Один - 2021-03-11

Д. Быков

Я пока воздерживаюсь от комментариев по поводу скандала вокруг романа Гузели Яхиной «Эшелон на Самарканд». Скандал связан с обвинениями в плагиате — на мой взгляд, необоснованными, поскольку инициатор этих обвинений пока не читал книгу.

Будем смотреть. Если там есть текстуальные совпадения с его сценарием, как он предполагает, это один разговор. Если она пользуется его комментариями и научными изысканиями без ссылки — другой. А если занимается той же темой, что и он — третий.

Вообще комментарии в большинстве своем совершенно неприличны по тону. Пока роман Яхиной не интерпретирован подробно и большинством просто не прочитан, говорить об этом, по-моему, неправомочно. Я не поклонник Гузель Яхиной. Я прочел 2/3 этого романа. Во всяком случае, она заслуживает более серьезного и более уважительного разговора, нежели тот, который там устроен.

Особенно, знаете, вот эти интонации травли, когда уже созывают своих адвокатов, уже собираются обращаться в суды, уже действительно только что не «сжечь ведьму!», как кто-то там написал — это безобразно. Если вы такие умные, напишите роман самостоятельно.

Понимаете, у меня нет в профессиональной солидарности с Яхиной, поскольку мы занимаемся разными темами и толком незнакомы. Но при этом писателя надо уважать. Уважать хотя бы за то, что он из научного, фактического, публицистического материала сотворил художественный текст. О качестве этого текста мы, опять-таки, будем говорить, когда я книгу дочитаю и готов буду ее анализировать.

Дело в том, что сейчас любое содержательное высказывания — сколько-нибудь содержательное, действительно какую-то мысль в себе содержащее — обречено на клеветническую кампанию. На кампанию травли, затаптывания, свиста, улюлюканья, шейпинга, блейминга и прочего. К сожалению, интернет демонстрирует как лучшие, так и худшие качества человеческой природы. Я об этом уже писал довольно много, и не только я.

В общем, мне это всё представляется, особенно пока роман не прочитан самими обвинителями, таким довольным дешевым хайпом. Не говоря уже о том, что у победы всегда много отцов, как вы знаете по пословице, а поражение всегда сирота.

Упрек в плагиате, который предъявляли, кстати, и Роулинг, да кому только не предъявляли — это упрек, показывающий, что автор успешен. Это, по-моему, всё-таки больше смахивает пока на попытку специалиста-историка несколько преувеличить собственную роль.

Видите ли, мне, всё-таки как человеку, пишущему историческую прозу, часто приходилось сталкиваться с болезненной реакцией людей, которые считают себя эксклюзивными специалистами в какой-либо области, и потому считают долгом непременно затоптать любого, кто к этой области прикасается.

Люди, которые сидели на Пастернаке как на своей делянке, очень резко относились к тому, что мне было доверено издательством «Молодая гвардия» о нем писать. «Да ну, какой-то Быков, какой-то телеведущий, когда мы годами сидим в архивах». Просто моя книга уже была написана на 2/3, а у меня требовали это забрать и отдать им. Человек, который занимается, допустим, конкретно одной очень узкой, очень небольшой областью истории, которая у меня, допустим, упоминается в «Остромове» один раз и не в связи с ним, требовал признания меня полностью некомпетентным в этой области.

Но это нормально. Понимаете, когда человек считает себя специалистом в чем-то, он крайне ревниво относится к попыткам других людей затронуть сферу его компетенции. Это, как бы сказать, не очень добрые чувства. Это чувства собственника, которое у всякого серьезного ученого есть, но с которыми он должен, на мой взгляд, бороться. Я не называю сейчас конкретных людей.

Я жду реакции на конкретный разбор романа. Если в романе обнаружатся дословные заимствование откуда-то, это повод для разговора. Но просто мне приходилось много раз сталкиваться с этим иногда собственническим, а иногда просто хищническим отношением к материалу. Когда человек так яростно защищает свое (да здесь еще прибавляется и попытка обвинить Яхину в клевете на советскую власть, в антисемитизме, хотя у нее, на мой взгляд, вот уже чего в новом романе нет, того нет) — это очень дурно пахнет.

И особенно тон. Понимаете, давайте стараться всё-таки относиться к этому сколько-нибудь уважительно и не прибегать сразу, немедленно — с улюлюканьем, визгом. Все эти разговоры типа «дайте мне развидеть это» или «пора надавать по рукам» — это просто вы себя не уважаете, понимаете.

Хотя, еще раз говорю, я совершенно не фанат Гузели Яхиной. У меня к этому роману уже есть и наверняка будут еще чисто стилистические претензии. А фактология — это вообще сфера науки. Но говорить о плагиате здесь, простите, на мой взгляд, совершенно неуместно.

Тем более, что любой человек, работающий на историческом советском материале, в любом случае идет не по целине. Советская история не такая большая — это 80 лет. Она вся, в общем, довольно истоптана. Если не брать каких-то совершенно экзотических ее областей типа, допустим, дословной истории письменности северных народов, Большая часть ее, особенно в 90-е годы, довольно подробно анализирована.

Лекция по «Дракону» Шварца? Подумаю, может быть. Тем более, что «Дракон» действительно довольно необычная пьеса, написанная в довольно необычном для Шварца обстоятельствах — почти целиком в Кирове, в эвакуации, в обстановке, близкой к отчаянию. Да, наверное, поговорим, если хотите.

«Вот цитата из мемуаров, написанных полвека назад, о событиях вековой давности: «Но снова министерская чехарда, потом премьер-фигляр Керенский, в котором, по меньшей мере, в нашем кругу все чувствовали что-то шутовское». Когда мы перестанем ходить по замкнутому кругу?». Олан, вот здесь есть две точки зрения.

Одна точка зрения — Александра Янова, который считает, что этот круг — последний. Потому что с каждым новым проигрыванием, прокатыванием этого цикла здание тоталитаризма получается чуть пониже, авторитаризм чуть пожиже, интеллектуальный уровень его чуть победнее. И, в общем, возникает ощущение, что чем дольше этот паровоз бегает по кругу, тем больше он теряет вагонов и запчастей. То есть, видимо, сейчас, когда это повторяется уже даже не как фарс, а как такой гротеск, бардак, наверное, это действительно последнее искушение России.

Есть другая точка зрения. Многие бывшие писатели ее поддерживают. Бывшие потому, что став такими активными идеологами, они, к сожалению, утратили талант. Такое бывает. Многие люди утверждают, что для России как раз естественно ходить по кругу, и что цикл — ее естественное состояние.

Д.Быков: То, что в России левые и правые до такой степени перепутались — очень трагическая ситуация

Более того, есть люди, утверждающие, что в мировом разделении труда Россия — нечто вроде спины. Это такая константа, которая должна быть неподвижной. Ну вот я писал о таком варианте, как улавливающий тупик. То есть здесь тормозят все опасные или просто слишком агрессивные мировые идеи, обращаются здесь в свою противоположность и заболачиваются. Такой вариант тоже есть.

У меня нет однозначного ответа. Я скорее склонен солидаризироваться с Яновым, который вообще принадлежит к числу моих любимых историков и демонстрирует завидное творческое долголетие. Я, кстати говоря, с Александром Яновым знаком и всегда относился к нему с величайшим уважением и сейчас лишний раз свидетельствую ему свое почтение. Но у меня нет уверенности, что этот круг последний. Я склоняюсь к этой точке зрения.

Вообще такое хождение по кругу наводит на очень грустные мысли. Вот сейчас Арина Бородина, которой я тоже, пользуясь случаем, передаю привет, выложила мое стихотворение о рыбаке и рыбке — первое, еще более раннее. Есть «Баллада о старике и старухе» 2015 года, а есть такое стихотворение 2011, напечатанное в «Коммерсанте». Это про Геленджикский дворец.

И вот я поражаюсь тому, что 10 лет прошло, понимаете, улетело в никуда — 10 лет моей жизни, вашей жизни — а это стихотворение можно печатать без малейших изменений. То есть оно сохраняет всю свою довольно неприятную актуальность. Неприятную, потому что ни о чем особо радостном для страны там не сообщается.

И вот, понимаете, с одной стороны, я вроде бы должен радоваться тому, что мой текст не потерял никакой актуальности и оказался даже более долговечным, чем любовная лирика, потому что любовь проходит, а Путин никогда. Но возникают более грустные мысли о том, что 10 лет моей жизни (действительно, с 2011 года — 10 лет) улетели в никуда, понимаете? То есть ничего содержательного за эти 10 лет не изменилось.

Ну, случилась «русская весна», случился Крым, случились резкие расколы в интеллигенции. Но сейчас-то эффект от «русской весны» уже канул, и мы оказались, по сути дела, перед прежней ситуацией — перед этой ситуацией такой коллоидной взвеси, которая примерно с 1999 года тут существует.

Ничего сдвинуть нельзя, ничего нельзя изменить. Мировая война, которая, как сказал когда-то один фантаст, делает мир более пластичным, невозможна в силу наличия ядерного оружия. Никакая революция в России невозможна в силу полного отсутствия у народа веры в положительные позитивные результаты этой революции. Эволюция немыслима, потому что она обрушит эту конструкцию. То есть любой ценой консервировать, любой ценой сохранять.

А цена этого сохранения очевидна — это нарастание репрессий. Потому что никак иначе со временем справиться невозможно. Даже и репрессии не позволяют с ним справиться. Но это, по крайней мере, какая-то иллюзия контроля. Это всё довольно печально и, я бы сказал, в лучшем смысле бесперспективно.

Поэтому этот круг будет, видимо, еще какое-то время воспроизводиться. Самое ужасное, понимаете, что тут дилемма очень страшная: действительно ужасный конец или ужас без конца. Либо Россия переформатируется и будет существовать в совершенно новом, пока не очень предсказуемом виде, либо мы будем сохранять путинизм — с Путиным или без Путина, но именно как отказ от любой динамики. И еще несколько поколений упадет в эту бездну. Готовы ли мы на это? Не знаю.

И главное, это всё время приводит к нарастающей деградации населения. К огромному количеству подонков, которые говорят глупости, гадости, доносят, клевещут, чувствуя, что это оплачивается. Я понимаю, что не все могут противостоять этому соблазну, но жалко детей, понимаете, жалко страну, которая действительно теряет право на будущее.

