Один - 2021-03-18

Д. Быков

Я его знал немного. Познакомил нас покойный Михаил Успенский, царствие ему небесное. Действительно, Елин отличался удивительной мягкой серьезностью, удивительной способностью всерьез говорить о важных вещах. При том, что ему был присущ такой замечательный несколько снисходительный юмор, он очень жестко писал в дневниках о людях, которые не всегда готовы были с этим мириться. Его тактика опубликовать дневники при жизни, конечно, нажила ему некоторое количество врагов. Нагибин, придя к такому же решению, до выхода книги не дожил.

Елин со многими успел поругаться. Но надо признать, что он был весьма объективен в своих записях. Хотя, например, с некоторыми его записями (скажем, о Матвеевой, которую я тоже близко знал) я согласится никак не могу, но не могу и не признать, что он удивительно точно подмечал в людях главное — не самое уязвимое, а именно главное.

Ну и конечно, он был замечательным рассказчиком, замечательным фиксатором той сложной, в отличие от нынешней, той удивительно сложной, объемной реальности, в которой существовала пресса 80-90-х годов. В общем, не просто так его так любили друзья, любили женщины. Он что-то важное знал о жизни. И отсюда, может быть, его снисходительность, и отсюда же его точность. Он был из тех людей, которых действительно...

Понимаете, вот я сейчас всё это говорю и чувствую, что я всё время обтекаю в уже сформировавшейся новой манере какие-то острые углы. А ведь главное заключается в том, что Елин замечательно видел человеческие уязвимости. То, что люди скрывают, то, чего они стыдятся, то, что они прячут. Но при этом он умел снисходительно это оценивать.

Есть люди, у которых главный жанр — это именно дневник. Вот, кстати говоря, и Левицкий той же породы. Да многие. Гладков. Понимаете, Александр Гладков, который написал в жизни, в общем, одну хорошую пьесу «Давным-давно», был автором гениальных дневников, где все литературные сплетни, все слухи, все движения воздуха замечательно отрефлексированы. Он тоже был таким внешне мягким, а внутренне беспощадным человеком. Может быть, внешне он потому и был так мягок, что прятал эту беспощадность в дневнике. А Елину вот достало храбрости их обнародовать.

Замечательный был человек. Может быть, ему просто не хватило времени, а может быть, решимости написать ту прозу, которую он мог бы. Но приготовления, черновики для этой прозы составили 2 замечательных тома. Из них лучший — конечно, «Книга с картинками». Там его шаржи, его замечательные фотографии.

«Есть ли у вас доказательства, что именно советская власть создала особенные условия для самовыражения, для постройки башни, каких не было в России и в той же Америке? Я читал, что и до революции в России был авиабум. Существовали десятки предприятий, выпущены тысячи самолетов». Насчет тысяч, мне кажется, это преувеличение. «Работали знаменитые конструкторы — Сикорский, Григорович, Гризодубов, Гаккель, Нестеров, Нагорский. Потом они работали по собственной инициативе. Главное отличие Сикорского от Туполева в том, что первый НРЗБ каждую ночь».

Ну, вы сами и сформулировали. Это отличие заключалось в том, что люди в России были поставлены в экстремальные обстоятельства. Поэтому хотели они или нет, они обязаны были выдавать на-гора рекордную продукцию. Это эффективно на коротких дистанциях. Поэтому Советский Союз и был такой короткой дистанцией. А после 40 лет безумно интенсивного развития, очень сильно милитаризованного, эту ступень ракеты можно было отбросить.

Роман, о котором вы пишете и который, собственно, и развивает эту идею, выйдет несколько позже. Я рассчитывал его презентовать в день 60-летия гагаринского полета. Но в силу разных обстоятельств его презентация переносится на май. В мае мы сможем его обсуждать с несколько большим количеством фактуры в руках, потому что тогда у вас в руках будет книга.

А пока — да, то, что это создавалось в безусловно уникальных условиях — это известно из переписки, например, Ягоды с Куйбышевым. Ягода ведь прямо написал, что военная техника не может создаваться гражданскими людьми. и точка было принято такое своеобразное решение: подвергнуть людей очень сложному психологическому воздействию. Сначала арестовать ни за что (это несколько процессов так называемых «шляп и галстуков», из них наиболее известный процесс — это «шахтинское дело»), а потом внезапно помиловать.

Это действительно дает людям такой своеобразный толчок, несколько непредусмотренный наукой и, может быть, наукой еще не описанный к тому моменту — эффект внезапно помилованных. Это довольно сильное, я бы сказал, иррациональное ощущение. И в результате несколько десятков крупнейших специалистов, прошедших через эту мясорубку, создали лучшую в Европе авиацию. Во всяком случае, одну из лучших в Европе, сопоставимо лучшую.

Можно много спорить о том, было ли это возможно в других условиях, в другой стране. Об этом у меня в романе тоже говорит в финале один из главных героев: «Да, конечно, если бы не мы, американцы 2 недели спустя, месяц спустя запустили бы своего пилота». Но разница между ними была примерно как между развратником, у которого сотни женщин, и отшельником, у которого была одна женщина. Так вот и Россия, у которой была одна космическая мечта, вложила в нее больше и относилась к ней иначе, нежели весь остальной мир. Конечно, пилот был бы запущен и космос был бы покорен. Но это было бы качественно иное событие.

«Чем больше я читаю мировую литературу, тем чаще прихожу к убеждению, что значение русской литературы в нашей стране искусственно повышается в угоду патриотическим настроением. Вроде того, что мы должны гордиться, будучи потомками самых лучших. Русская литература — периферия мировой». Нет, не совсем периферия. Это, опять-таки, понимаете, вопрос терминологии. Русская литература началась гораздо позже. У нее было, скажем так, 3 века интенсивного развития, считая XVIII, вместо 8. Но за этот счет она спрессовалась.

Д.Быков: Русская литература в основе своей не то чтобы пародийна, а полемична

Понимаете, это же практически невероятная скорость, практически невероятное явление в истории мировой прозы, мировой драматургии, поэзии, что, скажем, от пьесы Капниста «Ябеда», вполне классицистской сатирической комедии, до драматургии Чехова — символистской, сложной, модернистской — прошло 100 лет. Путь, на который литература Европы затратила 5 веков, Россия прошла за 1 век.

Отсюда некоторые особенности русской литературы, ее подростковая природа. Она подросток, понимаете, вот как «моя страна — подросток». Подростковая литература представляет собой, во-первых, чрезвычайно концентрированное, чрезвычайно быстрое движение, чрезвычайно интенсивное развитие. Во-вторых, она имеет дело с неопытным читателем. Этот читатель вообще только что преодолел безграмотность. Поэтому она должна этого читателя хватать за шиворот, тащить и не пущать.

Отсюда ее фабульная напряженность. Отсюда ее пристрастие к массовым жанрам — семейный роман у Толстого, детективный роман у Достоевского. Она работает вообще с жанрами массовыми. Она не может позволить себе флоберовской стилистической утонченности. Флобер, который применительно к Толстому писал: «Он повторяется и философствует» — он же не понимал, с каким читателем имеет дело Толстой. Да, ему надо было и повторяться, и философствовать, и открытым текстом разжевывать то, что Флобер позволял себе подавать через подтекст.

Это литература не очень хорошего вкуса, но это литература быстрого и сильного действия. Она, безусловно, пользуется западными наработками и очень часто в западную форму вкладывает свое содержание, это содержание выворачивая наизнанку.

Скажем, Толстой взял форму «Отверженных», насытив ее содержанием принципиально иным. Если главный посыл романа Гюго — что вся мировая история имеет целью формирование праведника, формирование святого, биографию Жана Вальжана, то у Толстого наоборот личностное начало в истории подвергается яростному отрицанию.

То есть русская литература в основе своей не то чтобы пародийна, а полемична, скажем так. Хотя, безусловно, форма романа «Отверженные» задала в известном смысле форму свободного романа в «Войне и мире». То есть русская литература не периферийна — она именно полемична по отношению к содержанию западной литературы, вторична по отношению к ее форме. Но это и есть русский способ реакции на мировые проблемы — наше, принципиально наше, принципиально иное их освещение.

Так Чехов взял драматургию Метерлинка и перенес ее в русскую усадьбу. И получилось и смешно, и страшно. Так Толстой взял форму романа Гюго, а Лермонтов — форму романа Гете, и в результате образовались… Возьмите тему «Фаталиста» и сравните ее с трактовкой той же темы, того же выстрела, в «Страданиях юного Вертера». И тогда вы увидите вот эту отчетливую полемичность, которая в результате позволила русской литературе как бы на плечах западных образцов раскрыть неповторимое русское своеобразие.

Конечно, она во многом пародийна, как пародиен тургеневский Фауст по отношению к гетевскому. Но это совершенно не принижает достоинств русской прозы, потому что пародия вообще один из главных инструментов развития литературы. Пародическая функция, по Тынянову — это не функция высмеивания. Это функция перемещения в другой смысловой контекст. Так что русская литература ничуть не периферийна. Наоборот, она предугадала многие техники постмодерна.

«Почему Чехова не номинировали на Нобелевскую премию, в то время, как ее дали Эчергай-и-Эйсагирре? Кстати, хорошо ли вы знакомы с его творчеством?». Нет, нехорошо знаком. Вы гораздо лучше знакомы с его творчеством. Вы вообще гораздо лучше меня. Только такой слепой игрой судьбы можно объяснить то, что вы задаете мне этот вопрос, а я на него отвечаю. Это мне следовало бы задавать этот вопрос. Это вам следовало бы сидеть сейчас в студии и вещать тут высокомерно. Но игра случая привела сюда меня. Поэтому я отвечаю на ваши вопросы, а не вы на мои.

Я совсем незнаком с творчеством Эчергай-и-Эйсагирре. Я незнаком с творчеством тысяч писателей. Но я знаком с творчеством тех немногих, которые интересны мне. Несомненно, со временем справедливость восторжествует, и вести эту программу будете вы.

А почему Чехова не выдвинули? Трудно сказать. Понимаете, наверное, просто вечная близорукость Запада по отношению к России, вечная снисходительность, непонимание русского своеобразия, русской гениальности. Русофобия, грубо говоря. Они же все там англосаксы — даже скандинавы. Ну недооценили они нашего Чехова. Переоценили они своего Эйсагирре.

