Один - 2021-03-04

Д. Быков

Понимаете, сегодня с лекцией будет довольно любопытно. Мне хотелось бы ее построить не вокруг некоего литературного произведения, ни даже вокруг какой-то литературной эпохи или тенденции. Почему-то приходит очень много вопросов на одну тему: как дальше будут сосуществовать расколотые части общества и, более того, возможен ли поиск какого-то компромисса, и на какой базе этот компромисс искать.

Я мог бы, конечно, отделаться общим местом. типа, есть же то, что нас объединяет — например, патриотизм или воспитание детей. Но поскольку вещь действительно интересная, и раскол этот глубже — я бы сказал, онтологичнее, нежели такие, как бы сказать, привычные нам идеологические противостояния, то мне хочется как-то для себя отрефлексировать эту ситуацию. Может быть, с учетом каких-то ваших вопросов и пожеланий.

Потому что, понимаете, ясно, что нам всем придется как-то жить в одной стране. Возможно, эта страна тоже будет трансформироваться. Возможно, ее контуры будут меняться. Но так или иначе, большая часть населения, как она жила в СССР, так ей придется и в прекрасной России будущего каким-то образом уживаться.

И вот куда денутся все эти чудовища, которые злорадствуют при виде чужого несчастья, или куда денутся люди, желающие другим смерти, или куда денутся доносчики, стукачи и так далее — это всё довольно любопытная тема. Любопытно порассуждать, как мы себе представляем: будет ли это объединение, будет ли это окончательное размежевание с исчезновением некоторых людей просто из поля зрения друг друга, с окончательным расслоением. Это всё довольно интересные темы.

Вот если хотите, мы сделаем лекцию об этом. Просто потому, что, понимаете, мне сейчас, возможно, интереснее говорить о такой социальной онтологии, нежели о литературе. Хотя литература по-прежнему остается в поле моей любви.

Поотвечаем. «Как не преувеличивать страх из родительских тревог и возможных катастроф в стране и мире? Может быть, дети, повзрослев, разберутся сами?». Знаете, для меня вопрос о страхах и тревогах за детей является глубоко личным, глубоко прочувствованным, многократно продуманным. И я не представляю, как можно от этого избавиться.

Есть вещи, которые я совершенно четко, при всей своей нелюбви к имманентностям, объявляю для себя неизменными, неизбежными. Например, я не могу отделаться от желания защищать своего ребенка в любых ситуациях. Это не значит, что я буду кидаться с кулаками на чужих родителей или, не дай бог, на чужих детей, или что я во всех ситуациях буду настаивать на правоте своего. Это — нет. Но одно я знаю точно: что сострадать в этой ситуации я всегда буду своему — прав он объективно, неправ он объективно. Как это —

Зайчиха зайчонку говорит: «Ты мой храбрый», Галчиха галчонку говорит: «Ты мой белый», Ежиха ежонку говорит: «Ты мой гладкий». Ничего не поделать — я на этом вырос. Не мое это чадо, а ваше. А мое-то дитя было краше: Мутно перышко, тускла макушка, Колченожка, плюгашка, чернушка.

Это Новелла Матвеева, часто мной цитируемая. Нет, не могу признать, что дети меня когда-то перестанут воспринимать, или что я начну их воспринимать объективно. Та же история со страхом. Я помню, был у Кушнера в гостях. Оба мы были без жен. Лена, его жена, была, кажется, где-то в гостях и задерживалась. Ирка была в гостях и задерживалась. Оба мы нервничали, понятное дело. Я на полном серьезе его спросил, как же он, автор стихотворения

Страх и трепет, страх и трепет, страх За того, кто дорог нам и мил...

Я говорю: «Неужели это непобедимо? Неужели нельзя как-то разумом с этой эмоцией справиться?». Он очень серьезно на меня посмотрел: «Нет, никогда. Даже не пытайтесь». Есть вещи непобедимые, действительно. Мы всегда будем трепетать за своих, если они нам дороги. Поэтому бояться за детей — это, наверное, нормально. Вопрос не в том, как от этого избавиться, а в том, как с этим жить. Надо, в общем, привыкать не избавляться от проблемы, а жить с проблемой.

«Верите ли вы в возможность возврата язычества не как религии, а как системы нравов?». Нет, не верю абсолютно. Это, может быть, эстетически и было бы привлекательно, но, боюсь, нет.

«Можно ли поставить в один ряд марксизм, ленинизм, сталинизм, маоизм, путинизм и садизм (в смысле садизм от маркиза де Сада)?». Видите ли, если садизм — это всё-таки некоторый модус операнди и, сверх того, некоторая либертарианская философия… Маркиза де Сада нельзя же сводить только к философии в будуаре — это и философия сама по себе. И «Несчастная судьба добродетели», и «Сало» — как ему казалось, философские произведения, просто очень плохо написанные, потому что либо писатель, либо маньяк.

Понимаете, писатель — маньяк сам по себе. Его больше всего интересует литература. Про де Сада этого сказать нельзя. Его больше всего интересовала эротика, причем такая дурная, доминирования. Писателем он был, по-моему, совершенно никаким, хотя некоторые думают иначе. Но так или иначе, садизм — это вполне реальное течение как в эротике, так и в философии.

Можно ли сказать о путинизме как о некотором модусе операнди, о путинизме как о системе идей? Это, скорее, такая эклектика из довольно истертых уставов внутренней службы и геополитических представлений. Такая система из разных «измов», давно до него существовавших и давно и благополучно потерпевших поражение. Другие их реинкарнации возможны только там, где люди принципиально еще не обожглись ни на одном из этих «измов», но уже начинают постепенно доходить.

Ваше отношение к работе Хьюстона Стюарта Чемберлена «Основы XIX века»?». Увы, никакого отношения к этой работе, как и досконального знакомства с ней, у меня нет.

«Оказывается, больше половины россиян считают, что американцы не были на Луне. О чем нам говорит отрицание очевидного факта?». Я не знаю, что это за статистика, почему больше половины россиян. Что, всех россиян опрашивали на эту тему? По-моему, это нерепрезентативно. Вы наверняка найдете россиян, которые и существование Луны отрицают — думают, что это искусственный спутник китайского происхождения. Или, может быть, американского.

«В прошлом году вы осуждали тех, кто заходит с отмычкой туда, куда нужно входить с ключом». Переведу это на обычный язык: я осуждал тех, кто пытается усовершенствовать либо взломать свое сознание с помощью наркотиков.

Д.Быков: Революция — это последнее средство, потому что исчерпаны все другие средства как-то сдвинуть историю

«А что бы вы сказали, если бы узнали, что, например, уважаемый вами писатель много лет творит, пользуясь отмычками? Есть ли такие условия, при которых вы бы воспользовались отмычкой сами? Если бы уважаемый вами человек (Стинг, Гребенщиков, Пелевин или Далай-лама) сказал бы вам: «Воспользуешься отмычкой — излечишься от какой-нибудь болезни»? Или если бы вы увидели Бога внутри себя, или любой другой ваш запрос или мечта? Вдруг вы бы полюбили себя?».

Я никогда никакой ценой — ни путем отмычки, ни путем долгой рефлексии — не желал бы полюбить себя. Наоборот, мне хотелось бы сохранить с собой вот эти отношения odi et amo, которые, собственно, и приводят к появлению текстов. Я выясняю отношения с собой довольно напряженно. Слава Богу, не выясняю отношения с другими, потому что мне это не так интересно. А отношения с собой выясняю очень напряженно и надеюсь, что это марево любви к себе никогда не затуманит окончательно моего довольно трезвого сознания.

Что касается наркотиков, две вещи представляются мне однозначно и безусловно вредными для любого творчества. Это гэмблинг, то есть любые азартные игры — сколько бы меня ни уверяли разные люди, в том числе покойный Аркадий Арканов, что азарт необходим как составляющая, что надо хоть раз прожить этот опыт и так далее — и, соответственно, любая наркомания. Я очень дорожу ясностью ума. И поэтому в данном случае отмычки ни в чем меня не убеждают.

То есть я, естественно, с пониманием и интересом отношусь к чужим практикам. Наверное, бывают случаи, когда наркотик может спасти от чего-то или использоваться как наркоз в своей однокоренной сущности. Но понимать наркоманию как способ творчества — нет, никогда.

Это не потому, что я хочу угодить Роскомнадзору. Мое отношение к нему предсказуемо. Я, в общем, не верю в блага никаких запретительных функций. В каком-то смысле это еще хуже наркомании. Это тоже своего рода наркомания — запрещать. Понимаете, проснуться и начать всё запрещать вокруг себя. Самое ужасное, что они от этого тащатся — гораздо больше, чем иной наркоман. Но я не верю в такие проникновения со взломом.

«Дочитываю «Troubled Blood» Роулинг. Это, по сути, бытовой роман. Видна тенденция к подробному описанию мелких действий и быта. Это приближение к сценарию. Но так роман строился всегда. Может быть, Роулинг заблудилась, или это мода?».

Нет, это не мода. Понимаете, в свое время… Кто же из детективщиков мне это сказал? В общем, кто-то из французов. То ли Гранже это сказал, то ли кто-то из его учеников. Я интервьюировал-то многих. И вот у меня есть ощущение, что это тоже довольно общее место — что детектив является лучшим хронографом, лучшим летописцем. Что эпоха остается в детективе. Я могу вам объяснить, почему. И вы сами легко мне объясните, с чем это связано. Может быть, я бы даже задал такой вопрос в порядке викторины.

Вот я перечитывал давеча для своих писательских нужд «Убийство Роджера Экройда» и обратил внимание на то, какое количество деталей времени в этом романе. Это потому, что в детективе повышена роль деталей. Надо именно привлекать внимание ко множеству бытовых подробностей, потому что любая из них может оказаться ключевой. Детектив подробнейшим образом описывает цены, газетные новости, темы для разговоров в гостиной, моды, какие-то способы транспорта и передвижения.

Не сочтите за спойлер, но думаю, что «Убийство Роджера Экройда» так или иначе читали все. Там же роковым оказывается то, что путь от сторожки до подъезда занимает не 5, а 10 минут. Соответственно, любая деталь, касающаяся пепла сигар, как для Шерлока Холмса, или моделей женских каблуков, является для раскрытия преступления ключевой.

Соответственно, детектив подробнейшим образом хронометрирует, описывает внешние приметы. Ну и вообще это такая замечательная хроника. Детектив как янтарь, в котором все мухи уцелевают. И совершенно правильно тот же Гранже говорит, что современному беллетристу, особенно интеллектуальному, нет никакого дела до того, в чем ходят или что едят на завтрак его герои. Это заботит только детективщика как самого, пожалуй, дотошного честного наблюдателя времени.

