Один - 2021-03-25

а

Доброй ночи, дорогие друзья! Тревожная ночь, потому что мы убедились, что Алексея Навального решили всё-таки, видимо, угробить в колонии. Мы и до этого не сомневались, но оставалась надежда, что уж так нагло этого делать не будут.

Конечно, нужно его любой ценой избавить, по крайней мере, от пыток. То есть гарантировать ему лечение и прекратить пытку бессонницей. Есть слух, что ФСИНу поступило распоряжение (не знаю, от кого — ну как я могу знать, от кого? Мы можем лишь догадываться, от кого): сделайте так, чтобы он пожалел, что выжил. Судя по всему, они реализуют эту программу.

Я думаю, что первое, с чего должна начинаться Россия будущего — это масштабная реформа пенитенциарной системы. Не может тюрьма быть главной скрепой общества. Не может страх тюрьмы быть единственным стимулом вести себя по-человечески. Или иногда не по-человечески, то есть постоянно прогибаться. Не может Россия быть тюрьмой. Это неправильно. Это позорно. Это для великой русской культуры тягчайшее оскорбление, плевок.

Поэтому все, кто может что-то сделать, должны, безусловно, добиваться человеческих условий для Алексея Навального, а по максимуму, очевидно, его освобождения. Потому что он в зоне находится незаконно, и всё, что делают с ним — незаконно.

Но они, видимо, решили с иллюзией закона проститься и просто давить. Вот ничем нельзя объяснить этот идиотизм (назовем вещи своими именами) с запретом на презентацию книги Киры Ярмыш — книги, которая никакого отношения не имеет к ее деятельности в качестве пресс-секретаря Навального. Книги, которая выдержана скорее в жанре, уж если на то пошло, магического реализма. И книги, по-моему, выдающейся.

Я, в общем, давал отзыв на нее с совершенно чистой совестью и без малейших политических симпатий или антипатий, а просто потому, что хороший роман. Ну а с чего бы Ярмыш, в общем, выпускнице журфака и талантливому журналисту, не написать хорошую книгу на мучительную, больную, важную сегодня тему?

Я намерен всё равно в ярмарке участвовать, потому что мне кажется сейчас правильной стратегией превратить эту ярмарку в такой праздник Ярмыш. Неслучайно эти почти омонимические слова — «ярмарка» и «Ярмыш» — звучат сейчас в связке. Превратим эту ярмарку Non/fiction в триумф, в бенефис, в масштабную презентацию романа Киры Ярмыш — такой нашей однофамилицы Джармуша. Мне кажется, это будет адекватной мерой.

Очень много вопросов, как я считаю правильным бороться за освобождение Навального. Для начала говорить. Не выпускать эту тему из повестки. Писать Навальному. Писать во ФСИН. Требовать врача. Ну а дальше все формы активности, которые вы сами можете предложить. Зачем же всё время требовать, чтобы их вам кто-то предлагал? Мы же с вами люди самостоятельные.

Спасибо за «спасибо». «Входит ли в ваш круг интересов и нужен ли современной России такой крупный философ, автор работ по логике, метафизике, эстетике и политике, как Бернард Бозанкет?» И традиционно, «Когда следующий выпуск «Нобеля»?». Следующие выпуски «Нобеля» записаны и скоро будут на «Дожде».

Что касается Бозанкета, понимаете, он был в большой моде в том кружке национально ориентированных интеллектуалов, как они себя называли, с которым я общался довольно тесно во времена работы в «Консерваторе». Для меня это был интересный опыт, из которого во многом вырос роман «ЖД».

Тем не менее, единственный переведенный в России (переведенный, насколько я помню, Шпетом) труд Бозанкета по логике — это далеко не главное его произведение. Наиболее знаменитая его работа — кажется,1890-х годов — о метафизике государства. О том, что государство — это высший в этическом отношении конструкт. Ну, я сам его не читал — я знаком с ним в изложениях и пересказах восторженных адептов. Что государство есть нравственный абсолют. Что единицы перед государством ничтожны и так далее.

Мне тогда это показалось абсолютной ерундой. Может быть, следует это почитать. Может быть, как в рассказе Наровчатова «Абсолют», в этом абсолютизме есть какое-то своеобразное эстетическое величие. Но тогда мне это показалось таким довольно прихотливым обоснованием рабства и ничем более.

Бозанкет, весьма возможно, был душевнейшим человеком. Но его идеи мне кажутся, как бы сказать, в практике XX века довольно-таки опасными. Я помню, что его апологетами тогда выступали люди, считавшие себя такими мистическими консерваторами. То есть уже националистами от мистики — худшая разновидность национализма.

«Удивительно сходство романов «Час Быка» Ефремова и «Обитаемый остров» Стругацких». Да нет, что вы? Это иллюзорное сходство. Как сходство эстетики разных режимов в 30-е годы. На самом деле общество, описанное Стругацкими — это нормальный такой тоталитаризм с башнями. А общество, описанное Ефремовым — это гораздо более нейтральная, гораздо менее жестокая олигархия. Просто она как бы более тупиковая, если на то пошло, потому что там уже революцию-то сделать некому. Инакомыслящих практически не осталось. И потом всё-таки абсолютно разная эстетика этих обществ.

«Отчего так получилось, что Стругацкие в постсоветские времена экранизировались часто (Бромберг, Тарковский, Герман, Бондарчук), а вот Ефремов — всего один раз и, на мой взгляд, крайне неудачно?». Понимаете ли, корень проблемы в том, что Ефремова вообще очень трудно экранизировать, потому что стилистика Ефремова — это стилистика такая постромантическая, очень пафосная. Он учился своему стилю, конечно, как он справедливо говорил Алексею Н. Толстому, у Райдера Хаггарда.

Это, в общем, если уж на то пошло, хорошая школа — жюльверновская, хаггардовская, буссенаровская и так далее. Но в гораздо большей степени его сочинения — это результат его таких патетических эстетических воззрений, наверное, его довольно дилетантской эстетической теории о том, что прекрасное полезно, а полезное прекрасно. Ну, такая попытка вывести эстетику из прагматики: что загнутые ресницы — это прежде всего полезно, и потому красиво. Ну и так далее. То, что Гирин рассказывает Серафиме во время их долгих и, по-моему, очень занудных и натужных бесед в «Лезвии бритвы».

«Лезвие бритвы» — роман, который являет собой удивительную смесь потрясающих по точности зарисовок… История, например, о водяном раке, о номе, как он его оперирует в детстве, то есть в молодости. Или история про серые кристаллы. Или история жизни и гибели Амриты Тилоттамы. Видите, я всё это помню до сих пор. Но в остальном там какое-то дикое нагромождение пафоса и, в общем, такой философской эклектики.

Сама идея «Лезвия бритвы», что человек — это лезвие бритвы, всегда баланс на очень тонкой грани между Богом и животным, и психика человеческая тоже балансирует на канате — это очень интересная идея. И таких идей у Ефремова множество. Но при этом он не был свободен от некоторой рисовки, некоторого избытка патетики и некоторой такой, знаете — даже не знаю, как это назвать — такой, немножко в духе Серебряного века и в духе Арцыбашева, эротомании.

Во всяком случае, она очень остро чувствуется в «Таис Афинской». Вся эта сцена обладания роскошной гетерой на пашне — она, в общем, навевает какие-то арцыбашевские ассоциации. В советские пуританские времена понятен генезис всей этой эстетики. Помните, как в знаменитой пародии на Луначарского: «Товарищи, грек любил нагое тело». Вот боюсь, что что-то подобное у Ефремова.

Экранизировать Ефремова можно только с разбором. Я думаю, что могла бы получиться прекрасная экранизация из «Олгоя-Хорхоя». Я думаю, что очень интересны ефремовские исторические сочинения. Особенно «На краю Ойкумены» могла бы быть экранизирована блестяще. А вот насчет «Туманности Андромеды» и в особенности насчет «Часа Быка», романа сложного и тоже, в общем, во многом, как показал Матизен в ранней статье, эклектического — мне кажется, это сложно. Стругацкие — понимаете, они гораздо более монолитны стилистически. Стилистически они при этом гораздо более выдержаны. У них со вкусом обстоит дело лучше.

Ефремов возник на пересечении слишком многих влияний. И потом не будем забывать, что это человек советских 30-40-х. Многие его теории, так же, как гумилевская теория пассионарности или панинская теория густот и пустот, формировались в условиях исторической изоляции. В них много дилетантства. Хотя, безусловно, они, как всякая всеобщая теория всего, заслуживают уважения как философский подвиг.

Что касается, кстати говоря, экранизации Бромберга — ну какая же это экранизация? «Чародеи» — это даже не «Понедельник начинается в субботу» и даже не сценарий Стругацких. Это вольная фантазия. Сначала им Бромберг очень нравился. Они дали его фамилию Айзеку Бромбергу, как часто делали. А потом, мне кажется, они весьма сильно охладили и к фильму, и к его творчеству. Что не помешало Бромбергу снять совершенно гениальные «Приключения Электроника» по Велтистову.

«Сначала мне казалось, что Навальный повторяет гражданский подвиг Матросова в современном исполнении. Теперь становится очевидным, что он встал на христианский путь». А я не вижу здесь противоречия. Подвиг Матросова тоже вполне христианский — «нет большей любви, чем положить душу за други своя».

«Получается, что Россия — не христианская страна». Ну, получается, по крайней мере, что в России христианство не проповедано, как говорил один религиозный мыслитель. Более того: что Россия полноценно не катехизирована. Вернее, как сказать? Россия сейчас самая христианская страна в понимании христианства такого, наверное, I-II веков. Такая нероновская страна, где правит абсолютно законченная, вырождающаяся имперская клика. А факелы христианства, как это называли, полыхают стране, потому что их просто жгут. Это как на картине Семирадского.

Понимаете, это страна тайного, катакомбного христианства. Но так получается, что христианство сверху не насаждается — ни при массовом крещении, не при массовом религиозном покаянии и религиозной проповеди, какая имело место в конце 80-х. Это не канонизация святых, это не христианизация страны, это не катехизация невежд — это пропаганда. А подлинное христианство — оно нарастает снизу.

И то, что у нас сейчас довольно много людей, уже готовых поставить свои принципы выше своего страха — это и есть русский шанс разомкнуть круг нашей истории. Пастернак же говорил, что история начинается с христианства, то есть с размыкания круга. До этого она циклична, а здесь она превращается в линию — кривую или прямую, но в любом случае незамкнутую. И поэтому есть надежда.