«Позвольте сказать о лекции, предложить кандидатуру Мирча Элиаде». Извините, вынужден вам отказать. Мне очень горько и стыдно, но Мирча Элиаде не представляется мне писателем, заслуживающим сейчас нашего с вами внимания. Я вообще к литературе, скажем так, оккультизма или квазиоккультизма (наверное, тоже в силу моей малообразованности) отношусь не очень уважительно. Мирча Элиаде не особенно интересует меня. Не очень меня интересует и Гурджиев, например, хотя он совсем не писатель, в отличие от Мирча Элиаде. Да многие писатели меня не интересуют. Сюлли-Прюдом не интересует, хотя он был первым нобелевским лауреатом.

«Что может произойти со страной, если глубинный народ принял религию вопреки историческим традициям? Проявится ли в стране когнитивный диссонанс с последствиями?». Мне кажется, что глубинный народ тем и отличается, во-первых, что это фантом, что это вымышленный термин. Что никакого глубинного народа не существует. Но это, знаете, восходит к Некрасову:

В столицах шум, гремят витии, Идет журнальная война. А там, во глубине России — Там вековая тишина.

Это она только на взгляд стороннего наблюдателя, столичного гостя вековая тишина. А на самом деле там свои бури. И вообще «глубинный народ» — это, мне кажется, такой идеологический конструкт. Такой довольно странный фантом. Я никакого глубинного народа не наблюдаю, хотя езжу довольно много.

У меня есть стойкое ощущение, что на глубинный народ всегда ссылаются, когда хотят замотивировать какую-нибудь гадость. На самом деле глубинный народ просто не существует. «Народ» — вообще довольно абстрактный термин. На народ, как и на интересы отечества, ссылаются, как правило, когда не нуждаются в доказательствах. Вот произносят сильное слово «народ», и все падают на колени. Мне кажется, что это всё-таки не очень чистый прием.

Насчет того, что глубинный народ принял религию вопреки историческим традициям... Мне кажется, что «традиции» в данном случае довольно условное понятие. Религия — это же не от традиции зависит. Религия меняется с годами, довольно серьезно. Язычество уступило место христианство не потому, что князь Владимир принял христианство, а потому, что христианство вызревает в недрах любого человеческого сообщества. Христианство — это неизбежный этап развития человеческой мысли. Что очень хорошо показано во многих замечательных трудах.

Другое дело, что есть люди, принципиально уверенные в неважности, во второстепенности, в такой маргинальности религиозного сознания. Но я к этим людям не принадлежу. Мне кажется, что религия — это главное зеркало народной души. Более того, что именно поиски Бога, инстинкт Бога, как это называл Горенштейн, являются на самом деле основой истории, ее главным двигателем.

«Будет ли большая война?». Нет, не думаю. Мне кажется, что мировая война сделалась невозможной после изобретения термоядерного оружия. Мне кажется, что Сахаров был абсолютно прав, сказав: «После водородной бомбы мы, создатели ее, не то чтобы создали главное оружие массового поражения, но скорее сделали невозможным его применение». Вот я бы, если угодно, исходил из этой позиции.

Д.Быков: Никакого глубинного народа не существует

«Как по-вашему, высочайшие интеллектуалы, носители критического мышления самостоятельно приходят к вере в единого Бога, осмысливая природу, социум, восторгаясь красотой или совершенством сознания?». Знаете, я исхожу из того, что это результат рефлексии. Что Бог открывается внутри себя, внутри собственной психики как результат самонаблюдения. Иногда, может быть, как результат восхищения красотой творения. Пути к Богу совершенно индивидуальные.

Есть люди, которые вообще чувства Бога лишены, но почему-то считают его, вот это свое отсутствие инстинкта Бога, высшей ступенью, высшим проявлением критического сознания. Мне так не кажется. Да, есть люди, у которых инстинкта Бога нет, которые, условно говоря, не нуждаются в этой гипотезе, цитируя расхожее выражение, которое кому только ни приписывалось. Мне кажется, что это определенный эффект внутреннего слуха, определенный дефект интуиции. Кому-то кажется иначе — ну так и ради Бога. Я же не претендую, в отличие от государственных идеологов, на то, чтобы моя правота была абсолютной.

«Выскажитесь, пожалуйста, об очередном доносе на вас такого-то автора». А зачем? Мне кажется, эти авторы сами о себе говорят достаточно откровенно. Доносы на меня будут до тех пор, пока я что-то делаю. Прекратить это делать я по разным причинам пока не могу. Не считаю нужным.

«Интересуюсь не с целью втянуть вас в обсуждение демонстрируемого сейчас сериала «Угрюм-река», а просто как у писателя, осведомленного в тонкостях авторского права». Ну что вы, откуда мне быть осведомленным в тонкостях авторского права? Я же не юрист, понимаете.

«Допустимо ли без участия автора вольно трактовать его произведение, менять сюжет, вводить в экранизацию новых персонажей, оставляя фамилию — якобы «снято по мотивам»? Что по этому поводу гласит закон?». Дорогой Корнелий, я не специалист в области авторских прав. Я вообще не специалист в юриспруденции. Но дело в том, что после смерти автора (а даже чаще всего при его жизни, после публикации) текст открыт для интерпретации.

Экранизация ведь всего лишь одна из форм интерпретации. Ну вот не нравится вам сериал «Угрюм-река». Допустим. Но в России и, более того, в мире сейчас столько невинно осужденных, что, мне кажется, слишком эмоционально переживать недостатки этого сериала — значит, просто переоценивать его роль.

Мне больше нравился первый сериал с Епифанцевым и Чурсиной. Но я вообще такой человек — архаический, старомодный. А если говорить совсем откровенно, мне и роман «Угрюм-река» представляется не идеальным. Я знаю, что мать, которая меня сейчас слушает, негодует, потому что она помнит, как когда мне было 8 лет, я болел ангиной, и она мне подсунула «Угрюм-реку». Я ее читал с наслаждением и смеялся над злоключениями мистера Кука. Мы разговаривали цитатами оттуда. Вот это «кто обжегся на молоке, дует водку». Мне безумно нравился персонаж Ибрагим-оглы, восхищала меня Синильга.

Но это такая немножко детская литература, такая географическая. Когда-то Шишков считал, что он родился для этой книги. Ну, наверное, скорее родился для нее, чем для «Емельяна Пугачева», историко-революционного. Мне сейчас гораздо больше нравится повесть «Алые сугробы» про Беловодье, про такую русскую Шамбалу. Шишков — хороший беллетрист, но переоценивать его как писателя я бы всё-таки не стал. Потому что это всё немножко такой Мамин-Сибиряк, при этом Мамин-Сибиряк советизированный.

Ну, Прохор Громов — очаровательный герой. Но это всё такая сибирская экзотика, сибирский эпос про таких могутных богатырей, история о превращении честного и чистого юноши в оголтелого капиталиста. Там есть очаровательные, смешные моменты. Там «шибко сладко целовал меня Прошка» и так далее — когда бурятка приносит шкурку жене Прохора за то, как сладко он ее целовал. Или там «мишка обкакался — у него под хвостиком животик лопнул». Какие-то вещи я до сих пор помню наизусть.

Это роман, в общем, довольно сильно стилизованный отчасти под Мамина-Сибиряка, отчасти уже под появившегося Шолохова. Роковая Анфиса Козырева имеет скорее нечто общее с Аксиньей. Это всё такие довольно однообразные советские эпопеи, сибирские или казачьи. И мне, честно говоря, эта книга сейчас представляется довольно плоской.

Я пытался, вот честно пытался перечитать «Угрюм-реку», когда в серии «Кинороман» она вышла, по-моему, в 90-е годы. Мне стало очень скучно. Это всё-таки довольно примитивное чтение. Понимаете, оно может оглушительно воздействовать на советского читателя, который вообще беллетристикой не избалован. Но что сейчас ее экранизировать? Тем более мне показалось, что и кастинг какой-то ну очень странный. Да и вообще...

Ну хорошо, допустим, этот сериал, по сравнению с романом, значительно отходит от оригинала. Иначе познакомился Прошка с Анфисой. Иначе они с Ибрагимом-оглы странствовали по Угрюм-реке. И вообще есть некоторые отличия от оригинала. Это что, единственное, что вас сейчас заботит? Понимаете, на фоне того, что сейчас происходит в России, на фоне того, что происходит сейчас в мире, что мир еще на несколько секунд на мировых часах приблизился к мировой войне — на этом фоне, на фоне того, что «кто так обзывается, сам так называется», вас реально заботит соответствие романа фильму? Вас действительно волнует сериал «Угрюм-река»? Ну какой же вы счастливый человек, дорогой друг! Как мне хочется стать вами! Плюнуть на всё и уехать в Урюпинск.

«В книге Доренко...». Нет, я, к сожалению, некомпетентен об этом говорить.

«Темный Лорд расщепил свою душу на 7 частей и стал нелюдем. Адам же расщепил свою душу на 600 тысяч частей и сделал всех людей Земли крестражами». Это что-то так высоко и темно, и так абстрактно, что мои метафизические способности недостаточны для ответа на ваш вопрос. Это вы, по-моему, ерунду какую-то написали. Но такую пафосную, такую надутую ерунду. Я некомпетентен разбираться в хитросплетениях вашей космогонии, назовем это так.

«Как по-вашему, «Дикие пальмы» Фолкнера в принципе неэкранизируемая вещь?». Хьюго, вот здесь довольно сложная проблема. Дело в том, что не только «Дикие пальмы», которые Фолкнер задумывал именно как кинороман, но и, скажем, «Шум и ярость», экранизированная дважды — это вещи вполне экранизируемые. Но при экранизации теряется фолкнеровский нарратив, фолкнеровская композиция — довольно причудливая, фолкнеровское нелинейное повествование, постепенное раскрытие героев.

Д.Быков: Христианство — это неизбежный этап развития человеческой мысли

Потому что в кино вы не можете постепенно раскрыть героя, если только не прибегая к каким-то специальным приемам типа флешбеков. В кино герой сразу явлен — вот, вы его увидели и дальше можете гадать о его внешности, о его биографии. Но он явлен, что называется. Писатель, когда описывает персонажа, волен акцентировать те или иные черты его личности. В кино вы его увидели. И в этом, кстати говоря, и огромный плюс, и огромный минус, потому что вы не можете достроить, домыслить персонажа по своему усмотрению.

Фолкнер, в чьем искусстве, именно в чьем нарративе огромную и доминирующую роль играет постепенность раскрытия образа, в чьем нелинейном повествовании истина раскрывается только к финалу, как правило (впоследствии этот прием главный ученик Фолкнера Стейнбек довел до абсолютного совершенства, снимая покров за покровом с личности) — в литературе это нормально. В кинематографе это, я боюсь, просто недостижимо.

