Один - 2021-04-08

Д. Быков

Отпевание будет в субботу в церкви на Ленинских горах (на Воробьевых горах), на нашей любимой смотровой площадке, куда она меня ребенком постоянно водила. Это наш любимый храм. После этого вечером в кафе «Венская сказка» желающие смогут ее помянуть, потому что это ее любимое кафе.

Я сегодня вообще, вероятно, буду производить впечатление несколько заторможенное, потому что, чтобы не разреветься в эфире, я закинул в себя разнообразные седативы. Я как-то не настолько привык афишировать свое состояние, чтобы еще и в эфире рыдать. Но, видите ли, второе соображение, которое для меня важно: мать никогда не распускалась. Она никогда не говорила «истерика» — всегда говорила «распущенность». Презирала людей, которые под личными предлогами отказываются от работы. В больнице слушала все мои эфиры и подробно их мне комментировала.

Это вообще первый в моей жизни эфир, который она не слушает. А может быть, слушает. Поскольку у меня есть некоторый такой, можно сказать, загробный опыт, я в существовании бессмертия души уверен абсолютно. Как говорил Юнг, слово «вера» для меня слабо — я знаю. Поэтому у меня есть ощущение, что она бы одобрила.

Мне важно всем ее ученикам сказать: она вас любила. Ваша помощь, ваша поддержка была ей необходима. Она сильно болела весь последний год. Тут и сердечная недостаточность, и постоянные мышечные боли. Я старался ее возраст не афишировать, отвечая обычно, что она постарше меня — что, в общем, правда. 84 года — это достаточно долго. Но для меня этого всегда недостаточно. Я с ней не наговорился. Мне очень горько, что она не дожила до каких-то благотворный перемен. У нас с ней очень много осталась непереговоренного.

У нас всегда были очень трудные отношения, потому что у нас была трудная жизнь. Мое трудное детство без отца. Ну, правда, дед с бабкой помогали как могли. Но это была трудная страна. Как бы я ни хвалил периодически Советский Союз, но для книжных детей это была неоптимальная среда. Особенно для детей одиноких матерей. И меня потравливали в школе, и ее потравливали в этой школе. Хотя ее всегда при этом очень уважали. Нам приходилось сталкиваться с большим количеством самовлюбленных бездарей, от имени идеологии диктовавших нам другие правила поведения. Советский Союз не был райским садом.

Д.Быков: Она никогда не говорила «истерика» — всегда говорила «распущенность»

Но и ей трудно было меня поднимать, естественно. Тем более, что в качестве учителя она никогда больших капиталов не нажила. Правда, она всегда обеспечивала — она была один из самых известных репетиторов Москвы. Возможности всучить ей хоть какие-то деньги у меня не было никогда. Уникальный случай, когда мне удавалось ей заплатить — это, например, если она по моему заказу делала композиции по «Войне и миру», по Паустовскому, и я их начитывал. Вот тогда «Ардис» ей платил. От «Ардиса» брала, от меня никогда.

Я понимаю, что вряд ли кого-то заинтересует разговор о чужой родне, о чужой семье. Я привык, что я здесь отвечаю на вопросы литературные. Я, кстати, хочу вас предупредить, что я всё-таки не железный, поэтому первый час я сегодня поговорю, а второй мы пустим повтор.

Но вот почему мне кажется важным поговорить в этот первый час о матери. Не потому, что я хочу ей поставить такой памятник. Я, в общем, очень сильно сомневаюсь в своих мемориальных способностях. Но мне кажется важным подчеркнуть довольно простую вещь. Понимаете, какую… Искусство учителя считается таким же эфемерным, как искусство режиссера. Театр — это штука, не запечатлеваемая на экране, не фиксируемая на пленке, не передаваемая в мемуарах, даже самых атмосферных.

Вот мы знаем, что был гениальный Мейерхольд. Читаем записки его завлита Александра Гладкова, читаем описания, скажем, мизансцен некоторых спектаклей — и всё-таки не понимаем, что это было. С учителем примерно та же история. Я знал великих учителей, и с великими учителями моя мать всю жизнь дружила. С такими, как Володя Вагнер, главный вожатый «Артека», который, увидев ее, немедленно почуяла в ней свою, и они очень много общались. Но моя попытка выбить из Вагнера хоть какую-то статью о его методике кончилась тем, что он 3 часа пыхтел, плюнул и ушел. Ну невозможно! Понимаете, это в руках.

Но какие-то вещи я всё-таки, одновременно как учитель и литератор, пытаюсь сформулировать. Потому что я ведь у матери учился — она у меня преподавала последние 3 года в школе. До этого она работала в школе 166 — прекрасной школе. Выпускники ее встречаются до сих пор. И кстати, я их тоже всех приглашаю в субботу прийти. Они встречались регулярно. И вот после этой 166-й школы она пришла преподавать ко мне, и для меня это был некий шок. Понимаете, я же всё-таки вырос на ее лекциях. Ну, не то чтобы на лекциях.

Я очень хорошо помню эту мизансцену в нашей тогда еще совсем маленькой квартире, на жаркой кухне с плачущими стеклами вечером. Она печет какие-то творожники и параллельно мне рассказывает свой завтрашний урок по истории древнего мира — про Египет. Она ведь, собственно говоря, окончила историко-филологический в МГПИ. Филистерчики они назывались. Истфильчик, филистерчик — филолог-историк. С Кимом она там училась. И вот эти ее рассказы они были необычайно увлекательны.

Но в школе это было совсем другое. Я был поражен темпом ее изложения, его стилистическим блеском, постоянной иронией, насмешкой. Она очень смешно умела рассказать, и вообще умела зажечь класс. И самое главное, постоянной полемичностью этого изложения. То есть она всё время задавала острые вопросы. Она даже из горьковской «Матери», которая уж совсем, казалось бы, была зализана, заблокирована соцреализмом, умудрялась сделать такой абсолютно дискуссионный предмет. Почему Горькому нужно женское божество? Почему Горький доискивается Третьего завета?

Это 1982 год, ребята! И то, что она рассказывала об Онегине, давая читать Писарева, а не Белинского. То, что она рассказывала о Печорине, пытаясь подчеркнуть именно вызывающие, эпатажные, детские черты в его поведении и проводя аналогии с Вертером, которого мы не просто не знали — мы не читали и не слышали о нем. И постоянный страшный темп изложения, и вот эти вбросы провокационных вопросов, когда ни один двоечник не мог отсидеться на «камчатке».

И тогда же я, кстати, почерпнул от нее свой собственный главный педагогический прием: литература не нужна отличникам. У отличников и так всё хорошо. Литература нужна трудным, проблемным детям. И потому она всегда защищала этих проблемных детей. У нас были девочки — я помню, одна девочка была сирота, жила с бабушкой, изводила эту бабушку. Трудная, мучительная девочка. И вот мать в ней разглядела что-то — что в ней есть этот внутренний надлом, и ей нужна литература. И она стала ей давать стихи. Она стала побеждать на конкурсах чтецов. Потому что она действительно это проживала. В ней жила постоянная истерика.

Д.Быков: Как бы я ни хвалил периодически Советский Союз, но для книжных детей это была неоптимальная среда

Но нормальному-то человеку не нужна литература, поймите! Или она ему нужна как почесывание пяток перед сном. Как матери были нужны детективы, которые она коллекционировала и глотала пачками, но это не отвечало ее внутренним потребностям. Для внутренних потребностей у нее существовала современная русская проза, и прежде всего Петрушевская и Улицкая, с которой они дружили. Ну, как дружили? Охотно общались. Они редко виделись, но очень охотно. То если для меня главный ее урок заключается именно в том, что литература должна поднимать cо дна тех, для кого нет никакой другой надежды.

Кстати, я помню, она мне рассказывала один такой сонет Ивана Франко, где сказано, что поэт последнего нищего делает богачом. Вот это да, литература это делает. И я наблюдал, как она оперировала именно к последним. Те, кто по всем предметам отставали, у нее на литературе блистали, потому что она умела эту маргинальность превратить в достоинство.

Я уж не говорю о том, что все вот эти учительские примочки, приемчики — четкое планирование урока, умение всё изложить по пунктам, чтобы это был конспект, а не просто болтология. Я помню, что я начал ей излагать какую-то очередную свою теорию классе в 5-м. Она сказала: «Всё это болтология не выучившего урок ученика». Да, это болтология. То есть умение строго сформулировать.

Отсюда, кстати, всегда был ее интерес к формальной школе, к Тынянову, вот к таким штукам. Первая научная работа, которую я прочел — это ее сохранившаяся курсовая по альманахам 20-х годов XIX столетия. Меня поразила ее математическая выстроенность, вот это прослеживание инвариантных сюжетов, которое в ней всегда было. И, конечно, ее жесткий юмор.

И главное (тут мне, конечно, придется уже всерьез бороться со всякими сантиметрами), понимаете, хорош тот родитель, который создает домашнюю мифологию. У нас были беспрерывные сказки про всё — воспитательные сказки, довольно жестокие, довольно сентиментальные. Я не буду их пересказывать — это интимные вещи. Я вообще вам скажу, что отношения с матерью всегда интимнее, чем отношения с любой другой женщиной. Потому что мать вас видит слабым, беспомощным. Видит самые стыдные ваши какие-то первые литературные попытки, первые попытки думать.

Вообще мать — это самая интимная тема, которая есть у человека. И поэтому мне вот так мучительно сейчас отвечать на все вопросы, чем она болела, на что она жаловалась, что случилось. Ну люди — у них вот так иногда проявляется сострадание. Они считают, что нужно лишний раз поахать, за голову похвататься, несколько раз воскликнуть: «Ах, какой кошмар!». А то я не понимаю, какой кошмар!