«В фильме «Самая обаятельная и привлекательная» Сюзанна учит подругу, как привлекать мужчин. Они сидят в ресторане, и там мужчины кидаются подносить ей огонь. Что бы вы придумали в фильме или книге? Ведь курение осуждается. Как современной Сюзанне обратить на себя внимание?».

Знаете, может быть, уронить iPhone. Но если честно, эта проблема перестала существовать. Появился Tinder, появилось множество каких-то служб знакомств, сайтов знакомств. И вообще как-то, понимаете, проблема «где и как познакомиться» отпала, потому что люди стали гораздо меньше соблюдать условности.

Я просто по своим студентам замечаю, что у них вообще как-то отношение к отношениям, простите за тавтологию, предельно упростилось. Во-первых, это перестало для них много значить — что, наверное, плохо. Во-вторых, это перестало обставляться условностями. Теория «стакана воды», бытовавшая в 20-е годы и очень продвигавшаяся, скажем, Александрой Коллонтай, теория такого упрощенного удовлетворения потребностей — это стало как-то повсеместно.

Сегодня Сюзанне не потребовалось бы привлекать таким образом внимание самцов. Я думаю, Сюзанне достаточно было бы пальцем кого-нибудь поманить и сказать: «Ты, бешеный, останься — ты Дон Гуана напомнил мне, как выбранил меня и стиснул зубы...». Вот что-то такое. Это стало таким делом, в общем, не принципиальным.

Хорошо ли это? Черт его знает. Мне вообще всегда казалось, что секс сам по себе, в общем, достаточная условность. Что этим занимаются для того, чтобы потом уже общаться нормально. Хотя это, конечно, отдельное удовольствие, отдельный способ общения сам по себе. Но то, что он перестал привлекать такое напряженное внимание и стал довольно рядовым делом — это, может быть, и хорошо.

Сетовал же Чехов на то, что любая московская дама после соблазнения, которое занимает в лучшем случае полчаса, 3 часа рыдает, что ее жизнь теперь сломана. Сейчас это как-то поменялось. Местами это хорошо. Теперь она или не рыдает вовсе, или рыдает недолго.

Хотя, разумеется, мой опыт скуден, и я сейчас уже смотрю на это скорее как такой играющий тренер, потому что я-то в последнее время человек абсолютно моногамный. Но, с другой стороны, может быть, тем большая объективность появляется в моих наблюдениях по этому поводу. Есть же какие-то друзья, есть те же студенты, есть их проблемы, на которые они жалуются.

«Древнегреческий математик Зенодор задавал вопрос: какая плоская фигура при данном периметре имеет наибольшую площадь? Некоторые ваши...». Спасибо, очень тронут.

«Есть ли в мировой литературе короткие литературные афоризмы, вызывающие у вас глубокие ощущения, ассоциации, которые вы до сих пор помните?». Если вас интересуют любимые афоризмы, то мой любимый афоризм придумала Нонна Слепакова: «Я знаю, как надо жить, но я так жить не хочу». Мне это так понравилось, что это стало моим девизом, и долгое время висело у меня на стенке — просто я попросил ее это мне написать. Точно так же долгое время у меня над столом висела надпись: «О чем нельзя говорить, о том следует молчать» из Витгенштейна.

Д.Быков: Бродский никак не был социальным аутистом

Из других афоризмов... Я вообще не очень люблю афоризмы, потому что в этом есть что-то такое уайльдовское. Помните, как сказал Уайльд: «Афоризм в области мысли стал для меня тем же, чем в области страсти стало для меня извращение», — вот вам еще один афоризм, пожалуйста.

Из фраз (знаете, есть такой жанр — фразы) мне больше всего нравилась, помимо некоторых афоризмов Леца (типа «Грешно спрашивать, когда уверен»), фраза Шендеровича из «Диалогов в кастрюле»: «Нам, пельменям, лучше держаться вместе». Это сразу меня наводило на мысль о том, что всякое единение иллюзорно и опасно, и так же плоско и мерзко, как слипшиеся пельмени.

А из других афоризмов — знаете, очень много их было в живой речи моих учителей. Но вычленить их из этого потока всегда было как-то стыдно. Я хорошо помню фразу той же Матвеевой: «Искусство никогда не уводит от жизни. Оно приводит к ней с другой стороны». Но это тоже было сказано в разговоре.

В афоризме всегда есть какая-то рисовка — вот встал в позу и сказал. А так, в принципе, это на уровне фразы. Как в одном из писем Капоте: «Когда я смотрю в зеркало, я думаю: хорошо бы послать эту фотографию в молодость брошенному мной любовнику в утешение ему». Но это, скорее, не афоризм — это просто как бы сюжет для небольшого рассказа, сформулированный вот так емко.

«Самопожертвование Лили совершенно очевидно — мать спасает сына. Но так ли очевидно самопожертвования самого Гарри? Абсолютно очевидно. Даже и думать не о чем. Он же умер, и никто не знал, воскреснет ли он.

«Если верить Евангелию, Христос не убивает людей, одержимых демонами. Он применяет экзорцизм. Можно ли сказать, что Черный Лорд выступил как экзорцист?». Нет, ни в коем случае, конечно. Черный Лорд, наоборот, хотел активизировать бесов, активировать, если угодно.

«Россия носится со своей вакциной, предлагает ее всем как женщина с пониженной социальной ответственностью. Это от комплекса неполноценности?». Ну, то, что у России есть некоторое мессианство и жажда спасать мир — это несомненно. Большинство людей, у которых не очень хорошо с личной жизнью, жаждут спасать других. Обратите внимание: вообще самый большой вклад в устройство чужой жизни, чужих свадеб, чужого секса, в сплетничание вообще всегда вносят люди одинокие, у которых не вышло свое обустройство, и они там носятся.

Тем более в России, насколько я знаю, привилось процентов 10, а во всём мире эта цифра значительно выше. Но при всём при этом нельзя не признать того, что русская вакцина гениальная. Не знаю, хорошо ли Россия делает, что всем её предлагает. Наверное, если уж всем что-то предлагать, то вакцину, а не, допустим, военную помощь и не свои рецепты подавления восстаний.

Вакцина — это то, что Россия делает хорошо. Я уже давно сказал, что экспортировать надо то, что хорошо получается. Среды — России производит замечательные среды. Не дедовщину надо экспортировать, и не диктатуру, и не авторитаризм, не газетную ложь, а надо экспортировать, условно говоря, вакцину. Россия действительно страна, которая хорошо производит борцов, секты, кружки, некоторые виды оружия и вакцину. Да, вот это получается.

Где требуется интеллект или, условно говоря, нонконформизм — да, это у нас очень хорошо получается. Посмотрите, кем обычно становятся русские эмигранты. Гениальными учеными, как Зворыкин, или гениальными исполнителями, как Рахманинов. Гениальные нонконформисты — это случай Рудина, который гибнет на чужих баррикадах, или такие сомнительные пропагандисты, которые там тоже иногда приживаются — не будем называть имен.

«Способность объединять людей — это условие гения в гуманитарной области? Вы говорили, что Высоцкий был объединителем. У американцев множество фильмов, в которых объединяются самые разные люди на планете — «Марсианин», «Армагеддон», даже комедии. У современной России нет таких фильмов и таких начинаний. Власть только сеет вражду всех со всеми».

Да понимаете, не надо всё валить на власть. Власть в России довольно-таки импотентна. Она задерживает. Но я уже говорю, что, собственно, избить нас может любой гопник из подворотни. Вы попробуйте нам предложить что-то более серьезное.

Что такое в России делает власть? Она, в общем, ведет себя как паралитик, который не может почесать, где чешется, и чешет там, куда дотянется. Она не предлагает новых идей. У нее трудно с планами, с проектами, даже с терминами. Министр культуры не выдвигает культурных инициатив и не обсуждает культурных тенденций. Министр образования не генерирует новых концепций образования и науки. Нет, не видно каких-то даже идеологических новаций. Поэтому не надо всё валить на власть. Что она, собственно, вам? Как сказано у Лимонова в одном стихотворении, «не власть вините, а себя».

У меня поэтому есть ощущение, что объединение вообще возникает там, где есть артельность, артельный труд. Где люди что-то коллективно делают. Они в России сегодня не делают ничего — ну, кроме тех немногих областей, где есть реальное движение. Например, в оппозиции. Там да, там происходит интересное объединение поверх многих барьеров. Мы увидим, как это объединение пойдет всё шире. А говорить о каких-то объединительных тенденциях...

Понимаете, опять-таки, власть не сеет вражду, она не занимается этим прицельно. Она действительно оценивает и старается поддержать все самые растлительные инициативы. Это да, это так — все запретительные инициативы. Но сказать, что она прицельно сеет вражду… Чтобы ее сеять, надо хоть знать какие-то новейшие движения в обществе, в науке, в идеологии. А она совершенно не в курсе.

Ну спросите у Владимира Путина, что там происходит в мире-то — не говоря уж о мире философии, о мире идей. О существовании Илона Маска он, наверное, знает и полагает, что Илон Маск ночами не спит от зависти к Рогозину. А говорить о каких-то более серьезных вещах с ним, я думаю, совершенно бесполезно. Аппаратчик и есть аппаратчик. Что же мы на него всё валим?

«Вы часто вспоминаете роман «Анна Каренина» как идеальный, и отвечали на вопрос по роману. Можно ли сделать лекцию по Каренину, Левину, как они изменились по сравнению с князем Андреем и Пьером, и по идее романа — семья и смысл жизни?». Семья в этом романе совершенно не является никаким смыслом. «Я любил мысль семейную» — это значит «мне было приятно писать семейные сцены».

Это как «я с удовольствием писал народные сцены в «Войне и мире»» — действительно, очень хорошо написанные. Но сцена богучаровского бунта достаточно прозрачно показывает, что думал Толстой о народе и питал ли он на эту тему какие-то иллюзии. Да ни малейших, абсолютно! Сначала они слушают, потом они вяжут этих бунтовщиков — сами, старательно. Потом погружают, перегружают книги княжны Марьи, приговаривая: «Писали — не гуляли». Это всё понятно. Тихон Щербатый — вот вам, пожалуйста. Каратаев, скорее, исключение.

А что касается смысла, политического смысла — я могу там вспомнить старую лекцию «Анна Каренина как политический роман». Давайте как-нибудь сделаем. Сейчас мне интереснее поговорить об объединительных тенденциях — как мы все будем жить дальше с такими полярными представлениями.

«К концу романа поймал себя на мысли, что не сочувствую ни одному герою, хотя у меня нет проблем с эмпатией. Жалко Анну. Сцену самоубийства нельзя пересчитывать без слез, но трудно отделаться от мысли, что она морфинистка, сошедшая с ума из-за любви к пустому человеку. Катарсис Левина в заключительной части замечателен, но он выглядит снобом и тугодумом. Наивный ребенок Китти, разве что. Что вы думаете об этих героях?».