А с другой стороны, Россия в нынешнем ее виде, с этой вертикалью, сохранятся-то не может, если она хочет меняться. Поэтому действительно возникает действительно страшный вопрос: либо так, либо никак. Я понимаю трагизм этого выбора. Я понимаю, что этот выбор во многом искусственный, потому что Россию вполне можно было бы реформировать. Но тогда не надо оттягивать эти реформы до последнего.

Так что мы, в общем, сегодня в таком даже не просто улавливающем тупике, а в тупике, чреватом исчезновением самой культуры, самого интеллектуального фонда. Это происходит на глазах. Чтобы сравнить Россию, скажем, 80-х и 70-х с тем, что мы имеем сегодня, достаточно вспомнить лучшие ее образцы. Или вспомнить то, что писали лучшие ее поэты, и сравнить с тем, что эти уцелевшие поэты пишут сегодня. Не будем называть имен, а то эти люди очень сильно обижаются. Они сейчас в таком состоянии, что им любое упоминание как личная обида.

«Как вы относитесь к творчеству Луиджи Пиранделло?». С величайшим уважением.

«Встречали ли вы людей, для которых ударить человека по лицу исключительно просто? И других людей, для которых это невыносимо трудно?. Что вы думаете о каких людях?». Я всегда уважал людей, для которых любое насилие над чужим телом, любое физическое насилие неприемлемо или трудно.

Хотя Валерий Семенович Фрид, например, мне как-то сказал... Я помню, я ему говорил: Знаете, мне очень трудно ударить человека по лицу». Он говорит: «Это потому, что ты боишься, что тебе в ответ расквасят твою красивую морду».

Это меня несколько смутило, но думаю, что это не совсем так. Думаю, что есть некий барьер, который меня действительно останавливает. Я в «Квартале» попытался отфильтровать таких людей, потому что «Квартал» вообще такое любимое сочинение. Я не очень хорошо отношусь к людям, которые слишком любят физическое насилие. Я понимаю, что иногда нет выхода. Но доводить до этого мне кажется пошлостью.

«Интерпретируйте рассказ Кафки «Шакалы и арабы»». По-моему, чрезвычайно понятный рассказ, но перечитаю и попробую.

«Все выдающиеся волшебники, как правило, полукровки. Чистокровные же, напротив, посредственности. В чем тут дело?». Нет, необязательно. И потом, понимаете, Дамблдор не полукровка, насколько я помню — надо проверить. Просто Роулинг хочет этим сказать, что времена чистой крови, времена имманентных признаков прошли. И в этом, если угодно, отчасти заключается благая весть ее семилогии, септалогии.

Но в принципе, проблема еще и в том, понимаете, что грязнокровкам, как Гермионе, или полукровкам приходится всё время самоутверждаться, доказывать, что они не хуже магов. Доказывать, что маглы или люди с примесью, условно говоря, могут быть не хуже. Такой еврейский комплекс — всё время учиться на 6 с плюсом, чтобы доказать, что в случае гонений ты можешь им противостоять.

Мне же представляется, что вообще полукровки — это главные герои сегодняшнего мира, потому что смешение кровей и, соответственно, смешение наций и появление огромного количества граждан мира — это будущее. Мир не будет выживать за счет чистоты крови и особенно за счет сохранения национальной идентичности. Все эти разговоры, что надо любой ценой хранить суверенитет, субъектность — мне кажется, чем прозрачнее границы, тем стабильнее и планомернее развитие.

Д.Быков: Сегодня в России нет либерализма и консерватизма. Есть люди, желающие любой ценой сохранить текущее положение вещей

Я понимаю, что есть люди, которые думают совсем иначе, но ничего не поделаешь. Да и никогда все не будут думать одинаково — что ж тут? Просто у меня есть такое упорное чувство, что «чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитием» — это действительно светлое будущее. Маяковский в этом не заблуждался.

«Всех, кто не идет на Голгофу, подвергают моральному обскурантизму. Это ваши слова из лекции о завещании Достоевского. Но не это ли вы делаете сейчас, называя кусками дерева всех, кто не идет на митинг?». Никогда не называл! Наоборот, я очень склонен понимать чужой конформизм.

Вы мне, Петя, не приписывайте своих формулировок. Я формулирую очень строго, потому что мы же живем под таким тройным прицелом. Нам, оппозиционерам, надо всё время оглядываться, как бы нас не упрекнули в экстремизме, в клевете на ветеранов, еще в чем-нибудь — в осквернении, в реабилитации нацизма, в разжигании страстей, ненависти и прочего.

Поэтому я никогда никого из неходящих на митинги никак не буду обзывать. Я очень хорошо понимаю людей, которые не хотят идти на митинги. Я понимаю человеческую слабость. Понимаете, «желающий вместить да вместит» и так далее. «Могущий вместить да вместит». А кто не может — ради Бога. Я снисходительно отношусь к тем, кто не хочет идти на митинги.

Скажу больше: моральный ригоризм уместен там, где действительно кто-то идет или не идет на Голгофу, и это в экстремальной ситуации. Допустим, в ситуации абсолютного торжества инквизиции. Но сегодня не пойти на митинг или пойти на митинг — тут, собственно, Голгофа-то ни при чем. Это далеко не Голгофа.

Даже участь Навального, при всём ее трагизме, при очевидной несправедливости преследований, которым он подвергается, при чудовищной, на мой взгляд, нравственной неразборчивости тех людей, которые его преследуют — это всё-таки не Голгофа. Ну давайте как-то соблюдать, если угодно, скромность.

Поэтому сегодня пойти на митинг или не пойти на митинг — это даже не такой уж риск. Это не более чем такое добровольное присоединение к травимым. Вот и всё. Так что зря вы это, Петя. Не умеете вы формулировать. Учиться вам еще и учиться.

«Я понимаю, что алкоголь разрушает мою жизнь, но всё время срываюсь и делаю дела, за которые потом стыдно. Обманываю людей. Дайте мудрый совет». Мудрый совет я вам, Аня, вряд ли могу дать. Мне вот помогло то, что я физиологически совершенно нетерпим к алкоголю. Начинаются страхи, какие-то навязчивые состояния, обсессии, компульсии.

Кроме того, меня как-то очень раздражает это состояние, потому что я в нем не вполне контролирую себя, а я стремлюсь, что называется, к total control. Поэтому уже очень давно (я не буду говорить точно, сколько лет, чтобы не ошибиться, но очень давно) я от алкоголя — во всяком случае, крепкого — отказался. Да просто и вам, Аня, очевидно же, что это разрушает вашу жизнь. Ну а тогда зачем? Просто из удовольствия понаблюдать за этой деструкцией? Мне кажется, это довольно скучное удовольствие, довольно убогое.

Есть такая мысль, которую мне как-то высказал Владимир Леви: что ликвидировать зависимость нельзя, но можно пересадить человека на другую зависимость. Попробуйте другую — трудоголизм, например. Тоже зависимость, но скорее со знаком плюс.

Я вот не могу не писать. Вот вы не можете не пить, а я не могу не писать. Если я не буду писать, я просто с ума сойду, наверное. Во всяком случае, меня просто замкнет. Какие-то мои активности станут избыточными. Мысли меня задушат. Поэтому приходится этим заниматься.

«Как вы справляетесь со страхом чужого мнения?». Знаете, те люди, которые меня систематически отслеживают, пытаясь меня поймать на неточностях или, опять-таки, пытаясь приписать мне какой-нибудь экстремизм, как правило, такие дураки, что как-то брать их во внимание мне стыдно. Иногда, понимаете, они с таким апломбом вещают — начинаешь думать, что в них что-то есть. Потом почитаешь, посмотришь — убеждаешься, что в них ничего нет. Ну и как-то работаешь дальше без оглядки.

«Нельзя ли лекцию про Густава Майринка?". Я не такой знаток Майринка. Ну, «Голема» я знаю практически наизусть. Естественно, я читал и «Вальпургиеву ночь». Но я действительно, понимаете, не большой знаток оккультизма. Это к Кате Дайс, если уж на то пошло. Хотя она тоже больше занимается англичанами.

«Господь часто посылает нам временные болезни, чтобы не наказывать нас за грехи вечными муками. И в медленном, а иногда и в быстром и сильном огне этих болезней сгорает грехи, если мы терпеливо переносим страдания. Так утверждает РПЦ. Что это — мазохизм, достоевщина? Как вы можете называть себя православным и не солидаризироваться с подобным? Неужели бывает здоровое православие? Когда оно было и где?».

Во-первых, быть православным не значит солидаризироваться со всеми церковными иерархами. Что ж, по-вашему, я поддерживал покойных Смирнова и Чаплина? Да ничего подобного. Православие разное. И православие совсем не предполагает воинской дисциплины. Конечно, прав был Лев Лосев, сказав: «Что-то есть военное в церковном». Но монастырская дисциплина не распространяется на интеллектуальную жизнь церкви.

Хотелось бы думать, что я скорее с Флоренским, или с Сергием Булгаковым, или с Александром Шмеманом, или с Менем. Да много есть православных мыслителей, включая Мережковского, хотя у Мережковского как раз с православием были довольно напряженные отношения. Но с церковью, тем не менее, он старался находить общий язык. Уж если на то пошло, это церковь не всегда хотела идти на такой диалог.

Зачем посылаются болезни? Это долгая дискуссия и серьезный разговор. Посылаются ли они? Это всё надо уточнять. Вся эта терминология, все эти принципы, безусловно, заслуживают разговора. Но, по крайней мере, «как вы можете называть себя православным»? Да вот так, могу — вас не спросил. Хочу и могу. Потому что называть себя православным не значит вписываться ни в какой клан и ни в какую когорту. Наоборот, для меня всё-таки православие восходит к Христу. А то, что современные церковные иерархи РПЦ упоминают президента чаще, чем Христа — это их выбор. В том числе и загробного существования.

«Было бы интересно послушать лекцию про битников, увидеть ваш взгляд на качество прозы и поэзии представителей этой волны». Да понимаете, Диня, в чем беда — я битников-то не люблю. Ни Берроуз, условно к ним перечисляемый, ни Гинзберг, часто к ним перечисляемый, ни Лилли, их единомышленник и икона, как-то не вызывают у меня теплых чувств.

И вообще, как говорил Вознесенский (цитируя, кстати, Пастернака), делить художников по направлениям — это всё равно что квалифицировать воздушные шары по тем дырам, которые не мешают им взлетать. Я довольно спокойно отношусь к любым литературным направлениям. Ну, кроме акмеистов и символистов, которых я считаю гениально одаренными людьми. Может быть, некоторых обэриутов. Но битничество, на мой взгляд, довольно искусственное дело.