Понимаете, но с другой стороны, она меня очень к этому готовила. Мать не хотела, чтобы я с ней постоянно жил. Она меня всячески готовила к самостоятельности. Всячески выпихивала в командировки с 15-летнего возраста. Она дико психовала из-за этих командировок, вообще за меня переживала, но очень настаивала на том, чтобы я вел самостоятельную жизнь. На том, чтобы я рано съехал из дома.

И когда я сейчас предлагал ей много раз, чтобы мы переехали к ней — может быть, ей тогда будет менее одиноко — она этого не хотела. И это правильно. Она настаивала на своей самостоятельности. Она настаивала на своем праве обеспечивать себя, на своем праве работать. Я говорю: «Давай мы внука привезем?». Уже родился бэбз. Вот бэбза мы привозили, она с ним играла, а после этого требовала, чтобы его забирали: «Нечего ему здесь со мной делать».

И в этой старческой самостоятельности, в этом достоинстве мне всегда виделся гордый и прекрасный вызов. Она ни от кого не хотела зависеть. Каждый день приходить — это да. Помогать чем угодно — это да. Притащить иногда какую-то требуемую еду — это ладно. Но на всё остальное: «Не надо — у меня есть социальный работник». Мы, конечно, всё равно всё это перетаскивали, и приходилось как-то ее заставлять всё это съедать. Хотя в последние годы она всё время жаловалась на то, что ей ничего не хочется. Но иногда хотелось.

Именно Розанова дала этот совет. Я помню, в полном отчаянии позвонил Розановой, говорю: «Марья Васильевна, вы последний старший, к которому я могу обратиться. Уже почти никого старше меня не осталось, а умнее меня точно почти никого. Что мне сделать? Мать всё время жалуется, что ей не хочется жить». — «Ну, притащите внука, положите к ней. Это подействует». Подействовало. Притащили — подействовало.

Я всегда думал и думаю, что главное в человеке — это ум, интеллект. Потому что и совесть — функция от интеллекта. Один подонок тут с этим недавно стал публично спорить. Такой подонок, довольно высокопоставленный — я не буду его удостаивать личного упоминания. Но я действительно убежден, что совесть зависит от ума. Потому что ум — это воображение, это умение поставить себя на чужое место.

И этот ум матери, ее потрясающая память, ее волшебная способность сопоставлять разные отдаленные тексты, ее волшебное умение поставить себя на место героя и сострадать ему, умение выдумать воспитательную сказку (на этих сказках я вырос) — это создавало пространства волшебные, огромные. Понимаете, с большинством людей общаешься — как будто бьешься в плоскую стену, к тому же выкрашенную темно-коричневой краской. А разговаривая с матерью, я блуждал в саду. И так было всегда.

Д.Быков: Я почерпнул от нее свой собственный главный педагогический прием: литература не нужна отличникам

И что еще очень важно, как всякая нормальная свекровь, она поначалу не принимала моих жен. И всегда находила в них хорошее, проникалась к ним, постепенно начинала их любить за то, что они меня терпят. Это тоже хорошая черта.

Ребята, спасибо вам за всем ваши добрые слова, за соболезнования всякие. Вот Дима Кравченко, любимый мой консультант по музыкальной части, питерский. Дима, кстати, вы когда будете читать «Истребителя», вы там найдете главу, прямо-таки написанную по мотивам разговоров с вами. «Не надо бороться с сантиментами». Дима, я не борюсь. Но я не могу себе позволить, так сказать, рыдать в эфире. Это никому не надо.

И потом, понимаете, что важно? Я-то знаю, что мы увидимся. Все. Я знаю, что мне придется давать ей отчет за то, как я тут себя веду.

Вот мать очень двойственно себя вела. Это тоже забавно: она всегда меня предупреждала, чтобы я не высовывался. Повторяла мне всегда из «Короля Лира» эту нашу любимую реплику. Мы очень любили «Лира» в постановке Малого театра, где мы ее дважды смотрели, где Павлов играл шута. И там он с удивительным выражением повторял: «Когда хозяйка запекала угрей, она била их по головам и повторяла: «Не высовывайся, не высовывайся!»». Я так и помню ее интонацию, ну и его интонацию. И вот она всё время мне повторяла: «Не высовывайся», но при первых проявлениях какой-то осторожности — не скажу трусости — с моей стороны она впадала, конечно, в фурию. Она впадала в неистовство.

Она потребовала, чтобы мы, когда было нельзя, пошли к Соловецкому камню. Была запрещенная акция уже в 2012 году. Хорошо помню, как мы к нему идем, и узнав ее, полицейский подходит к ней. Она же часто там появлялась — и на «Эхе», и в «Пресс-клубе». Подходит к ней, на мгновение его каменное лицо теплеет, и он ей говорит: «Вы не думайте, мамаша. Мы всё понимаем». И стремительно отходит. Мы так гордились — прямо это нас восхищало.

Мать очень не хотела, чтобы я вырос маменькиным сынком. В детстве я очень любил на лыжах ездить с горки, но некоторых горок я боялся. И если я боялся съехать с горки, мать со мной день не разговаривала. И я на следующий день съезжал. Она очень хорошо умела не только разговаривать, но и не разговаривать. Это ей удавалось виртуозно.

Я вообще не скажу, что у нас были идиллические отношения. Идиллические отношения бывают у родителей, которые редко общаются с детьми. Он где-то там живет, вы ему присылаете письма или деньги, он присылает вам яблочки, и у вас идиллические отношения.

Мой сын, хитрый Андрюша, который тайно от меня дал интервью «Собеседнику»… Спасибо «Собеседнику» за соболезнование, спасибо «Новой газете». Ребят, я так вас люблю! Я, в общем, так мало для вас делаю — какие-то там лирические туманности. А вы вот как-то помогаете изо всех сил. Прекрасно Малюкова написала в «Новой», и Ольга Сабурова тоже, замглавного, взяла интервью у Андрюхи.

И вот Андрюха — а он такой честный малый (даром, что артист, совершенно не умеет в жизни притворяться) — честно рассказывает. «Я совершенно не понимал, — он говорит, — как такие похожие, такие одинаково твердые, такие неудобные отец и бабушка могли друг на друга орать, а через 5 минут спокойно чаевничать». Да, мы друг на друга могли орать. У нас это было принято, мы орали. Но я в этом не раскаиваюсь, потому что это тоже было проявлением неравнодушия.

Я, наверное, мог бы раскаиваться в одном. Понимаете, я совершенно не собираюсь исповедоваться перед микрофоном — это дурной тон. Но я в одном мог бы раскаяться: я не бог ей простить, что она стареет. Понимаете, я не мог ей простить, что она слабеет, что она на какие-то вещи… Я ее тащу в театр, а она не ходит. Тащу в санаторий, а она не ходит. Тащу за границу, а она не едет. То есть я не мог ей простить, что она слишком зависит от квартиры, от режима, от пребывания, от диеты. Я привык, что она вот та самая всемогущая, всё выдерживающая, на всё способная. А у всякого сына матери-одиночки такое представление о ней.

Поэтому мне случалось раздражаться, конечно. Но и ей случалось раздражаться. Сколько раз я слышал, что я неблагодарный эгоист. Но она так не думала. Во всяком случае, другим она так не говорила. Да и потом, мне очень нравилась цитата из Ильи Кормильцева, которую я, конечно, немедленно ей донес: «Зачем слово «эгоист», когда уже есть слово «человек»?».

Тут очень хорошее письмо: «Мне кажется, вы на глазах приходите в себя. Не остаться ли вам на 2-й час?». Это хорошо, это недурно сказано. Я попробую.

Знаете, я помню, кстати, однажды притащил мать. У меня был трудный проблемный класс, тяжелый. Это когда я пришел в «Сечение», и меня сразу кинули — тогда у нас еще не было групп, были классы. Была эта 3-я параллель «В», которая состояла из отпетых, собранных из «А» и «Б». А эти собранные были из тех школ, которые уже где-то поучились и пришли туда по причине их полной некоммуникабельности. И меня кинули к ним.

С этим классом у меня возник поразительный контакт, потому что я (вот это уже мое ноу-хау) начал с ними говорить, как говорил бы с аспирантами. Со всякими сложнейшими терминами, сложнейшими теориями, приговаривая: «Как вы, конечно, понимаете».

Через какое-то время они начали это понимать. Потому что когда дети изучают язык с погружением — как учила нас наш любимая англичанка Алла Адольфовна Година, дай Бог ей здоровья. Она всегда с нами говорила по-английски. Мы 2 часа ничего не понимали, на 3-й начинали понимать. Она говорила: «Ну понятно ведь уже, в принципе, что я говорю? Well, let`s continue».

И вот эти дети стали довольно быстро употреблять всякие выражения, вплоть до того, что один из них, самый такой брутальный, сказал историку: «Ваша концепция меня не устраивает!». — «Бог с тобой, но откуда ты знаешь слово «концепция»?».

И вот я с ними говорил о том, что меня волновало. Я писал тогда «Остромова», и меня интересовали масоны. И я 2 часа вместо того, чтобы рассказывать им про «Войну и мир», про тему народной войны, рассказывал про Поздеева, про masonry — вообще что оно такое. Им было очень интересно. Потом я говорю: «Отцы, я 2 часа с вами треплюсь на интересующие меня темы, а что же будет завтра, когда придет комиссия? Что вы будете рассказывать про дубину народной войны?». Тоже самый такой наглый, по кличке Петруччо, с «камчатки», говорит: «Львович, когда придут они, мы скажем то, что надо». В общем, они всё сказали.

