Один - 2020-12-17

Д.Быков -

«Популярные в средние века европейские сказки для детей и другие», - это я на форумные вопросы отвечаю. – «Насыщены сценами насилия, каннибализма. В чем причина? Не в том ли, что к детям на Западе относились как к маленьким недоразвитым взрослым, достучаться до которых можно только ужастиками?». Чимф, если посмотрите на сказки Андерсена, например, на «Красные башмаки» или на «Ледяную деву» - на серьезные андерсеновские сказки, вы обратите внимание на то, что они гораздо жесточе, чем многие взрослые тогдашние сочинения. У ребенка есть определённый запас прочности, запас бодрости, некоторая повышенная сопротивляемость. Ну что вы хотите? Они действительно – дети – не очень склонны жалеть других, потому что такого драматического опыта жизни у них, слава богу, нет. Да, до них труднее достучаться. Именно поэтому готика – это жанр детства человечества. Я, например, думаю, что в подростковый возраст человечество вступило с романтизмом. Вот только что у нас была лекция про «Замок Отранто», «Монаха» льюисовского, «Мельмота Скитальца» метьюриновского, про «Элексира сатаны» Гофмана. Это молодые очень тексты, тексты молодости. Потому что взрослый человек – по себе сужу – просто с большим трудом читает ужасы, может быть, он их, кстати, легче смотрит, потому что они более показушные. В кино они, если только это не слишком натуралистично, одноплановые, более инфантильные. А когда ты представляешь их себе, когда это написано, ну, конечно, ничего приятного. Смотреть сейчас триллеры я люблю больше, чем их читать, именно потому, что при чтении у меня стимулируется воображение сильнее. Но, как бы то ни было, это жанр детский, потому что взрослому и так страшно, грубо говоря.

Д.Быков: Дети – не очень склонны жалеть других, потому что драматического опыта жизни у них, слава богу, нет

«Как вы относитесь к Орхану Памуку и в целом к турецкой литературе, культуре? В чем ее комплексы, чаяния и надежды?». Ну, знаете я не такой знаток турецкой литературы, кроме Назыма Хикмета, которого я читал очень внимательно и очень глубоко. Я думаю, что Назым Хикмет будет одним из героев Портретной галереи «Дилетанта» в ближайшее время, потому что он был действительно очень крупный поэт. Прекрасный драматург, но поэт гораздо более значительный, поэт утонченный, сложный и так далее. Я к Орхану Памуку отношусь… Опыт интервью был с ним очень увлекательный. Он замечательно разговаривал. Там был я и несколько питерских студентов. Это в «Амфоре» было. И было очень весело, по-моему. А проза его – ну как-то меня никогда особенно не занимала, кроме «Снега». «Снег» очень хорошо написан, хорошее там завязка, он пугающий такой, замечательный. Но в целом он, мне кажется по темпоритму немножко похожим на Мураками. И тема в общем-то та же самая – попытка адаптировать довольно архаическую культуру к нравам и к темпоритму, если угодно, современной Европы. Как Мураками мне кажется умеренно интересным, так и Орхана Памук я читал с некоторым усилием. Вот к вопросу о Дьяченках, как бы мы не относились к Марине и Сереже, там есть люди, которые очень их любят, есть люди, которые к ним как к родным предъявляют массу претензий. Но я когда читал трилогию, у меня ни на секунду не возникало проблемы себя заставить. Это то, что называется «прилипание взгляда к строке», такой page turning, такое беспрерывное переворачивание страниц и как бы пробег сквозь текст. Ну, конечно, Стругацких читать была еще увлекательнее, через них просто летел, а Марина и Сергей, конечно, все-таки более гуманны по отношению к читателям. У них хотя и в «Ведьмином веке» очень много страшно жестоких сцен, но все-таки они, конечно, мягче, и они деликатнее в некоторых аспектах, но это все равно жутко увлекательно. Каждую секунду тебя подгоняет некий хлыстик очень расчетливо подобранный. Во всяком случае мне по темпераменту это самое оно. А Орхан Памук пишет не очень увлекательно, но вместе с тем мне кое-что понравилось чрезвычайно и в «Черной книге», и в «Мое имя красный», но особенно, конечно, в «Снеге».

«Пишу сочинение о французах в России. Рассказав о тех, кто сыграл важную положительную роль, решил упомянуть и главного мерзавца – Дантеса. Но чем больше узнаю детали дуэли с Пушкиным, тем больше – ни то, чтобы испытываю симпатию, но – понимаю, что не могу назвать Дантеса подлецом и злодеем. Ощущение, что это цепь роковых случайностей. Никто конкретно не виноват, даже Гончарова, которая не скрывала нелюбви к Пушкину. Александр Сергеевич сам во все это ввязался». Ну это рок, действительно, роковая история. Тут акценты расставляет тот факт, что пошляк убил гения. Это всегда так будет. И нам не важно, виноват пошляк или нет. Дантес был поставлен в безвыходную ситуацию: он влюбился в красивую женщину, влюбился, судя по всему, серьезно, насколько он вообще мог испытывать серьезные чувства. Он действовал абсолютно так же, как действовал бы на его месте любой избалованный успехом красивый кавалергард. Любой офицер, который пытается добиться успеха у красивой женщины. При этом у красивой женщины старый по сравнению с ней, ревнивый муж, постоянно ставящий себя в идиотское положение. Но в том-то, собственно, и заключена христологическая функция Пушкина в русской культуре, что он всю первую половину 1830-х терпит последовательные поражения. «Борис Годунов» при первой публикации не понят, и финал его изуродован. Ясно совершенно, что беловая рукопись «народ кричит: “Да здравствует царь Дмитрий Иванович!» имеет совсем другой смысл, чем ремарка вынужденная «народ безмолвствует». «Медный всадник» лежит в столе. Из него разрешили напечатать только вступление. Лучшие друзья и ровесники и, можно сказать, равные по таланту и темпераменту люди – такие, как Мицкевич – считают его предателем и не читали большей части им написанного в поздние годы. И понятно совершенно, что для Мицкевича Пушкин – один из друзей-москалей, которые кусают руку, готовы сорвать с него клеймо. Он пытается объясниться, но объясниться не может. Ну в общем трагическое положение. Он говорит Сологубу незадолго до дуэли: «Я уйду в оппозицию», а Сологуб, молодой человек, любящий его искренне, сочувствующий не может ему объяснить, что уходить уже некуда. Все он расхлебывает трагические последствия компромисса, который заключил десять лет назад. Трудно представить более унизительное, более тупиковое, более страшное положение, чем у Пушкина в 1836 году. В этом положении он взбешен и делает шаги, продиктованные не рассудком, не расчетом, а бешенством. Лучшие друзья Вяземский, Жуковский против него. Письмо Жуковского со сказочкой про «Пастуха, овец и волка» абсолютно издевательское откровенно. И можно его понять, потому что Жуковский, как всегда, пытается все согласить, все сгладить. Как сказано у Алексея Толстого про известного царя, а как-то не получается уже все сгладить. Пушкин и Маяковский в свои последние дни – это люди, делающие все возможные ошибки, люди страшно затравленные. Невозможно на них в это последнее время смотреть.

Д.Быков: Как Мураками мне кажется умеренно интересным, так и Орхана Памук я читал с некоторым усилием

Дантес… Он же действительно «не понимал, на что он руку поднимал». «Не мог понять он нашей славы», да он ничего не мог понять. Он вообще не понимал, с чем он имеет дело. Если бы он знал хоть предварительную историю пушкинской жизни, пушкинских отношений с царем, того контекста, в который он попал, естественно, все было бы иначе. Да и не, чтобы иначе. Для него единственным выходом из этой ситуации было самоустраниться. Но он самоустраниться не мог и не желал, при этом добавьте сюда еще поэтику, которая мстит чрезвычайно подло, полное литературное одиночество, потому что Пушкин в это время явно пережил свою славу: позднего Пушкина не понимает никто, раннего Пушкина некому читать, время давно переломилось, читатели умерли, сосланы, уехали, молчат. А, главное, что в обстоятельствах, когда главным поэтом тоже совершенно безвинно и уж никак не по своей воле становится Бенедиктов, ну что здесь, собственно, делать? Здесь ни Пушкин виноват в том, что читатель от него отворачивается, а в том, что время безмерно опошлилось. Просто эту драму переломившегося времени переживает в России каждый большой поэт. Пастернак в это время уходит в глубокое молчание и кризис второй половины 1930-х годов. Его счастье, что это разрешилось в переделкинским циклом, тоже довольно-таки инфернальным. Мандельштама многолетнее молчание, потом приступы безумия. Исчезает читатель, исчезает контекст, переламывается время. Непонятно становится, для кого жить и работать. Конечно, опыт Пушкина нам здесь величайшее утешение, но ведь «Памятник» - это стихи, продиктованные отчаянием. Это сознание, это попытка найти союзника в будущем, через головы двух ближайших поколений, которые Пушкина не понимали абсолютно. Пушкина начали более-менее читать, понимать в 1880-е годы. Но, тем не менее, будущее, надо сказать, очень ненадежный союзник. Оно может, что называется, не наступить, а если наступить, то на всех. Поэтому, конечно, трагедия Пушкина – это классическая трагедия рока, в которой нет виноватых, но в которой поэт выполнил свой предназначение – погиб. А ничего другого он в этой ситуации сделать не может, других аргументов в это время толпа не услышит. И в результате он жертвует всем великим ненаписанным, которое могло бы, безусловно, открыть русской поэзии, русской прозе совершенно иные горизонты. Если бы «Русский Пелам» был написан в 1840-е, у нас была бы другая литература.

