Один - 2021-02-04

Д. Быков

Очень много вопросов о том, что будет теперь, и что принципиально изменилось. Давайте я для начала прочту замечательное, на мой взгляд, стихотворение одного из моих любимых современных поэтов — Александра Елина. Он только что его выложил. Я спросил у него разрешения, и он, в общем, не возражает.

Мы просрали свой город, знакомый до слез.

Он раздавлен шипами ментовских колес.

Он — платок на роток, он — расфренд и развод,

Полигон для неместных лихих воевод.

Мы просрали свой город — похоже, что весь.

Нам расслабила булки столичная спесь.

И теперь то, что ты, надрываясь, воздвиг,

Будет пользовать верный царю силовик.

Побеждает лишь тот, кто по-сельски хитер.

Братья вызвали братьев, а сестры сестер.

И в гостиных уже обсуждаем не арт,

А еврейские корни и типы грин-карт.

Лейтенант! Я еще не хочу удирать.

Я здесь списывал credits с винила в тетрадь.

Лейтенант! Здесь еще не снесли тот гараж,

Где мы с Танькой впервые поймали кураж.

А теперь наших внуков прессует ОМОН —

Дети разных народов и разных племен.

И в любом переулке, в любом тупике

Говорят на каком-то чужом языке.

Мы просрали свой город… Со всех должностей

Нами рулят бригады заезжих гостей.

Это как гельминтоз или педикулез.

Мы просрали свой город, знакомый до слез.

Здесь, как вы понимаете, аукаются сразу два текста Мандельштама — один, понятное дело, «Я вернулся в мой город», а другой «Мы живем, под собою не чуя страны». Любопытно с точки зрения семантического ореола, что оба они — четырехстопный анапест. Любопытно и то, что русская тема, как у Блока «Новая Америка», традиционно решается трехстопным анапестом, а тема разочарования в истории — четырехстопным. Но это отдельная тема, которую мы как-нибудь разберем.

Еще здесь аукается, конечно, тема оккупации, впервые поднятая Окуджавой в 1982 году:

Я выселен с Арбата и прошлого лишен,

И лик мой оккупантам не страшен, а смешон.

Я выдворен, затерян среди чужих судеб,

И горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.

Но состояние внутренней эмиграции для интеллигенции, российской и советской, было в известном смысле привычно. Вместе с тем, невзирая на общий довольно минорный тон этого стихотворения и вместе с тем звучащий в нем кураж, я бы хотел сказать, что здесь нет еще ничего принципиально нового в смысле прогноза.

Потому что была у нас уже абсолютно разгромленная оппозиция. Была андроповская полоса арестов и шантажа. Был сбитый «боинг» — южнокорейский. Была ситуация, очень хорошо мне памятная, 1983 года, когда даже не завинчивание гаек, а уже полная мертвечина возобладала в культурном пространстве. Это было почище позднего Брежнева с его откровенной беззубостью во всех отношениях, но такой даже немного трогательной.

Чего следует ожидать? Я полагаю, что сейчас следует ожидать даже не репрессий, а точечных акций против оппозиции. То есть, видимо, репрессии в том смысле, что они довольно трудоемкие, им надоели. Надо размещать на Сахарова или еще в каких-то спецприемниках. Надо заботиться о каких-то санитарных нормах. Надо штамповать протоколы и приговоры.

Будут какие-то точечные акции. Вообще в России осталось не так много непосаженных лидеров оппозиции. И даже не лидеров оппозиции, а просто позволяющих себе какую-никакую оппозицию людей. Значит, против них будут публичные кампании по клевете; совершенно дикие и абсурдные потоки лжи; разовые нападения, забрасывания какими-нибудь предметами, не столько опасными, сколько противными. До публичных избиений, думаю, дело не дойдет — они, в общем, ребята трусоватые. Ну будут такие точечные акции против отдельных людей.

Это я им не подсказываю — я просто вижу логику, по которой это пойдет. Они там наверху совершенно искренне полагают, что можно запугать всю страну (даже не запугать, а зашугать) и арестовать всех потенциально протестных фигур. Это, конечно, невозможно, но это будет делаться хотя бы потому, что силовикам надо постоянно доказывать свою необходимость.

Будут вываливаться тонны компромата, тонны лжи, огромное количество нанятых, проплаченных (скудно проплаченных) людей. Всё-таки людей, получающих от этого наслаждение, немного. Поэтому им надо платить хоть чуть-чуть. Им будут платить... Спасибо за сетку, но я свою сетку помню.

Значит, это будет такое довольно долгое дело. Но дело в том, что в условиях такого террора (а это явно будет террор, мы террор уже наблюдали) будут прилетать «черные лебеди» разной степени черности и величины. Они будут прилетать прежде всего во внутренней политике по совершенно понятным причинам — потому что прокормить такую ораву силовиков не так легко, а их будет требоваться всё больше.

Ну и потом, надо демонстрировать какие-то достижения, а достижений не будет. Как один из худших вариантов сценария надо, конечно, иметь в виду маленькую победоносную войну. Не знаю, на каких территориях, но у Владимира Путина и его присных, у всей этой новорусской опричнины, не осталось абсолютно никаких аттрактантов, никаких привлекательных действий, а рейтинг обычно повышается за счет стокгольмского синдрома. Следовательно, надо кого-то атаковать или организовать чью-то атаку. То, что за счет военной эскалации будет решаться проблема с рейтингом, совершенно несомненно.

То, что всю оппозицию надо объявить национал-предателями — но ведь их уже объявили. Значит, надо это как-то активизировать. Как сказал мне однажды Умберто Эко, именно фашисты громче всех обзывают других фашистами. Значит, здесь будет, опять-таки, активизирована кампания по вылову предателей. Не просто каких-то частных расхитителей собственных фондов — нет, это будут именно предатели. По законам военного времени. А чтобы ввести эти законы, нужно военное время.

Понимаете, это идет нормальная эскалация. Эскалация пойдет с обеих сторон. Если люди сделали такой выбор, проехали эту развилку и выбрали ситуацию, условно говоря, холодной гражданской войны, а местами на улицах уже и горячей, то наивно думать, что они это сделали, чтобы потом разыграть ретардацию, как-то рокироваться.

Как Блоку, шутя, говорила Любовь Дмитриевна: «Рёкируйся!». — «Поздно, — отвечал он, - «Рёкироваться уже поздно». Ретироваться поздно. Они выбрали стадию конфронтации, чудовищного раскола населения. Предпосылки для этого раскола есть. Ну а дальше будем посмотреть.

У меня есть совершенно точное ощущение, что толпа на улицах тоже не прежняя. Им это всё поднадоело. Я вижу довольно высокий уровень, не скажу, агрессии или нетерпимости, но раздражение от этой ситуации. Люди хотят жить, а их заставляют бояться, заставляют воевать, заставляют сплачиваться вокруг давно нелюбимого вождя без какого-либо позитива.

Наверное, есть люди — такие патологические случаи, которые его страстно любят. Но тогда надо хотя бы понимать, за что. Бывает беспричинная страсть, но ее тоже надо как-то подогревать. Поэтому да, мы входим в очень жесткое время — время очень серьезной конфронтации, время, которое будет сопровождаться инцидентами вроде отравления Навального, а может быть, и похуже отравления Навального.

Что касается моего отношения к семье Навального и к нему самому, оно не менялось. Я к Навальному всегда относился с большим уважением, а сейчас еще и с восхищением. И Юле я желаю сил, конечно. И конечно, всё, что от нас зависит, мне кажется, надо делать для того, чтобы Навальный перестал быть жертвой беззакония. Чтобы это беззаконие — демонстративное, запугивающее, наглое, зловонное — прекратилась. Просто чтобы люди перестали на наших глазах топтать человеческое достоинство.

Им сейчас действительно — вот это важно понять — им сейчас действительно всё можно. Человек определяется только тем, какие силы теоретически, гипотетически способные его остановить. Их сейчас неспособен остановить никто. Ни мировое сообщество, у которого полно своих проблем, ни собственное население — население невооруженное, пассивное, долгое время прожившее в условиях халявы. Ему отмобилизовываться еще очень-очень долго. Очень многие люди еще только начинают понимать, что с ними можно сделать всё, что угодно.

Значит, это время определенной конфронтации, очень серьезной. Но проблема ведь в том, что, понимаете, такая ситуация создает, как говорит тот же Навальный, очень много точек напряжения. А может ли сейчас эта система себе позволить такое количество точек напряжения, умеет ли она на них адекватно реагировать, есть ли у нее адекватные идеологи, политологи, даже просто футурологи, которые гадают о будущем? Нет, таких людей сейчас нет. Поэтому, как всегда, видимо, они будут обваливать собственную конструкцию. А от нас уже зависит думать, что придет ей на смену.

Поотвечаем на вопросы, которых очень много. Еще раз спрашивают, кто поэт. Александр Елин, замечательный поэт примерно моего поколения — может, чуть постарше.

«В чем разница немецкой и английской поэзии XVIII-XIX веков как предвестников технической революции в Европе? Английская поэзия направлена во вселенную, немецкая — вовнутрь». Видите ли, я не могу с этим согласиться. Вы говорите только о школе английских метафизиков, а английская поэзия к этому не сводится. Есть замечательная школа баллады, новеллы в стихах. Есть замечательная поэзия Браунинга, эпическая. И Браунинг мне представляется лучшим, хотя и самым сложным английским поэтом XIX столетия. Есть озерная школа, которая тоже, в общем, скорее интересуется миром интимных переживаний, и так далее. К Джону Донну английская поэзия не сводится.

Но я далеко не достаточно знаю поэзию немецкую, прежде всего духовную. Понимаете, там мои познания ограничены Гельдерлином, максимум Новалисом. Хотя я тоже знаю прежде всего «Голубой цветок». Вопрос этот скорее к Петру Мещанинову, который немецкую поэзию, в частности, духовную, XVII-XVIII-XIX веков знает гораздо лучше. Я здесь компетентен недостаточно.

«Можно ли сказать, что в мировой поэзии сегодня заняла свое место поэзия научно-фантастическая?». Вот это хороший вопрос. Но я пока не видел хороших примеров научно-фантастической или чаще фэнтезийной поэзии. Чаще это вольные фантазии на тему. То есть я помню, что у меня в 12 лет была идея написать научно-фантастический роман в стихах. и как-то не очень с этим получилось.

«При чтении Поттера меня больше всего поразило то, что он победил Сами-знаете-кого не волшебным, не боевым искусством, а юридической казуистикой». Да, вот видите ли, дорогой Процент, проблема-то в том, что мальчик с волшебной палочкой ограничен гораздо большим количеством барьеров, пределов, нежели мальчик без волшебной палочки.

