Один - 2021-01-28

Д. Быков

Давайте, если хотите, поговорим о Ромме. Действительно, крупный режиссер, создатель, по крайней мере, 3-х абсолютно этапных картин — я разумею «Девять дней одного года», «Обыкновенный фашизм» и «Ленин в октябре». Есть люди, которые любят другие его фильмы. Есть о чем поговорить.

Царство небесное Василию Лановому — непростому человеку, выдающемуся артисту. Кстати, как раз сыгравшему несколько очень существенных ролей в кино «оттепели», начиная с фильма «Аттестат зрелости». С Роммом он, насколько я помню, не работал, но именно в 50-60 годы он воплощал собой тип «оттепельного» героя — не всегда положительного, но, безусловно, очень значимого.

И конечно, очень много вопросов, как я отношусь ко всему происходящему вокруг штаба Навального. Конечно, идет разгром. И конечно, есть у всей этой силовой публики такое странное представление, что она реально может пересажать всех недовольных. Это довольно частое их заблуждение.

Понимаете, вот Эйзенштейну, раз уж мы говорим о кинематографе, Сталин давал аудиенцию после 2-й серии «Ивана Грозного». Ему не понравилась картина, но к Эйзенштейну, как всё-таки к режиссеру «Александра Невского», он питал определенный пиетет. Подчеркиваю: не как к режиссеру «Октября» или «Броненосца», а ему очень нравился именно «Александр Невский». По понятным причинам.

И вот он сказал: «Иван Грозный был хороший царь. Лучше Петра, который открыл Европу и, в общем, зря впустил ее сюда. Наоборот, он был гораздо прогрессивнее. Создал прогрессивное войско опричников, все дела. Но он недорезал 5 боярских семей. Если бы дорезал, не было бы никакого Смутного времени».

Это, знаете, заблуждение сродни такой вечной ошибке создателей вечного двигателя. Вот они всё думают, что если бы они еще одну какую-то деталь не учли, то у них бы всё закрутилось — или наоборот, если бы учли. Так и здесь. Понимаете, невозможно дорезать всех. Им всё время кажется, что если они арестуют решительно всех недовольных, то остальным будет неповадно. Но это такая гидра, у которой действительно вместо одной срубленной головы вырастают три.

Я уж не говорю о том, что у всех арестованных есть родственники, друзья, знакомые. Лучше не отмобилизовывать эти связи, потому что в России горизонтальные связи очень сильны, иначе бы вертикальные ее уже раздавили. Я уж не говорю о том, что вот эти многочисленные аресты и обыски по большому счету не решают ни одной проблемы.

Протестные настроения возникают не потому, что кто-то ими дирижирует из-за рубежа. Они возникают потому, что есть объективные причины для этих настроений — несменяемость власти, неравномерность распределения. Ну что я буду вам азбучные вещи говорить? Поэтому разбираться с протестами репрессивными мерами — это, как говорил Максим Горький, тушить огонь соломой и керосином.

Кроме того, меня немного смущает такое возникающее сейчас озлобление в обществе. Причем озлобление не со стороны силовиков, а озлобление со стороны обывателей. Но причина этого озлобления довольно очевидная. Понимаете, люди, которые ходят на митинги Навального или на митинги за Навального, преодолевают свой страх. Это довольно приятное, можно сказать, эйфорическое состояние. А те, кто не могут его преодолеть, ужасно озлобляются.

Это даже не зависть. Это, понимаете, негативная реакция на тех, кто создает вам дискомфорт. Вас ставят перед неприятным выбором — идти на площадь или не идти на площадь. Естественно, когда возникает этот экзистенциальный выбор, вы начинаете ненавидеть тех, кто ставит вас перед неприятным решением. Кто заставляет вас думать о вашем несовершенстве.

Ну вот как в очередном стихотворении Семена Слепакова — я разумею не вот это предпоследнее. У Слепакова же очень хорошо поставлена рефлексия по поводу собственных ощущений. Вот он отрефлексировал те чувства, которые вызвали у него этот стишок про добро, становящееся злом. Он заметил, что испытывает некую самоненависть. Не буду много цитировать — оно такое не очень цитабельное в силу обсценности. Но «говна я кусок» — это можно процитировать, наверное.

Такой человек действительно чувствует себя в некоторой степени, простите, куском говна. Потому что им грубо манипулируют. Потому что он оказывается на стороне Владимира Соловьева и Маргариты Симоньян, что само по себе не очень привлекательно. Потому что он выступает единым фронтом с очень противными и уже довольно недвусмысленными силами, с такой фашизацией.

Поэтому я могу понять раздражение обывателей. Как всегда, я не даю никаких советов, потому что сейчас же скажут, что вот, призывы к акциям, давайте лицензию отнимем — лицензию на жизнь. Дело в том, что просто когда идут репрессии, остановиться невозможно. Очень трудно затормозить, и получается такой маховик.

Этот маховик мы уже проходили в 1937 году, и в 1789 мы его проходили — не мы, а наши французские партнеры. Мы это уже наблюдали. Это хорошо не кончается. Понимаете, другое дело, что выходы из этого бывают разные. Но ясно, что из этой ситуации просто надо выходить. Хотя бы уже потому, что сами силовики не монолитны.

Очень много вопросов относительно моего отношения к расследованию Христо Грозева. Понимаете, тут самое интересное — это перспектива, может быть, даже какого-то романа. Не знаю, моего ли. Хотя это в таком моем несколько конспирологическом духе — в духе «Списанных».

Вопрос, что объединяет всех этих людей. Вот у Куйвашева и Исаева (царствие им небесное) абсолютно нет ничего общего, кроме некоторой политической активности. Кстати, на совершенно разных сторонах спектра. И вот возникает естественный вопрос: что объединяет людей, которые становятся, как получается у Грозева, 5-6 раз за год жертвами удающихся или неудающихся покушений. Иногда это могут быть частные разборки. Может быть, иногда это конкуренция внутри неких партий. Иногда желание кого-то подставить. Но мне хочется понять, есть ли общий признак, который делает человека потенциально враждебным для властей или потенциально опасным.

Это как у Стругацких в «За миллиард лет...». Понимаете, все линии сходятся в какой-то точке, но какая это точка, мы не видим. Вот это самое горькое. Хотя, конечно, самое горькое то, что людей беззаконно убивают, и нет никакого удержу, никакого окорота на эту совершенно иррациональную силу.

Д.Быков: Легализация оружия приведет к тому, что оружие будет применяться по 10 раз на дню в любой уличной потасовке

Ну, будем надеяться, что следующее расследование Христо Грозева расставит некоторые точки над «i». Опять-таки, очень жаль, что этим занимается Христо Грозев, и не занимаются люди, которым полагалось бы этим заинтересоваться — то есть некоторые охранители закона в самой России. Но, наверное, травят ведь тоже представители закона. Закон же не может разбираться сам с собой.

«Не достигла ли Россия уровня цивилизации немногочисленных стран, где демократия требует свободного ношения оружия? Без оружия нет демократии». Ну, это спорно. Но в любом случае, такая мысль приходила в голову многим.

Я знаю, что когда, скажем, советские летчики посетили Америку в 1937-1938, тогда американцы довольно свободно циркулировали у нас, а мы у них. Даже распространялась, подробно разрабатывалась идея о том, что скоро, может быть, по маршруту, открытому Коккинаки, через Гренландию наладится постоянный обмен авиарейсами. И, в общем, она осуществилась спустя некоторое время.

И уже тогда у многих наших летчиков, побывавших там, возникал вопрос о свободном ношении оружия. Тем более, что среди них многие были охотниками, и им-то как раз оружие разрешалось.

Я думаю, что в условиях России это не очень хорошая идея. Потому что, понимаете, во всех тоталитарных сообществах что не запрещено, то рекомендовано. Вот так бы я сказал. Обычно нормальная практика — это разрешено всё, что не запрещено. В наших условиях всё, что разрешено, признано желательным.

Поэтому же нельзя, скажем, легализовать никакие виды наркотических веществ. Как только легализуют даже самые легкие из них, это немедленно станет объектом массового употребления. Точно так же и легализация оружия приведет к тому, что оружие будет применяться по 10 раз на дню в любой уличной потасовке. Вот это меня несколько настораживает.

Хотя по идее, конечно, прав Солженицын: там, где ночных дел мастера, заплечных дел мастера идут арестовывать и знают, что они не в полной безопасности, они ведут себя иначе. Но, к сожалению, это сегодня неактуальная для России ситуация. Мне почему-то кажется, что у нас столько всего сейчас запрещено, что оружие — это как бы не предмет первой необходимости, который следовало бы разрешить.

И потом, понимаете, были у нас ситуации в России, когда оно практически не скажу, что было разрешено, но оно имелось у абсолютно любого желающего — проклятые 90-е, как это еще называется. Не могу сказать, что это было очень хорошо.

«В связи с последними событиями можно ли лекцию о преодолении рабства в русской литературе?». Я не уверен, что эта тема выдавливания раба, преодоления рабства нашла в русской литературе достаточно серьезное отражение.

Больше всего для этого сделал Чехов, который, собственно, и автор фразы, высказанной в письме, насколько я помню, брату, насчет выдавливания раба по капле. Хотя у нас есть замечательный афоризм Алины Витухновской, что если выдавить из человека раба, ничего не останется. Я с этим не солидарен, при всём уважении.

Что касается темы внутреннего рабства и темы борьбы с ним, то русская литература как раз, скорее, солидарна с Витухновской. Она очень боится людей, которые выдавили из себя рабов, потому что считает, что у них не осталось нравственных тормозов. Они стали потенциальными убийцами, потенциальными вождями сект и так далее.

Можно сказать, что, скажем, некоторые персонажи выдавили из себя раба — такие, как, скажем, романа Гиппиус «Роман-царевич» или как Сашка Жегулев у Леонида Андреева. Но они стали либо разбойниками, либо действительно вождями тоталитарных сект.

Как-то русская литература к проблеме экзистенциальной свободы относится без большого одобрения. Только Чехов, человек на редкость внутренне свободный и трезвомыслящий, мог сказать: «Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов — это большое удовольствие». В остальном русская литература скорее жалеет таких людей.

Вот, кстати, очень интересно, как развивается тема «маленького человека» у Чехова и, скажем, у Куприна. Куприна-то я люблю не меньше. Но вот где у Чехова «Смерть чиновника» (то есть Акакий Акакиевич превращается в Червякова, и его смерть не вызывает ничего, кроме смеха), там у Куприна, например, «Святая ложь» — бесконечное сочувствие «маленькому человеку». Бесконечное умиление «маленьким человеком». Жалость к старикам, к обывателям, к нищим, к нищим духом. Вот это всё такое.