Я не очень себя представляю, как можно экранизировать «Притчу», например — из всех фолкнеровских романов, наверное, самый сложный. Как можно экранизировать «Свет в августе». Как можно экранизировать «Реквием по монахине». Вот совершенно не представляю.

Хотя это изначально тоже довольно кинематографичный сюжет. Но проблема в том, что фолкнеровская фабула не тождественна сюжету. Главная проблема Фолкнера — это именно построение такого круглого, нелинейного, такого криволинейного повествования. Я боюсь, что самой природе кинематографа это противоречит.

Как замечательно сформулировала Виктория Самойловна Токарева, в сценарии каждый эпизод, как удочка, телескопически выдвигается из предыдущего. В прозе это неприемлемо. В прозе, наоборот, движение сюжета ветвится. Это такой куст, если угодно. И линейность прозе вредит — особенно современной, особенно полифонической.

«Вы говорили, что написание текста можно считать аутотерапией. Может ли этим заниматься обычный человек, не писатель?». Дэн, вот тоже хороший вопрос. Понимаете, в Америке, например, практикуется (практиковалось начиная с 70-х годов) такое занятие литературой где-нибудь в доме престарелых или в лечебнице для душевнобольных. Вот сидят там обездоленные люди, и их заставляют писать стихи. Художественной ценности они не имеют, но имеют аутотерапевтическую. Но это всё равно, что устроить драмкружок в больнице, понимаете.

Наверное, это имеет какие-то преимущества. Вопрос в том, что, понимаете, люди, которые этим занимаются (это уже неизбежная издержка творчества), начинают к этому серьезно относиться. Они начинают это считать творчеством. Хотя иногда это действительно является просто аутотерапией.

Бывают уникальные моменты, уникальные случаи — как в случае, например, Grandma Moses, Бабушки Мозес — когда то, что рисует старый непрофессиональный художник, становится высоким искусством. Или то, что рисует таможенник Руссо. А иногда это просто творчество душевнобольных. А иногда это просто несовершенные стихотворения стариков.

Это является аутотерапией. Но вопрос в том, что, понимаете, у этой аутотерапии множество побочек. К сожалению (и это очень важная особенность художественного творчества), любой творец, независимо от того, графоман он или гений, подвержен действию авторского тщеславия, зависти, разных комплексов во взаимоотношениях со сверстниками. И естественно, помимо аутотерапевтического эффекта, возникают просто некоторые побочные эффекты писательства. Больное тщеславие, болезненная зацикленность на чужих отзывах и так далее.

Так что это, понимаете, такая аутотерапия о двух концах, сказал бы я. Живопись тоже, в общем, способствует достаточно завышенной самооценке. Есть примерно 0,01 процента, что это будет шедевр — такая вероятность незначительна, но она всегда есть. Есть и вероятность, что вы безо всяких на то оснований начнете себя считать писателем, и у вас появятся все профессиональные писательские болезни.

«Если бы на уроках литературы потребовали преподавать современных русских или хотя бы русскоязычных писателей с 2000 года, кого бы вы взяли? Или отказались бы совсем?». Ну почему отказался бы? Очень много — в диапазоне от Щербакова до Воденникова, хотя это, на мой взгляд, несопоставимые величины. Но почему бы нет? Все, кто как-то пишет историю современности, заслуживают нашего внимания.

И в прозе — безусловно, в прозе мне легче было бы выбирать, потому что там меньше авторов — и в поэзии. Там и Евгений Никитин, замечательный автор, и безусловно, Вера Павлова, которая активно продолжает писать. И Александр Кушнер, который отнюдь не убавляет творческой активности и по дерзости, мне кажется, иногда отважнее многих молодых.

Да многие замечательные люди, в конце концов, продолжают трудиться. Юнна Мориц — очень интересно то, что с ней происходит. Это, безусловно, уже достояние истории литературы, кто бы спорил. Не говоря уже о том, что и Мария Степанова, и, разумеется, великое множество самых молодых людей. Впрочем, для меня и Оксана Васякина молодой автор. Но это потому, что я уже дряхл. А так, безусловно, огромное количество замечательных молодых и не очень молодых.

Но понимаете, я бы просто оценивал их не как критик, а как такой, если угодно, феноменолог. Оценивал бы их как явление — не сопоставляя, не сравнивая, но просто беря без учета удельного веса те грани нового сознания, которые они выделяют. А сознание, конечно, меняется.

Нет, я бы вовсе не отказался. Как раз преподавать курс современной поэзии — это для меня, как для поэта, было бы таким хорошим уроком смирения и заодно попыткой вписать себя в этот контекст. Потому что каждый поэт себя считает лучшим. А вот так по сравнению с другими, сравнить, посмотреть, да просто понять, что делаешь ты, и что делают другие — это было бы очень интересно. Но мне почему-то никто такого курса не заказывает. Все просят рассказывать о поэзии XX столетия, которую я знаю лучше, чем современную. Потому что я рос тогда, и меня это больше интересовало.

«Не считаете ли вы современную Россию некой реинкарнацией Ибанска? И вообще актуален ли сейчас роман Зиновьева «Зияющие высоты»? Актуален ли сейчас его афоризм «борьба всех против всех образует основу жизни людей в этом аспекте истории»?». В одном аспекте — безусловно.

Я в своей статье «Казус Улицкой или Пятая проза», которая посвящена разбору скандала вокруг «Чумы» (это выйдет в «Собеседнике») разбираю этот казус с точки зрения такого рассказа Дунского и Фрида «Лучший из них». Когда главный герой чалится на вологодской пересылке в 1945 году. «Жранья от пуза, полный сидор смолы висит» — как бы таких примитивных физиологических потребностей нет, и все заняты тем, кого заземлить. Ищут, кого лишить воровских прав. Ищут солдатские причины, условно говоря, скомпрометировать друг друга.

У нас сейчас примерно та же история. То есть мы находимся в известном смысле на вологодской пересылке. Жранья пока хватает, но дела нет. Нет общего занятия. Тюрьма, несвобода, определенная стесненность, понятное дело, отсутствие перспективы, неопределенность в целях и смыслах и вынужденное историческое безделье. И все решают, кого заземлить, кого приземлить, кого лишить воровских прав и так далее.

Это ситуация, конечно, скорее патологическая, болезненная. Вот она, если угодно, и есть борьба всех против всех. Понимаете, в классе, которому неинтересно, всегда вспыхивают травли. Я вот сегодня дал свои положенные 3 урока (у меня четверги и пятницы — школьные дни). Я с некоторым ужасом заметил, что как только детям неинтересно, они начинают выяснять отношения. А всё время делать, чтобы им было интересно, не всегда хватает моих актерских способностей. Не всегда хватает моих внутренних, если угодно, импульсов, которыми я мог бы их зажечь. Не всегда хватает спичек, которые я мог бы поднести к этому костру.

Главный стимул вечных разборок — это скука. Это очень горько, это реально трагично. Главная проблема Ибанска, главная проблема «Зияющих высот» — именно трагическое безделье, отсутствие интенсивности жизни, отсутствие ее осевого направления. Да, наверное, это реинкарнация Ибанска.

«На какое произведение опирается ваше стихотворение «Провокационное»?». На доносы. Больше ни на что. Я там всех провоцирую. Потому что, понимаете, люди — некоторые категории людей — очень любят называть себя оскорбленными или спровоцированными. Это ни на что не опирается. Это опирается исключительно на самоощущение. Ну вот у них такие тонкие чувства, что им кажется, что все вокруг их провоцируют дать кому-нибудь в морду. Это они не просто захотели дать в морду — это я их спровоцировал. Вот и всё, на что это опирается — на традицию доносительства.

Д.Быков: Мировая война сделалась невозможной после изобретения термоядерного оружия

«Пытался ли кто-то после Гете развивать идею спасительной вечной женственности?». Блок, главным образом. Но мысли, к которым это привело Блока — понимаете, они подробно отслеживание Эткиндом в «Хлысте». Там вышла сложная история. Понимаете, для Блока, например, символом вечной женственности в России является Катька — такое предельное развитие образа проститутки с ее тоже, как казалось многим (например, Достоевскому), что ли, жертвенной природой. Понимаете, раздать себя всем.

Но ведь Катька для Блока — это не просто вечная женственность. Это напоминание о плоти, а плотской природе любви. И бессмертие достигается единственным путем — надо убить эту женщину. И, в общем, «Двенадцать» — это поэма о том, как апостолы убили Магдалину. Но почему-то никому, кроме Эткинда и еще нескольких вдумчивых глубоких исследователей, не приходит в голову трагическая сущность этой истории.

Это история о том, как апостолы убили Магдалину, потому что Магдалина напоминает им об их плотской, человеческой природе, о греховной природе любви. А убив ее, они как бы приобщаются к бессмертию. До некоторой степени скопчество, оскопление по Блоку (что, собственно, в статье о Катилине наиболее наглядно) — это движение к свободе, к освобождению духа. Неслучайно он в этом же докладе цитирует стихотворение Катулла «Аттис», написанное нестандартным размером:

По морям промчался Атис на летучем легком челне... Оскопил он острым камнем молодое тело свое... И почуяв легкость тела, ощутив безмужнюю плоть...

Вот это такая попытка преодолеть смерть через отказ от телесности, если угодно. Для Блока как раз преодоление вечной женственности, если угодно, отказ от вечной женственности, ее убийство, означает вечную жизнь и свободу. Потому что для Блока сексуальное или, если угодно, женственное — это такой один из синонимов рабства. Отказ от плоти — это движение к бессмертию, сколь это ни ужасно.

«Умерла ли идея вечной женственности вместе с романтизмом?». Я как раз думаю, что в романтизме вечная женственность играет роль скорее служебную. Вечная женственность — эта идея для романтизма скорее случайная. Она, безусловно, умирает в XX веке, потому что ХХ век вообще был движим идеей преодоления человеческого. А преодоление человеческого — это, как ни странно, идея преодоления женственного.

Как это ни ужасно звучит, но именно Вейнингер с его «Полом и характером», с его ненавистью к женскому положил предел европейской трактовке вечной женственности. Это очень грустно, но это так. И его самоубийство было, мне кажется, тоже глубоко закономерным.

«Легко ли вам дается передача диалогов?». Да, вот это, пожалуй, легко. В свое время Бабель сказал, что в юности только диалог удавался ему. Это связано с тем, что передача диалога — это вообще такая стенографическая задача. Это самое простое.