Мне кажется, что как раз христианизация России выражается не в том, что все ходят молиться, или тем более не в том довольно языческом поведении, когда все едят куличи. Это совершенно нормальная вещь, и прекрасная вещь. Но главная пасхальная эмоция — это не разговеться. Главная пасхальная эмоция — это что все мы воскреснем из мертвых, смертью смерть поправ. A для этого нужно так жить, чтобы у тебя душа была живая. А не у каждого она есть вообще-то.

Так что христианизация России происходит как раз сейчас. И у нас очень много таких маленьких нерончиков, которые, как Nero Redivivus, Нерон возвращенный, воскресший, как такой маленький Антихрист, расселись по разным веткам и оглушительно чирикают. Такие троллинята. У них, кстати, довольно много способностей и довольно много возможностей вонять. Но, опять-таки, они не могут заглушить, не могут смыть всей своей черной кровью кровь праведную.

Это как раз очень показательная ситуация. Понимаете, ведь раннее христианство и поздний Рим — это коллизия очень неоднозначная. Вот Юлия Латынина, например, считает, что язычество было носителем многой мудрости, а христианство, как это происходило, скажем, во II-III веках, выступало как такая чуть ли не радикальная, чуть ли не террористическая сила.

Есть другие воззрения на христианство. Есть замечательный фильм Аменабара, где как раз показано христианство как тоталитарная секта, антикультурная. Я говорю о фильме «Агора», где Рейчел Вайс, по-моему, прыгнула выше головы. Но при всём при этом есть и другая версия, понимаете — что христианство несет миру кислород. А поздний Рим хочет и дальше задыхаться. Это такое вот эротическое удушение.

Мне кажется, что мы сегодня вообще очень похожи на поздний Рим, и поэтому у нас не должно быть никаких особенных иллюзий. Но я об этом уже много раз говорил. Вот многие спрашивают: каково место современной литературы в учебниках будущего? Да примерно как литературы поздней Византии, которая была интересна немногим персонажам, не многим талантливым ученым вроде Аверинцева, немногим продвинутым читателям. Но вряд ли она является объектом массового интереса потомков. Хотя там есть шедевры.

Просто есть вещи, на которых печать исторической обреченности лежит слишком наглядно — не скажу, ярко, но именно темно. Вообще сейчас надо перечитывать «Юлиана Отступника» (Julian the Apostate) — замечательный роман Мережковского о Юлиане Отступнике, который просто нагляднее всего повествуют об упадке и о попытке — такой жалкой и по-своему трогательной попытке — возрождения.

Помните, у Кушнира это стихотворение? «Можно представить, как счастливы были боги и благодарны древнему Юлиану». Ну счастливы, ну благодарны... Но знаете, умиляться этому восстановлению памятников, которое тут чуть было не случилось, довольно странно. И всё-таки Юлиан Отступник — это, по-моему, было 4 года, а не 20.

«Исторически так сложилось, что для русских нет ничего хуже предателей. К ним относят и эмигрантов. Не находите ли вы, что именно поэтому отчасти враждебно относятся и к США? У сами знаете кого ненависть к предателям обострена вдвойне — он русский, да еще и разведчик. Не в этом ли корень его желания нанести значимый ущерб США?».

Да нет, понимаете, понятие предательства в России вообще распространяется на слишком многих. Слишком многие любят пугать предательством, говорить о предательстве, постоянно повторяют этот термин применительно к самым разным явлениям. И любой, кто живет чуть лучше, уже рассматривается как предатель. И любой, кто уехал, рассматривается как предатель. Предателем называют того, кто думает иначе. Вообще это сейчас, наверное, самое распространенное слово.

Понимаете, вот так случилось, что у меня этот рояль в кустах — у меня с собой верстка книжки «Истребитель». Там есть такая, мне кажется, очень подходящая к случаю цитата. Но пока она будет грузиться, я немножко об этом поговорю.

Понимаете, вот это клеймение, причем обзывание всех предателями при абсолютно любом случае — оно давно здесь укоренилось. Мы это наблюдаем по-настоящему еще с николаевской эпохи. Я думаю, что это неистребимо. По крайней мере, на ближайшее время, потому что ситуация такой совершенно разнузданной ксенофобии, когда, в общем, как предатели рассматриваются решительно любые люди, которые живут лучше или живут иначе — это очень глубоко укоренено в сознании.

Я не думаю, что это скоро может быть преодолено. И вообще не думаю, что это может быть преодолено. Но сейчас я попробую вам всё-таки прочесть вот этот кусочек, потому что, видите, меня эта тема тоже волнует довольно сильно. Там ситуация, когда пропал без вести пилот, совершавший трансарктический полет. Его не нашли, хотя поиски были очень долгие. Но в процессе этих поисков случилось много любопытного. И вот, значит...

«Поиски Н-209 имели ряд побочных эффектов. В сущности, вся история, экономика и филология СССР были побочными эффектами его стремления в стратосферу. Так это представлялось Броуману, ибо он умел заниматься лишь главным делом — другого не признавал.

Осенью в процессе розыска в верховьях Вилюя пилот Эндукаев открыл малую народность, не нанесенную до того ни на какие карты, равно и не внесенную в реестры. Снижаясь вследствие поломки, он увидел непредусмотренных людей, приведен был в их стойбище и донес сведения о них до большого мира.

Впервые, собственно, они были открыты ссыльным географом польского происхождения Карабчевским, но открытие его умерло вместе с ним, ибо он остался в стойбище, опутанный страстью к местной красавице. Женщины этого племени, называвшего себя огуэн, что в переводе с их языка означает «коренные», в самом деле отличались изысканной красотой.

Мир в мифологии огуэн делился на коренных и предателей. Предателями назывались все, кто ушел жить в более приемлемые погодные условия. Согласно космологии огуэн, когда-то все люди, созданные верховным божеством из снега и льда, жили в верховьях Вилюя, но потом расползлись по земле в поисках лучшей доли и забыли свои корни. А огуэны остались верны полярной родине.

Через понятие «родина» определялось ими всё. Закат был красив как родина. Олень вкусен как родина. Умерший возвращался на родину. Всё же негативное определялось через понятие предательства, измены (кукуюн). Изменой была плохая погода, желудочная слабость, зубная боль (других болезней, кроме желудочной и зубной измены, огуэн не знали).

Миф о переходе монголоидов из теплых краев в приполярные вследствие бегства от ледника, таким образом, ни на чем не основан и благодаря открытию Эндукаева подвергся ревизии. Монголоиды, как и все приличные люди, изначально жили на севере, но предали свои ценности и ушли на торговый юг, тогда как истинные прародители человечества остались верны приполярью. Адам и Ева были созданы в аду, где им и место, но бежали в рай, где частично растаяли, частично же выродились.

Исправить эту несправедливость рожден был Сталин, установивший приполярье везде. Эндукаева среди огуэн тоже некоторое время считали предателем, поскольку он ушел на юг и вскоре опубликовал сборник песен народности огуэн о Сталине. Но потом он затосковал, вернулся и стал коренным.

Дело в том, что верховное божество пообещало народу огуэн, что те, кто никуда не уйдет и всё выдержит, рано или поздно дождутся потепления на полюсе, тогда как в остальном мире похолодает навеки, и это будет расплатой за измену.

Миф о награде за долготерпение встречается также в сказке «Морозко», восходящей к фольклору огуэн. Судя по некоторым признакам, конец времен уже близок. То, что мерзлота отступает с каждым годом, еще не главный признак. А признак — то, что везде уже хуже, чем на полюсе. Верховное божество не лжет своим детям, которых называет утютюн».

Вот, мне кажется, что этот фрагмент отвечает на ваш вопрос вполне. Отвечаю на поспешно пришедший вопрос, когда же мы всё это будем читать. Да мы (если захотим, конечно) будем это читать в первых числах мая, когда эта книжечка благополучно себе выйдет.

«Прямо завидую, что вы не можете себе представить, как любовь превращается в привычку. Хотя я зато знаю, что такое разлука без печали». Да, видите, всё компенсировано в мире. Вот я не могу себе представить, как любовь переходит в привычку. Зато я и многого другого не могу себе представить. Это так всегда бывает.

«Ваше ощущение: президент России руководит страной или только имитирует это, повторяя «Разорю не потерплю»?». Знаете, это вопрос на самом деле непростой. Путинский стиль, Putin style руководства, я думаю, будет еще неоднократно предметом политологических исследований — серьезных, объективных.

Вообще покопаться в нынешней истории России потомкам будет очень интересно. Замечательный феномен — просто жить при нем не очень удобно и скорее неинтересно, а изучать будет очень любопытно. И наши свидетельские показания, наши воспоминания будут на вес золота. Потому что нас не так много доживет.

Но это, безусловно, не руководство. Понимаете, у Пастернака о Ленине сказано: «Он управлял теченьем мысли, и только потому — страной». В известном смысле это верно. Потому что Ленин навязывал дискурс. Он это умел, и дискурс у него был. А Путин на самом деле опирается на худшие черты народа, которые не нужно культивировать, которые растут сами. И он дает сорняку свободно расти. Сорняк — это ксенофобия, паразитизм, такое несколько патриархальное и архаическое мышление, которое требует обязательно фигуры отца, такого послушания.

Это культивирование инерции, конечно. Это, по большому счету, не управление, потому что управление выражается в намечании целей. Здесь и цели такие сугубо экстенсивные, экспансионистские. В обоих случаях корень разный, а приставка «экс-».

Вот экстенсивная и экспансионистская политика, когда надо хватать как можно больше земли вместо того, чтобы развивать имеющуюся, и всё это считать возвращением в родную гавань — это не очень перспективно. Но понимаете, ведь людям нравится падение. Оно всегда их восхищает.

Процесс падения очень приятен. Я много раз об этом говорил. Есть такой экстаз падения. Ну, как бывает экстаз пьяного беспредела, пьяного разгула или экстаз любви к женщине, которая, как вы понимаете, вас грабит, унижает и в конце концов непременно растопчет. Но в этом есть такой своеобразный оргазм. На этом топливе работали абсолютно все архаические режимы.

Это не управление никоим образом. Это такое своего рода потакание. Причем потакание тем вещам, которые в конце концов погубят. Но важен же процесс, а не результат. А в процессе всё очень хорошо, то есть воспринимается как наслаждение.

Более того, это воспринимается многими как опора на глубинный народ. Если под сорняком понимать глубинное растение, то есть то растение, которое более присуще данной местности, просто потому, что оно растет без усилий, без культивации, тогда, наверное, да — тогда это опора на народ. Но проблема-то в том, что чтобы выросли культурные растения, нужна окапывать, нужно поливать, нужно заниматься английским газоном. Понимаете, просто стричь и поливать — и так 300 лет. А то, что произрастает само собой, как сейчас в России — это культура сорняковая. Культура агрессии, ксенофобии, гопоты и очень часто просто взаимной ненависти. Это очень опасная вещь, очень печальная.