«Роскомнадзор начал замедлять скорость работы Твиттера в России. Не написать ли вам стихи на эту тему? Ведь это прекрасный образ современной России». Понимаете, они совершенно гениально, каким-то спинным мозгом своей системы чувствуют главные тенденции и совершенно правильно их обозначают.

Смотрите, 2 главных слова — даже, может быть, 3 главных слова. Это «пандемия» (которая возникла вне власти, которая навязана внешними обстоятельствами), «обнуление» и «замедление». Действительно, пандемия — это эпидемическое распространение умственного помешательства, которому мы все свидетели. Интеллектуальная деградация — это, конечно, болезнь. Тот стокгольмский синдром, который поразил Россию в 2010-е годы. Второе — это, конечно, обнуление. И третье — замедление.

Они ведь хотят замедлить не только интернет. Понимаете, их мания — это замедлить историю в целом. А по идее, лучше бы всего ее в России остановить. Ведь это правда смешно, стыдно — какие старые споры мы доспариваем, какие искусственные оппозиции мы продолжаем делить и развивать. Вечный спор славянофилов с западниками, свободы и порядка, личности и государства, хотя не может быть одного без другого. Это всё, конечно, сегодня, именно сейчас выглядит очень абсурдно.

Потому что, понимаете, на что это больше всего похоже? Вот сейчас уже весна. Уже световой день как весной, погода ясная как весной. Уже деревья окрашиваются зеленым, кустарники красным. Уже постепенно начинается движение к жизни. И среди всего этого — похолодания, вот эти идиотские ночные -25, которые выглядят как такой абсолютный анахронизм.

Д.Быков: Для меня Америка — сиамский близнец России

Так и здесь. Мир уже вышагнул из всех этих идиотских оппозиций и запретов. Мир уже движется стремглав и к глобализму, и к каким-то новым ценностям, к интересным экспериментам, к потрясающей скорости интеллектуального общения, что дает интернет. А Россия всё еще пытается доказать, что она одна в бездуховном мире. Ну конечно, это глупо и смешно.

Конечно, этот ледяной затор, который всегда образуется на некоторых северных реках весной, будет исторически прорван. Хотелось бы, чтобы без взрывов. Придет солнышко и растопит. Но людям, которые среди этого живут, и которые, как это ни ужасно, могут просто не дожить до свободы — им тяжело. Им я горячо сочувствую.

«Вы встречались со многими уникальными людьми. Но общались ли вы с людьми нечеловеческой памяти, и при этом не очень умными? Или встречали ли вы людей с высочайшим интеллектом, но средней памятью?». Понимаете, вот Анатолий Вассерман, по-моему, доказывает всем своим опытом, что быть знатоком не значит быть интеллектуалом.

То есть человек, который очень много помнит и всех называет по имени-отчеству, не обладает способностью к прогнозированию, весьма примитивно понимает историю, не может побороть в себе соблазн лоялизма, причем лоялизма эмигрантского. Это довольно дурная черта. Но при этом он очень много знает и помнит. Память помогает аргументировать, но не помогает понимать. Такое у меня есть ощущение.

«Почему если в мире что-то случается, представители известного народа всегда рядом?». Чимп, дорогой, «представители известного народа» — в данном случае не более чем псевдоним. И всегда рядом оказываются не только евреи, как вам кажется, а просто в мире это меняется. Это не является константой. Просто так получилось, что в конкретный момент ваше внимание привлекли евреи. Вы боритесь с этими тенденциями. Потому что иначе вы скатитесь к антисемитизму и сами не заметите этого.

Наоборот, скорее в последние годы Россия всегда оказывается в центре каких-то происшествий. Может быть, потому, что в ней ничто не отвлекает, что называется, от essence, от сути бытия. В ней слишком большую роль играют проклятые вопросы. И даже некоторые писатели, не очень умные, писали о том, что Россия как бы переняла у евреев богоизбранность. Мне же кажется, что как только вы начинаете национальный вопрос ставить выше других проблем — экзистенциальных, психологических и социальных, вы скатываетесь в очень неприятную тенденцию. «Насколько актуально...» — нет, не понимаю вопроса.

«Вопрос о связи литературы и изобразительного искусства. Кто из известных литераторов, на ваш взгляд, одновременно был или является наиболее выдающимся художником?». Видите ли, это слишком разные виды искусства.

Я не беру сейчас ecfrasis, описание в литературе живописных полотен. Здесь, на мой взгляд, нет равных Муратову с его «Образами Италии». А что касается собственно живописи словом, то нельзя отрицать, что живопись и литература оперируют слишком разными средствами. Не было ни одного сочетания, когда великий художник был бы при этом великим писателем. Исключение составляет, может быть, Репин с его «Далекое близкое», но и то там больше экспрессии, чем собственно нарративного таланта.

Слишком разные вещи. Понимаете, композитор и художник — такое сочетание бывает. Чюрленис, например. И то, видимо, ценой какого-то душевного здоровья. А вот писатель и художник… Ну, гениально рисовал Лермонтов. Замечательная графика была у Пушкина. Но это всё же дилетантские занятия. Главное для них было слово.

Я не могу найти ни одного гениального автора-иллюстратора. Знаю одно исключение, когда крупный писатель был крупным графиком. Это Фолкнер. И то его графика всё-таки была, если угодно, дилетантским увлечением, при всей его безусловной одаренности.

«Зажегся послушать у вас лекцию про Америку и ее дух. Всё-таки это не самая понятная страна для многих, кто живет в России». Я уже, к сожалению, такую лекцию читал. Не то, чтобы читал, но как бы, опять-таки, некоторые пролегомены к этому пытался сформулировать. Для меня Америка — это действительно сиамский близнец России.

«Раньше в лекциях вы позволяли себе больше критиковать белоленточное движение, говоря, что среди политических оппонентов у вас больше друзей, чем среди либералов. Со временем вы радикализировались, не так ли?». Нет, не радикализировался. Просто время требует определяться. Сегодня я на той стороне, которая более опасна при артобстреле. Вот и всё.

«Как вы относитесь к прогнозу Карена Шахназарова, что вы можете кончить реакционером?». Я люблю Карена Шахназарова как режиссера. У нас с ним общий любимый режиссер — Бунюэль. Я считаю у Карена Шахназарова очень крупным режиссером. Несколько его фильмов — например, «День полнолуния или «Палата номер 6» — я считаю великими.

К его убеждениям, генезис которых отчасти прослежен в «Исчезнувшей империи», по-моему, одном из лучших его фильмов, я отношусь уважительно. Его отношение к советскому проекту близко к моему. И вообще, понимаете, что бы ни говорили о Карене Шахназарове как руководителе «Мосфильма», я знаю, что он хороший человек. Просто знаю, что хороший — простите меня за такую пристрастность. Он меня всегда защищает, и мне это тоже приятно.

Но вот сейчас мне кажется, в чем тут его заблуждение. Он полагает, что действительно современный русский консерватизм тождественным консерватизму черчиллевскому, когда действительно человек в старости поневоле становится большим традиционалистом.

Сегодня в России нет либерализма и консерватизма. Сегодня в России есть люди, желающие любой ценой сохранить текущее положение вещей, которое никаким консерватизмом не является, а является просто властью обнаглевших спецслужб. И есть люди, которые выбирают развитие. Есть люди, которые пытаются ограничить интеллектуальный прогресс, а есть люди, которые занимаются посильным просветительством. Есть люди, которые боятся иностранного влияния, а есть люди, которые усматривают в интернационализме, в космополитизме будущее человечества.

Д.Быков: Они ведь хотят замедлить не только интернет. Их мания — замедлить историю в целом

Это не имеет ничего общего с консерватизмом и либерализмом. Просто есть лоялисты, которые облизывают и обслуживают власть, а есть небольшое количество людей убежденных, которые вынуждены разделять эту позицию просто чтобы не рухнула, как им кажется, Россия.

Вот им кажется, что без нынешней власти Россия рухнет. Это совершенно русофобская точка зрения, потому что Россия как раз страна людей инициативных, прогрессивных, быстрых, быстроумных и так далее. Но вот сейчас возобладала такая. Это такой Юлиан Отступник. Это бывает. Просто не надо думать, что это навсегда.

Конечно, никаким консерватором я к старости не стану, потому что я им являюсь уже сейчас. Я абсолютный консерватор, если брать черчиллевский смысл этого слова — по своим пристрастиям, по своему отношению к политической борьбе и так далее.

Но я сегодня не либерал. Я никогда не был либералом. Я много писал об этом. Я оппозиционер. А либерал сегодня — это не более чем псевдоним человека, пытающегося вставить слово поперек. Некоторые говорят, что это нонконформизм. Можно сказать и так. Конечно, это всё очень трагическая ситуация — то, что в России левые и правые до такой степени перепутались. Но что же делать?

«Согласны ли вы с Бальмонтом, что вода морская горькая и пить ее нельзя?» В бальмонтовском смысле согласен.

«Вы не смотрели фильм «Самая обаятельная и привлекательная»?». Смотрел. Я просто не считаю его выдающимся.

«Знакомы ли вы с книгами Сергея Лебедева?». Недостаточно, чтобы их оценивать публично.

«Как вы оцениваете сменовеховство и евразийство? Не кажется ли вам, что признав советскую власть, они не поняли ее замысла, как эмигранты, не принявшие Октябрь?». Да нет, они очень хорошо всё поняли.

Я не устаю ссылаться на книгу Михаила Ефимова о Святополке-Мирском — книгу, которую я сегодня в очередной раз не смог купить. Я сыну хотел подарить ее. Нигде ее уже не достанешь! Миша, может, вы мне как-то? Я могу, конечно, рассылать PDF.

Вот там сказаны совершенно трезвые слова. Сказано, что евразийство — это протофашизм. Хотя это тоже огрубление. Сказано это еще в нашем диалоге про Мережковского. Евразийство, скифство — это такое оправдание имперства любой ценой, в том числе ценой огромных жертв. Империя прежде всего. Неважно, как, под какими лозунгами — только евразийская империя. Отчасти это, кстати, совпадает с тем, что Янов пишет о Гумилеве и «гумилятине». Это всё совершенно справедливо.

У меня сложное отношение к сменовеховцам. Скажем, я признаю талант Устрялова, но идеи Устрялова мне глубоко отвратительны. Я признаю талант Мирского, но заблуждения Мирского тоже для меня отвратительны.