«Много ли в нынешней России, клубов, отрядов детских ДК, руководимых личностью масштаба Крапивина и Щетинина? Каково ваше отношение к Соколовским организациям?». К соколовским организациям нейтральное, я о них мало, что знаю. Но перечислять через запятую Крапивина и Щетинани все-таки я бы не стал. У меня есть сильно подозрение, что в отряде Щетинина, школе Щетинина гораздо больше сектантства, гораздо больше оккультизма. У меня относительно Крапивина таких подозрений нет, хотя какие-то элементы секты вокруг него могли возникнуть. Такой шанс был. Но Крапивин эту опасность сознавал, поэтому он в «Каравелле» всячески избегал постановки себя в центр. Ореола непогрешимости избегал. Он все время старался – он мне в интервью говорил об этом обо всем – он все время старался занять детей профессиональными делами, потому что там, где есть профессия, там нет секты. Секта возникает там, где есть безделье, или, по крайней мере, где нет глубокого профессионализма. Крапивин — это очень сложный случай, очень интересный. Его гениальная, на мой взгляд, поздняя «Повесть о рыбках и рыбках», она раскрывает все риски, все опасности вот такого детского коллектива. Но, что касается того, что много ли сейчас таких коллективов, сейчас гораздо меньше возможностей детей чем-то таким увлечь, потому что сейчас не Советский Союз. В Советском Союзе главным детским фильмом были «Приключения Электроника» или «Москва – Кассиопея». Дети по 20 раз смотрели «Вам и не снилось» именно потому, что нечего было больше. Хотя «Вам и не снилось» сам по себе выдающийся фильм, конечно. Просто узость ужасная, скудость, а сегодняшних детей чем увлечешь? Я думаю, что определенный потенциал есть у театров-студий, наверное, у каких-то опять-таки профессиональных объединений, но я таких детских театров, как скажем Театр Спесивцева, я сейчас не вижу. Они, наверное, есть, но я о них не знаю. Кружков детских литературных тоже я как-то не знаю. «Липки» - это все-таки уже для тех, кто постарше. Почва в принципе очень благодарная. Потому что есть детей сейчас собрать и дать им интересное дело – вот я по Свободному университету» вижу, у меня там сидят люди 17-19 лет, им жутко интересно. Но это опять-таки на основании нового образовательного проекта, а чем можно детей объединить сейчас для постоянных совместных каких-то мероприятий. Я не понимаю, почему это до сих пор не создано. Нет в России детского радио, хотя попытка создать детское телевидение типа «Там-там новости» были и оттуда выходили гении. Нет детской киностудии, где дети снимали бы свое. Почему этого никто не делает? Наверное, потому что детское радио менее управляемо, наверное, потому что дети иногда, сами того не желая, могут задать не тот вопрос или осветить не ту информацию. Но то, что сейчас в России нет детской редакции радиовещания, которая выпускала бы детские программы, сделанные силами школьников – позорище.

«Окончательно ли исчез жанр смешных кинокомедий вместе с распадом СССР?». Да помилуйте! Глубже очень смешная комедия, у Жоры Крыжовникова очень смешные комедии. Да и вообще комедий масса, просто надо же не просто смешить, не просто хохмить. Нужно немножечко намекать на такую саму абсурдность бытия, как у Данелии, или делать такие трагикомедии философские как у Рязанова, потому что Рязанов очень глубоко осмысливал советскую жизнь. Это сейчас стало понятно. Нужно уметь, что ли, смотреть на это все под новым углом, а не просто выезжать за счет харизмы Камеди Клаба. И тогда, я думаю, все будет, да и сейчас это есть.

«Мы часто встречаем в России имя Лев, но нет имени Волк, Медведь, Тигр. За что так выгородили именно Львов?». Простите, я все-таки считаю, что происхождение имени Лев никак не анималистическое.

«Через пару месяцев стартует ваш год быка». Нет, мой год козы, как это ни печально, потому что я родился в 1967. Год быка - он только по фамилии имеет ко мне какое-то отношение. «Мы, конечно, поторопимся к его встрече, но вот полагаю, что хорошие темы для новогоднего Эха – это именно тема быка, похищающего Европу». Ну, знаете, два, а у нас обычно бывает три, а может быть и четыре часа, если вам понравится, говорить о быках? Ну это как-то утомительно. Мы будем говорить о школе и детях. Я напоминаю, что я всех жду. «Клуб одиноких сердец сержанта Быкова» продолжает работать. Естественно, я предпочитаю или переболевших, или привитых, но у нас будет тут в студии стопроцентный масочный режим, дистанцию мы будем соблюдать, и в основном, так я посмотрел, все переболели. Те, кто придет. Или привиты. Я вот привился и уже давно, кстати, и очень благодарен за эту вакцину. То есть реально благодарен.

Д.Быков: Трудно представить более унизительное, более тупиковое, более страшное положение, чем у Пушкина в 1836

«С наилучшими пожеланиями…». Да, вы можете прийти, конечно, приходить вы можете в любой момент, и я очень жду всех в диапазоне от пол одиннадцатого вечера до полтретьего ночи, приходите. Уже много довольно я получил писем, всем ответил положительно. Приходите. Угощения мы поставим, позитивные какие-то аспекты все на лицо: и тосты говорить, и нехитрые свои умения показывать, читать стихи. Всегда у нас получались хорошие концерты, а тему я уже несколько раз называл: дети и школа, перспектива образования. Школьников будет много, кстати. Тоже все больше переболевшие.

«Интересна ваша трактовка рассказа Веллера “Кошелек”». Это рассказ непростой, не очевидный. Там же большинство читателей задаются… У меня, слава тебе господи, автор просто был под рукой, я всегда мог его спросить, но Веллер не очень любит именно об этом рассказе распространяться, потому что там хитро сделано. В чем главная загадка этого рассказа? Герой пробует вести себя по-разному. Он находит кошелек, кошелек ему платит. Причем никогда непонятно, сколько он заплатит и за что. Иногда герой начинает делать добрые дела и не получает ни гроша, иногда ведет себя как свинья и получает. Нет никакого правила, по которому к нему приходили бы деньги. И только под конец вы начинаете понимать, что кошелек платит ему не за добро, не за зло, не за мораль, не за жадность, а кошелек ему платит за его зависимость. То, что он так зависит от этого кошелька, то, что он не может никуда от него деться, он его выбрасывает и подбирает потом. В один прекрасный день он решил его выбросить совсем и сбросил его с балкона, а когда он пришел на следующий день, кошелек сидел на диване с забинтованной ногой и встретил его речью, полной негодования, и вся семья тоже сочувствует кошельку, говорит: «Ты что же друзей выбрасываешь?». Это замечательная метафора. И у Веллера очень хорошо постепенно развивается этот рассказ, когда сначала все очень достоверно, потом одно фантастическое допущение, потом другое. Под конец кошелек сидит на стуле и в финале замечательно. Когда он решил лететь в другой город, а рядом с ним на сидение плюхается кошелек. Дело в том, что, раз начав зависеть вот от этого, вы не можете сбросить эту зависимость. Мы, кстати говоря, тут делали – я рассказывал уже об этом – интервью с Дмитрием Зиминым, человеком изумительной остроты мышления и парадоксальности. Он мне даже некоторые физические вещи смог объяснить. И вот я ему говорю: «А у вас не возникает ощущения, что мобильник – это все-таки рабская такая штука, очень вредная, противная?». Он говорит: «Ну как же! А сколько пользы от него, а сколько жизней он спас, а сколько он позволяет вам быть в курсе всех новостей!». А потом я ему говорю: «А вы можете его выключить?». Он погрузился в молчание и потом мрачно сказал: «Нет». Я боюсь, что это форма рабства, это тоже форма зависимости. Необязательно она клиническая, необязательно вы действительно находитесь под неким онлайновым гипнозом, это бывает, но это не обязательно. Но то, что он играет роль этого кошелька… Можно написать рассказ «Мобильник», когда вы его в конце концов выпустили, а дальше мобильник с забинтованной головой сидит у вас в кресле и говорит: «Попробуй только меня вырубить». Потому что любая зависимость, любая подсаженность на – это и есть то, что, грубо говоря, им всем нужно. Почему я говорю, что человечество поделится на онлайн и оффлайн? Потому что есть люди, склонные к аддикциям, а есть люди их преодолевающие. Кстати говоря, борьба с аддикциями – это не всегда хорошо. Вот у меня была такая любовь большая к девушке, которая очень жаждала независимости любой ценой. Это сколько же мне было? Года 24 мне было, наверное. Она очень хотела от меня не зависеть. Я понимаю, что ей хотелось. Она всякий раз, оставаясь ночевать, она радовалась, но ей нравилось не оставаться ночевать, ей хотелось всякий раз демонстрировать, что она может уйти в любой момент, когда захочет. В какой-то момент я ей сказал: «Все, давай, ладно. Уходи, не мучайся. Не будем рубить хвост по частям». Хотя нам было очень хорошо вместе. Она все время пыталась сохранить дистанцию, а как показывает фильм Патриса Широ «Интим», эту независимость сохранить нельзя. А есть такие люди, маниакально боящиеся аддикций. Потом как-то косвенно ее история перекочевала в списанных, но вот Алька, она такая была. Хотя ее иначе звали, но она была такая. Она немножко пририсовывала так, немножко иногда вдруг могла уехать путешествовать. При этом она была действительно прелестна совершенно, но этой своей прелестью она не желала пользоваться. Она вот нарочито небрежно носила эту красоту, потому что ей хотелось такой какой-то совсем независимой жизни. Может быть, это и невыносимо, но я это склонен уважать, потому что подсадка на любые аддикции – это не обязательно кошелек, это необязательно айфон, это может быть любовь, общение – это очень по-человечески, но вместе с тем это и определенная форма рабства, конечно. Я только, может быть, в последние годы, когда у меня даже это и не любовь, а такое довольно полное довольно взаимное растворение, потому что мы слишком похожи, вот тут как-то нет проблемы, как выстраивать отношения. Отношения выстроились с первого дня и все вот решилось, но это знаете, сколько лет прошло.

«Желаю вам на этой неделе нежности без кокетства и ясной легкой головы». Спасибо. Нежность и кокетство вообще несовместимы.

«Согласны ли вы, что кэрролловская Алиса спала в наркотическом сне в детском приюте, а волшебные шахматы над ней танцевали мрачный предрассветный танец?». Нет, конечно. Это славная трактовка «Королевского гамбита» или «Ферзевого гамбита» или «Хода королевы». Но это, конечно, не о том. Определенные, так сказать, «алисские» заискивания, поскольку шахматное зазеркалье присутствует в мире этой бедной девочки Бет Хармон, наверное, есть. Но вообще-то, конечно, «Алиса в зазеркалье» про совершенно другие вещи. Мне вот многие, кстати, пишут, что в сериале есть попытка аналогии, что между шахматной и реальной, которой нет в романе, это 8 серий, это 8 ходов пешки, проходящей ферзей. Но это не так. Она ни в какие ферзи не проходит. То, что она выиграла у Баргова – это не факт карьеры, это факт преобладания, победы ее воззрения над ее рациональностью. Победа доброты и солидарности над игрой. Если угодно, так. Это фильм об американской идентичности, и роман о ней. Это политическая картина. Почему в противостоянии двух систем, в конце концов, побеждает вот эта наивная доброта?