Для русской литературы сентиментальность очень характерна. Понимаете, русская литература вообще сентиментальна. Как сказано у того же Куприна в рассказе «Обида», «Мы, воры, сентиментальные. Мы при виде заката можем заплакать». Да, это так и есть.

Поэтому проблема преодоления рабства в русской литературе трактуется как проблема преодоления человечности. Человек сразу становится как-то немножко вырожденцем. Стоит ему внутренне освободиться, как мы сразу видим, что он недвусмысленно звереет.

Простите, у меня тут такой чудовищный ноутбук, что я буду, наверное, всё-таки зачитывать по старому доброму айфону. У нас, к сожалению, наш ноутбук сдох от старости, поэтому приходится прибегать вот к таким примитивным ухищрениям. Да, вот здесь всякие «спасибо большое», всякие приятные комплименты. Я чрезвычайно тронут всегда, когда слышу доброе слово.

Не пытайтесь добыть у меня сведений, где, что и как я собираюсь делать в ближайшие выходные. Я настолько уважаю свою аудиторию, что считаю, что она сама может принять любое решение. Вообще любое решение, которое вы приняли, ориентируясь на чужой опыт — оно заемное. Уважать его не стоит.

««Гарри Поттер» — пророческое произведение для России. Но разве одновременно...». Что-то я не понял, Чимп, у вас всегда так хитро сформулированы вопросы. «...не напрашивается ли в Гарри Поттере аналогия с «Тремя мушкетерами»?».

Ну конечно напрашивается. Собственно, 4 темперамента лежат в основе абсолютно любого бестселлера. Если Гриффиндор — это холерики (и, соответственно, Д'Артаньяны), то Пуффендуй — это сангвиники-Портосы, Когтевранцы — такие Атосы-флегматики. Я думаю, что Когтевран еще скажет свое слово. Пуффендуй его говорит в «Фантастических тварях». Ну и Слизерин — конечно, Арамис-меланхолик. Я меланхоликов вообще недолюбливаю. Арамисность, хитрость, карьеризм, такая определенная «мягкая сила» — это всё слизеринские черты.

Конечно, это 4 темперамента, и тут нет никаких принципиальных новизн. Идея 4-х темпераментов, еще начиная с Евангелия, стала системообразующей для бестселлера. Там можно спорить, но Дюрер в своих «Четырех евангелистах» тоже отражает тему 4-х темпераментов.

«Надо создать российский вариант Гарри Поттера». Да у нас, собственно, с Ирой Лукьяновой есть этот роман — восьмая книга о Гарри Поттере в России. Поскольку там старательно обойдены все вопросы, которые бы подставляли нас со стороны авторского права (у героя другая фамилия, никак не упоминается Хогвартс и так далее), мы, я думаю, когда-нибудь доведем это до ума и напечатаем.

«Чехов, Вересаев, Дойл, Булгаков, Аксенов, Лукьяненко — все они врачи. Есть ли что-то общее в их творчестве, что свойственно только писателям-врачам?». Понимаете, я бы сказал, конечно, что это профессиональный цинизм. Но как раз Вересаеву он совсем не свойственен. Вот если Чехов жестокий и трезвый изобразитель, и совершенно правильно называл медицину своей верной женой, а литературу ветреной любовницей, то случай Вересаева совсем иной.

У него действительно несколько идеалистический взгляд на собственных героев. Достаточно вспомнить «В тупике» или его блистательные «Воспоминания». Как писатель, он как раз был не очень силен. Он запомнился больше всего своими компилятивными трудами «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни» и прелестными «Воспоминаниями», очень славными.

Что касается Вересаева, понимаете, тут та проблема, что у него слишком отдельно были литература и медицина. И он это объяснял. Он говорил, что у врача есть тот профессиональный цинизм, который не позволяет ему эмпатически сопереживать больному.

Поэтому, скажем, рассказ Андреева «Красный смех», говорил он, неубедителен. Потому что человек, пробывший на войне неделю, зарастает такой жесткой кожурой, перестает реагировать на каждую рану. «Красный смех» у Андреева — это то нарастающее безумие человека, который и на 10-й, и на 20-й день на войне ни к чему не может привыкнуть. Не зарастает вот этой грубой кожей, не заветривается, грубо говоря. Тогда как особенно врач, видящий очень много увечий на войне — больше, чем рядовой — постепенно привыкает, говорит Вересаев. И вот, видимо, чтобы не привыкнуть, он как-то писателя в себе держал отдельно.

Случай Аксенова совсем особый. Хотя он был хорошим диагностом (я, естественно, как все мнительные люди, регулярно у него консультировался, и он всегда давал очень хорошие советы, очень смешные), но Василий Павлович вообще-то врачом не работал ни дня. Если он иногда немного практиковался, как это отражено в «Коллегах», то это частная практика. Она совершенно не оказала на его творчество никакого влияния.

Надо вам сказать, что медициной он, я думаю, не интересовался абсолютно. Он стал врачом по настоянию матери, Евгении Гинзбург, которая считала, что это профессия, способная выручить абсолютно в любых обстоятельствах, и особенно полезная в лагере. А поскольку к лагерю подсознательно готовится любой, особенно сын сидельца, как было в случае Аксенова, то он выбирает то, что помогает выжить — профессию повара, как выбирали в армии, водителя или врача.

Булгаков, безусловно, был классным врачом и замечательным диагностом. Некоторая чеховская холодность, чеховское вот это, что надо садиться писать с холодным носом — это у него сказывалось.

Вот это, пожалуй, важное соображение: понимаете, медицина и литература — это до какой-то степени родственные профессии и равноправные страсти. Валерий Попов замечательно точно сказал, что настоящий писатель не может даже как следует спиться, потому что писательство — слишком всепоглощающая страсть. Он и спивается только для того, чтобы описать, как люди спиваются. Медицина — такая же всепоглощающая страсть.

Есть писатели, которые прежде всего литераторы. Это конечно Чехов и конечно Булгаков. А есть врачи, которые в большей степени врачи. Например, Юлий Крелин или Станислав Долецкий. Они писали, и писали очень неплохую прозу. Но они были прежде всего врачами. Крелин — выдающимся хирургом, Долецкий — педиатром или кардиологом, сейчас не вспомню точно.

Если писатель в вас сильнее врача, вы обречены отдаться писательству. Но бывают случаи, что врач сильнее писателя. Поэтому, скажем, Крелин писал прозу главным образом на медицинском материале, и никогда от него не отходил. И став писателем, оставался прежде всего врачом.

Но это, понимаете, как с морем. Если ты моряк, то уж морская тема тебя никуда не отпускает. Поэтому Джозеф Конрад, он же Коженевский, оставался прежде всего моряком, даже когда стал писателем Джозефом Конрадом. Та же история с Мелвиллом, который всегда чувствовал к морю абсолютно болезненную тягу, хотя море, океан ассоциируется у него со смертью, а корабль с гробом — это если внимательно прочитать «Моби Дика». Так что медицина — это такая одна, но пламенная страсть, которая, боюсь, непреодолима.

Ну вот в случае Горина, например. Понимаете, Горин был абсолютно талантливым, органичным и серьезным врачом. Но он мне сам рассказывал в интервью, что с какого-то момента он понял недостаточность медицины. Он говорит: «Именно когда я вижу располосованное во время вскрытия тело, я понимаю, что человек к этому не сводится. Я пришел к существованию души именно через медицину, через недостаточность медицины. И поэтому понял, что всё-таки писательство важнее. Надо обращаться к душе — она вытянет за собой, она постепенно оздоровит всё остальное».

Поэтому тут одно из двух: или вы больны медициной и физиологией, и тогда литература для вас хобби, или писатель перетянет, и тогда вы рано или поздно забудете всё, кроме простейшей аптечки.

«Всегда немного досадно, когда хорошие люди терпеть друг друга не могут. Особенно странно тем, кто наблюдает со стороны и сочувствует обоим». Так не бывает. Обычно терпеть друг друга не могут люди, которые, как сказать, различаются по каким-то фундаментальным, может быть, неощутимым, но важным вещам. Бывают мелкие стычки, бывает взаимное непонимание. Но чтобы терпеть друг друга не мочь — тут, как правило, в основании лежит какое-то онтологическое различие.

Мне вот очень многие люди советуют, чтобы я с теми или иными литературными сверстниками, коллегами, современниками мирился или придерживался дружеских отношений, или даже вдруг попросил у них прощения. Они передо мной виноваты, но поскольку я старше, я должен извиниться. Ребята, этого не будет никогда!

Д.Быков: Проблема преодоления рабства в русской литературе трактуется как проблема преодоления человечности

И больше того: вот вы напрасно думаете (тут я тоже отвечаю на одно письмо), что плохой человек может быть хорошим литератором — так не бывает. Гений и злодейство — они, может, в музыке как-то с трудом совмещаются, и то я не уверен насчет Вагнера, который, конечно, явно был человек исключительной противности. Но в литературе это не так. Я просто недавно... Нет, не буду, а то вы начнете строить догадки, кого я имею в виду.

«Доводилось ли вам читать поэму Евгения Евтушенко «Коррида»?». Доводилось. «Проанализируйте это произведение». Плохое произведение, слабое. У Евтушенко большинство поэм слабые. Совершенно точно писал Лев Аннинский, что поэма — жанр ретардации, и она плохо удается Вознесенскому, а Евтушенко совсем никак. У него есть талантливые стихи о Казанском университете. Несколько талантливых стихотворений.

Апрель в Казани, ледоход на Волге,

Жизнь продолжает вечную игру,

И девочка с лицом народоволки

Прощается со мною на углу.

Для 1970 года интересные стихи — «За твоего Ульянова Володю, за будущих Ульяновых твоих...». Сейчас все перепечатывают друг у друга вот эти стишки, а «стена-то гнилая — ткни и развалится». Наверное, это актуально.

Вот тут хороший вопрос — а как же Кнут Гамсун и его произведения? Кнут Гамсун был вообще-то так себе писатель. Для своего времени он очень хорош. Бабушка моя, помню, обожала «Викторию» и «Пана». Да и многие люди обожали «Пана». А сегодня перечитываешь — да, в общем, выспренно, пусто. В «Плодах земли» уже видна некоторая такая архаика, женофобия.

Нет, Гамсун, кроме «Голода», в общем, ничего особенно хорошего-то и не написал. Ну что вы, будете сегодня отстаивать Гамсуна-гения? Для общего ренессанса скандинавской литературы, понятно, чем вызванного, всегда противоречие модернизма и архаики особенно интересно там, где архаика сильна. В Скандинавии эта полемика очень отчетлива. Но Гамсун на фоне того же Стриндберга, мне кажется, писатель очень и очень посредственный. Ну ребят, ну серьезно — попробуйте сегодня прочитать «Мистерии». Это просто такая тоска!

