Один - 2021-01-07

Д. Быков

Прежде всего всех с Рождеством Христовым! Прекрасный праздник со всеми его светлыми и горькими коннотациями. Потому что если Пасха — это предчувствие торжества, то Рождество — это предчувствие крестного пути в том числе. Поэтому взгляд младенца на всех иконах и на всей классической живописи Возрождения — это (как, кстати говоря, и у Сикстинской Мадонны) взгляд знания о страшном, взгляд знания о диком будущем. И это придает всем рождественским текстам (вот завтра мы будем говорить о «Ночи перед Рождеством» Гоголя) такой смешанный колорит — колорит праздника, трагедии, предчувствия и некоторого страха, поскольку вся бесовщина разгуляется.

Я, кстати, хочу напомнить, что Рождество, ночь перед Рождеством — это в некотором смысле то, что мы сейчас переживаем. Потому что мы живем во время величайшего разгула бесовщины, особенно бесовщины нашей, родной. Что не мешает нам, кстати, видеть и бесовщину окружающую. Но, как мы понимаем, вся их власть до первого крика петуха, после чего «черт уныло поковылял в свою берлогу», как помним мы из Гоголя.

Ну и, естественно, очень много предложений на лекцию. Я буду смотреть, что я из них выберу. Пока я по-прежнему открыт для ваших предложений на dmbykov@yandex.ru.

Спасибо всем на добром слове, кто смотрел и похвалил Новый год. Конечно, самое большое количество восхищений, как я и предполагал, собрала Ольга Татарникова, наша гостья из Иркутской области. Многие надеются, что она после этого переедет преподавать в Москву. Нет, господа, она не переедет преподавать в Москву. И, в общем, мне кажется, что даже с точки зрения имиджмейкерской (хотя я никогда не старался с этой пошлой точки зрения смотреть на людей) ей лучше оставаться там. Понимаете, потому что в Иркутске она воплощает собой героическое упорство русского учителя, не желающего покинуть ни свое место, ни своих учащихся, ни свою, как это, в общем, ни пафосно звучит, миссию.

Я далеко не убежден, кстати, что Ольге Татарниковой было бы комфортно работать в Москве. А вот если кто-то из вас захочет после этого поработать в провинции — это интересный итог такого эфира. Потому что благодарные ученики остались, как мне кажется, в основном там. Им особо не из чего выбирать — у них не так много радостей. Ну и, конечно, Оля, мой вам привет, моя благодарность за то, что вы приехали. Мне очень жаль, что мы не могли оплатить вам дорогу, но Бог даст, уже на будущий Новый год сможем.

«Можно ли лекцию о романе «Бесы» Достоевского?». Напоминаю, что dmbykov@yandex.ru — это адрес, на котором я собираю все предложения по лекциям. Пишите! Кто может — звоните, кто хочет — обращайтесь через мессенджер. «Можно ли лекцию о романе «Бесы» Достоевского, художественных особенностях и политической актуальности?». Давайте попробуем, почему бы нет? Хотя я абсолютно не уверен, что у нас не было уже подробного разговора о «Бесах».

«На одной из последних передач вы задались вопросом, в чем достижения современной России, и сами ответили: таких нет. Но разве ликвидация государственного антисемитизма второй раз (первый — во времена Ленина) за всю историю России не есть огромное достижение?».

Нет, не есть. Во-первых, я абсолютно не убежден, что государственный антисемитизм был в России при Ельцине. Так что я бы не сказал, что это заслуга Путина. Во-вторых, антисемитизм на частном уровне, на уровне личном и повседневном, не только не ликвидирован, но всемерно поощряется. И больше того: он всегда сопутствует любой тотальной ксенофобии. А ксенофобия в России сегодня как раз нагнетается. И всё для того, чтобы создавалась эта атмосфера, делает российская власть.

Но даже если предположить, что в сегодняшней России совершенно нет государственного антисемитизма, а есть, допустим, антикавказские настроения, которые ничем не лучше, или вообще постоянный раскол на «врагов народа», «друзей народа» и прочие путинские прелести, то, понимаете, даже если предположить, что государственного антисемитизма нет, это очень сомнительный комплимент.

Как мне кажется сомнительным комплиментом то, что «да, возможно, культура и наука в современной России хуже, чем в России советской, но зато сегодня можно уехать». Если главным достоинством страны является то, что из нее можно уехать, простите, это комплимент довольно сомнительный.

Точно так же и здесь. Допустим, вы обсуждаете какого-то человека и говорите: «Да, он, может быть, и мерзавец, он лжет на каждом шагу, он, скорее всего, убийца, и вообще у него отвратительная репутация, но у него нет сифилиса». Это, конечно, сильное преимущество. Но дело в том, что антисемитизм — это действительно, понимаете ли, такая стыдная болезнь вроде сифилиса. Она бывает. Иногда она бывает у человека вполне неглупого, даже одаренного. Ну вот бывает у него такое. Это же как талант. Он может вскочить на любом месте. Соответственно, и шанкр вскакивает на любом. Разумеется, вскакивает он на конкретном, но нравственные качества носителя от этого чаще всего не зависят.

Я всегда в таких случаях вспоминаю Бориса Садовского, который жестоко страдал от этой болезни и был, кстати говоря, страшным антисемитом, но поэтом очень одаренным и человеком, судя по всему, недурным. Не зря с ним так дружил Ходасевич, который совершенно не разделял его взглядов. Это действительно как сказать: «Да, зато у него нет сифилиса. Какой прекрасный человек! Спасибо ему за это большое!».

Кроме того, государственный антисемитизм — понимаете, среду для него современная российская власть создает очень усердно. Если его в таком полноценном, полнозвучном выражении еще и нет (хотя его всплески мы постоянно наблюдаем во всех социальных сетях) — это скорее заслуга народа, нежели власти. Потому что народ сегодня действительно с еврейским вопросом сталкивается значительно реже. Об этом я еще в 2005 году писал в статье «Еврейский ответ».

Мне кажется, еврейский вопрос в России сегодня, как говорил Пастернак, на 99-м месте. Вот русский действительно на первом. Потому что заново искать самоидентификацию, заново искать идентичность, если угодно, переучреждать какой-то нравственный кодекс, представления о России — сегодня это всё шьется по лекалам даже не ХХ, а XIX столетия, по лекалам славянофильским, которые самим славянофилам явно казались недостаточными и часто смешными. Поэтому мне просто представляется, что это пошлость какая-то, потому что слишком общее место — заниматься сегодня еврейским вопросом. Это такая же пошлость, как говорить об «особом пути».

«Как ни эгоистично с моей стороны, читая книгу, я редко думаю о состоянии автора». Знаете, состояние любого автора мне неинтересно, согласен с вами. Но состояние талантливого автора мне интересно. Вот здесь я соглашусь со Львом Аннинским: мне неинтересно качество текста, мне интересно состояние художника. Состояние человека, который мне интересен, который мне близок, который мне, если угодно, нравственно симпатичен — вот за его состоянием я готов следить. А так, в принципе, болела ли у него в этот момент голова или страдал ли он от несчастной любви — да, это дело 25-е. «Ты мне душу предлагаешь — на кой мне черт душа твоя?».

Тот же Аннинский говорил в одном интервью: «Меня часто спрашивают, почему я продолжаю цепляться к Евтушенко, когда рядом цветет вот такой графоман? Но графоман мне неинтересен, а Евтушенко мне родной. Поэтому ошибки Евтушенко мне интереснее и меня больше раздражают, чем преступления, или безграмотность, или бездарность человека, который не вызывает у меня абсолютно никаких чувств». Вот здесь, пожалуй, скорее такая особенность.

«Лекцию о святочном рассказе. Возможно ли возникновение этого жанра без Диккенса?». Видите ли, возникновение этого жанра в огромной степени… Хотя я тоже не любитель именно таких разговоров, потому что разговоры о судьбе носителей, о журнальной прессе и так далее неизбежно слишком технологичны, но существование этого жанра восходит, понимаете, к «Святочным рассказам» Николая Полевого, если мне память не изменяет, 1823 или 1826 года. Но это не привилось. Это стало распространяться в мире, особенно в России, тогда, когда появились более или менее доступные, более или менее регулярные журналы.

Д.Быков: Ночь перед Рождеством — это в некотором смысле то, что мы сейчас переживаем. Потому что мы живем во время величайшего разгула бесовщины, нашей, родной

Появление жанра святочного рассказа — это либо рождественская брошюра, выходящая как подарок к Рождеству, как приложение к журналу, к газете, иногда просто как благотворительная акция, либо это еженедельный журнал типа лейкинских «Осколков» или, допустим, приложение к какому-нибудь толстому журналу вроде «Мира Божия». Это появляется тогда, когда появляются регулярная еженедельная печатная пресса. Вот тогда и возникает святочный рассказ.

И святочный рассказ, кстати говоря, был для писателей мукой, каторгой. Достаточно вспомнить пасхальный рассказ Куприна «Травка», где автору надо написать пасхальный рассказ. Он мучается невероятно! Ну, не «Травка» он называется, а «Улыбка ребенка». Там просто редактор сидит в гостях у писателя, пытается вытребовать с него рассказ любой ценой и говорит: «Ну напиши рассказ про травку. Вот в окне травка. Представь себе, что в плену у кавказцев находится русский солдат, и кавказский командир его отпускает со словами: «Иды... кушай травкам... будет тебе пасхам». Понимаете, вот это муки человека, вынужденного создать что-то на тему разговения.

Или как у Чехова замечательное издевательское название «Яйцо сосватало». Или на рождественские темы Горький издевался над множеством замороженных мальчиков и девочек, которых морозят в рождественских святочных рассказах каждый год пачками.

В заданных условиях создать святочный рассказ, рассказ на заданную тему довольно сложно. Он должен сочетать в себе всё то, о чем мы будем говорить завтра в лекции про русское Рождество и про то, как оно связано с рождественской традицией, с фактически первой (это сколько же ему — 21 год был) повестью Гоголя «Ночь перед Рождеством».

Начав с беспомощного «Ганца Кюхельгартена», он уже к 1831 году достиг невероятного литературного мастерства. Уже черновая редакция «Ночи перед Рождеством» поражает совершенством. И хотя у Гоголя вообще черновик не так уж часто сильно отличается от беловика, если не считать коренного переписывания, как «Тарас Бульба» (который, по-моему, сильно ухудшился), тем не менее, чаще всего Гоголь уже в первом наброске все главные черты, как он сам говорил, ловит. Он дописывает, добавляет, но фундаментально не меняет.

Так вот, начиная с «Ночи перед Рождеством» (потому что «Святочные рассказы» Полевого имели характер совершенно исторический и довольно сусальный), это то сочетание, которое позднее подхватил (конечно, независимо от Гоголя) Диккенс — сочетание страха, готики, сентиментальности, сострадания, умиления и комического элемента.