«Гарри Поттер» — это не только соревнование двух магов (Гарри Поттер, кстати, не самый сильный маг своего поколения). Это соревнование двух мировоззрений. И, в общем, старая добрая британская мораль воплощена в Гарри Поттере, а не в Волдеморте, который всё-таки ориентирован на такой последовательный, я бы сказал, чрезвычайно травматичный, чрезвычайно эклектичный имморализм: всё плохо; делать всем как можно хуже.

Гарри Поттер — носитель британского духа, для которого характерна и судебная казуистика, и юридическая грамотность. И, между прочим, его палочка выиграла именно за счет того, что их с Волан-де-Мортом палочки — близнецы. И да, хитросплетенная казуистика их отношений в результате оказалась решающей.

Но победил Гарри Поттер за счет жертвенности. Это очевидно, и так бывает всегда. Но то, что юридическая казуистика играет в мире магии огромную роль, принципиально, потому что это британская магия. Понимаете, русская магия выглядела бы иначе. Она бы действовала не за счет закона, а за счет благодати. У британцев очень большая традиция хитросплетений.

«Какой год больше похож на наше время — 1917, 1937 или 1991?». 1937, безусловно, очень похож. Но я уже писал о том, что в 1937 террор имел цель, но не имел причин. Он был, так сказать, тотально беспричинен, и поэтому иррационален. Сказал же Пастернак: «Мы тасовались, как колода карт».

Сегодня тоже хватают кого попало, но хватают среди тех, кто потенциально опасен, кто может выйти на улицу, кто засветился в сетевой или протестной активности. У них, понимаете, представление о сетях очень простое: они считают, что всякая сеть опасна. И это, в общем, очень верно. Это лишний раз показывает, что головного мозга у системы, можно быть, нет, но спинным она что-то такое чувствует. Какие-то рефлексы у нее сохранились.

Потому что сеть ризома в таком делез-гваттариевском понимании всегда противостоит вертикали. Более того, центр ризома там, куда ткнешь. Вот воткнешь палку — и там центр. Поэтому они чувствуют себя такими беспомощными. Они всё думают, что можно обезглавить протест. Но это так же глупо, как пытаться обезглавить чеширского кота. Чеширский кот весь состоит из головы, понимаете, а тела его не видно. Поэтому отсутствие Навального приводит только к тому, что Навальный из статуса лидера переходит в статус мученика, гораздо более опасный потенциально.

Я уже сказал Александру Плющеву на его канале, что Навального приговорили к Нобелевской премии мира. Номинация от Леха Валенсы достаточно показательна. Понимаете, ведь в 1980 году было полное ощущение, что «Солидарность» в Польше раздавлена. Ее раздавили, причем Ярузельскому было весьма трудно добиться права давить ее лично, без братской помощи. Они ее раздавили, а в 1985 всё закончилось.

Однако была же еще, как вы помните, беседа папы римского с Косыгиным и Громыко, когда он сказал: «Если российские танки окажутся в Польше, предупреждаю вас, что я тоже буду там». Это довольно хороший вызов, такое предложение себя в заложники, грамотное и своевременное.

Сейчас, к сожалению, никакого российского папы или кардинала, чтобы провести такую беседу, на горизонте нет. Но можно с большой долей вероятности сказать, что даже после своей первой победы в 1980 году мировая система социализма в Польше уже была обречена. Да, действительно, есть нечто схожее в статусе Навального и Валенсы и в их характере, наверное, тоже. Но в любом случае надо просто понимать, что ситуация похожа на ту.

Насчет 1937 года — конечно, 1937 год гораздо хуже. Никто не говорит. Но и до 1917, и до 1991 года в любом случае значительно дальше. Поэтому-то я и думаю, что ситуация вроде 1937 или вообще вроде любых репрессий может разрешиться только во внешнем конфликте. Сталин пытался начать его с разных сторон — то с Испании, то с Халхин-Гола, то с Финляндии. А вот получилось так, что он оказался в положении катастрофическом.

Поэтому будут попытки развязывать войны — локальные или нелокальные, не знаю. Тем более, что Россия сама сейчас как-то охотно обостряет конфронтацию. Меняется же немножко тон. Если раньше это был тон таких немного глумливых шуток и у Лаврова, и у Захаровой, то сейчас это, простите, тон визга. И визга этого становится всё больше. Это называется забросить чепцы за мельницы. И ситуация с чепцами, конечно, довольно тревожная.

«Смена хозяина дворца — не переадресация ли это к национальному вопросу?». Да нет, конечно. Понимаете, вообще разыгрывать национальную карту в сегодняшней России, мне кажется, себе дороже. И как-то это неактуально. Надеяться, что люди как-то разлюбят или возненавидят Ротенберга именно за его фамилию — это примерно как со стороны, прости господи, Владимира Соловьева утверждать, что Навальный ненавидит его за еврейское происхождение. Да ни при чем здесь это. Сказал же Жаботинский, которого я, правда, не очень люблю, но он умел очень афористично выразиться: «Оставим евреям право на своих негодяев». Что же здесь такого?

«Кто вам милее — ворюга Робин Гуд или кровопийца НРЗБ вампиров?» Робин Гуд не ворюга. Давайте всё-таки соблюдать пиетет относительно британских национальных героев.

«В Хогвартсе странная система начисления баллов. Их дают кому попало и по непонятным критериям». По очень понятным, но довольно казуистическим. Там удивительным образом соседствуют (тут вы правы) баллы за послушание и баллы за непослушание. Иногда надо не послушаться. Потому что иногда надо проявить солидарность.

Это, понимаете, как Петр I однажды узнал, что солдат пропил палаш, подошел к нему на смотру и крикнул: «Руби меня!». Солдат крикнул: «Боже, обрати железо сие в древо!» и выхватил палку, которая была у него в ножнах. Ему объявили сколько-то суток гауптвахты за пропитый палаш и повышение за находчивость.

Вот так, знаете, как в шахматной аннотации ставится НРЗБ. В Хогвартсе, если вы нарушили хогвартсовские правила, но при этом проявили солидарность, или защитили честь факультета, или хорошо поколдовали, вам ставится вопрос НРЗБ.

«К уточнению насчет «Замка» Кафки. Вы говорили, что землемеру К. в финале приходит письмо, в котором ему разрешается пройти в Замок. А я помню еще более абсурдный вариант: Землемер умирает, и ему разрешается жить в деревне». Может быть и так. Понимаете, у Кафки не было окончательного решения, как закончить роман. Поэтому он его не заканчивал. Со значительной долей вероятности землемер К. вообще не умирает. Для меня, например, вполне возможен вариант, при котором он заступает вместо Кламма. И это вариант еще более печальный.

Вот один из моих постоянных и наиболее любимых друзей (уж не буду его называть) спрашивает: «Не 1854 ли год сейчас?». Ну, некоторые аналогии с мрачным семилетием Николая Палкина, конечно, имеются. Но на 1854 год не очень похоже. Депрессивное состояние общества похожее, а внешние обстоятельства не таковы. Немного не таковы.

«У меня есть друг — женщина 30 лет. Она сказала: «Я впервые за 30 лет почувствовала, что устала от себя, надоела себе. Надоело видеть отражение в зеркале, свои реакции, свой образ мыслей. Будь я своей женой, я бы от себя уехала». Описано ли такое в художественной литературе?». Описано в дневниках Чуковского. Он пишет: «Я из-за бессонницы провожу больше времени в своем обществе, чем могу выдержать».

Это ситуация бессонницы, это ситуация личностного кризиса. Она, понимаете, сегодня вызвана отчасти и внешними обстоятельствами. Россия 20 лет не шевелится. То есть она, конечно, делает себе хуже, но она не развивается эти 20 лет. Она довольно заметно деградирует в интеллектуальном отношении. Может быть, в плане зарплат кому-то стало легче, хотя я пока этого не очень замечаю. Но, наверное. Некоторые профессии умерли — журналист, например. Вообще как-то очень быстро умирает интеллектуальная составляющая. И в этом отношении да, легко можно себе надоесть.

Что здесь делать? Понимаете, во-первых, как учил меня один очень талантливый психолог (тоже не буду его называть), никогда не избегайте случая перепихнуть ответственность на внешние обстоятельства. Помните, что вы виноваты не во всём. Это первое. Второе — резкая смена обстановки бывает хороша. И третье — надо что-то сделать, за что можно себя уважать. Ремонт, переезд, роман написать... Ну, набить морду мерзавцу — всегда приятно. Ну, такому, явному мерзавцу.

«Можно ли вам подарить книжку «Саммерхилл. Воспитание свободой»?». Ну, пришлите, конечно.

«Я учусь на переводчика. Курс фонетики был рассчитан на 5 семестров, технологии перевода на 2. На сегодняшний день правительство сократило их в 2 раза, не говоря о других полезных дисциплинах, которые просто исключили из программы. Министерством образования осознанно ставится цель деградации населения и подрезки критической мысли на корню. Есть ли подобная тенденция на филологических факультетах?».

Наверное, есть. Видите ли, я на филфаках никогда не учился и никогда не преподавал. Именно поэтому меня так трогают бесчисленные публикации о том, что я женился на своей студентке. Катя Кевхишвили, студентка ром-герма филфака МГУ тогда, никогда в жизни у меня не училась. Она иногда ходила на мои лекции, когда я приезжал в Воронеж, или потом, когда она стала учиться в Москве. Но она никогда не была моей студенткой.

Я не знаю, как обстоят дела на филфаках. Понимаете, то, что изучение иностранных языков будет приравниваться к крамоле — да, и общение с иностранцами тоже. Уже сказали же, что «зачем нам?». В Госдуме уже выступали на эту тему.

«В книге «Отец Арсений» есть сцена, в которой раненый генерал не желает исповедоваться перед смертью, враждебно реагирует на упоминания Христа. Духовная дочь отца Арсения описывает это как изгнание дьявола. Есть ли еще в советской литературе случаи экзорцизма?». У Тихона Шевкунова в «Несвятых святых» описано, что некоторые деятели искусств при виде портрета Толстого начинали хуже себя чувствовать. Выбрасывали этот портрет — и начинали лучше себя чувствовать. Вероятно, это экзорцизм. Может, это не в «Несвятых святых», а в каком-то из других его выступлений.

Не знаю. Я не помню случаев российского экзорцизма, но отчасти потому, что наша русская литературная традиция (готическая, во всяком случае) до известной степени была в запустении при советской власти. У нас не было готической литературы. У нас Стивена Кинга начали печатать только с 1982 года — ну, если не считать его ярко антивоенного рассказа про военный набор игрушек.