Левин — это Толстой, лишенный таланта, или если талант есть, то он пока не прорезался. Вронского нельзя назвать пустыми человеком. Он дюжинный, добрый малый, но честный и, в общем, порядочный. Как раз интересно, как любовь его корежит. Он научается страдать.

У Льва Александровича Аннинского было гениальное наблюдение, что автор всё время подчеркивает крепкие ровные зубы Вронского, а в конце у него зубы болят. Это у него впервые вот эта его нормальность пошатнулась. Любовь — она всё-таки из умника делает гения, а из дурака делает человека более-менее соображающего, сообразительного. Так что Вронский как раз совершенно не пустой малый. Это художник Михайлов может о нем думать как о барине, развлекающемся искусством. Но это надо быть художником Михайловым.

Д.Быков: Юлиан Семенов очень хотел быть одним из великих авторов 70-х, но он при этом хотел работать на ГБ

В принципе, у меня к Вронскому скорее отношение позитивное. Каренин — вот это действительно такое карено, голова, человек абстрактно умствующий. Но в любом случае ничтожеств в этом романе нет. Кроме, может быть, Сергей Ивановича, который так и не решился жениться.

Не знаю, но поговорить о политическом и, так сказать, экзистенциальном смысле романа мы, я думаю, как-нибудь найдем случай. Хотя меня больше всего интересует именно его художественная структура, его лейтмотивы, его совершенство.

«Выступал Юлиан Семенов в концертной студии Останкино. Восторгался Дзержинским». Ну, это, естественно, повтор прижизненного вечера. «Сказал, что это такая чистота, такое мужество. Говорил о подвиге строителей БАМа. В общем, Семенов — типичный крымнашист. Что думаете?». Да не думаю. Семенов был человек век меняющийся. Кстати, очень открытый миру. Очень хитрый. Идеологически такой типичный умный гэбэшник андроповского склада. Но Семенов был очень талантливый писатель.

И потом, понимаете, он очень хотел быть Стругацкими. Они оказали на него огромное влияние. Он внимательнейшим образом прочел «Трудно быть богом», и Штирлица своего лепил по образцу Руматы Эсторского. Во всяком случае, прочтите внимательно, просто по словам, диалог Руматы с доном Рэбой и сопоставьте его с диалогом Штирлица и Мюллера. А потом посмотрите диалог Руматы с Будахом и диалог Штирлица с пастором. Вы поймете, что это абсолютно один и тот же герой, просто пересаженный.

Вообще функция разведчика… У меня как раз скоро будет лекция, каким образом функции Воланда (Воланд же тоже разведчик, покровительствующий Мастеру) переместились к Румате и Штирлицу.

Семенов очень хотел быть интеллектуалом. Он очень хотел быть одним из вот этих великих авторов 70-х годов, но он при этом хотел работать на ГБ. Потому что ему по его складу характера, по журналистскому темпераменту (всё-таки он сын или Ляндреса) хочется писать в газету, работать в газете. Ему хочется организовывать что-то. Ему мучительно хотелось быть всё время на коне.

А что такому деятельному человеку предоставляли 70-е годы, какие возможности? Только сотрудничать с этой организацией, которые давала и выезды за границу, и насыщенную жизнь, и даже какую-то иллюзию служения государству. Так что Юлиан Семенович был человек, с одной стороны, очень одаренный, а с другой, конформный, зависимый. Он, в общем, дьяволу-то, конечно, продался — это несомненно. Но при этом он замечательно выдумал героя.

Проблема у него была ровно одна. Когда он начинал писать рассказы и повести о быте интеллигенции — например, «Не самый удачный день» — становилось видно, что он не психолог, что он не понимает, не знает людей, что он слишком быстро живет. В общем, что он очень точно описан в рассказе Трифонова «Победитель». Он хотел быть Трифоновым. У него даже та же трифоновская скороговорка, та же плотность речи. Но он не Трифонов, ему это не дано. «Обувайтесь, вы не Толстой», как говорил в таких случаях Леонид Генрихович Зорин.

Вот поэтому он пытался как бы добрать, может быть, за счет этой конторы. Он думал, что если он устроится в эту контору, то за счет могущества и информированности он, тоже сын репрессированного, станет Юрием Валентиновичем. А он остался Юлианом Семеновичем. Вот такая печаль.

Но понимаете, мое резко негативное отношение к гэбухе не должно влиять на мое отношение к Юрию Семеновичу, который был талантливый писатель. Талантливый, желавший людям добра, многим людям помогавший. Такой своеобразный мостик между интеллигенцией и гэбней. И многие ныне живущие люди тоже этим мостиком являются, и иногда передают те или иные просьбы.

«Почему все гигантские циклы романов — Бальзак, Золя, Голсуорси, Пруст — написаны в середине XIX — начале XX века? Ни раньше, ни позже». Ну как же, а Кнаусгорд? Пожалуйста, сейчас пишет свою автобиографию. А Фурман — заканчивает книгу «Присутствие». Вот я прочел 5-й том — по-моему, совершенно потрясающий. Нет, эпические романы писались и в середине ХХ столетия — те же французы. Другое дело, что сам жанр немного устарел, потому что каталогизация бытия — это хорошо делать в начале, а потом уже всё более-менее описано.

Такие гигантских циклов было, в сущности, 5. Это «Человеческая комедия» Бальзака, это "Великие путешествия» Жюля Верна, это «Ругон-Маккары» Золя. Это вот этого одного француза (забыл, как его зовут), соответственно, 27 романов. Это в основном французский жанр. И более или менее к этому делу прибился Голсуорси с его 3-мя трилогиями — 2 трилогии в «Саге о Форсайтах» плюс «Конец главы».

Но недалеко от этого ушел и Марк Данилевский, нынешний американец, который задумал в 27 томах написать «Фамильяра». Я в прошлом году, ровно в это время, встречался с Данилевским. Он сказал, что как только издательство «Махаон» (или кто там еще) передумает, он тут же вернется к этому замыслу и допишет оставшиеся 22 тома. У него пока вышло 5 — гигантских, тысячестраничных. Это очень перспективная идея. Я, правду, до сих пор не понимаю, чем это закончится.

«Каким языкам нынче доступен ваш встроенный в будущее текст «ЖД»?». «ЖД» переведен на польский, на венгерский, на английский под названием «Living Souls». Ведутся переговоры с итальянцами. «ЖД» — за эту книгу я спокоен. С ней всё будет в порядке. Ее кому надо, тот прочтет.

«Как вы расцениваете первооснову доковидной популярности «Не выходи из комнаты» Бродского?». Да что там, собственно, расценивать? Хорошее, эффектное, как всегда у Бродского, стихотворение, которое нравится социальным аутистам. Особенно нравится людям, которые действительно не любят выходить из комнаты.

Понимаете, в свое время замечательно сказал Петя Гудков, мой друг, что некоторые люди с такой энергией артикулируют свою депрессию и слабость, с таким общественным темпераментом артикулируют свое одиночество, что как-то перестаешь в это верить.

Бродский действительно поэт яркого общественного темперамента. Поэтому «Не выходи из комнаты» еще и потому производит такое яркое впечатление, что понимаешь: его автор из комнаты выходит регулярно, и не только за сигаретами. А заточи его кто-нибудь в эти полторы комнаты рядом с родителями, он бы с ума сошел. Его стихи — тоже, в сущности, выход из комнаты. И стихи его очень диалогичны, очень рассчитаны на чтение вслух, на контакт, на самоутверждение.

То есть Бродский никак не был социальным аутистом. Наоборот, он, при всём бессеребренничестве, замечательный кузнец своей судьбы, замечательный строитель своей карьеры и разрушитель чужих. Так что он как-то замечательно сочетал имидж поэта-небожителя и очень земной, вполне такой привлекательный темперамент.

Мне очень нравится чье-то воспоминание о нем, когда он, как правило, откликался на приглашения общественных организаций, на предложения выступлений, и с таким трогательным, несколько еврейским акцентом добавлял: «В другой раз не позовут». Это очень трогательно.

«Как вы относитесь к заявлению Набокова: «Хемингуэй — современный заместитель Майн Рида»?». Это сказано в послесловии к «Лолите». Ну а что? В общем, ничего в этом нет оскорбительного. Майн Рид — тоже неплохой писатель.

Просто, видите ли, Набоков очень ревниво относился к современникам. Особенно к нобелиатам. Сам он по чистой случайности нобелиатом не стал. На мой взгляд, это недосмотр комитета, но, как сказала Анна Андреевна, «это же их премия — кому хотят, тому дают». Правда, она это сказала о госпремии, но проблема примерно та же.

Мне кажется, что для Набокова большинство его современников были людьми, как бы сказать… Вот это очень важная мысль — людьми не то чтобы меньшего писательского дарования (он признавал же, например, писательское дарование Кафки или Джойса), а просто они были для него людьми меньшего метафизического опыта.

У них не было опыта выживания при тоталитарном режиме, который был у него в советской России (недолго), и потом в гитлеровской Германии, откуда он сбежал. У них не было опыта изгнания. У них не было опыта эмигранта в чужой богатой среде, опыта самоутверждения, опыта при гениальном писательском даре работать то инструктором по теннису, то преподавателем языка, то классификатором бабочек в музее, то лектором.

У них не было, понимаете, вот этого пуда соли, который был у Набокова. Поэтому к большинству европейских, а в особенности американских литераторов он относился со снисходительностью взрослого к детям. Вот у кого он чувствовал внутреннюю трагедию, внутренний опыт — например, у Роб-Грийе — вот с этими людьми он обедал, этих людей он хвалил. Это даже не зависит от биографии, потому что уж какие там были трагедии у Роб-Грийе? Это зависит от внутреннего опыта, от серьезности отношения к жизни.

Д.Быков: Не надо всё валить на власть. Власть в России довольно-таки импотентна

Что касается Хемингуэя, наверное, ему не без оснований оказалось, что трагический опыт Хемингуэя во многом поза, во многом такой байронизм. Что его пребывание на испанской войне было пребыванием корреспондента. Что его военные подвиги во многом домыслены. Что он вообще на 90% лепил себя сам, и что главная тема его сочинений — это «balls, bells and bulls», как он сказал в одном интервью («быки, яйца и колокола»).

Это очень справедливо. Трагедия Хемингуэя есть, но, извините меня, всё-таки с трагедией Набокова я ее сравнить не могу. Мне Хемингуэй бесконечно близок. Но Набоков для меня — это какой-то идеал не только русского эмигранта, но и русского человека. Потому что он так умел, не жалуясь, всё переносить, так умел с грацией и надменностью принца в изгнании выживать в чудовищных условиях; с такой силой утверждал свое одиночество и свое изгнание, так царственно носил его... Хотя дважды в жизни бежал, спасаясь в последний момент от прямой смертельной угрозы.