Я помню, приводил к ним мать рассказывать про женские образы — про Наташу, Соню. Почему Соня — пустоцвет, все дела. И один из них мне так с кривой улыбкой сказал: «Львович, вы, конечно, тоже ничего, но когда от Бога, то от Бога». Это был очень большой комплимент.

Я помню еще, когда я рассказывал им Блока — тоже был 11-й класс… Рассказываю я Блока, и Машка... Машка была женщина самая откровенная — я думаю, уже с большим любовным опытом, с долгим пребыванием за границей. Из такой богатой семьи, где как бы всегда было не до нее. Сидит такая нога на ногу — такая драматическая женщина, которая говорила: «Я современная Соня Мармеладова. Я душа этого романа». Она говорит: «Львович, ну чего вы рассказываете? Вы почитали бы лучше Блока-то. У вас это гораздо лучше получается».

И я пришел к матери, помню, в расстроенных чувствах: «Они не хотят слушать меня — они хотят слушать Блока». На что она сказала: «Ну, в конце концов, Блоку проиграть не зазорно». С тех пор я этой формулой утешаюсь.

И вообще как-то удивительная легкость реакции, ее скорость, стремительность и страшная застенчивая любовь ко всем этим несчастным трудным детям. Понимаете, они же все околачивались у нас дома. Когда она работала в школе, у нас дома ошивалось страшное количество учениц, которые жаловались ей на несчастную любовь. Приносят торт и начинает рассказывать про свою несчастную любовь. Или страшное количество подростков, которые жалуются на отношения с родителями. Она всё это выслушивает.

Я очень хорошо помню ее реплику. Приходит одна такая девочка-оторва и говорит: «Знаете, Наталья Иосифовна, мать меня утомила своими рыданиями. У меня дома круглые сутки истерики». Она говорит: «Ну что ты хочешь? Молодому покажи палец — он будет полчаса ржать. А старику покажи полпальца — и он час будет рыдать». Вот сейчас я сам вхожу в этот возраст и тоже прекрасно это понимаю.

Вообще очень важно, когда матери с сыном интересно. Слепакова, которая была тоже, наверное, одной из самых тяжелых потерь в моей жизни — мой литературный учитель, великий поэт, которая была мне тоже как семья — помните, в пьесе-сказке «Кошка, которая гуляла сама по себе» тоже всегда ревел от этого места: «Слушай, мой милый мальчик. Иногда тебе будет с нами страшно. Но если бы тебе не было страшно, тебе не было бы так интересно». Вот уж что ей было со мной интересно, так это точно. Да и мне с ней постоянно.

Д.Быков: Что главное в человеке — это ум, интеллект. Потому что и совесть — функция от интеллекта

«Львович, оставайтесь на 2-й час! Мы с вами! Это и вам, и нам поможет». Это пишет ребенок из того самого тяжелого класса, которому я особенно благодарен , как бы сказать, за эмпатию. Они были лихие ребята, чрезвычайно. Это они мне всё доказывали, что Раскольников — единственный настоящий герой русской литературы.

«Литература — единственное, что не дает сойти с ума». Да, вы правы. Конечно, правы. Понимаете, тут очень многие пишут, что это боль, которая навсегда, что нет никаких утешений. Ребята, вот я не стал бы вам врать. Тем более я не стал бы врать в эфире. И зачем бы мне это было нужно? Я как-нибудь отличаю медикаментозные галлюцинации от метафизического опыта. Потому что метафизический опыт у меня есть и так.

И много в моей жизни совпадений. И то, что наш с Катькой день, день нашей встречи оказался днем смерти матери. И то, что в моей жизни и счастье, и страдания, и горе всегда так тесно переплетены. И то, что один мой сын родился в день рождения Слепаковой, а второй — в день ее смерти. И то, что я ощущаю такую сильную загробную помощь от всех людей, про которых пишу и с которыми имею дело.

Я помню, как я, собираясь писать Пастернака (Слепакова уже умерла) у Левы Мочалова на даче… А мы же вместе придумывали план книги, там есть ему благодарность. И главу про «Сестру мою жизнь» мы писали вместе, потому что я не люблю «Сестру твою жизнь», а Граф ее знал наизусть. И мы решили погадать на книге. Открыли Пастернака, переписку с Фрейденберг — и открылось нам на словах «С нетерпением жду твою книгу». И я решил: да, надо писать. И дождь хлынул. Лева сказал: «Это вам, Димочка, привет от Бориса Леонидовича».

То есть я чувствую такие вещи. Поэтому я знаю, что мы увидимся. Я знаю, что мы будем друг другу помогать. Я знаю, что мы вместе. Я знаю, что человек — это такая перчатка, в которую Бог засовывает руку. В какой-то момент он эту перчатку сбрасывает, но рука-то не девается никуда. Мы такое щупальце, такое чувствилище Божье. Синявский часто говорил: «Я не знаю, куда девается личность». Битов вообще с великолепным высокомерием говорил: «Личность — не более, чем мозоль. Мозоль от трения души о внешний мир».

Ну, может быть, и так. Но то, что ничто никуда не девается, и то, что моя мать никуда от меня деться не может, я это просто знаю. Поэтому не то чтобы печаль моя, как говорится, светла. Она не светла, но она имеет в себе глубокую метафизическую основу.

Это даже не совсем религиозное чувство — в смысле неконфессиональное. Но поверьте мне, я там был. Я не буду вам рассказывать действительно обстоятельства, при которых я туда попал. Надеюсь, что они рано или поздно прояснятся. Но то, что я имел этот пограничный опыт, я знаю. И то, что я лежал в коме в полной неподвижности и прекрасно видел и слышал всё, что мне говорит мать, сидящая рядом — это для меня совершенно бесспорно.

Поэтому никаких атеистов я не буду переубеждать. Чего мне переубеждать атеистов? Понимаете, у меня в классе всегда есть несколько человек, которым неинтересно. Я всегда им честно говорю: «Я вас не задерживаю. Или играйте в гаджеты, но так, чтобы я вас не видел и не слышал». Они довольно быстро, завидуя остальным, начинают проявлять…

Вот, правильно пишет мне Дима Карабчиевский, один из самых умных сыновей, кого я знаю, потому что вот у кого настоящая духовная связь с отцом: «И мы им, и они нам помогают». Да, Дима, помогают. Тем более, что ваш папа был человек при жизни недооцененный, а вы много делаете для того, чтобы его оценили.

Вот замечательно пишет Кристина: «Мы все встретимся, несомненно. Некоторые даже при жизни». Спасибо! Молодцы!

«Дороже материнской любви нет ничего, даже божеская». Материнская любовь — одно из проявлений божеской любви. Потому что Бог ведет себя именно как родитель. Это нормальное такое ощущение.

«Ум и совесть существуют параллельно. Есть крупные антропологические исследования. Одно без другого не бывает, как бы кто ни желал». Олег, спасибо вам! И вообще, Олег, спасибо вам на добром слове. Вы знаете, я очень люблю ваши письма и всегда им рад.

«Есть ли материнская педагогика?». Видите ли, материнская педагогика как термин меня до известной степени отвращает. Я вам скажу, почему. Один очень умный учитель (сейчас не вспомню, как его зовут), в свое время главный редактор журнала «Директор школы», мне сказал: «Вообще обязанность учителя — учить. А любить детей он не обязан. Более того: чем больше он их любит, тем хуже он иногда учит».

Я вообще за педагога-сухаря, за профессионала. Но скажем так: Гоголь любит Чичикова, Гоголя любит Собакевича, потому что это сочные герои, дающие ему возможность проявить себя. Сложный ученик — это мой любимый ученик, потому что он дает мне возможность принять вызов. Он дает мне возможность продемонстрировать мой педагогический максимум. И когда мои школьники оперируют моей терминологией, моей аргументацией, я их не зомбирую, но они становятся на мою точку зрения и моим ключом открывают тексты — это для меня большое утешение. Это для меня большое счастье.

Как мне сказал один врач в Склифе: «Ваша мать очень тяжелый пациент. Но я люблю тяжелых пациентов, потому что это вызов моему профессионализму». И больше других дел, чтобы ее вытащить… Он, кстати, один из немногих, кто с ней разговаривал. Ей надо было, чтобы ее не просто лечили, а чтобы ей объясняли, чтобы с ней разговаривали. Без диалога она существовать не могла.

Понимаете, профессиональные навыки умирают последними. Мать часто мне говорила… Она же всегда репетировала, до последних дней. Она сказала: «Последнее, что я могу делать — это дать урок. Обед сварить могу не всегда, да он не всегда мне и нужен. А дать урок я смогу всегда. Только мне уже физически трудно 2 часа говорить. Но это по-прежнему моя радость, это мое наслаждение». Потому что она умела и любила это делать. А вообще надо делать то, что умеешь.

Тут мне пишут, чтобы я ни в коем случае не самоедствовал. Я не буду самоедствовать, хорошо. Понимаете, если бы это от меня зависело.

«Однажды мне посчастливилось увидеть вашу маму на одном литературном ток-шоу, куда вы пришли вместе. Я была поражена ее красотой». Да, я тоже всегда был поражен ее красотой. Она отнюдь не чуждалась любви — не только ученической. В нее многие влюблялись. Она, конечно, жизнь свою посвятила воспитанию меня, и если у нее и были романы, она их от меня скрывала. Но мать умела быть очаровательной. Да, мать у меня красивая, это верно. Это потому, что умный человек всегда красив.

«У Лондона в «Смирительной рубашке» интересная мысль о том, что главная часть человека — это информация». Не информация, там иначе сказано. Главная часть человека — это его духовное послание. И именно это позволяет герою «Смирительной рубашки» путешествовать сквозь время.