А отчасти, знаете… Это, стати, вы меня навели на интересную тему — об этом, наверное, следовало бы поговорить. Дело в том, что экзорцизм в российской традиции — это непатриотично. Ведь вы изгоняете своего дьявола. А может быть, этот дьявол — какая-то часть вашего суверенитета? Может быть, это ваш суверенный, личный дьявол? Может быть, это ваш национальный дьявол? Может быть, изгоняя его, вы идете на уступку иудеям, которые навязали нам своего Христа? Есть и такая версия, что христианство — это такая попытка евреев перехитрить весь мир и навязать им кротость, а самим эту кротость не соблюдать.

Иными словами, изгоняя дьявола… Как сейчас: из России надо изгнать дьявола. Все мы знаем, где он находится. Его изгонять нельзя. Потому что, во-первых, его место займет другой дьявол, который еще не наворовался. Этот уже наворовался, а сейчас придет другой. А тот дьявол, может быть, националист — он в 2008 году говорил что-то не то.

И вообще изгонять дьявола — это непатриотично, потому что 90%, или 86%, или 29% органов нашего организма всё равно за то, чтобы дьявол оставался там. И, понимаете, совершенно неважно, что он губит организм, что он питается его соками, что вы попадете в ад. Это неважно. Важно, что сейчас, пока он там, вам очень комфортно.

Экзорцистов ходит огромное количество. Я даже рискнул бы сказать, что мы сейчас в этом прямом ночном эфире тоже занимаемся до некоторой степени экзорцизмом. Мы изгоняем наших внутренних дьяволов, наши страхи, наше невежество, наш пиетет по отношению к тому, что пиетета не заслуживает, и так далее.

Но огромное количество людей, наоборот, пытается дьявола холить и лелеять, кормить, сытно подкармливать передачами российского и иного телевидения, Первого и прочих каналов. То есть дьявол — мало того, что он в деталях, но дьявол еще и создает известный комфорт для своего обладателя. Ведь он, если вы помните, приходит тогда, когда его позвали. Плохо было без него, а он дал определенное всемогущество. С ним интересно.

И хотя какая-то часть души, как в фильме «Изгоняющий дьявола» у Биркина, насколько я помню — я всё время путаю его фамилию... Или Джейн Биркин? — это совсем другое. Сейчас проверю. Короче, какая-то часть вашей души пишет у вас на коже «Help me!», «Save me!» — а оно, значит, никак не слушается, не выходит. И тут возникает проблема: чем его можно выгнать, как его отчитать? Не так легко.

Фридкин, спасибо. Не так легко. Понимаете, непонятно, на что он реагирует. Бог, православие? Но у Гоголя в «Вие» провидчески описана церковь, заселенная нечистью. И в каком-то смысле мы этого Вия сегодня наблюдаем. У нас в нашей официальной церкви огромное количество людей, которые к христианству ни малейшего отношения не имеют. Просто вот бывают удивительные совпадения.

«Кстати, как вам экранизация «Вия»?» Да никак! Удачная экранизации «Вия» — Ершова с соавтором, самая первая, где панночка была Варлей. Остроумная картина, очень страшная. Но, конечно, все попытки экранизировать «Вия» потом — неудачные, с моей точки зрения, потому что они ироничные, а тут абсолютно нечего иронизировать.

В общем, экзорцизм в советской литературе и в русской литературе невозможен в силу того стокгольмского синдрома, которым по-настоящему одержим главный герой. Он чувствует к своему дьяволу любовь, родство. Он с ним срастается. И главное, он понимает, что как только мы изгоним этого дьявола, его место займут 10 других. И он этого очень боится.

«Бесы» — такой единственный русский экзорцистский роман. Но мне совершенно непонятно, опять же, почему... Вот это очень верное наблюдение Лидии Яковлевны Гинзбург, что Ставрогин — пустое место, чудо из пустоты. Никто не понимает, что там. Вот, кстати, именно его внутренняя пустота и делает его такой легкой добычей дьявола. Такого, как, например, Верховенский.

«Нравится ли вам сериал «Топи»?». Ну, нравится, да. Я еще не всё видел, но то, что видел, очень любопытно.

«Чего в вашей жизни было больше — радости или грусти? И чего будет?». Радости, безусловно, потому что в моей жизни очень много работы, а она доставляет мне радость. Кроме того, в моей жизни очень много, во-первых, действительно хороших людей.

Я вот сейчас ездил в Питер сдавать книгу. Погулял там, понятно, немножко в районе Сенной, поездил. И вот какое счастье, что на такой маленький праздник сдачи книги, который я устроил, пришло столько удивительных, столько прекрасных людей! Как я вас всех, ребята, люблю! Да, я очень счастлив в друзьях, в учениках. Скорее, больше радости. Да, и в родителях. Как не быть благодарным за мать, которая мало того, что всё терпит, но и продолжает давать мне единственно адекватные советы? Нет, больше радости.

Потом, понимаете, с тех пор, как я женился последним моим окончательным браком, последние признаки муки исчезли с лица. Последний дискомфорт, возрастной и прочий, как-то исчез. Я перестал вообще думать о собственной неправильности, неуместности на свете. У меня появилось чувство уместности. Да и вообще, как говорил о себе Житинский, «я был 3 раза женат, и все 3 раза удачно». Я очень удачлив в людях. Вот в вас, например, в слушателях.

«Когда появились такие штампы, как «лес рук»?». Я, знаете, к сожалению, не специалист по штампам и по истории фразеологии.

«Может ли человек, являющийся по жизни одиночкой, быть руководителем коллектива?». Да, увы, это очень часто бывает, потому что человек-одиночка часто обладает сильной волей. Он не может быть отцом родным коллективу. Такой коллектив не может быть похож на семью. Но быть хорошим руководителем такой человек может — одинокий по своей природе.

Я знал очень многих прекрасных учителей, которые были абсолютно одиноки в личной жизни. В классе они были жестковаты, и они всё свое вложили в работу. Кстати, гениальный фильм «Училка». Гениальный благодаря роли Ирины Купченко — к самому фильму у меня есть ряд претензий. Там довольно многое точно.

«Как по-вашему, Навальный по своему складу характера расположен к авторитарным методам управления?». Знаете, это мне немного напоминает классический вопрос из замечательной пародии Зиновия Паперного на роман Кочетова: «Чего же ты хочешь?». Там «Скажи, папа, был ли 1937 год?». — «Не был, сынок, но будет».

Вот Булатов — здесь примерно такая же история. Навальный не склонен к авторитарному стилю. Он умеет создавать команду, он веселый человек. Но Навального можно деформировать, изменить. Я только очень надеюсь, что происходящее с ним сейчас его не ожесточит. Именно поэтому, мне кажется, он должен получать от нас от всех больше свидетельств любви, поддержки, понимания, больше писем. Мы должны как-то помогать ему сейчас. Помогать духовно прежде всего.

Потому что, понимаете, он стоит один против государственной машины. Я очень люблю эту фразу Пастернака — когда Берестов его спросил, получил ли он его книжку, он: «А, Берестов! Я помню, вы передавали мне книгу. Но я не успел ее прочесть. Видите ли, у меня сейчас роман с танком. Он едет на меня и стреляет. А я развожу руками и улыбаюсь».

Вот сейчас у Навального история с танком. Танк едет на него и стреляет. И танк действительно мутузит его. Понимаете, нет такой гадости, которую они не могли бы с ним сделать и не хотели бы. Потому что он их страшно оскорбил. Он абсолютно правильно сказал в своей замечательной речи: он их люто оскорбил тем, что выжил. Ну как?! Это оскорбление для всех спецслужб.

Мало того, что выжил, так еще и обнаружили этот «новичок». Ну это хамство с его стороны! Он должен был давно уже умереть — по доброй воле, если он любит родину. Да и вообще, если мы любим родину, мы все должны умереть. С нами живыми ей делать нечего, а мертвыми она питается, ей нравится. Я не хочу сказать, что она питается только падалью. Может ли, свежая пища ей даже приятнее. Но всё-таки надо умереть, понимаете? Потому что иначе мы сопротивляемся, а тогда нас не так удобно кушать.

Это касается, конечно, не Родины — то касается путинской модели управления. А Россию отождествлять с Путиным никак нельзя, хотя очень хочется. Вот это проблема: как сделать, чтобы Навальный никоим образом не ожесточился? Я надеюсь, что этого не произойдет.

«Есть ли в мировой культуре хотя бы близкий аналог человеку, который известен как исполнитель, объехавший с концертами всю страну, как актер театра, сыгравший лучшую роль мирового репертуара и получивший в Белграде, Марселе и Варшаве 3 высших награды, как исполнитель пары десятков главных ролей в кино, и при этом, как поэт, оказался лучше всех своих современников, так что некоторые лекторы ставят его в пару с нобелевским лауреатом?».

Я ставлю Высоцкого с Бродским в пару именно потому, что они продолжают отношения — как бы ножи доигрывают драму своих хозяев у Борхеса. Они продолжают сложный конфликт и сложную конкуренцию Маяковского и Есенина. Конечно, это очень интересные типологические фигуры.

Конечно, Высоцкий гений, но аналоги ему есть. Жак Брель, который очень недурно играл в кино, замечательно пел и был первоклассным поэтом. Хотя, конечно, не имел для своей страны такого значения. Но это потому, что в России, кроме Высоцкого, мало кто тогда называл вещи своими именами. Масштаб поэтического дарования и музыкального, я думаю, сопоставим. Масштаб гражданского чувства — нет, но у Бреля не было Таганки.

Брассенс, безусловно. Среди американцев, я думаю, самая близкая аналогия — это Боб Дилан, который получил Нобелевскую премию, вполне заслуженно. Леонард Коэн, который был и превосходным поэтом, и замечательным романистом, и очень ярким исполнителем. И кроме того, у Коэна всё в большом порядке с общественной активностью. Вот Коэн, по-моему, довольно близкая аналогия. Хотя, конечно, абсолютная уникальность Высоцкого бесспорна.

«Глава Службы внешней разведки Нарышкин сказал, что перед Александром Невским стоял важный цивилизационный выбор между западным католическим римским миром, который навязывал нам свою ауру, веру, культуру и обычаи, и Золотой Ордой, которая тупо собирала дань, хотя и жестоко, но ей была безразлична культура и обычаи. Князь Невский предпочел союз с Золотой Ордой, и «время показало, говорит Нарышкин, что цивилизационный выбор был сделан правильно». Как вы считаете, правильный ли выбор сделал сам Нарышкин?».