Вы скажете: «А какая альтернатива? Что, в эмиграции сидеть?». Альтернатива есть. Не нужно думать, что альтернатива только одна — помирать в эмиграции или возвращаться и вливаться в сталинизм. Нет, есть варианты. Даже в сталинской России были варианты. Вот об этом, собственно, значительная часть «Истребителя», но я не хочу его лишний раз рекламировать.

Сменовеховство, евразийство — это такая же глупость, такая же уступка Блока азиатчине, как «Скифы». Подумайте — вот это лишний раз к вопросу о том, как токсично пребывание в застое: Блок 1908 года написал «На поле Куликовом», а ровно 10 лет спустя он написал «Скифов», которые апологетизируют ту самую азиатчину, от которой он в ужасе отворачивается в 1908 году.

Пожив в отравленном воздухе, как-то понемногу проживаешь эту интоксикацию и начинаешь ощущать ее на себе. Трагедия Блока в том, что он написал «Скифов». После «Двенадцати», высочайшего взлета, это глубочайшее падение, какой-то полный Огюст Барбье и на уровне строфики, и на уровне риторики.

Для меня скифство, сменовеховство, евразийство — это именно уступка азиатчине и имперству. Хотя это были субъективно очень одаренные люди, желавшие разделить со своей страной ее будущее, но это тоже стокгольмский синдром — тяготение малого к большому. Понимаете, «Седьмой спутник» у Лавренева — что в пространство огромной планеты попадает седьмой спутник и в нем растворяется.

Не надо всегда тяготеть к огромному. Иногда можно насладиться изгойством. Вот Набоков умудрился же как-то и развиться, и сохранится, и стать (в смысле становления), не тяготея к России. «Еще не сыт разлукой — увольте, я еще поэт».

Он даже во Время второй мировой войны не солидаризируется со сталинизмом, за что, кстати, ему сильно прилетело в ЖЗЛ Зверева. Я здесь не могу солидаризироваться с позицией Зверева. Набоков полагал, что для него, при безусловном его сочувствии к России, солидаризироваться со сталинизмом непозволительно. Он остался на такой позиции. Сегодня его бы опять не стали за это печатать. Я просто к тому, что быть отщепенцем необязательно дурно, и отщепенцы необязательно деградируют.

«Посоветуйте лучшие критические и апологетические книги о Ленине». Ну, апологетическая, наверное (хотя она умеренно апологетическая), книга Данилкина «Пантократор солнечных пылинок». Критическая (хотя она не совсем о Ленине) — «Самоубийство» Алданова. Апологетическая, но умная — «13 уроков у Ленина» Жижека.

Знаете, поневоле приходят на ум очерки советских и постсоветских мыслителей, которые писали политические портреты Ленина во времена перестройки и были, к сожалению, слишком субъективны, слишком пристрастны. Психологический портрет Ленина, самый точный, нарисован у Куприна в очерке «Ленин». Там даже колористически угадан цвет его глаз — цвет перезревших ягод шиповника. А самый убедительный его психологический портрет в художественной литературе — это инженер Гарин у Алексея Н. Толстого.

Что касается разбора его политических взглядов и анализа его деятельности как вождя, понимаете, мне кажется, что он взглядов-то не имел. Он был абсолютно гениальный тактик, довольно-таки изменчивый стратег. И как-то у меня нет ощущения, что его взгляды стоит анализировать. Его взгляды менялись слишком быстро. Вот если бы у нас была действительно дотошная политическая биография Ленина, но ее у нас пока нет. Настоящего политического портрета нет. Книга Данилкина как раз раскрывает эту его протеичность, его способность стремительно меняться. Какие-то философские взгляды у него, может быть, и были, но чрезвычайно зыбкие.

Д.Быков: Быть православным не значит солидаризироваться со всеми церковными иерархами. Православие разное

«В чем секрет хорошей биографии? Зыбка ли граница между художественностью и документальностью?». Три вещи. Во-первых, нужно различить узор чужой судьбы, ее инварианты, ее повторяющиеся лейтмотивы. То есть то, что в этой судьбе было главной проблемой. Ведь повторяется то, с чем вы не можете справиться. Второе — найти аттрактанты, самые привлекательные, самые вкусные детали. Ну и третье — уловить связь между тем, как человек жил, и тем, что он писал.

Что касается Пастернака, то здесь всё-таки, мне кажется, любовь сыграла некую роль. Надо или очень сильно любить, или очень сильно ненавидеть героя биографии. А промежуточное, нейтральное отношение, мне кажется, может вам помочь как исследователю, но как повествователь вы прогадаете.

«Нельзя ли лекцию о Юрие Левитанском?». Я довольно много знаю о Левитанском, но лекцию о нем я не читать не готов, потому что она неизбежно упрется в одну проблему. Я не хотел бы ничего плохого говорить о Левитанском, но Левитанский — не до конца осуществивший поэт. Поэт, у которого были замечательные изобразительные средства, замечательная музыкальность, но не было мысли.

Он не позволял себе с той безотчетностью, с той абсолютной искренностью и прямотой договорить себя, как договорил Окуджава. Он всё-таки уходит от разговора о фундаментальных проблемах — своих или времени. У него есть замечательные стихи, но он остается очень хорошим советским поэтом. Советским не в смысле идеологическом, а в смысле принадлежности к эпохе. А так-то, Господи…

Но вот зима, и чтобы ясно было, Что происходит действие зимой, Я покажу, как женщина купила На рынке елку и несет домой.

И вздрагивает елочкино тело У женщины над худеньким плечом. Но женщина тут, впрочем, ни при чем. Здесь речь о елке. В ней-то всё и дело.

Итак, я покажу сперва балкон, Где мы увидим елочку стоящей Как бы в преддверье жизни предстоящей, Всю в ожиданье близких перемен.

Затем я покажу ее в один Из вечеров рождественской недели, Всю в блеске мишуры и канители, Как бы в полете всю, и при свечах.

И наконец, я покажу вам двор, Где мы увидим елочку лежащей Среди метели, медленно кружащей В глухом прямоугольнике двора.

Пустынный двор и елка на снегу Ясней, чем календарь, нам обозначат, Что минул год, что следующий начат. Что за нелепой разной кутерьмой,

Ах, Господи, как время пролетело! Что дни хоть и длинней, да холодней. Что женщина… Но речь тут не о ней. Здесь речь о елке. В ней-то всё и дело.

То, что здесь женская судьба вот так изображена — схематично, в одном коротком стихотворении, и то, что это страшное и очень точное ощущение холодной трезвости после праздника Нового года — это не нуждается в толкованиях. И я это знаю не только благодаря Камбуровой. Я бы всё равно запомнил эти стихи. Хотя вам, Лена, конечно, за вашу блистательную песню огромное спасибо.

Д.Быков: Я никогда никого из неходящих на митинги никак не буду обзывать

Но видите ли, в чем дело. Всё-таки при всём совершенстве этих стихов, при всей их замечательной новизне, по сравнению с окуджавским «Прощанием с новогодней елкой» они проигрывают довольно сильно. Может быть, в какой-то рациональности. Какой-то подспудной безуминки у Левитанского не было. Он был всё-таки поэтом, говорящим вполголоса и пишущим вполсилы. У него были прорывы к себе — подлинные, блистательные. Например вот это:

Я, побывавший там, где вы не бывали, И повидавший то, чего вы не видали, Я, уже там стоявший одной ногою, Я говорю вам: жизнь всё равно прекрасна.

Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна, Даже когда трудна и когда опасна, Даже когда несносна, почти ужасна — Жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

Старец Харон над темною той рекою Ласково так помахивал мне рукою: Дескать, иди сюда, ничего не бойся, Вот, дескать, лодочка — сядем, мол, да поедем.

Как я цеплялся жадно за каждый кустик! Как я ногтями в землю впивался эту! Нет, повторял в беспамятстве, не поеду! Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!

Да, говорю, прекрасна и бесподобна, Сколько ни своевольна и ни строптива — Ибо к тому же знаю весьма подробно, Что собой представляет альтернатива.

Небо багрово-красно перед восходом. Лес опустел. Морозно кругом и ясно. Здравствуй, мой друг воробушек, с Новым годом! Холодно, братец, а все равно — прекрасно!

Понимаете, мне кажется, что его поэтический инструментарий, его свободные стихи, белые стихи, его иногда безразмерно длинная строка иногда, его музыкальные повторы — они были как бы умнее и свободнее, чем мысль. Вот тут недостает то ли мысли, то ли лирического чувства.

Это по-своему трагедия. Потому что у Окуджавы был тот детонатор, который взрывает его поэтический мотор. Он был, кстати говоря, не таким уж новатором по сравнению с Левитанским, но он позволял себе договорить больше. Например, там у него

Высокий хор поет с улыбкой. Земля от выстрелов дрожит. Сержант Петров, поджав коленки, Как новорожденный лежит.

В одном этом двустишии больше свободы, чем во всех военных стихах Левитанского. Хотя они, в общем, близки. Но просто и пацифизм Окуджавы более отважен, и нонконформизм более отважен, и беззащитнее он как-то. Хотя Левитанский, безусловно, большой поэт, и я очень счастлив, что этот большой поэт у нас есть.

Другое дело, что, видите ли, всё-таки песня и песенность — это разные вещи. Вот то, что из Левитанского так легко сделать песни — это, мне кажется, несколько облегчает стих. Песни Окуджавы загадочные, таинственные. Они суггестивны. Мне кажется, этой суггестивности, этой тайны Левитанскому несколько недостает.

Если Окуджаву можно сравнить с Блоком, то каких-то аналогов Левитанскому я не вижу. Может быть, потому, что он действительно очень продукт своего времени. Во всяком случае, окуджавской свободы мысли, окуджавского отчаяния, мне кажется, ему недостает. Хотя поэт он, безусловно, первоклассный. Мы вернемся к этому разговору через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Конечно, интеллектуалка, женщина отважная, очень конкретная и страстная. Пристрастная в оценках, абсолютно обладавшая каким-то моральным чутьем на любую фальшь и подлость и, подобно Гердту, никогда не скрывавшая своего отношения даже к тем, о ком не принято было отзываться трезво и честно.

Она очень мужественно (хотя применительно к женщине это плохо звучит) пережила его болезнь и его уход и замечательно хранила его дом. Идеальная жена. Очень точно сказал Гердт: «В моем возрасте уже выбираешь вдову». Она действительно сочетала в себе идеальную возлюбленную, идеальную жену и идеальную вдову, и идеальную музу — вот такая триада. Мне кажется, очень интересный человек она была. И она была на него похожа своей великолепной прямотой. Он действительно никогда не стеснялся говорить то, что думает.