«Что будет с вашими лекциями после закона о необходимости разрешения на просветительскую деятельность? Неужели даже лекции в рамках этой передачи должны получать маркировку, как плечо Миледи в «Мушкетерах»?». Миша, вы правы в том, что главной задачей власти на сегодняшнем этапе является клеймение, навешивание ярлыков. Всех заклеймить.

Я не знаю, что будет с нами всеми после закона о просветительской деятельности. Может быть, нам надо будет предоставлять конспект лекции, может быть, ее текст надо будет предоставлять на сверку. Может быть, на каждой нашей лекции будет сидеть представитель начальства. Может быть, просто некоторым неблагонадежным людям будет запрещено читать лекции.

Знаете, в моей 40-летний работе (я с 14 лет работаю) главная тенденция, как я сейчас замечаю — это не то, чтобы всё время оправдываться или доказывать, что я не верблюд, а прыгать как та лягушка в игре «Перестройка». Помните, прыгает с листика на листик. Иногда съедаешь бонус, иногда, наоборот, теряешь жизнь. Как-то один листик уходит под воду — ну и ты вместе с ним.

Всё время перепрыгивать с этих островков на другие островки. То у меня закроется программа, то закроется целый телеканал, то закроется издание. В 90-е годы они же, знаете, возникали и лопались как пузыри земли, как грибы. Я всё время ищу какие-то точки, на которые перескочить. Ну, буду начитывать книжки, тома. Запретят начитывать книжки — буду учить детей, буду сидеть с детьми олигархов, читать лекции на улицах, пока не выгонят. Как в свое время Умка пела на Арбате, если не было других концертных площадок. Не знаю. Вот чтение лекций на Арбате, пока не поментят. Или, может быть, какие-то занятия с детьми.

Я не знаю, что еще запретят. Понимаете, в ситуации, когда человек не имеет права ни на что вообще, а государство на всё, то есть когда оно может убивать безнаказанно и мотивировать это государственной необходимостью, когда оно может пытать безнаказанно, когда на него нет никакой управы, когда забетонировано всё пространство — ну как тут можно прогнозировать, что с нами со всеми будет? Захотят публично сжигать или вешать — будут делать это публично, и никто слова не скажет. Наоборот, будут говорить, что лучше же так, чем если России не будет на глобусе. Лучше же так, чем дружить с англосаксами.

Нормально! Если я терплю то, во что превратились мои бывшие друзья, и не схожу с ума, глядя на их эволюцию, то вполне можно себе представить, что это будут, не знаю, действительно публичные расстрелы лекторов, которые не предоставили предварительных конспектов. Может такое быть? Может, конечно. А если Америка, англосаксы и прочие задумают этим возмущаться, всегда можно сказать:

Тебе смешно, а мне обидно,

Тебе говно, а мне повидло.

Или:

Катилась мандаринка

По имени Иринка.

В школу не ходила,

Двойку получила.

Много есть таких детских отмазок.

А в уборной красный лист.

Ты свинья, а я танкист.

Детский фольклор неисчерпаем.

«Что бы вы посоветовали прочитать из португальской и бразильской литературы?». Друг мой, я не такой знаток бразильской литературы, а из португальской Камоэнса. «Им скорбну мысль Камоэнс облекал».

Д.Быков: Каждый поэт себя считает лучшим

«Что, по-вашему, является высшим направлениям в поэзии — гениальная простота Пушкина или туманная поливариантность Мандельштама?». Пушкин для своего времени тоже очень туманен и поливариантен. Если выражение «дым столетий» потрясло когда-то Батюшкова своей смелостью, то для нас оно просто такой абсолютный, если угодно, поэтический штамп.

Так что суггестивная лирика была всегда. И очень многим современникам Пушкина казались непонятными, вычурными и слишком сложными его стихи. А современникам Мандельштама казался непонятен «Ламарк», который сегодня, по-моему, абсолютно очевидное стихотворение.

Скажем, Сергей Маковский, Папа Мако, который уже в эмиграции прочел «Ламарка», говорил: «Как прекрасно ясен был Мандельштам времен «Камня», и какие темные стихи он сейчас напечатал в «Новом мире»!». Хотя «Ламарк», по-моему, кроме последних 2-х строчек , абсолютно прозрачное стихотворение. Да и эти последние 2 строчки многим современным школьникам кажутся предельно простыми. «У кого зеленая могила, красное дыханье, гибкий смех» — они говорят, что это прудовая ряска, увиденная изнутри. Бывают и такие точки зрения.

«Я не слышал, чтобы, говоря о скандинавской литературе, вы упоминали Юхана Боргена. Не могли бы вы высказаться о его творчестве? В частности, о романе «Маленький лорд». Ведь именно за него Борген получил Нобелевскую премию, если не ошибаюсь».

Игорь, ошибаетесь, потому что он не получал Нобелевской премии. Из всех международных он получил, если я ничего не путаю, только премию «Галлимара» — французского издательства. А так-то вообще Юхан Борген в основном премировался либо заключением в концлагерь, когда боролся в Норвегии с фашизмом, либо мелкими локальными премиями. Борген — это писатель, более известный в Скандинавии, чем в мире. Нобелем он никогда, собственно, не рассматривался как кандидат.

«Маленький лорд» мне очень нравится. Это трилогия — «Маленький лорд», «Темная вода» и «Тебе не сбежать» («Тебе не уйти»). История, как его интерпретировали в советское время, экзистенциального краха личности. Это такой роман о плохом мальчике. Вот если «Маленький лорд Фаунтлерой» — это роман о хорошем мальчике, то, соответственно, «Маленький лорд» Боргена — это история о мальчике плохом, одиноком, некоммуникабельном, который дружит со старой женщиной, в которую был когда-то влюблен его отец, и она родила от него.

Такая своеобразная скандинавская ранее написанная версия алексинского «А тем временем где-то». Нет, Юхан Борген прекрасный писатель. Да, история одиночества, история такого сардонического, насмешливого, некоммуникабельного, очень скандинавского типа. Мне в свое время, в отрочестве, он безумно нравился.

А почему я мало говорю о скандинавских авторах? А потому, что не спрашивают. Потому что нет такой необходимости. Но нам мало что было читать тогда, поэтому мы довольно много читали всякой классики. Понимаете, я в свое время прочел даже роман исландца Халлдора Лакснесса «Самостоятельные люди». Хотя сейчас я совершенно не понимаю, как я мог это сделать и зачем. Вот он, по-моему, уж действительно нобелевский лауреат.

«Когда будут «Дилетантские чтения» с Виталием Дымарским?». Простите, Тоня, я не мог сейчас приехать в Петербург в силу разных обстоятельств. Но в следующую неделю я обязательно приеду. Ну, не неделю, а в следующий месяц. В апреле я обязательно приеду. Сейчас меня выручил Венедиктов — спасибо ему большое, выступил на «Дилетантских чтениях». Я еще не раз буду на «Дилетантских чтениях». Если, конечно, публично не расстреляют всех этих гостей и участников, которые туда пришли. Я очень люблю Дымарского, люблю с ним разговаривать.

«Когда для вас закончился Михалков как режиссер?». Знаете, а он и не очень начинался для меня. Мне никогда не нравился Никита Михалков как режиссер. Как Олег Лекманов об этом написал (я надеюсь, это еще не значит застучать Лекманова), это еще не обязанность — любить Никиту Михалкова. Я как-то с детства относился к его фильмам довольно скептически. Они мне казались довольно вторичными. А уж потом, когда я посмотрел Абрама Роома, когда понял, откуда ноги растут, у меня как-то совсем пропал интерес.

Мне нравился «Сибирский цирюльник». Особенно сцена отбытия на каторгу. А в остальном как-то... Лучший кадр, снятый Михалковым — это когда каторжники бегут вокруг храма Христа Спасителя, как бы образуя его фундамент. Это войдет во все мировые хрестоматии. Или сцена, когда солдаты толкают самосвал во 2-й части «Утомленных», по-моему, в «Цитадели», и как бы засыпают на ходу. Там есть сильные сцены, кто же спорит.

Но в целом Никита Михалков никогда не казался мне ни сильным режиссером, ни великим актером. Он абсолютно гениальный выразитель некоторых идей и тенденций. Но это, если угодно, не профессия. Это что-то другое. Он гениальный иллюстратор. Своим примером он поразительно иллюстрирует стиль эпохи. Это просто другой род искусства.

«Можно ли рассматривать стихотворение Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны» как сознательный акт самоуничтожения?». Нет, это такой эпатажный акт, безусловно. Но он надеялся этим достучаться, а не уничтожить себя. Это немного иное.

«Согласны ли вы с мыслью, что безнадежные отношения, ведущие в тупик и угрожающие личности, могут оказаться единственно верными, и что попытка разорвать такую связь приведет к смерти?». Не знаю. Наверное, да, такие отношения могут ввести в тупик. Но вы задайте вопрос: если вы самоуничтожаетесь, вам это зачем-то нужно.

Орхан Памук однажды в интервью мне сказал: «Если вы губите свою жизнь — наверное, это может быть своего рода творческой самореализацией». Важно посмотреть на это. Если любовь кажется вам самоубийственной, может, это лучшее, что вы можете сделать. Вернемся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

«В каких московских и петербургских литературных журналах не стыдно сегодня опубликоваться?». Да, собственно, ни в одном журнале, на мой взгляд, не стыдно опубликоваться, в диапазоне от «Звезды» в Петербурге до «Нового мира» в Москве. Но мне кажется, сейчас такое разнообразие интернетных площадок.

Собственно, сейчас настолько легко сколько-нибудь серьезному поэту заявить о себе на довольно-таки внятном безрыбье, что, по-моему, место публикации — вопрос не принципиальный. Пришлите стихи любому поэту, который вам нравится, и попробуйте с его помощью напечататься. Это вечный способ.

«Считаете ли вы, что стихи должны быть, как минимум, удобопроизносимы, то есть эвфоничны?». Это важный вопрос. Вообще, как сказал замечательный Житинский, первый признак литературного качества стихов — то, что их хочется читать вслух. Есть энергия произнесения, энергия соучастия, сотворчества. Мне кажется, что стихи, которые не хочется читать вслух — это плохие стихи. Вот, собственно, и всё.

Д.Быков: Главный стимул вечных разборок — это скука.

«Изменилось ли ваше отношение к проблеме эмиграции?». Национальный спорт в России — мечта об эмиграции, разговоры об эмиграции. Мое отношение не изменилось, но, как говорил Аннинский, для меня эмиграция приемлема только в случае выбора — или ногами вперед или эмиграция. То есть когда речь будет идти буквально о спасении жизни.