«Чем вызваны новые призывы возвратить исконные земли? Неужели дефицитом территорий или, скорее, дефицитом людей, оказавшихся за пределами России?». Да нет, конечно. Тут и имеющиеся-то территории окультурить нет времени. Посмотрите, сколько в России так называемого «дикого поля». Сколько откровенно мусорных земель, сколько неокультуренного.

Сейчас какой-нибудь тролль уже напишет: «Вот вас, либералов, и послать их возделывать». Да мы и возделываем вообще-то. Культурно мы это возделываем. Мы пытаемся, собственно, сделать то, что должна бы делать российская власть. Мы пытаемся нести информацию, просвещение, гуманизацию — всё, что вы связываете с либерализмом (это я отвечаю потенциальному троллю). Нас, собственно, поэтому и обвиняют в предательстве — в предательстве инерции. А предавать инерцию и значит двигаться.

«Глубинный народ в начале XX века интуитивно понимал, откуда веет свободой, и, несмотря на клеймение стихийными монархистами, ногами-то проголосовал за кадетов при первой же возможности. Неужели сегодня народ отказывается…?». Ну, не столько за кадетов, будем откровенны, сколько за эсеров. Эсеры были самой популярной партией в России.

Ну и потом, понимаете, верно одно — то, что было стремление к свободе. Но оно как-то поощрялось. Была идея просветительства. Сейчас идея затемнительства — просветительство стало главным врагом. И вместо ускорения — замедление. Вот все слова — они же неслучайны: замедление, обнуление. То есть постепенное такое установление не то чтобы сонного царства...

Оно было предсказано в нашей с Лукьяновой сказке «Точка джи» еще в 2000 году. Поразительное пророчество! Когда мне припоминают мои несбывшиеся пророчества, вы лучше вспомните сказку «Точка джи». Она есть в интернете, там всё написано.

И вот у меня есть такое ощущение, что это усыпление, замедление, обнуление — это и есть единственная программа. Она не требует усилий, потому что человек вообще сам склонен (иногда — не всегда, но иногда) к расслаблению, к такой старческой дряблости.

Что касается вот этой тенденции глубинного народа к поиску свободы, лучшей жизни и так далее, то ведь для этого всё-таки нужно, чтобы людям иногда напоминали, что они люди, а не только оскотинивали их, не только натравливали их друг на друга.

В России бывали всякие периоды. Бывало торжество самой мрачной реакции. Например, после 60-х годов. Например, в столыпинские времена. Тогда люди отнюдь не искали революции. Наоборот, они были в ней разочарованы. А вот настоящие-то предатели — вот где подлинное предательство — «Вехи». Вот они как раз и занимались разговорами: «Нам не революции нужны, нам нужно покаяние, смирение, самоограничение». Понимаете, что «Вехи», что «Из-под глыб» — это всегда появляется в России после социальных подъемов. Такой период национальной депрессии, когда, как говорит Жолковский, главное — это обустроиться, то есть обернуться имеющимся. Очень точное лингвистическое толкование.

«Есть мерзкое выражение «продающий текст». У меня есть ощущение, что сегодня любой текст должен быть продающим, то есть обращать на себя внимание читателя». Кирилл, продающий текст — это совершенно конкретный жанр. И более того, конкретный термин, который говорит нам, что эту книгу надо купить. Я сам к своим книгам регулярно пишу или правлю продающие тексты. Не надо смешивать это с манерой любого хорошего текста привлекать к себе внимание.

Понимаете, однажды Константин Райкин дал, по-моему, гениальное определение актера — и это может быть только в крови; это или есть, или этого нет: «Актером называется человек, который, выходя на сцену в кульминационном эпизоде, когда на первом плане выясняет отношения пара знойных красавцев, садится на заднем плане в углу, но все смотрят только на него».

Как это делается, непонятно. Таким является сам Райкин — что отец, что сын. Таким был Колтаков. Этот человек сыграл эпизодическую роль в фильме и запомнился больше, чем главный герой. Это человек, который олицетворяет собой типаж, еще ничего не делая и не говоря. Вот вышел — и, как говорит Пастернак, он весь в явлении. Явил себя.

Хороший текст — это текст, который запомнится вам вне зависимости от того, легко ли он читается. Это «Улисс», это Музиль — хотя я не люблю «Человека без свойств», но я не забываю некоторых сентенций оттуда. Это Кафка. Ну вот Пруста, видите, я не включаю в этот пантеон. Для меня это человек, который действительно ярко запоминается — великий писатель.

Понимаете, продающим является всякий текст. Разговоры о том, что великое искусство обязательно неинтересно — это просто выдумали люди, которые не умеют писать интересно. Писать интересно — это дар, который либо есть, либо нет. Его воспитать нельзя. Поэтому все эти разговоры «вот, я научу вас романы писать» — ну, наверное, это можно сделать. Но мы знаем, что есть один принцип: с наслаждением читается то, что с наслаждением пишется.

Поэтому, кстати, графомания всегда вызывает такое наслаждение у эмпатического читателя. Он там пишет какую-то полуграмотную ерунду, а мы хохочем и нам нравится. Просто, видите ли, получать наслаждение от текста тоже надо уметь. И получать наслаждение от процесса его создания — это тоже целая школа.

Поэтому мне кажется, что продающим в идеале является всякий хороший текст. Не нужно думать, что интересно только поверхностное, пустое, глупое. Наоборот, интересно неожиданное, таинственное или позволяющее читателю лично узнать себя. Это, конечно, очень важно.

«Захват внимания не имеет отношения ни к подлинному интересу текста, ни к красоте его формы». Неправда, Кирилл, имеет огромное! Понимаете, читателя надо брать. Бродский говорил: надо хватать за шкирку. Я не уверен, но вообще молодая русская литература (а она именно молодая, понимаете, она недавно) имеет дело с неопытным читателем. Даже с читателем советским, которые не был знаком с новейшими повествовательными техниками, который был изолирован от западной культуры. Ну конечно, его надо хватать, брать, шокировать, тащить за собой, увлекать.

Если произведение не увлекательно, то в чем тогда главная функция эстетического наслаждения? Ведь литература — она читается не для того, чтобы стать умнее или добрее. Она для того, чтобы удовольствие получать, понимаете? А какое может быть удовольствие со скукой? Оно со скукой совершенно несовместимо.

«Был ли Бальмонт сильной личностью? Почему он 30 июля мог себе позволить строки «Этим летом униженье — нашей воли, этим летом я Россию разлюбил»?». Знаете, он был, безусловно, сильной и привлекательной личностью. Другое дело, что эта личность была подвержена алкогольному распаду. Не просто алкогольной зависимости — это была душевная болезнь. Последние годы он провел уже в состоянии полной деменции. Этот алкогольный распад замечательно описан, кстати, в парижских дневниках Волошина.

Понимаете, да, Байрон был сильной личностью, но, в общем, не подарком для друзей, жен и коллег. Он был личностью ослепительной. Личность бледная не сказала бы: «Почему я, такой нежный, должен на всё это смотреть?». Но при этом, конечно, как всякий истинный поэт, это был человек не вполне владеющий собой.

«Почему людены не покинули землю в романе «Волны гасят ветер»?». Да вот именно потому, что оказались несовместимы с миром. Потому что оказались результатом, простите, диверсификации. Такой вот диверсификации. Просто человечество делится. Оно развивается. В процессе деления оно, наверное, частично перестает быть видимым для других страт.

Людены же не покинули землю. Мы не знаем. В момент в связи с Каммерером Тойво Глумов находился в каком-то ярко освещенном помещении. На Земле оно было или не на Земле, мы не знаем. Может, где-то в тропиках.

Они перестали быть видимы. Понимаете, я вот по этому же закону перестаю быть видим для многих людей, с которыми я порвал. Мы никогда больше не пересекаемся, хотя ходим в одни и те же места. Иногда вот жена рассказывает: «Ты что, не видел, что там прошел такой-то?». А я искренне не видел.

Это меня Бог спасает. Бог бережет от некоторых встреч с прошлым. Просто для меня действительно некоторые люди совершенно не существуют, а я не существую для них. Я умудряюсь быть для них невидимым. Есть, конечно, определенная категория бывших — бывших друзей, бывших коллег, которые, наоборот, с таким напряженным вниманием отслеживают каждое мое слово. Но их очень мало.

В основном диверсификация — это благо. Это как в лесу цветение в разные сроки, чтобы друг друга не опылять. Так же и с женщинами. Понимаете, одним нравятся одни, другим другие. И возникает не просто ситуация постоянной конкуренции, а ситуация выбора, когда каждый попадает на что-то свое. Каждый умеет по каким-то неуловимым приметам — цвет глаз, манера жестикулировать, курить — выбирать своих. Помните, как у Валерия Попова: «Я узнаю тебя издалека — по кашлю, под шуршанию подошв». Казалось бы, такая проза — а вот тем не менее.

Поэтому диверсификация — это величайшее изобретение человечества. И я надеюсь, что одна часть человечества просто научится быть неразличимой для другой. А для этого людям надо дать право выбирать себе работу, место жительства, среду и так далее.

«Какие же могут быть секреты в архиве 75-летней давности? Это прямо похоже на «Имя розы». Почему кто-то может не допускать человека к его истории? Неужели это нормально?». Тут же важен не секрет. Хотя там есть секреты, безусловно. Когда война становится предметом сакрализации, религии, а не науки, то о чем тут говорить? Любая правда может разрушить миф.

А на самом деле тут вопрос именно в закрытии архивов как в символическом жесте. Не лезьте смотреть то, что вас не касается. Вам не положено это знать. Мы — хозяева истории. Мы распоряжаемся тем, кого к ней пускать, кого нет. Символический жест — не более того. Они добьются того, что в результате десакрализация окажется чрезмерной. Но этого надо, в общем, не допустить в свой час. Вот и всё.

«Почему происходят такие сражения по поводу Солженицына, такие яростные нападки? Я читал «Красное колесо» — это совершенно упоительно, настоящий пир! Не понимаю критиков, не написавших не строки». Видите ли, во-первых, всё-таки необязательно писать, чтобы критиковать.

Во-вторых, «Красное колесо» действительно спорное произведение — и по концепции своей, и по творческому методу. И кроме документальных глав, там очень много скучного. Мне, во всяком случае, кажется, что вся линия Воротынцева, вся линия Лаженицина, не говоря уже о любовных эпизодах — это просто какое-то не знаю что.

