Один - 2021-02-25

Д. Быков

Но, в общем, лекция пока, кроме нескольких предложений насчет Паустовского, для меня самого совершенно загадочна. Я готов говорить о Паустовском и совершенно не избегаю этой темы. Но просто я всё время думаю, что, может быть, найдется нечто более востребованное и более современное. Поотвечаю пока на форумные вопросы.

«Нигде не встречал вашего отношения к Акутагаве». Я много раз говорил, что преклоняюсь перед этим автором. И как всегда, знаете, в таких странах с очень развитой и древней культурой, конфликт модерна и архаики в его случае оказался чрезвычайно острым. И как всегда, он выразился в конфликте семейном — и в конфликте с матерью, по линии которой была очень тяжелая наследственность, и в конфликте с женой.

Вообще семья — всегда проекция отношений с родиной. Акутагава — модернист. И как всякий модернист — как Кафка, как Хармс — он обременен в высокой степени чувством вины перед родней, перед родителями и детьми. Ну и перед нацией, которая, как ему кажется, находится в тяжелом кризисе. Он не может ее спасти.

Я считаю, что 3 автора — Хармс, Кафка и Акутагава — в каком-то смысле однотипны. И прожили они примерно одинаковую жизнь. Кафка и Акутагава вообще фактически двойники. Их главный жанр — притча. Я думаю, что и душевная болезнь у всех 3-х была, в принципе, одной природы. Это не было безумием, конечно — это было острым неврозом.

Думаю, что эти трое могли бы прекрасно общаться и служить друг для друга, при всей их врожденной деликатности, идеальными психотерапевтами. Идеально могли бы выслушать и понять друг друга. Вот эти 3 представителя 3-х модернов — русского, японского и немецкого (условно говоря, австро-венгерского, да еще и еврейского к тому же, то есть отягощенного действительно наследственностью страшной) — это 3 самых трагических писателя 20-х годов. Так мне представляется.

«Знакомо ли вам творчество Мальвиды Мейзенбург?». Она была, насколько я помню, нобелевским номинантом, одним из первых — чуть ли не одновременно c Сюлли-Прюдомом. Но премию ей не дали. И она ценна для нас главным образом своими воспоминаниями о Герцене, с семьей которого она выезжала точно не помню куда. Куда-то, по-моему, то ли в Италию, что ли...

Я когда-то, когда занимался Герценом, и меня интересовала его семейная драма, читал ее «Воспоминания идеалистки». Они выходили в Академии где-то году в 1933, и показались они мне чрезвычайно скучными. Хотя идеалистическими, как, действительно, требуется от нобелевского кандидата.

Это такая, понимаете, литература человека, у которого много времени. Поэтому он считает свою жизнь важной, считает важным ее описывать в деталях. Это, безусловно, по-своему выдающееся произведение, но как-то оно никогда меня не задевало.

«Что вам ближе — водевиль с интрижкой или когда мрачный трагик убивает...?». Видите ли, я вообще органически неспособен к просмотру добрых семейных комедий, сериалов и особенно водевилей, конечно. Я люблю триллеры — такие amazing, динамичные.

Вот не далее как сегодня я посмотрел дивную картину с Твигги «W», которую я, оказывается, никогда не видел. Просто она как-то совершенно случайно вылезла у меня по чьей-то ссылке в английском ее варианте. Совершенно очаровательная картина — действительно, такая и динамичная, и по-настоящему жуткая. Ну и потом на Твигги всегда приятно смотреть. Кино 1975 года.

Я вообще люблю, понимаете, чтобы в фильме оставалась какая-то недоговоренность, какая-то неразрешенность тайны. Если угодно, чтобы повисали какие-то нити, даже несвязанные в узлы. Но вот из всех триллеров, которые я видел в детстве, на меня наибольшее впечатление произвело «Дело Горгоновой» Януша Маевского. Во-первых, потому что это история без разгадки. Во-вторых, потому что это история подлинная. С тех пор вообще все подлинные истории производят на меня впечатление гораздо большее. Особенно если это тайна без разрешения.

Но я сейчас сам к этому жанру постепенно подбираюсь, потому что главную свою книгу в этом жанре я надеюсь написать. Для меня бесконечно увлекательны именно такие ситуации, в которых мы до сих пор ничего не понимаем. Как, например, исчезновение Леваневского, которому в «Истребителе» отведена большая глава. Правда, он там не совсем Леваневский — там такой Гриневицкий.

Вообще в «Истребителе» все фигуры, которые отмечены псевдонимами, сильно отличаются от прототипа. Вот Поликарпов — он и есть Поликарпов. А вот остальные, очень многие, которые фигурируют под псевдонимами, действительно сильно изменены. Но, тем не менее, вот эта тайна меня заводит. У меня есть своя версия ее разгадки. Думаю, что она ближе всего к кинговскому рассказу «Короткая дорога миссис Тодд». Но это оставим до публикации.

В принципе, документальные трагедии, не имеющие прямого ответа — вот это мой жанр. А водевиль или вообще комедия — это должна быть очень эксцентрическая комедия, чтобы я хотел ее смотреть. Это должно быть что-то настолько черное и настолько динамичное... Это должен быть «Crazy Crazy World» — наверное, что-то такое.

«Солидарен с вашим замечанием: советское имело тенденцию к улучшению, сегодняшнее — к ухудшение. Относится ли это к пропагандистам или к политикам?». Политиков нет. Единственный политик сегодня в России — это Навальный. Вы знаете, где он находится. Надеюсь, что это ненадолго, но может оказаться что угодно. Он сейчас, с одной стороны, владеет ситуацией, создает повестку. С другой стороны, находится в полном распоряжении у государства. Что государство с ним придумает сделать, как оно будет им торговать, непонятно.

Что касается пропаганды, это не единственное, что ухудшается. Понимаете, ведь не только хорошее довольно бурно расцветает, когда ему это разрешено. Дурное занимает весь предоставленный ему объем. Как действует подонки? Если они не встречают быстрого окрика, они наглеют очень быстро.

Они попробовали: открытый антисемитизм — можно? Можно. Открытая пропаганда войны — можно? Можно. Прямое натравливание на конкретных людей — можно? You are welcome. Это создает, если угодно, режим наибольшего благоприятствования очень дурным и, главное, плохо воспитанным людям. Это, конечно, портит общественный климат, портит воздух, в котором уже и так преобладает сероводород.

Есть, конечно, люди, которым в таких обстоятельствах легче пишется. И я даже, в общем, могу сказать, что лирика в такое время пишется очень хорошо. А вот масштабную эпическую прозу очень трудно писать без ощущения какой-то долговечности ситуации, без ощущения не скажу стабильности, но хотя бы какой-то пролонгации, ощущения, что нынешняя страна в ее нынешнем формате просуществует достаточно, чтобы писать эпос.

Д.Быков: Единственный политик сегодня в России — это Навальный

Есть (даже не знаю как это назвать, понимаете — приходится фильтровать каждое слово) есть ощущение даже не турбулентности, а какой-то ежесекундной готовности к катастрофе. И вот это вызывает ощущение зыбкости. Работать с этим трудно.

«Кажется, интерес к фантастике вызывается тем фактом, что писатель-фантаст создает новый мир, действует как Бог, а к деяниям Бога неравнодушны все». Знаете, это обманчивое впечатление. Дело в том, что надо различать логику и произвол.

Творить мир — это такое занятие, Господу не позавидуешь. Потому что раз создав физический закон, ты не можешь его перекраивать беспрерывно. У Бога как-то трудно со свободным выбором — как у Гарри Поттера, который тоже обставлен огромным количеством ограничений. Волшебная палочка, вообще всемогущество — оно не облегчает жизнь.

Рассказ Веллера «Правила всемогущества», по-моему, довольно наглядно поясняет, что на каждый шаг приходится 10 контршагов или обеспечивающих его правил. И всякий раз ты уже не можешь потом от этих правил отступить. Приходится каждый раз переписывать историю мира с нуля. Я думаю, что наша вселенная хранит несколько следов таких черновых попыток. Отсюда, кстати, некоторые неразрешимые загадки вроде Мохенджо-Даро, погибшего якобы от ядерного взрыва.

В общем, сложно всё. Поэтому фантасту, как мне кажется, проще не творить мир заново. Большинство сотворенных миров подозрительно похожи на наш, только с драконами. Мне кажется, что фантасту проще всего внести одно небольшое допущение, с помощью которого мир заиграет новыми красками. Чем меньше это допущение, тем успешнее фантастика. Я не верю в такое масштабное созидание миров. «Миры расцветшие висят» — мне это всегда кажется немножко монотонным и слишком произвольным.

«Можно ли сравнить творчество Линча и Джармуша? Кто вам более близок?». Конечно, мне более близок Линч. При том, что Джармуша я очень люблю. Я высоко ценю «Мертвеца» — наверное, самый популярный в России американский фильм, не считая Чаплина.

Понимаете, в чем я вижу разницу? Вот это вопрос не праздный, на самом деле. Мне просто кажется, что Линч сражается со своими неврозами, со своими реальными болезнями. С фобиями, которые его теснят. Отсюда обилие лейтмотивов, повторяющихся инвариантов. В его фильмах одни и те же образы, одна и та же красная комната с зигзагообразными линиями на полу, пошедшая еще с «Головы-ластика» певица, поющая в странном помещении. То есть он борется с какими-то своими кошмарами.

Джармуш, наоборот (во всяком случае, судя по «Мертвые не умирают»), производит впечатление крайне здорового человека. И фильмы его делятся более-менее на такие галлюциногенные, действительно вызывающие трип (типа того же «Мертвеца»), и, с другой стороны, на абсолютно нормальные, абсолютно даже, я бы сказал, веселые. У него такой черноватый юморок, но он действительно видит сны, а не страдает от психозов.

Конечно, мне ближе Линч, потому что «Inland Empire» — для меня это просто какой-то, знаете, такой внутренний термометр: в каком состоянии я смотрю эту картину, то она и отражает. Я очень хорошо помню, что на первом просмотре в том месте, где начинает мигать лампа, я чуть сознание от страха не потерял. Это очень сильно сделанная картина.

И потом удивительное дело, что вот этот человек, выросший в Штатах, атмосферу польских окраин передал как никто. Восточная Европа, социалистическая, вот эти дома, гостиницы с запахом старья и пыли, какие-то странные переулки, коридоры — это передано с невероятной тоской и мощью.