Я не очень люблю отрываться от среды, не очень хочу. Мне многое интересно досмотреть здесь. Вот Невзоров сказал: «Я зоолог, мое место в зоопарке». Я люблю ссылаться на эту цитату, но у меня какие-то другие мотивы. Мне многое интересно в нынешней России. Интересно явление и довольно массового укладывания под тенденцию, и столь же массового сопротивления тенденции.

Есть из чего выбирать, есть за чем наблюдать. «Будем наблюдать» — такой же лозунг, как «На Берлин!», «На Стамбул!» — в данном случае «На Вашингтон!». «Можем повторить». «Будем наблюдать» и «Можем повторить» — такие два полюса ситуации, которые одинаково интересны.

Я никогда не осуждал эмиграцию. Я никогда не завидовал эмиграции. Это вариант, который остается всегда, когда нет другого варианта. Такой вариант самоубийства для сохранения чести, но вариант более мягкий. Я всё-таки думаю, что отрыв от языка чреват превращением текста в замороженную клубнику, как сказал об этом Набоков.

Но с другой стороны, у меня всегда есть чувство, что с некоторого момента пребывание здесь становится соучастием. Ты начинаешь разделять ответственность за некоторые вещи, которые делать не хотелось бы. Которые очень резко ухудшают ситуацию. Это неизбежный эффект — один из.

Так что и уезжать, и оставаться… Да потом еще, переезжая куда-то, ты начинаешь разделять ответственность за эту территорию. Другого глобуса-то нет. Поэтому да, это такая вечно трудная проблема.

Дело в том, что, понимаете, ведь нельзя в России просто жить. Если бы была возможность, условно говоря, как-то дистанцироваться или жить здесь, находясь в башне из слоновой кости, в собственном внутреннем мире, если бы была возможность просто существовать, не разделяя ответственность...

Наверное, где-то в мире такая возможность есть. Но у современной России ее нет. В современной России ты обязан сплотиться вокруг лидера. Сейчас уже надо всё время доказывать свою лояльность. Ты не можешь находиться в публичном поле, не крича публично: «Нет, Байден не имел права такого говорить! Это не язык дипломата, не язык президента — это маразм! У них целуют ботинки — у нас семья и традиционные ценности. У них каждые 10 минут взрывают бомбу — у нас братски помогают. У них запрещают русский язык — у нас расцветают все цветы». Знаете, как-то это очень чревато, очень горько.

Поэтому, с одной стороны, очень поучительно, и полезно, и стимулирует для талантливого автора наблюдать такую стремительную деградацию. С другой, ты начинаешь немножко в ней участвовать. И это, в общем, уже скорее вопрос спасения душевного здоровья. Так что нелегко. Я никому не даю советов, к сожалению.

«Вы знакомы с Сергеем Кудрявцевым. Успели ли вы познакомиться с его режиссерским дебютом «И будет дождь»?». Нет, увы. Я вообще в кино сейчас не хожу. Как-то всё нет времени.

«Известны ли вам успешные примеры поздних дебютов в кино?». Да сколько угодно! Сравнительно поздно дебютировал Трюффо, начав как кинокритик. А более поздние дебюты, еще более поздние… Данила, дорогой, если вы каждый ваш вопрос будете отправлять 6 раз, вы ничего этим не добьетесь, кроме загромождения моей почты. Я вас очень люблю, всегда с удовольствием вам отвечаю, но пожалуйста, меньше активности.

Таких режиссеров, как Дэвид Линч, в России сейчас нет, увы. «Что в Дэвиде Линче постмодернистского?». Ну, только уверенность в том, что ни одна задача не имеет единственного решения. Такой своеобразный постмодернистский агностицизм. В принципе, я не назвал бы Линча постмодернистом. Скорее его корни в экспрессионизме. Постмодернист он в том, что ни одна загадка не имеет конкретной единственной разгадки. Потому что истина — это не шахматный этюд.

«Почему работы многих нобелевских лауреатов не переведены на русский язык при том, что книжный рынок завален третьесортным хламом?». Понимаете, из торта мировой культуры каждый человек выгрызает свой слой, свой корж, близкий ему по интеллектуальному уровню. Кто-то интересуется масскультом, а кто-то интеллектуальным, авангардным искусством.

Вот России сейчас близок масскульт. Это сейчас такой ее уровень. Как было в 20-е годы. Но это совершенно не значит, что надо самому повторять и соответствовать этим массовым вкусам. Напротив. У нас, понимаете, есть Павел Улитин, абсолютно гениальный писатель. А кто его знает? Поэтому сетовать на то, что у нас переведены не все шедевры нобелевских лауреатов — ну это нормально же, на самом деле. Понимаете, кому сейчас в России нужен Йейтс?

И потом, нобелевский лауреат — это же тоже, понимаете, не метка. Вот Джойс не был нобелевским лауреатом, а тем не менее, 2 его романа в пятерке главных английских текстов XX столетия. Нобелевская премия — это такой своего рода костыль, который помогает авторам недостаточно популярным. Толкиена, например, тоже считали масскультом.

То есть Нобелевская премия — это не метка. Условно говоря, не абсолютный критерий качества. Так говорят все писатели, которые вряд ли получат Нобеля. Нобеля получают те, кто либо соответствует идеалам премии, либо открывает новую территорию.

«Что бы вы посоветовали интеллигенту с обостренным чувством справедливости, который крайне болезненно переживает любые хамские выпады по отношению к себе?». Взять несколько уроков бокса или вольной борьбы. Это защитит вашу тонкую душевную организацию. Рекомендую вам также ознакомиться со стихотворением Слуцкого «Еврейским хилым детям», которое кончается словами «Ведь он еще не кончился — двадцатый страшный век».

«Правильно ли противопоставлять традиции развитие?». Нет, неправильно, помилуй Бог! Если бы не развитие, не было бы самого понятия традиции. Ну о чем мы говорим?

Д.Быков: Главной задачей власти на сегодняшнем этапе является клеймение

«На каком этапе человеческой жизни любовь трансформируется из чувства в привычку?». Ни на каком. Любовь не может трансформироваться в привычку. Любовь может трансформироваться в ненависть. Понимаете, вот у Веллера в одном рассказе была замечательная фраза, что с тех пор, как жена начала надевать ночную рубашку, он понял, что любовь кончилась. Вот перестали спать голыми, и что-то изменилось. Это интересная точка зрения и, в общем, довольно точное, как всегда у Веллера в этой области, наблюдение.

Но мне кажется, что вообще любовь может перейти либо в ненависть, либо в какую-то такую новую фазу — в фазу семейный дружбы. Но в привычку она не может перейти. Любовь — это очень высокая степень восхищения. Для меня любовь — это всегда открывание в другом человеке того, чего я не знаю. Согласитесь, что полностью понять другого человека (даже того, рядом с которым живешь) ты никогда не можешь. Как не можешь записать все свои мысли в течение дня, отследить все свои реакции. Я и в себе-то мало понимаю, а в других людях — даже тех, которых я знаю годы... Каждый человек полон каких-то сюрпризов.

Нет, мне кажется, что любовь в привычку не переходит. В привычку переходит то, что изначально было привычкой. Какой-то душевный комфорт. Если с человеком удобно. То, что моя жена издевательски называет «гемютлих». Она слишком долго и без большой любви учила немецкий, поэтому для нее «гемютлих», то есть «уютный» — это такой суррогат любви. Вот если вам с человеком гемютлих, то у вас всё это перейдет в привычку довольно быстро. А любовь — это же непрерывное нервное напряжение: страх несоответствия, страх потери, страх перестать быть нужным. Нет, в привычку — это как-то... Во всяком случае, я бы для себя такой вариант исключил.

«В последние годы в России часто говорят о прошлом, но мало о будущем. Какой вам видится жизнь жителей России через 20-30 лет?». Даня, если о чем-то не говорят, то значит, это опасно. У меня есть свои прогнозы. Как бы вам осторожно сказать?

Больше всего мой прогноз похож на тот образ будущего, который рисуется в сценариях Луцика и Саморядова. Прежде всего в «Диком поле». Не потому, что это будет Дикое поле, а потому, что это будет такой способ жизни. Или «Дети чугунных богов» — такие вот населенные прекрасными дикими людьми дикие пространства. А что это будет, я не знаю. Мне кажется, что их образ будущего, если угодно, наиболее близок к тенденции, наиболее наглядно выражает. Может быть, кстати, мы поговорим о творчестве Луцика и Саморядова, на что уже есть 3 заявки.

«Не кажется ли вам, что эмодзи, гифки — главные инновации в языке последних 20 лет?». Нет, что вы. Гифки, демотиваторы — это замечательная визуальная шутка, юмор. Эмодзи — можно даже книгу написать ими. Есть такая книга, и не одна. Но мне это как-то не очень интересно, честно говоря.

«Что вы думаете о «Часе Быка» Ефремова? Удалось ли автору погрузиться в глубину неокоммунистического общества? Сравнивая Стругацких и Ефремова чьи размышления, на ваш взгляд, глубже?». Конечно, Стругацких. Хотя Ефремов многое видел очень точно. «Час Быка» — это такое описание нового тоталитаризма, и там просто спрятана догадка о том, что тоталитаризм вообще для человечества гораздо удобнее. Что же тут, собственно, сенсационного?

Не буду передавать Венедиктову ваше масштабное предложение.

«Перечитывая Куприна, наткнулась на рассказ «Сентиментальный роман»». Да, есть такой рассказ, очень плохой. Знаете, Оля, у меня есть ощущение, что Куприну не очень удавались сантименты и совсем не удавалась любовь. Он хорошо пишет о профессионалах — о рыбаках, о проститутках, о Сашке-музыканте. Но любовная тема у него всегда такой «Гранатовый браслет». Такое, понимаете, несколько слюнявое повествование. Сентиментальность очень свойственна физически сильным и крепким людям.

Но глубже всего к пониманию любви, как это ни ужасно, он подошел в ужасном рассказе «Морская болезнь», где героиня, переходя от помощника капитана к юнге, испытывает стыд и вместе с тем что-то похотливое, постыдное, ужасное, но что-то желанное, как это ни странно. Грустная такая вещь «Морская болезнь», страшная.

«Завтра 88 Александру Городницкому». Александр Моисеевич, дорогой, любимый! Поздравляю вас с днем рождения! Люблю вас неизбежно! «Позвольте его поздравить». Да, поздравляю. Я его очень люблю.