Но при этом Солженицын — гениальный писатель, очень крупный. «Архипелаг Гулаг» — одна из главных русских книг XX века. Нобель совершенно заслуженный. И «Случай на станции Кочетовка», которую пришлось назвать Кречетовка (погуглите, почему), и «Один день...», который, кажется, «Щ-851», и, разумеется, «Матренин двор», который «Не стоит село без праведника» (очень символично, что все 3 главных повести у него меняли названия) — это выдающаяся литература.

И вот как раз к вопросу о продающем тексте. Литература очень яркая. От «В круге первом» вы не оторветесь. Хотя это, в общем, соцреалистический роман. Но роман очень крупный. «Это велико», — говорил Твардовский и поднимал палец уважительно. Это велико. Это хорошо, что мы при этом были.

И это безумно увлекательно. Потому что человек на наших глазах разрушает самые сакральные, самые закрытые, самые бронированные табу. Молодец! И потом, понимаете, то искусство, которое не вызывает споров, наверное, в основе своей неоригинально. Истина, знаем мы, поднимает вокруг себя бурю, как говорят на Востоке, чтобы дальше разбросать свои семена. Это великое дело.

Про Елеонскую гору — к сожалению, у меня нет ответа на этот вопрос. Я не знаю, кто там был похоронен, и есть ли пророки, достойные захоронения на Елеонской горе. Честно говоря, это не тот вопрос, который тревожит мои сны.

«В ответах в последней передаче вы были по-юношески непосредственны и прямолинейны. Видимо, причиной было то, что вы пришли после школьных уроков». Да нет, понимаете, просто иногда на дурацкий вопрос хочется прямо сказать: «Этот вопрос дурацкий». А по четвергам я всегда после школы. Тут ничего не поделаешь: четверг (иногда пятница — не каждая пятница, а когда есть время) — это мои школьные дни.

Но я люблю школу, я люблю давать урочки, как это называется. Потому что правильно мать моя говорит: «Учителем называется человек, который спокойно мимо школы пройти не может». Нам хочется туда, нас туда тянет. И это не потому, что это нас заряжает какой-то юношеской непосредственностью, а потому, что мы там нужны. Там мы чувствуем себя нужными. Там они говорят с нами о том, что их действительно волнует. Вот я завтра утром буду давать урок по «Горю от ума». И у меня от этого заранее хорошее настроение.

«Как вы оцениваете текст Битова, предложенный для аналитической работы, для диагностической работы?». Это трудный вопрос. Текст безоговорочно хороший. Там про мать — про старую мать. Как его проблематизировать? Там сказано «выделите главную проблему». Ну, главная проблема там, в этом тексте — это, безусловно, проблема отношения к старикам. Это совершенно очевидно. И проблема вообще отношения к родителям.

Может быть, действительно, если так, по системе Ильина, мы должны от литературы взять еще и какую-то школу любви, научиться любить. И потом этот текст Битова, как и все тексты Битова — они хорошо написаны. Всё-таки это прекрасный стиль, динамичное повествование.

Не всегда оно у него динамично. Я, скажем, далеко не фанат «Пушкинского дома». Но все его вот эти географические путешествия — «Птицы» или «Новые сведения о человеке», «Уроки Армении», вообще вся имперская тетралогия — это выдающаяся книги, конечно.

Вообще мне нравится идея дать детям этот текст для диагностической работы. Его и синтаксически интересно разбирать. Но ко мне сегодня подошли несколько школьников — я русский-то сейчас не веду, но подошли с вопросом «А как вычленить здесь проблему?». Вот я бы вычленил проблему так.

Проблема же не обязана непременно касаться патриотизма. Это может быть проблема личная. Проблема семьи — да, это вполне себе легитимная тема. И потом, там же очень правильно, что отношение к родственникам меняется. Но это отношение зависимости. И это та зависимость, которую я приветствую. Это не зависимость властная, это зависимость родства. И она во многом делает человека человеком. Вот если хотите, так. Это тоже проблема. О ней можно говорить.

«Как вы считаете, можно ли назвать общение с детьми естественной потребностью пожилых людей соприкоснуться с живыми очевидцами потустороннего мира?». Я не думаю, что дети — очевидцы потустороннего мира. Я далеко не считаю себя пожилым человеком. И кстати, вряд ли когда-нибудь буду считать, даже если доживу до старости. Не люблю слово «пожилой». Всегда вспоминаю соответствующий палиндром — кто меня знает, тот усмехнется.

В общем, общение с детьми — могу вам сказать, почему оно привлекательно. Потому что их интересуют серьезные вещи. Потому что ребенку приходится впервые открывать для себя мир. Мир ребенка полон великанов и тайн, а наш мир — бабок, болезней, проблем и так далее. Ребенок занимается серьезными вещами. Любит, не любит — для него вопрос. Почему родители угнетают, ну и вообще.

«Почему такие живые писатели, как Чехов и Гончаров, так засушили свои путевые книги — «Остров Сахалин» и «Фрегат «Паллада»»?». Ну, дорогой мой, «Остров Сахалин» — это самая яркая, самая темпераментная книга Чехова. Если читая 5-ю главу, вы не чувствуете физической тошноты от того, как там описаны эти запахи человеческих испражнений, испарений и гниющей рыбы в остроге, если вы не ощущаете тесноту, припадок клаустрофобии в 5-й и 6-й главах — это недостаток читательской эмпатии.

Чехов как раз написал «Остров Сахалин», замаскировав его (в первых полутора главах) под путевые заметки. Но вообще это книга, равная по темпераменту «Путешествию из Петербурга в Москву», а может быть, и больше. В России все книги, замаскированные под травелоги, по-настоящему взрывные.

Что касается Гончарова, то «Фрегат «Паллада»» мне кажется книгой довольно занудной, хотя мать ее считает очень увлекательной. И всё, что касается, например, Японии, чуть ли не впервые им увиденной из русских путешественников — это всё по-своему очень привлекательно.

Мне кажется, что Гончаров по своему темпераменту совсем не был путешественником. Ему свойственна была, скорее, агорафобия — боязнь открытого пространства. А Чехов клаустрофоб. Он обожал путешествовать. Его самое счастливое произведение — «Степь». Поэтому «Остров Сахалин» — это книга невероятно трагическая. Книга человека, который только что проехал всю Россию, увидел столько простора и попал в такую тесноту, вонь, угнетение, несчастье, бездну, и написал об этом с пронзительной силой.

«Остров Сахалин» — лучший текст Чехова, как «Архипелаг Гулаг» — лучший текст Солженицына. Именно из «Острова Сахалин» во многом выросло толстовское «Воскресенье». Толстой сам-то на каторге не бывал, но почувствовал это.

«Почему Гагарин — наше всё, а народ не знает, кто такие Амундсен, Росс, Уолш, Пикар, Тенцинг, Хиллари?». Нет, знает. Во всяком случае, в 30-е годы знал. Когда в моде были покорители полюсов, и самой популярной книгой был «Капитан Гаттерас» Жюля Верна. Помните, там у Алексея Толстого в этом рассказе. Тогда знали, конечно. Тогда жажда покорения была разлита в воздухе. О чем, собственно, и роман «Истребитель».

Сегодня и про Гагарина не очень хорошо знают. Знают, что он первым был в космосе. Чего ему это стоило, мало кто знает. Вообще культ путешествия, странствия, открытия… В отличие от культа территориальной экспансии, захвата земли, открывать земли — это великий культ. Я считаю, что 20-е, 30-е, 60-е в этом плане были великими эпохами. А нынешняя эпоха — это скорее культ либо приобретения, либо закрывания.

«Прав ли был академик Павлов в своей нобелевской лекции, сказав о русском уме, что мы занимаемся коллекционированием слов, а не изучением жизни? «Русский ум не привязан к фактам. Он больше любит слова, ими оперирует». Это настоящий приговор над русской мыслью. Это чисто русское свойство?». Нет, я думаю, что это, понимаете, вообще свойство любых культур, где есть такой приоритет вербальности.

Вот я же не критикую Бродского, когда говорю, что у Бродского в основе его ресентимента тоже лежит культ слова. Я словом беру реванш за всё. «Да, что ни говори, утрата, завал, непруха Из вас творят аристократа — хотя бы духа». Я не могу завоевать женщину ничем, кроме как словом, но в слове я торжествую. Я не могу преуспеть среди этой страны или среди этого племени, но я беру реванш за счет владения словом. Это такой реванш за счет слов — когда вы не можете победить, но можете описать победу или преобразить. Это на самом деле очень благородное чувство, но в основе своей это тот же ресентимент.

Да, действительно, это изнанка нашего культа литературы, культа вербальности, культа словесности. Русский ум больше привязан к словам, потому что Россия — это страна, где культура является национальной религией. И прежде всего культуры вербальная — в гораздо большей степени, чем даже живописная или музыкальная. Это, конечно, предмет культа. И правильно. У всего есть издержки.

«Имеет ли смысл читать «Корабль дураков» Кэтрин Энн Портер?». Даже не помню, когда я это читал. Когда-то смотрел фильм. А когда читал, совершенно не помню. Наверное, имеет — название уж очень хорошее.

«На днях впервые посмотрел картину «Женщина в песках». Так ли хороша книга, как и постановка?». Книга —абсолютный шедевр. Кобо Абэ вообще большой молодец. И я думаю, книга в чем-то даже посильнее фильма.

«Ваше мнение о Дэне Симмонсе — «Террор», «Гиперион», «Восхождение»». Я очень люблю «Террор», который мне когда-то порекомендовали Успенский и Лазарчук. Я с наслаждением прочел, и некоторые приветы «Террору» у меня даже есть в полярных сценах. Ну, такие совершенно сознательные переклички. Хороший читатель найдет. «Гиперион» был мне скучен всегда.

Конечно, Дэн Симмонс — это такой гигант, писатель глобальных форм. Настоящий мегаломан. И он очень умеет конструировать миры и нагонять страху. Вернемся буквально через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Может быть, я это и сделаю сейчас темой лекции, потому что меня этот вчерашний разговор в «Лектории» навел на довольно неожиданные мысли. И вообще монархия как тема литературы, монархия как сказка о национальном характере — это забавно. Наверное, об этом.

«Есть ли у вас свое понимание термина «глубинный народ»?». Только что выразил это понимание: то, что растет само, без усилий. Но это не глубинный народ — это такое заниженное представление о народе.

«В начале 90-х Дыховичный снял 2 страшных фильма «Прорва» и «Чекист»». Неправда, «Чекиста» снял Рогожкин по зазубринской «Щепке». Дыховичный снял «Прорву» — фильм, по-моему, совсем не страшный. «Может быть, пора их пересмотреть, чтобы представлять, что может случиться с ними?».