Кнут Педерсен, он же Гамсун, был, наверное, выдающийся для своего времени новатор, но после «Голода»… Да и то, знаете, Лидия Гинзбург правильно писала: «После блокады муки, описанные в «Голоде», перестают впечатлять». Но тут дело не в этом. «Голод» — хорошо написанный роман. Остальные сочинения Гамсуна поражают какой-то напыщенностью, водянистостью. И, в общем, путь его к поддержке фашизма был как раз глубоко логичен. Я бы не сказал, что Гамсун был плохой человек. Другое дело, что он был идейный человек. А идеи его вели туда совершенно очевидно.

Ой, Господи, какая гора прекрасных вопросов! И ни на что не успеваешь ответить.

«Радостно было совпасть с вами в мнениях о Ромене Роллане». Спасибо, Тофсла и Вифсла! Видно, нам с вами и муми-тролли нравятся, и Туве Янссон тоже. «В юности, еще не умея бросать неинтересные книги, я еле домучила «Очарованную душу». А я и домучивать не стал. Но нет, в детстве прочел. Перечитать уже не мог никогда.

«О чем пьеса Олби «Что случилось в зоопарке»?». Не читал, знаете. О чем какая-нибудь его «Всё кончено», еще, может быть, могу сказать. Или «Кто боится Вирджинии Вульф». А вот уже, знаете, «Что случилось в зоопарке» — нет.

«Почему Стервятник Барбридж так презирает новых сталкеров, оснащенных кибернетикой, джентльменов на жаловании? Почему «кость не та»? Почему со звериным упорством, миллиметр за миллиметром?». Потому что Барбридж — он же мафиози, он садюга. Ему, естественно, приятно, когда люди мучаются, и неприятно, когда всё легко.

«Не отпускает параллель происходящего в России с сюжетом Роулинг. Понятно, кто у нас Гарри, кто Темный Лорд. Но кто же Снейп?». Знаете, вы совершенно правы. Я во многих лекциях говорю о том, что без двойного агента эта история не выигрывается.

Двойной агент есть, его все ищут. Все постоянно говорят, что у Навального какие-то покровители в Кремле, какие-то либеральные экономисты на ключевых постах. Это всё бред. Никаких либералов там давно не осталось — ни в Кремле, ни вокруг. И уж конечно, ни Набиуллина, ни Греф никакими либералами в политическом смысле не являются — иначе их бы там просто не было.

Вообще слово «либерал» — сейчас надо очень сильно уточнять это понятие. Сейчас либерал — любой, кто не хочет расстрелов на месте. По сталинским меркам либералом был Серго Орджоникидзе. Никаким либералом объективно, в политическом смысле, он, конечно, не являлся.

А что касается этого двойного агента, то, понимаете, Юлия Латынина очень давно сказала, и это совершенно точно, что у нас не будет никаких перемен сверху, пока не появится предатель своего класса. Значит, либо среди номенклатуры, либо среди силовиков должен появиться человек горбачевского типа, которому кровопролитие не доставляет удовольствия. У которого аппетит к другому. Который, может быть, хочет жить на Западе, или, может быть, хочет от своего народа как-то добиться расположения. То есть пока там не появится человек.

Есть и такая версия, что Мордор есть Мордор, и его перерождения добиться невозможно. Но всё равно Роулинг очень точно почувствовала, что двойной агент — это неизбежная примета нового времени. Как ХХ век начался с оправдания Иуды. Взять Леонида Андреева, «Иуда Искариот» — он не первый. Была скандинавская поэма. Это всё надо поднимать и смотреть. Но, объективно говоря, конечно, сейчас такой тип назрел. Он нужен.

Многие видели этого человека в Суркове. На мой взгляд, это совершенно невозможно, потому что некоторые черты Снейпа у Суркова есть, конечно — такая некоторая кокетливость, некоторое самолюбование. Но не думаю, что он способен по-снейповски тайно перейти на сторону Дамблдора. Это должен быть человек, одержимый некой страстью. Необязательно любовной страстью — такой, как страсть Снейпа к Лили Поттер, но какой-то всепоглощающей тягой. Тяга Суркова к литературе могла бы, наверное, сыграть такую роль, но как-то она, по-моему, недостаточна.

Есть версии, что это Кириенко. Есть версии, что это Чубайс. Но не очень понятно. Есть версия, что сам Навальный является агентом Кремля и легитимным преемником. Но эта версия, по-моему, не выдерживает никакой критики. Естественно, можно при желании увидеть в Гарри Поттере агента Темного Лорда — крестраж-то в нем сидит. Но это, знаете…

Кстати, надо будет Роулинг сказать при личной встрече (я надеюсь, она когда-нибудь состоится), что при дописывании романа, при сочинении каких-то аппендиксов к семиологии надо бы приписать какого-нибудь из гриффиндорцев, который тайно подозревает Гарри Поттера в симпатиях к Черному Лорду. В каком-нибудь «Ежедневном пророке» или еще в каком-нибудь местном журнале всё время тискает статейки, что Гарри Поттер на самом деле агент Пожирателей смерти и сам он немножко балуется темными искусствами. Да, это было бы любопытно.

«Что общего в происхождении и лейтмотиве стихотворения «Клеветникам России» Пушкина и «На независимость Украины» Бродского?» Это абсолютно очевидно. Ресентимент — такая штука, что она очень соблазнительна. Поэт — он же, понимаете, можно вдохновляться разными страстями. Источником лирики может быть и ненависть, может быть и страх. Страшные стихи — вот вам, пожалуйста, целая антология. А может быть и ресентимент. Поэт как бы делает себе такую прививку. Томас Манн же находил утешение в ресентименте. Целую книгу нафигачил, простите — «Рассуждения аполитичного». Книга омерзительнее всех из им написанных.

А что касается «На независимость Украины» и «Клеветникам России», то здесь два общих момента. Во-первых, любовь к языку как вариант любви к родине. Конечно, Бродский вдохновлялся обидой за язык. Вот 25 лет, как нет Бродского, и конечно, это сегодня одна из самых обсуждаемых фигур. И конечно, он не имперский поэт. Но попытки сделать из него имперского поэта есть. Он имперский только по одной линии — ему обидно за язык. Он обижается за культуру, которую отвергают люди, только хлебнувшие, только немного попробовавшие свободы.

И вторая причина — понимаете, в трактовке любви, в трактовке любовной темы есть две одинаково перспективные и, я бы сказал, одинаково плодотворные крайности. Одна — пушкинский, очень редко встречающийся у остальных авторов вариант: «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим». Я вас отпускаю без ревности и даже без печали. Прощайте и спасибо вам за те прекрасные минуты, которые вы мне дали.

Но ведь дело в том, что в любви тоже есть своего рода ресентимент. Тема любви трактуется почти всегда как тема любви к родине. В свое время у Эткинда была замечательная мысль, что всякий значительный поэт разворачивает тему любви к женщине как тему любви к Богу. Это интересное наблюдение. И такое есть. Но вот тема отношений с женщиной и с родиной, мне кажется, более перспективна.

Дело в том, что отвергнутый любовник очень редко способен сохранять лицо. Появляется масса стихотворений, в которых тема мстительности, тема такого ответного проклятия начинает звучать довольно громко. Пример — у Бродского «Дорогая, я вышел из дома поздно вечером» — стихотворение, проникнутое самой примитивной мстительностью. Тем более, что у Бродского как раз были стихотворения, где лицо вполне сохраняется, где при плохой игре всё-таки делается хорошая мина. «Пьяцца Маттеи»:

Нет, я вам доложу, утрата,

Завал, непруха

Из вас творят аристократа

Хотя бы духа.

Или, как вариант, у Лермонтова — «За всё, за всё тебя благодарю я…»:

Устрой лишь так, чтобы тебя отныне

Недолго я еще благодарил.

Это можно прочесть и как стихотворение о Боге, и как стихотворение о возлюбленной. Лицо сохранено.

Проблема в том, что ресентимент в любви, извлечение вдохновения из ревности, из ненависти, из мщения, из отвратительных чувств — это довольно частая поэтическая эмоция. Другой вопрос, что это не всегда отрефлексировано. Именно поэтому плохой человек редко может быть хорошим поэтом. Потому что у него это всё искренне. Но если человек может это в себе отследить, сделать из этого искусство и тем избавиться — тогда ради Бога.

Ведь понимаете, какой важный момент обычно упускается в трактовке «Клеветникам России»? Я много раз писал о том, что в основании всякой культуры стоят, условно говоря, два передумавших — раскаявшийся варяг и раскаявшийся хазар, передумавший консерватор и передумавший революционер.

Как Толстой, который начинал как апологет аристократии и пылкий патриот, кстати говоря, а кончил отрицанием самой идеи патриотизма и ненавистью к понятию аристократии. Хотя у него всё это было очень амбивалентно. Достоевский начинал как фурьерист, а кончил как абсолютный лоялист и, более того, консерватор из консерваторов, чуть ли не сторонник Константина Леонтьева.

Следовательно, Пушкин тоже пережил очень тяжелый кризис. И для него разочарование в Европе порождает своего рода ресентимент. «О чем шумите вы, народные витии» — это же обращение к былым кумирам. Он же думал, понимаете, что Европа «примет радостно у входа». Но он видит со стороны Европы (прежде всего со стороны Польши) то, что ему кажется предательством.

Это реакция очень многих на 90-е годы, когда мы вас так любили — так любили Америку, так любили Запад. Мы даже иногда не болели за собственные родные команды. А вы вот с нами так… При том, что Америка, мне кажется, особого высокомерия не проявляла. Но да, действительно, многие сходятся на том, что она могла бы быть как-то подобрее, поприветливее, а не только швырять нам гуманитарную помощь. Никогда не забуду, как бабушка моя получила гуманитарную помощь из штатов — туфли на высоком каблуке 36-го размера. Со стразами причем. Ну нормально. Люди добра нам желали.

Д.Быков: Сейчас либерал — любой, кто не хочет расстрелов на месте

Это ведь вдохновлено не новыми патриотическими чувствами. Это вдохновлено разочарованием в Европе. И разочарование это наступило гораздо раньше — уже после Наполеона. «Где буря — там уже на страже или просвещенье, или тиран». Европа предала себя.

Это, кстати, вечный крик российских ресентиментариев: «Да мы больше вас любим вас!» Это Достоевский. «Да мы больше вас чтим священные камни Европы! Но вы предали себя. Мы любим Европу крестовых походов, Европу по колено в крови, а не нынешнюю сахарную водичку, не нынешний сироп» («Зимние заметки о летних впечатлениях»).

Мы Украину любим больше, чем сами украинцы. Но только пусть эта Украина будет такой, какой ее хотим видеть мы. Пусть она будет нашей карманной, нашей запазушной. И тогда мы готовы ходить в вышиванках и петь украинские песни, которых мы знаем больше, чем вы. Да мы за Америку! Мы любим Америку — но ту, настоящую, Америку Трампа». Вот это желание видеть всех такими, какими хотим мы, а не такими, какими хотят они: вы будьте нашими, а уж тогда мы вас полюбим.