«Цитата дня — «кто так обзывается, так и называется» В каких произведениях особенно ярко выражено это проективное приписывание другим людям черт, отрицаемых в себе?». Я не думаю, что это всегда черты, отрицаемые в себе. Проще всего сказать, что гомофоб — это латентный гомосексуалист, а, скажем, враг гопников сам в душе гопник. Это и есть вот это «кто так обзывается, сам так называется». «Волкодав прав, а людоед нет». Иногда тот, кто обзывается, бывает прав, а иногда неправ. Это такие вещи, понимаете, индивидуальные. Надо в каждом случае разбираться отдельно.

«Есть ли сценарий, который бы рассказывал, как всё было на самом деле в жизни Королева, как ответ клюкве про Башкирцева «Укрощение огня»?». Такой сценарий был написан Максимом Чертановым — роман «Королев» от имени инопланетянина, который в конце, чтобы спасти Королева, превращается в кусок хлеба. Но он как-то не был поставлен.

«В прошлый раз вы назвали близким вам Павла Флоренского. Чем же вам близок этот ярый антисемит, антизападник и, по словам Бердяева, рафинированный реакционер?». Влад, если вы видите в нем только антисемита, антизападника и рафинированного реакционера, мне кажется, вы всё-таки показываете узость ваших воззрений.

Флоренский, высказавший довольно глубокую мысль о несовместимости Ветхого и Нового заветов (я с этой мыслью не согласен, но она очень плодотворна для обдумывания); или Флоренский, написавший «Столп и утверждение Истины»; Флоренский, автор «Имен» — это гениальный провидец, у которого были взгляды, мне не близкие, не особо симпатичные мне. Это бывает.

«Если помните, «Воскрешение Лазаря» Шарова, то зачем в сюжете конфликт дуэль двух братьев Федора и Николая? Ведь им нечего делить. Можно ли лекцию о Шарове?». Надо перечитать. Именно в «Воскрешении Лазаря» я не помню эту линию. Я лучше помню «Царство Агамемнона» как, по-моему, самый увлекательный его роман.

Д.Быков: Если вы самоуничтожаетесь, вам это зачем-то нужно

Наверное, надо перечитать Шарова — в частности, «Старую девочку», «Репетиции», «До и во время» — и поговорить о главных его мыслях. В частности, проговорить его вот эту историческую гипотезу, что главное в истории делается не на магистралях, а в тупиках. Вообще Шаров был писателем и мыслителем необычайно интересным.

«Гребенщиков еще 30 лет назад пел «Но из моря информации, в котором мы тонем, единственный выход — это саморазрушение». Тогда еще интернета не было. А сейчас какой же выход из этого моря информации?». Знаете, нет выхода из моря информации. Можно уши заткнуть, но человек, к сожалению, существо, зависимое от информации, оперирующее информацией.

Мне наоборот ее не хватает. Я всё время страдаю от того, что было замечательно сформулировано Мандельштамом: «Сталин нас всех превратил в ожидальщиков». Я всё время жду событий, которые как-то разрешат ситуацию. Мне наоборот не хватает информации. Я задыхаюсь в этом скудном информационном поле. Мне хочется получать как можно больше новостей, которые бы показывали происходящее с разных сторон. В этом-то и проблема. А бегство из моря информации…

«Вы говорили: если нет друзей, заведите. А если я уже в зрелом возрасте, и друзей не было по причинам предательства? Все пользовались моей добротой, и отсюда у меня выработалось недоверие к людям». Значит, вы просто святой, и вам не нужны друзья. Вы должны проникнуться осознанием своей святости и высоким чувством самодостаточности.

Если вас всё время предавали, если вы такой хороший, значит, вам не нужны друзья. Значит, вы просто лучше всех людей. Вы опередили свое время, попали не в свою эпоху. Надо быть гениальным одиночкой. А еще есть такие гении, которых никто не понимает, потому что они пишут лучше всех. Зачем же им искать признание современников? Их удел — признание потомков.

Много вопросов о Шарове. «Чтение Шарова натолкнуло на мысль, что Бог дает не просто надежду, но и удерживает человека от зла». Ну, знаете, «чтобы до истин этих доискаться, не надо в преисподнюю спускаться». «В этом смысле неважно, есть ли исторические или иные доказательства его существования — без Бога человек теряет компас и скатывается в моральную пропасть». Я не думаю, что он без Бога скатывается в моральную пропасть. Можно быть нравственным человеком и без Бога. Бог удовлетворяет более высокую потребность — потребность в поиске. Потребность в неокончательности, если угодно.

Ой, Господи, Антон, какую вы пишете ерунду, простите меня. Это я Антону Сердюку. У него примерно через раз — то прекрасный вопрос, то вообще какая-то чушь собачья.

«Что делать, если бывшие одногруппники узнали обо мне неприятную информацию из прошлого через одну мразь, и пошел слух, что я какой-то ненормальный. От этого чувство загнанности и затравленности. Ведь прошло 10 лет». Знаете, прошлое нас нагоняет непредвиденно. В этом-то и ужас, что нельзя от него избавиться. Но вы постарайтесь в данном случае игнорировать чужое мнение. Мне кажется, что это… Ну зачем вам мнение бывших однокурсников?

«Я всё никак не мог понять, о чем «Метод» Кристофера Нолана? И тут внезапно осенило: это визуальная метафора войны прошлого с будущим». Да, совершенно точно. Скажу вам больше: это метафора их сосуществования. Потому что прошлое не проходит.

Вот это, кстати, удивительное совпадение, удивительная стыковка с предыдущим вопросом. Вам кажется, что ваше прошлое прошло, а оно вас догнало. Прошлое и будущее сосуществуют, входят в конфликт, взаимно уничтожаются. И ничего невозможно с этим сделать. Люди из будущего продолжают ходить среди нас. Война прошлого с будущим сегодня особенно очевидна, потому что происходит диверсификация человечества.

Знаете, у Севера Гансовского (правильнее СевЕра, мне кажется, как говорили римляне, хотя я в этом тоже не уверен) есть такая повесть «Шаги в неизвестное», где герой неожиданно оказывается в мире замедленном. Там взорвалась шаровая молния, он был свидетелем этого взрыва, и в результате он живет со скоростью, примерно в 900 раз превышающей обычную. То есть он видит, что мотоциклист завис на дороге в движении, в равновесии. Он продолжает двигаться, но очень медленно. Прохожие идут. Река, Финский залив — волны стали твердыми как камень. И вот он живет с другой скоростью.

Точно так же и сегодня мы живем среди людей, которые живут со скоростью даже досоветской. Даже, как предпочитает говорить Глеб Павловский (от души поздравляю его с 70-летием задним числом), продолжают жить в допетровском времени. И есть люди, живущие в будущем.

Это прежде всего разные темпы жизни, разная скорость. Прошлое и будущее, безусловно, сосуществуют. Люди прошлого и люди будущего сталкиваются, аннигилируют, причиняют друг другу мучительную боль, потому что они не могут синхронизироваться. А уж как ужасно это в любви, когда вы живете рядом с женщиной и вдруг замечаете, что она живет быстрее вас, что вы не догоняете ее. Или она не догоняет вас.

Вот эта рассинхронность, невозможность совпасть во времени и, более того, синхронизировать свой темп жизни — это одна из трагедий, конечно. Вот Гансовский ее охарактеризовал, потому что он-то пишет о людях, которые еще живут интересами будущего, а время уже затормозилось. Это вещь 1961 года, насколько я помню, когда иссякает оттепель. Он очень точно всё угадывал.

«Мне кажется, Даниэль Дефо — писатель, о чьем влиянии не говорят в должном количестве». Видите ли, Дефо — основатель нового журнализма, основатель журналисткой литературы. Документальное повествование о проститутке про Молл Флендерс, документальное повествование о лондонской чуме, документальный роман об Александре Селкирке, который назван Робинзоном Крузо. Он первый, кто основал, так сказать, новый журнализм, первый, кто начал писать документальные романы.

Конечно, его влияние огромно. Он был плодовитый, сильный писатель, доказавший, что актуальная проза парадоксальным образом обретает даже большее будущее, большую вечность, чем романы, посвященные вечным темам. Но это потому, что он был гениальный репортер.

«Когда Путин желает Байдену здоровья, на что он намекает? Ждет ли нас резкое ухудшение отношений с Америкой?». С Америкой нет, а оппозиции, конечно, приготовиться. Об этом все уже написали. Бомбить будут Воронеж. Ну и вообще оппозиционерам будут говорить: «Вы, значит, за Америку? Значит, за англосаксов? Вы считаете убийцей нашего президента, да?». Конечно, отыгрываться будут на тех, до кого смогут дотянуться. Америке ничего не сделается, за нее не беспокойтесь так сильно. Может, конечно, случится ужасное, но, думаю, нет.

«Почему вы называете многих из тех, кто с вами не согласен, глупыми?». Нет, не называю. Но вообще мне кажется, что мы считаем умными людей, которые с нами согласны. Это общепринятая мысль. Я не помню, кто из французов ее высказал.

Вот тут сказано, что не сбылся мой прогноз об интеграции Донецка. Я же, когда даю прогнозы, не говорю о времени. Я говорю о том, что тенденция такова. А когда это будет, сказать довольно трудно. Я могу угадать вектор. Но вообще прогнозы — это дело неблагодарное.

Понимаете, Аня, если вам хочется назвать дураком меня, я ведь вам не могу в этом помешать. Но еще раз говорю: почему-то вы пишете мне, почему-то мои прогнозы вас будоражат, почему-то вы слушаете сейчас меня, а не я вас. Значит, вам интересно.

В общем, дураками я скорее называю тех, кто либо грубит, либо тех, кто не видит очевидного. Вот так бы я сказал. А в сроках мы все ошибаемся. Потому что в русской истории очевиден вектор. А конкретика — она, к сожалению, очень зависит от многих превходящих обстоятельств.

Но вот вас, Аня, я могу назвать глупой, потому что ваше письмо хамское. Хамить вместо полемики — это признак не скажу даже глупости, а какой-то неуверенности в себе. И потом, у вас очень много грамматических ошибок. Я не люблю орфографические ошибки, грамматические. Это для меня такой важный критерий.

«Как вы оцениваете творчество поэтессы Ларисы Миллер?». У нее есть очень хорошие стихи. Она очень хороший человек. Проза ее мне нравится, мемуарная.

«Расскажите о творчестве Короткевича». Много раз рассказывал. Замечательный белорусский прозаик такого неоготического, романтического направления. Автор «Дикой охоты короля Стаха» и «Седой легенды». Кроме того, блистательный поэт.