«Ваш тезис, что наше время кристаллизирует истинную суть людей, находит подтверждение в моей жизни. На почве роста политактивности я перессорился с половиной знакомых. Так что боюсь, мы идем к гражданской войне. Прав был Окуджава, сказав «на той единственной гражданской»».

Это сказал не Окуджава — это ему Евтушенко подсказал. Потому что у него было «на той далекой на гражданской» в первом исполнении. Но Евтушенко сказал, по-моему, очень точно, потому что эта единственная гражданская никуда не девается. И хорошо, что он это понимал.

Да, действительно, единственная и в каком-то смысле непрекращающаяся, как сказал Шолохов. Его сын спросил: «Когда, по-твоему, официально закончилась гражданская война?». Он попыхтел в трубку и сказал: «Она, сынок, не закончилась». Очень точно. Вот это слова автор «Тихого Дона».

Мне кажется, что это как школьная травля. Травля вспыхивает в тех классах, которым неинтересно учиться. А если люди заняты делом, то им не до выяснения отношений. И как я уже говорил, российская гражданская война, как и противостояние байденовцев и трапмистов, искусственна.

Разделение на сторонников прогресса и регресса, то есть на «малое стадо» и на консерваторов — да, оно есть. Но оно сопряжено с великими переменами, великими разломами, которые есть сейчас в мире. И такие разделения не приводят к гражданской войне. Они приводят к тому, что одни просто перестают быть видимыми для других — вот и всё. То, что Христос принес не мир, но меч — это вечный инструмент развития человеческого общества.

«Как вы относитесь к провокациям в искусстве и в жизни?». Леша, тут сложная проблема. Если говорить о провокациях в искусстве или в общественной жизни — например, в публицистике, когда вы сознательно пытаетесь разбудить лихо, пока оно тихо, и заставить его определиться, заставить его формулировать вслух — это хорошо. Это как мне нравится вызывать ненависть у некоторых людей, потому что они определяются и их становится видно. Это, простите меня, как выдавить прыщ.

Д.Быков: Мир не будет выживать за счет чистоты крови и сохранения национальной идентичности

А вот что касается провокаций в политике, к этому я отношусь резко негативно. И мне очень горько, что главная фигура в русской революционной литературе, в литературе о революции 1905 года, например, да отчасти и 1917, как горьковская «Карамора» — это литература о провокаторах. Мне это не нравится.

Потому что, видите ли, так получается, что и революционеры, и охранка — одинаково плоские люди, а провокатор считает себя (вот это, может быть, неплохая тема для лекции — у меня уже была об этом лекция в «Прямой речи») считает себя высшим существом. Считает себя выше простых смертных. Он ведь сам не понимает, на чьей он стороне. Как в «Коне бледном» у Савинкова, как в практике Азефа. Замечательный такой психоанализ предпринят в очерке Алданова. Азеф действительно не знал, на чьей он стороне в данный конкретный момент.

Я — Селистен, я — Флоридор!

И я с недавних пор

С собой вступаю в спор.

Действительно, Азеф не всегда знал, на стороне он охранки или на стороне революции. Он как бы проверял, как проверяет горьковский герой в «Караморе», границы терпения Божия. Терпение Божье в его случае оказалось безграничным. Азеф умер своей смертью — может быть, чтобы довести до шедевра (как сказала бы Юнна Мориц «одиночества картину до шедевра довести») довести до шедевра картину омерзительности. Наверное, это такая его подсознательная стратегия. К таким провокаторам, особенно провокаторам-эгоцентрикам, провокаторам самовлюбленным, я отношусь с понятным омерзением.

«Какие отношения и коммуникации были у Бродского с Набоковым?». Никаких абсолютно. Набоков передал Бродскому джинсы и передал, что находит его в стихах грамматические неправильности, на что Бродский очень обиделся. Джинсы, впрочем, взял.

«Какие были отношения у Лема и Стругацких?». Очень хорошие, взаимно уважительные. С той только разницей, что Стругацкие очень любили Тарковского, а Лем считал, что он упростил его замысел в «Солярисе».

«Черчилль и компания были законченными палачами. На Западе они герои. Это тот же сталинизм под лозунгом «Сталин выиграл войну»». Черчилль не был палачом. Ну зачем вы так говорите? Ну приведите какие-то факты! Массовые репрессии под его руководством, тем более репрессии своих.

«Российские западники похожи на коммунистов в плане отношения к неприглядным историческим фактам: либо игнорирование, либо апологетика». Ну, знаете, оппозиция редко бывает лучше власти. Я много раз об этом говорил. Но, по большому счету, никакой апологетики Запада в моей, например, позиции нет. Просто сравнение Черчилля со Сталиным представляется мне некорректным.

«Посмотрел «Без солнца» с Глузским в роли Луки. Если в предыдущих постановках Лука был хмурый дед или что-то вроде библейского апостола, Глузский страшен. Это искушающий, совращающий демон. Какой Лука вам ближе?». Лука у Горького был задуман резким шаржем на Льва Толстого. Собственно, Лука появился в пьесе именно после того, как Толстой раскритиковал ее замысел. «Зачем вы копаетесь в этой грязи?». — «Ах, я копаюсь в грязи? Ну хорошо, я тебя в нее погружу». И конечно, дробный старческий говорок Луки — это почти стенограмма речи Толстого — быстрой, полной соленых словечек, внезапных инвектив, резких перепадов.

Мне кажется, что Лука — ни совращающий демон. Лука скорее такой утешитель, который, как писал о нем же Горький, утешает, чтобы не тревожили покой его ко всему притерпевшейся холодной души. Но, в общем, это акт личной мести. Как Онегин был актом личной мести Пушкина Раевскому. Мне кажется, что личная месть всегда хорошо выходит в литературе. Появляется такая точность искренней злобы.Но делать Луку демоном — это, мне кажется, всё-таки некоторая мелодраматизация его образа. Он сложнее и интереснее именно потому, что он совершенно не демон.

«Никак не выходит из головы «Дракон» Шварца». А он сейчас у многих не выходит, судя по 5 вопросам на эту тему. «Был ли Дракон? Ведь с его исчезновением в городе ничего не поменялось?». Ну, в том, что дракон — персонификация горожан, а не что-то привнесенное извне, вы совершенно правы.

Я вам больше скажу: Дракон нужен всем, кроме Ланселота. Шарлеманю — чтобы Драконом всё объяснять. Еще каким-то героям. Эльзе, может быть, чтобы ощущать себя жертвой. Им это по разным причинам комфортно. Мастеровым, которые панически его боятся и слушаются — чтобы оправдывать им свою трусость. Дракон всем нужен. Знаете, и сегодня ведь очень многие нуждаются в авторитаризме. Это же списывает всё. Грех, опять-таки, себя цитировать, но говорит же у меня один герой: «Он им нужен, только чтобы всё на него валить». Да, боюсь, что так.

«Какое место занимает Огарев в русской поэзии?». Да скромное место он занимает, прости Господи. Он был очень хороший человек, замечательный друг Герцена, интересный исторический персонаж, но как поэта, его с Некрасовым и близко нельзя сравнивать. Что вы? Некрасов — великий реформатор поэтического языка, а Огарев, мне кажется, на уровне стиха, на уровне владения словом — 3-й ряд, такой прочный. Простите меня за ранжирование, но я действительно не вижу у него практически ни одного великого текста. Поэт класса Апухтина. И то, мне кажется, Апухтин интереснее. А человек был замечательный.

Спасибо вам на добром слове. «Какую книгу вы чаще всего перечитывали?». «Потерянный дом» Житинского, «Повесть о Сонечке» Цветаевой и «Уленшпигеля» Костера.

«Спасибо за «Списанных»!». Спасибо вам. Посмотрим. Начинаю смотреть. Безумно многочисленные «спасибо» и безумно интересные вопросы из почты. Опять 60 штук! Господи помилуй!

«Что почитать у Филипенко про белорусские события?». Ну, романа он еще не написал. У него есть замечательное открытое письмо руководителю Олимпийского комитета. Да вообще всё, что он пишет, читать следует.

«Когда прекратится в России сексизм и мы забудем о женских и мужских профессиях?». Да вот это как раз я не думаю, что сексизм. Это как раз, что ли, такой элемент консерватизма, с которым мне жаль было бы расстаться. Понимаете, женщины и мужчины для меня никогда не станут единым полом, потому что, как говорил Сергей Вольф, «насладимся разницей наших полов», — говорил он, приглашая женщину к любви. Мне кажется, что насладиться разницей полов — это и значит чувствовать определенную границу. Я категорически против такого, как бы это сказать, стирания всех и всяческих барьеров. Просто потому, что это обедняет жизнь, обедняет мир.

«Вы назвали «Убить пересмешника» в числе 100 лучших книг». Да, в «Собеседнике» был такой сборник «100 лучших книг». «Но ведь это вполне кинематографический сюжет. Не кажется ли вам, что он чаще использовался в кино, чем в литературе?».

Да нет. Понимаете, это действительно бестселлер. Это книга, сделанная топором, с великолепной простотой и наглядностью. Но это не делает ее хуже. Иногда простое вполне себе оправдано. В конце концов, понимаете, «История кавалера де Грие» тоже довольно простая книга, но в ней поднята необычайно сложная проблема.

Генезис фашизма — это такая трудная, такая страшная вещь, что, может быть, действительно не нужно было особо переусложнять книгу. Там сказано всё. Можно написать об этом сложное, изысканное, путанное, с длинными предложениями произведение — как, например, «Ancient Religions». А можно написать прелестный и простой, почти детский роман, который сделала Харпер Ли. Уверен, что со значительной помощью Капоте.

«Как вы считаете, о чем «Неточка Незванова» Достоевского и почему он ее не закончил?». Давайте перечту и смогу сказать. Это одна из самых диккенсовских его вещей. Может быть, ему просто было интересно до какого-то момента.

«Согласны ли вы с размышлениями художника Михайлова из «Анны Карениной» о покровах и границах содержания?». Все размышления Михайлова в «Анне Карениной» представляются мне глубочайшими, искренно толстовскими. Вот тут как раз тот случай, когда живопись и проза решают сходные задачи. Михайлов понятен мне своей ненавистью к дилетантам, своим отчаянием, своей неуверенностью в себе, своей жаждой похвал, своей зависимостью от чужого мнения. Михайлов изображен гениально. Но там пытка любого художника — пытка сомнения в себе. Всё, что там сказано, очень точно.