Вот Линч — это создатель вселенной. Надо сказать, что хотя 3-й «Твин Пикс» на меня особенно яркого впечатления не произвел, но 6-я серия — это прекрасно. И потом там есть несколько эпизодов, которые я никогда не пытаюсь трактовать (рациональные трактовки меня совершенно не убеждают), но, опять-таки, несколько сквозных персонажей — эти золотые лопаты, розетки, откуда появляются люди — это, конечно, гениально. И то, что с агентом Купером случилась такая трансформация, тоже мне очень нравится.

Нет, Линч, конечно, один из моих самых любимых режиссеров. И в 5-ку моих самых любимых фильмов на 2-м месте после «Чужих писем» всегда входил и будет входить «Человек-слон» — фильм, который я видел бесконечное число раз и знаю наизусть.

Другое дело, что Линч имеет определенную инерцию формы. Именно поэтому сейчас он и перестал снимать (надеюсь, что будет снимать опять), что ощущает кризис свежих идей. Мне кажется, что выходом из такого тупика был «Малхолланд-Драйв». Кстати, выше всего «Твин Пикса» я ценю «Огонь, пойдем со мной». Вот это уж прямо, наверное, чемпион по страшности, по гротескности. Сцена в комнате с путешествием в картину просто вызывала у меня нервную дрожь. Он вообще по воздействию, конечно, абсолютно иррационален.

«Ожидается ли Антон Долин в «ЖЗЛ»?» Знаете, я бы очень хотел. У нас сейчас в «ЖЗЛ» лежит огромный запас. Мы сделали такой задел, что нам, наверное, месяца 3 надо будет его выпускать. Но я бы очень хотел с ним поговорить, и очень есть о чем. Я очень люблю Долина, он классный.

«Как вы думаете, есть ли фабульный каркас у «Внутренней империи»?». По-моему, совершенно очевидный — что актриса снимается в роли, предыдущая актриса пропала.

«Помните ли вы доносчика Русанова в «Раковом корпусе»?». Ну еще бы! Это, собственно, главный герой, а вовсе не Костоглотов, про которого всё более-менее понятно. «Грех подобных Русанову состоит в полном отсутствии нравственного измерения. Эти люди на каждом шагу задействуют в речи какие-то моральные...».

Нет, тут иное. По Солженицыну (я с этой точки зрения совершенно согласен), есть особая порода людей, лишенных нравственного чувства. На них этот нравственный кодекс не распространяется. Они могут быть удачливы до определенного момента — именно пока не вспомнят о морали. Пока им о ней что-то не напомнит. Вот Русанову напомнила болезнь. Другое дело Костоглотов. На него падает все шишки, потому что он ощущает себя морально ответственным человеком.

«В книге Русанов практически не меняется. Смерть отступила — и вот он снова такой же». Нет, видите ли, я много раз говорил, что масштаб такой личности, как Солженицын — борца — очень зависит от объекта борьбы. Когда он борется с советской властью, он большой писатель. Когда он борется с самой идеей несвободы, он очень большой писатель — с самой идеи тюрьмы, с главной скрепой русского общества. Но уж когда он борется со смертью, он великий писатель.

Я считаю, что «Раковый корпус» — это роман великий. Там есть гениальные куски. Я совершенно солидарен, кстати, с Вайлем и Генисом, которые говорили, что финал с посещением зоопарка — вот этот страшный, прекрасный, бесконечно грустный бестиарий — выдает в Солженицыне, конечно, огромного мастера. Это совершенно симфонический финал.

Д.Быков: В своей внутренней иерархии я «Раковый корпус» ставлю выше, чем «Архипелаг Гулаг»

Что касается морального содержания «Ракового корпуса», то там всё очень просто сказано: что у советского человека нет того измерения, которое позволило бы ему не просто бояться смерти, а побеждать страх смерти. В двухмерном мире человек бывает полностью раздавлен своей обреченностью, потому что у него нет ни мысли о Боге, ни мысли о будущем.

В общем, это поставлен очень жестокий эксперимент, который природа над самим Солженицыным и поставила: на что может опереться человек, который сам уничтожил все собственные опоры, в мире, в котором не осталось никакой вертикали? Может ли он опираться на себя? Где он может найти Бога? Что сделает с ним смерть — явление по определению из какого-то совершенно другого измерения? А тут у человека их всего 2. Он вынужденно становится плоским.

Там, в «Раковом корпусе», есть много интереснейших мыслей и крайне важных героев. Это действительно выдающееся произведение, лучшее произведение Солженицына. Я думаю, что в такой своей внутренней иерархии я «Раковый корпус» ставлю выше, чем «Архипелаг Гулаг» просто по художественной выразительности. Ну и, естественно, «Архипелаг Гулаг» — это одна из главных русских книг XX века. На мой взгляд, более важная, чем вся художественная литература.

«Святополк-Мирский считал, что Пушкин и русская интеллигенция исключают друг друга. Что Пушкин не разделял ценностей интеллигенции, и сама она была ему враждебна. Согласны ли вы с этим мнением?». Видите ли, это не мнение Святополка-Мирского. Это мнение впервые высказал Мережковский в книге «Вечные спутники», где сказал, что русская интеллигенция и в целом русская литература пошла не по пушкинскому пути. Потому что пушкинский путь — это путь аристократа, а путь интеллигента, разночинца был в результате избран большинством.

Но дело не в близости к власти, как вы дальше пишете. Дело в том, что у интеллигента есть выбор. Вообще интеллигент — это воплощение идеи выбора. И личной моральной ответственности, и вообще постоянного выбора стратегии, принципов, правил. Условно говоря, это противостояние чести и совести.

Честь — это императив. Есть определенный кодекс, которому вы по праву рождения, по праву национальности, по праву принадлежности к роду обязаны соответствовать. Вот честь выбора не предполагает. Пушкин — это действительно ситуация без выбора. Естественно, что интеллигент, по сравнению с аристократом, всегда находится в слабой позиции. Именно потому, что аристократу дано и с него спрашивается. А интеллигент как бы всегда может себя уговорить.

С совестью вообще легко договориться. Я уже цитировал сочинение одного своего школьника в этом году, который написал, что Соня Мармеладова олицетворяет, конечно, совесть Раскольникова, но неслучайно она сделана проституткой. Потому что с совестью в большинстве случаев договориться можно. Убедить себя можно.

И неслучайно там всё так персонифицировано. Дуня — это душа Раскольникова, Разумихин — его разум, а Соня — его совесть. Разум вообще не понимает моральных проблем, потому что для него существуют только рациональные категории. С совестью можно договариваться. А душа решает иррационально. Она не знает, чего она хочет. Поэтому в этом раскладе интеллигент всегда проигрывает аристократу просто по масштабу постановки проблемы.

Вот и Бродский всегда говорил, что он предпочитает Ветхий завет. Потому, что в Новом есть элемент торга: ты будешь хорошо себя вести и попадешь в рай. А в Ветхом завете пристрастия Господа иррациональны, по принципу «ну не нравишься ты мне». При этом сам он всегда писал рождественские стихи, но, видимо, всё-таки ему были ближе ветхозаветные, такие несколько ахматовские критерии.

Так что не Мирский это придумал. Хотя Мирский, безусловно, из всех наследников Мережковского, из всех учеников Мережковского (не прямых, теоретических) самый одаренный. Мережковский под конец жизни много заблуждался. О Мирском этого сказать нельзя. Вернее, заблуждения Мирского были оплачены более дорогой ценой. Если угодно, он больше им соответствовал. Вот он жил по кодексу аристократа — он и был аристократом. Именно он сказал Мариетте Шагинян: «Я пришел к Ленину как барин, и мой приход к нему стоит дороже, чем ваш».

«Заметил низкий уровень образования политической элиты Запада». Нет, как раз нет, что вы? Давайте не будем так уж, собственно, нападать на политическую элиту Запада. Понимаете ли, низкий уровень образования заметен как раз в российской политической элите. Потому что в ней, как вы знаете, процент людей с высшим образованием — с качественным высшим образованием, не с ворованными диссертациями — примерно процентов 20. А на Западе всё-таки люди, прошедшие Йель и Гарвард, составляют процентов эдак 60, как бы не 80, например, в американской политической элите. Люди, прошедшие Оксфорд, в британской, и так далее.

То есть образованность не является в России критерием успеха. Напротив, она является, скорее, некоторым тормозом, некоторой помехой. Потому что — как бы так сформулировать? Образованность — это же не ум. Образованность — это институциональность, соответствие определенным критериям карьеры.

В России очень мало людей, которые бы сделали карьеру. Русская карьера делается удачей, попаданием в случай, родством, своевременным первоначальным накоплением. Была очень точная мысль Пелевина о том, что в России первоначальное накопление является также и окончательным. Это ее главная особенность: кто успел хапнуть, тот и съел. Надо попасть в короткий период, когда государство относительно пластично, быстро что-то у него уворовать, а потом оно стремительно окостенеет. Вот проблема именно в том, что очень многие русские карьеры (это же на наших глазах происходит) имеют отпечаток такой случайности, халявности.

Кстати говоря, очень многим сносит крышу. От этих стремительных восхождений люди просто начинают терять рассудок. Вот Окуджава говорит: «Мне повезло — слава обрушилось на меня, когда мне было за 40». Ну так, условно говоря, 38, под 40. Это всё-таки немножко тормозит, страхует от каких-то слишком явных заскоков. Действительно, посмотришь на большинство российских молодых авторов, или молодых исполнителей, или молодых богачей, вошедших в славу и фавор, и понимаешь, что у них просто крышу снесло немедленно. Это испытание суровое.

Понимаете, всё-таки надо не то чтобы делать карьеру, но восходить постепенно. Осваивать сначала низовой уровень производства, потом среднее звено, потом переходить на высшее. Очень многие проблемы российского руководства в том, что там часто оказывались случайные люди. Либо с опытом подполья (во всех отношениях) — люди болезненно мстительные, как Ленин, не очень останавливавшиеся перед радикальными мерами. Либо люди, имеющее весьма специфический опыт карьеры — скажем, опыт лояльности и только. Это было их главной заслугой. Поэтому и ценят они сами только лояльность.

В общем, отсутствие институтов, отсутствие именно политических эволюций, политических карьер в России очень сказывается. Посмотрите на большинство современного российского руководства. Министр просвещения, не работавший в школе. Министр здравоохранения, не имеющий конкретного медицинского опыта. Это всё было в российской истории за последнее время. Это всё люди с менеджерскими навыками. Они считают, что всем можно менеджировать, что жизнь управляема, разруливаема. Это, к сожалению, приводит к некоторому бездушию в отношении к той среде, которой им приходится рулить.

Д.Быков: Очень многие проблемы российского руководства в том, что там часто оказывались случайные люди

Насчет того, один ли Бог во вселенной, я, честно говоря, не берусь судить.