Так что это существовало бы и без Диккенса. И существовало бы, безусловно, потому, что Рождество есть слияние вот этих 3-х моментов: умиление, сострадание (подать нищему, пригреть бедного ребенка, «Чудесный доктор» Куприна), комическое или праздничное, ну и, конечно, страшное. Те три духа Рождества, которые являются Скруджу и которые воплощают собой Прошлое, Настоящее и Будущее — они до некоторой степени копируют эти же 3 главных элемента - комическое, умилительное и, если угодно, готическое, гротескное.

Что касается основного жанра, что касается основной черты святочного рассказа, то это, сказал бы я, ощущение трудного торжества, торжества вопреки. Потому что, понимаете, празднуя Рождество, мы празднуем спасение. Не просто счастливое рождение младенца. Мы празднуем спасение от избиения, спасение от Ирода, спасение от холода и одиночества в пустыне. Мы празднуем вот этот крошечный очажок, крошечные пятно тепла в ночной холодной пустыне в яслях вола.

Мы празднуем вот это ощущение крестного пути, которое всегда в Рождестве есть и которое предощущается. Потому что этот ребенок рожден на муки, на поругание, на катастрофу его земного пути, и только потом на счастье воскресения, на счастье вознесения.

Это действительно довольно сумрачный праздник. Именно поэтому такие рассказы, как «Мальчик у Христа на елке» Достоевского или «О мальчике и девочке, которые не замерзли» Горького, или совсем уж невыносимые рождественские рассказы типа «Девочки со спичками». Это невеселый жанр, святочный рассказ. Это жанр чаще всего трагический, слезный.

И если «Ночь перед Рождеством» являет собой чистый и беспримесный праздник, то надо помнить всё-таки и о том, что фон этого праздника — это амуры ведьмы с чертом. Это Солоха и черт, которые являют собой, если угодно, среду, очень плотно окружающую героев. Не будем забывать, что Солоха — мать Вакулы. Да, она ведьма, да, она очаровательная ведьма. Но дело в том, что власть этой ведьмы огромна. И не зря она ссыпает звезды в рукав.

И не зря она, кстати говоря, имеет такую власть над художником. Понимаете, ведовское, бесовское, как бы не совсем легальное происхождение художника — это тема, которая Гоголя очень волнует. Волнует и в более поздних вещах. Например, в «Портрете» в обеих редакциях. Вот уж где первая редакция значительно уступает второй, потому что именно там слишком много неразборчиво, эклектично нашпигованной готики. Но не будем забывать о том, что бесовское происхождение художника или, если угодно, его близость ко злу, близость к этим силам — это для Гоголя вечная проблема. Вечная этическая проблема и вечная проблема его личности.

Да, Вакула прежде всего художник. Он «важно малюет». Это первое, что о нем вспоминают запорожцы, когда он чудом на черте приехал в Петербург — «это тот, из Диканьки, кузнец, что важно малюет». И то, что он художник, вызывает как раз особенную злобу у черта, потому что он изобразил черта чрезвычайно омерзительным типом. Хотя женился-то, в сущности, благодаря ему.

Понимаете, художник верхом на черте — это, если угодно, для Гоголя очень существенный инвариант. Хома Брут, хотя он и не художник, тоже скачет верхом на ведьме. То, что можно оседлать эту черную силу и направить ее, если угодно, к добру или, по крайней мере, временно над нею возобладать — это вот гоголевская сквозная тема, гоголевский сквозной мотив. То, что художник всегда до известной степени скачет верхом на черте.

Понимаете, если бы Хому несла не ведьма, если бы Вакулу в Петербург нес не черт («черт принес» в буквальном смысле), а ангел, допустим — это не был бы святочный рассказ. Святочный рассказ — это история о победе над бесовщиной, которая во все остальные ночи правит миром: месяц крадет, звезды гасит. А вот в Рождество, в чудную ночь, святую ночь, воле их положен некоторый предел. Но не надо забывать о том, какой ценой.

Поэтому святочный рассказ — это жанр, в общем, довольно сентиментальный, мрачный, а иногда и совершенно сардонический. У меня есть 2 святочных рассказа — «Девочка со спичками дает прикурить», который я очень люблю, и наш совместный с Ирой Лукьяновой святочный рассказ «Экзорцист». Вот оба эти текста имеют, конечно, довольно мрачный колорит. Тем более, что девочка со спичками в конце всё-таки уничтожает этот мир, хотя бы временно, потому что он ничего другого не заслуживает. Вот поэтому особенность святочного рассказа, в отличие от рассказа пасхального — это его некоторое готическое обрамление, его готическая рамка и его довольно сумрачный тон.

«В какой еще стране...». А, вот это вопрос про Америку. «Мир привык видеть во всех странах другое — именно расстрел из пулемета гражданских лиц, выступающих против правителя. А тут погибают те, кто за правителя». Во-первых, волнения после выборов — это естественная черта почти любой демократии. Во-вторых, понимаете, вот эти разговоры о том, что американская демократия погибла или, как выразился г-н Косачев, захромала на обе ноги…

Д.Быков: Антисемитизм на частном уровне, личном и повседневном, не только не ликвидирован, но всемерно поощряется

Нет, конечно, на фоне очередного американского кризиса Россия выглядит практически неуязвимой. Она не захромала на обе ноги — у российской демократии ног нет вообще, что бы ни понимал под ними Косачев: в данном случае, должно быть, ее республиканскую и демократическую ногу, или ее, так сказать, выборную и гвардейскую ногу — неважно. Нацгвардия там тоже может сойти за ногу. У них же такое очень витиеватое, метафорическое мышление, у государственных политологов, у государственных пропагандистов.

На самом деле кризис — естественное состояние человека, как сказал когда-то Андрей Кураев, или, во всяком случае, естественное состояние христианина. И нам можно только пожелать таких проблем, какие есть у американской демократии. Потому что это признак жизни, признак того, что она жива. Российская демократия присутствует сейчас в таком не скажу посмертном, а каком-то коматозном, между жизнью и смертью зависшем состоянии. Поэтому в России, конечно, нет никаких волнений, поскольку нет и никаких выборов — о чем мы говорим?

Российский выбор вообще как бы всегда предрешен. Мы страна рока, а не страна выборов абсолютно. Мы всегда можем сказать, что мы не выбирали ни жизнь, ни отечество, ни Путина, ни судьбу, ни себя. Мы действуем в предложенных обстоятельствах. В этом есть своеобразное величие. Но давайте уже дадим американцам жить их страшной жизнью и признаем, что такая жизнь всё-таки в некоторых отношениях лучше комы. Хотя, разумеется, всегда найдутся люди, для которых стабильность дороже.

Что касается интерпретации этих событий, то всегда найдутся люди, которые будут говорить, что туда ворвались антифа, замаскированные под трампистов. Что это не были трамписты, что всё это сделано, чтобы скомпрометировать Трампа. Да, формально он является действующим президентом. Де-факто это проигравший президент. Поэтому люди вышли не за него, а, как им кажется, против фальсификации выборов. Хотя ни одного внятного доказательства этой фальсификации они в судах предъявить не смогли.

Но оставим их — это вопрос веры. Я всё равно настаиваю на том, что люди, которые усиленно хоронят Америку и говорят, что она не имеет права рулить в современном мире, грешат wishful thinking. Ради Бога, пусть они продолжают этом грешить. Пусть они считают, что Россия указывает путь всему миру. Никто не запретит им так думать. Это вопрос религиозный.

И честно говоря, мне даже как-то… Я не могу сказать, что мне их жаль, потому что они неискренни. Потому что они сами себе не верят и говорят это всё машинально — как, я уверен, Мария Захарова, человек весьма умный. Я думаю, что мы не имеем особенных оснований им сочувствовать, но и принимать их всерьез мы тоже не имеем особенных оснований. Они живут в своем выдуманном мире, в котором они всем указывают путь. Ну пусть указывают и дальше. Они гораздо раньше, чем мы думаем, увидят, куда этот путь их привел.

«Как вы относитесь к информации, промелькнувший в одном из эфиров «Дождя», что, по данным Bellingcat, за вами тоже следовали и, скорее всего, отравили? Как это повлияло бы на ваши действия и слова?» Ну, будет день — будет пища. Когда будет эта информация, когда будет расследование Bellingcat или «Инсайдера», или заявление людей, которые к этому причастны, я с удовольствием это прокомментирую.

Мне очень нравится заявление одного человека (уж не буду его называть), который сидит за границей и оттуда мне говорит, что я здесь побоялся называть свою отравление отравлением. «Наш друг Дима Быков (какой я ему друг?) просто побоялся». Я вообще очень труслив. Именно поэтому я и не в Лондоне. Но я к тому, что, понимаете, если я чего и боялся, то одного — я боялся превратить эту историю в фарс. Потому что человек, так высоко себя оценивающий, говорящий: «Да, за мной прицельно ходили, меня отравили» — это человек, скорее всего, комический.

Я говорил: у меня написано в диагнозе «отравление неясной этиологии». Когда будет ясна эта этиология, я буду это комментировать. Когда появятся факты, когда появятся свидетельства, когда появятся официальные комментарии экспертов, я, безусловно, это прокомментирую. Пока я могу вам сказать только одно: до и после этого инцидента я был абсолютно здоров и никогда ни на что не жаловался.

Ну а почему я? Там есть одна такая версия, что это на мне просто проверяли. Простите, но так низко я себя не ценю. У меня есть догадки, чем я мог им особенно насолить. Кстати говоря, догадки нашего лондонского в 3-х кавычках «друга» вполне могут быть верными. Я, кстати, к этому человеку зла не питаю. Никакого особенного зла я на него не держу именно потому, что у него своя трагедия. Трагедия скорее профессиональная.

Я камня не брошу. Тем более, что никогда никто из уехавших не вызывает у меня злорадства. Просто есть обстоятельства, когда человеку надо уехать. Я буду всегда против двух крайностей: одна — говорить, что все уехавшие трусы, а вторая — говорить, что все оставшиеся рабы. Это, как правило, выбор, не имеющий отношения к нравственным качествам человека. Это выбор, продиктованный множеством превходящих обстоятельств.

А повлияет ли эта информация каким-то образом на мое поведение? Нет. Если этот факт не повлиял на мое поведение, то уж, наверное, его интерпретация тоже не повлияет никак. Ведь понимаете, тоже, я привык быть откровенным с ночной аудиторией. Сама эта аудитория, полуночная студия, ощущение, что ты один на один со слушателем, с эфиром — сама атмосфера ночного эфира такая довольно гипнотическая. Поэтому, конечно, хочется быть откровенным.

Но видите ли, ведь я-то по своим психофизическим данным, по своему воспитанию, по своим особенностям человек вполне лоялистский, лоялистского склада. Я никогда не был фанатом свободной экономики и свободного рынка. Я никогда не гордился особенным нонконформизм. Я был таким довольно тихим малым.