Это довольно традиционная проблема. Ей посвящена огромная литература. Я вас отсылаю, по крайней мере, как к конспекту каких-то главных мыслей об этой теме, к своей статье про Яна (Янчевецкого) в последнем «Дилетанте» — ну, слава богу, не последнем. Там действительно поднимается вот эта проблема цивилизационного выбора. Сергей Эйзенштейн тогда сделал правильный выбор, сняв фильм про Александра Невского. А финал этого фильма, который был в сценарии Павленко, напечатанном в «Знамени», ему переписали. Это очень важно.

«Вашу теорию насчет пород людей предвосхитила в фильме Млечина «Хрущев и КГБ» Татьяна Дмитриева, академик, министр здравоохранения. Она, комментируя ситуацию после смерти Сталина, говорит о львах и кроликах. Давно доказано психологами и психопатологами, что мир здоровых людей делятся на львов и кроликов, и из одного не получится другой».

Во-первых, это не моя теория. Я, кстати, думаю, что это и не теория Дмитриевой, потому что Млечин действительно в главе «Львы и кролики» в биографии Хрущева подробно излагает эту теорию. На самом деле эта теория базируется на изучении реакций на опасность — что, условно говоря, у львов впрыскивается адреналин, а у кроликов норадреналин, или наоборот — я сейчас точно этого не вспомню. Что касается разговоров о породах людей, у меня не сказано «породы людей». У меня сказано: как есть породы собак, так есть психотипы людей.

Наверное, сидит какая-то контора, которая отслеживает все мои публикации. Когда им нужно отвлечь внимание от своих печалей, они дают «фас». Сначала всегда включается «Россия-24», потом Соловьев, потом Скабеева с мужем, потом газета «Завтра», потом конкретно занимающийся мною человек. Я хорошо его знаю, и знаю, кто ему диктует — не обольщайтесь. И дальше еще несколько людей, которых мне просто противно называть.

Устраивается такая кампания, причем извращаются абсолютно любые слова. И сейчас мне вся эта публика кричит: «Вы воскрешаете идеологию нацизма! Вы делите людей на унтерменшей и юберменшей! Вы подходите с циркулем! Наши светлоликие либералы всегда делят нас на породы! Смотрите, какую участь они нам готовят: «выделите маленькую территорию вроде Новых Сентинел»!».

Ну прочтите статью-то! Она в «Русском пионере», доступна. Там сказано: изоляционистов для их блага надо изолировать, потому что им некомфортно жить в открытом мире. Ну, жители Новых Сентинел — сколько их там? 364 человека предположительно — живут на маленьком острове где-то, кажется, в Индийском океане, и никто еще к ним не подошел, потому что они закидывают всех копьями, а в вертолеты стреляют стрелами. Не надо разрушать их уникальный мир. Вот такие Новые Сентинелы нужны для каждого. Люди должны жить, доказываю я в этой статье, там, где государственная система соответствует их психотипу.

И когда я говорю, что избиратели Путина отличаются от избирателей Навального антропологически, люди, которые с негодованием — хорошо разыгрываемым таким, хорошо темперированным, очень искусственным негодованием — начинают это обсуждать — они просто не знают, что такое антропология.

Вот мой вам добрый совет: ребята, вы наймите отслеживать то, что я пишу, человека по крайней мере со средним образованием. Который знает, что антропологические барьеры — это барьеры культурные. Просто вы сами фашисты. Поэтому у вас всё сворачивает на расовую теорию, на лицевой угол. Один даже пишет: «Как еврей может себе позволить говорить об антропологических барьерах?». Простите, антропология — это система наук, изучающая прежде всего существование человека в культуре.

В аристотелевском понимании антропология — это именно духовная наука. Антропологические проблемы — это проблемы, по которым человек делает тот или иной выбор. Но это не расовые, не возрастные, не национальные. Антропологический — это сумма духовных факторов, которые подталкивают человека к тому или другому поведению.

Но поскольку для вас человек исчерпывается его национальностью и деньгами, вы думаете, что «антропологический» — это значит расовое деление. У меня там слово «нация» вообще не упомянуто! Потому что человек выбирает Путина или Навального не в зависимости от нации, не в зависимости от возраста, не в зависимости от места рождения.

И та же история с Трампом. К сожалению, сейчас люди разного склада (назовите это так) перестали совмещаться. И мы, видимо, присутствуем при начале глобального именно антропологического разлома человечества на две ветви — то, что происходит с Байденом и Трампом в Штатах. Притом ни Байден, ни Трамп в этом не виноваты, потому что они не выражают этих тенденций. То, что происходит с Байденом и Трампом — это такой же точно антропологический разлом, совокупность культурных и психологических факторов.

Есть же, понимаете, философская антропология. Есть культурная антропология, которая изучает законы развития цивилизаций, их скорость, их контакты. Вы же не будете утверждать, что все цивилизации находятся на одном уровне? И проблемами контакта занимается культурная антропология, которая, к сожалению, в России начала существовать очень поздно. Уже Фрезер написал все свои главные произведения, уже существовала «Золотая ветвь», уже существовал Леви-Стросс, а в России это было под запретом.

Есть, конечно, наука, которая является лженаукой, наука, которая делит людей на неизменные в течение жизни типы — соционика. К соционике я отношусь довольно скептически, особенно потому, что она всё время пытается против моей воли классифицировать и как-то квалифицировать меня, и тем самым встать надо мной.

Это довольно глупо. Но и соционика тоже исходит из базовой проблемы: человечество не монолитно. Человечество состоит из разных людей. И жить они должны не там, где им повезло или не повезло родиться, а там, где, как сказано у Набокова, «стояли существа, подобные ему».

А идеологи путинского режима могут быть совершенно спокойны — никто к ним с черепом и с циркулем не подходит. Ими занимается не антропология. Ими должна заниматься паразитология. Потому что это люди, которые вместо главной человеческой функции — вместо творчества, познания мира, эмпатии и так далее, занимаются паразитированием на своей стране и врут, как оглашенные. Но это, к счастью, всем уже становится понятно. Именно поэтому все их компашки, компании — это пустая трата государственных средств.

«Почему вы считаете пародию Долина на Высоцкого этической ошибкой?». Не Долина, а Дольского. «Разве пародия сама по себе безнравственна?». Переход на личности, содержащийся в ней — безусловно.

«Какое впечатление на вас произвела речь Навального в суде?». Замечательное. Очень профессиональная, крепко построенная, юридически хорошая и храбрая речь.

«Интересно ваше мнение о романе Вишневского «Одиночество в сети»». Речь Навального лучше. Хотя мой разговор с Вишневским был мне очень интересен в свое время. Он давал у меня эфир, давал интервью в свое время.

«Всякий раз, как бываю в Москве наездами, чувствую, что попадаю в квартиру, в которую набиты 5 или 10 комплектов мебели, 3 дивана, 5 комодов, 10 люстр. Почему это так? Нет чувства меры и вкуса?». Видите ли, Москва всегда была эклектичным городом. У нее нет единого стиля, и он ей, наверное, не нужен.

Если вы приезжаете в Нью-Йорк, на вас тоже давит это изобилие. Изобилие — как сказать? — не только денег, а стилей, опыта, чужой жизни, которая вокруг вас. Вот Александр Журбин и жена его Ирина правильно говорят, что всякий приезд в Нью-Йорк — это повышение температуры, давления, безумная энергетика.

Это очень быстро живущий город, в котором всего очень много. Бродский говорил, что главное слово об Америке — «много». Всего много. Это немножко давит. Но это не отсутствие вкуса — это такой вкус. Вот такая пестрота. Поэтому в американской литературе так много всего. Она очень богата. Богата методами.

«Такими темпами в 2024 году голосовать будут только зэки — другого электората в России не останется». Не думаю. Понимаете, на это очень похоже, но не факт, что это возможно. Потому что, во-первых, всех не пересажаешь. Во-вторых, у каждого пересаженного есть родственники. В-третьих, зло эффективно на коротких дистанциях.

Людям хочется быть хорошими. Поэтому они выходят на улицы. А есть люди, которым хочется быть плохими — это как раз антропологическая, если угодно, культурная проблема — если вам так больше нравится, культурологическая. Есть люди, которым хочется быть хорошими и плохими. Что это за внутренний механизм? Что предопределяет это? Пейзаж, погода? Нет, не думаю. Образование? Не думаю. Видимо, какие-то более тонкие механизмы, до понимания которых мы еще не дошли.

Ведь понимаете, мы же ходим вокруг фашизма, ощупывая слона: здесь вот хобот, здесь нога, здесь хвост. Слон похож на веревку, на колонну, на бревно. Мы не понимаем, что такое фашизм. Возможен ли фашизм без идеологии? Нам сейчас показали, что да. Возможен ли фашизм на чистой эмоции? Действительно, на наслаждении моральным падением? Включите любую пропагандистскую программу, любое тв-шоу — вы увидите, что люди наслаждаются, а некоторые, просто не стесняясь, оргазмируют.

Это ужасно, да. Но они наслаждаются. При этом идеологии у них нет. У них есть блаженное чувство вседозволенности и счастливое ощущение, что с остальными они могут сделать всё, что угодно. Это не так. Но пока им так кажется.

Связано ли это как-то с интеллектом? Вот не знаю. Прямой корреляции нет. Стивен Кинг не зря так любит повесть «Великий бог Пан» Мэкена. И я не зря ее так люблю. Именно потому, что «Великий бог Пан» — он об интеллектуале, вообще-то. Но интеллектуалу в какой-то момент понравилось заигрывать вот с этой стороной жизни. Это всё очень трагично, конечно.

«Мне любопытно, говорил ли кто-нибудь из современников Джордано Бруно: «Смотри, Христос умер на кресте, а не разглагольствовал по поводу бесконечности миров»?». Конечно, говорили. Проблема любого героя в том, что вокруг него очень много клеветников, не желающих признать его героем. Тут тоже антропологический барьер или, если угодно (хотя я считаю этот термин совершенно ненаучным), пассионарный.

Кстати, Иннокентий Китаев (есть у меня такой постоянный читатель) упрекает меня в том, что я враг имманентности. Но здесь я говорю именно об имманентностях, о предрасположенностях. Понимаете, Иннокентий, я со всем уважением к вам обращаюсь, хотя вы считаете себя гораздо умнее меня. Это вы напрасно. Просто потому, что это не очень прилично — так это демонстрировать. Но в одном вы, безусловно, правы: это имманентная вещь, как цвет волос — такая предрасположенность или к свободе, или к несвободе.

Но ведь проблема в том, насколько человек от своей имманентности — от цвета волос, национальности, веса, возраста, пола — способен отойти, насколько он способен над этим подняться. Есть люди (кстати говоря, их очень много), которые прекрасно себя чувствуют в несвободе. Но они делают шаг вперед и переезжают туда, где есть свобода. Или влюбляются в ту женщину, которая несет им свободу. То есть, иными словами, ломают себя. Человек интересен в той степени, в какой он себя сделал. А так-то, конечно, темперамент — это тоже имманентность. Это тоже врожденное свойство.