«Великая Россия и великие потрясения являются вещами взаимообусловлеными. Это ваши слова из предыдущего «Одина». Отдаете ли вы себе отчет в том, что потрясения — это прежде всего смерти, как правило, неестественные? Все хотят потрясений, романтизируют их, но платить не хочет никто. Готовы ли вы к непредвиденным последствиям потрясений для ваших близких?».

Д.Быков: Первый признак литературного качества стихов — то, что их хочется читать вслух

Видите ли, нет. Великие потрясения не означают множество смертей. Почему вам всегда кажется, что потрясения — это непременно катаклизмы, связанные с гекатомбами, множественными смертями? Бывают духовные потрясения, бывают потрясения вроде перестройки, бывают потрясение вроде Февральской революции или вроде Октябрьской революции, которая была одной из самых бескровных в истории. А потом уже начинается террор.

Но дело в том, что как раз великие потрясения чаще происходят в сфере духа, чем в сфере движения масс. Почему же вы так прочно ассоциируете для себя великие события с какими-то великими кровопролитиями? Неужели, по-вашему, все события непременно приводят к человеческим жертвам? Кто вам успел это внушить? «Языков, кто тебе внушил»?

Почему вы так охотно верите людям, которые говорят, что любые перемены сразу приведут к жертвам? «Там не будет России, там не будет Путина, исчезнет русская цивилизация» — кто вас вообще этому научил? Огромные потрясения 1861 года не привели сначала ни к каким массовым человеческим жертвам. Наоборот, я думаю, они были способом их избежать.

«В фильме «Монолог» Сретенский говорит, что страсть движет человеком, а Чичибабин писал, что нехорошо быть профессионалом, что мастера довольны малым, что у мастеров глаза как белый снег. А вы, наоборот, подчеркиваете важность профессионализма. Иногда кажется, что для вас творчество — какая-то повинность». Ну что вы! Откуда у вас такие странные взгляды?

Творчество — это долг, конечно. А профессионализм — это скорее естественный зов, понимаете, естественная требовательность мастера к себе. Но с мнением Чичибабина я в данном случае совершенно не согласен. Я не думаю, что у мастеров глаза колючие. Это вечный разговор о том, что профессионал — это самоед. Да, самоед, наверное, но вовсе не всегда мучитель окружающих.

«Мне вот непонятно, как можно заниматься преподаванием без просветительской деятельности. Тем более, что для нынешних детей просвещение важнее научения. Научить можно и зайца, а вот понимать что-либо дает возможность не знание, а подход. Ужас — это подробное расписывание целей и задач урока, включая воспитательные. Неужели так будет?».

Будет, Катя, будет. Учитель должен уметь обходить административные запреты. Они ставятся всегда. Они были и в советское время. Но если говорить серьезно, то, понимаете, нет ничего более враждебного духу путинской России, чем просвещение. Просвещение — это дух сомнения, дух познания. Дух демократизма, потому что каждый имеет право голоса.

Естественно, что идеи Просвещения сейчас у всех тоже прочно пытаются связать с идеями Французской революции, которая привела к массовому террору. Из-за этого возникает романтизм как идея разочарования в просвещении. На руинах Просвещения всегда возникает романтизм, идея наполеончика, сверхчеловечка, иррационализма и так далее. Но это проходит. Рационализм кончается просвещением — иногда бывает. Но иррационализм всегда кончается фашизмом. Это, по-моему, даже к бабке не ходи.

Но я не могу долго развивать эту тему, потому что для этого надо немножко знать историю искусства. Смотреть, как идеалы Просвещения выродились в идеалы романтизма. Смотреть, как романтизм подхватил кантовскую идею отрицательного наслаждения. Вот есть идея положительного наслаждения — гармонией, а есть идея отрицательного наслаждения — дисгармонией, стихией, горами, морями, бурями. Идеи движения «Буря и натиск» очень антипросветительские. Ну и так далее, как это всё происходило.

«Почему Мережковский пришел в отчаяние, когда Брюсов на прямой вопрос, верует ли он в Христа, ответил «Нет»?». Да понимаете, Мережковский был достаточно умный человек, чтобы не приходить в отчаяние из-за глупостей, сказанных Брюсовым.

Брюсов был человек не очень умный, это верно. Он человек очень образованный, очень талантливый. На мой взгляд, в некоторых своих стихах просто гениальный. Кстати, Брюсов — хорошая тема, но у меня уже была о нем эррекция. Может быть, о нем поговорим.

Брюсов — гениальный поэт садо-мазо. Садомазохизм — его ключевая тема. Тема насилия, неизбежно сопряженного с властью, тема насилия в любви — это его ключевые темы. Он это всё очень хорошо выражал. Но у него и со вкусом обстояло плохо, что видно по его прозе. Зеркало поэта, зеркало качества его стихов — это его проза. Проза у него была, прямо скажем, если не считать «Огненного ангела» и нескольких страниц из «Алтаря победы», просто никакая. «Страницы из дневника женщины» — я помню, аудиокнигу начитывал с чувством жгучего стыда за автора.

Он был человек очень одаренный, но что у него там происходило с метафизикой, с верой... Я думаю, всё у него было какой-то стихией пола абсолютно подавлено, абсолютно задавлено. И потом, идея власти, господства. У него эго была настолько раздуто, что он ничего за этим эго-то и не видел.

При том, что он, подчеркиваю, для меня один из крупнейших поэтов своего времени. Блок, которому уж трудно отказать в понимании поэтического дарования, поэтического достоинства других, оценивал «Tertia Vigilia» («Третью стражу») как один из главных сборников модернистской эпохи.

В общем, нельзя сказать, что у Брюсова при большом проценте плохих стихов много стихов провальных. Нет, всё-таки некоторый уровень он соблюдает. Иной вопрос, что ну какой ему Христос? Где ему было понимать Христа, когда его волновали совершенно другие вещи, совершенно другой круг проблем? Брюсов одержим идеей пола.

Кстати говоря, в своих замечательных, на мой взгляд, попытках продолжения «Египетских ночей» он вытащил эту тему из пушкинского текста, создал, по-моему, произведение конгениальное пушкинскому (не говоря уж о том, что очень точно стилизованное), но вывернул тему туда, куда ему было нужно, вывернул на свою же вечную идею убийства и страсти, страсти и смерти, Эроса и Танатоса. Хотя «Египетские ночи» Пушкина, возможно, толкали сюжет в совершенно другом направлении. Пока это неясно. Но мне очень нравится тот вариант, который предложил Брюсов.

Просто надо понимать, что для Брюсова христианство — это не его тема. Строго говоря, он скорее язычник. Поэтому и любил он больше Рим, и понимал больше в Риме. Так он был устроен. Мы не можем требовать от него универсальности. Блок — гораздо более христианская фигура.

Д.Быков: Религия — это главное зеркало народной души

«Что бы почитать из современной реалистической и бытовой литературы о современной России?». Наверное, Сенчина. Кто сейчас пишет так о современной России? Сальников, Сенчин. Так сразу и не скажешь.

«Какой-то вы сегодня раздраженный. Что случилось?». Да я не раздраженный. Я просто, понимаете, очень устал давать комментарии по поводу закона о просветительской деятельности. И сам этот закон наводит меня, конечно, на мысли о том, что и просвещение, и вообще любая осмысленная деятельность в России совершенно беззащитна. Понимаете, вот с вами можно сделать всё, а вы не можете сделать ничего. Нет суда, нет права. Сейчас, после усиленной конфронтации с Байденом, вы еще и сразу становитесь обязаны ритуально плюнуть в пиндосов, в Америку.

Очень обнаглели (в худшем смысле), охамели в России все темные силы. Почувствовали такую уже абсолютную вседозволенность. И вы на этом фоне хотите от меня идиллии, какой-то любезности? Ну, я могу, конечно, изобразить абсолютное довольство всем происходящим. Но едва ли вам это нужно от меня.

Мне кажется, что раздражение или, во всяком случае, неприятие — это тоже нормальная реакция. Понимаете, нельзя же всё время изображать благостность. Это нетрудно — говорить о добре. Я даже думал опубликовать когда-нибудь цикл таких стихов, которые по определению не могли бы вызвать никаких возражений. Например, добро — это хорошо, а зло — это плохо. Ну, изложить это стихами несложно:

Я думаю, Россия есть твердыня,

Для мира православного святыня…

Видите, мне несложно это импровизировать. Вот что-то такое. Интересно, вы этого от меня ждете или нет?

«Как перестать пытаться ухватиться за время и место, когда и где было хорошо?». Это довольно распространенное явление. Это как в детстве, знаете, проще продолжать плакать, чем успокоиться. Но мне кажется, что с прошлым надо рвать. Цепляться за прошлое, цепляться за детство, за воспоминания, за бывшую любовь — это всё-таки такой признак капитуляции. Я всегда был человеком довольно быстро живущим. Мне кажется, это, что ли, менее травматично.

«Нельзя ли пригласить на разговор Веронику Долину?». Вероника, тебя хотят пригласить в эфир. Я бы с удовольствием, но проблема в том, что у нас в жанре «Один» не предусмотрен дуэт. Это сольная программа. Исключение делается для Жолковского, когда он изредка приезжает в Россию. Вообще как-то так сложилось, что нарушать формат программы не принято. Это просто какие-то внутрицеховые границы, которые мне даже интересно соблюдать. Наверное, я приглашу ее в ЖЗЛ.

«Часто ли вам пишут в прямой эфир неприятные, злые письма?». Нет, не очень частно. У нас вообще атмосфера скорее такого дружеского общения, такой взаимной нежности. Почему-то нет чувства такой подколки, полемики. Наоборот, взаимопонимание, любовь, скорее такая идиллия. Хамы прорываются всегда, конечно. Но их не очень много.

«Можно ли сказать, что Андре Жид — самая большая промашка СССР? Ведь они могли навести справки относительно взглядов Жида». Понимаете, они навели. Но им казалось, что его нонконформизм будет простираться так далеко, что он одобрит всё происходящее в России. Я не очень понимаю, с чем это связано. Но им казалось, что для Андре Жида поддержка СССР — это дело чести. А вот он приехал, увидел то, что ему не понравилось, и об этом написал. То есть оказался несколько большим нонконформистом, чем они от него ожидали.

«Какой из фильмов Бертолуччи вам нравится больше всего?». Мне «Мечтатели», потому что мысли мечтателей мне ближе всего. Интеллектуалы привлекают, вызывают бурю, а когда она разражается, первыми становятся ее жертвами. И потом мне очень нравится молодая Ева Грин. «Двадцатый век» я никогда не мог досмотреть до конца. — мне всегда делалось скучно. Равно как и «Последнее танго», почему-то мне кажется, люто занудный фильм.