Если рассматривать эту вещь шире, понимаете, я ведь вообще фан Джека Лондона. Мне мать, когда мне было 11, подсунула «Морского волка». Ну, «Мартин Иден» у меня не пошел, а «Железную пяту» она сама терпеть не могла. Но «Смирительная рубашка» — это великая книга, ребята. Она не вошла в 8-томник (то есть 7-томник с дополнительным 8-м), но она вошла в большое собрание. Ведь тело человека — это его смирительная рубашка. Понимаете, это история о том, как освобождать душу от тела. Почти эзотерический опыт. Да, душа (или, если хотите, назовите информацией) — это и есть ваше средство по преодолению вашей смирительной рубашки.

«Мы тоже ваша семья». Спасибо, ребята! Вы тоже моя семья.

«Сургут с вами!». Даже не знаю, радоваться ли этому. У вас же сейчас там поздно. Но, Сургут, спасибо! Я тоже с вами. Вот то, что у нас большая страна — это здорово. Я тут делал интервью с Дибровым. Дибров же очень умный человек, тонкий. Он понимал, что в последние дни матери, когда она уже почти не реагировала ни на что внешнее… Но меня, конечно, всегда узнавала, мы разговаривали. Слава Богу, меня пускали к ней.

Вообще я должен сказать огромное спасибо Склифу. Я таких врачей нигде никогда не видел. Они волшебные. Спасибо! Они жесткие ребята, но волшебные. И они очень профессиональные. Простите меня, что я так навязчиво лез, ездил каждый день. Спасибо!

И вот, короче, Дибров, как-то желая меня утешить и приподнять, позвал меня в гости под предлогом, что ему хочется поговорить. Потому что он понимал, что поговорить надо мне. И вот мы стали разговаривать с ним, и он сказал: «Да, может быть, 60% российской территории — это вечная мерзлота. Я готов допустить, что 60% от этих 60% не могут и не должны вообще быть обитаемы. Но сам огромный объем этой территории, огромный объем этой аудитории делают каждое наше слово весомым.

Цивилизованная, освоенная, технологичная часть России сопоставима по объему, может быть, с Германией — ну, такая, высокотехнологичная, высококомфортная. Но то, что Россия — это еще и тайга, страшное пространство, в котором человек может выжить в сутки, и это максимум; то, что это еще и мерзлота; то, что это безразмерный Байкал, Хинганские горы, Хибины, плато Расвумчорр; то, что всё вот это безумное, часто необитаемое пространство подзвучивает наши слова — разве это не окупает рождения здесь, со всеми его неизбежными минусами, со страхами, с полицейщиной?». Это я сейчас перевожу его слова на свой язык — он выражался менее радикально.

Но я это к тому, что действительно когда думаешь, что вот Сургут сейчас с тобой, это круто. Сургут крут. Если бы со мной была сейчас какая-нибудь другая, меньшая территория, я бы не чувствовал, что я что-то значу. Понимаете, как ни странно, как я ни мал на этом пространстве, но оно делает меня больше.

Тут очень много вопросов. Я на них попробую тоже поотвечать.

«Как вы относитесь к формуле Веллера «Смысл жизни — сделать всё, что можешь»?». Я к Веллеру вообще хорошо отношусь. Я очень люблю Веллера. Он, наверное, единственный человек, который первым нашел какие-то единственные необходимые слова.

Он с матерью очень дружил — еще когда он жил у нас в процессе переезда в Москву, и когда под это дело всегда своевременно была выгуляна собака и отремонтирована вся бытовая техника. Ну, я тоже могу починить утюг, но Веллер это делает лучше. Их с матерью разговоры были совершенно упоительны. Я их слушал, развесив уши, а это не самое частое для меня состояние. Вот он первым нашел какие-то слова.

Мне кажется, он вообще умеет находить слова. Это его профессия. И слова «Сделай всё, что можешь» меня устраивают. Или, как вариант, вовсе ничего не делать. Такая аскеза, полное воздержание. Это я тоже могу уважать. Не могу уважать я только человека, которому вообще всё равно, зачем он нужен. Который не ищет предназначение.

«Может быть, Бог потратил все силы на сотворение, и именно поэтому он сейчас преимущественно беспомощен?». Что он беспомощен — это гностическая точка зрения. Она мне не близка. Мне близка точка зрения, что он всё делает, но делает вами. Вы не зритель — вы солдат. Понимаете, вы сидите в окопе и спрашиваете: «А как это Господь терпит врага?». Да он не терпит — стреляйте!

Д.Быков: Она была счастлива не только в учениках. Ее любили все, к кому она прикасалась

Я помню, я всё изводил Лукьянову, мою вторую жену и одного из самых драгоценных для меня собеседников. Я говорю: «Ирка, ну как же Господь терпел Освенцим?». — «И где теперь Освенцим?», — не выдержала она наконец. — «Он его не стерпел». Зло существует, но Бог с ним борется. Посильно — посредством вас, меня.

«Хотелось бы, чтобы за кадром в метре от вас были ваши близкие». Женя, вы прямо читаете мысли. Вот, иди сюда в кадр, покажись людям! Ну покажись, чего ты прячешься? Слава тебе, Господи, жена не отпускает меня, особенно сейчас, ни на секунду. Вот вы ее видите — она здесь, она в кадре.

Где же бэбз? — спросите вы. A бэбз c бабушкой. Кстати говоря, мать тоже была очень хорошей бабушкой. Есть великолепная фотография, где она учит бэбза хвататься за палец. Она учила и его. Вообще бэбз произвел на нее сильное впечатление. Она же не была в курсе, да и никто не был в курсе, что он родится сейчас. Это произошло довольно спонтанно, и я помню ее радостное изумление по этому поводу.

«Спасибо вашей маме! Думаю, она была счастливая женщина». Очень счастливая. Понимаете, почему счастливая? Дело не в том, что вот такой прекрасный сын. Сын не прекрасный. Я всё про себя понимаю, ребята. Я понимаю про себя больше, чем вы про меня. Я знаю, что я далеко не прекрасен. Но вот счастлива она была я вам скажу в чем. Даже не только учениках. Представляете, ученики ее первого выпуска — это 60 лет назад! Они ее помнили и любили. Подарили ей однажды школьную грамоту. Там у одного парня была школьная грамота, а он зачеркнул себя и переписал, что это ей.

Я вырос у них на руках — у ее учеников. Она меня таскала в школу. Ну а с кем было меня оставлять? Дед работает, бабушка больна. Мать таскала меня в школу. Меня там тискали девчонки, развешивали мне кисти, краски. Я сидел в ее кабинете в 166-й школе, любовно и заботливо оформленном. Я помню все надписи в этом кабинете, все плакаты. Сидя под плакатом «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин» — это был такой иронический плакат, изображавший негра преклонных годов. Очень смешно. Я, значит, под ним сидел, и девчонки мне давали альбомы для рисования.

Но она была счастлива не только в учениках. Ее любили все, к кому она прикасалась. Ее любили врачи. Врачи, которых я к ней вызвал однажды, настолько к ней привыкли, что приезжали к ней обедать. Просто так — не осматривать, разговаривать. Едут мимо на платный вызов — приезжают и обедают. Ее это ужасно трогало. Привозят пирожные. Друзья по санаторию, коллеги по школе — с кем бы она ни заговорила, к ней начинали тянуться, потому что она умела слушать как никто. А человеку надо, чтобы его слушали. Понимаете, ему это важно.

«Может быть, вы и правильно делали, что жили отдельно. Ведь это совершенно невыносимо, когда взрослые дети живут с родителями. Поймите, она этого хотела». Да конечно хотела. Просто человек всегда будет себя чувствовать виноватым — это нормально.

«Верите ли вы в фатум? Ведь он обесценивает необходимость выбора». Я верю в фатум. Но я верю в то, что человек может ему противостоять.

«Туманный Альбион с вами!». Спасибо! Вот видите, такое пространство — от Сургута до туманного Альбиона. И Леше Венедиктову спасибо, который пытался меня отговорить от эфира. Думал, что это не нужно. Но потом сказал «Да» и один из первых предложил любую помощь. Спасибо, Леша! Я вообще своих начальников люблю не за то, что они начальники, а за то, что они ко мне хорошо относятся.

«Филадельфия с вами!». Привет, Филадельфия, спасибо! Люблю вас очень.

«Вы обязаны быть сильным, как сейчас». Не знаю, сильный ли я сейчас, а может быть, это, наоборот, проявление слабости. Если бы не вы все, я бы чувствовал себя всё-таки брошенным. А все вместе мы сила, все вместе мы делаем какое-то правильное Божье дело.

«Мы утешаем вас, вы нас». Ну и правильно, да. Помните, в «Снежной королеве»: «Мы с вами, вы с нами, и все мы вместе». Услышимся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Ты знаешь, Танька (ну, по старой памяти Танька, конечно, хотя ты теперь богаче меня и знаменитее в своей экономической области), когда она лежала в реанимации, туда привезли пьяного мужика, который бушевал ночью. Она и его разоружила. Она его успокоила. Мне на утро сестра рассказала, что никто не мог его утихомирить, но она прикрикнула так, что он послушался. Это учительское, мы это умеем. Она это умела лучше, чем я. Но тоже умела, безусловно. Мне кажется, очень хорошо у нее получалось.

«Канада с вами!» Спасибо, Рамиль! Я очень счастлив. «И Баку с вами!». Спасибо! Господи, ребята, вот если бы нас объединяли не только трагедии, не только уходы и не только противостояние идиотам, а вот если бы нас объединяли какие-то такие вполне положительные вещи типа того, что все мы люди, жизнь была бы просто пряником. Спасибо! Вы не представляете, как я вам благодарен.