Набоков — один из тех немногих, кому Америка воздала, конечно, щедро — но чего ему это стоило. Когда какая-нибудь американская посредственность смела ему благодетельствовать и учить его жизни (вы понимаете, о ком я говорю — не будем называть имен, хотя это был Уилсон), они все сравнению с ним были дети. Балованные, пухлые дети.

И этот атлет, этот беглец, этот принц в изгнании, конечно, в образе Боткина-Кинбота в «Бледном огне» отомстил им всем, показав, как они на каждом шагу унижают, топчут чистейшего и чутчайшего человека. И как для него невыносимо выслушивать их снисходительные оценки. Конечно, он всем им показал в конце концов.

Для меня всё-таки Набоков имел полное право так говорить про Хэма. Тем более, что Набоков, в общем, цену Хэму знал. А если бы Хэм прочел Набокова, он вряд ли бы вообще там что-нибудь понял.

Считается, что эталоном короткого американского рассказа — такого short story, новеллы — являются хемингуэевские «Убийцы». Ну ребята, вы положите рядом «Убийц» и «Signs and Symbols» Набокова, «Условные знаки». По 4 страницы.

Конечно, «Убийцы» — очень сильный рассказ. Но по сравнению с «Условными знаками», с одним абзацем про одиноких детей, которые плачут по темным углам — ну вообще! Сам творческий метод этого рассказа, само описание Холокоста в нем, само описание этих двух одиноких супругов — я не могу без спазма в горле читать этот рассказ вслух студентам. А «Killers» не вызывает у меня сейчас абсолютно никаких чувств. Ну, это сделано очень понтисто, цветисто, красиво, психологически убедительно. Но ничего не поделаешь — это рассказ от Ника. И таким Ником Хэм и оставался.

Хэм написал одну действительно гениальную вещь — «Старик и море». Это, в общем, такой парафраз на тему Оскара Уайльда «Рыбак и его душа». И кто бы что ни говорил, это очень уайльдовское произведение. Хэм велик. Но, ребята, ну правда, перечитайте «Signs and Symbols», и вы, мне кажется, поймете, кто там заместитель Майн Рида.

«Будет ли «Нобель» про Сартра?». Да, в ближайший понедельник записываем. Наверное, через неделю, через месяц.

«Книга «Волос Венеры» Шишкина в форме изложения — поток сознания. Читать нелегко — нет связи». А связь и не нужна. Там связь довольно прихотливая, ассоциативная. У Шишкина же нет таких сквозных сюжетов. Это коллажи. И вообще это несколько вариаций на тему. Так построено «Взятие Измаила». Так построен «Венерин волос».

Шишкин — сильный писатель. Другое дело, что его темы — это действительно такая летопись страданий мира. Всё страдание мира, проходящее через душу человека — переводчик ли он в миграционной службе, адвокат ли он, историк ли он — это такой жанр, не предполагающий яркой фабулы. Вся жизнь — это взятие Измаила, беспрерывной штурм. Но, конечно, это не мой писатель. То есть писатель, мне не близкий. Но я признаю, что это писатель чрезвычайно значительный.

«Интересно, что фундаментального вы бы поменяли в образовании детей, будь у вас неограниченные возможности? Какие предметы опустили бы, добавили? Я не о начальной школе, а о конечной цели образовательного процесса». Значит, у меня есть совершенно конкретная схема. Я считаю, что вы правильно упоминаете статью Казиника. Здесь и Казиник прав.

Целью образования является формирование фундаментальной картины мира. Как бесполезно писать роман без такой картины (потому что зачем его писать?), точно так же и образование — это создание некоторой концепции. Истории, прежде всего. История, безусловно, имеет и некоторую профетическую, так сказать, предсказательную функцию. Без этой функции ее тоже изучать бессмысленно. Если мы не можем предсказать будущее в целом, то мы можем предсказать определенные последствия.

Например, скажем, что революция всегда ведет к ухудшению жизни. И вообще смысл революции не в том, чтобы улучшить жизнь. Временно она всегда ухудшается. Просто революция — это последнее средство, потому что исчерпаны все другие средства как-то сдвинуть историю. Желать революции бессмысленно, потому что всегда все революции только упрощают социум и ужесточают его. Но они хоть что-то сдвигают, условно говоря.

Точно так же представить цельную картину мироздания, в которой увязаны физика и биология, потому что иначе вообще непонятны законы, по которым существует и растет живое — это нормальная задача образования. Создать цельную картину мира.

Поэтому я бы синхронизировал преподавание истории и литературы, чтобы литература каждой эпохи сочеталась с ее историческими особенностями. Я бы, безусловно, преподавал компаративистику, потому что сравнение разных культур и эпох — совершенно неизбежный процесс. Оно позволяет увидеть общие черты в антропологии, в развитии человека вообще. Антропология обязательно должна преподаваться, а то у некоторых отечественных идиотов до сих пор антропология ассоциируется с измерением черепов. Это потому, что они сами фашисты, и ни о чем, кроме фашизма, думать не могут.

Д.Быков: Не дедовщину надо экспортировать, не диктатуру, не газетную ложь, а условную вакцину

Естественно, преподавание гуманитарных дисциплин и дисциплин технических, математических и естественных тоже должно быть сбалансировано и профилировано. Интересующиеся больше гуманитарными науками должны заниматься ими, а физики — физикой.

Это старая мысль, еще Яна (Янчевецкого), о том, что преподавание неизбежно должно быть подобно флюсу. Человека должно интересовать то, что ему лучше дается. Это такая неизбежность. И конечно, сращивание школы и вуза. Вузовский преподаватель обязан прийти в школу. И вообще лицей — русская педагогическая утопия — должен осуществляться.

«Согласны ли вы с наступлением тоталитаризма в некоторых странах Запада?». Понимаете, тоталитаризм и вообще несвобода есть всегда. Более того: человеку свобода не нужна, он бежит от свободы. Это не только Фромм понимал — это, я думаю, еще в античном мире отлично знали.

Так что говорить «А что же вы там с вашим Западом?» — кто спорит? Почему мы должны постоянно оглядываться на Штаты или на Европу? Мы должны, наоборот, указывать ориентиры для них. Что всё время говорить: «А как же вы сами? Эти люди запрещают нам ковыряться в носу!». Да вы не оглядывайтесь всё время на этих людей. Почему они занимают много места в вашем мире?

Вы же не были ни в какой Америке! Вы не были там никогда! Вас не увольняли за Metoo, вас не заставляли каяться, становиться на одно колено перед нацменьшинствами или большинствами. Вас это вообще никогда не касалось. У 3/4 российского населения нет загранпаспорта и никогда не было. Что вы всё про них-то? Давайте еще проблемы антарктических пингвинов осветим подробно. У вас тут под носом делается черти что, а вас интересует, что делается в Европе. Какая Европа?! Вы перечислите европейские страны, хотя бы десяток, а потом будем разговаривать. Со столицами, а не просто так.

«Уважаемый Дмитрий Львович! Сегодня обнародован очередной судебный иск к Навальному со стороны неких братьев-переводчиков. Дело даже не в том, что он похож на удачный сюжет и каламбур: они-де страдают от того, что Навальный мешает президенту править страной. Но ведь это знаменитое воплощение того самого туннеля от Бомбея до Лондона». Нет, ну слушайте, это хохма. Может быть, они это сделали в порядке пародии, провокации, стилизации. А может быть, это просто вырождение. Такая, понимаете, комедия.

История, как выяснилось, повторяется три раза. Как было у Шендеровича, «один раз как фарс, а еще раз для тупых» — это, конечно, остроумно. Но на самом деле она повторяется сначала как трагедия, потом как фарс, потом как бардак, потом как гротеск, потом как сюрреализм. Бывает...

««Дневник писателя» Достоевского оставляет очень душное впечатление». Вы правы, душнила. «Милитаристские призывы, «Константинополь наш!», желание «очищающей войны», неприязненное и брезгливое отношение к евреям, обвинения в адрес Европы. Он мог бы стать завсегдатаем ток-шоу на госканалах».

Саша, вот здесь большая разница. Достоевский писал не для того, чтоб стать идейным духовным вождем (и понимал, что это ему не удастся), и не для того, чтобы возглавить поход на Константинополь. Его убеждения не важны. В данном случае совпало художественное мастерство и такие убеждения.

Его писательское мастерство в основном публицистического, исторического толка. Его цель — дочерпать до конца, отобразить всю глубину собственного падения. Он же как считает? В бездне открывается Бог. Вне бездны он его не видит. Он действительно считает, что если вычерпать до конца одного человека, хотя бы и такого ужасного, как он, то это факт литературы. И да, это неотъемлемая правда. Человеку дано увидеть себя до дна. Вернемся к этой теме через 5 минут.

НОВОСТИ. РЕКЛАМА.

Д. Быков

C чего начинается «Исповедь»? Он говорит: «Я встречал разных людей, но никогда не встречал такого, как я». Эта книга — попытка этого уникального человека сохранить и заместить. Наверное, мы не будем повторять вот эту советскую максиму, что каждый человек являет собой нечто незаменимое, исключительное. Есть люди совершенно неинтересные, как это ни печально. Особенно это касается запретителей, ненавистников, маньяков и так далее. Ну что там — там всё плоско. И вот это

Людей неинтересных в мире нет, Их судьбы — как истории планет. У каждой всё особое, свое, И нет людей, похожих на нее.

Вот Евгений Александрович Евтушенко, царствие ему небесное, замечательно умел эту советскую экзальтацию превращать в эффектные формулы. Но людей неинтересных в мире есть, как это ни ужасно. Я признаю, что на чьем-то фоне я сам человек очень неинтересный и узкий. Но людей неинтересных в мире есть.

Другое дело, что Достоевский человек очень интересный — просто человек противный. Как сформулировала Мария Васильевна Розанова, «писатель отвратительный, но полезный». Он очень неприятный. Он и человек был, наверное, крайне неприятный, хотя прекрасный семьянин (с какого-то момента). Но он свое непотребство умеет вывалить на всеобщее обозрение — как урок или, если угодно, как предостережение, или просто как такой эгоцентризм, как памятник себе.

У Достоевского нет цели научить людей морали. Или, если есть, то он ничего в этом не достигает. У него есть другая цель — вывалить всё, всю правду, доскрести до дна. «Дневник писателя» — это же не руководство, как жить. Вот если Лев Николаевич всю жизнь пытается других научить, то у Достоевского этот учительный пафос гораздо меньше. Он ведет свой дневник с совершенно другой целью. Именно поэтому дневник Толстого называется «Дневник для одного себя». Дневник Достоевского — это дневник для всех: все смотрите, какое я чудовище.