«Чего вы ждете от «Дилетантских чтений» с Виталием Дымарским в отеле «Гельвеция»? Как там получить ваш автограф?». Автограф получить очень просто. Чего жду? Я никогда не знаю, о чем Дымарский будет спрашивать. Знаю, что придет, как всегда, некоторое количество провокаторов.

Думаю, что в наше предельно ужесточившееся время ничего, кроме банальностей, вслух говорить нельзя. Или надо говорить в такой форме, чтобы невозможно было подкопаться. А постоянно думать об этом — значит отказываться от любых форм мысли. Сегодня же вообще ни о чем высказаться нельзя.

Д.Быков: Любовь проходит, а Путин никогда

«Нет ли у вас ощущения, что если бы тогда ГКЧП победил, сегодня было бы лучше?». Нет. Была такая идея, что если бы дать Зюганову победить в 1996 году, то состоялись бы преждевременные роды, и, может быть, удалось бы переболеть этой болезнью как-то в более щадящем режиме. Нет, ничего бы не получилось. Просто, понимаете, для молодой российской демократии тогда победа ГКЧП или победа Зюганова могла бы оказаться смертельной. Могла бы и нет. Но я не очень верю в такое сослагательное наклонение. Люди тогда не были готовы к победе этих сил. В 1996 году, кстати, тоже.

«Расскажите о творчестве Юлии Жадовской». Мало знаю, посмотрю.

«Как попасть на «Золушку»?». Она будет 27 марта в ЦДЛ. После долгого перерыва мы ее сыграем. Это я говорю не в порядке рекламы, но просто раз уж вы спрашиваете. Это единственное известное мне представление будет в ближайшее время там, 27 марта. По-моему, там же будет презентация книжки. Потому что несколько экземпляров — таких, что ли, коллекционных — пьесы будут представлены.

Как попасть? Ну, как говорил Маяковский, «билеты у меня, если встречусь». Не могу сказать, что билеты у меня, но мы с Иващенко будем внизу стоять и какое-то количество людей проведем. Я не знаю, насколько там можно заполнять зал по нынешним временам. Какая-то часть ограничений снята. Но, в общем, приходите — в крайнем случае, рассадим на сцене.

«Допускаете ли вы, что могут быть и другие боги, учитывая, что существуют миллиарды таких планетарных систем, как Солнечная?». Ничего не знаю о других солнечных системах. Может быть, за другие планеты с другими формами жизни отвечают любые другие боги, не антропоморфные. Мы-то всё-таки созданы по образу и подобию, насколько я помню. У меня есть сильное подозрение, что мы единственные во вселенной. Очень горько, если это так, но боюсь, что так. А так-то было бы очень интересно.

«Знаю вашу нелюбовь к Мураками». Это не то чтобы нелюбовь — это отсутствие интереса. «Спустя полгода после прочтения трилогии «Крысы» задумался о символическом значении этой загадочной Овцы. Пытается ли Мураками показать ее отравляющее сознание или, наоборот, пишет ей оду?».

Мне кажется, прав был Александр Гаврилов, написав, что Овца — это японское супер-эго. Я не знаю, что имеется в виду под Овцой. Это, как замечательно сказал Блок об одной пьесе Мариэтты Шагинян, «не понимаю и как-то неинтересно понять». М.б. ошибаюсь — может быть, ошибаюсь. Неинтересно. Мне кажется, как раз потому, что слишком амбивалентна данная Овца. «Охоту на овец» мне было интересно читать ровно первые 20 страниц — ну, 30. Потом неинтересно.

«Как именно происходит процесс аутотерапии — перехода к внутренней проблеме в литературном произведении? Есть ли ступени и уровни в этом механизме?». Падван, конечно есть. Как это происходит? Это нечего объяснять, это довольно элементарно.

Вы попробуйте как-то проиграть ситуацию на бумаге вместо того, чтобы ее проживать. Для меня таким объектом аутотерапии всегда было мое имперское ощущение России, моя любовь к царственной пышности, как это назвала Тэффи, и любовь к Советскому Союзу. Я прекрасно понимаю, что я там вырос, что я от него завишу. Но есть в нем вещи, которые были обречены, которые его губили, и которые, может быть, губили и меня. Я, в общем, не считаю свое детство особенно счастливым. Оно было довольно мучительным. Я как-то с годами становился счастливее и свободнее.

Аутотерапия, мне кажется, в том и заключается, что вы наделяете героя своей проблемой и на его примере пытаетесь ее решить. Как я делал в «Оправдании». В любом случае, по-моему, лучше написать, чем прожить — вот так бы я примитивно сказал.

«После отказа от магии, отказа от палочки (вспоминаю вашу лекцию) в мире магов «труба должна стать пониже». Поэтому волшебники 2-го ряда могут стать первыми. Сильнейшими магами, возможно, станут те, кто этого не ожидал. Например, Гермиона или Макгонагалл. Что вы об этом думаете?».

Я согласен с вами, безусловно. Потому что в мире, где отсутствует магия, ключевыми становятся такие способности, как когнитивные — память… Грубо говоря, кто не берет талантом, тот берет задом, усидчивостью. Да, Гермиона может стать гением 1-го ряда.

Понимаете, когда в силу разных причин — например, массовой эмиграции гениев или в силу тотальной цензуры — гениям не остается места в литературе (таким гениям, например, как Ильф и Петров, которые вынуждены были замолчать), на первый план выходят ремесленники. То есть люди, именно владеющие ремеслом.

Это отчасти потому, что гении не могут реализоваться в данных условиях, а отчасти потому, что гении не при всякой власти хотят петь. Некоторым не хочется петь под звон тюремных ключей. Когда замолкает Ахматова и замолкает Мандельштам, на первое место выходит Георгий Шенгелия. Да, начинают обращать внимание на Георгия Шенгелия. Или когда Маяковский уходит в свою риторическую поэзию или в рекламу, то да, начинают обращать внимание на Анну Радову, условно говоря.

Или помните, в начале или в середине 20-х всерьез принимали Николая Тихонова, хотя это уже и тогда был, в общем, поэт довольно посредственный — но вот. Даже времен «Орды» и «Браги». А что дальше пошло, потом — это просто кошмар. А такие поэты, как Пастернак, вынужденно писали эпические вещи или просто переходили на прозу. Или молчали, как в первой половине 30-х. Так что уход мальчика с палочкой на второй план и появление немагических добродетелей — это довольно печальная перспектива.

«Где найти вашу лекцию про скандинавский нуар?». Она же была выложена, по-моему, где-то в сообществе. Я буду ее повторять обязательно, потому что запрос на нее очень большой. Корни скандинавского символизма, скандинавского модерна, причина этого интереса к нуару — да, это весьма любопытно.

«Что вы думаете о «Невыносимой легкости бытия»?». Понимаете, это гениальный пример того, как произведение, построенное по касательной, что ли, к общественно-политической проблематике, отражает ее точнее всего. Как «Сестра моя жизнь» Пастернака больше и лучше всего рассказывает о русской революции, так о чешских событиях больше всего рассказывает любовный роман Кундеры. Потому что в любовных отношениях этого периода, в их необязательности, произвольности, в их, если угодно, примате эротического над психологическим скрывается неглубина и обреченность «пражской весны». Вот это такая невыносимая легкость бытия.

«Что вы думаете по поводу Орландо, и в чем мораль «Сказки странствий» Андрея Миронова?». У Дунского и Фрида не было простых сказок. И здесь мораль чрезвычайно неоднозначна. «Сказка странствий» — довольно глубокое и странное произведение, любимое немногими истинными фанатами, но оказавшееся таким лонгселлером.

Мораль ее неоднозначна. Мораль ее, наверное, в том, что простому и чистому человеку, какова там девочка, никакой гениальный художник не заменит родства, тепла, брата и так далее. Так что Орландо обречен с самого начала.

«Какие роли Миронова вам нравятся?». Как ни странно, роль в «Лапшине» мне не кажется самой удачной. Это всё-таки не его. Мне больше всего нравится роль в «Обыкновенном чуде» — Министр-Администратор великолепный — и роль Маркиза в «Достоянии республики», которую он сам любил больше всего.

«Посоветуйте учебник русского языка для поднятия уровня понимания». Кайдалова и Калинина. Я, как выпускник журфака, всегда о своем. Или Вигилянская Евгения Николаевна — всё журфак.

«Что вам больше всего нравится у Агаты Кристи?». Однозначно и безусловно «Десять негритят», как и ей самой. «Убийство в восточном экспрессе» и «4:50 из Паддингтона».

«Читаю «Очерки преступного мира» Шаламова. Подумал, что суть блатного сознания прекрасно передает рассказ Шукшина «Охота жить»». Да, абсолютно точно. Гениальный рассказ!

Д.Быков: Когда человек считает себя специалистом, он крайне ревниво относится к попыткам затронуть сферу его компетенции

«В книге Шарапов в итоге ушел от Жеглова, сказав, что тому просто нравится стрелять. Случайно ли у Говорухина получилось оправдание?». Нет, Говорухин не оправдывает Жеглова. Просто Высоцкий с такой силой это сыграл, понимаете ли. Говорухин, по свидетельству Инны Туманян, был влюблен в Высоцкого абсолютно некритично. У него была счастливая способность влюбляться в чужой талант.

Это даже не была человеческая влюбленность. Он понимал, что за Высоцким стоит что-то гораздо большее, чем он сам, чувствовал его ауру и поэтому старался привлечь его к работе во всех своих картинах. Потому что отсвет этого таланта спасает даже такую картину, как «Ветер надежды» — про этот тренировочный парусник. «Ну вот, исчезла дрожь в руках» — благодаря этой песне картина живет. Да и «Вертикаль», при всём своем очаровании, всё-таки дышит благодаря Высоцкому.

Поэтому Жеглов получился априори обаятельнее и сильнее Шарапова. А так-то Жеглов в романе и младше, и жесточее, и площе. Просто Высоцкий всё, к чему прикасался (как, например, фон Корен в «Плохом хорошем человеке»), делал более объемным за счет своей гениальности. А гениальность — она же как аура. Ее не спрячешь. Поэтому благо тому зрителю, который сквозь ауру Высоцкого может разглядеть жегловскую мерзость.

«Как вы полагаете, Путин — неизбежный этап развития России?». Конечно, неизбежный. Вопрос в том, этот неизбежный этап угробит Россию или нет. Я хотел бы верить, что нет. Но то, что это большое количество потерянного времени и общественной депрессии, которая копится сегодня — это очень печально.