Мне правда трудно было решиться сюда сегодня пойти. Я думаю, что нашлись бы люди (и найдутся такие подонки, я знаю), которые будут говорить, что я торгую своим горем. Я ничем не торгую. Но моя жизнь проходит на ваших глазах, и я не понимаю, почему я должен от вас что-то скрывать. Не говоря уже о том, что есть вещи, которыми я просто горжусь. И вот моя мать — в числе тех понятий, которые вызывают у меня законную гордость.

«Какие ваши стихи она любила?». Я должен сказать с некоторой горечью, что некоторые стихи Щербакова она любила как минимум не меньше. И под хорошее настроение неизменно исполняла «Песенку казненного пажа». Ну и Кима, конечно. Из Кима она более всего любила «Моя матушка-Россия».

Юлий Черсанович Ким, который поддерживает с нами отношения с того момента, как они поступили в одну группу МГПИ, вызывал у нее всегда законную гордость. Хотя, например, она долго не желала мне поверить, что этот скромный кореец (ну, которого она помнила как скромного корейца), создал песню «Барон Жермон поехал на войну». Когда она от меня, 9-летнего, ее услышала, трудно было выразить ее негодование.

«Кто был ее любимый исторический персонаж?». О, кто был ее любимый исторический персонаж! Ричард Львиное Сердце! «Айвенго» я впервые услышал тоже в ее пересказе. Ричард Львиное Сердце. Я спросил: «Почему?». — «А потому, что король, и он имел право царствовать. Но он воевал». До, мы имеем право ничего не делать, но мы делаем. Потому что нам это правильно.

«Как ваша мама относилась к Стругацким?». К «Миллиарду» восторженно, к «Попытке к бегству» восторженно, ко «Граду обреченному» недоуменно, к «Гадким лебедям» резко негативно, а к «Улитке на склоне» восторженно. Вот так странно. Но я заставил ее всё это прочитать.

«Почему ваша мать любила Лимонова?». Потому что у моей матери был безупречный литературный вкус. Еще потому, что когда на процесс по газете «Мать» защищать меня пришли Розанова, Синявский и Лимонов, одновременно оказавшиеся в Москве и дружески обнявшиеся, по левую руку от нее на скамье сидел Синявский, а по правую Лимонов, которые ходили в самиздате и имелись у нее дома еще в тамиздатовских копиях, она мне впервые сказала: «Да, конечно, глупость была твоя газета «Мать», это отвратительно, но, пожалуй, сегодня я впервые тебя зауважала». Это было приятно.

Еще мне очень нравилась одна ее фраза. Я помню, когда вернулся из армии, моя мать впервые в жизни попробовала водку. До этого она как-то любила белое виноградное вино. Иногда ей случалось пить коньяк — у нее был грузинский ухажер, она любил роскошь. А водка — как-то не доходили руки. И тут вернулся я. Моя тогдашняя девушка мне тогда подарила бутылку водки 45 градусов «Сибирская», и мать хлебнула с довольно невозмутимым выражением. Я говорю: «Ну что, как, скажи! Ведь это так интересно — первый опыт». Она задумчиво сказала: «Мне кажется, я начинаю понимать, что в этом находят».

Этой же фразой я ей, помнится, оценил мой первый митинг, когда я впервые пошел на митинг. «Ну как?». — «Мне кажется, я начинаю понимать, что в этом находят». Это немного опьяняло.

Д.Быков: Ей важно было знать, что Навальный не сломлен. Это поддерживало ее

«Кто был ее любимым поэтом?». У нее были чрезвычайно широкие вкусы. Знаете, у учителя словесности кто любимый поэт? Чисто по-человечески я ей очень нравился, но из моих стихов далеко не всё. Она больше всего любила, наверное, период сборника «Ясно», какие-то отдельные стихи. А из таких поэтов, если действительно брать и пушкинскую плеяду, и остальных, то у нее было странное, очень детское отношение к Фету.

Вот Фет ей казался не просто красивым. Она любила цитировать фразу Толстого: «Откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая лирическая дерзость?». Наверное, эта лирическая дерзость ее восхищала. Она из Фета цитировала очень много. Я всегда говорил, что это высокопарные стихи, что это слащавые стихи. На что она презрительно говорила: «Только скунс-вонючка может не любить такие стихи». Это очень справедливо.

Естественно, ей очень нравился Тютчев денисьевского цикла. Ей очень нравился Майков. Вот эти поэты. Она пыталась исправить эту несправедливость относительно «второго ряда». Ей нравилась лирика в основном суггестивная. Она говорил, что стихи не должны быть понятны. Блок — «Нет имени тебе, мой дальний».

Я Блока в огромных количествах усвоил с ее голоса. Она страшно много знала его наизусть. При этом она не любила «Двенадцать», но умела объяснить, как «Двенадцать» связаны со «Снежной маской», и почему «Двенадцать» — великая вещь. Действительно, «Двенадцать» — вещь великая. К «Скифам» мы оба относились скептически — как, кстати, и Евтушенко.

Евтушенко, кстати, очень высоко ее оценил. Когда она ему честно сказала, что его вкус в «Антологии» гораздо лучше, чем в его собственных стихах, он сказал: «Ничего более комплиментарного я не слышал в жизни», — заметил он кисло.

Я помню, мы с матерью приехали к Евтушенко в гости — он пригласил. Он с крыльца крикнул: «Я его победил наконец!», и мать продолжила: «Я завлек его в мой дворец». И он просто расплылся от счастья, потому что кто бы мог подхватить эту цитату?

Я хорошо помню, как во время Парижской книжной ярмарки я вытащил мать в Париж при ее довольно сильном сопротивлении, но мне надо было, чтобы она его посмотрела. И она сказала… Ну что сказала? Она там переводила нам с французского — меню, рецензии. Переводили они с Кушнером, потому что они двое знали французский. И мать с умилением сказала: «Я начинаю вспоминать язык» — который она учила в школе. Она 30 лет не разговаривала по-французски и начала его вспоминать.

Мы ходили с ней в Лувр. Это было очень весело. Kушнер тогда сказал: «За то, что вы вытащили мать в Париж, я готов вам простить многие ваши стихи и высказывания, и даже расцеловать». Хотя он вообще и стихи любит тоже. У них были прелестные отношения.

«Успела ли мать прочесть «Истребителя»?». Да, конечно. Первое, что я сделал, когда был закончен «Истребитель» — я немедленно его (спасибо Лене Житинской, она сделала пробный тираж) ей отнес. И она сказала вещь для меня определяющую: «Какой получился неприятный Чкалов и какой прекрасный Сталин». Странным образом я имел в виду такой эффект, хотя, прямо скажем, не стремился к нему.

Вот, кстати, хорошее замечание: «Если мы вас за что и любим, то не за ангельский характер». Спасибо! Ангельский характер — вещь вредная, да.

«Не знаю, как бороться со сквернословием сына. Как с вашим боролась мать?». Я не очень-то и сквернословил. Я помню, что я пытался ей объяснить такой нетривиальный анекдот. «Штирлиц сунул руку в карман. «Это конец. — подумал он. — А где же пистолет?»». Я пытался ей объяснить, что здесь значит слово «конец». Мне было лет 8, это был где-то 2-й класс. И я помню, отправляя меня купить штаны (я терпеть не мог и до сих пор терпеть не могу примеривать новые вещи), мать сказала: «Пойдем купим что-нибудь на конец». Меня это абсолютно восхитило. Она очень легко осваивала такие вещи.

«За что ваша мама любила «Тридцатую любовь Марины»?». Еще раз говорю: у моей матери был образцовый художественный вкус. «Тридцатая любовь Марины» — лучшее произведение Сорокина, на мой взгляд. Ну, «Сердца четырех» тоже, но оно испорчено эпатажными деталями, которые затеняют изящество замысла.

«Тридцатая любовь Марины», во-первых, очень женский роман. Роман о ничтожестве мужчин. Мать вполне разделял эту точку зрения, которую я, собственно, от нее и воспринял — что 70-е годы были женским временем. Фильмы «Странная женщина», «Сладкая женщина», «Время желаний», «Частная жизнь», «Старые стены», «Блондинка за углом», «Средство Макропулоса» — фильмы о сильных женщинах, о торжестве женского начала. Вот об этом да, действительно. И «Тридцатая любовь Марины» рассказывает об этом же — о жалких мужчинах, которые никого не могут удовлетворить. Которые, в общем, разгромлены как диссидентское движение.

Кстати, тут естественный вопрос, как относилась мать к диссидентскому движению. Да понимаете, их толпы сидели у нас на кухне, в огромном количестве. И религиозные диссиденты — Николай Зубачев, например. Я хорошо его помню — он у нас в Чепелеве снимал дом. И диссиденты, просто издающие «Хронику текущих событий». И, кстати говоря, «Мои брови жаждут крови» я знал не от Кима — это пелось.

Самиздат дома был в большом количестве, тамиздат. Я помню, что я в 12 лет прочел Одоевцеву «На берегах Невы». Сейчас, конечно (привет Олегу Лекманову), когда я читаю его комментарии «Жизнь прошла, а молодость длится», я вижу, сколько там лажи, сколько там вранья и сколько там цитирования чужих текстов под видом монологов. Но тогда, ребята, как это на меня действовало! Когда я в 12 лет наизусть знал

К Гумилеву я постучалась.

Гумилев мне двери открыл.

Он сказал: «Напишите балладу

Обо мне и жизни моей».

Помните, да?

Но любимые им серафимы

За его прилетели душой,

И звезды в небе пели:

«Слава тебе, герой».