«Моим любимым проведение у Трумена Капоте является его эссе о Мэрилин Монро». Это не совсем эссе, это диалог. «Не кажется ли вам, что оно повлияло на русский телевизионный развлекательный научпоп? Начиная с “Матадора” и кончая “Тихим Домом». Капоте вообще очень сильно повлиял на всю стилистику русского гламура и русской светской хроники. Конечно, повлиял. Другое дело, что у Капоте за всем эти стоила трагедия. Мэрилин Монро у него трагический персонаж. И сам он оставался трагическим персонажем. А русский гламур, такой светский, я не знаю, как-то, мне кажется, настоящей глубины, настоящего трагизма там не было. В «Матадоре», особенно в выпуске, посвященном «Апокалипсису сегодня», наверное, это было. Но в принципе у меня не было ощущения, что русская журналистика 1990-х училась у Капоте. Влиял? Да, безусловно, но не надо забывать, что у Капоте это была все-таки, прежде всего, большая литература. И он делал из этого всего литературу. Его разговор с Мэрилин Монро, сделанный, конечно, по заказу гламурного издания – это не интервью в обычном смысле, это стенограмма, за которой внутри какие-то бездны отчаяния, ее спутанная речь, ее блуждающая мысль, которая цепляется за то, за другое. Вот эта вечно не высыпающаяся одурманенная женщина, которая ни одной мысли не может додумать до конца, которая страшно одинока, которая отводит душу только с этим одиноким маленьким писклявым фриком, которому одному от нее ничего не надо.

Американская светская культура это в огромной степени культура фриков. А в России это была культура таких довольно откормленных кобылиц. И соответствующих кентавров гладких.

«Новая американская журналистика во главе с Вулфом – повлияла ли она на глянцевую журналистику?». Повлияла, конечно, но это как у Хоттабыча мраморный телефон: он снаружи такой же, но внутри кишок телефонных его нет, он не работает. К сожалению, для того, чтобы отразить хоть как-то, скопировать американскую гламурную журналистику, надо было внимательнее читать. Это самая трагическое произведение Капоте. Подловатенькое, конечно, я могу это говорить о любимом авторе. Потому что нехорошо сдавать всех, нехороша закладывать своих. Но при том, что все герои там узнаваемы герои там узнаваема сейчас, благодаря виртуозному комментарию Дениса Захарова, это и нам доступно. Но это не про то. Опять-таки не светская хроника – это трагедия одиночества, извращения, болезни. Это очень болезненная книга. И так, кстати, понимаете, что сложно? Капоте всегда пишет о любви, но любовь у него такая робкая, такая застенчивая, так пробивающаяся поверх всего. Знаете, есть очень хороший анекдот, когда порнозвезда-мальчик с порнозвездой-девочкой отработал десять дублей, они одеваются, и он ей говорит: «Пойдем, что ли, кофе попьем?». А она него смотрит грустно и говорит: «А смысл?». Люди, которые попробовали все и видели все, поверх этого пытаются выстроить любовь. Ну это как в «Волхве», я все время цитирую. Когда Николас Эрфи, когда после всего, что она навидался на вилле Кончиса, пытается с Элис выстроить семью. Ну представьте себе это как Лолита, которая после всего, что она вытворяла в доме Куильти под его руководством, она пытается с этим своим инвалидом семью какую-то выстроить. Это довольно горькая история. Капоте весь про это. Про то, что герои экрана и звезды, тусовка, они не могут позволить себе дружеское рукопожатие или секс по любви обычный. Иногда очень хочется. И там замечательная сцена, когда массажер, которого позвали к красавице светской, когда он впервые в жизни чувствует настоящее возбуждение, глядя на ее тело, и настоящую нежность и одиноко убегает мастурбировать в ванную, чтобы сбросить напряжение. Нет, Капоте очень печальный писатель. А русская светская культура была какой-то вынужденно натужливо довольной.

«Кому по вашему мнению достались 90 тысяч, которые Лопахин сверхдолга на аукционе? Если Раневской, то почему она говорит, что в Париже будет жить на 15 тысяч ярославской бабки? Почему где-то брат нашел место? В сети не могу найти четкого ответа». Я тоже не могу вам дать четкого ответа. Там же действительно, это деньги не те, которые идут в оплату долга, это то, что она заплатил на аукционе. Куда они пошли, не знаю. Может быть, в фонд аукциона. Никогда не задумывался об этом. Я знаю только, что у Раневской Иоане, которая пытается работать, мечтает о честной жизни, у них этих денег нет. И у Писчика тоже. Куда они делись, непонятно.

«Вы говорили о судьбе свинья и поросят в “Гунде”, а знакомы ли вы с фильмом “Свадебная ваза”? Что можете сказать о фильме “Крот” Александр Ходоровский». Я честно настолько не понимаю Ходоровски, что не берусь его оценивать. Ну это совсем не мое. Мои способности обрываются на Линче. А фильма «Свадебная ваза» я не видел.

«Каково ваше отношение к роману Тимура Кибирова “Генерал и его семья?». НУ чего я буду вот об этом говорить? Это хороший роман. Хороший роман, в нем много советского, много перепевов советского. Кибиров, он мне очень дорог как поэт, но он добрый, и это я приветствую горячо. Лучший его христианские стихи тоже глубоко меня трогают. Романы трогают меня несколько меньше, хотя, наверное, это хороший. Ну не знаю, не хочу я про это говорить, потому что я не хочу ничего дурного говорить о Кибирове. Даже ничего нейтрально хорошего. Мне хочется говорить что-нибудь восторженное. А восторга у меня эта книга не вызывает. Вызывает такую ровное тепло.

Д.Быков: Трагедия Пушкина – классическая трагедия, в которой нет виноватых, но в которой поэт выполнил предназначение

«С чем связана практически одновременно, что Джойс и Андерсон пишут книгу новелл про свои родные города с попытками вырваться за их пределы?». Нет, конечно, «Уайнсбург, Огайо» - это не про родной город, а книга Джойса «Дублинцы», она уж совсем не похожа на книгу Андерсона. Андерсон пишет портрет среднего запада такой довольно масштабный. «Дублинцы» — это книга немножко не про то. Книга Андерсона – это книга фриков, как мы заметили в самом начале применительно к «Дублинцам» это далеко не так. Это как раз еще довольно объективный и довольно социализированный портрет города, и я не вижу в нем попытки вырваться. Как раз попытка вырваться предприняты самим Джойсом. «Дублинцы» — это, если угодно, попытка вернуться. Гораздо интереснее, что одновременно Эдвин Роббинсон пишет книгу стихов о вымышленном городе Новой Англии и описывает тоже такую же галерею его безумных фриковатых персонажей вроде Ричарда Кори или Люка Хавергола. Но это, наверное, такая действительно примета времени, попытка в короткой лаконичной форме, форме романа в новеллах уловить дух местности. Но, конечно, джойсовских «Дублинцев» я бы никоим образом в романом в новеллах Андерсона "Уайнсбург. Огайо» не сравнил бы. Ведь Джойс, конечно, очень поэтичен в «Улиссе», но «Дублинцы» - это именно проза в чистейшем виде. А Андерсон это все-таки стихотворения в прозе, мне кажется. И у него не было задачи вырваться за пределы этого города, у него была задача создать универсальный символ. Он уловил душу Америки. Большинство героев Америки, большинство ее людей, даже Капоте и его одинокие чудаки, они больше похожи на героев Андерсена, чем на какую-либо другую прозу. Андерсон уловил страшное одиночество американца и страшную пустоту, которое у него на месте бэкграунда. Вот у Европы у Дублина на этом месте десять веков культуры, если не двадцать. А у «Уайнсбург. Огайо» это какие-то люди, носимые ветром. Это очень горькая книга.

«Можно ли рядом с Джойсом и Андерсоном поставить Чехова?». Ну нет, конечно. Чехов, конечно, во многих отношениях абсурдист, но Чехов это… Вот Чехов говорил, что он писал все, кроме стихов и доносов, и его проза, как мне кажется, антипоэтична. Она устроена по другим законам. Она гораздо более расчислена. С другой стороны, отказ от фабулы, да. Это чеховское.