Сегодняшняя Россия — ужасно депрессивная страна; страна, где копится напряжение и раздражение; страна, где, по сути дела, поощряются худшие качества. Это всё будет долго сказываться. Особенно обидно, когда попираются очевидные добродетели, приподнимаются и празднуют очевидно омерзительные типы.

«Какой у вас любимый фильм Бунюэля и какой ваш любимый актер из его фильмов?». Видите ли, моя любимая актриса из его фильмов — Катрин Денев, но она не только благодаря его картинам, конечно. Тристана вообще не лучшая ее роль.

А любимый фильм — наверное, «Млечный путь». Наверное, «Виридиана». «Дневная красавица» кусками. «Смутный объект желания». «Виридиана» — понимаете, она очень неровная картина. Там есть гениальные куски, а есть скучные, провисающие.

Но я всё равно очень люблю Бунюэля. Люблю его, понимаете, за его серьезную, насмешливую и, в основном, всегда трагическую интонацию. Я очень люблю вот этот прием лейтмотивов — как велосипедист с пелеринками в «Андалузском псе». Он гениальный художник — тут спорить не о чем. «Дневник горничной» мне очень нравится. Да всё у него хорошо. Плохих-то вещей он не делал.

«Не кажется ли вам, что сейчас разным политическим течениям нужно объединиться, добиться свободных выборов, а уж после решать?». Ну, в свободных выборах заинтересованы не все. Огромное количество людей заинтересованы как раз в использовании административного ресурса. Я тоже попытался высказаться об этих людях в романе.

«Нельзя ли лекцию о вашем друге Веллере, великом психологе любовных отношений, и его новой книге «Шайка идиотов»?». Понимаете, то, что Веллер великий психолог любовных отношений — в этом я убеждался многажды, пользуясь его советами. Некоторые мои друзья просто по его книгам женились или имели счастливую возможность спросить о чем-то у него по его советам.

Я считаю, что вклад Веллера в психологию любовных отношений огромен. Особенно если учесть, что в любви и на войне запретных методов минимум. Они есть, но их минимум. Веллер очень хорошо понимает человеческую психологию. Но он владеет ключом ко всем шкатулкам. Он же ответил для себя на вопрос, что человеку нужно: нужна ему не благо, не процветание, не победа, а нужен ему диапазон ощущений. Эта мысль сама по себе довольно революционная.

А потом, понимаете, у Веллера всё-таки есть изумительный стиль. Удивительная способность экономно, точно, коротко писать. Это делает его во многих отношениях писателем первого ряда. Я совершенно не готов сейчас читать о нем лекцию.

«Шайка идиотов» безумно интересно написана. Вот он матери моей ее подарил, и я, буквально сидя у нее в гостях, прочел эту книгу часа, что ли, за 3. Она совершенно меня поразила. Я с очень многим там не согласен, но Веллер умеет быть страшно убедительным и по-хорошему провокативным. Он же в «Звягине» тоже провоцирует. О что, к убийствам призывает? Нет, конечно. Он просто так играет, и довольно рискованно играет. Но при этом он, конечно, обжигает нёбо читателю.

«Я недавно перечитывал свои юношеские дневники. Писал их, когда мне было 22-25. Вспоминаю тот период как время максимальной остроты восприятия. Неужели мы обречены обсасывать и бесконечно пережевывать мысли и мотивы, а минуты блаженства, интеллектуальной и духовной радости, которые я испытывал тогда, никогда не вернутся? Возможен ли скачок на другой уровень восприятия?».

Возможно, конечно. Либо очень сильная любовь, очень сильное увлечение, новая женщина. Либо отъезд, эмиграция. И потом, понимаете, всё-таки острота восприятия, какая была в 14-16 лет (это лучшее мое время, хотя очень трудное) — она не вернется. С этим надо мириться. Но зато появляются другие великолепные возможности. Примиренность, или победа над страхом смерти, или всякие замечательные удовольствия, связанные со старостью.

Физиологически же человек необязательно увядает. Физиологически он, конечно, меняется, но острота восприятия уходит на второй план. На первый план выходит его глубина. Я когда иду под каким-нибудь синим небом в начале весны, всегда вспоминаю блоковское

Над собором, в темной глуби, В синем небе — тишина. Мы одну и ту же любим, Тиховейная весна.

Как согласны мы мечтами, Тиховейная весна! Не шелками, не речами Покорила нас она.

Вот всегда это «Над собором, в темной глуби, в синем небе — тишина». Всегда это вспоминаешь. Для меня на первый план выходит уже не острота счастья, которая бывает в это время, а какие-то более сложные, более глубокие вещи. Например, попытка увязать это с конечностью всего этого. Или попытка понять вообще, зачем я так кратковременно здесь присутствовал. Или попытка, наоборот, понять, как увязана прелесть мира с той массой страдания, которое в нем есть и никуда не девается. Или попытка понять, каков генезис любви и почему влюбляешься.

«Да, я у Миронова тоже люблю Маркиза». Да, согласен, спасибо.

«Прошел юбилей Роу. Что в его киносказках привнесено для развития жанра?». Вот это, Олег, сложный вопрос: что такого сделал Роу, что он по-прежнему так замечательно смотрится? Наверное, если быть совсем откровенным, Роу в своих сказках напомнил о существовании беспримесного добра и беспримесного зла.

Почему такой реванш фэнтези во всём мире? Потому что люди слишком привыкли говорить: «Всё это сложно, всё это сложнее». А вот середина ХХ века с фашизмом, с тоталитаризмом — она напомнила, что есть простые вещи. Что добро и зло всё-таки антагонистичны, а не смешаны.

Поэтому Роу, может быть, и напомнил о том, что нравственный компромисс — это довольно подлая штука. И не получится за счет нравственного компромисса постоянно выживать. Надоедает, понимаете? Он напомнил о химически чистом. Роу, Птушко, сказочники, такие, как Толкиен, Носов с Незнайкой. Не зря же Толкиен и Носов одновременно написали трилогии о коротышках. Напомнили о том, что маленькие люди вынуждены решать великие вопросы.

«Как вы поняли фильм «Старикам здесь не место»?». Я у Коэнов уже отчаялся что-либо понимать. Я и в «Занятом человеке», и в «Старикам здесь не место», и в «О, где же ты, брат?» ловлю интонацию и наслаждаюсь ей. А смысл для меня, как правило... Это как в шахидской — то есть, простите, в хасидской притче.

«Ирвин Шоу — большой мастер перевоплощения. Сложно понимать этого автора. В чем тайна, и почему он пробует себя в новом амплуа? И будет ли «Океан» новым амплуа?». Нет, я боюсь, что «Океан» при всей своей относительной новизне будет опять еще одним моим романом. Просто там немножко другой композиционный принцип. Это вообще такой роман, от которого нельзя будет оторваться. Но мысли, которые там будут — я боюсь, это всё-таки мой прежний круг убеждений. И потом, хочешь не хочешь, а пишешь же всё равно о себе.

Что касается Ирвина Шоу, я не думаю, что он так уж меняется. «Вечер в Византии», «Богач, бедняк», «Ночной портье» — это всё-таки более или менее тексты одного автора, как мне представляется. Хотя одинаково увлекательные. И ценности в них такие — простые, традиционные.

«Что вы порекомендуете прочитать, чтобы изучить и понять православие?». Я не специалист, Сережа, в этой области. Чтобы понять христианство, лучше всего прочесть, как мне кажется, исповедь блаженного Августина и «Иисуса Неизвестного» Мережковского. Это не позволяет что-либо понять, но подводит к тем состояниям и ощущениям, которые лежат в основе христианства. А насчет православия конкретно я, к сожалению, не специалист.

«Нельзя ли лекцию про Филиппа Дика?». Наверное, можно. Но я не любитель.

«Пересмотрел американский фильм «Судная ночь» и ужаснулся. Может ли такое стать реальностью в период смены власти?». Альберт, об этом же есть гораздо более успешное и, по-моему, гораздо более актуальное произведение Юлия Даниэля «Говорит Москва». Там, собственно, День открытых убийств — это и есть об этом.

Да, это может стать реальностью. Правда, для этого нужно менее усталое и менее разочарованное общество. Но кто знает? В принципе, как пророчески сказал Солженицын, «кликни нас Малюта Скуратов — глядишь, и мы бы не подкачали». Так что такой риск есть всегда.

«Не задавались ли вы когда-нибудь вопросом: может быть, русский народ — это коллективный разум, не вполне себя осознающий, приобретший страшную гомогенность и инстинкт самосохранения?». Нет, то, что современное состояние России — это инстинкт самосохранения, такой коллективный разум — такая точка зрения многими высказывалась. Что Россия может сохранить себя только такой ценой. Но вы подумайте, Коля, какую страшную вы предполагаете вещь. Вы предполагаете, что сохранить себя эта система может, только деградируя.

Д.Быков: Интернет демонстрирует как лучшие, так и худшие качества человеческой природы

Вот эта страшная мысль появляется в «Пирамиде» Леонова, ради которой, собственно, и написан роман, как мне кажется. «Пирамида» — в конце концов это и стало названием романа после очень долгих авторских колебаний. Там было «Мироздание по Дымкову», были разные варианты — еще что-то про Дуню. Была «Последняя прогулка» — название фрагмента, в конце концов не вошедшего в роман. Ну вот стало «Пирамида».

Почему? Потому что история человечества — это такая пирамида, каждый следующий срез которой уже, как-то примитивнее предыдущего. И у Леонова была такая мысль, что сама гомеостатичность, само сохранение этого мироздания достижимо только одной ценой — постоянными репрессиями и, если угодно, остановкой прогресса.

Потому что в финале, когда Дуня рисовалось вот это очень похожее, кстати, на «Бегство мистера Мак-Кинли» пустынное пространство, норы людей, там живущих, и маленькие, страшно уменьшившиеся люди. Потому что Леонов там полагал, что люди будут уменьшаться, а не увеличиваться, они будут примитивизироваться. И у одного вождя на груди табличка «Не курить» — последний артефакт былой цивилизации. «Бедные мои!», — говорит там Дуня с Никаноровского погоста, дочь сапожника — в Юрково, что ли, не помню. Она говорит: «Бедные мои, малые мои, милые мои!».

Вот эта мысль Леонова о том, что деградация есть условие сохранения социума — неужели вы тоже так думаете? Мне кажется, Леонов, предполагая, что в человеке нарушен баланс огня и глины, всё-таки недооценивал человека как проект.