Это гениальные стихи. К Одоевцевой как ни относись, а это была важная для нас книга. Понимаете, мать ведь, собственно, в бытность свою в МГПИ напереписывала в тетради огромное количество Георгия Иванова — еще того, «Отплытие на остров Цереры». Еще «Горница» — вот эти все книжки.

Мы скучали зимой, влюблялись весной,

Играли в теннис мы жарким летом.

Теперь летим под бледной луной,

И осень правит кабриолетом.

Это на меня действовало абсолютно мистически. Точно так же вот тут к вопросу о том, как она формировала мои литературные вкусы. У нас был обычай: в конце каждого класса — денег никогда много не было, но мы ходили на Арбат, заходили в «Прагу», съедали в «Праге» так называемые рулики — эти любимые витки из ветчины. Потом шли по Арбату (тогда еще не пешеходному, по нему еще ходил 39-й), и покупали у букинистов книги.

И вот на «Сестру мою жизнь» у нас не хватило, а на «Спекторского» хватило. Поэтому я недостаточно знаю «Сестру мою жизнь» и не люблю «Сестру мою жизнь» как следовало бы, а люблю «Спекторского». Может быть, это потому, что «Спекторский» — более зрелая вещь, более прозоизированная. А может, потому что это вообще вершина творчества Пастернака.

Смею думать, что именно под влиянием матери я впервые сопоставил «Спекторского» с «Возмездием». И мне тогда еще, лет в 13, пришла в голову эта мысль, которую одновременно и независимо высказывала Лидия Чуковская: что «Спекторский» и вообще Пастернак — это попытка переписать «Возмездие» в мажоре, попытка переиграть Блока в мажоре. Да, вот такие вещи.

Д.Быков: Враги человеку домашние его, они помогают слишком многое оправдать — и трусость, и конформизм, и подлость

«Смотрели ли вы вместе кино? Какие фильмы любили больше всего?». Любимый фильм матери всех времен и народов была «Плата за страх», которую она называла «Страх за плату». Это, в общем, естественно. Она любила кино динамичное, но странным образом очень любила и Тарковского. Но не всё. Она любила «Зеркало». Думаю, она любила «Зеркало» за суггестию. Вот «Сталкер» вызывал у нее только насмешки. «Солярис» ей казался затянутым. «Андрей Рублев», безусловно, очень нравился, «Иваново» детство не очень. А вот что ей очень нравилось, так это «Зеркало». Она меня взяла смотреть. Посмотрела его сама, отстояв эту очередь, 2 раза опоясывавшую «Витязь», и взяла меня посмотреть.

Дитя, беги, не сетуй

Над Эвридикой бедной.

И палочкой по свету

Кати свой обруч медный.

Пока хоть в четверть слуха

В ответ на каждый шаг

И весело, и сухо

Земля гудит в ушах.

Вот это мы тогда запомнили оба. В «Зеркале» ей нравилось не всё. Она всё равно, конечно, с присущей ей язвительностью говорила, что лучшее, что есть в этом фильме — это кинохроника голосующих китайцев. Ну, потому что это действительно самое сильное. И штурмуемого Лимана. Но ей очень нравился эпизод с военруком, эпизод с отрубанием головы курице. Больше всего, наверное, эпизод с Аллой Демидовой в типографии. Я помню, я расспрашивал Терехову, что же это все-таки была за опечатка. Она сказала: «Сралин». Да, я это помню, это было довольно весело.

Татьяна Геннадьевна Поспелова, вдова Леонида Зорина. Спасибо вам, Татьяна Геннадьевна! Я знаю, что вы с нами. Очень мы любили вашего мужа. В особенности, конечно, «Медную бабушку». Я помню, как мать пошла на «Медную бабушку» с Ефремовым и сказала, что видно, как Ефремов мучается, играя эту совершенно чужую роль. Все знали, что должен был играть Быков. Но она сказала, что текст этой пьесы искупает всё — вот это действительно очень нестыдная работа. С этим невозможно не согласиться. Да и вообще хороший вкус — это полдела, как вы понимаете.

«Помните слова Розановой: «Никакой смерти нет»?». Да уж помню. Мария Васильевна вообще, наверное, самый умный человек — кроме матери, конечно, и Слепаковой. Кого я знаю? Разговор с ней — недавний, буквально позавчерашний — меня как-то спас и укрепил. Я ей сказал тогда: «Мария Васильевна, вы, вероятно, самый сильный человек, которого я знаю». Она сказала: «Слава Богу, что вы не знаете, до какой степени это не так». Ну, будем считать, что это так, тем не менее.

«Помню Наталью Иосифовну по эфирам «Одина» и по ее интервью. Лучше всего запомнился ее голос». Да, знаете, голос действительно очень ясный, сильный и бесстрашный.

«Почему многие редко бывают по-настоящему близки с родителями?». Это я вам отвечу. Понимаете, ребята, «враги человеку домашние его» — сказано не мной. Христос — жестокий мыслитель и абсолютно честный. С отвагой Бога попадает в самые болевые точки. Враги человеку домашние его потому, что они могут больнее всего ударить. Потому что они знают лучше всех наши самые болевые точки. А еще потому, что от многих храбрых поступков они нас предостерегают.

Вот мать до последнего дня спрашивала, что там Навальный. И сама, усмехаясь, цитировала последние слова Тютчева: «Какие последние политические известия?». Но ей важно было знать, что Навальный не сломлен. Это поддерживало ее. Ну представьте себе, что Навальный думает о детях, думает о жене, думает: «А как же они без меня? Стране-то я, может быть, и не нужен, а им нужен». Я понимаю эти его сомнения — они у него есть, потому что он живой человек.

Враги человеку домашние его, потому что они помогают слишком многое оправдать — и трусость, и конформизм, и подлость. И сколько раз я себе говорил: «Не пойду на митинг. Если меня повинтят, поментят, мать не переживет. Ей так трудно. Кто ей побежит за продуктами?». Но она, как правило, такие размышления пресекала довольно резко. Минуты слабости пресекались всегда.

И потом, понимаете, какая вещь? Почему у нас трудные отношения с родителями? Потому что, во-первых, мы всегда всё списываем на них. Это они виноваты, что они вырастили нас такими. То они не давали свободы, то давали нам свободу. И вообще они ближе всего. Это было сказано у Бродского очень точно — у Бродского есть великолепные мысли: «Вы сводите счеты с родителями только потому, что можете дотянуться. До них дотянуться проще всего».

Ну и потом еще есть важный момент. Понимаете, очень многих родители стесняют. Для очень многих родители в известном смысле или тормоз, или бремя, или обязанность, которую приходится тащить, и с ними неинтересно. Мне повезло. Мне было страшно интересно и с дедом, который воевал и никогда ничего не боялся, и виртуозно матерился, и всегда сохранял блистательное спокойствие. И машину водил как гонщик. И с бабушкой, которая росла в бандитском арбатском дворе в доме № 11, который раньше принадлежал всей семье, а теперь они ютились в каморке — что называется, под лестницей.

И особенно интересно было с матерью. Я помню, как однажды я расспрашивал ее о каком-то эпизоде ее бурной молодости — видимо, в оправдание собственной неуемности мне было интересно что-то послушать из ее ранних романов. Она сказала: «Смею тебя уверить: с тобой мне всегда интереснее, чем было с любым из моих мужиков». Это было большим комплиментом. Ну, потому что я такой талантливый, такой непредсказуемый — так я это себе объяснял. А может быть, потому, что я очень похож на нее, а мужики не были на нее похожи. Вот что важно.

Я, кстати, сейчас вспомнил, что из фильмов, которые она очень любила, наверное, нельзя не назвать всё-таки французское кино 60-70-х годов, и в первую очередь Жерара Филипа и Ива Монтана. Ну, Жерар Филип — это еще 50-е годы. У матери под стеклом лежат портреты Жерара Филипа и Микки Рурка. Ей почему-то кажется, что Микки Рурк очень похож на Жерара Филипа. Жерара Филипа она смотрела всё и видела его живьем, когда он приезжал.

И более того: она абсолютно восхищалась Ди Каприо. Она смотрела с Ди Каприо даже такую ерунду, как «Человек в железной маске». Она была настоящая каприоманка. Даже «Титаник» она смотрела 3 раза, хотя говорила, что это пошлейшая мелодрама. Но Ди Каприо ее восхищал именно как актер. Она говорила: «Посмотри, ведь он всё умеет!».

И конечно, ей безумно нравился «Гамлет» со Смоктуновским. Но «Гамлет» — это была настолько любимая пьеса, что она смотрела всех «Гамлетов» — с Авиловым, «Гамлета» Някрошюса, на который чтобы попасть, она у меня взяла мое удостоверение, по нему прошла и сидела где-то на галерке, чуть ли не на четвереньках.

«В интервью ваш сын подчеркнул, что бабушка любила детективы. Вы сами говорите, что она любила Акунина». Она и как человека очень любит Акунина тоже. «Что же ей нравилось в Фандорине? Читала ли она Роулинг?». У Роулинг она читала все страйковские детективы. Особенно ей нравилась «Дурная кровь». Ну и «Смертельная белизна», хотя она сказала, что там провисает середина. И «Шелкопряд», или как она называется. Я этого всего читать не мог, но она очень это любила.

Д.Быков: Ей давало какое-то удовольствие щелкать как орешки, разгадывать интеллектуальные загадки

Понимаете, ей, наверное, давало какое-то удовольствие щелкать как орешки, разгадывать интеллектуальные загадки, подтверждать свою, что ли, интеллектуальную… Как мне сказал ее врач в Склифе: «Я никогда не видел таких когниций в таком возрасте — такие когнитивные способности, такую память». Он сказал: «Она всё время шутит, и это дает мне надежду, что она выздоровеет».