Конечно, пушкинское стихотворение вдохновлено жесточайшим ресентиментом: мы думали, что вы нас любите, а вы нас не любите! Он между нами жил, — негодует Пушкин, — мы же его, Мицкевича-то, другом считали! Я с ним за руку здоровался, «С дороги, двойка — туз идет!», приветствовал его. А он отвечал: «Козырная двойка туза бьет». И тут он нам теперь, понимаете, пишет в ответ «Друзьям-москалям» — стихи о том, что мы все холопы. Ну как же так? Мы же его любили! Как он смеет нас не любить?

Это ресентимент, очень понятное чувство — такая уверенность, что весь мир должен нас обожать, целовать наши следы, и тогда мы будем к нему снисходительны. Это довольно нормальная, естественная вещь. Что здесь такого? Другое дело, что настоящий поэт, когда ревнует, или проклинает, или ненавидит, он немножко иронизирует. Как Шиллер в переводе Гинзбурга:

Стерва, выгляни в окно!

Ах, тебе не жалко.

Я молил, я плакал, но

Здесь вернее палка.

Дождь идет, кругом темно.

Стерва, выгляни в окно!

Ну, человек иронизирует над собственными чувствами. Нормально.

«Есть ли какое-нибудь доступное для онлайн-поиска, но серьезное исследование языка советской школы?». Не знаю. Из таких феноменологических исследований советской школы лучше всего автобиографические повести Фриды Вигдоровой. Она была педагог, и процессы, происходящие в советской школе, она чувствовала. Что касается языка советской школы, то есть подробные, выходившие в «НЛО», да и много где (в РГГУ, я знаю, этим занимались), исследования школьных песенников, анкет, советских школьных субкультур.

«Как вы полагаете, может ли при движении к Миру Полудня возникнуть своего рода педагогика для взрослых? Тех, кто в силу возраста в Лицей не попадает, но для личной реализации явно в нем нуждается?». Да, так и будет обязательно. Просто это всё моя идея экстремальной педагогики. Понимаете, но заниматься ей надо будет тогда, когда в обществе возникнет некоторое стремление к прогрессу, а не к консервации.

Сегодня в России идея прогресса у большинства людей не пользуется поддержкой. Наоборот, многие думают, что прогресс ведет нас к ситуации «вы хотите, чтобы было как в Украине, как в Америке, как во Франции?». Если вы будете жить, вы умрете. Поэтому давайте не жить.

Очень наивная надежда, что «если вы не живете, то вам и не умирать». Умирать-то в любом случае — это самое печальное. Просто в одном варианте вы перед этим немножко дышите воздухом, а в другом — дышите сероводородом. Но умираете вы всё равно. И как же все эти нынешние лоялисты будут жалеть, умирая, о том, что они пытались стоять на пути у прогресса, а он их всё равно перемолол...

«Почему в школе, в литературе и в кино у нас больше любят обращаться в прошлое, чем звать в будущее?». Сейчас это понятно. Сейчас образа будущего абсолютно нет. В России прежде всего. Я, кстати, посмотрел «Tenet» — мне очень понравился фильм «Довод». Вот там, мне кажется, есть картина будущего, довольно убедительная.

Что касается сегодняшней картины будущего… Понимаете, почему сейчас все пишут историческую прозу? И Алексей Иванов, и Гузель Яхина, и хотя я совсем не рассматриваю себя в этом ряду, но и я, грешный. Почему я опять написал исторический роман, хотя поклялся, что это моя последняя книга о советском опыте? Всё, я больше к нему не возвращаюсь. Максимум напишу сценарий про диссидентов, и то не уверен.

Понимаете, Пастернак говорил: «Естественно обращаться к более чистым случаям». Если вы описываете террор, то лучше описывать террор настоящий, а не террор кукольный — тоже с настоящей кровью, конечно, а не с клюквенной, но когда никто не верит в то, что делает. Сегодня нечего описывать, потому что сами исполнители хохочут.

Естественно, рефлексия над советским опытом не исчерпана. Вещи не названы своими именами. К теме войны сейчас вообще нельзя подступиться. Так что долго еще нам над советским опытом сидеть. Надо идти в будущее, когда вы разобрались с прошлым. А когда в прошлом нельзя расставить никакие акценты, когда прошлое табуировано на 90% — ну, о чем мы говорим?

«Есть ли зарубежные и российские авторы и художественные произведения, оцениваемые на Западе и в России абсолютно противоположно?». Затруднюсь сказать. Есть тексты и в России, и в Америке, которые авторами оценивались прямо противоположным образом, абсолютно поперек мнению читателей. Скажем, Маргарет Митчелл считала Скарлетт О'Хара отвратительной бабой, а читатели ее обожали. Набоков называл Аду шлюшкой, а читатели были от нее в восторге. И так далее.

Такие расхождения случаются. А чтобы текст полярно трактовался — ну, я могу привести только один пример. Песня Окуджавы «Мастер Гриша» в России воспринималась как сатира. Там описывался Гриша Сочилин, реальный водопроводчик, который жил в доме на Арбате. Мать Окуджавы никогда не могла добиться, чтобы он что-нибудь починил. Он всё время лежал пьяный у себя в подвале или лупил свою дочь Нинку — окуджавскую первую любовь. Поэтому «мастер Гриша, вынь из карманов свои кулаки» — это наконец уже сделай, почини что-нибудь.

А в Польше эта сатирическая песня стала гимном движения «Солидарность» и воспринималась как обращение к пролетариату. «Ну-ка вынь из карманов свои кулаки» — то есть иди бороться за свои права. Воспринималась как патетическая. В России никогда ничего подобного не было. Потому что мы понимали, мы знали этот тип мастера Гриши. Мы знали, что если он и вынет из карманов свои кулаки, то только для того, чтобы подраться, а вовсе не для того, чтобы бороться за свои права.

«Я понимаю и уважаю Навального, но его высказывания о Грузии 2008 года… На память приходит Пестель. Хотелось бы знать ваше мнение». Давайте он выйдет из тюрьмы, и мы обсудим. Когда Пестель висит, обсуждать его, прости Господи, диктаторские амбиции как-то довольно странно.

Давайте мы разберемся с амбициями Навального и с его отзывами о Грузии, когда он выйдет. Вот тогда мы его и спросим: «Леша, чего ж ты о Грузии-то так нехорошо? Может, ты уже пересмотрел свои взгляды? Может, раскаялся, одумался? Тем более, что сколько людей в Грузии за тебя тоже выступало и боролось. И сколько московских грузин. Давай-ка ты уже скажешь: да, дорогие друзья, я теперь думаю иначе». Но давайте дождемся, чтобы он вышел. Понимаете, будем решать задачи по мере их поступления.

«Пишут, что вы чуть ли не сочувствуете омоновцу, ударившему женщину сапогом, и сказали, что его...». Неужели это правда? С таким пафосом: да, действительно, как же вы могли? Отписываюсь, выключаю приемник! Дорогой — как вас? — Бола53. Не слушайте дураков. Я сказал, что расправа над единичным омоновцем, выданным вам на расправу, расправа вполне заслуженная, не решит проблемы. Напротив, после этого 30 омоновцев ударят 30 женщин, мстя им за дорогого товарища. Это не решение проблемы.

И потом, понимаете, когда все на одного, мне это не нравится. Когда все сторонники российской свободы коллективным хором требуют возбуждения уголовного дела против одного омоновца… Я понимаю, что омоновец неправ, что омоновец преступник, что он ударил женщину. Но расправа (или не расправа — назовите это возмездием этому одному омоновцу) никак не решает проблемы существования Росгвардии в целом.

Росгвардия — это организация, предназначенная в основном для выяснения отношений с собственным народом. Поэтому она обречена делать такие вещи. Поэтому само ее существование будет и впредь продуцировать такие ситуации. Зачем еще нужна Росгвардия? Ведь как-то ее раньше не было. Неужели она защищает нас от внешних врагов? Нет, она защищает нас от внутренних. Неужели она существует для того, чтобы в продолжение Бенкендорфа оттирать платком слезы?

И вообще, Бола, вы поймите: я воспитан в советской среде. Для меня любая ситуация, когда все на одного, или когда даже двое на одного, неправильная. И когда одного омоновца, пнувшего женщину, или одного росгвардейца осуждают все, а росгвардейцев, которые просто лупили людей, не осуждает никто — это смешно и несправедливо. Так мне кажется. Если уж осуждать, то осуждать за саму практику расправы над собственным народом.

А дураков не слушайте. Для них есть только черное и белое. Они вам обязательно скажут, что я антисемит. Они вам скажут, что я защищаю Путина. Они вам скажут, что я агент Кремля. Любой человек, который видит чуть больше оттенков, чем остальные, всегда воспринимается как предатель.

У меня были такие стихи: «Я хочу, чтоб на моей могиле выбили «Предателю сего»». Потому что у вас у всех предатель — самое страшное клеймо. А я хочу предавать любое единогласное большинство. Я хочу из него выламываться. Потому что я слишком натерпелся от травли. Я не терплю травли, в чей бы адрес она…

Д.Быков: Настоящий поэт когда ревнует, или проклинает, или ненавидит, он немножко иронизирует

«Почему так редко выходит «Нобель» на «Дожде»?». Не знаю. Наверное, потому, что была пандемия, и мы не успевали записывать. Но сейчас мы запишем 4 новых лекции, и они выйдут обязательно.

«Аксеновский Ленин-белка и курехинский Ленин-гриб связаны между собой?». Да, попыткой десакрализации слишком сакрализованного вождя. Но, на мой взгляд, у Курехина смешнее. Вернемся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

С одной стороны, Лжедмитрий действительно самозванец, вдобавок ведущий войска на собственную страну. С другой стороны, он противник убийцы, детоубийцы, отважный и инициативный герой. Яркий и сочный персонаж. К тому же одержимый страстями. К тому же так великолепно влюбленный в Марину.

Я думаю, что за последнее время лучший Годунов — это, конечно, Суханов. Хотя и Трибунцев очень впечатляет. А лучший Лжедмитрий — это (ничего не поделаешь) Мерзликин. Почему ничего не поделаешь? Потому что многим кажется, что он слишком осовременил Лжедмитрия. Но там весь спектакль, весь фильм разыгрывается в современных декорациях, именно потому, что не было денег на исторические. Но это замечательное решение. И конечно, Мерзликин — это тот Лжедмитрий. Вся эта сцена, которая сделана в бассейне вместо фонтана, производит ослепительное впечатление. Мерзликин вообще, по-моему, очень сильный актер.