Но проблема в том, что это же не я становлюсь диссидентом. Это как у одного замечательного катехизатора была такая книга «Как делают антисемитом» — книга, на мой взгляд, неудачная. Ну бывает, человек оступается — но он мыслит. Он, как американская демократия, скорее, жив. Так вот точно так же у некоторых режимов есть такое свойство — делать оппозиционерами. Я абсолютно не гожусь в оппозиционеры, но это же они меня выпихнули туда! Явным враньем, явной клеветой, какими-то явными проявлениями чудовищный глупости, лжи, жестокости.

Какое количество людей искренне поддерживало Путина в начале его пути! И мне он казался прекрасной альтернативой лужковско-примаковской России, лужковско-примаковскому «Отечеству» — которые, кстати говоря, один в один делали всё, что делает нынешний Путин.

Именно Лужков ковал ту Москву, которая потом распространилась на всю Россию. Этот счет 50:0 или 40:0 в делах с прессой, это братание с очень сомнительными персонажами в ближнем зарубежье, эти его крымские интенции... Он был, в общем, то же самое, что поздний Путин, но только раньше. В результате у нас не было бы и тех 10 лет, которые были всё-таки до окончательного перерождения нынешнего российского режима. Хотя уже по Беслану мне всё тогда стало понятно. И это я еще очень медленно соображал.

Я просто к тому, что для меня было бы крайне естественно поддерживать власть. Потому что «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком» — это тот соблазн, о котором еще Пастернак говорил «хотеть в отличье от хлыща». Есть некоторое количество хлыщей, которые действительно пытаются на оппозиционности срубить очки. Но это не мой выбор. Это так получилось.

Д.Быков: Если главным достоинством страны является то, что из нее можно уехать, это комплимент довольно сомнительный

Понимаете, точно так же, как (простите меня за эту аналогию, но я себя с ним не сравниваю) Высоцкий был абсолютно искренним советским патриотом и глубоко советским человеком. Как замечательно сказал Михаил Успенский, ошибка поздней советской власти в том, что она своя своих не познаша. Они так и не поняли, что Высоцкий им свой, а Галич чужой. Поэтому они очень долго пытались осыпать милостями Галича и верили, что Галич свой. А Галич никогда не был своим и понимал гораздо больше и лучше Высоцкого. Да грех сказать, я и поэтому считаю его более сильным. А вот этого своего в Высоцком они не опознавали и боялись именно потому, что он был сильнее их. Они боятся силы, они боятся таланта — любого.

Вот и здесь, понимаете — скольких людей эта власть вытолкнула в оппоненты своим прямым враньем, своими наглыми призывами к истреблению лучших, своими абсолютно даже не имперскими, а людоедскими амбициями. Нет, ну о чем мы говорим?! Именно это и есть главная беда — что своих отвращают. Даже не своих — население опять настраивают друг против друга, раскалывают искусственно, по искусственным принципам.

А так-то конечно. Понимаете, я всегда очень склонен к государственническим иллюзиям. Может быть, борьбой с этими государственническими иллюзиями и была вся моя относительно ранняя проза. Во всяком случае, первая трилогия. Потому что роман «Оправдание» я писал для искоренения в себе именно этих очень глубоко сидящих патерналистских инстинктов.

«Пару передач назад вы поделились отношением к зависимостям. Как я понял, оно у вас негативное. Значит ли это, что в вашем понимании зависимость от чего-то хорошего — это плохо? И зависимость от чего-то полезного...». Нет, вы абсолютно правы. Любая зависимость, когда она становится фактором, определяющим ваше поведение — зло.

У меня есть даже один друг — астматик. Вот это действительно диссидент, еще семидесятник, который до последнего не хотел переходить на аэрозоль. А почему? А потому что «когда они меня возьмут, у них появится еще один повод для шантажа. Я буду задыхаться, и чтобы получить аэрозоль, подпишу всё что угодно».

Мне это понятно. Человек, который обладает зависимостями — зависимостями такими клиническими… Скажем, не зависимость в любви, «не могу жить без жены» — такое бывает и такое естественно. А вот зависимость «не могу жить без карточной игры», «не могу жить без некоторых веществ», «не могу жить без адреналина» — такая зависимость да, она порабощает. Я враг этой зависимости, безусловно.

Я вообще считаю, что чем меньше у человека рычагов для манипуляции, тем больше у него шансов, что он проживет приличную жизнь, более-менее честную. Потому что зависимость — это всегда манипуляция. Это всегда способ вас так или иначе в какую-то сторону развернуть. Это всегда способ подложить под вас мину. Поэтому, кстати говоря, государство, которое в такой степени зависит от лжи, от навороченной своими идеологами, своими пропагандистами лжи, от атмосферы ненависти, которой оно маниакально отравляется — такое государство, конечно, закладывает под себя колоссальную бомбу.

«В Голливуде действовал так называемый «кодекс Хейса», запрещающий всё неприличное. Даже священник не мог быть комическим персонажем. В то же время были режиссеры, ломавшие этот кодекс. Снимать было можно — нельзя показывать. Не снимают ли у них сейчас кино, ломающее штампы политкорректности?».

Да, снимают, конечно. Я не могу прямо привести, но очень многие фильмы, которые снимают сейчас в Штатах. Так называемое «независимое кино» глумится над штампами политкорректности. А молодежные комедии имеют право совершенно внаглую над ними глумиться и подвергать именно саму эту политкорректность достаточно жесткому анализу — структуралистскому в каком-то смысле. Конечно, снимают. Не нужно думать, что политкорректность всех превратила в рабов. Огромное количество людей с этим совершенно не смиряются. Более того, как мы видели в новогоднем эфире, едут снимать в Россию, потому что Россия им кажется более свободной.

«Мимикрирует ли современная Россия к фашизму (в данном случае не «мимикрирует», а, видимо, «эволюционирует» более уместное слово), или нужно подождать портрет вождя с пятиэтажку величиной, пышного титулования, открытого шовинизма плюс к диктатуре? Поневоле задумываешься, не является ли сам вождь фактором сдерживания. Особенно если почитать Патрушева».

Нет, никаким фактором сдерживания он не является, потому что для России всегда малейшее движение пальца вождя весьма значимо, и от него не требуется никаких сверхусилий, чтобы шовинистов остановить. Более того, вся эта демагогия типа «зачем нам мир без России» (начиная с мюнхенской речи, вся эта риторика процветает), разумеется, исходит сверху.

Это вовсе не избыточное рвение Патрушева или прочих. Это совершенно конкретная воля вождя, которую иногда пытаются опередить. Может быть, политические убийства (о них мы будем в ближайшее время много слышать и читать) — это опережение верховной воли. Может быть, он сам конкретных заданий не давал. Точно так же, как, я абсолютно убежден, Кучма не давал конкретного поручения убрать Гонгадзе. Допустим, кто-то, как Лукашенко, может быть, иногда просто говорил: «А хорошо бы его заткнуть», и какого-нибудь из его оппонентов затыкали самым радикальным способом.

Они же не такие идиоты, чтобы прямо говорить. Они действуют как умная королева в шиллеровской «Марии Стюарт». «Поступите, как вам диктует государственный рефлекс». Он поставил печать на указ — «Но я вам этого не приказывала! Это вы ее убили! Как вы могли?». А если бы не убил, было бы еще хуже. То есть это классическая ситуация «я умываю руки». Понимаете, «не повинен я в крови праведника сего». Но только ты и повинен! В этом-то и проблема. Пилата обвиняют — вот в этом-то и драма. Худшим из пороков всё-таки является трусость.

Но возвращаясь к проблеме, от кого это исходит; мимикрирует, эволюционирует ли Россия в сторону фашизма. Понимаете, в сторону фашизма эволюционирует любое закрытое общество. Это как сорняки. Для того, чтобы их не было, недостаточно их выпалывать, недостаточно с ними бороться. Надо насаждать культурные растения. Тогда они будут занимать площадь.

Фашизм растет сам по себе, без какой-либо подпитки. Опять же, прав тот же Михаил Успенский, многое угадавший — это естественное состояние человека. Он в него скатывается. Но можно ему противостоять. Можно человека растить. Растить, по Стругацким, человека воспитанного. Можно пытаться ему предлагать разнообразные альтернативы, а можно предоставить ему скатываться в мерзость и барахтаться в этой мерзости.

Д.Быков: На фоне американского кризиса Россия выглядит практически неуязвимой. Она не захромала на обе ноги — у российской демократии ног нет вообще

Еще раз подчеркиваю: не всякий тоталитаризм эволюционирует в сторону фашизма. Есть такой тоталитаризм, который насаждает в людях искреннюю веру в свою правоту. Это не фашизм. Фашизм — это сознательное, наглое попрание любых человеческих норм при полном сознании того, что вы их попираете. Это избавление от химеры совести. Тогда людей нарочито заставляют делать самые омерзительные вещи — при том, что они понимают.

Садизм, вот этот фашизм имеет оргиастическую природу. Это оргия глумления над чувствами добрыми. Топтать. Понимаете, не просто убивать, а убивать, унижая. Вырывать кишки, устраивать публичные казни, факельные шествия — это не просто падение. Это экстаз падения. Это наслаждение мерзостью. Вот что такое, в моем понимании, фашизм.

Консерватизм в сочетании с шовинизмом — это бывает. В итальянском фашизме, кстати говоря, очень многие видели даже прогресс. Видели не только такие люди, как Лимонов, но и такие люди, как, например, Честертон. А Мережковский, мой любимый, взял из рук Муссолини грант на книгу о Данте. Чего, конечно, делать ни в коем случае не следовало, но он считал Муссолини возродителем традиций Рима. Римлянин такой.

Поэтому никаких чисто тоталитарных условий недостаточно. Нужно именно сознательное, наглое растаптывание гуманизма, упоение ложью при понимании, что это ложь. Вот советские люди абсолютно искренне верили в свои идеалы, а германский фашизм именно потому и возник в самой культурной, в самой глубоко укорененной, глубоко себя знающей нации, что именно отрясти себя эти культурные сдерживающие цепи, культурную парадигму, отрясти и растоптать — это было для них принципиально важным.

Кстати говоря, советскому человеку особенно и топтать-то было нечего. Он же не выполнил ленинский завет — не овладел миллионами книг и столетиями развития культуры. Он был в известном смысле неофитом — «мы академиев не кончали». Это были люди, которые не отрицали векового культурного наследия именно потому, что они не успели им овладеть. Когда они им овладели, тогда появилась советская интеллигенция, которая очень быстро уничтожила вот эту советскую теплицу, очень быстро проломила теплицу этой пальмой. Проломила теплицу советского изоляционизма. Но ранней интеллигенции, ранней высокой культуры не было — она была уничтожена, выслана, деклассирована.

А немцы очень многие… Вот почитайте любую историю немецкой культуры. Немцы, которые расправлялись с гуманизмом... Почитайте хотя бы «Рассуждения аполитичного» Томаса Манна. Это пишет человек утонченнейшей культуры, который с наслаждением, с оргиастической страстью кричит: «Нет, мы Германия — мы не Европа! Мы особенный народ! Дикость — это наше счастье!» Это делает интеллигент. И не просто интеллигент — это делает человек утонченный. И делает это с таким наслаждением, с такой, понимаете, радостью дикаря-эксгибициониста, который пляшет на площади.