«В одной из передач вы высказали, что сделали прививку. Давно ли? Как ее перенесли?». Сделал в ноябре, перенес благополучно. То есть вообще ничего не почувствовал. Но после этого несколько раз общался с инфицированными людьми без каких-либо последствий. И должен сказать совершенно твердо, что данная прививка работает.

Как я уже говорил, «Спутник» — это великое дело. Никто мне не платит за эти высказывания. Понимаете, они вполне в русле моего отношения к российским интеллектуалам, которых я считаю главным достоянием страны. И шарашку я считаю оптимальной формой трудоустройства, если уж на то пошло.

«Что вам помогает восстановить нервы после стресса?». Ну, пролонгация стресса, постоянное существование в стрессе, если угодно. Привычка к нему. Ну и когда напишешь что-то. Вообще труд — это самая такая интенсивная аутотерапия, потому что когда ты что-то делаешь, у тебя возникает иллюзия, что от тебя что-то зависит. Об этом я, грех сказать, писал довольно много.

«О чем был доклад Дзержинского на пленуме ЦК, посвященном экономике, после которого он скончался от сердечного приступа?». Он говорил о бюрократии. О том, как плохо всё организовано. И о том, как велик шанс при отсутствии компетентного руководства скатиться в руководство авторитарное, то есть в крик, в диктатуру.

Я не читал этот доклад дословно, но, кстати говоря, его стенограмма, по-моему, где-то есть. Он говорил именно о негодном качестве управления и о негодном качестве аппарата. О том, что при таком аппарате самый крикливый будет одерживать верх, а не лучший. То есть об отсутствии меритократии.

«Уголовная статья у нас называется «За реабилитацию нацизма». Но ведь обладатель смартфона не может чего-либо реабилитировать в масштабах страны. Он может это сделать только в мыслях. То есть правильнее статью было бы назвать «За мыслепреступление»». Нет, я не думаю. Думать вы можете всё, что угодно — важно вслух не выражаться. Именно поэтому я советую вам писать для себя, но не работать в соцсетях.

Что такое соцсети, зачем это нужно? Обсуждать какие-то вещи можно, в конце концов, в дружеском кругу. Он у каждого есть. Если нет, заведите. Но обсуждать в соцсетях — это, по-моему, во-первых, пустое сотрясение электронного виртуального пространства. Во-вторых, это просто лишний раз давать козыри каким-то людям, которые зарабатывают пытками. Зачем?

«Как вы относитесь к современному скандинавскому детективу, прежде всего Несбе?». Я не люблю читать детективы — не знаю почему. Может быть, потому...

А, нет, могу сказать. Понимаете, с моей точки зрения, большинство преступлений не имеют разгадки. Я вполне разделяю любимую мысль Достоевского о том, что убийца за секунду до преступления не знает, убьет он или нет. И точно так же я совершенно убежден, что большинство преступлений — это только иллюзия, что мы их раскрываем. На самом деле убийца всегда не тот. Мне кажется, это хороший литературный прием. Тем более, что большинство убийц всегда утверждают, что они невиновны, и есть большой соблазн в это поверить. Представить ситуацию: а что если так — как бы это было на самом деле?

То есть меня бы устроил только тот детектив, в котором наличествовала бы разгадка, и обязательно указывалось бы, что эта разгадка ложная, и читатель должен был бы самостоятельно находить истинного преступника. Идеальный детектив для меня — «Тайна Эдвина Друда», детектив без развязки.

«Почему Фонвизин и Гоголь — до сих пор смешно, а Райкин уже не смешно?». Во-первых, Райкин не ставил целью быть смешным. Райкин — это всё-таки искусство. Это такой вид творчества — эстрадный гротеск, театр миниатюр. Это актер par excellence. И сын его в этом смысле прямой наследник того, что он делал. Он сделал из «Сатирикона» именно гротескный, но классический репертуарный театр, потому что таково было стремление Райкина. Поистине, дети всегда осуществляют наши самые заветные мечты.

Я полагаю, что Райкин не ставил себе цели улучшить нравы или кого-то высмеивать. Он хотел, конечно, быть и острым, и динамичным, и понятным. И при этом ему хотелось посильно улучшать советскую жизнь. Но главная его задача — это перевоплощение, это чистая эстетика. Он не ставил себе задачу быть смешным. Как, думаю, и поздний Жванецкий. Это просто другой жанр.

«Если вы будете снимать кино, будет ли это артхаус или мейнстрим?». 100% мейнстрим! Я не очень понимаю, как снимать артхаус — кино, которое просто должно быть скучным. Этого я не понимаю совершенно. Мне кажется, что всё великое авторское кино прежде всего увлекательно. Как, например, «Жертвоприношение» Тарковского — настоящий триллер. Я вообще думаю, что интересное — это необязательно динамичное, но это всегда вдохновленное серьезным вопросом.

Вот Швыдкой очень хорошо сказал — сейчас у нас выйдет этот разговор в «ЖЗЛ». Я его спросил: «В чем рецепт успеха Карбаускиса? Ведь из всех театральных назначений за последние 20 лет Карбаускис в Маяковке — это оказалось оптимальное решение. Почему так?».

Он ответил, на мой взгляд, совершенно точно: «Потому что Карбаускис решает свои проблемы в искусстве. Он разбирается со своей смертью. Его интересует его моральный выбор, его интересует его эстетика и круг его единомышленников. Эстетика довольно минималистская, хотя, в общем, не аскетическая. Он занимается проблемами, не имеющими отношения ни к политике, ни к кассе, ни к тенденции, ни к критике. Он никому не хочет что-то доказать, он ни на кого не хочет произвести впечатление. Он работает со смертью. Его мучает эта проблема, и он пытается с ней сладить».

Д.Быков: Мне кажется, что всё великое авторское кино прежде всего увлекательно

Я думаю, что самый мой любимый режиссер всех времен и народов Някрошюс был такой же. Вот Карбаускис, кстати, продолжатель именно этой линии в прибалтийском искусстве. И Герц Франк занимался этим же в документалистике, и Подниекс занимался этим же. И лучшие литовские артисты и режиссеры занимались этим же. То есть это такая прибалтийская, несколько бергмановская, почти скандинавская экзистенциальная школа.

И вот поскольку Карбаускиса волнует проблема жизни и смерти, у него получается стабильно работающий театр. А у людей, которых волнует стабильность или деньги, сплошная смерть на всех уровнях. Это довольно интересно. Так что, мне кажется, если я буду что-то снимать, то я буду разбираться с мучающими меня вопросами. А это вопросы интересные.

«Что-нибудь о писателе Фадееве». Мне кажется, Фадеев довольно слабый писатель. Тысяча извинений. Я пытался читать «Последнего из удэге» — по-моему, это очень слабо. В «Молодой гвардии» есть сильные страницы, но книга сильно испорчена во 2-й редакции, и он не виноват. Ну а «Разгром» — что вам сказать? Это такая искренняя попытка писать такой масштабный реализм в несколько толстовском вкусе, но, по-моему, с негодными средствами. При всём таланте Фадеева, он, мне кажется, по-настоящему не реализовался, не раскрылся. Вот интересно, что бы он написал в романе «Черная металлургия», если бы он не был испорчен ложным замыслом?

«Почему, на ваш взгляд, бушмены Африки, Австралии и Амазонки неспособны цивилизоваться». Видите ли, они вполне себе способны. Может, они просто не хотят? Ну как Сентинелы — мой любимый пример. Они не подпускают к себе вообще никого. Такая идеальная замкнутая цивилизация. Они наверняка знают, что где-то есть истребители, вертолеты, телефоны, телевизоры, пропаганда. Я думаю, они всё это знают, но им почему-то неинтересно. Может быть, у них есть более высокие способы общения — например, телепатические.

«Дождемся ли мы вас с творческим вечером в Краснодаре?». Это элементарно. Я очень часто бывал в Краснодаре и с удовольствием еще раз приеду. Пришлите на «Прямую речь» или лично мне на dmbykov@yandex.ru приглашение, и мы всё это устроим, если у вас там можно проводить публичные мероприятия.

Я очень люблю вашу публику. У меня в Краснодаре мало того что замечательный слушатель и зритель из «Колбы времени» Игорь Долгополов, подросток, который всегда дает лучшие ответы (привет вам, Игорь!), но там у меня еще и совершенно замечательные друзья, и коллеги, и хорошие молодые поэты. С удовольствием к вам приеду, только давайте договоримся.

«Нельзя ли лекцию об Анатоле Франсе?». Была уже. Понимаете, Анатоль Франс не принадлежит к числу моих любимых авторов, если не считать романа «Таис» и маленькой новеллы «Прокуратор Иудеи». «Боги жаждут» кажется мне уникальным примером скучного романа о Французской революции. Хотя, казалось бы, как можно?

«В студенческие годы я начал читать Фолкнера, и меня удивила его манера построения текста. Прочтение его романов сопоставимо с собиранием пазла. Когда я читал, то порой недоумевал, откуда берется сюжет. Но чем дальше продвигался по тексту, тем понятнее выявлялась сюжетная линия». Знаете, его метод наиболее наглядно сказался в его рисунках. Я думаю, Фолкнера бессмысленно читать, если не посмотреть его газетные картинки, которыми он зарабатывал довольно долго.

Фолкнер — блистательный художник. Причем у него так проработана каждая деталь, так всё прорисовано и такой драматизм этих сценок! Он действительно, собираясь писать роман, планировал развешивание ружей по стенам так, чтобы каждое стреляло в свой черед. Вот это сплетение деталей, которые входят в точнейший, тончайший резонанс... И то, что каждое ружье стреляет, каждая деталь срабатывает, и в конце концов...

Помните «Свет в августе»? Когда вы дочитаете до конца, и перед вами разворачивается вся конструкция — это, конечно, совершенно грандиозное явление. Фолкнер именно композицией романа берет даже больше, чем вот этой словесной избыточностью.

Вообще он очень продумывал всё. Продуманность невероятная! Так продуман весь мир Компсонов в «Шуме и ярости». Так продуманы Сноупсы. Так продуман абсолютно весь, до мельчайших деталей, «Осквернитель». Йокнапатофа — действительно мир, который им произведен. Вот это человек, который создавал миры и заботился о том, чтобы людям в этих мирах было удобно. Чтобы все физические законы работали. Ну, знал.

«Кто в мировой литературе был первым, отказавшимся от обычного хронологического построения?». Гомер. Посмотрите, как построена «Одиссея». Там сплошные флешбеки, и потом действие продолжается. Оно прерывается и продолжается. Нет, там всё продумано. Вообще Гомер, мне кажется, такой мастер, у которого всё впервые.