Поотвечаем на письма. «Как вы относитесь к творчеству Александра Величанского? На мой взгляд, это поэт величайший». Величайшим не назову, но, безусловно, выдающийся поэт, сильный. И двухтомник действительно труднодоступен. Все знают только «Под музыку Вивальди», а у него очень много сильных стихов. В контексте 70-х годов, знаете, он один из многих очень хороших поэтов. Тогда был замечательный урожай, действительно. «Величанский, Сопровский, Гандлевский, Шаззо — часовые строительного управленья».

«Что сегодня, спустя 2 года после смерти, представляет собой феномен Валерия Исаянца? Артур, честно говоря, вы меня ставите в тупик. Я и при жизни Валерия Исаянца о нем не знал. Но теперь мне придется, видимо, ознакомиться.

«Будете ли вы смотреть новый сериал Глуховского и Мирзоева «Топи»? Насколько актуальна и глубока тема русской хтони?». Я не очень интересуюсь русской хтонью, но и к Глуховскому, и к Мирзоеву отношусь с глубоким интересом. Я просто сериалы не смотрю. Но если хотите, посмотрю.

Это очень редкий случай, чтобы я смотрел сериал. Вот «Королевский гамбит», «Гамбит королевы» — его настолько все расхвалили, что пришлось посмотреть и даже сделать лекцию по нему. Но я ничего в сериалах не понимаю, потому что для меня, как по Лотману, что не имеет конца, не имеет смысла. Благодаря жене я просто вынужденно посмотрел «13 причин, почему». Потому что ей было интересно, пришлось и мне. Но я всё равно это смотрел выборочно и, грех сказать, сквозь сон.

«Где приобрести книги ваших стихов? Я живу в Англии, заказать книги из России отсюда нереально». Да всё в сети лежит. На ру.быков большая часть стихов и сборников абсолютно свободно скачивается.

«Можно ли подробнее о книгах Саши Филипенко?». Саша Филипенко, я надеюсь, скоро будет гостем программы «ЖЗЛ», и там мы с ним поговорим. Надеюсь, что это получится. «Красный крест», безусловно, надо читать.

Спрашивают об одном поэте, о котором я как-то не имею мнения. То есть как сказать? Как писал Блок Мариетте Шагинян, не понимаю и как-то неинтересно понять. Может быть, ошибаюсь. А может быть, наоборот, слишком хорошо понимаю.

«Читали ли вы Венделла Берри?». К сожалению, нет. Но теперь придется, опять-таки.

«Как вы думаете, веют ли над нами вихри враждебные?». Еще как веют!

«Когда напишется современный роман «Мать-2.0»? Может быть, для сюжета подойдет история Маргариты Юдиной?». Ну, Маргарита Юдина скорее пассивный, страдательный герой. Потому что она то прощает, то не прощает, то христианские чувства в ней возобладали. Сейчас вот, когда она отказалась прощать, тут же оказалась, что два ее сына косят от армии. Видите ли, она может стать героиней романа «Мать-2.0» при условии, что воскликнет «Душу воскресшую не убьют!», и мы увидим ее со знаменем. От чего Боже упаси, потому что тогда ей уж точно влетит гораздо сильнее.

Видите ли, вот какая вещь. Вот сейчас я, пожалуй, ступаю на самый тонкий лед. Роман «Мать» был написан в обстановке, когда 90% мыслящего русского общества считали, что в России всё неправильно, что Россия больна. Так считали и в 70-е годы XIX века, и в 70-е годы ХХ-го.

Помните, роман Трифонова «Нетерпение» вызвал сенсацию тем, что в конце 70-х годов (роман пишется в 1-й половине, но понятно), было ясно, что Россия больна. И дальше перечисляются способы лечения. Совершенно очевидно, что речь идет о современности. Довольно грубая насмешка. Но роман вышел в диссидентской серии «Пламенные революционеры» и в косолаповском «Новом мире», и как-то, в общем, это сошло за историю.

Теперь что касается ситуации. При Горьком в 1908 году, когда писался роман «Мать», подавляющее большинство россиян понимали, что Ниловна объективно права, и что революционеры объективно правы. Да, у них есть вождистские устремления. Да, Ленин очень не нравился, например, Тэффи. Но и Тэффи, сотрудничая в ленинской (или Минского) «Новой жизни», понимала, что надо что-то там менять. Или как там называлось это издание, которое Минский учредил, а Ленин приватизировал?

Сегодня в России совершенно другая ситуация. Такой ситуации в России, рискну сказать, не было еще никогда. Ну, может быть, она была где-нибудь в какие-нибудь 80-е годы XIX столетия, очень недолго. Может быть, в 1863 году, когда либеральная интеллигенция оказалась в меньшинстве.

Потому что в России очень сильно действует «стокгольмский синдром», и люди очень легко сплачиваются вокруг власти во время внешних вызовов. Полячишки голову подняли — мочи полячишек. Хохлы (простите, я цитирую) голову подняли — мочи хохлов. То есть такой ресентимент — очень сильное мобилизующее средство, и за счет внешних проблем всегда решаются внутренние. Это же описано у Толстого в эпилоге «Анны Карениной» в связи с движением ополченцев и с балканскими братьями. Как раз отец Китти, старый Щербацкий, там говорит очень дельные вещи.

Д.Быков: Как же нынешние лоялисты будут жалеть, умирая, о том, что стояли на пути у прогресса, а он их перемолол...

Значит, что мне кажется важным. Никогда в истории России еще не было такого позора, чтобы идеи свободы, прогресса, справедливости так дружно осуждались большинством населения. Да наелись мы уже вашей свободы в 90-е! Да видели мы уже ваш прогресс в 20-е! Да мы и того наелись, и сего наелись. Мы пробовали по-всякому — давайте теперь никак. Или, как было у Сорокина, «что будет? — Будет ничего». Давайте никуда не двигаться, потому что любое движение ведет к смерти. Но, понимаете, это, как было в старом стихотворении одного поэта:

Доподлинно по «Страшной мести»,

Когда колдун сходил с ума:

Коль скоро мы стоим на месте,

То бездна к нам ползет сама.

Если вы не хотите никуда двигаться, то могила к вам приедет. Помните, как у Гоголя в «Страшной мести»? Давайте отвергнем идеала прогресса, давайте измываться над сидельцами, давайте измываться над теми, кто хочет свободы, потому что не свободы они хотят, а власти… Такого морального падения в российской истории еще не было, чтобы человек, вполне искренне борющийся за идеалы, рассматривался как иностранный агент.

Может ли Россия долго так жить? Ну, может, наверное. Если ее 30 лет так растлевать, как ее растлевали, начиная с 90-х, когда ее оглупляли, когда ее лишали образования, когда ее по-настоящему разваливали и гнобили идиотскими шоу и мерзкими газетенками... Ну о чем мы говорим-то, ребята? Очень трудно в таких обстоятельствах сохранить хотя бы бледное подобие здравого смысла. На сегодняшний день сторонники идеалов прогресса (да любых идеалов, даже государственнических) в России находятся в абсолютном меньшинстве.

А я еду, а я еду за деньгами.

За туманом едут только дураки.

И вот это гнусное измывательство над теми, кто выходит на улицы, постоянные разговоры, что да ну, это смутьяны, да они хотят нас вернуть… Да вы давно вернулись в 90-е и провалились глубже, чем в 90-е! Надо проходить какую-то социальную реабилитацию. Понимаете, любой, кто пытается с вас сорвать ярмо, вероятно, ваш личный враг. Потому что он претендует на ваши эти, как их зовут? — ресурсы. Так это смешно всё, так это жалко. Но таких людей много, искренне покупающихся на эту собачью чушь.

«Были «Гардемарины», была «Бригада». А кто сегодня?». Интересный был бы фильм, конечно, про ОМОН. Про друзей, которые служат в ОМОНе. Один всё больше озлобляется, другой всё больше... Когда-нибудь будет такой сериал. Вот они служат в ОМОНе. Вот они выходят подавлять городские протесты. И вот один сочувствует протестующим, а другой, наоборот, их мочит яростно. А третий спивается.

Ну, там интересно. Коллизия интересная. Потому что кто герой нашего времени? Тот, кто выражает его тенденцию. Тенденция сегодня репрессивная. Героем нашего времени сегодня является силовик. Им, конечно, является и протестующий. Но протестующих пока позорно мало. Они на наших глазах закаляются, конечно, но вместе с тем мы еще посмотрим на их поведение. Вот про омоновцев уже можно.

«Что вы думаете о рок-музыке Константина Ступина?». Да чтобы я еще знал Константина Ступина?!

«Как бы вы охарактеризовали творчество Валерьяна Подмогильного? В частности, роман «Маленькая драма»». Прости Господи, Саша, ну не знаю! Не читал. Как-то вот всё больше, знаете, становится удивительных имен, в которых я не разбираюсь. Но я буду алчно хвататься за эти новые имена.

«Передо мной возникла непростая задача. На самоизоляции я раскопал в библиотеку отца. Некоторые имена мне совершенно незнакомы. Может быть, вы сможете навскидку подсказать? Вот имена...» — дальше приводится 20 имен, из которых я знаю одно.

Дело в том, понимаете, что литература состоит не только из гениев, но и из гумуса, из плодородного слоя, из которого эти гении вырастают, которым они питаются. Есть 20 авторов полицейских романов, но из них вырастает один Достоевский.

Приведенные вами советские писатели, из которых я знаю, наверное, процентов 10 — это тоже был плодородный слой. У них был неплохой средний уровень, судя по тому единственному автору, которого я оттуда знаю. Это был уровень более профессиональный, чем сейчас. Но, конечно, это довольно заштампованная, довольно примитивная литература.

«Что вы думаете о произведении Михаила Королюка «Спасти СССР»?». Впервые слышу об этом удивительном произведении. Но идея замечательная.

«Кто, на ваш взгляд, наиболее честно в советской литературе рассказал о Великой отечественной войне?». Что вы вкладываете в слово «честно»? Понимаете, объективных свидетелей Великой отечественной войны было много, в диапазоне от Бориса Слуцкого до Николая Никулина. Но и Виктор Курочкин, и Борис Васильев в некоторых текстах, и Василий Гроссман, безусловно — хотя я сложно отношусь к роману «Жизнь и судьба», но выдающееся произведение. Да много. Ольга Берггольц, особенно в дневниках. Давид Самойлов. Даже в дневниках, опять-таки, Константин Симонов — «Разные дни войны». Да многие.

Вопрос в том, как честно это соотносится с концептуальностью. Потому что ведь отражать только то, что видишь, и при этом не думать о том, что происходит — этого недостаточно. Война не осмыслена по-настоящему в советской литературе.