Хотя бы как школа эксгибиционизма, это полезно. И многие опасные болезни он, как истинный врач, проследил на опыте своего развития. Это тоже, знаете, отчасти способ аутотерапии — рассказывать о своих бедах, о грехах, о душевных болезнях, если хотите. Такой публичный дневник.

Начал же однажды Достоевский рассказывать Тургеневу о своей некропедофилии - как он ходил смотреть на похороны девочек. А тот говорит: «Зачем вы мне это рассказываете?». — «Ну, вдруг вам для творчества пригодится». Тургенев подумал, что он это рассказывает для него. А он это рассказывал для себя. Это известная аутотерапия — прийти к врагу и рассказать о себе самое плохое. Очень освобождает. Вообще не думайте, пожалуйста, что Достоевский писал для вас. Он писал для себя. Это был такой его способ жизни. Может быть, он за этот счет очень многого не совершил ужасного.

«Каким образом вы достигаете творческих прорывов?». Я их не достигаю. Или, если и достигаю, то делаю это бессознательно. Как-то я не очень верю в прорывы. Мне хотелось бы верить, что я работаю. Просто работаю на некотором уровне — иногда высоком, иногда не очень высоком. Но это работа, а не поиски прорывов. Это может быть еще и не в последнюю очередь способ поддержания в себе определенного состояния, определенного уровня — такая духовная разминка.

А что касается способов какого-то познания мира, то я совершенно не скрываю: больше всего и лучше всего о людях я понял благодаря тем женщинам, которых любил, и которые любили меня. И любят. Только разбираясь в них и в себе, вот в эти минуты, я чему-то научился. Потому что любовь — это тот комплекс ненависти, восторга, зависти, восхищения, страха смерти, преодоления его, который и дает почувствовать жизнь.

Д.Быков: Большинство людей, у которых не очень хорошо с личной жизнью, жаждут спасать других

Я не могу не согласиться с Андреем Кончаловским, которые сказал: «Если бы я выбирал самый яркий момент моей жизни, это был бы какой-нибудь эротический эпизод». При том, что эротическое — это необязательно прямо вот секс. Это иногда какая-то совместная поездка куда-то, иногда просто обмен взглядами.

«Проанализируйте поэтику Янки Дягилевой». Я не специалист в этой области. Я не очень люблю и не очень понимаю, хотя уважаю.

«Можно ли сказать, что творчество Егора Летова очень актуально?». Да, потому что я уже говорил сегодня с Алексеем Алексеевичем Венедиктовым, который умудрился сделать передачу, по-моему, невероятно острой и содержательной, потому что он задает те вопросы, которые ему реально интересны.

Как раз когда мы с ним говорили, я в этой программе уже сказал, что либерал — это не более чем нонконформист. Либералом в разное время может быть и абсолютный сторонник Советского Союза, и абсолютный марксист, и абсолютный антилиберал. Вопрос в том, насколько человек противостоит тенденции. Вот в этом смысле да, я как-то всегда был либералом.

«Почему тайна «Титаника» так притягательна в искусстве? Может ли это быть метафорой человеческой жизни?». Нет, не человеческой жизни. Это, скорее, метафора, которую использовал Бунин — «Горе тебе, Вавилон, город крепкий». Это метафора цивилизации, ее мощи, против которой выступает слепая, тупая природная сила.

Одни ликуют, как Блок — «есть еще океан!» — против всей этой буржуазной пошлости. У Блока было довольно страшное мировоззрение, а что же вы думали? Жил в страшном мире и страшно желал ему страшной гибели. А другие люди видят в этом символ хрупкости жизни. А третьи — символ духовного сопротивления. Это одна из тех катастроф, которые определяют характер всей эпохи.

«Как вам книга Войнич «Овод»?». Не перечитывал лет 30, но, наверное… Страшно подумать, что я 30 лет назад уже был женат, уже был сознательным человеком. Это ужасно смешно.

«Как вы оцениваете героя?». Понимаете, это довольно дилетантская книга — чего там оценивать? Она и написана, по-моему, 20-летней девушкой. Она имела огромный успех у молодёжи именно в такой романтический период. А так — ну что? Нормальный такой герой-богоборец, сын кардинала. Это рефлексия на христианскую тему, на тему Христа. Но в принципе, это довольно тривиальная история, в общем-то. Особые глубины зачем же там искать?

«Можно ли считать трикстером Высокого Блондина в черном ботинке?». Формально можно. Но вообще Высокий Блондин — это немного другой тип. Это тип комического простака, который всех побеждает. Он не имеет идеи, он не является странствующим проповедником, или странствующим учителем, или волшебником. Он скорее такой комический простак, у которого есть великолепные прорывы, и он, опять-таки, понимаете, всегда благодаря чуду обводит всех вокруг пальца. Это скорее юродивый — немножко другой типаж.

«Tiktok напоминает «Алло, мы ищем таланты». Оказывается, сегодня запрос на народное творчество». Нет, это не так. Понимаете, это мания самовыражения, бесспорно, присущая людям. Как говорил Шостакович, это гораздо лучше, чем водку пить.

И это, наверное, приемлемо. Только вопрос в одном: люди не должны слишком серьезно к этому относиться. Они не должны это считать творчеством. Самовыражаются — и пускай. Но пусть они знают этому цену. Пусть это остается на уровне художественной самодеятельности. Потому что чем это чревато, можно узнать по поэме Вадима Антонова «Графоман».

«Смотрели ли вы фильм Бунюэля «Это называется зарей»?». Я из раннего Бунюэля смотрел только «Отверженных» («Покинутых») и «Симеона-столпника», а так в основном его поздние фильмы. В общем, начиная с «Виридианы», по-моему, начинается поздний Бунюэль. «Какие у вас впечатления?». Это вообще один из моих любимых режиссеров, но конкретно «Это называется зарей» пересмотрю теперь.

«Как ежедневно решать для себя непростые вопросы? Взять работу, что тебе не по душе, протянуть руку негодяю, который в беде». Дима, протягивать руку негодяю, который в беде — это не для всех. Это удел святых. Пусть это делают те, кто любит своих врагов. Я не знаю, что бы я сделал в этой ситуации. Может, протянул бы, а может, и нет. Да и потом, ему протянешь руку, а он ее откусит, повторяя: «Вот такое я говно», как в известном анекдоте. Это не очень хорошо.

Не знаю, я евангельских чувства не испытываю. Как сказала та же Марья Васильевна Розанова на вопрос о Владимире Максимове, «Уважать его посмертно я могу, но любить — так далеко мои христианские чувства не простираются».

Или тот же Синявский. Когда Розанова попросила его сойти и пообедать с рабочими, которые делали ремонт у них в кухне, Синявский сказал: «Так далеко мой демократизм не простирается». То есть сижу работаю. Они сидят работают — и я сижу работаю. Почему нам надо обязательно вместе обедать? «Не выходи из комнаты» — это я уж от себя добавляю. Как говорил Окуджава, «Из всех оценок себя, которые я слышал, самой лестной мне представляется «С ним не пообедаешь». Вот тоже такое — слишком допускать-то до себя не нужно. Хотя это я говорю вчуже, теоретически.

Что касается сути вопроса, как трудно сделать для себя ежедневный моральный выбор... Понимаете, альтернатива-то ведь еще страшнее — следовать чужой догме. Да, делать моральный выбор очень трудно. Лешек Колаковский нас учил: «Человек XX века не может слушаться ни одной догмы. Его моральный выбор является делом ежедневным, ежесекундным — в лучшем случае ежечасным». Вам никто не авторитет. Кончилось время авторитетов.

Поэтому я, например, следую такому простому правилу, совершенно не универсальному: делай что хочешь и будь готов за это платить. То есть для меня такая наиболее универсальная жизненная программа сформулирована в романе Елены Иваницкой «Делай что хочешь».

Иваницкая вообще для меня один из крупнейших моральных авторитетов и довольно сильных романистов, кстати. У нее 2 романа, но оба очень важны для меня. Недавно она сетовала в Фейсбуке, что отзыв на романы, с ее точки зрения, был недостаточен. Лена, если представить себе коллективную любовь 150 миллионов, то и она не могла бы быть сильнее, чем моя любовь к роману «Делай что хочешь». Понимаете, потому что для меня это просто одна из книг, определяющих мою жизнь. И остальным я тоже советую: читайте и перечитывайте. Очень полезная книга.

Д.Быков: Мне вообще всегда казалось, что секс сам по себе, в общем, достаточная условность

Моральный выбор — это не есть какая-то норма. Это вопрос личного решения. Поэтому утешайтесь тем, что вы его делаете ежедневно. А брать работу, что не по душе — тоже представьте альтернативу. Представьте, что у вас бы не было работы. Это же ужасно!

«Каким образом такой нервический человек, как Гоголь, мог писать такую здоровую литературу, полную витального юмора?». Так, понимаете, эта литература и была во многом его аутотерапией. Там он был силен, в жизни он был слаб. Когда он не мог писать, когда не было этой аутотерапии, это была просто гибель, просто жизненная катастрофа.

Понимаете, почему для писателя творческий кризис — всегда такая болезненная вещь? Вовсе не потому, что он должен всё время писать, графоманить. Это не так. А просто потому, что это его способ лечения. Пока у Маяковского был контакт с лирическим героем, пока у него была способность писать стихи — любые, пусть даже иногда это бывала какая-нибудь, прости Господи, агитка — всё было в порядке. Он умел это заговаривать, как зубную боль. Но как только он почувствовал, что лирический мотор проседает, глохнет, тут сразу же и самоубийство.

И с Гоголем та же история. Гоголь мог жить, пока писал. Пока писал, он был богом на страницах. Как только наступил творческий кризис (по понятным причинам: там их было множество — прежде всего, конечно, реальность перестала поставлять темы), так сразу же это совпало со смертью.

«Можно ли считать «Ожог» главным произведением Аксенова?». Сам он не считал. Так было примерно до 1979 года. Потом он гораздо выше ценил «Московскую сагу», что, по-моему, заблуждение. И, как ни странно, он очень высоко ставил «Кесарево свечение». И действительно, как экспериментальный роман, это роман абсолютно великий.

Я считаю, что центральные произведения Аксенова — это «Ожог» и «Остров Крым». Ничего совершеннее этого он не создал. Еще некоторые рассказы из «Негатива положительного героя». Это такие шедевры новеллистики, абсолютно зрелые. Поздние романы Аксенова, если не считать «Редких земель», мне кажутся более слабыми. «Вольтерьянцев» я просто читать не могу. То есть я понимаю, что это талантливо, но это никак.

«Как вы относитесь ко вселенной «Дюны»?». Никогда не мог дочитать, простите меня тысячу раз.