Я просто говорю о том, что если люди не могут больше победить в войне (война стала невозможна), наверное, надо дать им возможность жить так, как они хотят, а не переделывать постоянно чужую жизнь. Переделывать можно себя, но не все к этому готовы. Вернемся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

«Зачем вышел новый фильм «Зоя»? В чем его актуальность и смысл? Неужели нас снова учат умирать за родину?». Я не буду комментировать эту картину. Потому что здесь, понимаете, слишком трудно отделить ее тему от качества исполнения.

Мне кажется, что это, конечно, большая художественная и человеческая неудача. Но я совершенно не хочу оскорблять память павших. Хотя мне кажется, что память павших оскорбляют как раз вот такие сталинистские произведения. Но это, еще раз говорю, не та тема, которую можно поднимать сегодня. Она как бы такая полностью табуированная.

«Может ли Юлия Навальная стать нашей Тихановской?». Даня, у вас этот вопрос отправился 12 раз. Вы молодец, конечно. Чем больше писем, тем мне приятнее.

Может, наверное. Понимаете, Россия не Белоруссия и не Украина. У нас это всё иначе. У нас традиционно есть культ героических жен. И декабристки в этом смысле как раз, наверное, самые бесспорные героини российской истории. Но я при этом понимаю и то, что ситуация будет гораздо жестче.

Понимаете, в сценарии Осетинского (царствие ему небесное), на мой взгляд, в главном его произведении, Николай говорит: «Вы думаете, что вас расстреляют? Что вы будете интересны? Я вас в крепости сгною», незабываемым голосом Василия Ливанова. Они будут устраивать некрасивую гибель. Они будут не стрелять, не на Голгофу возводить — они будут душить носками. Они иначе не умеют. Им надо унизить, а не убить.

Но это всегда так было. Гэбухa это всегда устраивала. Помните, когда она требовала покаяния от Дмитрия Дудко, от Якира и Красина. Надо сначала покаяться в эфире, чтобы ты был морально раздавлен. Дмитрий Дудко был раздавлен до такой степени, что даже стал оправдывать это свое поведение. Стал говорить, что истинно христианское смирение было в том, чтобы отречься от диссидентства.

Но это не христианство, понимаете? Ползать во прахе — это не христианство. Хотя у меня никогда бы не повернулся язык его осудить просто за покаяние. Ну мало ли? Судьба близких. Судьбой близких шантажировали. Но нет, он после этого в этом покаянии начал находить высокий христианский смысл смирения, даже подвиг. Это не так. Хотя я бесконечно его уважаю.

То есть здесь будут унижать, давить, ломать. Будут требовать сначала отречься, а потом этим попрекать. Помните, как у Аксенова в «Ожоге»: «Ну что, дрисня, говно шоколадное?», — говорят там мальчику фон Штейнбоку из-за того, что он сломался. Подростка, ребенка давят, и когда он ломается и плачет, ему говорят: «Вот...». Они же наслаждаются. У них о человеке очень заниженные представления, у чекистов. Они всех считают вот этой, простите за выражение (я цитирую — это Аксенов), дрисней.

Поэтому тут надо действительно всё время готовиться к завышению. Надо всё время, что называется, опережать в игре на четверть хода, всё время предлагать большую ставку. Навальный умеет повышать ставку. Юлия, я думаю, тоже. Но им будет очень трудно. Они в очень трудном положении. Это вам не Тихановская. Хотя Тихановской тоже трудно было колоссально.

Понимаете, Россия очень большая страна. И тут, конечно, будет попытка повторить трюк Сталина. Помните, Сталину докладывают, что такой-то не признается — кажется, речь шла о Блюхере. Он говорит: «Не признается, да? А как по-вашему, сколько весит Советский Союз?». — «Не знаю, триллионы триллионов тонн». — «Может ли один человек выдержать такой вес?». — «Думаю, не может». — «Вот и я так думаю».

Понимаете, тут будет попытка давить тремя факторами. Во-первых, большинство против вас. Во-вторых, вы предаете родину. Да, у нас сейчас плохая родина, может быть. Даже можем допустить, что у нас сейчас плохая власть. Но она — родина, сынок. И ты предаешь ее. Ты встаешь на сторону Запада. Ты делаешь ложный цивилизационный выбор!

И третий момент, которым будут давить — это, конечно, тоже судьба близких. Ты обрекаешь их на то и на это. У нас это тоже очень хорошо отработано. Будет по полной программе идти «Порог» Тургенева. «Готова ли ты на предательство; готова ли ты на убийство; готова ли ты на позор; готова ли ты на то, что самое имя твое проклянут?». — «Готова». — «Дура!». — «Святая!». «Дура!», — проскрежетал кто-то сзади. «Святая!», — донеслось откуда-то в ответ.

Они будут прибегать ко всем способам. К вранью совершенно беспардонному, чудовищном, дикому. Вот про меня уже один сказал, что Быков летел на государственном самолете из Уфы, а из-за этого этот самолет не прилетел к детям, которые умерли. Ну, с этим человеком будут разбираться юристы «Новой газеты», с его стримом. Потому что «Новая газета» организовывала мне этот частный самолет.

Вот они будут так врать. Понимаете, там ничего святого нет. Мне, кстати, они тоже не могут простить, что я выжил. Это их очень оскорбляет. Не исключаю, что они еще раз попробуют что-нибудь такое. Но на себя-то я, собственно, махнул рукой. Что я хотел, то я написал, и мне жизнь не особенно дорога. Визжать-то я не буду. Мне ребенок мой дорог — собственно, все трое. И дороги люди, которые вокруг меня. Я не уверен, что их судьбой меня не смогут сломать. Очень может быть, что и смогут. Просто я еще раз показываю, какого уровня будет это давление. Юлии Навальной предстоит пройти через ад. Она это знает. Хорошо, если вокруг нее есть надежные люди. Я тоже, со своей стороны, думаю так.

«Что осознал о войне в своем творчестве Семен Гудзенко?». Если раскапывать подлинное «я» Гудзенко за наворотами такой советской поэтики — нормативной советской поэтики, как это называет Вольфганг Казак, то, наверное, две вещи.

Во-первых, конечно, огромное ожесточение. «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалели». И в особенности

Бой был коротким, а потом

Глушили водку ледяную,

И выковыривал ножом

Из-под ногтей я кровь чужую.

Вот это для поэзии… Это даже не гумилевщина — это гораздо дальше. И довольно страшно. Я больше люблю Шубина, понимаете, если брать это поколение рано умерших после войны, надорванных войной советских поэтов... «Мы не от старости умрем — от старых ран умрем».

И второе. Понимаете, Гудзенко мог бы стать бардом этого нового поколения, которое прошло войну и на войне обрело свободу. Но в силу разных причин он этого не сделал. Он до этого не поднялся. Ему не дали этого сделать. Он слишком рано умер. Он не дожил до настоящей оттепели. Поэтому вот этот великий и страшный поэт в огромной степени не состоялся. Всё-таки это здорово —

Мы не от старости умрем —

От старых ран умрем.

Так разливай по кружкам ром,

Трофейный рыжий ром.

Понимаете, он немножко ушел в другую сторону:

Быть под началом у старшин

Хотя бы треть пути.

Потом могу я с тех вершин

В поэзию сойти.

Мне кажется, это не совсем верно — ставить выше поэзии «быть под началом у старшин». Хотя я понимаю его правоту. Вот Гудзенко — вот была бы тема для фильма, для книги. У нас же хорошей биографической книги о нем нет до сих пор. А было бы очень уместно.

«Нельзя ли лекцию о Гумилеве? В этом году у него юбилей смерти». Гумилев в некотором смысле устроил нам российскую свободу слова. В 1986 году, в 17-м номере «Огонька», в апреле, появилась подборка его стихов. Говорят, что он был любимым поэтом Раисы Максимовны. И после этого остановить гласность было уже нельзя. Вот Гумилев был тем рубежом, за которым всё кончилось. Или всё началось.

Почему это было так? Пожалуй, можно поговорить о ницшеанстве у Гумилева. Та же Лидия Гинзбург... Александр Семенович Кушнер подарил мне в Питере (спасибо ему большое!) огромную ее книгу, 800-страничную (она только что вышла), где довольно много впервые появившихся фрагментов. Вот там она приводит слова Тихонова или Шкловского — кого-то из них: «В 1925-1928 годах Гумилев бы перековался и был бы в ЛОКАФ (Литературном объединении Красной армии и флота)».

Может быть. Это соответствует его евразийству, его идеям. Он был близок к евразийству, конечно. Идеологически — безусловно. Он был бы монархистом. Хотя, понимаете, далеко не все монархисты приняли «красного царя». Но у Гумилева после определенной ломки такое могло быть. Во всяком случае, полярные капитаны, вот такие люди, как Бадигин, например… Я для романа подробно изучал его книги. Героический дрейф «Седова» — вот это гумилевская тема.

«Обязательно ли для появления Лермонтова нужен Пушкин? С кем поэты соотносятся исторически и архетипически?». Ну, в России они циклически повторяют ситуацию. Вот с кем они соотносятся. Есть архетип. Я думаю, что Павел Васильев...

Кстати, в наибольшей степени Гумилев, конечно, повторяет и судьбу Лермонтова, и идеи Лермонтова, и лермонтовский характер, состоящий из бешеного самомнения и такой же желчной бешеной самоиронии. Такой гениальный вечный подросток. Гумилев, конечно, Лермонтов. Он и внешне очень похож. Почти мистическое совпадение, абсолютно.

Но нужен ли был ему предшественник, Лермонтову? Конечно, да. Ведь у него есть поэма «Тамбовская казначейша», написанная онегинской строфой. Его поэзия во многих отношениях вдохновлена Пушкиным. В частности, «Подражанием Корану».

А вот проза имеет другие источники вдохновения. Его проза — это нечто совсем иное, и прежде всего, конечно, гетеанское. «Фаталист» — целиком парафраз сцены из «Юного Вертера». И доктор Вернер, конечно, привет Вертеру. «Герой нашего времени» в некоем смысле анти-Вертер.

«Что плохого, если ребенок хочет, подобно Генри Торо, написать книгу о том, как он проводит время на природе в блаженной задумчивости? Разве это не поэтично? Разве нет тоталитаризма в вашем желании сильно нагружать детей?».