Понимаете, про фильм «Чекист» было тогда сказано «фильм о том, как в 1920 году расстреливали фотомоделей». В «Чекисте», мне кажется, интерес к садомазохизму возобладал. Это такая странная смесь садо-мазо и порнографии, которая вроде бы осуществляет благородную миссию, то есть рассказывает о терроре, но, как сказал Толстой о купринской «Яме», «он делает вид, что разоблачает, но на самом деле наслаждается, а от человека со вкусом это скрыть нельзя».

Я считаю Рогожкина очень крупным режиссером. Мне очень жаль, что он больше не снимает. Я переживаю его уход из кинематографа довольно болезненно. Мне жаль, что этот крупный мастер в последнее время никак не напоминает о себе. Но мне очень не нравится фильм «Чекист». Хотя он, казалось бы… Знаете, это как «Сало» Пазолини — тоже ведь человек якобы разоблачает, а на самом деле наслаждается. И это как-то немножко нехорошо, мне кажется. Ты уж наслаждайся, но тогда не делай вид, что разоблачаешь.

Что касается «Прорвы», то это тоже такое эстетическое упражнение на темы, эстетизации не подлежащие. Вообще мне кажется, Дыховичный был очень крупным актером, человеком выдающегося ума и замечательным мыслителем. С ним очень интересно было разговаривать. И он и человек был хороший. А режиссер он был, по-моему, довольно заурядный, что бы ни сказали.

Понимаете, любой человек, соприкасавшийся с гениальным режиссером, начинает тоже считать себя режиссером. Все, кто соприкасался с Любимовым, считали, что они потенциально могут ставить в театре или в кино. Но у кого-то это получалось, как у Филатова, а у кого-то не получалось, как у Дыховичного. При том, что он был человек, еще раз говорю, выдающийся, но такого несколько сухого, умозрительного ума.

Вот Бурляев общался с Тарковским и решил, что тоже может снимать кино. Это ошибка. При том, что он гениальный актер. Я вот, например, сыграл у Крымова — и поймал себя на этом. Я поймал себя на этом отвратительном ощущении, что я могу играть на сцене. Хотя я не могу. Я не должен этого делать, это не мое. Это разовое увлечение. Это я один раз попробовал и должен об этом забыть. Но энергетика Крымова, Трибунцева, который там рядом со мной, Исаковой, которая на одной сцене, Лукомникова, который очень артистичен — она такова, что я думаю: «И я тоже хочу!».

Нет, мне надо помнить свое место. Поэтому больше, я надеюсь, я этим не занимаюсь. Я всю жизнь об этом мечтал. Но я как бы реализую свою мечту в сыне. Вот я всю жизнь мечтал быть актером, и у меня сын актер. Вот видите, это, по-моему, такое правильное, наименее травматичное решение, что ли.

«Есть ли в таких-то стихах угроза власти?». Ни в каких стихах нет угрозы власти. Угроза власти есть в запретах. Потому что когда цензура отменяется, это потом бьет с утроенной силой. Понимаете, отменяются даже те запреты, которые для человека фундаментальны.

«Как насчет того, чтобы в школе начать просмотр и изучение кинофильмов?». Во многих школах так и делается. Скажу вам больше: в некоторых школах есть целые курсы истории кино. Просто я боюсь, что это надо делать на достаточном профессиональном уровне. Не просто смотреть кино. Точно так же, как нельзя учить человека просто смотреть живопись. Мочалов, когда водил меня в музей, говорил: «Сегодня мы смотрим 5 картин. Больше — это уже обжираловка».

«Что делать, если я затравлен из-за психологического буллинга в школе, в институте, в армии? Сейчас мне 31, и я понимаю, что всё интересное, всё увлекательное, что я мог сделать в молодости, не сделал. Можно ли вернуться к нормальной жизни и наверстать упущенное?».

Последствия буллинга — это очень тяжелая и очень страшная тема. Вернуться вы, безусловно, можете. И наверстать, безусловно, должны. Но это, простите, вопрос, неразрешимый без помощи профессионалов. Вам нужно обратиться к специалисту. Без психолога или без старшего друга, которому вы абсолютно доверяете, я боюсь, эта тема не решается.

Жертвой буллинга был любой сколько-нибудь значительный человек. Это, если угодно, и показатель значимости. Впрочем, жертвами буллинга бывают не только значительные люди, а иногда и люди просто, скажем, некоммуникабельные. Но по большому счету, травле подвергают не слабых и не глупых, а наоборот, потенциального лидера, чтобы он этим лидером не стал. Вот это такой ваш случай, судя по всему.

Вы, наверное, действительно могли бы реализоваться гораздо полнее. И вы реализуетесь. Но эти занозы — как, помните, в «Альтисте Данилове» из героя, посетившего Железную планету (из Кармадона), долго торчат какие-то железные прутья. Как иглы из ежа, как стержни. Это из вас долго будет торчать. Как жала после общения с пчелиным роем. Вам нужно пообщаться с психологом.

Но вообще вы совершенно правы. Я, кстати говоря, думаю, что из-за атмосферы страха в сегодняшнем обществе огромное количество людей не делает того, что они должны делать. Это всё не так безобидно, как кажется. Понимаете, сколько фильмов не снято великих. Сколько исторических работ не написано замечательных. Сколько просто гражданских масштабных, замечательных поступков не совершено из-за этой липкой атмосферы травли, страха. Атмосферы, когда страшно рот открыть и сказать самое невинное слово. Когда любая дискуссия приравнивается к предательству. Это же мы теряем золотое время! Теряем время, которое могло бы стать для России новым Золотым веком. И станет обязательно, но только с большим опозданием. С оттяжечкой всё это бьет, понимаете.

«Убьют ли Навального в тюрьме? Я потеряла всякую надежду на российское общество и думаю, что оно давно утратило достоинство и способность себя защищать. Остается только наблюдать за развитием диктатуры — лучше бы издалека. Я давно живу в Европе. Всякий раз открывая русскую ленту новостей, ловлю себя на мысли, что всё это трагикомедия очень плохого качества».

Катя, вы совершенно правы. Даже неинтересно это обсуждать, потому что вы говорите очевидные вещи. Все так сейчас думают. Кто живет внутри этой ленты новостей, кто ее открывает. Мы давно уже, как и советует Навальный, живем в такой ситуации психологического транзита. Мы вообразили себе, что мы на инопланетном корабле или, если угодно, мы сами инопланетяне на чужой планете. И вот это всё как бы происходит не с нами.

Это довольно мерзко, но действительно самое обидное — что это трагикомедия очень плохого качества. Если бы это была хотя бы качественная диктатура, была бы надежда, что вырастут качественные дети, как было в 30-е годы. Террор был первосортный, и выросло первосортное поколение сопротивления.

Как ни ужасны слова Ольги Берггольц, что «тюрьма научила нас сопротивлению — без этого мы бы не выдержали войну», это, может быть, не совсем верно, но поколение умело сопротивляться, и оно было первоклассным. А что касается современного террора, то это такой третьесортный брак. 5-й сорт собачатины рубят вместе с будкой, как в классическом анекдоте.

Мне очень не нравится вся эта ситуация, но она утешает тем, что сейчас компрометируются самые отвратительные вещи — ксенофобские лозунги, имперские лозунги. Разнообразная пошлость компрометируется, и это очень хорошо. Но другое дело, что такая компрометация может оказаться избыточной. Будет скомпрометировано само понятие патриотизма, а оно, на мой взгляд, всё-таки не так однозначно. Патриотизм бывает разный.

Но всё равно это, конечно, очень плохое время. Оно закончится, но когда и как закончится, и главное, с какими потерями? Потому что растление — это же уродует. В плену у маньяка долго находиться нехорошо.

«Вас беспокоит Стеша из Торжка. Вы неоднократно говорили, что каждые 25 лет возникает конфликт отцов и детей. В чем вы видите такой конфликт сегодня? У меня уже внуки в школу ходят, а даже с их родителями никакого конфликта нет». Стеша, я же говорил, что этот конфликт надо заливать любовью.

У Аркадия Николаевича тоже не было конфликта с Николаем Петровичем. Во-первых, потому что они такие дюжинные ребята, а во-вторых, потому что они как-то любовью умеют это залить. Помните, когда он обнимает отца, узнав, что у него появился внебрачный сын, такой сводный брат от Фенечки. Бывают положения неловкие, неприятные, из которых хочется поскорее выйти. «Что же мне, лишний раз не обнять Аркадия? Наоборот, я и сам его с удовольствием обниму». Они умеют любить, и у них это как-то скрадывается.

У вас нет этого конфликта. А может быть, у вас его нет потому, что у вас нет убеждений, и вы воспитали детей, у которых убеждений нет тоже. Но люди, у которых убеждения есть, конфликтуют. И поэтому отцы, которые нахлебались в 90-е, сегодня говорят: «Сиди тихо!». А дети, которым хочется жизни и свободы, говорят «Нет, пойду. Нет, буду. Нет, запротестую». И как тут быть?

Кстати, многие школьники мне говорят: «Что же вы терпите-то?». Я говорю: «Да как же я терплю-то? Я не терплю». — «Нет, этого всего недостаточно. Что же вы терпите?». — «Ну, давайте вы не будете терпеть. Покажите мне, как надо», — как некая баба Яга, я им говорю. Это, в общем, довольно обидно всё.

Конфликт отцов и детей — вещи совершенно неизбежная. У меня сыном тоже нет конфликта прежде всего потому, что у нас, в общем, очень большая степень сострадания друг к другу. Очень большая степень эмпатии. Он так воспитан. К тому же, как актер, он умеет хорошо ставить себя на чужое место. Но по принципиальным вопросам мы не дискутируем. Хотя многое в его поведении, может быть, кажется мне то ли слишком храбрым, то ли слишком отвязным, не знаю.

«А литература тоже разделится на две генеральные линии — литература люденов и людей? Появятся ли у люденов свои сюжеты, которых не смогут воспринимать обычные люди? Каким будет литературный мир люденов?». Ну, послушайте, Бакланов, это давно произошло. Метамодернизм это называется. Многие ли могут с увлечением читать Дэвида Фостера Уоллеса? Да нет, конечно. Многие ли сегодня могут читать Марка Данилевского? «Only Revolutions», например. «Дом листьев» ладно, а «Only Revolutions»? Вы много знаете людей, которые могут читать? А много вы знаете людей, которые в 70-е годы смотрели и понимали «Зеркало» Тарковского?

