Вот грожение — это очень хорошо придумано, и придумано достаточно иррационально: у людей рождение, а у бога выражения. Что такое грожение? Это перерождение. В космогонии Роулинг боги сменяют друг друга. Это, кстати, парадоксальным образом сближает ее с Мамлеевым, потому что Мамлеев ведь тоже говорил о том, что боги умирают, боги исчезают. Как умерли греческие боги, например, и их место заняли другие, модернизированные божества. Может быть, они где-то скрываются — как предполагает Пелевин, в «Артеке». Это кстати, довольно занятная мысль.

Конечно, бог перерождается. И весьма любопытно, что у Роулинг древний бог, Икабог предыдущих тысячелетий, распался на злое и доброе божество, на злого и доброго брата. Сама идея, что Икабог действительно есть, что это зеленый гигант, что он очень одинок, что он отзывчив на добро, что он сильно испортился, что он стал трусоват — это удивительное по дерзости и по художественной смелости прозрение.

Я уж не говорю о том, что книжка привлекательна такой андерсеновской храбростью в том смысле, что Роулинг не боится детей огорчить и напугать. Мало того, что герои типа Бимиша умирают по-настоящему. Мало того, что герои оказываются в тюрьме или в приюте. Это такая андерсеновская, диккенсовская традиция сентиментальной литературы XIX столетия, когда детей не особенно-то и щадили — ни в жизни, не в литературе.

Потому что Диккенс, например, в «Оливере Твисте», или Андерсен, допустим, в «Красных башмачках» очень отчетливо понимали, что у ребенка огромный запас жизненных сил и энергии оптимизма. Пробить детское душевное здоровье можно только довольно жестокими сочинениями.

Надо сказать, что и «Гарри Поттер» — довольно жестокая сказка. Там, начиная с 3-й части, герои уже гибнут почем зря. Но «Икабог» — это книжка, показывающая серьезность намерений зла. Вот Слюньмор — это такой типичный силовик из современной России, действующий с абсолютным цинизмом. И Роулинг внушает детям три очень важных вещи.

Во-первых (я не помню, кому принадлежит эта фраза), если они говорят, что собираются вас убить, не думайте, что они шутят — они собираются. Вторая вещь, о которой она предупреждает: они ни перед чем не остановятся. Это не игра — у них речь идет о выживании. Ну и третье: любая тайная полиция (это, кстати, любимая мысль Стругацких) ведет к неизбежному возникновению репрессивного государства, а репрессивное государство — к неизбежной нищете.

Понимаете, почему Корникопия, вот эта страна счастья, крошечное государство, начинает нищать? Нищает она потому, что она взимает всё новые и новые налоги на борьбу с Икабогом. Икабог, бог, в их руках становится грозной карающей силой.

Невозможно представить себе более точного шаржа на путинскую Россию. Конечно, она не имела этого в виду, хотя она внимательно следит за всем этим. Мы действительно живем сейчас в Гарри Поттере. Но в этом-то и ужас, что это универсальные черты сегодняшнего мира. И напрасно было бы думать, что всевластие силовиков и экспансия тайной полиции — это только наши современные условия.

Безусловно, то, что Бог приватизирован карателями и силовиками — это русское явление, но не только русское. Значительная часть мира пытается из религии сделать такой инструмент запугивания. Икабог, который становится главным жупелом в Корникопии — это абсолютно точная картина сегодняшнего вот этого Храма вооруженных сил, милитаризации веры, абсолютного удаления инакомыслящих из церкви и так далее. То есть «Что-то есть военное в церковном», говорил Лев Лосев — это стало просто лозунгом момента. Такое ощущение, что они это читали.

Почему многие говорят, что мы живем сегодня в сказке Роулинг? Потому что сказка Роулинг подчеркнула главное: мы вернулись к чистому беспримесному злу и такому же беспримесному добру. Раньше всё было сложно. Понимаете, разговоры «Всё сложно» — да, всё действительно было очень не чёрно-белым, очень пестро. Сегодняшний мир поделился. Потому что зло, если дать ему процветать, очень быстро доходит до абсурда.

И конечно, колоссальная заслуга сегодняшнего российского режима — не только путинского, еще и лужковского в Москве, до всякого преемника — это стремительная абсурдизация, доведение раболепия до каких-то уже просто сатирических образцов, абсолютно гомерических. И многие, кстати, в это играют с наслаждением, доводя это раболепие до абсурда, чтобы потом сказать: «А вот это я нарочно, чтобы всем было смешно».

Кстати говоря, и то, что зло у Роулинг всегда наказуемо, и наказуемо жестоко — это тоже показатель ее серьезного отношения к жизни. Я счастлив, что она такой серьезный писатель. И она, безусловно, права в том, что бог не может породить следующую религию. Он должен умереть. И то, что Икабог умирает, рождая нового бога — это и мрачно, и торжественно, и, главное, очень хорошо придумано. Она грубо, натуралистично написана. Эта сцена, когда лопается Икабог, и из него появляются новые зеленые божества — это круто сделано!

И главное, мне нравится и абсурдность, и черный юмор, и масштаб фантазии. И главное, мне нравится, что она по-диккенсовски не боится изображать вот этот страшный приют, где всех детей кормят супом из гнилой капусты, и всех девочек называют Джейн, а всех мальчиков Джон. Она не боится мрачных красок, не боится гротеска.

Я не думаю, что дети будут эту книгу перелистывать, перечитывать, возвращаться к ней. Может быть, мне кажется, что она бедновата по языку. Может быть, это издержки перевода — по-английски я ее не читал. Но у меня есть чувство, что Роулинг вообще не очень заботится об украшениях чисто языковых. У нее — вот это редкий случай — стоит чисто моральная задача.

Ребенок, который в детстве прочтет эту книгу — почему я всем ее рекомендую (успокойтесь, я это делаю совершенно бесплатно) — по крайней мере, будет относиться к Богу не как к карающий силе, а как к силе солидарной, понимающей и главное, уязвимой. Потому что если Богу не помогать, он испытывает одиночество, тоску. Он перерождается. Он начинает ненавидеть людей. Он может даже возненавидеть их по-настоящему.

Там, конечно, хорошая эта идея, что бог питается грибами. Это так своевременно, особенно учитывая, что в современной России грибы тоже стали инструментом регламентации. Но мысль о том, что Бог без людской помощи перерождается и становится злее — это очень справедливая мысль. Давайте помогать Господу, и всё у нас будет прекрасно. Еще раз всех со всеми праздниками! А мы с впами увидимся сначала 12 мая, а потом через неделю. Пока!