«Мне 19 лет, я учусь на переводчика, подрабатывать устроился в школу. Рад, что большинство детей учится хорошо, и мне даже удалось в них пробудить интерес к английской поэзии. Но есть у меня класс, после общения с которым хочется уволиться. Они маленькие мальчики, второй класс, но от этого не лучше. Срывают уроки, кричат, бегают, дерутся. То, что работает с другими, на них не действует. Как …». Бывают такие токсичные классы, я с ними сталкивался. Уходите оттуда. Не берите этот класс. Вы испортите себе всю карьеру и всю карму, простите за выражение. Иногда надо при столкновении с явно противным классом отступать. Поговорите с начальством, попробуйте, возьмите замену какую-то, но скажите: «У меня нет с ними контакта». Еще немного и я начну на них орать и ногами топать, их травмировать. Я примерно понимаю, чем увлечь девятиклассников, но чем увлечь второклассников, я не знаю. Читать им вслух – ни к чему не приведет. Заставить их читать вслух? Ну самый простой вариант, который есть у вас, если бы существовал институт экстремальной педагогики, о котором я всю жизнь говорю и буду говорить об этом и на новогодней нашей тусовке. Вот если был этот институт экстремальной педагогики, приходит в класс психолог на один урок. Он смотрит и мгновенно оценивает, кто здесь заводила, кто изгой, кто шут, кто пахан. А дальше, исходя из разделения ролей в этом классе, можно сказать, что делать одному, что делать другому, поручить им доклады, поручить им лабораторные работы. С ними можно попробовать как со взрослыми совсем, но во втором классе это не сработает. А пугать их бессмысленно, насаждать железную дисциплину нельзя. Это должен прийти совсем новый человек, который их чем-то шокирует. Вот такой человек в вашем положении, когда вы уже пришли и они вам уже срывали урок тем более, что вам 19 лет. Если к ним придет человек 40 лет, для них уже старец, им будет труднее его оскорблять. Про вас они поняли, что вы молодой, что с вами можно поиграть, что вы не страшный. Пугать их мне не хочется. Тут вот попробуйте психолога привести, он вам скажет быстро, кто здесь самый токсичный – не люблю это слово. Кто самый опасный, самый ядовитый. Но в принципе это должно быть в руке. Пока в вас это не сформировалось тем более, что вы переводчик – дело книжное, одинокая. Если вы ладите с другими классами, то слава богу, это вам волшебно повезло. Но вообще-то вторые классы не должны управляться переводчиками. Управляться в буквальном смысле be directed. Это должен быть дирижер, контактор, скорее. Который приходит туда и начинает между ними выстраивать связь, рассаживает их правильно, следит, чтобы на Камчатке не клубились самые токсичных, чтобы в первых рядах не сидели ботаны и отличники. Чтобы это было перемешанное что-то. Попробуйте игру какую-то, угадайку с призами, но такую угадайку серьезную трудную. Попробуйте дать им мега трудную задачу. Вот если бы вы меня в этот класс позвали, я бы пришел и на него посмотрел. У меня были случаи, когда меня просто звали в очень запущенные классы и я смотрел и примерно понимал на кого можно опираться. Понимаете, тут вот какая вещь. Вы задали профессиональный вопрос, я пытаюсь на него ответить, исходя из своего опыта. В таком классе, как правило, есть умный хулиган. Который хулиганит, чтобы нравиться остальным, но в душе он умный, он нормальный, он хочет работать, ему интересно. Вот такой фриковатый интеллектуал у которого есть потенции определенные, ум и реакция быстрая, но он выделывается. Потому что не хочет в ботаны, не хочет в изгои. Часто бывает шутом в таком классе. Вот поймайте его и сделайте ставку на него. Можно, конечно, перевербовать пахана, но никогда не получается. Перевербовать самого плохого. Но это очень трудно и потом он же не захочет терять свое место. Он не захочет идти к вам во служение. Попробуйте с шутом, с ним иногда получается. Почитайте, кстати, Вяземского «Шута» - полезная довольно книжка. В общем, если вы меня туда позовете, я могу попробовать прийти и посмотреть или привести кого-то профессионального, но вообще мой вам совет – беги, пока цел.

«Если мне не послышалось во вторник в “Особом мнении”, вы пару раз довольно отчетливо назвали путь назло…». Нет, что вы! Ну, конечно, нет. Это не злодейство, это совсем другое. Я не говорю, что он злодей, я цитирую Уистена Одена: что ожидается от людоеда, то и делает людоед. А людоед – это же не злодей, что вы. Ну вот у него такой рацион, он так создан. Он что, по доброй воле что ли, это делает? Помните, как Синявский сказал? «Вампир так целует». Он не виноват, это его способ любви.

«Превратился ли Водолазкин в фигуру поп-культуры?» Нет, никогда. Потому что перед Водолазкиным стоит серьезная проблема, это не поп-проблема. Его могут пытаться завербовать в поп-культуру, но вот уже по «Оправданию острова» понятно. Водолазкин всю жизнь решает одну проблему: попытаться изобразить синхронность всех событий в истории, снять категорию времени вообще. Это очень серьезная проблема. Показать синхронность существования всех великих явлений в культуре, иллюзорность времени. Знаменитые этим пластиковые бутылки – просто самый наглядный пример. «Лавр» - это вообще роман о разных способах, о разных изводах существования русской души, которым совершенно не может быть подвергнута опасению, кто бы что бы там не делал. Из Улицкой нельзя сделать поп-фигуру именно потому, что Улицкая занята вопросом, как совмещаются душа и физиология, вера и физиология. Это не попсовый вопрос абсолютно. Так что поп-культура, она не всеядна.

«Геннадий Гор был одним из самых оригинальных и талантливых фантастов и вообще замечательным писателем». Да, я считаю, что роман «Изваяние» - это главный роман философской фантастики семидесятых. Совсем другая, совсем не связанная со Стругацкими линия, но такая повесть, как «Мальчик» — это просто шедевр бесспорный.

«Книги его сегодня - библиографическая редкость, биографии и творчеству не посвящено ни одной книги». Почему? Барскова о нем довольно много писала, о его блокадных стихах. Его ценил Улье, Рахманов, Битов, Гранин, Урбан, Ласкин, Попов и так далее, но вот парадокс – его прозу не переиздают, хотя уже все до 4 ряда…». Это понятно. Гор интеллектуал, он очень непрост. Попробуйте прочесть «Изваяние». Это действительно очень трудный текст. Я помню, читал его на даче, в «Неве» он печатался, и мне ужасно нравилось, но я половину не понимал, потому что мне было лет 11. Мать очень любит его этот роман, хотя я считаю, что там много лишнего. Он такой, знаете, типичный философский роман семидесятых годов. Заумный, эзоповский, но местами гениальный. Гор – да, наверное, его не переиздавали. Дело в том, что будь жив Житинский, он бы сейчас бы большой том его в «Геликоне» переиздал. Может быть, мы подумаем об этом. Потому что такая повесть, как «Мальчик» - она могла бы быть, я думаю, для большинства современных школьников очень утешительной. У нее был не очень удачное продолжение, но сама она 1962 года повесть – это просто шедевр. Особенно когда доходит до слов «я и есть мальчик», я помню, у меня просто волосы дыбом встали, хотя это было предсказуемо довольно.

«Как вести себя травимому в рабочем коллективе?». Нет советов. Если вы, допустим, не хотите публично пускать ветры, то вы Каин и Манфред. Это я цитирую «Москву-Петушки». А если вы пускаете публично, то вы ставите себя в идиотское, смешное положение. Рабочий коллектив – это тонко, сложно устроенный коллектив, его нельзя вот так с кондачка с высока третировать. Если вы начнете прогибаться под этот коллектив, он вас затопчет, если не начнете, то тут есть варианты. Но на самом деле нет модели правильного поведения, ее не существует.

«Считаю очень важной книгу “Россия в концлагере”. Солидарен с вами совершенно. «Что вы можете сказать о ней?». Только то и могу сказать, что чрезвычайно полезная книга Солоневича как мыслителя. Радикальный мыслитель, интересный.

«Вы много говорили о педагогике, но я никогда ничего не слышала от вас об Александре Милле, Саммери Хиллиос “Испытании свободой”». Я ничего не могу об этом сказать. Совершенно ничего об этом не знаю. Надо перечитать. Почитать. Спасибо, что указали. Я совершенно не стесняюсь признаться, что какие-то области знания для меня абсолютно темны.

«Есть ли среди современных сериалов российского производства достойные?». Есть. Полно. Я очень высоко оцениваю «Мертвые души». Очень. Константинопольский вообще молодец. Я очень высоко оцениваю «Перевал Дятлова». Там у меня есть свои претензии, но это великолепная работа. Да и господи, а сколько их было. Уж сколько их упало в эту бездну. Замечательные были сериалы. Мне очень нравилось вот это вот со Смоляковым про Мосгаза и про пулеметчицу. Ну Смоляков вообще может сыграть все. Но это была и хорошая профессиональная работа крепкая.

Д.Быков: Дети по 20 раз смотрели «Вам и не снилось» именно потому, что нечего было больше

Вот сразу же вопрос: «Видели ли вы экранизацию “Мертвых душ” Константинопольского?». Видел, замечательно. «Можно ли притягивать гоголевский сюжет к современному…». Конечно, можно! Почему нет? Гоголь прямо-таки взывает к этому. И, кстати говоря, он ничего особенно не притягивает, ну какие-то реалии – да, а типажи-то все те же самые.

«Что вы думаете о кумирах современной молодежи? Чем они отличаются от кумиров вашего поколения?». Ничем абсолютно. Все кумиры всегда отличаются способностью просчитать на ход вперед. Совпасть со временем, но угадать, что будет. Да, это вполне. Я не понимаю, что такое Моргенштерн, но, если нравится детям, то., наверное… Мои школьники мне пытались объяснить, почему это прекрасно, но я все равно не понял. Просто мне нравится, что они слушают. А вот Монеточка, например, у меня вызывает восторг, «Я переживу» - это просто великие стихи. Вообще Монеточка классная. Я Андрюше всегда буду благодарен – сынку - что он – ему еще было 17 – после первого ее альбома он сказал мне, это класс. Но у Андрюши вообще есть чутье на такие вещи.

Д.Быков: Монеточка, например, у меня вызывает восторг, «Я переживу» - это просто великие стихи

В повести Коваля “Недопесок Наполен III” второклассница Вера идет на компромисс с представителем власти, выдает песца на звероферму, в то же время мальчик, который еще не успел вписаться в общество, дошкольник Леша выпускает зверька. Значит ли это, что любой договор с властью – шаг против своей совести?». Я так серьезно это никогда не интерпретировал. Мой друг Мнацаканян Замечательный журналист, мне как-то сказал: «Человек, надевший форму уже предал себя». Хотя мы оба с ним служили в армии, носили форму. Ну вот у него такое максималистское отношение к этому. Мнацаканян вообще, грех сказать, он на меня своим радикализмом очень сильно повлиял. Он журналист классный и человек довольно кристальный.

«Поясните ваше утверждение, что Эльза из “Дракона” Шварца была влюблена в дракона. Неужели пример предыдущих красавиц ей ни о чем не говорил?». Да, он, наоборот, ее вдохновлял и восхищал. Конечно, она влюблена в дракона: большой, страшный, ну а сожрет, так надо – это смерть за родину. Если бы Эльза не была влюблена в дракона, не было бы интересно. Если бы она ждала Ланселота, томилась. Это понял один Захаров, потому что его Эльза, которую Александра Захарова играла, как она перед ним танцует? Абсолютно такая до поросячьего визга пошлейшая влюбленность.