Конечно, происходит это разделение. И у люденов другие эмоции. Я даже могу вам сказать, какая главная эмоция людена. Это эмоции Камила в «Далекой радуге» — такая бесконечная печаль бесконечно одинокого человека. Вот он совсем другой, и он проснется совсем один на планете, засыпанной пеплом. Все погибли, а он опять жив. Правда, там они не погибли, потому что их всех спасли, как мы знаем. Но вообще-то это не очень легко.

Точно так же и здесь, понимаете. Как бы это сказать? Главная эмоция, скажем, романов Пинчона — например, «Радуги гравитации» — это грусть. А в «V»? Тоже такая грусть не совсем человеческого существа, которое страстно мечтает быть человеческим и не может. Вот это да, эмоция людена — такая космическая тоска, такая невероятная печаль. Светлая... Даже, может быть, и не светлая.

«Что бы вы ответили клеветникам Алексея Навального, что его команда слила протест?». Ответил бы, что его команда делала всё, чтобы не слить протест. Но вы, клеветники, им помешали. И не надо, сидя на человеке верхом и молотя его кулаками, приговаривать: «Плохо сопротивляешься». Ты же его связал сначала.

Это власть, которая не умеет играть в шахматы. Она даже в Чапаева не умеет играть. Она умеет только лупить доской по голове. А вы говорите: «Вы плохо играете в шахматы». Это как у Шендеровича в известном его рассказе: «И никак он не мог смириться с тем, что хуже играет в шахматы». Ну какие же это шахматы, ребята?

«Насколько может стать для Навального гарантией безопасности номинация на Нобелевскую премию?». Видите ли, для Солженицына отчасти стало получение Нобелевской премии. Его всё-таки не посадили, а выслали. Хотя он уже приготовил свой лагерный ватник и ночь провел, насколько я помню, в Бутырке. Ну, не помню точно — или в «Матросской тишине». По-моему, всё-таки в так называемом «бутырском замке». Но в общем, он был арестован. Он был выслан. Возобладала точка зрения «высылать».

Что будет с Навальным, я не знаю. Но они полны решимости довести его до какого-то масштабного срыва. Я не думаю, что они хотят убивать. Они хотят, скорее, как часто бывает, получить телевизионное покаяние. Ну, как было с Дудко, как было с Якиром и Красиным. Это трагические истории.

Они хотят, чтобы в результате какого-то шантажа — шантажа здоровьем, судьбой близких или судьбой детей — он сломался и выступил с телеобращением: «Я обращаюсь к моим сторонником. Я вдохновлялся западной пропагандой. Мне платили западные спецслужбы. Я раскаиваюсь и припадаю к стопам». Вот этого они бы хотели. Этого не будет никогда. Леша не тот человек. Но цель, безусловно, такова. Цель — не убить. Цель — сломать.

А у них цель всегда — сломать. Понимаете, процессуально им неважно, чтобы человек подписал показания. Они его уже посадили и могут посадить за всё, что угодно. Но им важно, чтобы он сломался. Чтобы он признал себя сломленным. Чтобы он поползал в ногах. Вот в этом смысл их диктатуры. В этом смысл их деятельности. КГБ, Контора Глубокого Бурения — это контора по ломанию людям позвоночника. Как сказал Искандер, «кто не сломался, тех плохо ломали». Жестокие слова, но справедливые.

«Не могли бы вы рассказать о жизни и творчестве Колтакова?». А я уже рассказывал много раз. И даже рассказал об этом в фильме о нем, который вышел на канале «Культура». Но канал «Культура» решил вырезать меня оттуда без объяснения причин. Так и сказали создателям этого фильма: «Вырежьте Быкова». И создатели этого фильма покорно и, думаю, даже с энтузиазмом вырезали меня оттуда.

Отсюда-то меня, конечно, не вырежут. Я не буду называть этих людей, потому что мне не хочется на них срывать зло — это же решение канала. Но они вообще тоже молодцы. Они такие послушные ребята! Всегда надо, понимаете ли, слушаться начальства. Говорят вам «Вырежьте Быкова» — вырезайте. Он же враг народа.

А вы говорите: культурное, духовное сопротивление. О чем тут разговор-то, собственно? Я еще раз говорю: я совершенно не в претензии на создателей картины. У них же выбор. Иначе им бы вообще не дали рассказать о Колтакове, царство ему небесное. А так сказали всего лишь вырезать Быкова. Но скандала из-за этого я, конечно, поднимать не буду.

«Будете ли вы выступать на книжной ярмарке?». Да, буду в воскресенье на Non/fiction. Я представляю «Списанных», новое издание, и «Эвакуатора». «Эвакуатор», на мой взгляд, потерял свою, не скажу, политическую, но свою социальную актуальность, но не потерял для меня глубокой внутренней актуальности, любовной темы. А «Списанные» вообще оказались романом почти пророческим.

Хотя каких только слов я о нем тогда не выслушал. Но мне это нравилось — значит, книга будоражила. Я ее представляю с особой радостью, потому что всё вышло как по-писаному. Остальные 3 части тетралогии выйдут в свой час. Надеюсь дождаться этого довольно скоро, как сказано в последней фразе одного из моих любимых романов.

А что касается возможного бойкота, мне кажется, что сейчас, при всём моем уважении к бойкотирующим, лучше просто превратить эту ярмарку действительное в бенефис Ярмыш и в бенефис протеста вообще. А протест — он не делается бойкотом. Протест делается публичными выступлениями. Мне это кажется очень важным.

«Стоит ли нашему обществу надеяться на Запад и его санкции, которые могут стать катализатором раскола элит?». Не стоит никогда. Волка на собак в помощь не зови, как известно. А главное, чужого на своих в помощь не зови. Со своими надо разбираться самостоятельно. Зачем нам западные санкции?

«Почему Путин и Шойгу гуляли в тайге в одинаковых рыжих курточках? На что это было похоже? Есть ли похожие примеры в мировой литературе?». А помните, даже не столько в литературе, сколько в кинематографе. В бертоновской «Алисе» Тримбала и Трумбала — вот это «испортил погремушку». Вот это такие близнецы, такие яйцеобразные — да, они очень похожи. Главное, похожие бесконечно печальные лица — они безрадостные очень. Да, пересмотрите бертоновскую «Алису» — на этих Траляля и Труляля они действительно были похожи.

«Когда человек неспособен к ненависти даже после причиненного вреда, можно ли это назвать аномалией духа?». Андрей Кураев когда-то в интервью Лукьяновой очень хорошо сказал: «Если тебя бьют, а ты бездействуешь, ты либо свят, либо мертв».

На святость это непохоже. Это такая даже не аномалия, а анемия. Анемия духа, такая его довольно глубокая, неисправимая патология. Может быть, и исправимая, но нужны большие дозы. Как говорил Чехов про Станиславского, «Он неправильно играет Гаева. Это же молодой здоровый мужчина! Надо впрыснуть ему спермину».

«Сальвадор Дали писал: «Эротика казалась мне отвратительной, искусство божественным, а смерть прекрасной». Для его творчества характерна мизантропия, понимаемая как благородный протест против окружающего уродства. А что думаете вы?».

Нет, Дали совсем не мизантроп. Дали, безусловно, любуется человеком. И эротика не была ему отвратительна. Нет, у Дали были разные крайности. И потом, понимаете, Дали-человек к Дали-художнику имеет отношение весьма касательное. Его интересовали художественные эксперименты, абсолютно гениальные и блистательные. Он был изумительным профессионалом. Он был незабываемым мастером. А его взгляды — ну, да, наверное, действительно ему казалась отвратительной не эротика, а коммерциализация эротики, уж если на то пошло.

«Буду рад, если вы прочитаете что-нибудь из своего». Спасибо, но я как-то так, понимаете, стараюсь в этой программе не читать своего. Если и читаю, то если уж действительно мне самому как-то хочется это сделать. Но, может быть, потом как-нибудь. У меня скоро будет большой вечер стихов. Приходите!

«Что дает вам уверенность в том, что основа жизни в России — это дух сопротивления?». Климат. Если бы здесь климат был другой, возможно, народ был бы пассивнее. Но здесь в основе всего не выживание, не покорность, а именно борьба с обстоятельствами. Рано или поздно это скажется.

«Расскажите о творчестве Вонлярлярского». Совершенно не в курсе, к сожалению.

«Почему всех так взбудоражила тема маньяка Мохова и его бункер? Как вы относитесь к Ксении Собчак?». Ну, понятно, что Ксения Собчак пошла на это интервью ради хайпа, как мне кажется, а не ради интервью и не ради интереса к человеческой природе. И конечно, когда Ларс фон Триер снимал своего довольно гнусного «Джека», он тоже наслаждался, а не разоблачал. Мне картина показалась омерзительной, и я думаю, что фон Триер больше ничего не снимет. Во всяком случае, ничего хорошего. Впрочем, он способен удивлять. Снял же он потрясающую «Меланхолию» после, на мой взгляд, нескольких совершенно провальных картин.

Но проблема не в этом. Я думаю, что тема маньяка Мохова, так же, как и тема фильма «Груз-200», вызвавшего в обществе точно такой же раскол, всех возбудила именно потому, что мы живем во время серьезного падения нравов, и всех интересует глубина этого падения, возможные пределы этого падения.

В самом по себе интересе к маньякам, интересе исследовательском, журналистском, нет ничего дурного. В Штатах выходят книги интервью с маньяками. В конце концов, Трумен Капоте год расспрашивал 2-х убийц, чтобы написать «In Cold Blood». Они не были маньяками, но это еще хуже, потому что они были абсолютно здоровыми людьми, которые ради 40 долларов убили 4-х человек — они думали, что там больше. Перри был вполне нормальным человеком. Это второй был такой абсолютный циник, а Перри, как правильно писал тогда же Бернацкий, как будто сошел со страниц книги Капоте.

Это такая патология. Но у меня всё равно есть чувство, что интерес к маньяку сейчас, особенно к Мохову, диктуется состоянием бункера, пребыванием в бункере. Люди пытаются понять, что их в этом бункере удерживает, не обречены ли они, и откуда придет следователь, который их вытащит оттуда. Кому писать записку? — вот что, мне кажется, волнует людей.

А так-то вообще людей всегда волновали проблемы журналистской этики. Просто при всём уважении к руководству Союза журналистов, там же, понимаете, понятно, ради чего принимают закон, чтобы осужденные не могли давать интервью. Это принимается не ради маньяков. Это принимается ради так называемых политических. Понятно, как он будет применяться.

Это плохой закон. И любое посягательство на свободу слова. Совершенно правильно пишет Михаил Эдельштейн: «Не должен такой-то и такой-то решать, что смотреть Мише Эдельштейну». Запрещать — это вообще худшая тактика. Это значит загонять под ноготь, если угодно.