«Что вам кажется главным требованием к родителю?». В идеале единственное требование к родителю — это чтобы ребенку с ним было хорошо. Чтобы от него исходило... Отец вообще отвечает за социализацию, за связи с социумом. Мать за дом, за мир дома, а отец за социализацию, чтобы она происходила без проблем.

Я продолжаю повторять, что я плохой родитель, потому что я очень часто создаю детям и тревогу, и дискомфорт. Особенно лет до 30-ти я был невыносим. Но потом это стало как-то немножко налаживаться — по мере, так сказать, старения, взросления.

Я всегда утешаю себя тем, что Честертон говорил: «Чем выше уровень живого существа, тем дольше длится его детство». Я очень медленно понимал какие-то вещи. Точнее, понимал я их самого начала, как положено книжному ребенку. Но я медленно им учился. Я медленно начинал их сознавать и им соответствовать. То есть я всегда знал, что душа бессмертна, но научиться себя соответствующим образом вести — это было довольно трудной задачей.

Понимаете, человеку трудно справляться с собой. Как сказано у Щербакова, «как же трудно мне со мною». Это не самое легкое дело. Поэтому приходится, понимаете, как-то с годами, наверное, гармонизировать. Я думаю, что я и сейчас-то нахожусь еще в начале пути к совершенству. К тому же, как говорил Дали, не бойтесь совершенства — вам его не достичь. Но, в принципе, от родителя должно исходить чувство уюта и надежности. И конечно, всегда надо брать сторону своего ребенка в любых конфликтах.

Недавно была бурная полемика в сети на эту тему. Тоже, как всегда, бессмысленная, но вопрос поставлен верно: «я никогда не буду объективен относительно своего ребенка, как никогда не буду объективен относительно родины». Я пытаюсь освободиться от имманентностей, но не могу. Всё-таки мне очень хотелось бы, но это безнадежно.

Д.Быков: Владимова я считаю писателем великим. Мое отношение к нему вполне разделял только Лев Аннинский

«Как вы оцениваете творчество Георгия Владимова? Увидел несколько фотографий, где он запечатлен с Ерофеевым. Что их роднило?». Я думаю, серьезное отношения к слову. Серьезное отношение к литературе и к правде. Ну и, конечно, большая храбрость, конечно, изгойство. Алкоголизм — вряд ли: Владимов, по-моему, был не очень по этой части.

Владимова я считаю писателем великим, без дураков. Я думаю, что мое отношение к нему вполне разделял только Лев Аннинский, с которым я, кстати, буквально за месяц до его смерти созванивался, когда о Владимове писал. Он поразил меня абсолютной точностью памяти и точностью цитат и фактов. Он был человек, который для своих 85-ти досуществовал с абсолютным профессионализмом и полным владением всеми своими способностями. Он гениально Владимова знал и понимал.

Конечно, то, что Владимов написал «Генерала и его армию» — великий роман, который в свое время не мог быть оценен (и я его тогда не оценил), потому что только сейчас мы понимаем всю меру отваги Владимова в постановке вопросов о войне. И, конечно, «Верный Руслан» будет классикой всегда. И, наверное, самые горькие вещи о советском и, может быть, русском социуме сказаны в «Трех минутах молчания». «Большая руда» — это просто очень крепкая, очень профессиональная вещь. Но «Три минуты молчания», «Генерал и его армия» и «Верный Руслан» — это такие 3 столпа, 3 главных русских текста 70-х годов. Ну, «Три минуты молчания» — это конец 60-х.

Я считаю Владимова писателем с потенциями гения. Я думаю, что было два таких автора — Владимов и Горенштейн. Весьма симптоматично, что оба оказались за рубежами нашей родины, и не по личному выбору. Во всяком случае, чтение и перечитывание Владимова — это такая твердыня духа. Прочтите его письмо о выходе из Союза писателей и, конечно, абсолютно бессмертный рассказ, смешной рассказ о диссидентстве и о гэбэшниках «Не оставляйте стараний, маэстро». Владимов был очень хороший человек. Человек огромного ума и колоссального обаяния. Мне очень жаль, что я его не знал — только несколько раз видел. Но он к себе не очень и подпускал.

«У меня случился нервный срыв, подкрепленный неврозом и проблемами с давлением. Я не хочу влезать в подробности. В начале года у меня резко пропали все увлечения, интересы, убеждения. Остались только страхи и повторяющиеся неврозы. Особенно меня мучила религиозная паранойя. Меня жутко пугали вещи, которые могли произойти с моей душой».

Да, вы знаете, я хотя и терпеть не могу об этом распространяться, но страх посмертных мучений, который налагается на клаустрофобию и на муки совести — это со мной довольно регулярно повторяется. Как от этого избавиться? Понимаете, человеку может помочь только человек. Других способов не придумано.

«Я начал думать, кого из людей я считаю духовным авторитетом. Решил, что только Лев Толстой. Мне кажется, что христианство — это учение об абсолютном ненасилии». Знаете, у вас очень большое письмо, и я буду вам на него, Саша, серьезно отвечать.

Мне кажется, что Толстой всё-таки еще одна ступень, а выше Толстого — не в изобразительности (в изобразительности ему равных нет), а в рефлексии, в самой глубокой рефлексии по поводу бессмертия души, мне кажется, дальше пошел Набоков. У меня как раз завтра лекция в «Свободном университете» — если хотите, подключайтесь. Она о набоковской «Ultima Thule», об этой сюжетной схеме, и о толстовских «Записках сумасшедшего» — они написаны на одну и ту же тему. И, как мне подсказал Долинин, еще набоковский «Ужас».

Конечно, толстовские «Записки сумасшедшего» в разы сильнее и страшнее гоголевских. Я думаю, это самый сильный и страшный его текст — описание арзамасского ужаса. Но вот следующего шага он не делает. Когнитивный диссонанс, который он обнаруживает при мысли о смерти: мое сознание вечно, оно не может быть конечно, а, тем не менее, смерть есть и она как-бы обнуляет всё (хотя на самом деле нет) — вот эта рефлексия для меня самая главная тема в мировой литературе. Я буду ее разбирать.

Мне кажется, Набоков пошел дальше Толстого. Не говоря уже о том, что набоковские жизненные принципы, нигде не сформулированные прямо («нежность, талант и гордость», как говорил он сам), были в каком-то смысле даже выше учения о непротивлении злу насилием. Просто Набоков этого не оформлял как учения, но «Ада», по-моему, одна из самых моральных книг, когда-либо написанных.

«Если Навальный сейчас в тюрьме, неужели нет политиков? А люди, у которых голова очнулась — они ведь не в стороне?». Они пока в стороне. Потому что я пока не вижу людей, которые могли бы развернуть деятельность такого масштаба. Яшин очень перспективный человек, безусловно. Владимир Кара-Мурза, безусловно, очень интересный человек.

Я слежу за их деятельностью с восторгом, восхищением и искренним одобрением. Но я при этом понимаю, что это пока еще явление не массовое. Политики в России как не было никакой, так и нет. Есть система подкупов, есть система шантажа, есть система угроз. А что получится дальше, я пока не понимаю.

«Расскажите о творчестве Кира Булычева». Он очень талантливый и очень разнообразный автор. Но мне кажется, что в нем обаяния больше, чем глубины. По-настоящему, мне кажется, он в «Реке времени» начал формулировать какие-то вещи. Но ранний Булычев и средний... Хотя он начал, кстати, довольно поздно. Он же всё-таки историк, Можейко-то Игорь, и археолог, насколько я помню. В общем, он человек, пришедший в литературу с уже сложившейся репутацией в основной профессии.

Мне кажется, что он писатель уровня Велтистова автора «Электроника», «Миллион и один день каникул», «Гум-Гама» — любимой моей книги детства. Они были похожи — и каким-то инфантилизмом, и добротой. Хотя, кстати, у Велтистова была потрясающая военная повесть «Прасковья».

Мне кажется, чего-то главного они недоформулировали. Того бесстрашия, которое было у Стругацких, у них не было. Наверное, потому, что Стругацких было двое, и они в диалоге разгоняли свою мысль до невероятных скоростей. Вот если бы Булычев писал с кем-нибудь вдвоем, я уверен, что это было бы круче.

«Прочла Житинского «Путешествие рок-дилетанта». Были ли вы знакомы с этой средой — Ленинградский рок-клуб, «Сайгон»?». В «Сайгоне» я бывал многократно. Ленинградский рок-клуб был мне знаком понаслышке. Я вообще тогда, когда это всё расцветало, был в армии. Мои друзья в увольнениях ходили на рок-концерты, а я слышал об этом, но не был знаком с ними.

Потом я познакомился с Кормильцевым — но уже позже, когда «Наутилус» уже распадался. Тогда же я познакомился с Умецким. С Бутусовым не был знаком никогда, к сожалению. Один раз разговаривал в «Собеседнике». Ну как, разговаривал — он молча смотрел, а я молча восхищался. С БГ я общался довольно много, и продолжаю это делать, но всегда осознавая дистанцию и понимая, что гения не надо отвлекать. В его гениальности я не сомневался никогда.

Но я эту среду ценю весьма высоко. И всё, что написал там Житинский — очень интересно. Житинский тоже всегда, ощутив исчерпанность какого-то творческого периода, шел в новую среду. Так было с «Рок-дилетантом», так было с интернетом и НРЗБ и с появлением «МАССЫ», «Массолита».

Он, конечно, как «МАССА» не был вполне себе равен. Это был персонаж. Как и «Рок-дилетант» — это тоже не Житинский. Житинский очень сильно отличался от своих литературных масок. Это было его средство обновления. Конечно, Ленинградский рок-клуб был великолепной средой, и Ольга Слободская — замечательный источник сведений о нем. Вернемся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Значит, отвечаю на письма, которых, как всегда, больше, чем я могу. «За что фанатично борется Лев Вячеславович Абалкин? Что символизирует эпиграф про зверей?». Эпиграф про зверей — это стишок маленького Андрея Стругацкого, Андрея Борисовича. Кстати, одного из моих любимых друзей.

А что касается того, чего добивается Абалкин — это же очень просто. Абалкин добивается права распоряжаться своей судьбой. Он хочет знать свою тайну личности. В «Собеседнике», кстати, появилась новая рубрика, и именно Стругацкие дали ей название — «Тайна личности». Там мы начнем с очерка о Берии, потому что это абсолютно таинственная личность. Ничего непонятно. Хотя сегодня вроде бы что-то приоткрывается.