«Эпопея с отравлением Навального смотрится как авантюрный роман, политический детектив, исторический анекдот. Возьметесь ли вы написать развязку подобного сюжета?». Да знаете, я не понимаю пока развязки этого сюжета. А многие меня пугают тем, что Навальный станет абсолютно авторитарным лидером. Ну как история России ему не предоставляет выбора? Из него готовят такого волка. Я думаю, надо быть гением, титаном, чтобы после всего, что с ним сделали, после всего этого потока клевет, травли, отравлений сохранить в себе глубочайшую толерантность. Я бы не смог. Вопрос: позволим ли мы ему стать авторитарной фигурой? Все зависит от нас. То, как он ведет себя, меня восхищает. Он очень талантливый человек. А станет ли он, так сказать, новым Сталиным, нет. Думаю, что нет, но это от нас зависит.

«Подскажите, как стать умнее?». Влюбитесь.

«Почему книги Астрид Линдгрен и Туве Янссон так удачно упали на нашу почву? Как будто специально для нас написанные». Север. Ценность уюта, авторитарные страны, ценность хулиганства.

НОВОСТИ

Д.Быков -

Д.Быков: Американская светская культура это в огромной степени культура фриков

«Считаете ли вы, что смысл жизни человека в творчестве?». Да нет. Смысл жизни человека, чтобы богу было интересно, если вас интересует теологическая версия. И чтобы вы увеличивали количество человечности в мире. Потому что человечность – это такая довольно тонкая материя. Знаете, вот мне надо было в «Истребителе» написать сцену, когда они летят, собственно, над полюсом. Что они почувствовали, там связь не работает, шалит, они перестают видеть все маяки, Кренкеля не ловит передачи. Вот поэтому они посылку не смогли сбросить полярникам. Что они чувствуют, пролетая через полюс? И вот один из них, самый чуткий, не скажу, кто из тройки, он чувствует вдруг полную бесчеловечность на очень короткий миг. Ну полюс – он мало место занимает. И все опять становится ничего себе. Но вот какой-то момент, где точка есть, из которой торчит земная ось, условно говоря, он чувствует полную бесчеловечность, холодны камень. Как будто человек взошел на вершину, а там только холодный камень и больше ничего. Вот иногда нам дается почувствовать эту бесчеловечную сущность мира. А интересна только человечность – очень тоненький слой на каменистой вот этой страшной почве, тонкий слой какого-то гумуса плодородного. Но вот как-то увеличивать этот слой. Потому что мир в основе своей – это ледяной камень. Это надо понимать. А бог – это, что существует над этим камнем, помимо этого камня, то, что пытается сделать с этим камнем.

Д.Быков: Мир в основе своей – это ледяной камень. Это надо понимать. А бог – это, что существует над этим камнем

«Вы часто бываете в Штатах, более-менее знаете людей, которые приехали из бывшего СССР. Что меня больше всего удивляет: что большинство из них поддерживают Трампа, буквально ненавидят Обаму, свысока относятся к небелым». Да, это есть. Но это желание быть всегда святее папы Римского, понимаете. Потом они все уверены, что они очень успешные капиталисты, а им этот Обама со своим социализмом мешают. У них есть такая сильная прививка, сильная идиосинкразия к любым проявлениям социализма. Как Ника Каинренд? Которая тоже кстати приехала из России, и они очень боятся большевизма. И поэтому впадают в антибольшевизм еще более радикального свойства. Они не все такие, они разные. Но есть среди них и такие. Ну что делать? Советский Союз накладывает такой отпечаток. Все эмигранты обычно правые. Правее местных. Ну это тоже эмигрантская травма. Главное, что они сейчас возразят, что я не смею обобщать, что я ничего не знаю, что знают только они. Я вот, кстати, заметил, пришел хороший вопрос, письма от эмигрантов и от местных чем-то отличаются? Отличаются. Эмигранты всегда пишут свысока. Они пытаются меня всегда чему-то научить. Они мне ставят диагнозы по внешнему виду, говорят, что я должен меньше есть, больше спать, что я неправильно себя веду, что я силен в таких-то областях жизни, а в таких-то не силен, что я поэт пятого ряда, но зато я очень сильный лектор, мне надо заниматься этим. Они все думают, что если они там побыли, ну и, грубо говоря, поели дерьма, то есть прошли через какой-то период вынужденного самоутверждения, то теперь они нас, оставшихся, имеют права свысока грубо поучать. Нет, права не имеют. Точно так же, как и мы не имеем никакого поучать их. У них нет никакого особенного опыта, которые бы позволял им смотреть свысока на нас. Ну а мы, которые ли дерьмо здесь, мы не являемся для них никаким моральными авторитетами. Вообще, ребят, перестаньте уже делать вид, что вы можете кого-то научить. Поделиться мнением – да, вы можете, высказать мнение – вы можете, высказать негодование – вы можете, но давать кому-либо советы вы не можете, потому что, во-первых, ваши советы подходят только для вас, во-вторых, мы вас об этом не просили. Когда мы туда переедем и будем пресмыкаться у вас в ногах, мы, может быть попросим, а, может быть, и нет. Я, скорее, наверно, умру, чем буду пресмыкаться. Я очень не люблю людей, которые меня учат жизни. А впрочем людей, которые помогают материально, я тоже не очень люблю, но людей, которые выставляют мне оценки, говорят, что то вот я делаю хорошо, а это мне лучше не делать, они вызывают такое желание сказать им: не говорите, что мне делать, а я не скажу, куда вам идти.

«Венедиктов грозился наказать… Премию надо дать…». Я не знаю, это особенности редакционной политики Эха, может быть, им надо, чтобы их человек присутствовал на государственном мероприятии. Может быть, это такая форма легитимации, почем я знаю? Я очень рад, что я никем, кроме своего класса не руковожу. Да и в классе не руковожу, а осторожно рекомендую.

«В Ставрополе установлен памятник жертвам политических репрессий, на котором пишут, что узниками ГУЛАГа было 60 млн, а погибли 26,5 млн. Как вы считаете, это сознательная дискредитация образа Сталина? Придем мы когда-нибудь к истинному осмыслению или это все красивые слова?». Не знаю. Мне кажется, вопрос не в цифрах.

Д.Быков: Советский Союз накладывает такой отпечаток. Все эмигранты обычно правые. Правее местных

Знакомы ли вы с деятельностью журналиста Константина Семина? Каково ваше отношение, играет он или нет?». Я слышал эту фамилию, у меня какие-то отдаленные, не очень лестные воспоминания. Я прицельно за его деятельностью не слежу. Понимаете, в жизни столько прекрасного, непознанного, столько еще непрочитанных книг. У меня еще не весь Лев Толстой перечитан, а тут я буду следить за этой дурью. Не всего Виталия Семина я читал, был такой писатель замечательный. А следить за деятельностью Константина… Ну вы как-то, ребят, очень свое время нерасчетливо расходуете. У нас его не так много.

«Часто ли вы встречаете недопонимание со стороны окружающих?». Увы, редко. Мандельштам писал: «В последнее время я становлюсь понятен решительно всем, только поздно». Я со стороны окружающих, по крайней мере со стороны окружающих меня, как правило встречаю понимание. Это как правило меня очень огорчает. Это значит, что я высказываю вещи, в достаточной степени общепринятые.

«Чем вы объясняете систему двойников в трагедии Шекспира “Король Лир”?». Не вижу там системы двойников, простите. Только два брата, два сына Глостера, но они совсем не двойники, и они Эдгары Эдварды, они, скорее, антиподы.

«Для вас “Король Лир” – семейная драма или тема монархического государства проецируется на семью?» Какая, вы счастливая. Вы можете себе позволить вот такие абстрактные трактовки «Короля Лира». «Король Лир» — это трагедия старости. Трагедия неблагодарности, трагедия одиночества, трагедия, что, когда вам 70, вы уже не Лир, и вы уже не равны себе, да вы уже и в 50, и в 40 не всегда равны себе. Человек ослабел умом, постарел, стал самодурствовать, стал нуждаться в новых и новых доказательствах любви к себе, начал окружать себя культом личности, «а правду всегда гонят из дому, а ложи лежит в комнатах и воняет, как левретка», цитируя перевод пастернака. И кента вы прогоняете, и Корделию вы прогоняете, Реган и Ганерили у вас ходят с такими наделами: дай мне, дедушка яйцо, а я тебе дам два венчика. Но это трагедия ужасного вырождения при жизни, трагедия старости, при чем тут вообще монархия. О неблагодарности, плодящей людей неблагодарны. Девушка тоже у меня была одна очень умная, она говорила, что неблагодарность – величайшая пошлость, большая пошлость только ожидание благодарности.

Д.Быков: Капоте про это. Герои экрана и звезды не могут позволить себе дружеское рукопожатие или секс по любви

«Какой перевод вы считаете лучшим?». Пастернаковский, конечно.

«Юлия Навальная напоминает последнее время героиню Петрушевской, сталкивается с обстоятельствами сильнее нее, но какое-то чудо помогает ей победить мировое зло. Как повернется ее сюжет, интересен ли он вам?». Мне вообще жутко интересно, как повернется сюжет Навального. Я бы дорого дал, чтобы из Навального не получился авторитарный руководитель, чтобы его не сделали в России новым царем, чтобы он сохранил самоиронию, чтобы Юля продолжала оставаться такой простой милой демократичной и ни секунды играла в святую. Как вот у Дудя – она выглядела чрезвычайно органично. Хотелось бы, чтобы это удалось. Весь груз российского самодержавия, он огромен, и он давит на человека, который окажется в этом кресле, поэтому-то я и думаю, что права была Лилиана Комарова, учитель мой, которая говорила, лучше оптимальное место для Навального – это руководитель крупного газетного холдинга, типа Егора Яковлева. Вот если бы это было возможно. Но, конечно, Навальный человек государственного мышления. Заслуги его гораздо серьезнее, и, конечно, он будет на первых ролях в государстве. А как он при этом будет себя вести – вся надежда на, так сказать, синдром Гарри Поттера. Гарри Поттер всегда умел подставляться.

«Есть ли в “Ведьмином веке” второе дно, метафора?». Конечно, есть, очень серьезная.

«Можно ли сказать, что это просто про любовь и нечего искать черную кошку там, где ее нет?». Нет, там есть черная кошка, прочтите «Ведьмин зов», и вам станет все понятно.