«В издании «Неизвестные Стругацкие» Светлана Бондаренко опубликовала сценарий «Чародеев». Он почти полностью совпадает с фильмом. Она пишет, что это работа Аркадия Натановича, и что он даже не без удовольствия над ней работал. Это неверно?». Да нет, это вполне верно. Во всяком случае, это работа Аркадия Натановича. Этот сценарий действительно довольно сильно отличается от повести «Понедельник начинается в субботу». Это вообще другая история. Но и фильм, Дима, всё-таки отличается от этого сценария.

Отличается прежде всего потому, что фильм — это бездумная музыкальная комедия, а Аркадий Натанович писал комедию сатирическую. Хотя и не без удовольствия, хотя и легкую, хотя и веселую, но всё-таки с некоторым смыслом. Бромберг сделал из-за этого прелестный (нет слов) новогодний водевиль.

Стругацкие ни одним фильмом по собственным текстам не были удовлетворены, кроме «Сталкера». И то «Сталкер» им нравился как создание Тарковского, а как экранизацию «Пикника» они его не рассматривали. Они говорили: «Нам посчастливилось работать с гением, и мы должны сделать всё возможное, чтобы гению было хорошо».

А так, в принципе, этот сценарий совпадает по основным темам и коллизиям, но герои-то другие. Того героя, которого написал Аркадий Натанович, по-настоящему там играет один Гафт — действительно, злобный. И Александра Яковлева там очень хороша. Она вообще одна из моих любимых актрис. Но образ у Стругацкого должен был получиться довольно страшный. А она даже в качестве ведьмы, когда ее превратили, всё равно очень мила — ничего не поделаешь.

«Обречены ли мы на повторение русской матрицы?». Почему же обречены? Мы ни на что не обречены. У нас есть свобода воли.

«Как преодолеть двойственность в себе?». А зачем ее преодолевать? Как говорит тот же Пинчон, «дойдя до двух дорог, выбирай развилку». Состояние двойственности или то, что называл двойственностью, например, Фитцджеральд, который говорил, что высшая добродетель — это умение удерживать в мозгу противоположные истины и всё-таки действовать — это мне кажется вполне справедливым. Почему же нет? Двойственность я люблю.

В натурах цельных есть уют,

Но монолиты не поют, — писал я когда-то по другому поводу.

Насчет поздравления в стихах к юбилею родственников — здесь я плохой советчик. Но вообще постарайтесь. Надо же, говорю, любовью заливать социальные трещины.

«Сегодня, 25 марта, был день работника культуры». Сострадаю. «Путинская Россия сформировала определенную среду обитания. Какая она, по-вашему? Модно ли сейчас быть культурным?». Тут вопрос не модно ли, а можно ли. Я недавно в классе — в одном из своих любимых умных 9-х классов — задал вопрос: можно ли быть нравственным крепостников? Они дружно заорали: «Нет!». Можно ли быть нравственным самодержцем? Нет! Добрым тираном? Нет! И главное: можно ли быть прямым в кривой системе ценностей? Нет, конечно.

Ну что вы хотите? Как можно быть культурным человеком в антикультурной среде? Это всё Тендряков в 70-е годы ставил неразрешимые моральные проблемы в своих повестях — о кривой, абсолютно последовательно аморальной атеистической системе. Ну какой может быть моральный выбор в повестях «Расплата» или «60 свечей», когда герои этих повестей живут в безнравственном мире? Морально ли убивать отца-алкоголика? Нельзя в кривой системе ставить этот вопрос! Надо сначала создать условия, в которых у отца будут шансы не стать алкоголиком, а потом уже решать моральные проблемы.

Это такая вечная русская русская драма — попытка вести себя прямо в кривом мире. Попытка быть праведником там, где все координаты смещены. Ну о чем мы говорим? Тут единственная форма праведности — это самоуничтожение. И то, чем занимается Навальной, как ни странно, укладывается в эту схему. Хотя я надеюсь, что народная поддержка его всё-таки спасет.

«Понятно, что Лермонтов остался гением в истории рядом с жалким царьком». Не с жалким царьком, нет — с большим, страшным, сознательным злом. Самое точное изображение Николая Палкина дал, конечно, Толстой в «Хаджи-Мурате».

«Понимал ли поэт, что количество ссылок и расстрелов для служителей истины будет только увеличиваться, а трон под тираном не пошатнется?». Поэт мыслил несколько сложнее. Он понимал, что самодержавие обречено, но будет ли лучше? Он совсем молодым человеком написал:

Настанет год — России черный год,

Когда царей корона упадет.

У нас дома хранится издание Лермонтова товарищества Вольф в 2-х томах в одной книге (кажется, 1883, что ли, год), где эти слова заменены точками. Очень горжусь этим подцензурным экземпляром. Он прошел войну, сохранился в семье сквозь все пертурбации.

Ведь в том и дело, братцы. Ну действительно, какое будущее ожидает Россию после того, как царей корона упадет? Это будет черный год. Станет ли лучше, понимаете? Да, трон-то может зашататься. Зашатается ли всё остальное? Это уже сомнительно. У Лермонтова вообще было сложное отношение к народу, в том числе к глубинному. «Странною любовью».

«Почему чиновники так плохо вербально конструируют логические цепочки?». А в результате естественного отбора. Только такая отрицательная селекция. Человек, связно говорящий, в этой власти всегда был подозрителен. Пример — Горбачев.

«Каково ваше впечатление от личного знакомства с Сергеем Жаданом?». Вполне соответствует впечатлению от текстов — умный, глубокий, талантливый человек. «Он, кстати, один из тех националистов, которых считают уехавшими и предателями». Во-первых, он находится в принципиально иных ситуациях. Не забывайте, что он существует в парадигме воюющей страны. Во-вторых, мне Жадан не показался националистом. Во всяком случае, в его отношении к русским деятелям культуры я никакой враждебности не увидел.

«Не были ли вы разочарованы его умозрительной книгой о войне на Донбассе?». Если вы имеете в виду вот этот санаторий, там, где в санатории развернут госпиталь — да нет, не был разочарован. Но я вообще прозу Жадана люблю гораздо меньше, чем его стихи. Он прежде всего поэт. И поэтом я его считаю абсолютно первоклассным, а человеком чрезвычайно интересным.

Нет, я совершенно не согласен с тем, что Иисус возглавлял шайку разбойников. Мне эти вопросы задавать бессмысленно. Я христианин, и ничего плохого про Христа говорить не буду, да и слушать не хочу.

«Поздравляю с прошедшим днем поэзии!». Спасибо, Олег, вас также!

«Ваш пример с катакомбным христианством напоминает фрагмент из 7-й книги поттерианы, где Гарри пробирается в Хогвартс через потайной ход в портрете Арианны». Я бы не сказал, что это сходная ситуация. Но то, что христологические аналогии чем дальше, тем больше проявляются в Поттере — это безусловно.

«Никто не выдал Поттера, даже когда Волан-де-Морт стал говорить с ним пронзительным голосом в голове каждого. Есть ли в этом символическое проявление соборного духа?». Не соборного! Это всё-таки индивидуальный выбор. Понимаете, он же стал с ними говорить не со всеми, а в голове каждого. Вообще соборность применительно к Хогвартсу — понятие довольно спорное. Хотя хорошо было бы.

«Что вы думаете про «Окно, горящее в ночи» Юрия Левитанского? Какую роль играет, кстати говоря, поэзия в мире Роулинг?». Да в основном на уровне заклинаний, на уровне латыни. Хотя Роулинг, я знаю, любит латинскую поэзию. Скажем, она любит Горация, любит Катулла. Но вообще поэзия в ее мире большой роли не играет. В ее мире большую роль играет психологическая проза — прежде всего Бронте и Диккенс.

Она очень поэтично мыслит, но, скажем, если бы она больше любила стихи и лучше их знала, то, может быть, там было бы больше таких таинственных баллад, таинственных заклинаний, сумрачных. Как, скажем, баллада А. К. Толстого в «Упыре»:

Пусть бабушка внучкину высосет кровь…

Не сетуй, хозяйка, и будь веселей!

Сама ты впустила веселых гостей.

Сочинение таких стихов — хорошая школа и большая забава для сочинителя. То, что в Потере нет лейтмотивного таинственного стихотворения — это большая промашка. Но это неважно. Она, может быть, к этому придет.

«Существует ли связь Стругацких с Лермонтовым и Тургеневым?». С Тургеневым их роднит понимание природы страшного, безусловно. А вот насчет Лермонтова я не знаю. Тут прямых влияний я не вижу. Они больше любили всё-таки приключенческую литературу, больше любили Киплинга, мне кажется. Лирический герой Лермонтова имеет некоторое сходство с Максимом Каммерером. Максим — это такой Мцыри.

«Читали ли вы вы Матесона «Куда приводят мечты»?». Когда-то читал. Но что там нашел Стивен Кинг, совсем не помню.

«Проанализируйте «Умирающего гладиатора»». Да это, понимаете, стихотворение из той же породы, что и «Дубовый листок оторвался от ветки родимой». И «Спор», например. Я боюсь, у нас по-настоящему не освещена эта коллизия. Проблема в том, что для Лермонтова отношение к исламу было болезненно важным.

Умирающий гладиатор, «во прахе и крови скользят его колена» — это гибнущая цивилизация. Гибнущий Рим: когда один умирает, а другие смотрят. Когда падение нравов страшное. Вот старый мир в отчаянии беснуется, понимаете. Для самого Лермонтова весьма проблематично было, примет ли его мир новый. Потому что он сам кажется себе старым, желтым — «Ты пылен и желт, и листам моим свежим не пара», разумеется. И возникает вот это страшное ощущение иссякшей прежде времени жизни.

Понимаете, «прости, развратный мир, прости, о край родной» — это отношение Лермонтова к белой цивилизации вообще.

Не так ли ты, о европейский мир,

Когда-то пламенных мечтателей кумир,

К могиле клонишься бесславный головою

Измученный в борьбе сомнений и страстей,

Без веры, без надежд — игралище детей,

Осмеянный ликующей толпою!

И пред кончиною ты взоры обратил

С глубоким вздохом сожаленья

На юность светлую, исполненную сил,

Которую давно для язвы просвещенья,

Для гордой роскоши беспечно ты забыл.

На какую юность он смотрит? Он смотрит на Восток, который для Лермонтова был источником силы, молодости и поэтического вдохновения. Неслучайно зеленые листы чинары — это цвет ислама. Он надеялся, он верил, что эта чинара его примет — а нет.