А что касается Абалкина, он добивается всего лишь права самому решать свою судьбу. Не работать прогрессором, а работать педагогом. Или работать зоопсихологом или контактером, а не сидеть на Саракше, не зависеть от каких-то земных решений. Чтобы не врач ему проговаривился, а чтобы он сам знал реальную ситуацию со своими этими...

Понимаете, ведь каждый человек (это очень важная метафора) приходит на землю как эмбрион. Они же не просто так называются эмбрионами — эти странные цилиндры, которые вложены в ворсистую ткань. И кстати, сам Борис Натанович на мой вопрос о том, откуда взялись эмбрионы, Странники ли их заложили, отвечал: «Насчет эмбрионов дело темное».

Если мы сняли в результате Большого Откровения проблему Странников, и «визит дамы» у нас, в общем, упразднен как программа, и мы пришли к выводу, что никаких Странников нет, а есть людены, то откуда взялись эмбрионы? Не Логовенко же их забросил, наверное? Значит, возникает вопрос. Каждый человек приходит на землю с тайной программой.

Д.Быков: Это лишний раз напоминает, что мы не знаем, к сожалению, с каким предназначением прибыли дети

Это, кстати, очень интересно: дети же действительно прилетают как инопланетяне. Он прилетел сюда с каким-то заданием, и ты обнаруживаешь в нем свои черты. Но это черты волшебным образом искаженные, таинственно преображенные. Как писал один из самых, наверное, трагических и несчастных русских поэтов, сам себя безумно сломавший, в одном из самых талантливых и омерзительных своих стихотворений:

Это всё-таки в нем до муки,

Через чресла моей жены

И усмешка моя, и руки

Неумело повторены.

Это в диком стихотворении Смелякова «Петр и Алексей», где сказаны отвратительные слова:

Тяжко скачет державный гений

По стране из конца в конец.

Тусклый венчик его мучений —

Императорский твой венец.

Это о Петре и Алексее. От избытка чувств я даже опрокинул стакан — но, слава Богу, пустой. Ну товарищи, ну можно ли было, действительно, писать такое заложническое, такое стокгольмское стихотворение? О том, как велик государственный ум Петра, и как ничтожны все потуги мученика Алексея на фоне этой державной мощи. Вот это такая вполне осознанная гадость, но при этом очень талантливо сформулированная.

Так вот возвращаясь к проблеме ребенка, который приходит тоже как эмбрион. Это всегда непонятно что. Это таинственный инопланетянин, который прилетел с заданием, и это задание нам непонятно, мы его не контролируем. И самое главное, что он нас переосмыслит. Он нас усовершенствуют и покажет, в каком направлении мы должны эволюционировать.

Это такой намек. Когда смотришь на собственного ребенка, ты понимаешь: это как бы такой вариант себя 2.0. Здесь уже Господь с учетом опыта перепрограммировал какие-то вещи. Вот я когда смотрю на Андрея (а мы с ним довольно регулярно общаемся), я поражаюсь тому, как какие-то мои черты в нем переосмыслены и доведены до правильный кондиции. Это очень интересно. Ну и с Шервудом такая же история. Хотя ему еще пока 4 месяца, но уже видно, что в нем от меня и как это будет работать (совершенно патологическое упрямство), а что от Катьки.

Это лишний раз мне напоминает, что мы не знаем, к сожалению, с каким предназначением прибыли дети. Поэтому мы не знаем, что нам с ними делать. Это очень важная загадка — попытаться рассмотреть, с каким заданием они сюда являются.

Жук в муравейнике — это любой ребенок в мире. Кстати говоря, из всех текстов Стругацких, посвященных проблемам воспитания, теории воспитания, вообще педагогической утопии, этот, наверное, самый страшный, наряду с «Малышом». Потому что «Малыш» показывает, что никого воспитать нельзя, ребенок всегда инопланетянин. Но самое главное, что мы, как правило, пытаемся скрыть от него тайну его личности. Мы пытаемся его направить по какому-то своему пути.

Абалкин бьется всего лишь за адекватную реализацию. Хотя Борис Натанович всегда говорил, что они писали эту повесть с единственной мыслью: там, где есть тайная полиция, не может быть нормального общества. К сожалению, где нет тайной полиции, там вряд ли возможно любое государство.

«Скучаете ли вы по формату «Гражданин Поэт»? Я верю, что он возродится. Не знаю, со мной или без меня, но Ефремов вернется, безусловно, и проект этот будет востребован. «Это было прекрасное время». Да, Антонина, не спорю, это было прекрасное время.

«Какое самое неудачное произведение у Набокова? Может быть, «Смотри на арлекинов»? Ну, «Смотри на арлекинов» — это такой summing up, вещь в жанре подведения итогов и, если угодно, такое переосмысление собственного пути. Такое абсолютно постпроизведение, эпилог. Кстати говоря, и «Лаура» была в этом смысле лишь переосмыслением «Ады», насколько можно судить. Очередной подход к снаряду с намерением ущучить Лилит, ущучить этого демона.

Мне кажется, что самая слабая вещь Набокова — это «Transparent Things», то есть, условно говоря, «Просвечивающие предметы». Но это и не роман — это рассказ. В общем, как рассказ, она, может, и неплоха. Но знаете, даже слабый рассказ Набокова... Ну как, мы не можем называть его слабым — даже, скажем так, не лучший рассказ Набокова всё равно лучше 90% того, что в это время писалось по-английски.

«Теккерей написал «Ревекку и Ровену» в продолжение «Айвенго». Первый ли это фанфик в литературе? Теккерей очень силен в этом амплуа». Теккерей вообще великий писатель. «Ревекку и Ровену» я не читал, но я могу вам с высокой точностью сказать, что первый фанфик в литературе — это «Энеида». Это попытка транспонировать Гомера на римскую почву и в римские реалии. И фанфик совершенно гениальный. Неслучайно писал кто-то из современников:

Прочь отойдите, писатели римские, прочь и вы, греки!

Нечто творится важнее здесь «Илиады» самой.

Мне так кажется. А «Илиада», наверное, тоже фанфик по отношению к мифам.

«Является ли Фродо трикстером? Если так, то в чем его мысль?». Фродо не является трикстером, увы. Трикстером в какой-то степени является Сэм. Его мысль, наверное, в том, что верность иногда важнее ума, важнее всех остальных чувств. То есть верность, лояльность, абсолютная преданность может оказаться спасением в мире, где мораль съехала, а принципы расшатались.

Фродо, понимаете, какой он трикстер? Он не носитель идеи, но он, в общем, олицетворение принципа, о котором очень точно сказал всё тот же Борис Гребенщиков. Когда-то он сказал, что синхронное появление двух трилогий о коротышках означает очень важный этап в самопознании человечества. ХХ век поставил маленьких людей перед необходимостью совершать великие дела. Герой перестал быть персонажем. Персонажем стал массовый человек, от которого потребовалось совершать подвиги. Это главный итог ХХ столетия и прежде всего Второй мировой войны.

Вот я думаю, что Фродо олицетворяет собой массового человека. Более того — маленького человека, физически маленького человека, на которого возложена огромная ответственность. Такова его идея. Трикстером он быть не может прежде всего потому, что он не плут. Он не волшебник. Даже имея кольцо, он носитель кольца, но не волшебник ни в какой степени. Трикстер там Гэндальф, уж если на то пошло. Он тоже умирает и воскресает, кстати.

Д.Быков: ХХ век поставил маленьких людей перед необходимостью совершать великие дела

«Какова миссия мокрецов и что такое Виктор Банев?». Видите ли, это так просто-то ведь не скажешь. Виктор Банев в известном смысле автопортрет Аркадия Натановича с его военным опытом и с его весьма скептическим отношением к своему советскому прошлому.

Но при этом Виктор Банев — это тот продукт эволюции Стругацких, который мне, если угодно, дороже всего. Потому что Виктор Банев, оказавшись в мире мокрецов, думает: е забыть бы мне вернуться. Вернуться в тот мир, который отличается от его родного города — в подлый мир. В мир Президента, в мир человека, в мир выпивания и закусывания квантумом сатис. Потому что в мокрецах нет того главного, что он больше всего ценит, вот этих двух главных фицджеральдовских добродетелей — иронии и жалости.

Я не разделяю этот выбор Банева. Мне нравится мир мокрецов. Я бы охотно в нем пожил. Но был бы я в нем на месте или нет? Может быть, меня бы там, как клопа Присыпкина, поместили бы в зоопарк. Вот это меня совершенно не устраивает. Кстати говоря, человек прошлого в мире будущего почти обречен, мне кажется, на такое изучающе-снисходительное отношение потомков.

«Вы говорили, что в литературе и в культуре цените сложность. А Толстой писал, что в искусстве высших классов теряется передача чувств, открытие истины заменяется тем, что называется красотой, занимательностью, грандиозностью. Согласны ли вы, что сложность бывает разная, и не всё то золото, что блестит?».

Видите ли, Толстой действительно вошел в некоторое противоречие с собственной художественной практикой. Это довольно естественная вещь. Его отвращение к эстетике, его отвращение, если угодно, к художественности было той же природы, что и его отношение к эротике и сексу времен «Крейцеровой сонаты».

Я полагаю, что это возрастное. И даже не столько возрастное, сколько это в какой-то момент, если угодно, пресыщение. Потому что человек, который уже написал «Войну и мир», не может дальше экспериментировать с художественностью. А уж с «Анной Карениной» — это вообще самый совершенный роман, когда-либо написанный. Куда дальше развивать направление психологического реализма? Только уже дальше к той голой прозе, которая уже похожа на супрематизм.

Толстой ведь действительно авангардист, и авангардист очень решительный, очень радикальный. Как у Мане в «Руанском соборе» — сначала это реализм, потом схема. Так, собственно, и «Фальшивый купон», так же написан и «Отец Сергий». «Отец Сергий» — это роман. Если бы это писал Толстой, скажем, 60-70-х годов… А там все его инварианты наличествуют, они отражены и в «Посмертных записках Федора Кузьмича», и частично в «Воскресенье» — это мечта об уходе, о бегстве. «Отец Сергий» или «Хаджи-Мурат», будь они написаны в 70-е годы, были бы 2-томными романами, а так это 60-80 страниц. Это такая конспективная проза.

Поэтому отношение Толстого к простоте — это не результат упрощения. Наоборот, это сложность того уровня, когда уже можно одним штрихом задать картину, одной диагональю задать куб, а весь куб с тенями и гранями не рисовать. Это, знаете, примерно как моя любимая фраза из Пикассо: «В 20 лет я умел рисовать как Рафаэль, но рисовать как 5-летний я научился только к 70-и». Так и здесь, понимаете. Это не простота — это иной уровень сложности. Не скажете же вы, что Малевич — это просто. Отнюдь нет.