Я думаю, что, прости меня, Господи, самая отвратительная книга, написанная в Германии 1910-х годов (правда, особо и не из чего выбирать) — это, конечно, «Рассуждения аполитичного». Книга, в которой Томас Манн сделал себе прививку, но от этой прививки едва не помер, если уж говорить в сегодняшних эпидемиологических терминах.

Мне представляется, что настоящий фашизм возникает там, где люди не просто во что-то верят, а где люди верят в благотворность мерзости, в благотворность избавления от тормозов. Где люди наслаждаются глумлением над культурой. И это прекрасно, потому что наглядно, очень хорошо иллюстрирует.

Конечно, советский строй был фашизму противоположен. А вот строй нынешней России, в которой люди весьма культурные откровенно играют в шовинизм, в хтонь, в которой еврейские интеллектуалы поигрывают в антисемитизм — этот строй, наверное, имеет некоторую тенденцию к фашизации. Но я, как всегда, искренне верю в российский здравый смысл.

Инертность обывателя, как показал опыт XX века, не является тормозом на пути к фашизму, а скорее является его питательной культурной средой. Фашизм — его не без оснований ждали от интеллектуалов. И Достоевский боялся, что бесы (на самом деле интеллектуалы) принесут с собой тоталитаризм. А тоталитаризм рождается в массе. И более того, в массе самой что ни на есть обывательской.

Я абсолютно уверен в том, что это заблуждение сейчас уже искоренено. Мне кажется, что наши современники, по крайней мере, уже понимают, что маргиналы в этом смысле гораздо менее опасны. А вот обыватель, который заставляет себя радостно глумиться над совестью, над культурой, обыватель, который радостно плюет на всё, чему его учили — это наша нынешняя среда. Среда очень опасная.

И повторяю, если у Советского Союза с фашизмом были только чисто внешние культурно-эстетические сходства (во всякой несвободе и во всяком монументальном пропагандистском искусстве), то у нынешней России шанс фашизироваться достаточно высок. Но есть вера в хороший вкус народа и в его здравый смысл.

Собственно, эту мысль тоже не я высказываю. Эту мысль о том, что мы живем в «веймарской России», высказывал еще в 90-е годы Александр Янов, один из любимых моих мыслителей. Ему сейчас за 90, но он активен, дай Бог ему здоровья, демонстрирует великолепную стойкость, издает новые книги, новые весьма глубокие работы. Я думаю, что мы живем скорее в эпоху сбывшихся прогнозов Янова. А всё очень просто. Понимаете, ведь для того, чтобы фашизм процвел, важно подавить в людях критичность. Вот подавлением этой критичности и занимались в 90-е годы.

Так, SexyBuster, дорогой, вот вы совершенно напрасно пишете ваши комментарии на сайте. Я всё равно на них не буду отвечать. Вы пишете какую-то ерунду. Например, вы пишете: «Эльдар Рязанов в фильме «Гараж» сумел в одном фильме собрать вместе и обмазать дерьмом 3 десятка замечательных актеров, чтобы оправдать свое присутствие. Снявшиеся в нем актеры называют фильм гениальным — какой стыд!».

Стыд писать такие комментарии! Зачем вы пишете, совершенно непонятно. Нам до фильма Эльдара Рязанова и вообще до кинематографа Рязанова, который в 70-е годы казался масскультом, сегодня тянуться и тянуться. И фильм этот, мне кажется, действительно очень значителен. Он показал абсолютное забвение человечности в гниющем позднем СССР.

Это то, о чем писал тогда Трифонов. Обмен случился, понимаете? Началась другая жизнь. Они обменялись. Они обменялись. Они утратили всё, ради чего стоило жить. Да, может быть, комиссарская культура была отвратительна. Но у комиссаров было некоторое представление о том, зачем они живут. А у людей, которые показаны в фильме «Гараж», это представление отменено.

Оно включается у них в последний момент. И Рязанов совершенно правильно говорил: «У каждой из героинь этого фильма, у каждого из героев есть какое-то свое тайное — та болезненная струнка, которую когда задеваешь, в нем просыпается человек». У Аникеевой внук, у жены Мягкова, опять-таки, семья, у кого-то самомнение, как у героя Костолевского. Только у директора рынка (там ее играет Вознесенская, насколько я помню) ничего человеческого нет. Это единственная героиня без просвета.

Когда я спрашивал Рязанова, почему он сам снялся в картине и проспал на бегемоте, он говорил: «Это мой ответ на общественную пассивность. Человек, который всё сейчас проспит — он и окажется в конечном итоге жертвой». Довольно глубокая мысль. Великий фильм, о чем вы говорите?! Я помню, под какие аплодисменты он шел всегда.

Д.Быков: Российская демократия присутствует сейчас в коматозном, между жизнью и смертью зависшем состоянии

«Что ближе к истине? «Каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает» или «каждый народ имеет то правительство, которое ему удобно»?. Мне почему-то нравятся ваши рассуждения о политике». Чим, дорогой, они вам нравятся потому, что мы мы думаем о чем-то синхронно. Мы считаем умными тех, кто с нами согласен. Это общеизвестно. Видимо, вы со мной согласны. Спасибо, это очень приятно.

Я думаю, что каждый народ действительно выбирает то правительство, которое ему удобно, или, вернее, то правительство, которое позволяет ему пестовать свою безответственность. Не безответность (это важно), а безответственность.

Российское правительство очень удобно для массы, потому что всегда можно сказать: «А мы ничего не делали, это всё он». Ведь молчаливое согласие, о котором говорил Бруно Ясенский, недокументировано. Нас ни о чем не спрашивали. Да, мы поддерживали — в том смысле, что мы не выходили на улицу. Но мы же не голосовали. Или, там, нас фальсифицировали, или нам лгали. Всегда можно сказать: «Это всё Сталин». Или всегда можно сказать: «Это всё Путин, это всё Хрущёв, Горбачев, Ельцин — это не мы». Нет, это, конечно, вы. Но в России сейчас очень удобно в этом смысле. Россия чрезвычайно удобная для обывателя страна.

Вот хорошее письмо: «Вы с такой ненавистью говорите об обывателе, как будто это что-то плохое». Да, это что-то плохое. Вернее, это ничего хорошего — вот так сформулируем.

«Какие силы могли бы сместить путинский режим и встать во главе России? Должно быть общее настроение. Это могут быть левые, отколовшиеся путинцы, ястребы, голуби, демократы. Я таких сил не вижу». А вы их никогда не видите. А кто видел, понимаете ли, Ленина в 1915 году? А кто видел Хрущева в 1946?

В том-то и дело, что главная особенность этих сил — это их невидимость. А если и возникают какие-то фигуры, которых можно было прогнозировать (как, например, Маленков — все ставили на него), они сидят в течение года, а потом их смещают исторические силы, смещают подземные силы. Потому что к власти приходит тот, кто может осуществить преобразования.

Естественно, что в нынешнюю эпоху их не видно. А вы вообще сейчас хоть одного политика, кроме Навального, можете назвать? Их нет! В России сегодня нет политиков, нет политики, нет сил, которые заявляют о себе как будущие строители государства. Их не видно. Зато когда их будет видно, вот тогда, боюсь, будет поздно.

А то, что режим смещает настроение народа — это не так. Режим смещает не настроение народа, потому что режим выбрал путь — кованым сапогом давить любые протесты. Это мы видим по Белоруссии. Белоруссия (об этом только ленивый не написал) рисует сегодня картину нашего будущего. Весь народ не хочет Лукашенко. Ну весь! Ну, за исключением, может быть, 10-15 процентов, которым пока еще страшно и они не определились. Но и они не за него — они за инерцию. И при этом никто его сместить не может. Он давно ничем не управляет. Он продолжает оставаться во главе страны, не выражая ничьего мнения, но оставаясь.

Режим гибнет, как правило, под весом собственных ошибок. Вы скажите еще, что Ленин устроил в России Февральскую революцию. Да Ленин не знал о Февральской революции до последнего момента! Ленин за месяц до Февральской революции (даже, по-моему, за 2 недели) говорил: «Революцию едва ли увидят наши внуки». Ни один из прогнозов Ленина не сбылся, кроме одного: «Если Россия развяжет войну, это будет подарок». Но тут же он добавляет: «Едва ли мы такого подарка можем ожидать». Полгода спустя они этого подарка дождались.

В его случае всё совершенно очевидно. Он не был актором, как ныне говорят. Он не был даже движущей силой Февральской революции. Он подключился к ней в апреле-месяце со своими тезисами, когда ситуация двоевластия уже торчала отовсюду.

Д.Быков: Мы страна рока, а не страна выборов. Мы всегда можем сказать, что не выбирали ни жизнь, ни отечество, ни Путина, ни судьбу, ни себя

Поэтому режим обычно падает (и в России при любом тоталитаризме) либо под гнетом собственной некомпетенции, либо просто по причине полной своей недееспособности. Но это не является заслугой революционеров ни в какой степени. Заслуга революционеров в России всегда — перехватить уже имеющуюся тенденцию. Вернемся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Лекция — вот мне понравилось предложение: «Можно ли сравнительную характеристику Алданова и Мережковского?». Можно! Это родная для меня тема, любимая. Понимаете, вот насколько я люблю Мережковского как писателя, настолько я люблю Алданова как человека.

Мережковский-человек мне неприятен по многим параметрам. Про него хорошо сказал Блок: «Его все уважают, но никто не любит». Его было за что не любить. Вернее, особо не за что было любить. Он весь ушел в литературу. Я думаю, что романы его как раз не так условны, не так умозрительны, как его вечно ругают. Это глупости. Мне кажется, что романы его как раз предлагают невероятно плотных, человечных, полнокровных героев. Вспомнить Карамзина, которого он описал, или сцену скопческого радения, как она у него описана, или роман «Петр и Алексей» с потрясающей фигурой Петра. Но ничего не поделаешь — как человек он действительно весь ушел в буквы.

Алданов был человеком прекрасным, а писателем, на мой взгляд, гораздо более бледным, чем Мережковский. Но сравнить предлагается их историософию, их историософские воззрения. Мне они интересны. Об этом будем говорить, если я не получу за это время более привлекательного предложения. Спасибо за этот вопрос, ребята, потому что это лишний раз доказывает, до какой степени нам есть о чем поговорить, и до какой степени мы в каких-то главных вещах, даже не проговариваемых вслух, понимаем друг друга.

«Легенда гласит, что Трамп за всю жизнь не прочитал ни одной книги». Это неправда. Я думаю, он читал очень много таких пособий типа Карнеги. «Его ядерный электорат также незамечен в пристрастии к чтению, а это ведь 75 миллионов американцев. Кто же в Америке делает кассу в книжных магазинах?». Противоположные 75 миллионов, другие.