««В поисках радости» и «Шумный день» — все герои малосимпатичные. Мама вообще главное зло и лицемерка. Разве что девочка Вера, которая хочет всех примирить, а он ей: «Пошел вон!»». Знаете, нет. Понимаете, у Розова все несчастные, все негодяи и все симпатичные. Розов как-то людей вообще очень любил. У него отрицательных персонажей, кроме Марка в «Вечно живых», не могу нащупать.

«Как вы думаете, читала ли Джоан Роулинг «Мастера и Маргариту»?». Никаких сомнений, безусловно! Да все западные интеллектуалы читали «Мастера». «Когда она придумывала имя Тому-кого-нельзя-называть, использовала имя Воланд». Конечно использовала. Но имя Воланд придумал не Булгаков, вообще-то. «Воланд и Волан-де-Морт похожи только именем?». Нет, почему — функциями они похожи чрезвычайно. Просто, как сказать, у Волдеморта нет функции разведчика, а так-то он зло. Вполне себе зло — такое, я бы сказал, зрелое.

Ребята, какая досада, что столько вопросов, а я опять ничего сказать не могу. То есть ничего, я их все собираю и, может, когда-то напишу, как всю жизнь мечтал, «Маяк» — попытку такого универсального ответа.

«Мальчик, который выжил, вырос, умер, чтобы другие жили, воскрес и дожил до своей мечты — стать мракоборцем. В Екатеринбурге есть выжженная надпись: «Ну вот, нашел я смысл жизни — и чего?». Возможно, Гарри тоже нужна помощь в поисках смысла после победы над Волдемортом?». Конечно, нужна. Просто проблема в том, что победа над Волдемортом не спасла мир. Она один конкретный раз спасла Хогвартс, но зло бессмертно. Оно воскреснет под другим именем.

Понимаете, у Гарри Поттера смысл жизни в общем, нашелся. Но проблема в том, что не только он выжил. Еще и Девочка выжила. Вот Девочку предсказал, кстати говоря, Борис Натанович Стругацкий в финале «Бессильных мира сего».

Я думаю, что Стругацкий в своих интуициях как-то заглянул поглубже, чем Роулинг. Мы же не знаем, для чего Стэн Агре в финале романа хочет активировать Девочку. Может быть, он хочет ее остановить, а может, он, наоборот, хочет, чтобы она быстрее погубила этот мир. Ну, там девочка, которая способна погубить всё. И он просит срочно привести к нему девочку. Мы не знаем, для чего — для того, чтобы ее остановить, или для того, чтобы она погубила мир, и чтобы он начался с нуля. Есть разные версии.

Тут проблема как раз в том, понимаете, что делать Гарри Поттеру после Волдеморта. Стать Дамблдором? А может ли он стать Дамблдором — это большой вопрос. У него для того, чтобы стать Дамблдором, есть пока только одно — опыт изгойства. Но Гарри Поттер не является мегасильным магом.

Я боюсь, что традиция сильных магов на Дамблдоре прервалась. Тем более, что Снейп тоже, в общем, не с нами. А кто может? Гермиона уж точно не может. Ей полета не хватает. Может быть, сын Гарри Поттера, Гарри Поттер-младший. Но как-то у него, мне кажется... Он слизеринец, а какой из этого вырастет мегамаг? Это еще бабушка надвое, как говорил Раскольников. Поэтому всё сложно. Вот это хороший вопрос, Олег. Подумайте, кто станет следующим великим магом. Рон точно не станет. Нужно еще одно поколение, мне кажется.

«Кто лучше передал экзистенциальные переживания человека — Сартр или Кафка?». Просто Кафка более сильный писатель, чем Сартр. Поэтому и передал. Это же не вопрос философской культуры. Она для философов, ценящих интеллектуальную дисциплину. А так-то это всё вопрос писательского мастерства и ничего больше.

Талант — это же, понимаете, лопата в руках сумасшедшего. Или пистолет. Кому Бог дал, тому и дал. И талантлив может быть человек абсолютно без всякой картины мира. Например, Шолохов. Но он интуитивно что-то такое постигал. И эта картина мира там на уровне природы, на уровне пейзажа как-то у него выстраивалась. Если считать, что он сам писал роман.

«Вспоминаю «Тошноту» и «Процесс». Но ведь «Тошнота» — это тоже «Процесс»...». Молодец, Олег, очень хорошо сказано. Нет, «Тошнота» у Сартра по другому поводу. «Тошнота» у Сартра — это момент экзистенциального прозрения, тождества со своим «я». А Кафка вообще живет в этом состоянии. Он не может никак и ни на что от своего «я» отвлечься. Даже секс не отвлекает его.

«Где грань его влияния на ситуацию? В таком мире его влияние вообще исключено? Что не означает отказа от ответственности». Конечно, не означает. Но дело в том, что Кафка не чувствует ответственности за мир, потому что в мире Кафки человек проигрывает всегда. Кафка — это последовательный иудей. Да, человек всегда ничто перед законом. Сопротивляйся, но победа исключена. А в мире Сартра всё-таки как раз есть и добро, и зло, и борьба.

«В США найдено новое стихотворение Набокова, посвященное личной жизни Супермена — «The Man of Tomorrow`s Lament» («Жалобы завтрашнего человека»)». Не читал еще, нет. Сейчас прочту.

«Можно ли сказать, что это очеловечивание?». Да нет, я бы так не сказал. Понимаете, трагедия героя в том, что герой всегда погибает. И поэтому его проблема — это соскочить, выскочить из ниши героя, стать просто человеком. Я это всё говорю потому, что я всё-таки еще не вышел из «Истребителя». Он продолжает меня занимать, хотя 2 года назад закончен. И меня по-прежнему волнует там проблема Канделя — вот этого человека, который понимает, что он следующий герой на очереди, что ему надо гибнуть. А он гибнуть не хочет. Поэтому он умудряется соскочить. А вот куда он соскочил — это очень интересно.

«Когда уже «Истребитель»?». Спасибо за вопрос. «Истребитель» 12 апреля, в День космонавтики, к 60-летию полета.

«Что вы знаете о «Симороне» Петра Бурлана — игровая магия воздействия на события?». Ничего об этом не знаю. «Использовали ли вы его принципы при написании «Квартала»?». Нет. «Как вы относитесь к модной теме решения жизненных проблем магическими взаимодействиями?». Ни в какую магию я не верю. Я верю в магию повседневную — магию судьбы, магию совпадений. Но это всё религиозные явления, а не магические.

«Вы часто задаетесь вопросом, чем закончится современная Россия. Не кажется ли вам, что Азимов это показал в своем произведении «Конец вечности»?». Ой, нет, боже упаси! Нет, конечно, что вы? Скорее уж «Осень патриарха». Это довольно оптимистичный текст.

Д.Быков: Проблема «где и как познакомиться» отпала, потому что люди стали гораздо меньше соблюдать условности

«Как вы думаете, безработица может быть причудливой формой гражданского или даже экзистенциального протеста?». Смотря для чего вы ее используете. Если безработица — это отсутствие повседневной ежедневной рутинной работы, банальной и скучной занятости, если это отсутствие, скажем так, каторжного труда, то ради Бога. Вы можете это использовать как свободу. Если это состояние социального паразитизма, оно ничем хорошим не чревато. В принципе, как говорила Ахматова, «больше всего делаешь, когда ничего не делаешь».

Понимаете, надо действовать как Ахматова. Я сейчас всё еще готовлю к публикации вот этот обширный текст об Ахматовой. Текст человека, который 40 лет следил за ее жизнью, всё делал для того, чтобы ей издали помогать, и не был с ней при этом знаком. А познакомился в феврале 1966 года.

Вот Ахматова решила все свои проблемы очень просто. Она сразу сказала: «Я последняя из последних. Какая есть, желаю вам другую. Всё, что вы обо мне говорите, правда, и больше того: еще хуже».

Так много камней брошено в меня, Что ни один из них уже не страшен. И стройной башней стала западня Высокая среди высоких башен.

Это прекрасное состояние. «Если в дверь мою ты постучишь, мне кажется, я даже не услышу». А к кому обращено это «ты»? Это примерно как... Там есть рассуждение этого автора, что это немножко по-лермонтовски: «За всё, за всё тебя благодарю» — это к женщине или к Богу? «Если в дверь мою ты постучишь…» — Христос стучит в твою дверь. Это не ко Христу, конечно, но к Богу. Потому что у Ахматовой тема отношений с Богом как тема отношений с мужчиной развернута по-лермонтовским.

Как говорит Эткинд, всякий большой поэт разворачивает тему отношений с женщиной как тему отношений с Богом. Совершенно верно. Но Ахматова разворачивает так тему отношений с мужчиной. Вот Блок этого не увидел. Он говорил, что она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед богом. Да кто вам сказал? У нее это Бог. Такой вариант Бога. «Бог хлестал меня узорчатым вдвое сложенным ремнем».

И при всей своей покорности Богу, она всё-таки говорит: «Да, Господи, ты думаешь обо мне очень плохо, но дай мне право быть вот такой. Это мой способ жизни». «Я любимого нигде не встретила» — это тоже довольно горькое признание, и признание, скорее, религиозное, нежели эротическое.

Поэтому для меня оптимальный модус операнди — это поведение Ахматовой. Сразу признайте: «Я хуже всех. Я изгой». Как Толстой любил своим детям говорить… Они кого-нибудь ругают: «Такой-то очень глупый». Он говорил: «Глупее тебя?». Они быстро научились, как с этим обращаться, и говорили: «Да, глупее меня». Это очень правильно. Поэтому когда вас пытаются учить жизни, всегда отвечайте: «Я безнадежен. Хуже меня нет».

«Можно ли рассматривать «Имя розы» как спор между аристотелевским и платоновским началом в культуре?». Да, безусловно. Я бы сказал всё-таки, что это спор между эковским и борхесовским началом в культуре. Условно говоря, такое брхесовское аскетически-серьезное и эковское насмешливое и гуманное. Но вместе с тем Борхес всё-таки сложнее, чем Хорхе или Коркис-Боркис, как он там выведен, или как он выведен у Успенского. Поэтому, наверное, это спор аристотелевского и платоновского начала или, шире говоря, начала рационального и такого хтонического, если угодно.

«Генрих Манн не постиг высоты своего брата — может быть, потому, что он меньше ошибался со взглядами? Нужны ли большие ошибки для достижения больших высот?». Понимаете, Саша, это вроде бы прекрасный вопрос, и я бы должен вам сказать, что да, конечно, Генрих Манн не написал «Записки аполитичного» — он меньше ошибался и поэтому меньше понимал. Но это такая позиция Достоевского — что Бог открывается в падении.