Чарльз, милый, я хочу нагружать их тем, что им интересно. Если ему интересно написать книгу вроде дневника Торо, если ему хочется прожить свою жизнь в лесу, если ему хочется путешествовать, но путешествовать не праздно, а видя, открывая и формулируя — ради Бога. Но если ребенок занят балбесничаньем и хочет из него извлечь какие-то поэтические образы, я подозреваю, что он должен, по крайней мере, сначала доказать, что это подлинно поэтическое балбесничанье, а не просто пинание, так сказать, вола.

У меня есть совершенно четкое ощущение, что безделье для ребенка, dolce farniente, хорошо только в том отношении, если оно посвящено именно творческому труду. Ахматова говорила: «Больше всего делаешь, когда ничего не делаешь». Это творческое скучание. Но творчески скучать! Кто же предлагает загружать ребенка тем, что ему не нравится, что ему отвратительно? Ребенок должен весь свой день отдавать тому, что ему действительно интересно. Это же касается, кстати, не только ребенка.

«О чем, по-вашему, пьеса «Кто боится Вирджинии Вульф»?». О том, что единственная форма брака — это игра. Ну, для некоторых людей. Если у вас нет любви в браке, то вам остаются только разнообразные ролевые игры. А любовь сама по себе — содержание. С любимым скучно не бывает. Но если любви нет, то всё вырождается вот в такую игру.

«Прочтите что-нибудь из лирики Пастернака. Спасибо за книгу о нем!». Господи, вот сейчас, судя по погоде,

Завалит снег дороги,

Засыплет скаты крыш.

Пойду размять я ноги:

За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,

Без шапки и калош,

Ты борешься с волненьем

И мокрый снег жуешь.

Течет вода с косынки

По рукаву в обшлаг,

И каплями росинки

Сверкают в волосах.

Твой взор тягуч и влажен,

В твоих глазах тоска,

И весь твой облик слажен

Из одного куска.

Деревья и ограды

Уходят вдаль, во мглу.

Одна средь снегопада

Стоишь ты на углу.

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему.

И в нем навек засело

Смиренье этих черт,

И оттого нет дела,

Что свет жестокосерд.

И оттого двоится

Вся эта ночь в снегу,

И провести границы

Меж нас я не могу.

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Самый умный поэт мог так закончить стихотворение. Первоначально ведь оно заканчивалось на «И провести границы меж нас я не могу», а он сумел неожиданно увести куда-то еще выше. Или, понимаете, если уж брать, опять-таки, семантический ореол, вот этот трехстопный ямб и эту интонацию, тоже совершенно незабываемую:

Идет без проволочек.

И тает ночь, пока

Над спящим миром летчик

Уходит в облака.

Он утонул в тумане,

Исчез в его струе,

Став крестиком на ткани

И меткой на белье.

Там дальше вот этот совершенно гениальный образ неспящего мира — мира, в котором все обмениваются сигналами:

Кому-нибудь не спится

В прекрасном далеке

На крытом черепицей

Старинном чердаке.

Он смотрит на планету,

Как будто небосвод

Относится к предмету

Его ночных забот.

Вот это очень хорошее умение — так смотреть на планету, как будто она относится к сфере ваших ночных забот. А иначе зачем тогда и бодрствовать?

«У нас в столице Болгарии этой осенью бастующие перекрывали центр столицы примерно на 2 недели. Ночевали в палатках на центральной улице города. Перекрыли движение в центре. Полицейские договаривались около 2-х недель. Договаривались, не били. Пустили транспорт в объезд. И как же больно было видеть зверства в Москве, и как ужасно это видеть!».

А в Белоруссии тоже больно. В Белоруссии, может, и еще больнее. Потому что они там какие-то кроткие. Как-то они совсем не сопротивляются. Ну посмотрим. Я, во всяком случае, в Питере увидел другую толпу — совсем не такую, как в Москве. Не буду объяснять, но всё-таки город, который был колыбелью 3-х революций, живет немножко энергичнее.

«Прочитал книгу «Обменные курсы» (да, это Малькольм Брэдбери, «Rates of Exchange») и уловил там такую посылку, что жанр магического реализма процветает в тоталитарных государствах. Эта форма эскапизма? Есть ли такие же произведения в либеральных государствах?». Ну, магического реализма очень много в либеральных государствах. Всё-таки фэнтези родилось в Англии, если брать Толкиена.

А то, что такой эзопов магический реализм в тоталитарных государствах — он там очень специфичен. Это такой шварцевский магический реализм, который просто является завуалированной формой высказывания о современности. Но знаете, как довольно точно сказал Миндадзе, пресс цензуры заставлял людей иногда создавать великолепные магические конструкции. Когда тебе надо реализоваться на крошечном пятачке дозволенного, ты реализуешься с особенной энергией, с особенным напряжением. Это нормально.

«Что стало с такими, как Лопахин, после революции 1917 года?». Да ничего хорошего. Именно поэтому фильм Овчарова «Сад» кажется мне очень точным. Вот этот финальный титр — «Шла осень 1904 года...» или «Шло лето 1904 года...». Даже весна. Это потому, что через 13 лет Лопахин горько пожалеет о своей сделке, о покупке. Явится в Париж к Раневской и будет просить: «Примите меня дворецким».

«Что самое сложное в жизни? Мне кажется, что сложнее всего быть хорошим человеком». Нет, быть хорошим человеком легко и приятно. Плохим трудно, да — огромные затраты. Для человека естественно быть хорошим. Душа по природе — христианка. Другое дело, что иногда быть плохим дает довольно сильный экстаз. Но за этот экстаз жестоко расплачиваешься. Об этом надо чаще напоминать.

«Когда смотришь вокруг, такое впечатление, что люди из противоположных лагерей только и ждут, чтобы получить право мочить ближнего». Да, это вот тот антропологический разлом, о котором я говорил. Но дело в том, что, понимаете, в истории человечества такие антропологические разломы, когда сам психотип человека надламывается и делает резкий эволюционный скачок, бывали неоднократно. И христианство — такой скачок. Ведь все эти люди прилетели не из космоса. Они наши соседи, ходили в одни школы.

«Не хватает внутренних сил противостоять энергии ненависти». Это великолепно сказано, но у нас есть большая вещь, чем ненависть, более эффективная и более приятная. У нас есть сознание правоты. Если они про нас врут — значит, мы правы. Если они нас травят — значит, мы правы. И так далее.

«Почему сейчас молчит Пелевин?». Ну как же молчит? «Неужели он боится, что если выйдет из тени, его величина уже не будет такой явной?». Может быть, боится. Понимаете, вообще надсхваточная позиция очень удобна. Но я не думаю, что он молчит. Просто, понимаете, Пелевин сформирован другой эпохой. И для него сейчас переход к таким однозначным моральным выводам — этот переход для него труден.

Ситуация стала черно-белой. Она всегда довольно травматична. Я всё время цитирую эту фразу Томаса Манна из «Романа одного романа»: «Абсолютное зло, безусловно, очень позитивно, очень полезно в том смысле, что добро наконец начинает объединяться». Исчезают различия, позволяющие нам вечно враждовать и дискутировать.

Но при этом это требует святости. Понимаете, это требует довольно высоких требований к себе. Они стали настолько омерзительны… Они сделали это сознательно. К этому шло, и они этому не противились. Они стали настолько омерзительны, что мы должны стать чем-то прямо противоположным.

От нас требуется очень большой нравственный рывок. Чтобы их оттенять, мы должны быть очень хорошими, а не уподобляться им ни в коем случае. Выигрывает не тот, кто старается быть хуже противника, а тот, кто старается быть лучше противника, и тот, кто объективно лучше противника. На этом выиграна Великая отечественная война. Понимаете, вот это великая мысль: «потому что все твои заветы нарушает Гитлер чаще нас» (Глазков).

Эта проблема в том, что человек должен отковаться во что-то. А позиция такого скептического наблюдения — «да ну, да вы все хороши, да вообще давно пора уже махнуть рукой на всё на это» — такая позиция довольно омерзительна. Я думаю, что Пелевин ее сумеет благополучно преодолеть. Уж такие утонченные, такие талантливые, такие рафинированные люди и то пишут вполне однозначные вещи, показывая, что они на стороне добра. Это же не мы виноваты. Нас поставили в эту ситуацию.

Конечно, она очень упрощена. Многие сейчас говорят: «Да, конечно, легко бы святым на фоне Путина». Легко? А вы попробуйте! Что-то у вас пока не очень получается. У Навального получилось. Он действительно стал гораздо лучше. Я не думаю, что следует за него бояться.

«Может ли сейчас стать популярной книга о человеке, который признался бы, что он терпила и не боится в этом признаться?». Нет, такая книга сейчас не может быть популярной. Терпила вообще перестал быть героем времени. Сегодня будет популярна книга об образце. О человеке, который может стать нравственным образцом.

Понимаете, время терпил, слабаков, сознательно отрефлексированных конформистов — это время закончилось. Понимаете, они перешли в открытое наступление. Они хотят убивать. Будем ли мы умирать молча? Будем ли мы делать всё для того, чтобы они легко и самодовольно победили? Чтобы они победили, говоря: «А, да кто нам противостоял-то? Да всё, да ноги о них вытереть». Будут ли они утверждать в мире свое представление о человеке? Вот как стоит вопрос.

Будут ли они, то есть чекисты в самом широком смысле слова, доказывать всем, что их представления о мире адекватны? Что каждого можно сломать, что каждого можно купить. Ну что, мы хотим, чтобы в России восторжествовало это? Нет, ребята, Россия — слишком серьезная страна, чтобы давать всяким ничтожествам клеветать на человеческую природу.

«Маркес рассказывал, что после прочтения «Превращения» Кафки пришел в восторг и подумал: оказывается, так можно писать! У меня такая мысль возникла от Уайльда. Восклицали ли так вы?». Да, конечно. Когда прочел «»Лестницу» и «Снюсь» Житинского, когда прочел «Две поездки в Москву» Попова. До известной степени когда прочел Катаева.

Кушнер как раз говорит, что Катаев — единственный писатель, который к старости стал писать в разы лучше себя молодого. Хотя старость в целом для прозы, как говорил сам Толстой, не очень-то благотворна. Всё-таки Толстой-то в старости писал получше, чем в юности. Пожалуй, да, «Трава забвения», а особенно «Алмазный мой венец» — для меня это был некоторый перелом.

«Почему подружились Медведь и Охотник в «Обыкновенном чуде»? Или они стали сообщниками?». Они подружились, если угодно, как наставник и ученик. Вот так бы я сказал. Такая дружба бывает.

«Почему белое движение не смогло объединиться в единую силу? Неужели ситуация не была черно-белой?». Во-первых, не была, потому что за большевиками были не только зверства гражданской войны, но и вековая мечта человечества. Большевики были очень неоднородны. Во-вторых, некоторые тенденции к объединению в конце начались, но слишком поздно.