Сейчас вообще стоит бронь, блок, табу на осмысление войны. И поэтому никаких попыток как-то это описать честно сегодня сделать нельзя. А так-то, Господи, и Кондратьев замечательный писатель, кстати говоря. И тоже очень долго и трудно пробивался к читателю. И Окуджава в «Будь здоров, школяр» и в «Уроках музыки» предложил свое осмысление военного опыта. Но по-настоящему этого осмысления не произошло, потому что слишком много табу.

Была две волны. Одна — «мы победили, потому что мы советские патриоты, потому что мы советские люди». Вторая — шестидесятническая, во время второй «оттепели», поздней «оттепели» — «мы победили, потому что мы гуманисты». Но твердого осознания истинной роли коммунистической идеологии в войне, истинной роли советского патриотизма в войне и просто патриотизма, соотношения русского и советского — тут объективного исследования нет. Оно нужно. Нужно время для него. А для того, чтобы это время прошло, нужна его как-то немного, видимо, поторопить. То есть кому-то нужно на это решиться. Но пока я таких желающих не вижу.

«Зашли в гости друзья-художники. Бухают. Я ушел в другую комнату и слушаю вас». Слава, вы выбрали лучшую часть. Конечно, лучше слушать меня, чем бухать. Во-первых, никакого похмелья. Во-вторых, вы избавлены от необходимости выслушивать пьяных друзей-художников, которые, чего доброго, начнут вам рассказывать, что всё правильно.

«Про героя-омоновца и его личную драму, разрыв ценностей и конфликт с сослуживцами уже были...». Нет, не было, уверяю вас. Потому что еще не было такого разрыва, еще не было этой ситуации. Нужно, чтобы она приобрела тотальный характер. Точно так же как для того, чтобы появилась «Мать», нужно, чтобы в обществе было сочувствие к типу Ниловны.

Ну вы представьте себе: Ниловна подхватывает знамя, разбрасывает листовки и кричит: «Душу воскресшую не убьют!». А перед ней вырастает какой-нибудь верный столыпинец или черносотенец и говорит: «А, полячишек наслушалась, жидишек наслушалась? А, это всё французишки, американцы и англичане. Англичанка мутит, тебя подзуживает. Ты враг народа!». Ну и всё — и что скажет Ниловна?

«Если бы мы были в Голливуде, уже давно сняли бы фильм о приморских партизанах». Тут, наверное, надо добавить, что они запрещены и что они ужасные. Ну, наверное, сняли бы. Но понимаете, ведь в Америке всегда снимают фильмы про нонконформистов. А в России сегодня кто будет снимать про нонконформистов? В России сегодня может существовать только сериал «Спящие».

«Смотрели ли вы «Рика и Морти»?». Нет. О Господи, как я был бы счастлив, если бы у меня было время смотреть «Рика и Морти». А у меня едва есть время держать корректуру собственной книги. Хотя очень хочется.

«Почему, по словам Роулинг, основной темой книг о Гарри Поттере является смерть?». Ну, это, собственно, совершенно очевидно. Потому что именно страх смерти является причиной перерождения Волдеморта. Именно об этом говорит ему, кстати, наш любимый персонаж Дамблдор. Смерть для мыслящего человека не более чем приключение в цепи перерождений. А слепой, тупой страх смерти превращает Волдеморта в убийцу. Это такая довольная естественная вещь.

«Справедливо ли восхищение Михаила Веллера фильмом «Ты и я»?». Это очень значительный фильм. Но я боюсь, что Веллер восхищается им не столько как художественным произведением, сколько как свидетельством духоты и немоты эпохи. Как свидетельством ее постепенного вырождения.

Для меня это фильм очень неорганичный, натужливый. Дьячков там играет гениально. Замечательная работа Визбора. Замечательная работа Демидовой. Но этот фильм мне представляется каким-то, понимаете, очень сильно изуродованным. То, что она хотела, ей сделать не дали. И Шпаликову не дали. А так, в результате, кроме сцены в цирке и сцены в карьере, когда он там лежит и смотрит на травинку, как-то не особенно и взгляду есть на чем отдохнуть.

«Что можно почитать у Сорокина вроде «Тридцатой любви Марины»? Эта книга меня привела в восторг». Это, кстати, любимая книга моей матери из всего Сорокина. Потому что очень точно схвачены 70-е годы. А в остальном у Сорокина таких-то книг мало. Ну, «Норма» — некоторые страницы «Нормы» вполне.

«Может быть, вы посоветуете не столь шокирующий текст Сорокина, но при этом интересный и наталкивает на размышления?». У него очень много не столь шокирующих текстов. Например, «Белая лошадь с черным глазом» или «Красная пирамида».

«Во французской литературе часто встречаются сюжет, когда приезжает молодой провинциал и завоевывает себе место в Париже. Чья вариация этого сюжета вам больше всего по душе?» Ну конечно, лучше всего это делал Бальзак. Потому что, скажем, «Воспитание чувств» Флобера — не про это. Оно про революцию, но не про завоевание мира провинциальном.

Растиньяк — вот ключевой персонаж. Не зря он стал нарицательным. Кстати, Берггольц пишет в дневниках: «Нужно больше персонажей, которые стали бы нарицательными». Мне так не кажется, потому что это всё-таки несколько однобокое и плакатное мышление, естественное для советской девушки в 23 года. Но мне кажется, что Растиньяк — он не плакатный. Он шире, чем просто выскочка. Он и добряк, он и очень энергичный жовиальный тип. Он и замечательный пылкий любовник.

Просто, понимаете, Бальзак поймал главное. В финале «Отца Горио» Растиньяк говорит: «Ну, ты или я!» — и бросив этот вызов Парижу, он отправился — куда бы вы думали? — на обед к Дельфине де Нусинген. Он как бы такая «мягкая сила». Для того, чтобы такой персонаж появился, нужно резкое разделение на провинцию и столицу, которого мы, на мой взгляд, сейчас в большинстве стран мира не видим.

И кроме того, нужно, чтобы этот герой обладал несомненными достоинствами. Ведь Растиньяк — не Молчалин. Он не просто карьерист, он не приспособленец. Он до известной степени герой времени. Он лучший. «Париж заселяется вновь» — ведь, понимаете, эта старая фраза Рембо — собственно, почему Париж заселяется вновь? Да потому что столичная интеллигенция не справилась, и тогда появляется Растиньяк.

Париж не справился, два раза не справился — в 1789 (считай, в 1793) и в 1831. Июльская монархия — это время, когда провинциалы начинают завоевывать, потому что не справились парижане, и появляются деловые люди из провинции. Появляется Жюльен Сорель. Но вот Растиньяк, конечно, из них наиболее симпатичен. Жюльена Сореля я не люблю за его крайнюю рассудочность, эгоцентризм и полное отсутствие эмпатии. Так мне кажется.

«Веллер утверждает, что когда он писал рассказы о катастрофах, события довольно быстро материализовались в реальной жизни. Верите ли вы в подобные синхронии?». Знаете, мне кажется, тут телега впереди лошади. Просто он чуть раньше предчувствовал. Он это не организовывал.

Я помню, был случай, когда в Москве была дикая жара. Я звоню Веллеру (он был в Таллинне) и говорю: «Миша, ты не мог бы немного подумать о дожде? Потому что вот жару ты придумал — больше невозможно». У него в «Б. Вавилонской» было несколько исчезновений, несколько уничтожений Москвы разными способами. Вот было от жары. Но я не думаю, что это он управляет миром. Это он просто чувствует, что в мире это носится. «О горе тебе, Вавилон, город крепкий!». Москва сейчас — безусловно, Вавилон.

«В минуты уныния я беру книжку из детства — любые родные «Денискины рассказы» или Ирину Токмакову, ее «И наступит веселое утро»». Я очень люблю Ирину Токмакову. «А сейчас вспомнила чудесную старую книжку — сборник стихов Романа Сефа «Ключ от сказки». Это лечит все душевные царапины. Что вы думаете об этих авторах? Я вот о Сефе вообще ничего не слышала».

Сеф был узник сталинских лагерей — к вопросу о том, что Сталин всех сажал правильно. Он был невинно осужден в ранней юности — то ли за анекдот, то ли по доносу. Вышел и стал писать прекрасные стихи — очень трогательные, детские. Он был очень трогательный человек.

«Что вы скажете о детской литературе и ее целебных свойствах?». Тут очень просто. В детской литературе, как и в фантастике и в переводах, скрывались те, кому не давали реализовываться в литературе взрослой. И Сотник, и Коринец, и Коваль — они все бежали туда и там спасались. Потому что в социальном реализме или во взрослых стихах им места не было. Кто стал бы печатать взрослые стихи Сапгира? Поэтому печатали его сказку «Морозкин сон» — один из моих любимых мультфильмов и диафильмов.

«Нельзя ли лекцию о Катаеве?». Знаете, была уже. Можно, наверное.

«Что сказал о своем времени Василий Пичул в фильме «Мечты идиота»?». Андрюша, это как раз очень просто: сбылись мечты идиотов, у всех стало денег завались — что мы будем с этим делать? Конечно, в этом фильме Крылов играл совершенно не Бендера. Он играл современного нувориша, на которого обрушились бабки. И Корейко был совершенно не тот Корейко. Герой Андрея Смирнова — олигарх, которого Смирнов сыграл потом в «Елене». Сыграл гениально. Вот противостояние этих двух персонажей, один из которых сделал деньги крайне жестокими путями и много, а другой веселыми путями и мало — это и было отражением той эпохи.

Конечно, Пичул снимал фильм про 90-е годы. Поэтому там и председатель, которого Бендер навещает в самом начале, естественно, был женщиной — партийной функционеркой. Там всё поменялось. Я думаю, что Пичул создал замечательный образ 90-х — сбылись мечты идиотов.

Д.Быков: Расправа над единичным омоновцем, выданным вам на расправу, не решит проблемы

Неслучайно титр «Василий Пичул» возникал там на фоне крокодила, аквариума с крокодилом. Он действительно как-то очень жестко высказался о времени. Потому что это время — понимаете, у него ведь действительно тоже сбылись мечты. Он в «Маленькой Вере» рассказал о кошмаре, условно говоря, Мариуполя, о кошмаре южной провинции. Вот это сменилось, это кончилось, пришла свобода. Но она такие зубы показала, такое лицо! У этой свободы было лицо Корейко, да, лицо крокодила. Сбылись наши мечты.

«Можно ли лекцию о скандинавском нуаре?». Даня, в ближайшее время она будет в «Прямой речи». У нас такой обмен лекциями: Лурье читает о питерских делах, из Питера москвичам, а я из Москвы питерцам. Вот одна лекция о скандинавском нуаре. Но не только — и о Несбе, и еще раньше о Май Шевалль и Пере Валле, и о «Миллениуме» Стига Ларссона.