Нет, в Америке книжные магазины, хотя их число стремительно сокращается, отнюдь не бедствуют. Книги выходят, и это очень хорошие книги в массе своей. В основном нон-фикшн — расследования, исторические сочинения. Американский роман переживает упадок по понятным причинам — потому что «Тоннель» Гэсса уже написан, а перетоннелить «Тоннель» очень трудно.

Кстати, вот тут хороший вопрос: «Омерзителен ли вам герой «Тоннеля»?». Совершенно нет. Я не понимаю, почему Колера, этого протагониста, надо обзывать мерзким извращенцем или грязным трусом. Тут действительно так сделан перевод, что текст вызывает раздражение, которое он вызывал, видимо, у переводчика. Но когда я читал эту вещь в оригинале, мне он совершенно не казался мерзким.

Он позволяет себе многое о себе знать. Он очень физиологичен, но он просто честный человек. Просто он сразу говорит: «Я поставил себе задачу прикинуть на себя во Второй мировой не роль жертвы, а роль палача. И я понял, что у меня всё это получается». Роман Гэсса задолго до «Благоволительниц» поставил эту проблему и решил ее очень убедительно. Роман Гэсса хорош, в отличие от «Благоволительниц», которые, на мой взгляд, чрезвычайно вторичны и всё-таки рассчитаны, опять же, на обывателя. А роман Гэсса рассчитан на человека, способного прорубаться, проползать сквозь текст.

Там очень много лишнего. Он очень хаотичен, на мой взгляд, недостаточно структурирован, хотя строгая додекафоническая структура автором всё время подчеркивается. Но это умный честный роман человека, который не обнаруживает в себе вдруг никаких нравственных тормозов. Который готов с той же легкостью забыть тысячелетние запреты культуры и радостно броситься в оргию. Глубокий, замечательный роман.

И герой не противный, а просто честный. Знаете, если человек честно посмотрит на себя и честно выпишет себя в книге, он неизбежно будет противным. Книги с положительным протагонистом мне всегда казались фальшивыми, лживыми. Потому что когда человек пишет «Я хороший», это всегда аутотропия. Если человек вглядится в себя, он почти всегда увидит там бездну. И если он не ужаснется, значит, или нервы крепкие, или зрение слабое.

«Сбежит ли Трамп из страны?». Ну конечно нет! Ну что вы, зачем? У вас какой-то Янукович получается. Дело даже не в том, что Трамп не Янукович — просто Америка не Украина. Зачем ему бежать-то? Вы еще спросите, не переедет ли он в Ростов. Хотя может быть, чем черт не шутит. Ему там самое место. Хотя жалко Ростов — прекрасный город.

«Как, на ваш взгляд, гениальность произведения важнее автора произведения?». Гениальность важнее качества. Понимаете, когда я вижу, что текст написан гением, мне неважно, равен этот гений себе или нет. Что бы ни написал Мелвилл, это гениально, хотя романы его очень неравнозначны. «Тайпи», или «Моби Дик», или вот эта его огромная религиозная поэма, самое длинное в Америке произведение в рифму — это всё равно надо читать. Это всё равно важно.

Понимаете, допустим, Браунинг: «Пиппа проходит» — гениальное произведение, а «Сорделло» — невыносимое. Но всё равно это писал гений. Поэтому это надо по возможности читать, пытаться понять. Как говорил Пушкин, «следить за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». При том, что у великого человека есть мысли (как часто бывали у Толстого) откровенно абсурдные. Но следить за ними всё равно прекрасно.

Вот тут мне пишут: «Как вы относитесь к заблуждениям Косаковского?». Имеются в виду, видимо, идеи фильма «Гунда» о том, что надо отказаться от мясоедства. Мне неважно, заблуждается он или нет. Мысли Косаковского мне важны вне зависимости от того, прав он или нет. Потому что объективной правоты нет. Мне важно, что это гениальный художник. Художник, который сделал так, что после 40 минут фильма я на эту свинью, потерявшую поросят, смотрю и рыдаю. И слышу не хрюканье, а стон несчастной матери. Понимаете, такое сделать — это надо быть гениальным манипулятором. Потому что, в общем, у него нет цели манипулировать — он так видит.

Вот тоже мне замечательное письмо: «Вы часто говорили о том, что дневники Тарковского производят впечатление глупости». Не глупости. Это такой особый ум. Как говорила Майя Туровская, царствие ей небесное, он был человек мистический — ему ум в нашем понимании не нужен.

Д.Быков: Человек, так высоко себя оценивающий, говорящий: «Да, за мной прицельно ходили, меня отравили», скорее всего, комический

Мне неважно. Да, действительно, все разговоры в «Жертвоприношении» скучны. Но эти разговоры играют роль фона. Они и должны быть скучны и глупы, потому что он от этих разговоров сбежал. Они ему омерзительны, и он пытается свою жизнь освободить от этих оболочек. Поэтому и поджигает собственный дом. Конечно, гениальность текста — вернее, значительность автора — всегда важнее качества текста.

«Преодолел ли Заболоцкий лагерный опыт? Отразился ли этот этап в его творчестве?». Конечно, отразился. Причем он отразился не в стихотворении «Где-то в поле возле Магадана». Стихотворение, кстати, хотя и очень хорошее, но оно печаталось в советское время, и никаких таких откровений оно в себе не таит. Оно напечатано посмертно. В книге Заболоцкого, кажется, 1975 года (она у меня есть) оно было. В «Библиотеке поэта», в большой серии.

Лагерный опыт в наибольшей степени отразился в стихотворении «Казбек». «Я вышел на воздух железный», когда смотрят с ужасом хевсуры на острые камни его… Это стихотворение о Сталине, это стихотворение о диктатуре, об этом мире ледяных кристаллов. Заболоцкий понял советскую культуру и советскую систему гораздо глубже. Он понял, что она бесчеловечна.

Понимаете, «Он умирал, сжимая компас верный», стихотворение о Седове, написано именно тогда, когда пафос полярных исследований стал главным пафосом советской власти. Заболоцкий всё понял про советскую власть. Вот я могу это наконец сформулировать, уже сдав наконец книгу, которая об этом написана, уже прощаясь с ней. Я всё-таки 3 года прожил в ее поле. Хотя она небольшая, но я 3 года о ней думал и могу наконец сформулировать.

Главной задачей советской власти было выполнение вековой мечты человечества: в плане общественном — построить утопию, в плане метафизическом — достигнуть всех полюсов. Полюс южный уже был доступен. Ну, не доступен — уже был достигнут. Но пафос полярного исследования, пафос проникновения в стратосферу, пафос советской власти — да, исполнить вековую мечту человечества: достигнуть того, чего никто не достигал. Добраться до этих границ с единственной целью: доказать, что жить там нельзя. Вот и всё.

Советская власть всё время делала больше, чем могла. Больше, чем надо, больше, чем могли люди. А надо меньше. В этом заключается одна из главных мудростей человеческой жизни. Поэтому я к советской власти отношусь вчуже, с ужасом, и к некоторым ее достижениям — с восторгом, А к просто человеческой жизни — ну, с любопытством, не более. У меня всё равно есть ощущение, что это достижение тех пространств, в которых жить нельзя.

И то, что Заболоцкий об этом думал, то, что он об этом писал, то, что он написал «Казбек» — это и есть его глубочайшее... Роскина вспоминает — он сказал: «Я не экономист, не знаю, как там в экономике, а в культуре социализм смертелен».

«Не без труда, но с интересом прочел вашего «Окуджаву»». Спасибо! «Что из ваших стихов положено на музыку?». Да штук 30, если не 50. Их кладут очень много. Я всегда этому рад и приветствую, когда люди это исполняют. Авторское право меня в данном случае не заботит. Сам я очень многие свои стихи пишу как песни — большинство. Но музыку потом отбрасываю, потому что если я еще и запою…

Я помню, для Марины Палей, когда я однажды запел в Одессе, это было просто каким-то шоком. Она написала, что просто хуже этого она не видела ничего. Не желая травмировать тонко чувствующую женщину (не очень талантливую, но очень тонко чувствующую), я не пою.

Но, конечно, не только ее мнение для меня является определяющим — я бы сказал, что ее мнение не является для меня определяющим ни в чем. Просто это вызвало у меня определенные угрызения совести — что я морально травмировал хорошего человека. А так-то черт бы там с ее мнением. Просто я не пою потому, что человек, который поет в 53 года, должен быть Окуджавой, Леонардом Коэном. Он не должен ставить себя в идиотское положение.

«Прочел «Потерянный дом» Житинского. Почему эта книга в вашей топовой пятерке? И вообще подробнее про Житинского — что еще почитать у него?». Да читать у него всё. Я вообще считаю, что у него слабых вещей-то и не было. «Лестница», «Снюсь», «Плывун» (предложение «Лестницы»). Я очень люблю этого человека. А почему оно в моей топовой пятерке? Потому что это роман, который я бы написал, если бы мог. Он написан как бы из меня, как бы из моего сердца. Это книга, в которой я узнавал тысячи своих мыслей.

В послесловии к первому полному изданию «Потерянного дома» (Лена Житинская совершил этот подвиг, издала книгу в полном варианте — там 900 или 800 страниц) я писал, что от чтения Житинского, от первой книги, которую я прочел («Лестница») в 13 лет, у меня было ощущение, знаете, какое бывает иногда, когда идешь в городе по какой-нибудь улице, на которой ты никогда не был. Но ты идешь по ней и понимаешь, что ты хочешь на ней жить. То ли там тени так лежат, то ли такая девочка идет тебе навстречу, то ли такой кот в окне. Но ты понимаешь, что ты хочешь жить на этой улице и будешь жить на ней всегда.

Когда я прочел «Лестницу», в которой нет ничего особенного, по каким-то обмолвкам, интонациям, по способности автора придумывать что-то, по сцене с Ларисой Павловной, по сцене на крыше, по фразе «лом серебряной рыбкой зазвенел на асфальте» — по таким вещам я понял, что что бы ни написал этот человек, я буду читать у него всё. Напишет полную ерунду — буду читать полную ерунду. У меня ни от кого не было такого ощущения — только от Житинского. Потому что это был человек для меня абсолютно родной.

Родной во всех своих проявлениях. Мы могли спорить, ссориться, ругаться (ну, мы, слава Богу, никогда не ругались), но для меня Житинский был идеалом человека и писателя. А идеалом, потому что он так похож на меня, только он формулирует всё, что я не умею.

Я к нему пришел именно с этим. Я помню, как Миша Соколов, ныне сотрудник «Радио Свобода», когда-то их шеф, по-моему, выдающийся журналист, был моим шефом в «Собеседнике». А он с Житинским был знаком. Я помню, что он написал мне записку. Дал мне телефон Житинского и написал к нему записку: «Дорогой Александр Николаевич! Дима Быков очень любит ваши книги. Может быть, и врет, но познакомиться очень хочет».