Почему Леонид Филатов в расцвете творческой карьеры сочинил “О не лети так жизнь…”?». Потому что он ощутил, вероятно, что тот темп жизни, который взяли большинство семидесятников, темп очень часто самоуничтожительный. Он делал его заложником этого, он, я думаю, ставил себя отчасти на место Высоцкого, и он был очень востребованным актером, я посмотрел «Вам и не снилось», у него там роль вроде бы совсем необязательная, и в книге его как бы почти нет, и он там не нужен. А его сделали, чтобы звезда в фильме. Хотя он играет всего лишь себя из «Экипажа» со всеми теми же интонациями. Он тяготился очень этой занятостью, тяготился и театральной службой, он больше хотел писать. И с некоторым облегчением, помню, мне сказал в 1997 году: «Дверь в театр для меня закрыта. Да и кино я не хотел бы заниматься больше». Он уже по здоровью мог себе это позволить. Но особенно после трансплантации почки, когда он просто был почти совершенно здоровым человеком. Последствия инсульта он пережил, но для меня есть ощущение, что Филатов в какой-то момент стал жить слишком быстро и хотел затормозить. Он был заложником профессии, ему это не нравилось.

Поотвечаем на вопросы бесчисленные из писем. «Ваша лекция о “Перевале Дятлова” произвела впечатление глубокого пессимизма и тревожности, с чем это связано?». Спасибо, что слушали эту лекцию. Чем она вам могла показаться пессимистичной? Я там сказал, что эпоха постправды, в которую мы вступили неожиданно совпала с эпохой прозрачности. Скажу больше, что именно из прозрачности и вытекает это ощущение зыбкости и тревожности. Об этом сейчас уже многие написали. Отсюда же и взлет религиозности, мистики, оккультизма, интерес к этому. Это связано не только с застоем. Это связано с тем, что, когда фактов слишком много, как слишком много деталек в паззле «Перевала Дятлова», там есть явно лишние вещи, привнесенные уже следствием и последующими домыслами. А само следствие проведено было небрежно, мы не знаем всех обстоятельств. Проблема именно в том, что чем больше фактов, тем больше версий, тем меньше правды. Но как то, о чем мы говорили, что дьявол терпим ко всем версиям, кроме истинной, и толерантен ко всем мнениям, кроме верного, и любит все, кроме справедливости. Когда слишком много информации, то нет фильтра, когда слишком много экспертов, нет авторитетов. Да, мы вступили в эпоху постправды, а постправда означает, что истину установить невозможно. Это, грубо говоря, ситуация новой этики. Это то, о чем я говорил применительно к сорок девятому году. Этика больше не определяется большинством, потому что понятие большинства и себя дискредитировало, и тогда появляется Калаковский, который говорит, что моральный выбор делается ежедневно и без оглядки на авторитеты. Тогда появляется, допустим, Нойман, который говорит, что проблемы добра и зла больше нет, потому что невозможно верифицировать добро в качестве добра. И надо как-то искать другие критерии. И отсюда же вопрос большинства и меньшинства, отсюда же и вопрос новой стены постправды. Потому что вы получаете такое количество информации, что определить главное от второстепенного практически невозможно. Вам в уши кричит трубит такое количество знатоков, притом, чем больше трубят, тем все меньше знают, как правило, что невозможно понять истину. И в «Перевале Дятлова» никогда не будет сказана правда, потому что, как сказано у Бродского, «ты наступишь, но тебя не примут». Если эта правда будет сказана, ее большинство отвергнет. Подавляющее большинство здравомыслящих, позитивистских экспертов сходится на мысли, что какие-то природные факторы там сработали. Допустим, снежная доска. Снежная доска – это такой мягкий псевдоним лавины. Никто не готов с этим примиряться. Точно так же, как, собственно, о чем и вся лекция была, это событие мистическое. В России в XX веке было три великих катастрофы, великих тайны иначе: Тунгусский метеорит, Перевал Дятлова и Чернобыль. У всех трех были абсолютно рациональные причины. Ни одна из катастроф не вызывает сколько-нибудь внятного консенсуса. Казалось бы, теория Вернадского о кометной природе, о кометном происхождении Тунгусского метеорита устраивает всех и объясняет и то, что нет следов, и то, что взрыв такой-то именно силы, и то, что серебристые облака - все вроде бы объясняет. Ну кому же охота признать, что это была комета? Давайте думать, что это корабль пришельцев или невероятный метеорит, существующий задом-наперед, как у Стругацких. Или что это вообще была ядерная бомба, взорванная из будущего. В «Перевале Дятлова» ни одна версия никогда не будет принята, потому что слишком много взаимоисключающих обстоятельств, которые не укладываются в цельную картинку. Версия Ракитина учитывает все эти обстоятельства, но она выглядит совершенно неорганичной, в нее трудно поверить, она слишком книжная. Ну что это действительно, весь поход Дятлова для создания базы, передаваемой американцам. Что-то это как-то не очень совмещается с образами этих студентов, какими мы их знаем. Все двоится. Поэтому вот в этом-то и главная проблема, что эпоха прозрачности, эпоха тотально информации порождает тотальное недоверие. И это парадокс, о котором не говорит сегодня только ленивый.

Д.Быков: Андерсон пишет портрет среднего запада довольно масштабный. «Дублинцы» — книга немножко не про то

«Смог ли Мопассан превзойти своего учителя Флобера?». Нет, но он и не стремился его превзойти. Он работал в другой области. Понимаете, Флобер же написал не только очень хороший роман, он написал идеальную новеллу. Он написал «Простую душу». Мопассан и не думал ее так сказать, превосходить, потому что она очень совершенна, она очень правильно сделана. Она работал несколько в другом направлении, его немножко уводило в анекдот. И потом у Мопассана есть одна сквозная проблема, у Флобера ее нет. Флобер занимался разными вещами, у него были разные подходы к темам, его интересовало то бессмысленность знания, как в «Буваре и Пекюше», то невозможность любви, как в «Мадам Бовари», то суррогатность любой революции, как в «Воспитании чувств» - вот такие вещи. Мопассана интересовала одна проблема: проблема, условно говоря, несовместимости бога и плоти. Что проявилось в «Анжелюсе» в особой степени. Жаль, что эта вершина его творчества осталась недостроенной. Что касается в огромной степени новеллы «Бесполезная красота», который считал центром своим. Или «Орля». Несовместимость человека и бога. Ну как говорит Лидия Варавка в «Самгине»: «послушай, ведь это ужасно - бог и половые органы».

Д.Быков: Людоед – это же не злодей, что вы. Ну вот у него такой рацион, он так создан

Мопассан занимается одной узкой проблемой: абсурдностью бытия. Флобер гораздо шире. Но, с другой стороны, выразительные средства Мопассана гораздо эффектнее. Новеллы его короче, острее. Он действительно по отношение к Флоберу – не знаю, был ли он его буквальным сыном, такая легенда была, они очень похожи – но, возможно, что этот руанский дьячок был его сыном духовным. Он не превзошел его, конечно, он достиг многого в другой области.

«Волшебник, который достает из шляпы меч вместо кролика, конечно, круче других, и действительно приносите не мир, но меч, но ведь он еще и отделяет меч от шляпы». Это очень остроумно. Дело в том, что персонаж, приносящий не мир, но меч, появляется на рубежный каких-то этапах, на критических точках развития человечества. Ион действительно отделяется меньшинство от большинства очень резко. В этот момент он действительно перестает быть добрым волшебником, достающим что-то из шляпы, он в этот момент дезавуирует саму идею шляпы. Вы даже несколько глубже задели эту проблему, потому что Христос может делать чудеса ровно до того момента, как речь заходит о судьбе его собственной. Он может превратить воду в вино, больше того, он может воскресить Лазаря, но сойти с креста он не может. То есть он может это сделать, но это погубит предназначение. Пусть будет так, как ты хочешь, но не так, как я хочу. Ему же говорят: прореки, кто ударил тебя, спаси себя и нас, если ты царь иудейский. Ему даже разбойники на кресте это говорят – один из них, другой защищает. Спаси себя и нас, если ты царь иудейский, но в какой-то момент это делать больше нельзя. В какой-то момент быть волшебником нельзя, потому что уступаются страшные закономерности судьбы. Да, здесь вы совершенно правы, в какой-то момент чудеса кончаются, но это та же самая закономерность, которая, как мы говорили, в судьбе Пушкина: Пушкин может все, но уйти из-под пули он не может.

«Насколько шляпа является христианским всем?». Не могу вам этого сказать. Шляпа - это жребий в буквальном смысле. Жребий – это символ вполне христианский.

«Можно ли сказать, что множество основателей Хогвартс – это многобогцы?». Нет, что вы! Это четыре темперамента. Это совсем другая история. Бог у Хогвартса один – это, условно говоря, Дамблдор.

«Что означает меч в христианском смысле?». Христос имел в виду, что вместо объединения принес разделение. Вот это самое страшное, что Христос пришел не примирять, он пришел отделить навеки большинство от меньшинства. Именно поэтому Блок увидел в русской революции Христа.

«Если игра по правилам – самая надежная альтернатива жизнь, то жизнь по правилам – это безальтернативность судьбы». ТО, что жизнь по правилам – это безусловно альтернатива произволу – это так. И то, что жизни по правилам, то есть жизнь по закону – это надежная альтернатива жестокости, садизму, оргиастическому, аморальному падению – да, это так, конечно. Я предпочитаю жизнь по правилам. Хотя, может быть, кому-то это кажется ужасно скучно. Но произвол я ненавижу во всех его проявлениях, а и в отношении человека к собственной судьбе.

«Леонтьев, ссылаясь на Фромма, говорит, что наибольший порядок на кладбище». Нет, на кладбище тишина, но не порядок. Идея свободы и порядка не противоречат друг другу. Как раз свобода может быть только внутри порядка. Идея беспорядка – это идея произвола, хаоса, и каждый сам за себя. Я за идею доброго порядка такую честертоновскую.