«Как вы оцениваете творчество Юкио Мисимы?». По-разному. Мне очень нравится «Патриотизм», мне очень нравится «Золотой храм». Неплохой роман «Исповедь маски». А тетралогию я совершенно не мог понять. Мне один мой японский студент пересказал, и я как-то в его пересказе это оцениваю. Но мне трудно это читать. Мисима вообще был, конечно, гениальный писатель, но очень специфический. И многое у него мне кажется довольно скучным. «Комментарий к Хагакурэ» бесподобный.

«Я посмотрел «Северный ветер», но ничего не понял. Можете ли вы объяснить, о чем этот фильм, по-вашему?». Даня, вы зря всегда требуете изложения авторской концепции. Иногда ее нет. Иногда есть просто некое ощущение, выраженное таким странным и сложным образом. Ощущение оскудения, обветшания, бренности. Такого, если угодно, гниения и медленного разрушения сложного, когда-то прекрасного и помпезного мира. Вот этот Кремль в лесах — самая наглядная метафора того, что происходит. Это такое ощущение того, как северный ветер, гиперборейский ветер выдувает из жизни ее прекрасную сложность. Это такая поэма о вырождении.

Поскольку мне эти ощущения близки, мне эта картина нравится. И потом мне нравится смотреть, как хороший актер Шагин (я очень его люблю), и гениальный актер Суханов, и прекрасная Рената в определенном ключе, на мой взгляд, в хамдамовской эстетике (хотя Рената это отрицает) разыгрывают вот эту драму деградации. Мне кажется, что это очень интересно.

«Каковы главные экзистенциальные идеи Гарри Поттера? Смерть — это не самое страшное?». Олег, «смерть — это не самое страшное» — это говорит Дамблдор. Это не поттеровская идея. Это не самое страшное именно потому, что вообще все самые поганые вещи в мире делаются из страха смерти.

Парадокс заключается в том, что и все самые прекрасные вещи в мире тоже делаются из страха смерти. «Всем лучшим во мне я обязан смерти» — я как-то для себя сформулировал. Потому что если бы не страх смерти, я бы не писал. А из того, что я делаю, это лучшее. Это не значит, что это хорошо, но просто всё остальное хуже.

А что касается вот этого парадокса... Кстати говоря, Марья Розанова мне когда-то сказала эту замечательную вещь: «Если вы вдумчиво посмотрите на вашу жизнь, вы убедитесь, что всеми удачами и неудачами вы были обязаны одному и тому же. Всеми высшими достижениями и главными провалами вы были обязаны одному своему качеству. Какому-то одному». Да, это так. Это довольно глубокая мысль. И, в общем, неочевидная.

Так же есть здесь, понимаете. Страх смерти порождает и самое лучшее — например, искусство, например, остроту любви — и самое худшее — например, подлость, например, трусость, какие-то еще вещи. Вот в этом, видимо, заключается экзистенциальная мудрость Гарри Поттера.

«В Хогвартсе тот, кто просит о помощи, всегда получает ее. Как это соотносится с выручай-комнатой?». Понимаете, вот это очень точная мысль. Выручай-комната лучше вас знает, что вам нужно. Она дает вам то, в чем вы нуждаетесь, но неосознанно. Я думаю, что это она просто посмотрела «Сталкера». Ну, «Сталкера» все английские интеллектуалы смотрели.

Во всяком случае, так придуман «Сталкер», потому что в реальности ничего этого нет — там нет никакой фантастики. Вот эта комната, которая исполняет желания — она же исполняет сокровенные желания. Там один стервятник, условно говоря, думал, что он хочет воскресить детей, а он хотел разбогатеть. Вот это самое страшное: выручай-комната знает лучше.

«У Подороги была идея катастрофизации жизни в произведениях Достоевского. Это связывается с апокалиптическим временем его произведений. Что вы думаете об этом?». Знаете, Олег, я, наверное, не лучший отвечатель на вопрос о Достоевском, потому что я не вижу там особенных художественных достижений.и особенных философских глубин. Мне кажется, что фраза Толстого «он думает, что если он болен, то и весь мир болен» вполне характеризует эту катастрофизацию. Он был очень большой художник, очень талантливый публицист и замечательный сатирик. Но всё-таки в смысле художественной силы, я думаю, он довольно узкий персонаж.

«Что вы думаете по поводу романа Шлинка «Чтец»?». Вот грех сказать, но на меня и фильм, и роман не произвели особенного впечатления. Наверное, надо подумать.

«Вы рассказывали, что хорошо знаете Америку». Ну так, насколько это доступно человеку, бывающему там, но не живущему.

Д.Быков: Страх смерти порождает и самое лучшее — искусство, остроту любви, — и самое худшее — подлость, трусость

«По телевизору пугают население пиндосами. Какие они, эти загадочные янки? Почему они нас не любят?». Да они-то нас как раз любят. Они ужасно нами интересуются и во многом жалеют. Просто они так устроены, что у них действительно некоторая абсолютизация своего опыта и своего человеческого типа. Какие они — это может быть хорошей темой для лекции. Может быть, я это сделаю лекцией: «Какие американцы и что такое Америка?». Это интересная тема.

«Какова ваша читательская история книги о Гарри Поттере?». А это очень интересно. Вызывает меня Пилипенко, главный редактор «Собеседника», и говорит: «Мне тут дали в одном российском издательстве — только что вышла маленьким пробным тиражом английская сказка. Говорят, что это будет бестселлер, но я пока не понял. Почитай и напиши».

Я принес домой и обратился к главному в доме читателю, глотающему все книги с чудовищной силой — к Женьке, дочке. Говорю: «Жень, посмотри и мне скажешь». Поскольку Женя не ошибается никогда (во всяком случае, в предсказаниях будущего), она за 2 ночи это прочла и мне сказала: «Через 2 года это будет самая известная книга в мире». Женьке было — сколько же ей было? — лет 9. Может быть, даже 8.

Я тоже прочел. Это был «Философский камень». Прочел, отнес Пилипенко и сказал: «Да, это будет бестселлер». И что-то хвалебное мы написали. Ну а дальше, по мере выхода этих книг по-английски, Женька их глотала. Специально для этого более-менее выучила язык. Андрюше я привозил их уже из Англии. Ездил специально за ними, отстаивал очереди в Москве в ночь начала продаж, в ночь старта. Ну и так, постепенно...

Потом мы с Андрюхой вместе посмотрели «Гарри Поттер и дары смерти» и придумали «Квартал». Потому что мы стали думать, какая книга может стать следующим бестселлером после этого. Стали думать, что это книга, главным героем которой будет читатель.

В-общем, я как-то наблюдал, как мои дети росли вместе с Гарри Поттером. И я считаю, что эти книги — идеальные спутники взросления. А Женьке я всегда благодарен за идеально точный прогноз. Вообще хорошо иметь дома такую Кассандру, которая никогда не ошибается в предсказании будущего и в лотерее. Бывает такой счастливый талант.

«Пересматривая и перечитывая «Королеву Марго», акцентировалась на моменте, где Генрих Наваррский сам просит короля Карла IX (лучшая роль Ефремова) заточить его в тюрьму, в Венсенский замок, от отравительницы Медичи, заявляя, что для него это самое безопасное место. Возникла аллюзия на историю с арестом Навального».

Знаете, грех сказать, я всё себя цитирую, хотя это дурной тон — там у меня в романе Антонов, конструктор, говорит: «Вы думаете, нас посадили? Нас спрятали». Эта мысль, наверное, как-то носится в воздухе, но я не хотел бы так думать. Там всё-таки в шарашке, а не в тюрьме — это совсем другое дело.

Я склонен думает, что это аллюзия случайно возникшая, и Навальный там, конечно, в гораздо меньшей безопасности — там они могут с ним делать всё, что угодно. Но от нас с вами зависит сделать так, чтобы их всемогущество как-то было несколько ограничено.

«Что вы делаете, когда опускаются руки?». Живу. Я живу с этим ощущением. Я в некотором смысле махнул рукой на ожидание прекрасных перемен. Я вполне допускаю, что их не будет при моей жизни. Но ведь следование своим принципам в безнадежной ситуации в каком-то смысле гораздо более утешительное и, по крайней мере, более высокое занятие. Ну, «Чума» там, экзистенциализм Камю. Чума непобедима, но это не значит, что надо опускать руки.

«Почему нет современной попытки экранизировать «Унесенных ветром»?». Две причины, на мой взгляд. Первая — образцовая экранизация, которая отчасти даже затмила роман. Трудно с ней конкурировать. И второе — проблема отчасти казалась снятой. Сейчас, когда Америка опять расколота, этой экранизации в формате хорошего сериала следовало бы ожидать. Потому что Север и Юг (в данном случае реднеки и янки — ну, Техас и янки) находятся в такой контраверсии, в интенсивном противостоянии. Чем это разрешится, Бог ведает.

«Не знаете ли вы случайно, в каком переводе Кушнер любит Пруста?». Кушнер читал Пруста в оригинале. Он всё-таки изучает французский. И такой книжный французский он знает хорошо. Ему мало приходилось общаться, потому что кто мог общаться с иностранцами? Но когда мы были в Париже на книжной ярмарке, он и моя мать были выручалочками для всей группы, потому что они, по крайней мере, могли что-то заказать в кафе и, главное, перевести то, что про нас печатали в газетах. Кушнер (никогда этого не забуду) мне перевел статью про меня, и я был ужасно тронут.

«Не кажется ли вам, что Набоков по духу абсолютный патафизик? Недаром ему нравилась проза Раймона Кено. Рассказ «Облако, озеро, башня» напоминает «Поездку в Херостров» Бориса Виана». Олег, всё-таки Набоков в гораздо большей степени моралист и традиционалист. Патафизики — циники. Они скорее ученики сюрреалистов.

Можно ли Набокова назвать сюрреалистом? Разве что в «Посещении музея», на расшифровку которого Михаил Ефимов убил сотню страниц и замечательно откомментировал, но всё равно рассказ не стал понятней. Может быть, как бы origin, происхождение рассказа стало яснее. Но как он сделан, всё равно тайна.

Набоков не был патафизиком даже в «Приглашении на казнь». Набоков правильно говорил, что когда-нибудь его эстетизм и снобизм перестанут восприниматься. Он будет восприниматься таким же моралистом, как Оскар Уайльд. Я боюсь, что это время пришло.