Этой записки оказалось достаточно, чтобы Житинский меня принял. И я помню, когда я попал в армию в Питере, у меня появилась возможность ходить в увольнение — уже на вторые полгода службы — я ему позвонил, пришел и потом, уходя, говорю: «Знаете, Александр Николаевич, мне бы очень не хотелось всё-таки вас часто тревожить, часто отвлекать от работы». Ну, такие неизбежные экивоки. Он говорит: «Знаете, меня столько лишних людей отвлекает, что уж своего читателя я как-нибудь потерплю».

Ему тоже, в общем, нравилось то, что я пишу. Он не говорил «нравится» — он говорил «кажется близким». Но как человек изумительный, как литературный наставник, как поэт, как фантаст, он был для меня в той же степени, чем Стругацкие, и больше, потому что он был мне ближе. Он был на меня больше похож. Он для меня воплощал всё лучшее, абсолютно. Я просто никогда не встречал более симпатичного мне и более схожего со мной человека. Он был то же, что я, но гораздо лучше. Вот так бы я это объяснил.

Д.Быков: У некоторых режимов есть свойство — делать оппозиционерами. Я абсолютно не гожусь в оппозиционеры, но это же они меня выпихнули туда!

Кстати, у всех, кто читал Житинского, кто регулярно его читал, было к нему такое же отношение. Его можно было либо не знать вообще, либо не замечать, либо любить очень. Потому что он с какой-то невероятной полнотой и наглядностью выражал определенный человеческий тип. А какой это человеческий тип, он сам написал:

Я с радостью стал бы героем, Сжимая в руке копьецо. Могло бы сиять перед строем Мое волевое лицо.

Слова офицерской команды Ловлю я во сне наугад, Когда воспаленные гланды, Как яблоки, в горле горят.

Я стал бы героем сражений И умер бы в черной броне, Когда бы иных поражений Награда не выпала мне,

Когда бы навязчивый шепот Уверенно мне не шептал, Что тихий душевный мой опыт Важней, чем сгоревший металл.

Я не буду целиком. Я просто обожаю эти стихи. Я их выучил наизусть в тот день, когда Николаевич в своей кухне мне их пробормотал под нос. Он всегда читал свои стихи очень застенчиво. Вот Пастернак — он читал («Как обещало, не обманывая...»), думаю, лучше, чем кто-нибудь.

«Как бы мне проникнуться Сашей Соколовым и его «Школой для дураков»?». Знаете, я до сих пор не проникся и не вижу в этом никакой беды. Да, я не люблю прозу Саши Соколова. Но прозу Саши Соколова обожает столько людей, что, думаю, наше скромное неприятие для него совершенно не проблема.

«Меня удручает тот факт, что столько уважаемых людей, и вы в том числе, высоко ценят этого писателя и его известные произведения. Я, сколько ни силился, не могу одолеть». Мне нравятся там только вот эти маленькие рассказики, которые составляют 2-ю главу. А в принципе, «Школа для дураков» не кажется мне выдающимся текстом.

А «Между собакой и волком» кажется мне текстом совершенно неудачным, простите меня. Хотя я понимаю, как это виртуозно, но это, по словам Валерия Попова, из другого рассказа. Излишняя виртуозность — я совершенно не понимаю, зачем это. И уж подавно «Палисандрия» мне ничего не говорит. А последние его три поэмы в прозе — это, по-моему, какое-то такое безумие-безумие. Тоже никак меня не впечатляет.

«Как вы оцениваете «Противостояние» Стивена Кинга?». Как очень интересную, во многом интуитивно глубокую, но в целом («The Stand» вы имеете в виду?) всё-таки очень затянутую книгу. Вот этот образ старухи, которая собирает всех выживших, черная женщина с серебряными волосами (та, что появилась потом в песне «Пикника») — мне кажется, что это образ замечательный. Но сама книга могла бы быть не в пример короче. Кинг очень добросовестно выстраивает свои миры. Но мне, уж если на то пошло, как-то ближе «Волки Кальи», какие-то куски из «Черной башни». По крайней мере, там есть настоящая поэзия.

«Когда говорят, что Facebook или Twitter — частные компании, это не совсем честно. Ведь руководители этих компаний аккумулировали в своих руках не только огромные активы, но и доступ к данным миллиардов людей. Это самые большие монополии в истории. Они запросто вступают меж собой в монопольный сговор».

Я уже говорил о том, что это ваш выбор. Если вы участвуете в соцсетях, вы признаете монополию этих соцсетей на ваши данные, на право вас заблокировать, на право вас выдать или не выдать. Я принципиально в соцсети не пишу. Иногда комментирую, когда мне кажется уж совсем важным или хочется сказать кому-то доброе слово. Или когда про меня откровенно врут. В принципе, не люблю. Вот это не мое.

«Правда ли, что долгое отсутствие общения с девушками неминуемо ведет к деструктивным изменениям личности? Или с юношами, если вы девушка». Знаете, Петя, а очень может быть, что эти изменения благотворны. Уходили же люди в монастырь, практиковали же люди сознательное воздержание.

Да, без девушек очень трудно. Я бы сказал иначе: одиночество гибельно действует на душу. Но у вас могут быть друзья, у вас могут быть родители, у вас могут быть заочные учителя. Вот одиночество — это, по-моему, мучительно. «Одиночество сволочь», как поется в песне. А общение с девушками — просто, понимаете, это, наверное, очень важный навык. Как-то привыкать, как-то друг к другу приспосабливаться, как-то постигать чужой мир, потому что, как писала Тамара Афанасьева, человек, которого не привлекает инаковость, скорее всего, нравственно уродлив.

Да, вот другой. Изучать другой, понимать другого, интересоваться внутренним миром другого. Потому что хорошая девушка — это космос. Если это не глупая, не плоская девушка, не девушка из молодежной комедии. Вот если это женщина настоящая... Я всегда считал, что женщины лучше мужчин или, как говорят французы (не помню, у кого была эта фраза), женщина может быть или гораздо лучше мужчины, или гораздо хуже. Вот мне кажется, что женщина — это настолько отдельный и прекрасный, настолько превосходный мир, что пренебрегать им как-то глупо. Возможны и позитивные эффекты. Вы не будете ни на кого похожи.

«Почему Калатозов беспощаден к героям-конформистам в фильме «Красная палатка»?». Андрей, спасибо за этот вопрос! Вот прочтете «Истребители» — поймете. Там же есть сцена, когда Лоллобриджида, вымышленная невеста этого героя, Амундсена соблазняет… Не соблазняет, а заставляет полететь на поиски. На самом деле он сам полетел на поиски. Но она укоряет его. Тот говорит: «Я всё сделал в Арктике». — «Нет, вы должны!».

Они пошли не до конца. Вот что для них важно. Для Нагибина, автора этого сценария, и для Калатозова, постановщика этой картины, полюс — это абсолют. В достижении абсолюта надо быть последовательным. Тогда вы достигнете абсолюта. Когда вы, как Павка Корчагин, достигнете своего абсолюта, вы поймете, что жить там нельзя. Вы поймете, что это антижизнь. Но пафос достижения абсолюта, пафос проламывания через льды — что вы там думаете найти, в этих рядах? Землю Санникова? Нет никакой земли Санникова! Ничего там нет! Но пафос этот понятен. И Советский Союз вдохновлялся этим достижением.

И «Красная палатка» — это история о том... Помните финал, когда вот этот айсберг рождается, формируется? Вот там красота! Там, где безлюдье, где эти льды — там красота. Вот я, вслед за Заболоцким, говорю, что меня железный воздух и ледяные кристаллы отпугивают. Я не вижу в этом счастья. Но стремление к полярным красотам, к мировым льдам — это понятно.

Д.Быков: Именно Лужков ковал ту Москву, которая потом распространилась на всю Россию

«Чем отличаются КГБ и диссиденты 70-х от сегодняшних чекистов и либералов? Вы сказали, что хотите написать сценарий на эту тему. Кто вам более интересен?». Ну конечно, мне интересны те. Потому что в них есть «чистота порядка» по Хармсу и с той, и с другой стороны. Хотя чекисты уже мало верили. Диссиденты верили. Хотя Мушни Зарандиа, если вспоминать героя Чабуа Амирэджиби, идейный запретитель, мне тоже был бы дико интересен.

Понимаете, тут важно не скатиться в комедию. Я очень хочу написать сценарий сериала о диссидентах, жутко хочу. Но я боюсь, что это получится по Киму:

Мы с ним пошли на дело неумело, Буквально на арапа, на фу-фу. Ночами наша «Оптима» гремела Как пулемет, на всю Москву. Покамест мы звонили по секрету В английскую газету «Морнинг Стар», Они за нами всюду шли по следу, А дядя Федор кушать водку перестал.

Я бы просто экранизировал эту песню. «А дядя Федор стоял и качался и посылать посылки обещался. O, загадочная русская душа!» Обожаю эту песню. Я, помню, Киму говорил: «Юлий Черсанович, это же лучшее, что вы написали», на что он говорил: «Нет, у меня есть множество более прекрасных сочинений». Она ему самому кажется такой довольно едкой и циничной. Но, понимаете, такая картина идиллического Кима, доброго Кима не имеет общего с реальностью. Ким очень злой, едкий — прежде всего к себе. Достаточно прочесть его текст «Я боюсь» 1985 года. Ким большой поэт. И как всякий большой поэт, он замешан на самоненависти. Поэтому я очень люблю его.

Но, конечно, для меня снять такой фильм, придумать такой фильм — это всё-таки дело отдаленного будущего. Мне кажется, что в современной России это получится издевательская картина. Ну как «Спящие», понимаете — про каких-то западных агентов, которых спонсирует условный Пентагон или ЦРУ. Сейчас честную картину об этом нельзя снять.

«С праздником Рождества! Позвольте добавить каплю грусти. Впечатлили стихи поэтов о текущих событиях. Вот Анна Герасимова». Ну, это, видимо, Умка.

Если честно, то видали Мы и худшие года. Их серебряные дали Поглотили без следа.

В этот год почти военный, Близкий с огненной геенной, Всем желаю всей душой: Если смерти - то мгновенной, Если раны - небольшой.

Ну, молодец Умка. Что я могу сказать? Прекрасные стихи. «Вот новые стихи Городницкого — тоже очень хорошие». Да, мне тоже очень нравится, спасибо! Я вообще считаю Городницкого отличным поэтом.

«Как вам версия, что герой книги «Сталки и компания» Киплинга вдохновил Стругацких на создание «Сталкера»?». Это не версия. Это абсолютно официальное заявление Бориса Натановича Стругацкого, что слово «сталкер» придумано под влиянием «Сталки и компании».

«Сталки и компания» — это не очень удачная книга Киплинга, на мой взгляд. Но именно из нее выросла банда Мародеров Роулинг — это несомненно, к бабке не ходи. Это закрытая английская школа, и в ней вот такие персонажи. Кстати, главный герой «Сталки и компании» впоследствии попал в Баку среди британских интервентов и в книгу Лавренева «Конец республики Итль». Таким образом он остался в литературе дважды. Темны и неисповедимы пути Господни, и особенно литературные. Но «Сталки и компания» — это книга, которую переводил Аркадий Стругацкий. К сожалению, этот перевод утрачен. Книга, которая его и вдохновляла, и нравилась.