Катастрофа Лермонтова — это катастрофа кавказского пленника и катастрофа всякого, кто едет на Кавказ с искренним желанием чему-то научиться. Понимаете, Мцыри и Маугли — они так симметричны! Дело в том, что Лермонтов идет на Кавказ учиться, а Киплинг идет на Кавказ учить. Ребенок среди зверей, он несет там Красный Цветок. Он несет им цивилизацию и за этот счет побеждает. А отношения Мцыри с этим миром — это отношения, в общем, пленника. Он не может туда вернуться — он уже этой цивилизацией развращен.

И Лермонтов чувствовал себя больным ребенком, который хочет в эти горы, но он отравлен ядом («Нам лучший сок навеки извлекли») — ядом европейской цивилизации, его распада, преждевременной старости. У него же о преждевременной старости кричит всё.

Отсюда, кстати, легенда о том, что при вскрытии его организм оказался организмом старика, невероятно изношенным. Я так не думаю — он был атлет, он был полон сил и замыслов. Но и к смерти стремился, это было в нем. Поэтому здесь у Лермонтова возникает коллизия, когда старый мир пытается обновиться у юности светлой, исполненной сил, а она его не принимает — ей это не нужно, она самодостаточна. Но это отдельная тема. Мы ее коснемся потом.

Теперь что касается вот этой темы лекции, которую многие заявили: история с Меган Маркл. В чем неправа Меган Маркл и что может прийти на смену монархии? Конечно, я не буду сейчас подробно расписывать, что Меган Маркл — это далеко не Грейс Келли. И актриса не того ранга, и женщина, прямо скажем, не той одаренности.

При всей симпатии к ней она в интервью с Опрой выглядела неубедительно. Потому что ясно же, что она, конечно, раздувает свои обиды. И раздувает их потому, что за их с Гарри бегством из семьи скрывается обычная, что ли, жажда комфорта, страх ответственности.

Ведь понимаете, что такое принадлежность к королевской семье? Это отнюдь не преимущество. И это вообще не такой уж подарок судьбы. Это огромная степень ответственности. Потому что с тех пор, как королевская семья перестала быть сколько-нибудь серьезной, влиятельной политической силой, она, как в блистательном романе Сью Таунсенд «Мы с королевой», многими воспринимается как бремя.

Проблема только в том, что королевская семья — это необходимость. Это великая условность. И больше вам скажу: всякая монархия — это та сказка, которую нация рассказывает о себе. Вот поэзия или социальный реализм — это то зеркало, в котором нация себя видит. А монархия — это сказка о нации. И без этой сказки нация теряет что-то очень важное.

Вот в России, например, российская сказка, сказка о российской монархии — это сказка об абсолюте. Это абсолютное всемогущество, не встречающее никакого сопротивления, полностью легитимное. Это представители Бога на земле. Вот об этом русская монархия.

Французская монархия — это о том, что любая свобода приводит к цепочке деградации. Если вам не нравятся Бурбоны, то вы получите Наполеона. Если вам не нравится Наполеон, вы получите Наполеона Малого. То есть любая революция — это путь к трубе пониже и дыму пожиже. Это такая история.

А британская сказка — это сказка о том, как печально выглядит легенда в столкновении с жизнью. Вот есть легенда о Золушке — и есть судьба Меган Маркл или, конечно, особенно наглядная судьба принцессы Дианы. Она попала в этот мир. Она попала во дворец, а принц ее не любит.

И я, кстати, могу понять, почему принцессу Диану не любил Чарльз. Она, в общем, не лгала, когда в своих немногочисленных интервью откровенно справедливо (ну, интервью были многие, но откровенных было мало) говорила: «Моя жизнь во дворце была адом с первого дня».

И не потому, что ее там недолюбливали или считали чужой, или королева ее не приняла. Да не поэтому. А потому, что Чарльз и вообще все мужчины, выросшие под сенью британской короны, мужчины этого склада — мужчины королев, дети королев — ищут мать.

И поэтому Эдуарду VIII нравилась дважды разведенная женщина старше него. И все поражались, почему он хочет жениться на дважды разведенной. Или Чарльзу нравилась Камилла, которая тоже была и осталась значительно старше и в некоторых отношениях опытнее. Они ищут королеву — им Золушка ни к чему.

И во всех романах семейного упадка (и британская монархия является печальной иллюстрацией такого романа) обязательно есть Золушка, которая входит в семью и не находит себе в ней места. Потому что представителю семейство Головлевых, условно, никто не заменит Арины, старой матери. Он во всех женщинах будет искать эту мать. Поэтому, кстати, Иудушка неженат. Поэтому и Степка спивается. Потому что кто вырос в королевской семье, тот ищет гнета, а не взаимности.

Насчет Гарри я не знаю, как там всё было было. Понимаете, я не хочу принадлежать к числу тех кумушек обоего пола, которые обсуждают королевскую семью, потому что есть две темы для сплетен — погода и королевская семья. Но то, что королевская семья воплощает в себе главные сказочные архетипы монархии — это совершенно точно.

Понимаете, королева Виктория, которая задала все стандарты романа о семейном упадке, потому что ее 62-летнее правление и было хроникой семейного упадка, и именно ее правление привело к распаду величайшей империи, которая при ней достигла пика могущества... Королева Виктория — это классический образ матриархата. И она, к сожалению, задала всю матрицу и «Саги о Форсайтах», и «Будденброков», и «Семьи Тибо». Там есть 5 абсолютно неизбежных, инвариантных типажей, которые в романе семейного упадка присутствуют всегда.

Во-первых, матриархиня (она же Арина Головлева, она же королева Виктория, она же королева Елизавета), которая воплощает собой семейные традиции, как Иоганн Будденброк, стоящий во главе фирмы. Она живет под лозунгом Головлевых «Для кого я припасала?». Она правила слишком долго. Она упустила возможность уйти. Она упустила возможность обновления.

Во многом она задала особенности викторианской армии… викторианской Англии. Ну, и викторианской армии тоже, потому что это при ней главным героем британской литературы стал несущий «бремя белых» солдат и матрос, или полковник. Именно она создала вот этот архетип «виндзорской вдовы», о которой восторженно писал Киплинг. и никто из ее 9-х детей не может после нее нести бремя империи с той же легкостью и элегантностью.

2-й типаж — это дюжинный малый или честный малый, который без особенных талантов, на одной воле тащит предназначение. Вот это Георг VI. Гениальный фильм «Король говорит», где он Берти, но берет себе это имя Георга VI. Человек, о котором написан потрясающий документальный роман «Король на войне».

Это человек, который сумел противопоставить Гитлеру британскую твердыню — вместе с Черчиллем, которого поначалу не любил, но к которому проникся. Он воплощает честь Европы. Понимаете, вот честь Европы если кто и спас в 30-е годы, то не Франция, и уж никак не Германия, да и не Восточная Европа. Честь Европы спасала Британия. Одинокий остров, твердыня. И спасали ее не Чемберлен со своими присными, а спасали ее Черчилль и Георг.

Эдуард VIII — это 3-й типаж, неизбежный. Это такой отреченец от престола, который не хочет продолжать традиции монархии. Ему не нравится — он предпочитает якобы любовь. На самом деле он предпочитает, конечно, форму рабства.

Но посмотрите, какая интересная вещь: ведь что является альтернативой монархии? Или, иными словами, что является альтернативой старой Европы? Ведь он же был очень дружески расположен к Гитлеру. Он его посещал (говорят, под влиянием жены — не знаю, достоверно ли). Он вообще вполне себе испытывал симпатии к нацизму. Многие тогда их испытывали, но он наиболее откровенно.

Это, конечно, вопрос о том, на что вы меняете традицию. Никто не говорит — традиция архаична, она стара, она изжила себя. Традиция нуждается в радикальном обновлении. Но на что вы меняете ее? — понимаете, это вечный вопрос.

Вот именно последний роман Голсуорси «Конец главы» заканчивается письмом одного из самых его главных и любимых героев, который спрашивает: «Ну хорошо, ушли, отошли Форсайты, отошли старые империалисты, отошла элита нации. Но кто на смену-то пришел? Вы коммунистов, что ли, хотите?». Это вопрос безальтернативности.

Понимаете, я, в общем, не большой любитель британской монархии, особенно в ее викторианском варианте, особенно когда она разделывается с Уайльдом или порождает фигуры типа Jack the Ripper, Потрошителя — это тоже викторианское явление. Даже Честертон не кажется мне уж очень таким нравственным порождением, особенно если вспомнить некоторые его политические симпатии 30-х годов.

Но давайте не забывать, что на смену монархии пришел ничуть не более комфортный и, главное, ничуть не более моральный мир. И британская монархия осталась именно потому, что она воплощает собой эту традицию. Тот, кто не хочет следовать этой традиции… Понимаете, грех себя цитировать, но процитирую роман «Орфография»: кто не хочет соблюдать сложные ритуалы, будет соблюдать простые. Потому что вообще без ритуалов человек не живет — это существо, соблюдающее обсессии. Ничего не поделаешь — этикет.

4-й типаж — это Золушка. Понятное дело, что Золушка, как правило, входя в царственный дом, сталкивается с непониманием, угнетением, а иногда бежит, как принцесса. Кстати говоря, ведь судьба Меган Маркл опирается на архетип, наиболее наглядно воплощенный у нас в «Бременских музыкантах» — принцесса в мини-юбке:

Такая-сякая — сбежала из дворца!

Такая-сякая — расстроила отца!

Это, конечно, трагедия. Кстати говоря, и сказка о русской монархии — это сказка о геленджикском дворце: плесень в дворце. Всё можем построить, но сделать так, чтобы дворец не плесневел, не можем.

И наконец, 5-й герой. Это тот, кто возродит всё, как ни странно. Потому что возрождение придет неожиданно — на новом уровне и от нового человека. Это то, о чем говорит маленькая горбатая пророчица в последней главе «Будденброков». Это вера в то, что семья каким-то непостижимым чудом обретет новую жизнь, и мы вернемся к монархии, но обновленной, на новом уровне.

Это будет монархия не знаю какая — конституционная, духовная, другая. Но безусловно, век, разрушивший традицию — XX век — должен быть забыт и преодолен. Вместо него придет волна какого-то обновления — духовного обновления. Потому что иерархии необходимы. Без иерархий человек не живет. Но это должны быть иерархии культурные, не насильственные ни в коем случае. В конце концов, Дамблдор — это и есть идеальный монарх.

Я не знаю, откуда придет этот обновитель монархии. Может быть, это та девочка, которую сейчас носит Меган Маркл. А может быть, это кто-то из отпрысков царствующего дома. А может быть, это человек со стороны. Но я верю, что это состоится, потому что альтернативой монархии является Гревская площадь, а ничего хорошего в этом нет. Спасибо, дорогие друзья! Услышимся через неделю. Пока!