«Раньше у нас были Чернышевский и Герцен. А что сейчас?». Ну, мне кажется, что с ролью Герцена Акунин справляется прекрасно. Он и просветитель, он и в Лондоне, он и на редкость порядочный человек. Только вместо «Былого и дум» у него «Аристономия». Но, безусловно, это очень талантливо.

«Что вы скажете о мрачноватых сказках Бажова и о национальной ментальности у него?». Саша, ну какая национальная ментальность у Бажова? Бажов сочинял немецкие сказы. Он совершенно явно транспонировал немецкую романтику — гномов, горного дела мастеров — на уральский пейзаж. Никаких сказов он не записывал. Он всё это выдумал. Это его сказки.

В 30

Бажов — это начало уральского, екатеринбургского периода русской литературы, когда на первый план выходит индустриальность. Индустриальность во всём, в том числе в литературном труде. И главным критерием оценки личности становится профессионализм. Вот и всё. Мастера, которые рано или поздно обречены уйти в гору, а пока у них есть высокие покровители — такие, как Берия, такие, как Хозяйка медной горы или Евграф Живаго. Это такая история о шаражках, если угодно.

«Какой блудный сын вам кажется страшнее — Самойлова или Слуцкого? Есть ли еще более страшные стихи на тему блудного сына?». Кстати, интересно, что Б.С., Блудный Сын, совпадает с инициалами Бориса Слуцкого. Нет, конечно, у Самойлова страшнее. И кстати, замечательная баллада Наташи Косякиной, которую она читала в нашем новогоднем эфире, и которая вызвала такой взрыв зрительских восторгов — она тоже довольно жутенькая такая. Настоящая готическая баллада. Вообще надо вам сказать, что тема блудного сына не радостная.

«Каков процент импровизации и каков процент наработки темы на ваших лекциях?». Проценты импровизации минимален. Иногда случайно приходят мысли. Вот как в лекции про «Королевский гамбит», может быть, несколько мыслей пришли более-менее экспромтом. Вообще это редкое явление. Или как во время эфира идея операции «7 Поттеров» и операции «7 Навальных».

Это приходят такие блестящие озарения в процессе так называемого артикуляционного мышления, как это называла Гинзбург. Там есть мышление от руки, а есть артикуляционное. Но обычно это результат долгого, тщательного, иногда мучительного знакомства с материалом. Пока у меня не придумано 5-7 пунктов, которые я собираюсь излагать, я лекцию не начинаю. Иначе мне приходится ее просто переносить.

«Как вы считаете, можно ли считать капитана Ахава злом?». Понимаете, какая, опять-таки, сложность — в «Моби Дике» нет образа зла. Море — это смерть или, иными словами, другая реальность. Это Тот Свет. Моби Дик — это Бог. Капитан Ахав ищет Бога так же, как 7 героев «Человека, который был Четвергом» преследуют Воскресенье. Точнее, 6 — 6 сыщиков в поисках Бога.

Капитан Ахав — богоискатель, который пытается Бога поймать и загарпунить. Он столь же зло, сколь любое просвещение. Он столь же зло, сколь любое познание. Если считать Моби Дика истиной (а есть такая трактовка), то для того, чтобы познать истину, ее надо убить. Как у Ахмадулиной: «Но перед тем, как мною ведать, вам следует меня убить». Так и здесь: он хочет уничтожить Моби Дика, чтобы уничтожить то, что его тревожит. То, что его мучает. Но делать из него злого…

Понимаете, Ахав не слишком приятный герой, не слишком привлекательный на своей этой костяной деревяшке — на своем костяном протезе, назовем это так. Но что является альтернативой ему? Измаил, разве что. Нет, у меня есть ощущение, что Ахав не может интерпретироваться в категориях положительных и отрицательных. Он тоже такой Фауст, понимаете, который пытается познать любой ценой. Его влечет жажда познания. Но познать Бога нельзя. Это он с тобой может сделать что угодно, а ты с ним — ничего. Но гибнет он очень достойно.

«Читали ли вы «Икабога» Роулинг? Ваше мнение?». Великолепная сказка! Про него будет лекция. Великолепная сказка! Вообще Роулинг очень умный писатель. Я вот не читал еще «Дурную кровь», но матери уже приобрел. Мать у меня главный потребитель детективов. И хотя «Белизна» не вызвала у нее восторга, кроме первых 20-ти страниц, действительно очень сильных, но вот это вызовет, я думаю. «Дурная кровь» — замечательный роман.

«Что вы думаете про роман Сенченко «Елтышевы»?». Прежде всего, думаю, что фамилия автора всё-таки Сенчин. «Елтышевы» — хороший роман, хотя не самый лучший у Сенчина. Мне больше нравятся «Петербургские повести», скажем, или «Дождь в Париже». Но «Елтышевы» — это такая хорошая современная мрачная как бы антиутопия, опрокинутая в настоящее.

«Читаю у Эренбурга «Портреты русских поэтов». Справедливо ли его мнение о мотивах Цветаевой — воля к распаду, борьба одного против всех, любовь, возвеличенная близостью подходящей к воротам смерти?». Да, в чужих стихах он хорошо разбирался. Эренбург вообще хорошо написал эти «Портреты».

Другое дело, что права Берггольц (у меня лежит книга ее дневников, потому что я читал о ней сегодня лекцию), что у него есть хорошие стихи, но подавляющее большинство, конечно, испорчено банальностями. Он вынужденное говорил — он не решался сказать главное. Но, конечно, Эренбург был выдающийся поэт, интересный критик и очень сильный публицист.

Да и проза у него неплохая. Я тут за 1000 рублей купил оригинал первого издания «Не переводя дыхания». Вот здесь, напротив, в «Доме книги», в «Букинисте». Стал читать. Понимаете, поразительная точность каких-то характеристик, персонажей — и всё-таки в целом нет языка, нет концепции. После 20-х годов Эренбург прозу писал очень неважную. Вот в 40-е что-то наметилось.

«Я недавно прочел «Тевье-молочник»». Поздравляю вас! Сейчас, подождите, я тут отвечу... «Почему Тевье так держался за всё и не хотел уезжать? Что его так держало на земле, где было больше мучений, чем радости?». Тевье вообще такой, скорее, почвенный персонаж. В Америку уезжают герои «Мальчика Мотла в Америке» и «Мальчика Мотла» в целом, дилогии.

В Америку уезжают действительно те, кто меньше укоренен. A Тевье очень любит, как ни странно, и родину, и свое местечко. Как-то его к этому тянет безумно, к этой условной Касриловке. Это такой тип еврея-патриота. Бывает тип еврея-космополита, а бывает патриота. Какой мне ближе, не знаю. Мне вообще не близок ни один национальный тип. Мне близок тип такой, как бы, интернациональный. Но это, может быть, потому, что я вообще любых врожденностей очень опасаюсь.

«Расскажите о книге «Квартал. Прохождение». Получаете ли вы положительные отзывы?». Очень много. Особенно часто меня благодарят просто увидев на улице — что вот, прошел «Квартал», спасибо.

«Что будет с 15 июля по 15 октября в этом году?». Да не знаю. Любой желающий может пройти «Квартал». Его переводят в нескольких странах. Но я просто не очень люблю рассказывать о том, где меня переводят, потому что, во-первых, меня переводят мало, и мне особо хвастаться в этом смысле нечем. Но мне нравится, конечно, как переводят итальянцы или поляки. Или вот сейчас будет, наверное, какой-нибудь очередной европейский перевод «ЖД». Вот сейчас еще новый роман купили Нидерланды.

Всё это ужасно приятно. Но пишу-то я, в общем, в основном для российского читателя. Мои вещи трудно переводятся на иностранные реалии, на иностранные языки, и трудно переводятся на язык кино. Наверное, потому, что это всё-таки слишком литература. Хотя я всегда мечтал о кинематографе. Но ничего не поделаешь.

«Как объясняет Пастернак в «Докторе Живаго» озверение русского солдата в 1917 году?». Да я бы не сказал, что это какое-то эксклюзивное озверение. У Пастернака вообще довольно сложная концепция народа. Его тягу к озверению он чувствует, и никакого особенного озверения там нет — это просыпается в людях регулярно. Ведь, собственно, и в партизанах это просыпается. Для Пастернака это

...не перевороты

Для новой жизни освещают путь,

А озаренье бури и щедроты

Души преображенной чьей-нибудь.

Народ всегда склонен или к зверствам, или к самообману, или к запою. А такие люди, как Доктор, освещают эту тьму. Озверение объясняется не чем-то. Озверение, к сожалению, в человеческой природе. И победить его пока не представляется возможным.

«Среди литературных новинок, которых следует ожидать в 2021 году, упомянут роман Татьяны Замировской. Это ее первый роман — раньше выходили рассказы. Стоит ли обратить на него внимание?». Рассказы Татьяны Замировской мне в свое время не понравились. A роман этот я читал, и он мне нравится. Это про смерть. Про смерть и интернет. Он совсем не про белорусские события, но роман хороший, яркий. Вообще Замировская талантливый писатель. Нравится мне или не нравится то, что она пишет, но она интересный писатель, весьма.

«Нельзя ли позвать в «ЖЗЛ»...» — следует список из 5 авторов. Знаете, их есть кому позвать. Это те авторы, которые и так дружат и с государством, и с пропагандой, и с отдельными политическими активистами. Их есть кому позвать. Я предпочитаю звать или тех, кто интересен меня лично, или тех, кто очень сильно выламывается из контекста.

Как выламывается из него, например, сейчас Рената Литвинова. Меня, кстати, спрашивают о ее новом фильме «Северный ветер». Я его посмотрел, но я не уполномочен о нем высказываться до премьеры — я давал подписку. Поэтому ничего пока сказать не могу. Но в «ЖЗЛ» мы будем.

«Что за настроение русского общества о религии высказал Белинский? «Вера есть поблажка праздным фантазиям и неспособность всё видеть не так, как есть. Страшная глупость эта вера». Я много раз, рискуя навлечь гнев Кима или собственной матери, которые деканом своего факультета Головенченко, главным специалистом по Белинскому, воспитаны на уважении к Белинскому, повторяю, что у Белинского была поразительная глухота к метафизическим вопросам.

Он объявлял лишними и растянутыми отступления в «Мертвых душах», говоря, что их можно пропускать, не теряя удовольствия. Он говорил, что фантастическое может иметь место только в сумасшедших домах. Он чрезвычайно плоско трактовал русскую литературу. Он совершенно не понял «Двойника» Достоевского, который хотя и плохо написан (ничего не поделаешь), но идею-то он содержит гениальную.

В общем, Белинский отличался великолепной стилистической чуткостью. Он сразу по двум строчкам понимал, талантлив человек или нет. Но при этом какие-то вещи он действительно просто не мог оценить. Я подозреваю, что он и «Онегина» совершенно не понял. А Писарев понял правильно. «Откроюсь не искавшим меня». Писарев, разругав «Онегина», сказал о нем больше и тоньше, нежели автор фундаментального разбора Белинский. Да и вообще он был человек очень, как бы сказать, ограниченного вкусового диапазона. Хотя тоже великолепный стилист.