Набоков же очень добрый, понимаете. Он немного наивный, но главное, он очень добрый. При том, что он утонченнейший мастер. Но он очень хороший человек — вот это самое главное. Он никогда не экспериментирует с человеческой природой. А уж представить себе Набокова, экспериментирующего с веществами, я думаю, откажется даже его изощренное воображение. Понимаете, к патафизикам блезик Поплавский. который был для Набокова литературным врагом, как это ни печально.

«Насколько интересен и нужен был Твардовский — главный редактор журнала «Новый мир»?». Знаете, Бродский говорил, что Твардовский по психотипу похож на директора крупного завода. Наверное, ему надо было руководить вот таким литературным производством. Другое дело, что он обладал несколько однобокой эстетикой.

Он действительно хорошо знал границы своего вкуса. Но, слава Богу, он умел консультироваться с другими людьми. И поэтому ему хватало толерантности печатать Катаева, которого он не любил вовсе — позднего, уже мовистского периода. Но он говорил, что зато оценит аудитория журнала.

У него хватало вкуса читать Трифонова и печатать его, хотя он прекрасно понимал узость своего понимания. Он искренне не понимал, как построен, например, «Обмен». Он говорил: «Ну зачем вам это отступление про поселок старых большевиков? Так была бы хорошая бытовая новелла». Он не понимал, что эта бытовая новелла без этого отступления была бы плоской. А Трифонов весь на сложном соотношении мотивов — не фабульном, неочевидном, но тем не менее.

Я думаю, что если бы он дожил до повести «Другая жизнь», он был совершенно не понял, про что она. Потому что там очень много всего. И мы-то сегодня уже не до конца это понимаем, забыв. А он еще не до конца это понял бы. Но он бы напечатал, безусловно.

Как редактор журнала, он обладал тремя уникальными качествами. Во-первых, упомянутой широтой вкуса. Во-вторых, умением играть с цензурой, бороться, драться, пробивать своих авторов, и, в общем, абсолютной верностью своим авторам. В-третьих, он обладал тем гениальным общественным темпераментом, который позволял ему поддерживать этот остров правды и свободы в условиях смыкающегося, схлопывающегося времени, иссякающей оттепели и так далее. Он был в этом смысле такой инкарнацией Некрасова — гениальным, неповторимым человеком.

«Зачем авторы убивают Искремаса в конце фильма, да еще и под издевательскую сентенцию: «Есть ли справедливость на свете?» («Гори, гори, моя звезда»)». Видите ли, вопрос к Митте. Но, в принципе, Дунский и Фрид не могли бы оставить такого героя в живых, потому что они были люди 20-х годов, носившие на себе отпечаток 20-х годов. Они их застали, хотя это были годы их детства. Но они полагали, что это дух 20-х годов, дух Искремаса (Искусство революции — массам). Этот дух убит. Об этом и картина в известной степени.

«Расскажите о творчестве Евфросинии Керсновской». Понимаете, это то, что называется наивная литература. Это такой русский аналог Grandma Moses. Другое дело, что Grandma Moses, Бабушка Мозес рисовала идиллические картинки из американского быта, а Ефросинья Керсновская писала лагерную летопись, такой комикс. Это тоже такой своего рода русский «Maus».

Вот есть вопрос, можно ли действительно сделать какой-то аналог «Maus» на русской почве. Ну, «Maus» — я имею в виду этот знаменитый комикс. Потому что так получается, что мы всегда считаем безумным кощунством все эти разговоры. Конечно, если бы Арт Шпигельман сделал это у нас, то его бы, наверное, Госдума уж точно признала бы осквернителем всего.

Но, тем не менее, то, что сделала Евфросиния Керсновская — это такой многотомный комикс о своей жизни. Наивный. Или как Генри Дарджер или Даргер, который всю жизнь рисовал картинки и писал к ним роман. Но у нее-то это всё не фантастика. У нее-то это отчет о лагерной жизни. Потрясающая самодельная трагическая летопись.

Ужасен был финал ее жизни, когда она доживала, лишенная речи, полупарализованная. Царство ей небесное! Одна из самых трагических и всё-таки значительных судеб русского XX века, потому что она сумела это написать и нарисовать. Потрясающая вещь!

«Во сколько лет самое раннее будущие летчики-истребители могли пойти учиться в авиаучилище в середине 30-х? По какому принципу их отправляли в Испанию? Могла ли Испания рассматриваться как ссылка?». Нет. Во-первых, самых талантливых летчиков, таких, как Чкалов, берегли. Чкалов был нужен здесь. Он туда просился, но его не пустили.

Серов поехал потому, что он уже летал с ракетной установкой на И-15, и он добился разрешения туда его перевести, потому что у него был опыт полета с этой установкой. Но вот это очень интересно: в последний момент было принято решение эти ракеты — будущие «катюши», так называемые «флейты» — туда не посылать, потому что они могли в силу испанского разгвоздяйства попасть в руки фашистам, и тогда наша главная научная разработка оказалась бы в руках потенциального противника. Немцев там, кстати, тоже хватало. И поэтому Серов поехал, решение о нем уже было принято, а поехали туда обычные «ишаки» — И-16, И-15.

Ну сколько там было? По разным данным, от 200 до 400 этих самолетов. Естественно, ни в какую не в ссылку. Для них для большинства это было для кого-то попытка доказать свою тактику воздушного боя и проверить ее в реальности. Для кого-то это было, если угодно, такое искание адреналина. Для кого-то идейный выбор. Их там было очень много.

Там были, кстати говоря, очень интересные люди — такие, как Птухин, например, который, когда его арестовывали в 1942 году, сказал: «Жалко, я по Сталину не отбомбился». Интересный был человек, весьма такой страстный, охотник. Он, собственно, и был инициатором этой операции, когда они расстреляли (Гарапинильос, что ли, назывался этот аэродром) «юнкерсов» с истребителей зажигательными. Это очень интересно.

А как отбирали? Ну, отбирали, видимо, по принципу, всё-таки кто из них был, во-первых, лучшим асом, а во-вторых, кто помоложе. Так мне кажется. Ведь Серов принадлежал ко второму поколению этих героев. Там были и совсем молодые.

Очень интересно проследить, как в них формировалась эта военная непримиримость. Ведь когда они приехали, они не понимали, что их ждет. Когда Серов увидел, что летит разведчик, он решил, что этот разведчик — одиночка. Он влез в свой истребитель и полез его отгонять. А тут летит 5 этих самих «хейнкелей» или 7. Он был совершенно не готов, что его сейчас будут расстреливать. И только в силу своих выдающихся пилотских качеств он начал перед ними так крутиться, что они никак не могли по нему прицелиться. А он 2 раза попал. Потом взлетели свои и отбили. 50 дырок в нем сделали!

Понимаете, как он посадил самолет — совершенно непостижимо. Но, видимо, где-то начал понимать, что его могут убить. Это для него была новость. Советские люди очень нескоро к этому привыкали. Но зато уж когда привыкали, это становились железные асы с железными челюстями. Уже уйти не мог никто.

«Навальный не раз говорил, что в самолете любит пересматривать «Рика и Морти». Смотрели ли вы этот мультфильм?». Нет, не смотрел. «Посмотрите хотя бы пилотную серию». Ну, наверное.

«Расскажите о Викторе Курочкине». Виктор Курочкин — один из лучших советских военных писателей, но кроме «На войне как на войне», я у него ничего не читал. «На войне как на войне» совершенно гениальная вещь, такая необычайно трогательная, до слез. Об обычном человеке.

«Понравился выпуск про Стейнбека в «Нобеле». Что бы вы сказали про «Консервный ряд»? На передаче вы его обошли стороной». Да знаете, я его не перечитывал 100 лет. Вот «Заблудившийся автобус», нашу с матерью любимую вещь Стейнбека, когда-то напечатанную в «Новом мире», я перечитываю бесконечно. А «Консервный ряд» и «Квартал Тортилья-Флэт» как-то не очень меня тронули. Как в свое время и «О мышах и людях» тоже. Мне не всё у него нравится. Вот «К востоку от рая» мне нравится очень.

Д.Быков: «Диктатура демократии» — это абсолютный оксюморон

«Знакомы ли вы с прозой Дениса Осокина?». Конечно, знаком. Кто же не знаком? Это такой замечательный прозопоэтический синтез. «Как по-вашему, Осокин — это почвенник или магический реализм?». Ну уж точно не почвенник. Он очень русское явление. Но явление такое, скорее, языческое. Да и потом нельзя его сводить к почвенничеству. Он очень разный, Осокин. Это даже не магический реализм. Именно такой Маркес — русский Маркес. Прозопоэтический синтез, причем высокого качества.

«Мне кажется, число обскуров растет в прогрессии. Стоит ли и возможно ли помогать им?». Я помогаю. То есть мне так кажется. Вот знаете, у меня сейчас дико интересный курс в РАНХиГСе. У нас занятия должны быть раз в 2 недели, а мы встречаемся раз в неделю, потому что у нас курс теории литературы. Мы можем и должны обсудить больше, чем успеваем.

И вот я там вижу нескольких студентов потрясающего таланта. Они постепенно раскрываются. Я просто вижу, что они могли бы стать обскурами, если бы им нечего было делать. Но у них есть страшное стремление раскрыться и осуществится. И у них всё получится. Это просто потрясающие ребята! Такого я раньше там не видел.

Дело в том, что, понимаете ли, обскур тяготится обскурантизмом, обскуризмом. Он пытается избежать этой участи. Она душит его, как Железную Маску душит борода. Это как талант, понимаете. Поэтому думаю, что в ближайшее время их будет больше. И наша задача — не дать обскурантизму их задушить.

«Почему эпоха романтизма — расцвет богоборческих мотивов?». Потому что, по определению Канта, есть положительное наслаждение, а есть отрицательное. Есть наслаждение гармонией, а есть дисгармонией. Есть пейзаж сентименталистский, идиллический, а есть романтический — буря, ветер, ураган, темный лес, одинокие скалы.

Богоборчество — понимаете, это тоже недовольство проектом «Человек». Человек недоволен своей участью. Ему кажется, что в нем, так сказать, не соблюден баланс огня и глины, говоря по-леоновски. Человек — несовершенный проект.

Человек, если ему дать свободу, как было во время Великой французской революции, использует ее для грабежей, массовых казней и террора. Возникает Наполеон — такой сверхчеловек, который отменяет Бога и говорит: «Теперь я тут главный». Как правило, он терпит на этом катастрофическое поражение.

Это Каин, понимаете — байроновский Каин, который убивает Авеля не потому, что он ему завидует, а из высокого мотива: потому что он не согласен с божественной тиранией. Он хочет, чтобы всё было иначе. И жена его разделяет участь и уходит с ним. По-моему, довольно неприятная и даже, я бы сказал, пошлая трактовка, Но для Байрона это было таким серьезным утешением. А уж ничего хуже «Манфреда» я себе представить не могу. Но поэт-то всё равно великий.