Да и вообще за большевиками была же не только корысть, понимаете, не только жажда власти. За большевиками стояла попытка модернизации страны, в которой (это все понимали уже 100 лет) очень многое было не так, очень многое было наперекосяк.

«Почему человек смотрит в прошлое и ищет сходства, ждет повторений? Что если замысел Бога направлен в будущее или вообще не соотносится со временем?». Интересная точка зрения. Но мне представляется, что для Бога времени нет. Понятия времени для него не существует.

Именно поэтому я не верю в эволюцию. Мне кажется, всё уже было всегда — по крайней мере, в замысле. Я говорю сейчас не о биологической эволюции, а тоже, если угодно, об антропологической. То есть всё уже есть. В замысле всё уже присутствует.

«В книге Дудинцева главный герой понимает, что может помочь отстоять правду и настоящую науку, оставаясь в чуждом лагере. Насколько это оправданно для сегодняшнего дня?». Знаете, это вечная проблема. «А вот я проникну во власть и буду разлагать ее изнутри». Ничего не получится. Вы проникнете во власть и станете ими. Нельзя, находясь на их стороне, делать добро. Наверное, это возможно для медика, но вряд ли это возможно для учителя, для мыслителя, для поэта. Сейчас надо определяться.

«Пойдут ли униженные и задавленные люди защищать страну от тех англосаксов и жидомасонов, которыми, как вы знаете, мы окружены?». Вот здесь, понимаете, до сих пор очень часто срабатывает тот стокгольмский синдром, о котором я тоже когда-то писал, и тоже, кстати, в «Русском пионере». «Синдром» — там была такая статья, вполне убедительная для меня самого до сих пор.

В России (это, кстати, во всём мире так, но у нас как-то особенно) люди с поразительной готовностью прощают власти всё, потому что пропасть между ними и остальным миром больше, чем пропасть между ними и властью. Мы тут же становимся родными.

Когда-то это, конечно, закончится. Когда-то люди перестанут отвлекаться на внешние вызовы по первому требованию. А то правда, вы чего-то очень хорошо хотите жить. Вы нас топчете, топчете, а потом как-нибудь устраиваете маленькую внешнюю авантюру, и мы тут же все вас начинаем целовать под хвост. Немножко неправильно, мне кажется.

«Как вы относитесь к поэзии Николая Шатрова и Юрия Казарина?». Совершенно не знаю их поэзии. Слышал имя Казарина. Про Шатрова вы говорите: он забытая легенда 50-х. Видимо, настолько прочно забытая, что даже я не знаю. Очень горько. Буду знать.

«Вы говорили, что нельзя быть хорошим писателем и плохим человеком. Неужели такой-то (не хочу его называть лишний раз) тоже хороший человек? Или плохой писатель?». Ну, во-первых, не ахти какой писатель. А во-вторых, собственно, перестал им быть. У Проханова, кстати, был талант. Но что с ним стало-то?

«Что будет делать хтонь, когда поймет, что она предоставлена сама себе? Может ли быть такая пустынная литература, где проговаривается рефлексия от столкновения архаики с новым с точки зрения архаики?». Блестящий вопрос, Оливер! Мы всё говорим о вот этом расслоении с точки зрения модерна, а как это будет выглядеть с точки зрения архаики?

Нет, такая литература есть. Ну там, «Колодец пророков» Юрия Козлова. Вообще Юрий Вильямович Козлов очень талантливый писатель. Начинал он просто замечательно — «Воздушный замок», «Изобретение велосипеда». Ранние его подростковые вещи были прекрасны. Сын Вильяма Козлова.

Собственно говоря, вот это хорошая тема. Столкновение архаики с модерном с точки зрения архаики — это конспирологический роман. Конспирологический роман — очень русский жанр. Собственно, мы первые в нем. Романы Крестовского — скажем, «Кровавый пуф». Всякие эти «Чего же ты хочешь?» Кочетова. Международный заговор.

Понимаете, это очень важная мысль. Мне, наверное, в эту мою теоретическую книгу «Абсолютный бестселлер», если даст мне Бог ее к лету дописать, надо вписать главу о конспирологическом романе. Оля, я выражаю вам благодарность.

Смотрите, у меня, помнится, была большая 2-часовая лекция о конспирологической прозе. В чем ее особенность? С точки зрения прошлого, будущее — это всегда заговор. Это всегда тайная сеть, у которой есть единый вдохновитель.

Кстати говоря, с точки зрения Понтия Пилата, я думаю, христианство было заговором иудеев. А с точки зрения советских, предсоветских, досоветских консерваторов 1910-х годов (какого-нибудь Варченко, например), революционеры тоже плетут ужасную сеть против государя императора и нашей консервативной Великой России. А помогают им студенты, поляки и жиды — жидишки, жидочки, как они ласкательно о них всегда говорили. Евреи очень часто носители модерна, и они же носители заговора. Жидомасонский заговор — это такая архаическая версия.

Дело в том, что конспирологический роман (вот, пожалуй, ему-то мы лекцию и посвятим, навели вы меня на мысль) — это же всегда история двух противоборствующих систем, одна из которых вертикальная, а вторая сетевая. У этих систем есть медиатор, то есть некая сила, вхожая в обе. Этот медиатор, как правило, женщина, femme fatale — либо роковая еврейка-соблазнительница, как у Швецова в «Тле», либо Порция Браун (Порция Уиски, как ее называли в пародиях) у Кочетова.

Понимаете, людям прошлого, людям архаики всегда кажется, что против них плетется заговор. Что Навальный — агент мировых спецслужб. Вот конспирология — это недостаток веры. Это квазирелигиозная теория. Это субститут веры, если угодно. У меня была такая статья — «На пороге Третьего завета». Там речь шла о том, что да, действительно, это попытка Третьего завета.

Архаика противостоит будущему, потому что это будущее будет невертикально, сетево, подло, беспринципно, и потому что оно размывает основы. Вот, кстати говоря, помните «Волны гасят ветер»? Как выглядит заговор люденов с точки зрения Максима Каммерера? Это же не эволюция. Вот это гениально! Он не понимает, что это эволюция, что это антропологический скачок. Он думает, что это Даниил Логовенко сплел паутину со своим Институтом чудаков.

Будущее всегда воспринимается как заговор. Другое дело, что прежде, чем оно победит, прошлое успеет настроить казематов. Но эта сеть — она же ломает Бастилию. Я думаю, кстати, главная беда русской революции в том, что ни одна Бастилия ни разу не была сломана.

«Знакомы ли вы с творчеством группы «Кровосток»?». Ну как мне не быть с ней знакомым, когда у меня, во-первых, сыну скоро 23, во-вторых, у меня школьники, которые всё это слушают перманентно. Естественно, знакомят меня против моей воли с творчеством группы «Кровосток» и интересуются моим мнением. Талантливые ребята.

«Кто лучше в производственном романе — Шолохов или Драйзер?». Шолохов вообще не писал производственных романов. Он этого не умел. Ему это было не нужно. Романтика производства его совершенно не занимала. «Поднятая целина» ни секунды не производственный роман. Там, где надо описывать колхозный быт, он отделывается лакунами, вот этими вставками о деде Щукаре, которые ответвляются от главного сюжета.

Как мать моя, помню, мне сказала... Я прочел «Поднятую целину» и говорю: «Что-то 2-й том поражает разбросанностью. Нет сюжета». Она сказала: «Ну, если бы это не было так плохо, это можно было бы назвать романом в новеллах». Это действительно так. Это никуда.

Шолохов совершенно не производственной писатель. Он как раз историк этих антропологических разломов, превращения архаики казачества во что-то новое. И не случилось, не вышло. Аксинья погибла. И Россия в каком-то смысле погибла. А то, что на ее месте образовалось, было уже другим.

«Можно ли назвать народной поэзию Слуцкого?». Понимаете, Андрей, кабы знать, что такое народная поэзия... Фольклорной — нет, потому что фольклорна поэзия Окуджавы, и морально, и по средствам своим. Поэзия Слуцкого как раз очень индивидуалистична.

Стихи Окуджавы, песни Окуджавы хочется спеть хором или произнести от своего имени. Лирический герой Слуцкого гораздо резче очерчен, менее универсален, и к себе его не приложишь. Не потянешь ни такой уровень самоненависти, ни такой уровень ума. Вот Самойлов фольклорен, особенно в своих балладных стилизациях. У него этого фольклора довольно много. Хотя у него всё очень разное, он необычайно разнообразен.

«Почему доктор Турбин констатировал смерть белого движения, когда еще были шансы на спасение?». Потому что это не доктор Турбин, а Булгаков устами доктора Турбина. В статье «Грядущие перспективы», написанной по горячим следам, он к белому движению еще относился гораздо более оптимистично. Во всяком случае, видел для него шансы.

Я думаю, что Булгаков тоже был близок к сменовеховцам идеологически. Не зря он печатался в «Накануне», хотя и ненавидел газету, и ругал ее, и на столе у себя сделал коллаж из ее названия «НУНЕНАКА». Это, кстати, правильно. И всё-таки, по моим ощущениям, Булгаков мировоззренчески был очень близок к Алексею Н. Толстому. «Монархия любой ценой».

«Я под большим впечатлением от «Портрета Дориана Грея». Можно ли на это посмотреть как на английскую версию «Фауста»?». Нет. Бэзил Холлуорд, который там Фауст, не слушается искушения лорда Генри и умирает. Вот, кстати, история о том, что можно искушение отвергнуть, отторгнуть — но ценой жизни. Я-то всё думал, почему там у меня в «Истребителе» так поступает Кондратьев. А вот потому, что так поступает Бэзил Холлуорд.

«Спасибо за «Истребителя»!». Спасибо вам! «Совершенно не понял финала». Знаете, если бы я его совсем понимал, я бы так прямо и рассказал. Но «Истребитель» написан единственно возможным образом. Разжевать его, при всём желании, я не могу.

«Расскажите о творчестве Николая Греча». Не настолько с ним знаком. Творчество Булгарина вызывает у меня резко отрицательные эмоции.

«В чем была главная проблема Булгакова при написании пьесы «Александр Пушкин»? Почему мы видим друзей и врагов поэта, но не его самого?». Потому что это форма благоговения, уважения. Понимаете, вот отец и сын Безруковы решили, что они могут делать фильм о Есенине — недостаток смирения. А Владимир Хотиненко и Евгений Миронов решили, что если они поставили «Идиота», то могут и о Достоевском сделать картину. Недостаток смирения, на мой взгляд.