Д.Быков: Неужели Росгвардия защищает нас от внешних врагов? Нет, она защищает нас от внутренних

«Проповедник кнута, апостол невежества, панегирист татарских нравов — что вы делаете? Взгляните себе под ноги: ведь вы стоите над бездною! Или вы больны, и вам надо спешить лечиться, или... не смею досказать моей мысли. Да, я любил вас, как может только любить надежду своей родины человек...» и так далее.

Когда-то я огромные куски из письма Гоголю цитировал наизусть. Нет, замечательный автор. И вместе с тем он ничего не понял в позднем Гоголе. Он очень ограниченно понял Лермонтова. Он совсем не понял позднего Пушкина. Но это всё неважно.

«Я не могу избавиться от раздражения, читая писателей-морализаторов. Как вы относитесь к ним?». Знаете, ваше раздражение — показатель того, что вас это трогает. Хуже всего равнодушие. Вот я знаю, что больше всего меня по-настоящему любят те люди, которые бесятся от меня, самые неадекватные. Это значит, я их затронул глубоко, я для них значу. Соответственно, морализаторы, наверное, раздражают вас тем же, чем сегодня раздражают обывателя люди, выходящие на улицы.

Я сам не люблю морализаторов, но я понимаю, что это проистекает, наверное, от моей недостаточной моральности. А в принципе, морализаторы — это хорошо. «Блаженны вы, напоминающие о Господе, не умолкайте». Ну и напоминающие о морали, не умолкайте.

Просто, понимаете, есть такие морализаторы, которые исключительно заботятся о своем праве читать вам мораль. О том, чтобы себя поставить выше вас. Таких морализаторов я ненавижу. Но вообще-то иногда напоминать о чувствах добрых, о милости к падшим, о сострадании и милосердии к нищим...

Вот тут вопрос: «Ваш любимый текст Куприна». Я очень люблю Куприна вообще. Я его считаю писателем, равным Леониду Андрееву и выше Горького. Я из Куприна больше всего люблю... Вот вы не поверите — я сейчас начитал большой его цикл, в основном одесских вещей. Но больше я, конечно, люблю «Звезду Соломона». Вот это у нас с матерью тоже самая горячая общая симпатия — его пасхальные и рождественские рассказы. И в наибольшей степени «Святая ложь».

«Святая ложь», понимаете, сделана на таком тончайшим сочетании, на таком контрапункте раздражения, нежности, милосердия, насмешки. Там потрясающе иронический этот последний абзац. Гениальная вещь! Я без слез не могу ее читать. Точно так же, как не могу я без слез читать «Травку».

Нет, Куприн — он же, конечно, коленом давит, очень просто делает. Вот вы не поверите: я начитывал «Гамбринус» — я только с третьей попытки смог прочесть финал. Меня слезы душили абсолютно! «Если бы эти грубые люди могли выразить то, что они чувствовали, они сказали бы: «Ничего! Человека можно искалечить, но искусство всё перетерпит и всё победит»». Это же сделано на пальцах! Рассказ простой как 3 копейки! Но как же он действует, ребята! Вот это, понимаете, напоминание о простых и сильных чувствах — это то, чем действительно гениален Куприн.

«Переведен ли роман «ЖД» на английский, немецкий или французский?». На английский переведен. Называется «Living Souls», вышел и вызвал какие-то совершенно дикие обсуждения, полемику. Сравнивали его с чем только не. Но вот на французский он не переведен, на немецкий тоже. Да я думаю, что и не надо.

«Не могли бы вы назвать имя того писателя, который вам показался знакомым из моего перечня?». Это не потому, что он лучший. Это просто потому, что его сын стал довольно известным желтым журналистом. Вот и всё. А так нет, писатель совершенно заурядный.

«В вашей теории реинкарнации кем является Роулинг?». Понимаете, моя теория реинкарнации работает только в России, потому что только в России дословно повторяются ситуации. Роулинг — не реинкарнация. Роулинг — закономерное завершение викторианского периода английской литературы. Последняя наследница Диккенса.

Понимаете, из Диккенса вышли Честертон, Уайльд, Киплинг, Стивенсон, Голсуорси, Моэм, даже Шоу. А вот Роулинг — это такой последний запоздалый подарок викторианского века. Понимаете, если брать реинкарнации (опять-таки, гендерная проблема), то она — такое последнее, что ли, возрождение линии Остин и в огромной степени Бронте. Она такая, понимаете, сумма трех сестричек Бронте — Анны, Эмили и Шарлотты.

В ней много от Эмили. Конечно, «Грозовой перевал» (Wuthering Heights) — это, конечно, Снейп. Конечно, джейнэйровская линия есть в «Гарри Поттере». Конечно, в целом, идиллические сцены в Хогвартсе, в английской закрытой школе, могли бы быть увидены таким насмешливым взглядом Шарлотты Бронте. Наверное, она такая инкарнация сестер Бронте, но только ей повезло чуть больше. Кстати, представить коллективный труд сестер Бронте в их серой, страшной жизни сказкой о Гарри Поттере очень легко.

Но еще раз говорю: это не реинкарнация, это сумма. Это сумма всех книг о мальчиках-сиротках и девочках, счастливо вышедших замуж. Всей пасхальной и рождественской литературы о чудесах. Роулинг вобрала в себя весь опыт британской прозы.

Пару слов о Ромме — много времени не остается. Михаил Ромм проделал самую интересную и самую красноречивую эволюцию во всём российском и советском кинематографе. Может быть, именно потому, что он был необычайно чуток к движениям времени. И поэтому он больше отражает время, нежели себя.

В 30

Попытка такого бессюжетного повествования в «Девяти днях одного года» и чрезвычайно любопытное углубление конфликта в них. Потому что главный конфликт там, конечно, не фаустианская тема ученого, который отважно рискует собой на путях познания. Главная тема там — конфликт Баталова и Смоктуновского. С одной стороны — человек хороший и героический. С другой стороны, героем времени уже является насмешливый циник, осторожный скептик. Он умнее. И выбор России — это выбор Татьяны Лавровой между ними. Она выбирает, конечно, Баталова. Но Смоктуновский — герой гораздо и более обаятельный, и противоречивый, и сложный. И вот в сторону этого героя, как ни странно, эволюционирует и Смоктуновский.

И конечно, «Обыкновенный фашизм» — это тоже очень интересное движение. Прежде всего движение формы. Потому что, на мой взгляд, Ромм почувствовал недостаточность художественного высказывания, его условность.

Он же учился у учеников. Понимаете, как всякий настоящий мэтр, умеющий воспитывать учеников, он и у них чего-то набирался. Надо было обладать гением Ромма, чтобы принять на свой курс Шукшина и Тарковского. Он сказал: «Этих двоих я бы не взял, потому что одного надо учить всему (это Шукшин), а другого учить уже нечему (это Тарковский). И получились два гения. Шукшин, я считаю, в кинематографе очень значителен в своих лубках. Лубках трагических. Жанр трагического лубка, как, например, «Печки-лавочки» — это мало кто может такое.

И конечно, во многом Ромм учился у этой молодежи, которая тоже очень вовремя начала понимать недостаточность художественного высказывания. Нужно высказывание отчасти публицистическое, отчасти документальное. «Обыкновенный фашизм» — ведь это, в общем, очень субъективное кино, публицистическое кино. Хотя оно стоит на огромном фактическом материале. Майя Иосифовна Туровская рассказывала мне, что они, сценаристы, отсматривали по 8 часов в течение 3-х месяцев эту фашистскую хронику. И она физически заболела от этого, потому что это было так омерзительно, что невозможно было смотреть.

Но несмотря на то, что картина базируется на прекрасном и документальном, и историческом материале, и обобщает главнейшие особенности фашизма, она всё-таки высказывание публицистическое, высказывание личное. Потому что фашизм по Ромму (это очень важно) — явление не политическое и не социальное. Это явление моральное и вкусовое, эстетическое. Фашизм не нуждается в идеологии. Вот это Ромм показал первым. Фашизм — это наслаждение мерзостью, упоение мерзостью. Сначала упоение унижением, потом упоение отмщением. Это он показал.

«Обыкновенный фашизм» сегодня невероятно актуален, понимаете, особенно когда речь идет о Муссолини. Потому что приемы Гитлера слишком очевидны, слишком омерзительны. Все эти микрофонные истерики, все эти рыдающие залы, все эти факельные шествия — это истерика слишком откровенная. А Муссолини, который начинал как социалист, который вообще многим представлялся таким фашистом с человеческим лицом… Лимонов, например, его похваливал, да не только он — многие. Вот разоблачение Муссолини, этого самоупоения, этого чудовищного падения вкуса — это, конечно, Ромм большой молодец.

Вот меня спросить... Я не говорю сейчас о блистательным фильме «Мечта» — лучшей роли Раневской, картине, которая, конечно, чудо для 1940 года. Не зря Драйзер говорил, что это главный фильм 40-х годов. Потому что история этой страдающей матери — невероятно сложная роль. Женщина, которая сочетает в себе и пошлость, и жестокость, и жадность, и невероятную материнскую любовь. Бенефисная роль Раневской, абсолютно. Там и Астангов прекрасен, и все хороши. Но по-настоящему Ромм, конечно, ценен, мне кажется, очень важной рефлексией над советской истории в целом.

Д.Быков: Героем нашего времени сегодня является силовик. Им является и протестующий. Но протестующих пока позорно мало

И одна мысль Ромма, конечно, отражена в фильме Кончаловского «Дорогие товарищи», хотя прямым учеником Ромма он не был. Это всё фильмы о том, что в истории как-то справиться с вызовами может только хороший человек. Закономерности истории чудовищны. Любой истории — советской, не советской, американской, итальянской — всех, любой. Но если случайно в истории оказывается хороший человек, вокруг него многие спасутся.

Такой была попытка трактовки Ленина. И кстати говоря, гуманизм Горького, который в «Ленине в 1918 году» терпит такое сокрушительное поражение в первых же частях фильма — это тоже такая запоздалая попытка сказать: ну может быть, что-то можно остановить вмешательством одного гуманиста. И попытка сделать Ленина человечным, и попытка по-настоящему очеловечить героев 50-х годов. Слепая вера в то, что хороший человек на важном посту может переломить историю.

Я не знаю, насколько эта вера основательна. Но я знаю, что если руководствоваться этим в своей практике, то можно спасти вокруг себя одного, двух, трех и так далее. Ну и, кроме того, никогда не надо себя ломать. Если вы видите перед собой подлость и безвкусицу, имейте мужество сказать об этом. А мы услышимся через неделю. Пока!