«Модно говорить, что русская литература кончилась и нет больше великих писателей. Как потомки будут оценивать творчество Веллера, Сорокина, Пелевина, Лимонова и ваше?». Мое очень высоко, за остальных не ручаюсь. Но знаете, задавать такие вопросы... Тут вопрос, будут ли наши потомки читать по-русски.

Если они будут читать, если эта культура не покончит с собой, не спровоцирует что-нибудь действительно вроде фашизма, не сотрет сама себя с лица земли, то нас будут оценивать очень высоко. Причем оценивать высоко (и для этого тоже не надо быть пророком) будут именно тех, кого сегодня обвиняли в русофобии, в неспособности отразить всё величие нашей эпохи и так далее. Мы это всё ели большой ложкой в 30-е годы, чуть более маленькой ложкой в 60-е и 70-е. Сегодня едим уж совсем какой-то дощечкой. Но всё-таки это всё то же самое.

Да, будут оценивать, будут читать. И поскольку информация тотальна и уцелевает всё, в том числе какая-нибудь графомания в интернете, всех пишущих будут читать. На любого графомана найдется свой читатель. Не будут читать только сервилистов. Потому что в сегодняшней Германии никто не читает писателей фашистской эпохи и поэтов, воспевавших единство нации. Это табу. Они себя убили, поэтому я и считаю, что они трупы.

«Какой автор лучше всех написал биографию Солженицына?». Солженицын. «Угодило зернышко...» — наиболее точный портрет его души. Неприятный портрет. Но человек, который пишет о себе «Я хороший», как я уже сказал, не может вызывать симпатии.

Конечно, книга Сараскиной замечательна, но во многом апологетична, недостаточно критична. Вот книга Сараскиной о Достоевском, на мой взгляд, гораздо более совершенна, и там сказаны очень многие жесткие, нелицеприятные и неожиданные вещи. Но, конечно, книга о Солженицыне, как первая русская фундаментальная биография, заслуживает внимания. А так, конечно, надо читать то, что писал Солженицын о себе. Ну и конечно, статья Андрея Синявского «Чтение в сердцах». Но она совсем не биография. Она вообще не историко-литературная, она полемическая.

«Как вы объясняете популярность Киплинга в СССР?». Двумя вещами. Во-первых, Киплинг очень фольклорен. Об этом часто говорил Окуджава. А в СССР любили фольклор. Фольклорное искусство, песни… Авторская песня во многом существует за счет Киплинга. Киплинговские рефрены, «Баллады бараков» («Barrack-Room Ballads», «Казарменные баллады») — это всё похоже на русскую солдатскую, тюремную, солдатско-тюремную или авторскую песню. В принципе, и на каторжную, и на городской романс.

Это первое. Ну и второе — понимаете, пафос завоеваний. «Большевики пустыни и весны», полярная тема, тема завоевания Востока, советское колонизаторство. Луговской же весь растет из Киплинга.

Над Родиной качаются весенние звезды. Реки вскрываются, любимая моя. Грачи ремонтируют черные гнезда, И мы еще живы, любимая моя.

И мы еще живы, и мы еще молоды, Берут меня в солдаты, любимая моя, И если ты не сдохнешь от голода и холода, Мы еще увидимся, любимая моя.

Это же, кстати, первым процитировал Погодин в драме «Сонет Петрарки». Это знаменитое стихотворение 30-х годов, лучшего Луговского. Вообще чистая киплингиана, абсолютно.

«Вы утверждаете, что Гоголь создал Украину. Но ведь все основные образы еще раньше прописал Квитка-Основьяненко». Да важно не то, насколько эти основные образы прописаны. Важно то, что Гоголь писал лучше Квитки-Основьяненко. Вот и всё. В литературе остается то, что хорошо написано.

Первым великого провокатора изобразил в образе Хулио Хуренито Эренбург, но его совершенно заслонил великий комбинатор Бендер, хотя книга Эренбурга выдающаяся. Просто Ильф и Петров лучше писали. Первым писать стихи в строчку начал Эренбург, а помним Шкапскую, потому что Шкапская писала лучше Эренбурга, хотя была всего лишь под его сильным влиянием. И так далее. Понимаете, в литературе первенство — вещь такая относительная. Вот качество — это дело другое.

«Если ли положительные стороны в «Замке» Кафки? Прочитав этот роман, я испытываю мрачные чувства». Ну, он и хотел, чтобы вы испытывали мрачные чувства.

Но что касается Кафки, в Кафке нельзя видеть борца с тоталитаризмом. Он им и не был — он до него не дожил. В Кафке можно видеть разоблачителя, если угодно, объективного изобразителя того тоталитаризма, который существуют в мире объективно — тоталитаризм Бога, тоталитаризм закона. Кафка изображает в «Замке» не Бога, нет, а смысл жизни. Вот он так же непостижим, к нему нельзя продвинуться, его нельзя понять. А на путях к нему всё отвлекает нас — помощники, женщины, Кламм, администратор.

Смысл жизни обставлен огромным количеством административных запретов. Страж порога, страж ворот — это всё оккультные образы. Образы, кстати говоря, иудейской мистики. Кафку вообще бессмысленно читать вне иудейской традиции. И я думаю, что лучше всего его читать и понимать в пражском гетто, в пражском еврейском квартале. Там же, кстати, и только там можно понять «Голема». Изображение еврейского квартала в Праге в «Големе» доведено до какой-то почти визуальной, визионерской точности. Это на грани духовидения. Он увидел душу этого города. Вот без этого читать Кафку бессмысленно.

«Замок» — это не тоталитаризм. «Замок» — это тоталитаризм жизни, более глубокий и страшный. Кстати говоря, не зря роман заканчивается тем, что… Заканчивался, по свидетельствам друзей Кафки. Разных — не только Макса Брода, он разным людям рассказывал, что скорее всего в финале гибнет землемер К., и перед его смертью ему сообщают, что он может пройти в Замок. Ну, это по Толстому: единственный способ избавиться от страха смерти — это умереть.

«Дмитрий Львович, ждете ли вы признания от нынешней власти?». Смотря какого признания. Признания в смысле славы — нет. Но некоторого признания я от них уже дождался. «Вы периодически подвергаетесь травле в СМИ», — это и есть признание. То есть это то признание, которым они могут меня почтить. Это значит, я их задел за живое. Несколько раз, когда они особенно яростно на меня срывались, я попадал в их больные точки. Эти больные точки я с тех пор знаю. Вот и всё. А ждать от них, что они меня будут как-то награждать — нет, этого я бы не хотел. Как-то наоборот, мне бы хотелось в этом смысле, пожалуй, избежать каких-то их похвал. Но это легко.

«Почему просветленные герои Брессона бессильны? Они не могут противостоять...». Они противостоят, только иначе, не напрямую. А кого вы имеете в виду под просветленными героями Брессона? «Дневник сельского священника»? Он вполне себе противостоит, мне кажется. Нет, на самом деле это очень просветленный персонаж.

«Прочитал ваши «ЖД-рассказы», и «Отпуск» показался мне не менее страшным, чем «Баскетбол»». Не страшным. Вот «Баскетбол» — страшный рассказ, а «Отпуск» просто бесконечно грустный. Но, наверное, в нем есть какая-то жуткость. Спасибо! «Но я не совсем понял момент личного отношения Мальцевой к эвтаназии. Всё-таки она с Трубниковым через это прошла». Да нет, в том-то и дело, понимаете, что им не дали этой возможности. Он хотел умереть. Главный герой там очень мучительно умирает. Он хотел эвтаназию, но им этой возможности не дали. Поэтому она прошла с ним через весь ад. Это такая довольная мучительная история.

«В гениальном фильме Миндадзе и Абдрашитова «Слуга» персонаж Борисова Гудионов — демоническое существо, а Павел Клюев — его раб, продавший ему душу. Можно ли это так интерпретировать?». Да, конечно. Другое дело, что Миндадзе и Абдрашитов — их гениальность там в том, что они увидели демонизм в этом существе. Понимаете, не просто райкомовскую пошлость, не просто бюрократа. Это демон. Вот эти конфеты «Золото в шоколаде» — это демон. Именно поэтому их совместный прыжок с парашютом — тоже образ такого демонического падения.

«Каким вам рисуется переходный период России после Путина? Настанет темный переходный период или, наоборот, над Кремлем рассеются тучи?». Сначала темный переходный период, потом рассеются тучи. Для того, чтобы в России что-то изменилось, надо, во-первых, обеспечить свободные выборы, свободную дискуссию в стране. Надо, чтобы слушали не только уже воющих, уже забывших всякие приличия пропагандистов, а чтобы слушали людей, которые могут дискутировать. Вот их надо слушать. И тогда у нас в обществе появится перспектива.

Первый период, конечно, будет темным. В России ведь обычно дают свободу только для того, чтобы ее скомпрометировать. Устроить смуту и сказать: «Вы этого хотели?». Сейчас сил на смуту нет. Поэтому думаю, что обойдется без смуты.

«Вы часто выступаете за раннюю профориентацию. Но ведь не каждый готов в 15-16 лет к выбору профессии. Вы сами говорите, что учиться надо в юности. Может быть, надо дать ребенку вовремя усвоить столько знаний, сколько он может усвоить?». Да, но это должны быть полезные знания, а не мертвый балласт. Ведь понимаете, для того, чтобы достичь совершенства в одной профессии, уже сегодня нужно знать столько, что впихнуть в ребенка еще и универсальную информацию во всех других сферах — это задача довольно безнадежная. Нет, только ранняя профориентация, конечно.

И именно на это должны быть направлены усилия преподавателей. Если ребенок сам не знает, что ему делать, ему надо это объяснить. Надо с помощью тестов, как у Акунина в «Трезориуме», с помощью вопросов, как у Стругацкого в «Бессильных мира сего», с помощью анкетирования, как делал Корчак, но в любом случае выбить, добиться от ребенка сформулированного четкого интереса к чему-то. Большинство людей знают, чем хотят заниматься — ну, кроме тех людей, которые ориентированы на профессию будущего. Об этом у меня был стишок: «Мой сосед угрюмо-недалекий по призванью штурман межпланетный».

Видите ли, универсальное образование — это утопия XVIII века. Тогда можно было знать всё о немногом и немного обо всём. Сегодня можно знать только всё о немногом. Потому что для того, чтобы понимать современную физику, надо уже к 15 годам знать столько, что Господи помилуй. Видимо, надо всё-таки эту профессиональную ориентацию вести в ненавязчивой форме, в адекватной, более рано.

Я только один раз помог ребенку, который не знал, чем хочет заниматься. Была одна девочка — очень умная, очень талантливая, во всех областях хорошая. Я немножко за ней подсмотрел и сказал: «Мне кажется, тебе надо работать с детьми». Она говорит: «Да, я очень люблю возиться со своим младшим братом. А как вы это поняли?». — «Вот посмотрел». Она сейчас один из лучших педагогов, которых я знаю.