Я уверен, что если бы Томас Манн не написал этой гнусной книги и не имел националистических заблуждений, то его путь был бы ровнее, прямее, лучше и чище. А он, может, тогда не понял бы так Фаустуса? Да понял бы он всё. Совершенно необязательно быть Леверкюном, необязательно предаваться дьяволу, чтобы понять, что это вредно. Рациональному уму это вполне постижимо.

Вот мы с Венедиктовым уже упоминали «Доживем до понедельника». Там Мельников говорит: «Я предлагал вам почувствовать высокую себестоимость этих ошибок». Но сколько можно умиляться себестоимости ошибок и заблуждений? Да, наверное, заблуждения Достоевского — это очень художественно ценно. Да, заблуждения Лени Рифеншталь привели к выдающемуся художественному результату. Но как-то не слишком ли дорого человечество платит за этот опыт? Это же можно и теоретически понять.

Понимаете, как замечательно однажды сказал Михаил Эдельштейн, если бы Достоевский предложил Раскольникову написать роман вместо того, чтобы убивать старуху, если бы Гумберт Гумберт написал роман «Лолита» вместо того, чтобы похищать Лолиту и растлевать ее, всё было бы гораздо лучше. Думаю, что в любом случае зло постижимо без обязательных упражнений в этом жанре. Таков мой скромный совет.

Я не скажу, что Генрих Манн был писателем лучше Томаса Манна — нет, конечно. Томас Манн, в общем, и провидчески гораздо глубже, и психологически гораздо тоньше. А всё-таки «Учитель Гнус», на мой вкус, совершенно не уступает сочинениям Томаса Манна. Просто у Томаса Манна репутация такая.

«Можно ли поговорить о рассказе «Человек без свойств»?». Понимаете, какая вещь? Я «Человека без свойств» читал очень давно, когда была мода на эту книгу с легкой руки Нагибина. Когда я, помнится, привез Льву Аннинского только что вышедшие в 3-х книгах «Нашего современника» роман Леонова «Пирамида» и попросил его дать отзыв, он сказал: «Сколько ты мне даешь?». Я говорю: «3 недели». — «Ну, 3 недели... Он 50 лет писал, а я за 3 недели. Нет, это неуважение».

Музиль писал свой роман, если не ошибаюсь, 30 лет, и не закончил. Это писатель исключительного класса. Что я, буду вот так анализировать «Человека без свойств»? Это надо читать, перечитывать, иметь огромный опыт контактов с этой книгой. Вот «Духовная жизнь воспитанника» — это ради Бога.

Д.Быков: Писатель — маньяк сам по себе

Хотя я тоже подумаю — может быть, я перечитаю, что-то новое там увижу. Я очень любил этот роман. Мне очень нравилась его стилистика — такая, язвительная. Это же, в общем, сатирическое произведение. Я подумаю. Наверное, попробую.

«Вы говорили, что Лермонтов в старости относился бы к герою как к юношескому опыту, но при этом продолжал бы писать о Печорине. В какое измерение должен был эволюционировать Печорин, который бы в корне отличался от пародии на Вертера?».

Сережа, это очень просто: он стал быть человеком-государством. Кем может стать Печорин? Понятное дело. Тип эволюционировал, тип как-то превратился в разведчика — об этом мы тоже подробно говорили. Тип взял некоторые печоринские черты, но направил их на службу делу. Потенциально Печорин — это государственный человек. Полководец, военачальник, дипломат — как знать, министр. У него задатки государственного человека в старости. Причем реакционера, потому что людей он презирает.

«Почему Овод отказывается бежать, когда ему предлагает отец? Поколенческие и политические разногласия ведь есть у многих». Поймите, это не политические разногласия. Овод не может бежать потому, что у Овода есть миссия. Многие тоже скажут: «Да он бы больше пользы принес, если бы бежал. Да Навальный бы больше пользы принес в Германии». Если бы вопрос был о жизни и смерти, я не знаю, как бы поступил Навальный. Я думаю, что живым он действительно полезнее. Но если вопрос вернуться, то он поступил вот так.

У Овода тут вопрос еще вот в чем. Понимаете, вы задайтесь вопросом: у живого Овода есть какие-то перспективы? У него с этим трудно. Подозреваю, что мертвый Овод — это победитель, а Овод-беглец — как он будет жить после этого? Это такое последнее искушение Христа. Вот там христологическая сущность героя совершенно очевидна.

«Не кажется ли вам, что современная тусовая молодежь в значительной мере деградировала по сравнению с кулуарными маргиналами 70-80-х?». Да современная Россия вообще очень деградировала по сравнению с 70-80-ми годами. Но она не имела времени дорасти. Чтобы из комсомольцев 20-х получились комсомольцы 70-х, понадобилось 50 лет и страшный опыт.

«Знали бы мы такого писателя, как Азимов, если бы его родители не эмигрировали из Смоленска? Считаете ли вы его большим писателем?». Большим — безусловно. Знали бы или нет? Не знаю. Это вопрос без ответа, потому что, скорее всего, он бы и в России состоялся. Талант не пропьешь. Другое дело, что он столкнулся бы, возможно, с очень серьезными трудностями.

«Почему Мейерхольду, и вроде бы не ему одному, не дали поставить «Годунова» в 1936, несмотря на народное празднование 100-летия со дня смерти Пушкина? Спасибо!». Вам тоже большое спасибо, Аня! Истории с непоставленным «Борисом» я не знаю. Меня гораздо больше интересует, почему не выпустили «Как закалялась сталь». Говорят, гениальный был спектакль. Сергей Николаевич, любимый театровед, мне подробно о нем рассказывал. Думаю, это был шедевр, судя по тому, что сохранилось — записи Гладкова, потрясающая сцена, где слепой Корчагин как-то нашаривает путь в комнате. Про «Бориса Годунова» не знаю. «Борис Годунов» вообще пьеса трудная для постановки. Чтобы ее ставить, надо иметь очень мощную концепцию этой пьесы. Как Мирзоев, например.

«Посмотрел «Гипноз» Тодоровского. Если я правильно понял, каждый зритель сам решает, была ли девушка или это сдвинутая реальность. А может быть, это просто долгий и тревожный сон?». Девушка была, безусловно. А вот какую травму мальчик таким образом обтанцовывает в своем сознании, пытаясь понять, была она или нет?

Понимаете, это вообще такая сумеречная картина — всё время снег, всё время снегопад, такая путаница. «Снегопад» — вообще любимый текст Тодоровского, самойловский. И все ключи к фильму, конечно, там. А в «Снегопаде» была девушка или нет? Он же заснул у нее дома. Ну, там всё сложно.

Это я к тому, что там неважно, была ли девушка. «Гипноз» — это фильм о состоянии души подростка в тоталитарной стране, о сне разума. Понимаете, картина с тем же успехом могла бы называться «Сон разума». Там очень глубокие подтексты. И Мульменко их написал, и Тодоровский их придумал. Конечно, если бы он сам писал сценарий, это было бы больше похоже на «Любовь» — мой любимый фильм.

Но, в общем, «Гипноз» содержит такие глубокие смыслы, такие прелестные картины! Мне, человеку, жившему тогда, он столько говорит! Это поэма вообще! Я бесконечно могу пересматривать эту картину. И дворы эти — те. Мне всё время снятся такие печальные сны из моего советского детства — какие-то дома, мимо которых мы тогда бродили с первой возлюбленной, или старые дачи — не мои, другие. Это такая особенность старения. А может, просто всё очень похоже.

Но нынешняя Москва не таинственная, а та была таинственная. Вот это очень важно. Я сейчас написал такое большое эссе для сборника о 70-х годах, о позднем СССР — такое эссе «Сумерки империи». Как бы развернутый комментарий к старой поэме. Вот там я пытаюсь это объяснить.

«Что бы вы сказали о человеке, которому 22, а он до сих пор спит с двумя игрушками из раннего детства?». Я бы повторил из Честертона: «Чем сложнее особь, тем дольше длится ее детство». Значит, хороший человек, если спит с игрушками. Вот если спит с топором, это уже опасно.

«Вы бы хотели занять пост министра просвещения в прекрасной России будущего? Ждет ли нас перестройка-2?». Это не будет перестройка. Это будет событие более катастрофическое. Но ждет, безусловно.

А хочу ли я занять пост министра? Знаете, у меня была идея, что хорошо бы занять пост министра просвещения на 3 месяца. За 3 месяца всё сделать (я знаю, что сделать за 3 месяца, чтобы это было необходимо и достаточно), а потом уйти бы таким методистом. Районным методистом, который учит преподавателей.

Но это при двух условиях. Во-первых, что к тому моменту я уже допишу «Океан», то есть главную книгу — opus magnum и все дела. Она может оказаться совершенно не главной, но для меня она главная. Потом это зависит от того, в каком состоянии будет Россия к этому моменту. В каком возрасте будут мои нынешние ученики и так далее. От многих обстоятельств зависит. Сколько у меня у самого будет детей на тот момент. Может быть, я своим детям буду нужнее, чем чужим. Не знаю. Но вообще, о том, чтобы занять пост министра на 3 месяца, я думал.

«Я больше люблю кино периода 1958-1988 годов». Согласен с вами. «Один из главных жанров — детектив. Он и успокаивает...». Меня не успокаивает, но мне это полезно. «Удивительно, что там есть и динамизм, и гуманизм, и дозволенные отклонения от передачи «Сельский час»».

Знаете, вы абсолютно правы. Советское жанровое кино 70-80-х годов было по сравнению с нынешним просто тончайшей культурной вязью. Как говорила Нонна Мордюкова в нашем единственном интервью, эта вязь была так профессионально сплетена, эта сеть, что в ней волей-неволей застревали какие-то куски действительности. Последним таким фильмом она считала (привет, Павел Семенович Лунгин!) «Такси-блюз». Думаю, что насчет 1988 года вы не ошиблись.

«СССР открыл миру слово sputnik. Сейчас мир узнал слово novichok. О чем это говорит?». Ну, знаете, слово «спутник» сейчас активизировалось благодаря вакцине. Да, СССР лучше всего производит орудия спасения и орудия убийства. Или, как гениально сказал один из моих любимых писателей Александр Мелихов…

Кстати, оба его сына тоже очень талантливые прозаики — и Петя, и Паша. Петя, пишущий под псевдонимом, только что такую талантливую вещь напечатал, что я просто не знаю, имею ли я право разглашать этот псевдоним. Но Петька (я имею право его, как ровесника, так называть), конечно, крут. Какая вещь! Смешная, ядовитая — гораздо ядовитее, чем у папы.

Так вот Мелихов однажды сказал очень точно: «Романтические герои гениально спасают человечество из тех тупиков, в которые сами же его и заводят». Поэтому СССР в этом смысле да, гениально спасает от того же, что сам и делает. Редкий случай — вакцина, когда мы всё-таки боремся с объективным злом. Но, в принципе, «спутник» и «новичок» — это 2 самых мощных символа России. Или, я бы даже сказал, автомат Калашникова и «спутник» — самое мирное и самое немирное дело.