Владимир Хотиненко вообще режиссер очень талантливый, а в некоторых ранних работах близкий к гениальности. Но мне кажется, именно невозможность соотнести свой тип, свою меру таланта с художественной задачей привели его к нескольким довольно досадным поражениям. Хотя нет, простите, фильм про Достоевского — это не Хотиненко, а Бортко. Кажется. Сейчас я проверю. Ну, всё помнить невозможно.

Вот, например, фильм «Поп» — это уж точно Хотиненко по роману Сегеня. Кстати, местами довольно сильному роману. Но ты такую проблему поставил! Наверное, можно было с большей отдачей, с большей оригинальностью подойти к этому, или уж не браться за дело. Потому что «Поп» — это картина, скомпрометировавшая великую и сложную проблему. Надо ее решать с полным сознанием меры своих способностей.

Да, сериал «Достоевский» — это Владимир Хотиненко. Видите, всё-таки я не наврал. «Идиот» — это Бортко, «Достоевский» — Хотиненко. Хотиненко, еще раз говорю, конструктивно чувствует материал гениально. У него есть потрясающие работы. А метафизической глубины, мне кажется, у него такой нет. Она ему и не нужна. Он про другое. Вот времен его сотрудничества с покойным Золотухой — конечно, там они друг друга великолепны дополняли.

Вообще Валера Золотуха был писатель такого класса, ребята! Я перечитываю сейчас «Мусульманина», «Макарова», перечитываю его непоставленные сценарии. Какой он был талантливый! Не зря он когда-то меня принял в тайное общество любителей Константина Воробьева. Мы оба любили этого писателя. И сколькому же он у него научился! Как он владеет подтекстами! Воробьев мог бы стать русским Хемингуэем — да, в общем, и стал.

Ах, как я любил Валеру Золотуху! И какой потрясающий роман, конечно, «Свечка». Спасибо Борису Натановичу Пастернаку. Две великих исторических заслуги будет у Бориса Натановича — ну, три. Его репортажи сейчас из Белоруссии, публикация романа Нима «Юби» и публикация «Свечки» Золотухи. Все остальные его исторические заслуги — ПСС Солженицына, Олег Ермаков, очень многие великолепные книги — это великие исторические заслуги. Но вот 3 литературных открытия для меня — это нимовское «Юби», золотухинская 2-томная «Свечка», потрясающей силы роман, избыточный, но такой могучий, и, конечно, то, что он делает сейчас в Белоруссии. Борис Натанович, я вам передаю самый сердечный привет!

«Когда выйдет «Истребитель» на бумаге?». Надеюсь, что 12 апреля. То есть нет, он выйдет раньше, но для моих друзей и для критиков, которые будут первыми это читать.

«Планируете ли вы в передаче «Нобель» лекцию о Памуке? Какой его роман вам нравится больше всего?». Мне, однозначно, «Снег». Лекция будет, наверное.

«Почему наука смогла только конкурировать с религией, но не смогла ее в полной мере заменить?». Потому что наука не может дать бессмертие, а религия может. Наука может в какой-то отдаленной перспективе, но, как сказано в том же романе «Истребитель», чтобы дать одному бессмертие, надо у кого-то другого его отнять.

«Какое место в поэзии занимает Дмитрий Веневитинов?». Очень серьезное. Поэзия любомудров вообще как-то отбила у лирики право называться единственным и самым перспективным видом литературы — русские метафизики. Правда, насчет религиозности не знаю, но русская «поэзия мысли», рацио — очень интересна, и фабулой.

«Почему именно сейчас слышны слова ненависти к Хрущеву и времени его правления? Возьмем книгу Евгения Спицына «Хрущевская слякоть»...». Книги Евгения Спицына я, к счастью, не читал, но давайте вспомним Леонова, который тоже во всё это не поверил. Помните, как кончается 2-я редакция «Вора»? «Уже ничто не веяло в лицо ему, кроме того молодящегося и напрасного, чем пахнет всякая оттепель».

Леонов и к революции-то отнесся не ахти, а уж к оттепели — резко негативно. Потому что он был не гуманист. Он антигуманист. Тоже, кстати, интересный антропологический разлом — Леонов и его время. Леонов не был архаиком, архаистом. Он модернист до такой степени, что для него вообще человеческое должно быть преодолено. Очень жестокий писатель.

Не очень понятно, каков его позитивный идеал. Уж это явно не Керимов. Вряд ли это Скутаревский. Едва ли это Курилов и, конечно, это не Дымков. Матвей Лоскутов — надо подумать. Вообще представления Леонова о позитивном идеале… Может быть, Мак-Кинли? Нет, скорее, повествователь в «Мак-Кинли». Но отношение его к человеку — это «человек — нечто, что должно быть преодолено».

Ну, поговорим о конспирологическом романе. Значит, как уже было сказано, конспирологический роман — это попытка архаики, попытка отмирающей вертикали осмыслить приход нового. И приход нового никогда не воспринимается как дело рук Божьих. Собственно, и Христос никогда не воспринимался как сын Бога, а воспринимался как результат заговора. Так его воспринимали Каифа и прочие, Синедрион. Он хочет разрушить храм, он хочет скомпрометировать иудеев. Он нам, и без того страдающим от римского владычества, еще хочет добавить политических неприятностей и проблем.

Вот у Стругацких была такая любимая мысль, что будущее всегда беспощадно по отношению к прошлому. Это так. Оно беспощадно просто потому, что оно его сминает. Но ведь и прошлое беспощадно по отношению к будущему. Понимаете, ведь когда Банев смотрит на Зурзмансора и с ним разговаривает, он видит в нем не жертву. Он видит в нем опасного заговорщика, опасную силу.

И только у Банева, кстати (ну, может, у Квадриги) возникает очень здравая мысль — что мы-то думаем, что это мы обнесли их колючей проволокой. А может быть, это они нас загородили? Грех, опять же, ссылаться, но книгу я не так давно сдал, поэтому она до сих пор еще во мне живет. «Вы думаете, они нас посадили? Да они нас спрятали!» Вот это ощущение, что будущее внутри какой-то скорлупы, внутри резервации плетет тайные заговоры, чтобы однажды вырваться и хлынуть оттуда...

Кстати, правильная мысль. Юлия Латынина тоже воспринимает христианство как заговор. Но это потому, что Латынина в своей книге стоит на позициях языческих. Потому что язычество знало науки, а пришло христианство и отменило науки, искусства. Вот такой консервативный взгляд, который вдруг возникает у Юлии Латыниной. Это интересно как художественный прием.

Возвращаясь к теме конспирологического романа. Значит, как всегда, есть непременный набор фигур. Вот Ольга Фрейденберг в «Поэтике сюжета и жанра» — на мой взгляд, книге более значительной, чем все достижения формалистов — пришла к выводу, что история рассказывается всегда с постоянным набором персонажей. Как спираль хромосомы, спираль ДНК или спираль любого белка может быть уложена единственным способом, или несколькими строго определенными способами, так и история укладывается в такую спираль, в такую пружину. И в ней одни и те же персонажи.

Скажем, почему в истории о кукольном театре, или вообще о рабском, крепостном театре в «Золотом ключике» и в «Слепой красавице» у Пастернака есть обязательный тип двух бродяг? Алиса и Базилио и двое побирушек у Пастернака. Почему он? Не знаю. Эмпирически зачем-то нужно. Точно так же и в каждом конспирологическом романе есть 5 обязательных категорий.

Во-первых, как уже было сказано, медиатор-женщина. Потому что она мечется между старым и новым миром. И в том, и в другом она одинаково своя. Можно ли рассматривать, кстати, с этой точки зрения в качестве конспирологического романа «Волны гасят ветер»? Нет, конечно. Это Каммереру так кажется. И Каммерер, честно говоря, не очень понимает роль Аси Глумовой. Он пытается через Асю Глумову как-то вскрыть психологию Тойво, но не может этого сделать.

Второй такой герой — это представитель национального, социального или, может быть, если хотите, сексуального меньшинства, который надеется, что этот заговор принесет ему свободу. Он, как правило, в конце концов делает правильный выбор и становится на позиции архаического большинства. Это как этот художник в стиле рюсс, который действует в «Чего же он кочет?», в котором угадывается Солженицын, который всё-таки не совсем советский, но наш.

То есть, иными словами, это герой как в «Апокалипсисе» у Мела Гибсона. Герой, который не свой, который провинился перед своими, жрецы хотят его убить. Но он понимает, что испанцы сделают хуже. Потому что испанцы вообще его за человека не считают. Вот в качестве иллюстрации этой концепции — грех на себя ссылаться, но свое стихотворение «15-я баллада» («Я в Риме был бы раб») я вам рекомендую. То есть это такой раб, который поссорился со своими, но пришли еще более чужие, и он встал на их сторону.

Дальше следующий непременный герой конспирологического романа — это, условно говоря, твердый искровец, махровый ленинец, железный консерватор, который раскусывает этот заговор, или считает это заговором, или гибнет в процессе раскрытия этого заговора. Вот это такой персонаж вроде Булатова в «Чего же он кочет?» Или есть разные полицейские в «Кровавом пуфе». Они вроде понимают, что их дело обречено, но, тем не менее, они стараются.

4-й герой — это плохой модернист. Модернист, который становится на сторону вот этого будущего именно потому, что он легко продается. Потому что он наивно верит, что вот придут большевики, придет советская власть, будет свобода творчества, и он наивно это дело приближает. Он сам не понимает, какие это будут ужасы.

Вот сегодняшние наши эти самые во главе с Артемом Шейниным (хотя чего он может быть во главе?) все кричат: Вас навальнисты заманивают лозунгами, а вы будете при них рабами! Вы будете людьми 2-го сорта!». Да вы посмотрите, за кого вы держите аудиторию, во что вы сами ее превратили! А то у вас сейчас все люди 1-го сорта. Нет, «останься нашим рабом, потому что там ты будешь вообще никто». «Для наших я изгой, но всё-таки для них я просто ничего». Это такая логика.

Искренний модернист обязательно падет жертвой. И, кстати говоря, это не лишено определенной исторической верности. Потому что да, Маяковский пал жертвой той революции, которую приближал. Большинство русских модернистов либо сбежали, либо переродились, либо погибли. Бывает. Но 10 минут они дышали воздухом свободы, а это иногда оправдывает для человека всю жизнь. Это всё равно, что любовнику говорить: «Смотри, она станет сварливой старухой». — «Но пока она станет сварливой старухой, я с ней узнаю несколько небесных минут».

И 5

Ну вот так выглядит конспирологический роман. А как будет развиваться наш русский конспирологический роман, мы узнаем. Просто сейчас надо быть хорошими. Напоминаю вам, это очень приятно. Услышимся через неделю. Пока!