««Новая газета» — лучшее издание в стране». Когда-то Олег Хлебников очень хорошо сказал: «Проблема «Новой газеты» не в том, что она лучшая, а в том, что она едва ли не единственная». Вот это проблема, да.

«Куда стремиться начинающему журналисту?». Создайте свое издание. Какой-то блог, который все будут читать. Если вы яркий человек, вас будут читать обязательно.

«Пробовали ли вы псилоцибиновые грибы?». Никогда в жизни! Мне всегда дороже всего была ясность сознания.

«Можно ли сделать лекцию о Басове и Титовой в серии «История великих пар»?». Понимаете, там в основном литературные вещи. Но, наверное, можно попробовать.

«Вы считаете, что, по Горькому и Шаламову, проект «Человек» надо перезапустить. Были ли такие мысли у Андрея Платонова?». Нет, другие. У Андрея Платонова была мысль о том, что физиология человека несовершенна. Антисексус — его искреннее убеждение. Но у него никогда не было мысли о том, что человека придется упразднить. Рационализировать — возможно.

«Что вы думаете о немецком экспрессионизме в кино? Мне кажется, что Мурнау и Фриц Ланг должны вам нравиться». Ну как может не нравиться Фриц Ланг? Это не мое, но я понимаю, что это гениально. И потом, конечно, я очень люблю «Носферату». Конечно, я люблю «Кабинет доктора Калигари». Это классика. То есть это такое отрицательное наслаждение. Вообще я экспрессионистов ненавижу, но смотреть их люблю. Это как «кушать люблю, а так нет».

«Как вы относитесь к Карлу Дрейеру?». Карл Дрейер — великий режиссер, и не мне его оценивать.

«Не кажется ли вам, что новая мировая этика породила диктатуру демократии?». Альберт, ну не кажется! Ну что вы, честное слово? Я вообще считаю, что «диктатура демократии» — это абсолютный оксюморон. Да, мне не нравятся новые формы несвободы и политкорректности. Но не нам об этом говорить из нашего положения.

«Валерия Новодворская говорила, что чекисты — это не люди, они «иные» («Ночной дозор»)». Знаете, не будем их демонизировать. Они люди. Просто плохие. Помните, как у Домбровского: «Я повстречал чекиста. Про него мне нечего сказать — он был чекистом».

«Были ли прототипы у Мезонье в романе Домбровского «Обезьяна приходит за своим черепом»?». Да нет, я думаю, это обобщенный тип европейского интеллектуала-антрополога. Их было много. Понимаете, они-то понимали, что антропологическая проблема — главная в 40-е годы: как люди могут такое делать с другими людьми?

«Случаен ли выбор Алексея Навального в его последнем слове? Ведь вы называли произведения Джоан Роулинг Новым Заветом XXI века». Я думаю, что он и без моих лекций это понимает. Понимает, что именно он сейчас, к сожалению, является русским Гарри Поттером. Это очень печальная участь. Я только не вижу, кто Дамблдор, и есть ли он.

«Что должно произойти, чтобы в России стало жить хорошо?». В России хорошо жить — некоторым. Всем — никогда не будет.

«Не кажется ли вам, что незаслуженно забыт Казакевич?». Казакевич не осуществился полностью. Его главный роман оказался не написан. Он подошел к нему весьма близко, но главной его книгой оказалась «Весна на Одере». А так-то…

«Можно ли лекцию о «Доме, в котором...»?». Давайте, но я не очень понимаю, о чем там читать лекцию?

«Можно ли лекцию о Киплинге?». В следующий раз сделаем, хорошо.

Теперь давайте поговорим об Америке. Понимаете, отношение России к Америке — это отношение сиамского близнеца.

Две страны — две ладони огромные,

Предназначенные для любви,

Обхватившие в ужасе голову

Черти что натворившей Земли.

Это Вознесенский. Россия и Америка — близнецы в том смысле, что это две цивилизации, учрежденные в XVIII веке. И Вашингтон, и Петр типологически очень похожи. При этом они оба пытались учредить нацию с нуля. Понимаете, Петр в некотором смысле пытался оторваться, произвести в России такую же революцию, устроить такой же День независимости, как Америка в 1776 году.

Проблема в том, что у Вашингтона был в распоряжении новый континент. Англия осталась в старом мире. А Петр — это замечательная метафора Александра Эткинда, что Россия является объектом внутренней колонизации. У Петра Англия находилась здесь же, только он попытался оставить ее, условно говоря, в Москве и с Петербурга начать новое небо и новую землю.

Проблема, правда, в том, что Вашингтон это делал на библейских основаниях, на евангельских. А на каких это делал Петр, сказать очень трудно. Ему, так сказать, Евангелие заменила Табель о рангах. Это получилась совершенно другая цивилизация — гораздо более расчисленная. Но при этом основная идея была той же: мы уходим в свободное плавание и начинаем с нуля.

Кстати говоря, свои индейцы тоже были, потому что некоторое коренное население на месте Петербурга жило. Только про него уже никто не вспоминает, и резервации для него не построили. А так-то на месте Петербурга поселение было. Это не Петр в диких болотах это устроил — там что-то было и до Петра.

Д.Быков: Отношение России к Америке — это отношение сиамского близнеца

Проблема в том, что в Америке именно в силу ее евангельской природы, в силу такой попытки построить мир по евангельским чертежам, к религии всегда было гораздо более серьезное и истовое отношение. До сих пор оно таким и осталось. И я бы сказал, что ключевая разница в том, что американцам очень нравится быть хорошими. Они любуются собой. А россиянам и в последнее время, и вообще как-то нравится быть плохими. И они считают, что это признак силы. И то, и другое умозрительно, но результаты получаются разными.

Гораздо больше на Америку был похож Советский Союз. И принципы его — это были своего рода Соединенные Штаты России. И республики с их относительной автономией и абсолютным подчинением центру в основных вещах и общей конституцией. И, разумеется, стремление к прогрессу. И почти дублирующие друг друга результаты — атомная бомба с опозданием, водородная с опережением; в космосе первые, на Луне вторые. Я уверен, что лунный проект у нас в конце концов будет. Ну и так далее.

То есть Россия и Америка, может быть, и разошлись, а вот Советский Союз с Америкой уж подлинно были сиамские близнецы, которые неслучайно оказались вместе в борьбе с фашизмом — с главным архаическим злом. Два разных носителя модернистского сознания.

Огромное количество американцев участвовало в российской индустриализации, спасаясь тут от Депрессии. Я уж не говорю о том, что высших своих результатов Россия и Советский Союз достигали именно в союзе с Америкой, во времена конвергенции. И высшей точкой этой конвергенции была стыковка «Союза» и «Аполлона». 1975 год — высшая точка Америки и высшая точка России. Посмотрите, сколько гениев работает в 1975 году в СССР, и сколько гениев в Америке в это время. Кстати говоря, «Полет над гнездом кукушки» и «Профессия: репортер» — эти роли Николсон сыграл в одном и том же 1975 году. Даром, что «Профессия: репортер» снимал Антониони.

Вот теперь смотрите, что интересно. Когда распался и начал увядать Советский Союз, Америка странным образом, как сиамский близнец, оказалась заражена этим же ядом. И сегодняшний раскол Америки — это отражение нашего раскола. И общая деградация — та же политкорректность, во многом тот же отказ от космической экспансии (то, через что они проходили в 2000-е годы, пока не появился Маск) — это было отражением нашей болезни.

Ведь сиамские близнецы — они от чего страдали? Они были очень похожи, но один из них пил, а второй нет. А в силу общего кровообращения, когда один из них напивался, второй против воли блевал, переживал интоксикацию. Когда другой умер, то первый, будучи совершенно здоров, умер через полчаса или через час. Это, понимаете, общее кровообращение.

Эти связи (я об этом довольно много писал в книжке) наращивались именно в 30-е годы, когда туда летал Леваневский (не долетевший), когда туда летал Чкалов, когда Линдберг здесь гостил. Понимаете, это были связи через полюс — трансарктические, через единый материк. Они как бы пытались восстановить Арктиду, которая была же когда-то. Вот эти обломки островов, эта несуществующая Гиперборея. Когда-то Россию и Америку, Россию и Канаду связывала общая территория.

Американцы с их доброжелательностью, белозубой простотой, наивностью — такое своеобразное преломление советского типа. У них тоже есть своя достоевщина, и поэтому они так любят Достоевского. Но у них есть одна определяющая черта: им хочется хорошо о себе думать. Отсюда эта мания помощи, культ помощи. Если вы обращаетесь к американцу за помощью, он сделает всё возможное не только чтобы вам эту помощь оказать, но чтобы вы её приняли и отчитались о результатах. Это выглядит немножко самодовольно, но это действительно так.

Я не буду сейчас говорить и отвечать на вечные разговоры об американской экспансии в мире, о том, что они всем несут войну, а они, наоборот, говорят, что мы всем несем войну. Как бы то ни было, мы — две страны, предназначенные друг другу.

Наш нынешний кризис — он временный, конечно. И главные прорывы в мировой истории будут осуществлять вместе Россия и Америка, когда Россия хотя бы немножко вернется к своему модернизму проекту. Сейчас она глубже и глубже погружается в безумную архаику, и думаю, что дна еще далеко не достигла, хотя с него уже стучат.

И скорее всего, России суждено пережить жесточайшее разочарование в нынешнем этапе своего существования. Разочарование гораздо более сильное, чем любое похмелье, доходящее до адского отвращения к себе всех людей, которые сегодня являются идеологами. Все эти чудовища из «Царьграда», Первого канала, этих всех левиафанов и прочих — они когда-нибудь будут служить... Ребята, я вам серьезно это говорю: вы будете символами позора, и вам стыдно будет глядеть в глаза вашим детям.

Но это ничего. Мы переживали и не таких подонков. Простите, я имею в виду, что мы переживали не таких подонков, как вы. Вы совсем не подонки — вы что-то совсем другое, гораздо худшее. Мы переживали и не таких. Но мы это, в общем, должны именно преодолеть. Мы должны за волосы вытащить себя из этого болота.

И я абсолютно убежден в том, что России и Америке предстоит вместе, как рабочему и колхознице, взявшись за руки, указать человечеству светлый путь — путь Королева, Кондратюка, Илона Маска, прогресса, просвещения и любви. На этой оптимистической ноте простимся на неделю. Поздравляю всех — послезавтра весна. Пока!