«Есть ли в “Аристономии” какие-то идеи, которые меняют ход эволюции через изменение человека?». Если бы я знал, что формирует «Аристонома», как это было бы приятно, но мы, к сожалению, не знаем. Стругацкие предполагали, что человека воспитанного, который будет дальше на ступеньках эволюции, чем человек разумный и человек умелый, его ожидают такие катаклизмы в XXI-XXII веках, что страшно даже подумать. Потому что чтобы сделать человека разумного, понадобилось страшно много всего, чтобы христианство победило, понадобились кошмары средневековья, понадобились темные века, инквизиция, понадобились жуткие искушения. Я уж не говорю о том, что для торжества гуманизма такого и то довольно умеренного понадобилась промышленная революция и все ее последствия. А для торжества идеи равенства потребовалось французская революция, которая так скомпрометировала эту историю – дальше некуда. Понадобились искушение романтизма и так далее. Я не представляю на пороге каких катаклизмов мы стоим, но то, что очередное разделение человечества происходит сейчас на наших глазах и все происходящее сегодня в мире вписывается в схему этого нового разделения на большинство и меньшинство – это так горько. Так ужасно, но это сейчас происходит. И все, что происходит в Штатах, и все, что происходит сегодня в России, и все эти муки, в которых рождается новое. Это кончится внезапно, как кончаются роды. Но вот с появление младенца и чувством невероятного облегчения. Но сам процесс родов, что ни говорите – чрезвычайно тяжел.

«Какой роман о маске, как культурном знаке эпохи сегодня наиболее актуален?». Ну проще всего сказать «Исповедь маски» Мисимы, но я не такой фанат этого романа. Наверное, «Человек-ящик» Кобо Абэ. Ящик становится такой универсальной моделью маски.

«Вы всегда лестно отзываетесь о творчестве Честертона, и я решил начать с романа о возвращении Дона Кихота. А что еще бы вы посоветовали?». У Честертона хороший роман «Человек, который был четвергом». А больше у него… «Шар и крест», «Перелетный кабак», «Возвращение Дон Кихота», «Жив человек». Но я не люблю его романы. А вот «Патер Браун» - очень милые рассказы. Я люблю его «Преступление Гилберта Гейла» - рассказ очень умный, выросший из его общения Гумилевым. Когда Гумилев ему рассказывал, как он в детстве останавливал дождь. Но вообще я не очень люблю этого писателя. Я люблю его эссе, люблю мировоззрение. Он мне ужасно нравится, как человек. Он был гениальный писатель безусловно. Он написал один гениальный роман, один великий. Причем в одном прекрасном переводе. Я начитывал перевод другой, потому что с правами были проблемы, и он далеко не произвел на меня такое впечатление. Гениальная книга вот как ее перевела Наталия Леонидовна Трауберг, она после покушения на римского папу, покушения Али Агджи на Иоанна Павла II, как бы вот в такое искупление этого греха и как бы в порядке благодарственной молитвы за его спасение, за его здоровье перевела этот роман что-то буквально за месяц. «Человек, который был четвергом» - это божественное произведение. Тем более, что, грех сказать, я с ним впервые познакомился в пересказе Новеллы Матвеевой. Ходили мы по, так называемому, коровьему плато на Сходне. И был такой же красный багровый зловещий закат. И она рассказывала, и, конечно, это было лучше, чем у Честертона, потому что когда Матвеева пересказывала Честертона – это как бы одно гениальное безумие накладывалось на другое. Это было божественно. Ну и при чтении эта книга ничуть не проиграла. Я ее впервые получил эту книгу-то от нее, она мне дала трехтомник честертоновский. Но я думаю, что кроме «Человека, который был четвергом», собственно, читать ничего не надо.

«Зачем был нужен такой финал вашей лекции о Шаламове? Ведь это не совсем честно – обращаться с подобными призывами к слушателям. Вы прекрасно должны знать, чем оканчиваются всякие восстания». Это не призыв. Это еще одна констатация того, что проект «человек» исчерпан. Не надо делать из Шаламова контрреволюционера. Шаламов был революционером, в искусстве в том числе. Он был настоящим троцкистом убежденным. Но дело не в его троцкизме. Дело в том, что он считал проект «человек» исчерпан. И человек, который продолжает мириться с рабством для Шаламова не существует. Шаламов радикал. Вы мне можете сказать: «А как же, вот он отрекся от своей прозы». Шаламов не отрекался, он не хотел, чтобы его печатали на Западе, наверно, и потом не забывайте, какой опыт страха в нем сидел. Но все-таки все творчество Шаламова – это крик против унижения. «Блатной мир должен быть уничтожен, Карфаген должен быть разрушен». А если вы живете внутри этого Карфагена, вы должны понимать, что это мир блатной, который стоит на неправильных основаниях, а надо перестроить его на правильные. И любые социальные восстания, может быть, кончаются сколь угодно плохо, но рабство кончается еще хуже. Речь идет не о социальном восстании, а восстании против собственного внутреннего рабства, против готовности мириться с ложью. А Шаламов с ней совершенно не мирился. И, конечно, проект «Человек» по Шаламову должен быть радикально переосмыслен. Другое дело, что путь Шаламова все-таки ещё и некоторая деменция. Надо отличать его болезнь от его здоровья, его болезнь от его «я». Но то, что Шаламов действительно прошел страшный крестный путь, это не должно заставлять нас забывать о настоящем Шаламове – бунтаре.

«Расскажите о своем общении со Львом Щегловым. Любители вы его?». Я очень люблю Льва Щеглова. Он был не просто блистательный ученый, но еще и психологом, конечно, в меньшей степени сексологом. Но, слава богу, в этом качестве я никогда у него не консультировался. Именно как психолог он давал мне множество полезных советов. Именно Щеглову принадлежит замечательная формула: у нас не было сексуальной революции, у нас был русский бунт бессмысленный и беспощадный. Потому что сексуальная революция приводит увеличению любви, а у нас произошло увеличение ненависти и нетерпимости. Щеглов был очень добрым, отзывчивым, умным, глубоким, прекрасным человеком. Мне страшно, что его не хватает. Помнить его будут, прежде всего, потому, что он умел о самых тонких вещах говорить весело, тактично, умно.

«Видели ли вы канал адвоката Егорова?». Увы, нет. И даже не знаю, надо ли.

«Чем отличается любовь после 50 от юношеской?». Не знаю. Я все еще чувствую себя пятнадцатилетним. Иногда в плохом настроении 24-летним. 50-летним не чувствую. Да и любовь все еще как-то идет по тем же схемам. Любить бесплотно я еще не научился. Другое дело, что у Набокова в рассказе «Красавица»: «Какая стрела летит вечно – стрела, попавшая в цель». Я не очень могу себе представить, что заново влюблюсь. Это вряд ли, честно говоря. Но в том состоянии, в котором я сейчас, я бы не хотел ничего менять. И не могу сказать, что это такая умиленная, примиренная старческая любовь. Наоборот, она такая довольно конфликтная, скандальная с подозрениями, с криками, все равно с общим ровным фоном глубокого взаимопонимания. Если бы, когда мне было 20, делали таких людей, они могли появиться, моя жизнь была бы совсем другая. Я никогда не занимался любовью на счет, ради каких-то там количественных рекордов, количественных показателей. Наоборот, во всех своих браках я находил очень глубоко свое. И как правило от добра добра не искал.

«Вы часто говорили, что надо правильно себя вести и все обойдется, танками не задавишь». Ничего подобного я никогда не говорил. Это лишний пример того, как сказанное мной преломляется в вашем понимании. Правильно себя вести – это не значит соблюдать технику безопасности какой-то там этической, это значит немножечко не забывать иногда об окружающих и о трезвом взгляде на себя. А так-то кирпич иногда, к сожалению. Вопреки Булгакову падает на голову совершенно случайно и глупо. Обычно человек, к сожалению, не решает ничего, просто ему может быть, как бы это сказать, просто ему не так жалко бывает помирать, не так стыдно.

«Не помните ли вы автора рассказа “Дорога на Кременчук” про водителя горбуна, который хотел нажиться на пассажире?». Нет, ну всего я не читал. «Дорога на Кременчук» очень хорошее название, выдает в авторе талант, но я, к сожалению, не читал этого произведения. «Второй рассказ в нем – продавщица, торговавшая грушами на улице, попросила покупателя постоять-посторожить ящики с товаром и ушла». Ну это вы прямо пересказываете миф об Атланте. К сожалению, я не читал такого. Может быть, кто-то из слушателе помнит? Вот интересно. И он остался торговать этими грушами, потом тоже ушел и мир обрушился. Обгрушился. Превратился в огромную грушу, смешно.

«Посоветуйте идеальную книгу про зиму, про снег». Наверное, «Смилла и ее чувство снега» Питера Хёга. Хотя мне не нравится эта книга, но проблема снега там как-то изложена. Фильм идеальный про снег – это «Гипноз» Тодоровского. Там по-настоящему такая Москва семидесятых, перенесенная в сейчас.

«Как избавиться от ощущения вторичности? Ведь наш вклад в поп-культуру минимален, поэтому мы все время используем принцип отсылок, аллюзий, реверансов и так далее». Вот от этого, мне кажется, надо бежать. То есть контекст должен существовать, и он должен как-то упоминаться, но слишком нажимать на него не надо. Вот понимаете, какой соблазн? Я думаю, что я для себя, может быть и для друзей издам, когда буду сейчас издавать истребителя, сделаю там экземпляров 20 со всеми реверансами, со всеми подробными ссылками, потому что там есть вещи, которые для меня очень дороги, но которые читатель элементарно не считает. Ну вот сделать такие сноски отсылок ко всему. Потом думаю, нет, это неправильно. Это должно быть какой-то тканью, какой-то плотной тканью.

«Что читать 8-летней внучке? Посоветуйте бабушке». Только сказки Шарова – в наилучшем виде. Сказки Шарова – это просто лучшее, что написано в XX веке по-русски для детей. Сказки Андрея Платонова, если вы не боитесь ребенка заставить рыдать слишком громко.

«Я увлеклась повестями Ирины Велембовской, чувствую ценность описания пути простого человека, но не могу объяснить, в чем ценность подобной литературы». В самоидентификации, конечно, у вас возникает ощущение, что ваша жизнь тоже стала фактом культуры. Велембовская как и Георгий Семенов, скажем, «Уличные фонари»- это довольно плотная и мастерски сплетенная ткань. Это не просто обычная жизнь. Это «Цветные открытки» Нины Катерли. Казалось бы, реализм, но не совсем.