Во всём, что касается жизни и смерти, у России безусловное первенство. Даже, я бы сказал, спасения жизни. Потому что она к этому ближе всего. Она всё время существует на грани жизни и смерти, бытия и небытия, и в этом плане она, конечно, большой молодец.

«Если бы не было Горбачева, я бы работал сейчас на заводе, и после драки уж точно не писал бы вам». Витя Полторацкий, замечательный актер. Витя, если бы не было Горбачева, всё пошло бы непредсказуемо. Еще раз говорю: на доске стояла неочевидная комбинация с неочевидными продолжениями. Сложными. Ну сложные, действительно. А что могло бы быть, не знаю. Шахматы смахнули с доски. Могло быть лучше, могло быть хуже. Скорее всего, было бы хуже. Горбачев дал нам опыт вот этого наслаждения живой историей. В стране 30 лет ничего не происходило хорошего.

«Как вы определяетесь с размером, когда пишете стихи?». Ну, это такая бессознательная вещь. Приходит строчка, от нее я пляшу. Иногда, если строчка кажется мне недостаточно энергичной, я ее сокращаю. Пастернак же точно показал: не следует думать, что это ремесленный подход. Попробуйте писать короткой строкой. Вот у него так написана «Сказка» — гениальное стихотворение из «Доктора Живаго»: «Пробирался конный степью по репью». А попробуйте это написать пятистопным ямбом — кошмар.

«Смотрели ли вы фильм Бортко «Цирк сгорел, и клоуны разбежались»? Очень растерянная картина, неинтересная.

Д.Быков: Я не могу отделаться от желания защищать своего ребенка в любых ситуациях

Янагихара «Маленькая жизнь» кажется мне скучным и предсказуемым романом, спекулятивным.

««Летаргию» посмотрел. Жаль, что ее совершенно забыли. Вспомните еще несколько лент такого же масштаба, о которых сейчас мало кто вспоминает». Да как-то вот, наверное, у Александра Александрова и Виктора Прохорова совместная картина «Утоли мои печали» была для меня тогда самым большим шоком. Это абсолютно великий фильм. Там все гениально сработали. Потрясающая роль Колтакова, потрясающий сценарий Александрова, потрясающая музыка Рыбникова. Это просто три абсолютных шедевра.

Ксюша из Торжка: «Не считаете ли вы путинизм законченной и целостной формой опричнины? Может быть, у него есть своя философия?». Есть, да не своя. Это всё уже было. Ну что вы пытаетесь какую-то оригинальность...? Это не законченная форма, не целая. Еще пока не убивают на улицах, «жезлом своим не поправляет угли» или как это там называется?

«Как вы относитесь к спортивному образу жизни? Согласны ли вы, что в здоровом теле здоровый дух?», Нет. Иртеньев очень точно сказал:

В здоровом теле Здоровый дух. На самом деле Одно из двух.

Леонид Леонов всё время напоминал, что в оригинале сказано «Молитесь, чтобы в здоровом теле был здоровый дух». Это далеко не обязательно.

«На каком ответвлении творчества Лермонтова основывался Толстой, говоря: «Проживи этот мальчик до 40, нам всем нечего было бы делать». Расскажите о повести «Штосс»». О повести «Штосс» я с удовольствием прочту отдельную лекцию, об ее вариантах. Лермонтов вполне серьезно к ней относился, в отличие от Ростопчиной.

А что касается, какое направление — его историческую прозу. Лермонтов рассказал Белинскому, что задумывал историческую трилогию из времен Екатерины. А как совершенно правильно замечает Акунин, именно эпоха Екатерины была самой благодетельной для России — при всех минусах. Но это с чем сравнивать. Эпоха Петра ему кажется, например, менее интересной. Екатерина — это колоссально интересный персонаж.

«Всё-таки главная проблема не в том, бежал ли Овод, а проблема отцов и детей в контексте политики». Но, видите, мы говорили о том, что проблема отцов и детей — это проблема русского исторического цикла. Он перещелкивается каждые 25 лет, и дети всегда оказываются в оппозиции к родителям. Ничего не поделаешь — только любовью можно заливать эти трещины.

Об этом роман Тургенева. Отцы и дети всегда в оппозиции — так устроен русский исторический цикл. «Были гегелисты, а стали нигилисты», — помните, говорит Павел Петрович. А ничего не сделаешь — все бонусы, все плюшки и все преимущества получает Николай Петрович, который умеет любить и играет на виолончели. Вот это всё, что можно делать.

«Как вам Джером Джером?». Всегда казался мне примерно как Вудхаус — таким же милым и пустым. Кроме рассказа «Лайковые перчатки», который, впрочем, тоже кажется мне пустоватым. Так вот не знаю.

«Правильно ли я набираю вашу почту?». Да-да, правильно, dmbykov@yandex.ru. Всё правильно. Другой вопрос, что стихи, по-моему, скучные.

«Можно ли лекцию о Георгии Иванове? Правда ли, что он давал обеды немецким офицерам во время Второй мировой?». Ничего об этом не знаю, но указания на его коллаборационизм есть у Ходасевича. Хотя Жоржик, так сказать, что один, что другой, не всегда были достоверны, прямо скажем. То есть не у Ходасевича — у Адамовича. Ходасевич не дожил. Адамович намекал, что некий коллаборационизм имел место. Ну, Георгий Иванов вообще был человек, прямо скажем, не особенно приятный. Да и поэт довольно пошлый, как мне кажется.

Ну, поговорим немножко о том… А, вот интересный вопрос. «Знакомы ли вы с ситуацией в Институте музыки имени Шнитке? Оттуда массово увольняются педагоги. Диктатура руководства, отчисление множества студентов. Дело дошло до суда. В интернете полно информации. Прокомментируйте ситуацию». Я прочту о ней. Вот это то, что я могу обещать. Но я же, понимаете, не специалист. Но прочту.

Лекцию по «Трем мушкетерам»? Хорошо. Тут интереснее, знаете, наверное, на другую тему. Есть какая-то загадка: наличие числительного в названии гарантирует книге бестселлерность. «3 мушкетера», «20 тысяч лье под водой», «4 темперамента» (блистательная пьеса Аксенова), «5 вечеров», «10 дней, которые потрясли мир»... Это какой-то странный закон. Даже Толстой сначала назвал «Войну и мир» «1805 год». Я подумаю. Может быть, я об этом поговорю.

Теперь знаменитый вопрос, на который я всё-таки хочу потратить остаток времени — да, может быть, в общем, и остаток жизни: на каких основаниях можно сделать будущую общность?

Понимаете, общности не будет. Пора осознать историю человечества как процесс постоянного разделения. Мы говорили сегодня в «Тузах» о том, что есть 2 вида разделения. Первое — искусственное, когда людей делят на 2 группы, всегда равных, и противопоставляют друг другу взаимообусловленные вещи. Например, свободу и порядок, традицию и развитие, консерватизм и либерализм, и так далее.

По этому признаку всегда можно разделить всех людей. «Что выше — родина или истина?» — вот этот знаменитый парадокс Достоевского. Игорь Волгин его подробно разбирал. «Если бы мне сказали остаться с истиной или с Христом, я бы остался с Христом». Значит, говорит Волгин, он допускает, что истина вне Христа. О чем здесь говорить? Следовательно, на такие разделения я бы не обращал внимания, потому что они спекулятивные, манипулятивные и, в общем, ни к чему не ведут.

Есть другие разделения, сутью которых является история человечества. Вот это стержневые разделения, осевые. Это разделения на малое стадо — условно говоря, процентов 10, чуть больше — и на такое большинство. Инертное — не плохое, не агрессивное, не вредное, не злое, но инертное.

Видимо, человечество так устроено. Видимо, так заложено у человека — по-леоновски говоря, баланс огня и глины, что 10% не склонны мириться с положением вещей, а 90% оно вполне устраивает. Я не буду лишний раз цитировать свое уже недавно читанное стихотворение «Трактат»:

А как по мне, то все довольно просто: В сообществе, в толпе, в людской горсти Процентов девяносто Не склонны хорошо себя вести.

Процесс истории заключается в диверсификации человечества. Будущее, говорил Борис Натанович Стругацкий, не одно. Перестаньте строить модели будущего и утверждать, что будущее одно на всех. Будущее у всех будет разное. Главная задача человечества в истории заключается не в том, чтобы 100% думали одинаково, а в том, чтобы эти 10 и эти 90 (ну, там, 14 и 86) научились сосуществовать.

Мне кажется, что главная задача истории идет по линии обучения. Одни учатся быть невидимыми для других и как-то оберегаться от их воздействия, а другие учатся терпеть, приспосабливаться, толерантно относиться к этому культурному или не культурному, а политическому новаторству, меньшинству и так далее. Потому что перемены всегда нужны очень небольшому количеству людей. И способно на них небольшое количество людей.

Вот человечество устроено так. Вообще человек устроен так, а человечество копирует анатомию так же, как онтогенез копирует филогенез. Человек устроен так, что мозг весит примерно 10% от его организма (голова, условно говоря), а всё остальное тоже важно. Пищеварительные органы, или, скажем, органы сердцебиения; или самая большая железа нашего организма — печень; или носящие нас ноги, или поддерживающий нас скелет; или череп, оберегающий наш мозг — это такое ФСБ нашего организма; или его иммунная система.

Всё это важные и прекрасные вещи. Но мозг составляет 10%. Но как-то же умудряются мозг и задница сосуществовать в рамках одного организма! Просто важно, чтобы мозг не диктовал заднице, а задница не навязывала мозгу своих правил. Многие, конечно, скажут, что это фашизм. Ну разумеется, утверждать, что все люди разные — это фашизм. Давайте все у нас будут одинаковые.

Я просто веду речь к тому, что не надо искать объединительных начал. Потому что еще Христос сказал: «Не мир я принес, но меч». А появление Христа в истории человечества — это абсолютно неизбежный пункт его истории. Уж такой атеист, как Владимир Тендряков, замечательный писатель, написал роман «Покушение на миражи», чтобы доказать простейшую мысль: в истории человечества христианство было неизбежно. Оно появляется при всех экспериментах, на всех путях. Без него человечество не развивается. И как только появляется христианство, все сразу начинают резко делиться на 10 и 90.

Поэтому наша с вами будущая задача заключается не в том, чтобы друг друга переубеждать, а в том, чтобы комфортно и нетравматично сосуществовать. И это главная задача для прекрасной России будущего. И эта задача будет решена вне зависимости от нас. Потому что история человечества решает ее на всём своем протяжении. Не надо, чтобы все мы были одинаковые. Надо, чтобы все мы при этом друг друга любили. Услышимся через неделю! Пока!