Мысль о том, что сохранять человека можно только ценой насильственных репрессий, насильственного занижения его горизонтов — эта мысль, если вы помните, отвратилa даже Дымкова, ангела. Ведь там Сталин ему говорит: «Давай поучаствуем. Прошу вас поучаствовать в этом сокращении населения, в его примитивизации и уменьшении, в его минимизации». Эта мысль показалась ему невыносимой, и он улетел. Поэтому я не согласен, что русский народ выбрал себе такой страшный путь самосохранения. Ну что вы, какой ценой? Нет.

«По поводу сочетания художника и писателя в одном уме. Приходит на ум пример Микеланджело Буонарроти — гениального художника, скульптора и великого поэта». Я не могу судить о величии Микеланджело Буонарроти как поэта. Есть гениальные переводы Вознесенского, которые, однако, ничего общего со стихами Микеланджело не имеют.

«Откуда появилась весть о неестественной смертью Горького? Есть ли для нее основания? Расскажите о позднем Горьком». Вот это охотно. Давайте сделаем это темой лекции, тем более, что у нас, собственно, 10 минут и осталось.

Версия о неестественной смерти Горького пошла от одного конкретного эпизода — от его встречи со Сталиным.

Сталин приехал к Горькому, когда тот уже умирал, был фактически в агонии. Но у таких людей, как Горький, понимаете, духовная жизнь очень сильно влияет на физическую. Он при виде Сталина резко оживился. Он уже синел, у него уже был цианоз. Но при виде вождя (они приехали втроем — по-моему, Сталин, Молотов и кто-то еще) он порозовел. Заговорил, как ни странно, о двух темах — о женщинах-писательницах, о том, что нужно поощрять женскую литературу, и об упадке французской литературы и в целом литературы буржуазной, европейской. 15 минут пробыли Сталин и компания у Горького. Он резко оживился, но, видимо, за счет этого оживления быстро наступил упадок сил.

Эта версия о неестественной смерти Горького исходит из двух источников. Одна — когда Сталину понадобилось истребить некоторое количество профессуры, в том числе профессора Плетнева, то был выдуман вот этот вымышленный эпизод с отравлением Горького и его злодейским убийством.

А потом эта же версия обернулась против Сталина — потому что он якобы оставил Горькому конфеты, отравленную бонбоньерку. Эти конфеты ему давала сиделка, по свидетельству Марии Будберг. Ну, свидетельству Марии Будберг, я полагаю, верить ни в чем нельзя. Притом, что женщина она была выдающейся и по-своему очаровательной.

Но никакого отравления Горького не было, по моим ощущениям, просто потому, что у Горького в этот момент уже буквально 4/5 площади легких, 4/5 их поверхности не работали. Есть совершенно объективное исследование: у него был такой плеврит, так глубоко зашедший, да потом еще и грипп. Отдыхая, он раскладывал там костер, стоял близко к нему. Его продуло, он простудился, и грипп на это наложился. Да он еще, вернувшись с юга, поехал на могилу Макса, своего сына, и долго там стоял.

В общем, он как-то стремился доконать свое здоровье. Он был тяжелой депрессии. У него в дневниках (не в дневниках в набросках) есть такая полоска бумаги — хранится в музее, в особняке Рябушинского: «Конец романа, конец героя, конец автора», — пишет он о «Жизни Клима Самгина».

У него не вытанцовывался финал романа. Понятно, почему — потому что сноб красиво умирает, но не очень красиво живет. И задумав такой антиходасевичевский роман (потому что в Самгине явное сходство с Ходасевичем), он никак не мог понять, что Ходасевич вот так примитивно не убивается. Нельзя убить такого героя, такого сноба, просто кинув его под ноги рабочей демонстрации. Это неубедительный финал.

Он был в депрессии. Было ощущение, что он не на своем месте в стране. Что он под контролем, что он в золотой клетке. Поэтому свою смерть он, возможно, как-то и ускорял. Хотя до самоубийства это, конечно, не доходило. Он не доверял людям, которые были вокруг него. Он очень тяжело переживал смерть сына, хотя в разговоре со Сперанским и сказал: «Это уже не тема». Но это такая обычная его сдержанность.

Он действительно не очень умел сопереживать, и ценность человеческой жизни было для него относительна. Но он любил Макса. Вот так бывает. Поэтому вне зависимости от его идейных воззрений, он, мне кажется, в старости как-то надломился.

В 1905 году, когда чуть не умерла от перитонита Андреева, он писал первой жене: «Что может значить ценность одной жизни во времена, когда сейчас происходит великая переделка всей России?». И он действительно обладал какой-то душевной глухотой (назовем это своими именами) и некоторым дефицитом эмпатии. Потому что когда он говорит о Караморе, что он чувствует себя под плоским небом, не чувствует в себе души, это было отчасти автобиографично — что уж тут, собственно, скрывать.

Но при всём при этом под старость он стал немного сентиментальнее. Его частые слезы, которые всегда были скорее такой маскировкой, стали, мне кажется, более горячими, более искренними. Поэтому последние годы его жизни прошли в отчаянии. Он действительно как-то двигался к смерти, думаю, с облегчением.

Другое дело, что он до конца оставался последовательным сталинистом. Его помощь жертвам сталинизма сильно преувеличена. Якобы он там мог помочь Андрею Платонову — да ничем он не мог ему помочь, и ничем не помог. Писал утешительные письма: «Всё минется, одна правда останется». Видел в нем прежде всего сатирика, что, в общем, неправда. И Зощенко он ни от чего бы не спас в случае чего. Он никого не мог защитить.

Он был таким убежденным антифашистом. Ему казалось, что Сталин — это единственная гарантия победы над фашизмом, что в мире остались две силы — большевизм и фашизм, и поэтому надо быть на стороне Сталина. К Сталину отношение его было абсолютно апологетическое — судя по переписке, даже раболепное. То, что он не написал книги о Сталине — так вряд ли ему и заказывали такую книгу.

Сталин вообще был человек далеко не такой примитивный. Ему же не понадобилась от Булгакова пьеса «Батум». Он всё-таки не дал команду ее ставить. Отчасти, конечно, потому, что пьеса о Сталине-революционере в эпоху Сталина-монархиста прозвучала бы неким диссонансом. Это всё равно, что сегодня, в эпоху неомонархизма, ставить памятник Дзержинскому — главному борцу с монархией. Это уж просто выстрел в ногу.

Поэтому я думаю, заказывать Горькому книгу о Сталине было нерасчетливо. Поди пойми, что бы он там написал. Сталин вовсе не нуждался в утверждении себя как революционера. Ему, наоборот, нужен был образ себя как стабилизатора, а вряд ли автор очерка о Ленине написал бы о нем нечто подобное.

Горький вообще, хоть и обладал неким чутьем на правду, почему он не дал команды публиковать свою пьесу о шахтинцах «Сомов и другие», в последние годы ничуть не двигался в сторону оппозиционности. Ничего подобного. И Бухарина он, конечно, не стал бы защищать, потому что он с поразительной легкостью (вопрос, искренней или нет) покупался на все эти идеи заговора интеллигенции. Интеллигенцию ненавидел совершенно искренне. Да и вообще убивать его было незачем. И никакого эксцесса исполнителя тут быть не могло.

Иная проблема в том, что Горький вообще по своим взглядам совсем не был гуманистом. Вот все эти разговоры о писателе-гуманисте — он как раз к проекту «человек» относился с еще большим скепсисом, чем Леонов. У него была идея, что человек нуждается в переплавке. Отсюда его очерк о Соловках. Идея, что человек в своей эволюции далеко не остановился, что следующей ступенью этой эволюции будет «человек культурный». Что божество мужское не справилось, и нужно божество женское.

Ведь пафос романа «Мать» и повести «Исповедь» не так уж сильно и отличается. Там нет больших различий. Напротив, и богоискательская «Исповедь», которая так понравилась Гиппиус и Мережковскому, и «Мать», которая вызвала у них такое негодование (прежде всего своим художественным качеством) — это произведения абсолютно одного профиля, одной мысли.

Идея заключается именно в том, что настоящие люди — это так называемые «бывшие», босяки, то есть отвергнувшие социум. Не отвергнутые им, что важно, а отвергнувшие его. Голый человек на голой земле. Современный человек только и делает, что переодевается, как Барон. А вот надо снять, сорвать с него все эти оболочки.

Бога еще не было, но он будет. Конечная цель человека — стать Богом. Или, точнее, конечная цель человечества — стать коллективным Богом. В «Исповеди» есть поразительные по наивности куски, когда мимо церкви проходит рабочая демонстрация, и параличный исцеляется при виде рабочей демонстрации. Почему? Потому что это новый способ — такая человеческая плазма, новый способ применения людей.

Горький абсолютно искренне полагал, что человеческая масса нуждается в переплавке, которая ему померещилась в Соловках, и что главная задача любого политического вождя — это дать людям так сильно преобразоваться, так сильно помешать им жить обычной жизнью, как это удалось Ленину. Вот только в этом смысле Ленин для него позитивный персонаж.

Горький живет надеждой на чрезвычайно масштабный катаклизм, который ионизирует эту массу. Это может быть катаклизм любой природы — социальный, военный, религиозный. Он почему-то, собственно говоря, и в «Сказках об Италии», когда описывает пасхальную ночь, вот это новое состояние толпы — вдохновенная толпа. «И все мы воскреснем из мертвых, смертию смерть поправ». Только он уверен, что это случится при жизни. Что при жизни будет побеждена физическая смерть — медицина ли ее победит, наука ли ее победит. Он верит в то, что царствие небесное возможно на земле, и что люди составят некоего коллективного Бога.

Как философская идея, это идея довольно бедная и, в общем, исходящая из завышенного представления о человеке — о человеке будущем, конечно. Но как художественный прием, как идея сюжетообразующая, она занятна. И в этом смысле Горький был не одинок. Я серьезно полагаю, что и Леонов, и Шаламов, и потом, кстати, очень многие уже на Западе — это носители горьковской идеи. Идеи о том, что человечество находится на пороге решительного эволюционного скачка.

И вот как хотите, а вера в этот эволюционный скачок мне кажется более перспективной, нежели мания всё сохранять любой ценой. Вот говорят: «Вам нужны великие потрясения, а нам великая Россия». Поймите: это вещи взаимообусловленные. Увидимся через неделю! Дай Бог здоровья, пока!