«Можно ли что-нибудь прочитать к началу весны?»

Лиловая в Крыму и белая в Париже, В Москве моя весна родней и сердцу ближе, Как девочка в слезах. И вот в дождевике Под дождь — из булочной с бумажкой в кулаке, Но там, где туфелькой сверкнула изумрудной, Беречься ни к чему и плакать безрассудно. По лужам облака проходят косяком, Павлиньи радуги плывут под каблуком. А девочка бежит по гребню светотени А это жизнь моя в зеленом по колени, Авоськой машучи, по лестнице винтом, И город весь внизу, и гром — за нею в дом...

Это Тарковский. Мне не очень нравится это стихотворение, оно мне кажется таким, как вся его лирика конца 50-х — слишком доверчивым, слишком идиллическим. Он как-то поддался общей эйфории и стал писать слабее. Но оно вызывает у меня радостные ассоциации с моим детством. Вот это «под дождь из булочной с бумажкой в кулаке» — я очень хорошо представляю эту булочную, эти розанчики на Арбате, которые продавались в бумажных пакетах. «Но там, где туфелькой сверкнула изумрудной, беречься ни к чему и плакать безрассудно» — такой советский символизм. Это очень милые стихи, по-моему.

«Как Лермонтов относился к Пушкину как к человеку?». Да он не знал его как человека. Для Лермонтова существует только служение, а человеческое ему совершенно неинтересно. Обратите внимание, что всё психологическое, человеческое, теплое Печорину, например, абсолютно чуждо. Я беру именно психологическую линию «Героя нашего времени». Обратите внимание, что «Герой нашего времени» — совершенно не психологический роман. Всё психоложеское изгоняется, как Печорин ледяным кипятком нарзана изгоняет свои утренние припадки неуверенности перед дуэлью. Человек стальной — для него остальное неважно.

Ну, поговорим о Луцике и Саморядове, о концепте будущего в их прозе. Мы об этом уже говорили, но просто можем подробнее. Значит, как мне представляется, поэтика Луцика и Саморядова — это всегда поэтика «Канунов», их совместного короткометражного фильма. И некоторое ощущение, предчувствие «Канунов» вдохновило их литературу.

Именно, подчеркиваю, литературу, потому что киносценарии — это в их случае прикладное значение. Их литература была предназначена не для превращения в кино. Она была их способом, единственно доступным им форматом для реагирования на происходящее. Но потом они подружились и начали вместе работать во ВГИКе.

Поэтому сценарии — это, если угодно, вынужденное. А для них как раз характерна именно проза, именно стиль прозы. Их сценарии трудно экранизируются. В «Канунах», когда они сами снимали картину, они сумели как-то этот дух тревоги воспроизвести. Огромная страна, которая куда-то едет.

Видите ли, в чем, мне кажется, главная особенность сценарной прозы Луценко и Саморядова, того образа будущего, который они создавали? Они, безусловно, почувствовали, что советское отошло безвозвратно, и что надо актуализировать русское. Но как это русское в постсоветском мире будет выглядеть — это попытался восстановить Петр Луцик в фильме «Окраина», показав вот этих мужиков.

Их Россия — это Россия сильных людей, живущих на больших диких пространствах, в Диком поле, где-то между городами, между индустриальными гигантами. Вот эти мужики в овчинных тулупах, которые прослышали, что в Москве что-то началось, схватили берданки, собрались и поехали в Москву добывать справедливость. Как в одном из эпизодов «Окраины», в буквальном смысле выгрызать ее зубами.

Тогда по разным причинам это будущее не сбылось. То будущее, которое предчувствуется в «Празднике саранчи», в огромной степени в «Дюбе-Дюбе», те люди, которых изображали Луцик и Саморядов, по разным причинам оказались оттеснены.

Вот мне, собственно, школьники сегодня на уроке по «Собачьему сердцу» говорили, что «Собачье сердце» 90-х годов — это замена, условно говоря, Швондера на криминального авторитета. Ведь Шариков — почему у него собачье сердце? Он чувствует силу. И он безоговорочно выбрал силу, почувствовав, что прислоняться надо не к Преображенскому, который сначала показался ему божеством, не к Борменталю, а прислоняться надо к настоящей силе — к Швондеру. Которого тоже потом сметут, но сейчас Швондер более влиятелен, а время Преображенского закончилось.

Точно так же Луцик и Саморядов в 90-е годы не увидели, не захотели видеть (им это было неинтересно) ту пену, которая тогда всплыла. Криминалитет был главной силой, а они ставили вот на этих мужиков. Им казалось, что где-то в глубине России дремлют эти профессионалы из сценария «Дети чугунных богов» — замечательного задуманного имя производственного фильма.

Я помню, как Саморядов мне говорил: «Ведь настоящий триллер — это производственный роман. Потому что там дикое напряжение в выполнении сверхчеловеческих задач в сверхкраткие промежутки. Попытка сделать метафизику из триллера». Ну, это я уже сейчас формулирую по-своему.

Они действительно подумали, почувствовали, что будет некое национальное возрождение. И они говорили: «Дайте нам это сделать, это придумать, и мы вам это сделаем». Но в силу разных условий (там это говорит герой «Дюбы-дюбы» Андрей) тогда этот герой оказался невостребован. Востребованы оказались пенные, поверхностные силы, которые всплыли и полностью покрыли реальную поверхность воды, поверхность России.

А в глубине страны продолжал оставаться не «глубинный народ», не тот покорный, который рисуется Кремлю. Это действительно такая нация профессионалов — сильных, отважных, одиноких, самоотверженных, самостоятельных людей, которые и были героями Луцика и Саморядова. Героями «Северной Одиссея», героями «Дюбы-дюбы», героями «Там, внутри».

Кстати говоря, название сценария «Там, внутри» тоже очень неслучайное. Это не то «внутри» (хотя это заявлено в идее сценария), что лежит в основе любого талантливого произведения. Не душа, не сущность. Это, если угодно, те, кто живет внутри России. И вот эта настоящая Россия — сибирская, оренбургская, азиатская, которую Луцик и Саморядов так хорошо знали и чувствовали — она в 90-е годы оказалась невостребована, оказалась не у дел.

Но я думаю, что настоящая актуальность их текстов — она просыпается сегодня. Она будет востребована и будет проявляться всё ярче с годами. Пройдет каких-то там, не знаю, может быть, 5, может быть, 10 лет. Вот Аня замечает, что мои прогнозы имеют тенденцию сбываться не сразу. Действительно, эта тенденция совершенно очевидна. Сбываться это будет. В России все прогнозы сбываются, потому что история ее циклична, и в ней есть всё. Прогнозируя, что температура будет 30 градусов мороза, вы рано или поздно не ошибетесь. Равно как и 30 градусов тепла.

Но если говорить серьезно, то тенденция сейчас именно к актуализации, активизации вот этого — не могу назвать это пошлым термином «глубинный народ», но к актуализации подлинного русского характера. Вот эта мысль, восходящая еще к де Кюстину, к его довольно пошлой, к сожалению, книге, миф о том, что основа русского характера — страх и покорность… Это не так.

Он мимикрирует, конечно. Но основа русского характера — это инициативность, деятельность, адаптивность, возможно, довольно высокая. Но прежде всего это профессионализм. Потому что непрофессионал в России не выживает. Человек в России должен быть незаменим, чтобы выжить. А пространство прозы Луцика и Саморядова — это именно пространство профессионалов. И сами они были мегапрофессионалами, умеющими увлекательно рассказать любую историю — то, что требуется от кинематографа.

Они исходят из этого образа, который, скажем, у Луцика в «Окраине» воплощается Николаем Олялиным: сильный мужик, который не нуждается ни в чьей поддержке и помощи, который нуждается только в одном — чтобы ему не мешали. Он готов завалить продуктами своего труда всю Европу, но единственное требование — чтобы ему не мешали.

Кстати говоря, Россия в известном смысле и есть то дикое поле, которое с такой гениальной мощью воплощено в их последнем сценарии. Бахыт Килибаев говорил: «Я готов 30 лет ждать, чтобы мне дали снять этот сценарий». Не получилось. Его снял Михаил Калатозов, и тоже блистательно — внук.

Но поразительно там другое. Поразительно, что земля России там обладает свойством воскрешать. Как кладбище домашних животных у Кинга. Если в эту землю закопать, человек оживает и сам выкапывается через сутки. Это действительно земля живительная, целительная.

Вот возвращение к этой почве — не к фальшивой заболоченной, глинистой почве, такой квазипатриотической литературе, а к сухой, песчаной, и при этом легкой, при этом живой почве Луцика и Саморядова — вот это, мне кажется, тенденция ближайших 10-15 лет. Потому что сильный, инициативный, умеющий позаботиться о себе, умеющий любить, умеющий строить герой — это герой новой России.

Вот Россия слишком часто, к сожалению, эксплуатировала такое представление иностранцев о себе. Понимаете, если называть вещи своими именами, если говорить очень серьезно, то тут великие потрясения становятся императивной необходимостью (духовные потрясения прежде всего) именно потому, что перед Россией сейчас очень простой выбор.

Либо долго вырождаться (вырождаться можно очень долго при большом ресурсе, а ресурс в России бесконечен), долго загнивать, ничего не менять. Признать существующую матрицу как бы таким образом жизни. Сказать, что нам так надо, нам так удобнее. Если тысячу лет было так, то, значит, и всегда должно быть так, это наша природа. Либо понять, что мы слишком долго насиловали нашу природу, слишком долго подгоняли ее под интересы абсолютно татарского самодержавия. Всячески глушили и гнобили творческие способности народа.

Эту русскую тенденцию к свободе, замечательно описанную и у Янова, и у Ключевского, и у множества авторов (у того же Мережковского, кстати), выдавали за эксцесс. Но на самом деле для России как раз тайная свобода, внутренняя свобода — это норма.

Поэтому сегодня, как мне кажется, самое время перечитывать прозу Луцика и Саморядова. Их сценарии об этих удивительных людях, которые в России не то чтобы дремлют — нет, они спасаются, они выживают, они занимаются сейчас и армией, и просветительством, безусловно, и спасением, и воспитанием собственных детей.

Потому что для того, чтобы жить в России, самое главное — это не дух смирения и покорности. Это дух сопротивления. И только этим духом сопротивления она до сих пор и жива. Именно на этом базируются мои надежды на скорый культурный взлет и, более того, на то, что Россия озарит пути для всего мира. Спасибо! Услышимся через неделю.