Это и мне давало такую надежду. Но видите, там, конечно, присоединившаяся пневмония. Не ковидная — обычная больничная, лежачая пневмония. Всё это испортила. Они ее действительно тащили до последнего. Я очень им признателен. И еще я им признателен за то, что они такие жесткие люди. Без сантиментов, прямые, простые, всегда всё говорящие в лицо, действующие быстро.

Как говорила мать, мы предпочитаем лечиться в реанимации. Мы сначала доводим до реанимации, потом нас там стремительно лечат. Я, кстати, вспоминаю: она в жизни лежала в больнице 3 раза. Один раз — когда рожала меня, в роддоме на Пироговке, во 2-м меде. Один раз с бабушкой, когда бабушка лечилась после инфаркта. И третий раз сейчас. Мать очень не любила лечиться, терпеть этого не могла. Всегда дружила с врачами, любила врачей, а лечение считала пустой тратой времени.

«Прочтите что-нибудь, что отражает ваше состояние, если захотите». Ох, ребята, не буду я отражать свое состояние. Мое состояние отражают какие-то другие вещи. Вот жена моя отражает мое состояние. А так — ну, что-то из любимых стихов матери я, может быть, вспомню и прочту, конечно.

«Берт Хеллингер, немецкий психотерапевт и богослов, сказал: «Настоящий успех имеет лицо матери»». Да, это вы правы. Мать может сделать всё, чего не сделает никакой богослов.

«Родители всегда с нами». Да, конечно, родители всегда с нами. Это верно. Я вам больше скажу: они в нас. Я вот материнские гены в себя чувствую очень хорошо, а отцовских не чувствую совсем. И не потому, что я его не знал, а потому, что он был человек другой профессии. Мы филологи, мы отличники. У нас есть этот вечный комплекс — как мать говорит: «Не люблю то, что обязательно, а люблю то, что желательно». Вот это мы всё и делаем.

«Что в литературе вызывало у вас одинаковый восторг?». Совершенно точно Житинский — и как человек, и как писатель. Мать говорила, что Житинский — единственный известный ей писатель, который равен себе как человек. О Житинском она это говорила, а о Лимонове не говорила. Более того: он ее бесил. Но как писатель восхищал. Восхищало всё — даже «Палач». Она говорила: «Какая ерунда, а как написано! Какая динамика, энергия какая!». Вообще она не была пуританкой в литературе. Ей нравились и такие вполне себе рискованные тексты. Только вот Жана Жене она терпеть не могла, как, впрочем, и я. И конечно, ей нравился Веллер — и как писатель, и как человек.

«В чем разница между психологией и эзотерикой?». Примерно в том же, в чем между медитацией и наркоманией. Эзотерика проникает с отмычкой туда, куда психология входит с ключом. Понимаете, Олег, я никогда не относился к психологии дурно. К некоторым психологам — да, потому что, как мне кажется, прикладная психология учит не менять реальность, а принимать. Мне очень понравился недавно чей-то пост о том, что когда Люда попала в ад, ей не с кем было проработать травму. Вот это я согласен.

Я ненавижу психиатрический и психиатрический волапюк. Психиатры и психологи для меня две совершенно разные профессии — ну, как и для вас, как и для всех. Но психология — скажем, экзистенциальная психология Виктора Франкла или когнитивная психология, благодаря которой мы преподаем — она мне близка и родственна, я ее люблю. Но я не люблю психоаналитиков, которые утешают богатых бездельниц. Вот это мне неинтересно. «Киса обиделась и побежала к психологу» — это даром никому не нужно. Эзотерика поэтична, мила как предмет изучения, но совершенно невыносима как мировоззрение.

«Могла ли ваша мама повлиять на ваше мнение, даже если вы были в чем-то убеждены?». Она считала, что не может. И может быть, не без оснований. Я могу сказать одно: она не могла повлиять на мое отношение к моим женщинам. Вне зависимости от того, нравились они ей или нет, я их продолжал хотеть, любить, приводить домой — мне это всегда разрешалось, спасибо. В общем, здесь я всегда оставался тверд.

Д.Быков: Дети властных матерей в браке ищут мать. Поэтому принцу Чарльзу нужна была Камила

И я вам больше скажу: ребята, more than this, я, как правило, оказывался прав. Другое дело, что матери (страшное дело!) всегда нравились те мои женщины, которые мне казались почему-то наибольшими оторвами. Самые веселые, самые пьющие, самые неразборчивые в связях почему-то вызывали у нее восторг. Я говорил: «Мам, но она же мне изменяет с тем-то и тем-то». — «Но она так очаровательна. С ней есть о чем поговорить. Она не сидит как сыч — она со мной разговаривает, она меня замечает».

Да, у таких женщин часто есть такое светлое обаяние, дар общения. Эта энергия очень импонировала. Одна моя девушка — такая замечательная, сильно пьющая, однажды по пьяному делу опрокинувшая наш буфет, совершенно не вызывала у нее негодования. Наоборот, она говорила: «Какие у нее глаза, какие у нее сияющие глаза! И какая она веселая, какая энергичная! Не то, что вот эта твоя...» и называла совершенно скучную, правильную, очень красивую, но совершенную Гермиону. А вот эта вызывала у нее восторг.

И потом она очень любила талант. Об одной из моих (я не могу ее, к сожалению, назвать, хотя она довольная известный поэт) она говорила: «Вот, талант в каждом слове, в каждом жесте! В том, как она умеет себя вести, как она входит, как она ест, уже видно, что у нее хорошие стихи». Вот это она чувствовала. И стихи действительно были, я считаю, просто совершенно исключительные.

«Расскажите о творчестве Нины Федоровой». Увы, ничего не знаю.

«Очень хорошо, что вы не отказались от эфира». Нет, не откажусь, конечно.

«Кажется ли вам, что на наших глазах происходит раскол цивилизации? Шекспира запрещают, Марка Твена задвигают на задние полки. Как ваша мать относилась к новой этике?». К новой этике относилась с глубочайшим презрением, как и ко всем таким новациям и патологиям.

Вот к чему относилась очень хорошо, так это к движению Black Lives Matter, потому что ненавидела всякий национализм и всякий расизм. Хотя и понимала, что это расизм наоборот. Но она говорила: «Вот это я понимаю! Этот перегиб палки я понимаю. Я могу это оценить». Это движение почему-то ей импонировало. Хотя, в принципе, леваков она не любила совершенно. Просто, понимаете, она очень ценила Мартина Лютера Кинга. Она считала, что два главных человека в американской истории — это Кеннеди и Мартин Лютер Кинг. Вот это она любила весьма.

«У матерей-одиночек и их сыновей всегда непростые отношения. Мы с мамой очень друг друга любим, но всю жизнь ругаемся. И насчет девушек всё точь-в-точь». Миша, я очень рад, спасибо! Но главное, понимаете, у матерей-одиночек потому всегда трудные отношения, что, с одной стороны, они болезненны, исковерканы, а с другой, ребята, понимаете, мы спина к спине у мачты против тысячи вдвоем. Вот на выпускном вечере в нашей школе, где нам обоим было очень трудно, мы с матерью станцевали медленный танец, и это был танец большого совместного торжества. Он был грустный, но и торжественный.

Понимаете, какая вещь? Вот я тут давеча читал лекцию о королевской семье как о романе семейного упадка — история с Меган Маркл, все дела. Есть 5 основных типажей в романе семейного упадка. Патриарх (или матриарх) — Джолион Форсайт или Арина Петровна Головлева. «Милый друг маменька», как издевательски всегда говорила мать, когда я подлизывался. ««Это вы, маменька, уж не паинька», и целовал в плечико». Правильный сын. Неправильный сын — условно говоря, Степка. Ну, условно говоря, Георг VI, Эдуард VIII. Золушка. И надежда династии, которая ее возрождает.

Что касается Золушки, то ведь в чем проблема Золушки, попадающей в королевский дом? В чем была проблема Дианы Спенсер, в чем проблема Меган Маркл? Дети властных матерей, сыновья властных женщин (очень часто такое бывает) в браке ищут мать. Поэтому принцу Чарльзу нужна была Камила, а совершенно не Диана Спенсер.

Я в этом смысле отличаюсь именно потому, что, во-первых, всё-таки дед всегда был за отца. Я застал его еще довольно молодым человеком, полным сил и насмешливости. А во-вторых, в матери всегда было столько хулиганства, столько внутреннего нонконформизма, столько невписываемости ни в какие ряды, что она уж никак не матриарх и никак не Арина Петровна Головлева.

В ней, наоборот, всегда была та дерзость на грани хамства, которая мне очень импонировала. Всегда стремление пересекать фарватер. Когда мы жили на Клязьминском водохранилище, обязательно на лодке пересекать фарватер в тех местах, где нельзя, купаться в тех местах, где нельзя. Вообще смеяться, когда нельзя.

Поэтому я как-то и в женщинах никогда не искал материнский тип. Наоборот, меня всегда привлекала некоторая храбрость, необычность поведения, некий вызов. Ну и, может быть, просто благодаря матери я хорошо разбираюсь в людях. Поэтому ни об одной своей девушке я плохого слова не скажу. Хорошие они все.

«Новосибирск с вами!». Спасибо Новосибирску!

«Потеря близкого человека становится силой для духовного и нравственного роста. Всем нам отступать некуда — позади Москва». Правильно.