Но это мне один раз так повезло. Обычно я не догадываюсь. Я могу человеку предсказать будущее, довольно четко, но профессию не всегда. А, нет, еще один раз я предсказал человеку, что это будет религиозное занятие. И получилось. Хотя ничто на это не указывало. Сейчас богослов.

«Навальный в этом году стараниями ФСБ прошел путь настоящего мифического героя — отправился в путешествие, сразился с врагом, погиб, воскрес и наносит ответный удар. Интересен ли вам такой персонаж?». Интересен, со стороны глядя, очень, а писать о нем — нет, потому что мы мало знаем. Понимаете, интересна та судьба, которая обрела завершенный контур.

Но это тоже (грех себя цитировать) у меня в романе один знаменитый летчик отказывается отвечать на вопросы биографов и говорит: «Что же я, помереть, что ли, хочу? Мою биографию надо писать, когда я помру». Биография Навального настолько далека от завершения, понимаете, настолько неопределенна. Там столько факторов неопределенности, бифуркаций, каких-то переходов. Мы все живем при Путине в отсроченной реальности. Поэтому ни о чьем будущем высказываться нельзя. Ближайшее время расставит многие акценты.

«Как объяснить иррациональную неприязнь к Америке со стороны российских патриотов?». Знаете, мне кажется, не надо искать никаких особенных сложностей. Зачем искать сложности там, где всё просто? Страх, зависть, ощущение своей несостоятельности.

Да, Мережковский и Алданов, хорошо. «Нельзя ли Монеточку в ЖЗЛ?». Я попробую, но она же занятая очень. Монеточка, Лиза, если вы меня сейчас слышите, приходите ко мне в ЖЗЛ! Поговорим о чем хотите. О чем не хотите, о том не будем.

«Я потрясена трагичностью личности Гайдара. В его интервью с Познером в его глазах была боль. Он еле сдерживал слезы. Может быть, могло быть намного...?». Во-первых, могло быть намного хуже. Во-вторых, Гайдар замечательный человек вне зависимости от того, что получилось.

«Почитайте смешные стихи. Не специально написанные смешными, а получившиеся смешными против воли автора, чаще всего графомана». Не могу так сразу вспомнить.

«Что вы думаете о сегодняшних взглядах, теориях и прогнозах Михаила Веллера? Говорят, что вы друзья». Да, мы друзья. «Но мне сложно назвать человека, настолько диаметрально противоположного вам по фундаментальным воззрениям. Знаете, мне Житинский как-то сказал: «Я очень люблю рассказы Веллера, но вот он настолько мне весь поперек! Вот все мои взгляды настолько перпендикулярны его взглядам, психофизике, его манерам». Я это могу понять. В случае со мной это далеко не так. И скажу вам рискованную вещь, но взгляды Веллера на энергоэволюционизм, на смысл жизни, на смысл любви, на стремления человека я процентов на 90 разделяю.

Господи, 30 вопросов! Ребята, я ни на что не ответил. Что делать? Спасибо вам! Ужасное, огромное спасибо за активность! Значит, я просто возвращаюсь к проблеме Веллера. Я не разделяю его взглядов на современную Европу, не вижу опасности от беженцев и меньшинств, которую он преувеличивает очень сильно. И не считаю, что Шпенглер прав. Хотя он тоже не совсем шпенглерианец.

Очень сложный он человек. Но взгляды его, его ответ на главный вопрос, постановку этого главного вопроса — «Если человек стремится не к добру, то к чему?» — я разделяю вполне. Я пришел к его теории сам, но с другой стороны. И когда я это осознал (я очень хорошо помню этот момент — в Крыму, в «Артеке»), я ему позвонил и сказал: «Веллер, оказывается, ты прав во всём».

Я продумал всё это, но с другой стороны, и пришел к тем же выводам. Мысль об избыточности человека — почему он избыточен, зачем; мысль о том, что конечная цель человека — разрушение мира и его пересоздание. Нет, энергоэволюционизм — это действующая, прекрасная и очень удобная теория, многое объясняющая, как руководство к действию безупречная.

Да и потом, понимаете, вот еще две вещи. Во-первых, он безупречный профессионал. У меня в последнем романе (ну, не в последнем, в крайнем) много раз был затык. То есть я не знал, как из этого вылезти. И его советы всегда были безупречно точны. Профессионально точны. Понимаете, он как человек, у которого в руке мастерство. Это всегда было безупречно.

И второй аспект, тоже очень важный — он действительно очень хороший человек, независимо от его взглядов. Это неважно. Я просто много раз видел с его стороны, не лично мне, а абсолютно бескорыстную помощь огромному числу людей. Ну, сложный человек, как все мы. Но я просто всегда очень любовался его подходом. Какой-то азарт жизни исходит от него. Жить хочется.

Ну, поговорим бегло про Алданова и Мережковского. Конечно, проще всего сказать, что Мережковский допустил в конце жизни роковую ошибку, пойдя на известной коллаборационизм, а Алданов был безупречен и, кроме того, успел уехать, и успел, более того, Набокова подтолкнуть и вывезти. Сделал всё для того, чтобы Набокова пригласили в Штаты, и этим спас и Владимира Владимировича, и Веру Евсеевну, и Дмитрия Владимировича.

Но по большому счету, мы рассматриваем здесь, конечно, не личные воззрения, а философию. И вот получается такой странный парадокс. Если оценивать по трем параметрам — человеческий, литературный и философский, то по-человечески Мережковский проигрывает по всем параметрам.

Он действительно литератор, и литератор довольно умозрительный, освещающий великие абстракции. Он видит силовые линии истории человечества. И видя эти силовые линии, видя векторы человеческой истории, он их оценивает абсолютно верно. В общем, он в большинстве случаев правильно предсказывал и грядущего Хама вместо грядущего Гунна, и революцию, и то, каковы будут последствия этой революции. Он всё это предчувствовал.

Это немало. Более точной историософской схемы, чем схема «Христа и Антихриста», первой трилогии, я думаю, никто тогда не предложил. Пастернак попытался это обобщить в словах «Высокой болезни» «...и вечно делается шаг от римских цирков к римской церкви».

Вот эти три диалектически понимаемых этапа утверждения идеи — идеи как ересь, идея как торжество и идея как репрессия — он проследил абсолютно четко, показав в «Юлиане-Отступнике» христианство как ересь, христианство, преследуемое и гонимое; христианство Возрождения торжествующее; и христианство, вырождающееся в репрессивную практику в случае «Петра и Алексея».

Умение видеть исторические триады, мышление историческими трилогиями — это в Мережковском прекрасно. Он небывалый знаток истории. Он великолепно чувствует время и умеет об этом времени писать. Он замечательный профессионал в воссоздании среды и сферы исторического действия. Например, сфера исторического действия Петра — что он делает, что он меняет. Огосударствлет церковь, при этом в обществе появляется вертикальная мобильность, при этом прорубается окно в Европу, при этом гибнет русская народная вера. То есть диалектически он всё понимал замечательно. Понимал диалектику всякого события. По-человечески, конечно, это выходило вредно.

Но вот смотрите: Алданов с его выраженными в «Ульмской ночи» идеями, с его картезианством, с его рационализмом — декартовским, паскалевским, с его атеизмом или, по крайней мере, агностицизмом — по-человечески очень выигрывает. Потому что, понимаете, человек, четко верящий в схему, человек, воплощающий эту схему, как правило, ни о чем другом не может говорить. Например, с Мережковским ни о чем нельзя было говорить, кроме как о Боге. Ему было скучно всё остальное, вся сфера человеческого. Но литературно он выиграл. Человечески он проиграл, безусловно.

Что касается Алданова, он был душевнейший, обаятельнейший человек. Всем помогавший, скромный, смиренный, в высшей степени интеллигентный. А вот проза мне кажется страшно блеклой. Я очень люблю Алданова-человека, но я никогда не могу смириться с его историософией. Потому что алдановский взгляд на мир как на царство случая, абсолютной случайности — это же крайне пессимистический взгляд.

Именно поэтому «Повесть о смерти» — такая бесконечно печальная книга. Мне кажется, что и «Самоубийство», хотя это замечательный роман, но это роман плоский. И Ленин там плоский. И даже «Святая Елена, маленький остров» — повесть, которая из всего Алданова мне нравится больше всего — всё равно это двухмерный мир.

У меня от прозы Алданова возникает ощущение всё-таки дилетантизма. Вот химик он, наверное, был гениальный. У него и мировоззрение химика. Но материализм в истории — понимаете, он неплодотворен, он непродуктивен. И «Ульмская ночь» мне кажется скучной книгой. Она как бы вся построена вокруг одной идеи, но эта идея бедна. И особенно мне не нравится в «Ульмской ночи» пафосный и напыщенный авторский стиль, огромное количество латинских и французских изречений, цитат и полное отсутствие какого-то авторского «я».

Алданов очень обаятелен в своих исторических работах, и прежде всего в очерке про Азефа, который мне кажется эталонным с литературной точки зрения. Но это публицистика, это история. Когда он, как профессиональный историк, берется за описание участи и личности Азефа... Кстати, обратите внимание, как он там фундаментально точен, как феноменально много он знает об этой истории, которая была совсем недавно. Обо всём, что он пишет — о красном терроре, о Каннегисере. Его исторические очерки, портреты, всё, что о Дзержинском — как исторический очерк, это гениально. Но как полотно, в котором происходит движение истории...

Можно по-разному относиться к Алексею Иванову, но ход истории у него — это всегда живая река. С корягами, с рыбами, с льдинами, с мусором, но это живая река, а не дистиллированная вода. В романах Алданова — например, в «Истоках» — русская история лишается своей полноводности, своей иррациональности и, главное, своих векторов. Вот Алданов в вектор не верил. Он не верил в повторяемость истории. Вообще не верил в то, что можно проследить эти силовые линии. Именно поэтому его философия, такая позитивистская — она всё равно философия мелкая и бледная.

Естественно, скажут, что лучше быть такими безупречным джентльменом, таким добрым последовательным гуманистом, как Алданов, чем таким сухарем, да еще коллаборационистом в конце жизни, как Мережковский. Но Мережковский, считается, что раскаялся перед смертью. Но знаете, раскаяться в декабре 1941 года — это уже не надо быть семи пядей во лбу. Близорукость его к итальянскому и даже к немецкому фашизму, его непонимание сущности происходящего чудовищно! Невозможно понять, как Мережковский, автор «Иисуса неизвестного», книги, которая ближе всего придвигает читателя к постижению Христа, которая вводит его в религиозное состояние — я не понимаю, как он мог этого не увидеть.

Но это нам просто лишний раз доказывает, что излишние умозрения вредны. Но доказывает нам это и то, что человек, проигрывая по-человечески, выигрывает литературно. Да здравствует литература Мережковского, в особенности всё до 1921 года. Да здравствует человечность Алданова! А кто это первым объединит, тот будет настоящим гением и получит Нобеля, которого им обоим не дали. Крепко обнимаю, всех с Рождеством, пока!