«Можно ли «Шута» Вяземского назвать трикстером?». Сам Вяземский насколько я знаю, так не считает. Мы с Юрием Павловичем друзья, хотя и очень по-разному смотрим на вещи. «Шута» я считаю великой книгой. Шут не трикстер, потому что в основе поведения трикстера лежит милосердие. Трикстером является учитель. Вот в нем есть трикстерские черты.

Вообще настоящий трикстер — это Джонни Смит из «Мертвой зоны», романа, который мать так любила. И не просто любила. Он же выходил в «Иностранке» в 3-х номерах. 2 номера я принес, а 3-го еще не было. И окончание романа она увидела во сне. Вот как-то она угадала, что этот Грег Стилсон схватит ребенка и им прикроется. Это чудо какое-то! Я когда Кингу об этом рассказал, он сказал: «Ну, со мной всегда так». Это меня очень порадовало. Я, собственно, потому и получил интервью с Кингом, что в 1994 году мы 10 минут разговаривали, и я сказал, что он любимый писатель моей матери.

«Читала ли ваша мать первые главы ваших новых вещей?». Никогда ей не показывал первые главы. Да и вообще, понимаете, у моей матери к моим сочинениям не было сакрального отношения. Они ей нравились не все и не очень. Ей нравились некоторые стихи. Ей нравился, например, «Квартал». Что касается «Океана» — вот вы спрашиваете — идея «Океана» ей была известна и вызывала у нее восторг, потому что она больше всего на свете любит тайны.

Как она в еде больше всего, невзирая на вечно ропщущую печень, всегда любила всё острое и всегда цитировала из Мопассана «Пышка, как все женщины, обожала острое», так и в кино любила поострее. «Дела Горгоновой» — ну, страшные вещи, триллеры. Они ее восхищали.

Д.Быков: Цельная эпоха порождает цельных людей. Чем она хуже, чем она беспросветнее, тем выше ее монолитность

Один из ее любимых фильмов был «Другие» Аменабара. Мы с ней пошли, а незадолго до этого она как раз похоронила бабушку. Она вышла в слезах, и с упреком сказала мне: «Как же ты мог меня повести на эту картину?». Но она ей жутко понравилась — она ее трижды пересматривала. Она Аменабара полюбила всего — даже «Ванильное небо», даже «Диссертацию» она пересматривала по несколько раз. «Луна» ей ужасно нравилась. Нет, Аменабар вообще классный, конечно.

«Может быть, для вас я никто, украинец, работающий в немецкой фирме, но выражаю вам соболезнования». Ну что вы, Саша, дорогой! Для меня нет «никто». Никто для меня только отдельные самоубийцы, которые пишут анонимные гадости. Вот к ним я отношусь без особенного, скажем так, интереса.

Я напоминаю, что все, кто хочет проститься с матерью, все ее ученики (тут больше 200 сообщений от них только за это время), приходите в 1:00 дня в субботу в нашу церковь на Воробьевых горах. Приходите — там мы с ней простимся. А поминки мы будем отмечать в ее любимом кафе на Мосфильмовской «Венская сказка». Спасибо им тоже большое!

«Сегодня Лию Ахеджакову попросили сказать что-нибудь оптимистичное: когда ночь перейдет в утро? На что она ответила: «Не могу. Всё так сгустилось»». Оптимистичное сказать? Знаете, вот я могу сказать оптимистичное, наверное, одно: цельная эпоха порождает цельных людей. Чем она хуже, чем она беспросветнее, тем выше ее монолитность, тем лучше люди, ей порождаемые.

Чем ночь темней, тем ярче звезды.

Чем глуше стон, тем ближе Бог.

Я не могу сказать, что сегодня ближе Бог, потому что он не всем близок, скажем так. Но вот страх, риск войны с Украиной, который сейчас совершенно владеет всеми умами и который действительно пугает, который на меня действует очень сильно.

Мне многие написали, что, наверное, мать забрали сейчас потому, что не хотели, чтобы она видела худшее. Но дело в том, что у матери были очень крепкие нервы. Я думаю, ее забрали потому, что она там сейчас нужнее. Там сейчас нужны люди, которые умеют утешать, терпеть, веселиться в критических ситуациях. А то, что будет здесь — здесь не будет ничего страшного. Здесь будет противное, мерзкое, вонючее. Его будет еще очень много. Но это вонючее, эта вонь будет формировать людей уже беспримесно хороших. Людей, которые за свободу будут бороться, а не получать ее на халяву. Людей, которые будут ценить ум, а не адаптивность и так далее.

«Знакомы ли вам писатели, которые могут быть людьми дела?». Ну как? Горький был очень деловит. Прямо настоящий делавар — какие платил гонорары, какие тиражами продавал. Да, конечно, могут быть. Могут и будут.

«Переписка Пастернака и Фрейденберг и мне попалась на глаза, когда я в конце осени потеряла любимого. И тогда я поняла, что меня слышат и мне отвечают. Простыми совпадениями это объяснить невозможно. Все любимые всегда с нами». Конечно, с нами. И мы с ними — вот что важно. Мы им тоже нужны.

«Можно ли считать гибель АПЛ «Курск» трагедией, определившей характер эпохи Путина?». Ровно в той же степени, в какой Чернобыль определил судьбу эпохи Горбачева. Я бы добавил пожар в Останкино как на самом деле величайшее символическое событие.

«Надо гордиться тем, чтобы быть маменькиным сынком». Да, я с вами совершенно согласен. Люди, которые ругаются маменькиным сынком, не понимают, что связь с матерью — это самая тонкая, самая сложная, самая важная связь. Я люблю маменькиных сынков. Я верю только маменькиным сынкам. Я презираю людей, которые не уважают и не чувствуют связи с матерью.

«Я тоже выпускница МГПИ и много знаю о вашей маме». Да, мать была довольно знаменитым человеком в МГПИ, это верно. Просто потому, что она же там...

Пока еще нас держат ноги,

Не растеряли силы мы свои.

Ведь мы не кто-нибудь — мы педагоги

М-Г-П

Да, действительно, самый поющий, самый гордый институт.

«Верите ли вы, что педагогика вернет себе престиж?». Педагогика (и Навальный, кстати, это тоже часто повторяет) — единственное осмысленное занятие. Да, профессия учителя (как ремесло, как спектакль) очень эфемерна. Но результаты хорошей педагогики (в отличие, кстати, от многих спектаклей) врезаны в нашу память. Как помню я многие цитаты из маминых уроков.

Кстати, тут очень многие спрашивают, собираюсь ли я издать книгу ее конспектов. Мать всегда, готовясь к уроку, писала его конспект, довольно подробный. У нее полный секретер забит этими записями. И конечно, я соберу конспекты ее уроков. Меня многие об этом просят, потому что это было бы бесценным пособием для учителя. Она умела очень понятно рассказывать. Кстати, моя идея «5 черт тургеневского романа», моя любимая лекция — это лекция ее, в общем-то.

Из Болгарии привет. «Бывала ли ваша мама в Болгарии?». Нет, не бывала. Но я ей привез оттуда столько розового варенья и такую любимую ею брынзу в большом количестве.

Да, безусловно, я буду эти конспекты публиковать именно потому, что, понимаете, большинство современных учителей к урокам готовятся (иногда и мне случается) очень поверхностно. Они пролистывают текст и несколько источников. Мать конспектировала и прорабатывала гору критической литературы. Получилась такая квинтэссенция всего.

«Где сегодня готовят лучших педагогов?». Не знаю! Лучших педагогов готовят хорошие педагоги в школе.

«Верите ли вы, что хороший учитель математики тоже может научить добру?». Верю. Во-первых, я согласен с Кабалевским, который говорил: «Сам я композитор, но мой сын математик, и я вижу, что математика может быть очень музыкальна, очень красива, эстетична».

Во-вторых, я думаю, что настоящая преданность предмету может научить нравственности кого угодно. И потом, не забывайте: ведь Перельман — высоконравственное существо. Перельман — это тема многих нравственных дискуссий. Он учитель достоинства, учитель одиночества, учитель выбора правильных приоритетов. Иначе он не стал бы фигурой, столь укорененной в массовом сознании. Наверное, это тоже эстетика.

«Спасибо за ваше уважение». Это не уважение — это просто благодарность.

«Мой мир рухнул вместе с матерью». Нет, я о себе не могу такое сказать. Мой мир не рухнул. Понимаете, мать готовила меня к своему уходу очень долго. Мой мир стал крепче, потому что я чувствую, что теперь и она поддерживает его. Что теперь она оказывает на него влияние, и там у нее больше этих возможностей. Я просто знаю, что у некоторых людей там особенные возможности. Например, у Маяковского там очень хорошие возможности. Прежде всего потому, что людям, которые ему вредили, он мстит.

«Спасибо! Витя Казаков». Витя, спасибо вам огромное! Вы такой классный, мой любимый! Во время этого эфира я понял, как же много добрых, искренних, замечательных людей. Братцы, как было бы хорошо, если бы большое количество добрых, искренних и славных людей появлялось не только по печальным поводам. Это важно. Мы будем друг друга поддерживать. Всё хорошее в нас живо. И пожалуй, я был неправ, сказав, что мать не слушает этого эфира. Я очень чувствую, что она его слушает.

Ну, конечно, нельзя не добавить «Свободу Навальному!». Но я бы еще, знаете, ребята, сказал: «Свободу внутреннему человеку!». Тому внутреннему хорошему человеку, который в нас есть. Если мы хоть на секунду во время этих эфиров его актуализируем и выпускаем, то всё мы делаем правильно. Спасибо вам всем! Вы меня спасаете. Я постараюсь сделать всё то же самое. А мать моя как была со мной, так и будет со мной. Дай Бог вам всем здоровья! Увидимся!