«Расскажите о творчестве Одоевского». Какого? Их было несколько. Был Александр Одоевский, поэт, декабрист, был Владимир Одоевский, сказочник, автор «Городка в табакерке», по-моему, если я не путаю ничего.

Смотрели ли вы youtube молодых ребят “Что бы мне поделать, только бы не читать”?». Нет, не смотрел. Я вообще как-то youtube-каналы не очень смотрю, и не очень мне это интересно.

«Будете ли вы ставить елку?». Конечно.

«Почему лишние люди в литературе, да и в жизни так неприятны? Они несчастные, а их не жалко». Мне жалко все равно. Но жалость такое чувство высокомерное, я его стараюсь все-таки в себе глушить. Есть быть откровенным, то лишние люди неприятны тем, что они с жиру бесятся. Нам тут развестись бы с делами, а им делать нечего, и их мучают вопросы о смысле жизни. Я всегда завидовал таким людям, у меня нет времени в парикмахерскую зайти или книжку почитать умную, а они позволяют себе лежать на диване и думать, чего бы им поделать.

«Как вы думаете, Чак Паланик сумасшедший, нездоровый психически? Может ли здоровый человек писать такие книги?». Да, конечно, может, но дело в том, что описывать патологию веселее и проще, чем норму. Норма сложнее, тоньше. Поэтому, мне кажется, что Паланик несколько этим злоупотребляет. Это такой, скорее, компромисс.

«Как вам фильм фон Триера Нимфоманка? О чем говорит финал?». О том, что в отношении к женщине от жалости до изнасилования один шаг, и трудно представить себе мужчину, который в душе не является сексистом. Это такая довольно такая вредная, враждебная мораль. На самом деле, о том, что нравственность определяется никакими-то кодексами, а числами Фибоначчи. Что Случайные число гораздо разумнее, нежели любые правила. Мы с Александром Поповым в его лице довольно часто обсуждали эту проблему. Возможна ли цифровая этика? В последнее время этим Березовский интересовался, все-таки математик по образованию. Я думаю, что наибольший вклад, что ли, в эту тему внес Пелевин в «Числах». «Нимфоманка» - это довольно остроумное упражнение на эту тему. Тоже такая попытка отделить любовь от нимфомании. Это фильм, который мне показался, но таким несколько импотентным, что ли. Страсти там маловато. Возбуждает себя человек, возбуждает, а как-то у него не очень получается.

«О чем странный фильм Рубинчика “Дикая охота короля Стаха”? Ничего в нем странного нет, это довольно честная и плотно идущая по канве экранизация повести Короткевича. Почитайте ее. О чем она? Я могу сказать, о чем она по моему мнению. Самый поверхностный слой жизни – это такая дешевая мистика, если глубже, то за всякой мистикой лежит ее тщательная организация из корыстных целей, а если смотреть еще глубже, то за этим все-таки стоит мистика. Я пытался в «Сигналах» это сформулировать. Вообще «Сигналы», мне кажется, одной из довольно удачных книг, потому что ее поняли немногие, но те, кто понял, и те, кто ее полюбил, они поняли что-то во мне, это самое главное. Там многие заветные мысли высказаны. Понятно, что на поверхностном уровне всякая техника – чудо, на уровне более глубоком, понятны причины и механизмы всего, а на уровне самом глубоком понятно, что это все-таки чудо. Как в том же разговоре с Зиминым. Мы пытались понять, но вот радио: можно объяснить, как оно работает. Но понять сам феномен вот этих магнитных волн все равно приходится признать наличие чего-то чудесного. Хотя, мне кажется, так я его и не убедил.

«Слышали ли вы про проект Жана Фреско? Проект ‘Венера”. Как вы относитесь к предложенному им устройству мира, есть ли у человека шанс заново начать?». Я читал про этот проект. Помню по ощущениям, что меня это не вдохновило совершенно.

«Вы говорите, что каждый человек должен придумать себе смысл жизни. Как вы думаете, какой смысл существования Путина и поневоле всей России?». Я не знаю, какой он себе придумывает, но есть такая история про сумасшедшего, который держал руке, как ему казалось, нити, на которых подвешены все планеты, и если он разожмет руку, то они все разлетятся. Сначала все думали, что это кататонический ступор, а потом он объяснил, что у него есть навязчивый бред, если он разожмет кулак, то все планеты Солнечной системы разлетятся, как шары, потому что Вселенная расширяется. Вот мне кажется, у него есть такая сверхзадача, сверхсмысл своего существования. Он думает, что если он Россию сейчас не затормозит, то она развалится. И в общем-то государственное устройство России не приспособлено к темпам XX века даже, а XXI и подавно, поэтому ему кажется, что надо все законсервировать. Надо подморозить, как думал Победоносцев, запаять какие-то клочки на оловянном котле, дырки какие-то. Как говорил Александр III в разговоре с Витте: «Мы ходим вокруг котла, который разрывает порам, и ставим на него заплатки. И понимаем, что рано или поздно этот котел взорвется». Он пошел, конечно, на определённые жертвы, описанные в романе Леонова «Пирамида», хотя он его, скорее всего, не читал. Именно в романе «Пирамида». Довольно прозрачно сказано, что, если человечество не затормозить – вот эта идея Сталина, то оно пойдет в разнос и уничтожит себя. Потому его задача – уничтожить себя. Значит, надо затормозить прогресс, надо остановить все, надо истребить человечество, надо дать человечинке тормоза, как он там говорит. Это отвратительно, кстати, у Леонова все эти «человечинка», «кравца» - все эти уменьшительно-ласкательные, которые он так любил, но это не важно. Важна мысль. Вот мне кажется, он мыслит себя таким консерватором, который действительно зарывает льдом этот каток, это пространство, и надеется, что в таком виде Россия еще посуществует, ее не разорвут какие-то центробежные силы. Встает вопрос: а зачем, если все равно – рано или поздно – прогресс неизбежен? Но речь же идет о 20-30 годах – о жизни нескольких поколений. И вот ему кажется, что он эту жизнь этим поколениям гарантирует. На самом деле он и отнимает, но я предполагал же написать такой роман, который мог быть им прочитан и понят. Роман о человеке, который создал заповедник для тигров, сберегает этих уникальных тигров и вдруг понимает, что эти тигры в неволе не размножаются, что он их обрекает этой неволей на вымирание, на вырождение. И тогда он в отчаянии хватает ружье и всех их перестреливает. Так я бы видел такой идеальный роман, но писать его мне неинтересно. Если кто-то хочет, попробуйте. Это действительно любой ценой. Ценой лжи государственной, ценой политических злодейств, хотя он совершенно – подчеркиваю - не злодей. Ценой активизации спецслужб бешенной, любой ценой удержать страну от движения. Потому что это движение приведет к катастрофе. Такая возможность есть. То есть понять я это могу. Мне это глубоко отвратительно, потому что в конце концом это приводит к использованию какие-то нечеловеческих средств. Ну и просто это отнимает жизнь у многих поколений, в том числе и у моего, которое самые свои прекрасные жизнеспособные годы прожило при нем. Но я могу это объяснить, исходя из его точки зрения, потому что действительно государственная система России, ее устройство, ее география, ее физиология, ее способы руководства – они не для этого века. Значит, надо отменить этот век. Получится-не получится? Вообще это довольно печальная задача – встать поперек времени. Время в конце концов говорит: «Пусти, посторонись». Может быть, какое-то время ему удастся выгадать. Я не берусь об этом говорить. Это трагическая миссия – обреченная, безнадежная и очень жалко всех, кто оказался современниками этого проекта, но объяснить его можно.

Д.Быков: Навальный человек государственного мышления. Заслуги его гораздо серьезнее

Теперь поговорим про трилогию о Ведьмах. Самое безнадежное в этом проекте, его чтении – это пытаться истолковать ведьм, условно говоря, как евреев или как женщин, или как оппозиционеров, то есть попытаться объяснить саму коллизию. Дьяченки мыслят, простите что я их так называю – Дьяченки, на несколько малороссийский лад, но в кругу фантастов их всегда так называют. Марина и Сергей действительно ставят себе задачу более глубокую, более символическую. Они описывают процесс, при котором в обществе есть… условно говоря, они описывают химеру по Гумилеву. …при котором в обществе есть определённые части, наделенные сверхспособностями. Сверхспособностями далеко не всегда позитивными, иногда опасными, иногда грозными, и есть некоторая максимальная, некоторое большинство, которое должно научиться уживаться с этими ведьмами. Естественно, появляется инквизиция, которая – но инквизиция здесь не более, чем псевдоним, она, на самом деле, комкон: комиссия по контактам. И вот этот комкон 2, который являет собой тайную полицию, оно неизбежно вступает в отношения с ведьмами. Неизбежно перенимает определенные их черты, и у них неизбежно начинается любовь с ведьмами.

Конечно, Дьяченки бы не были Дьяченками, если бы не создали такую коллизию, когда главный инквизитор - Клав, Старш – влюбляется в главную ведьму. Это абсолютно неизбежная Дьяченковская ситуация. Дальше вторая часть предлагает более или менее ситуацию перемирия, равновесия, или то, что мы наблюдаем у Лукьяненко в «Ночном дозоре», - добро и зло более или менее договорились, научились договариваться. И это ведет к более серьезным проблемам и для добра, и для зла. Определенным образом перерождаются и. ведьмы, и инквизиция. При том, что важно подчеркнуть: Дьяченки совершенно не демонизируют инквизицию. Инквизиторы – умные ребята, среди них есть очень глубокие и трагические, многое понимающие, и они в какой-то момент пытаются научиться не истреблять ведьм, а оставить их на учет, предотвращаться инициацию, я сейчас совершенно не беру тему с чургайстерами, с мёртвыми и живыми, с границей между живыми и мертвыми мирами. У них всегда страшная избыточность фантазии, и как Стругацкие, они придумывают больше, чем можно уместить в один сюжет. И вот способность ведьм умирать, возрождаться, там то, что над инквизицией есть государство, над государством чургайстеры, условно говоря, стражи мира живых – эту тему я сейчас не трогаю. Меня занимает именно проблема креативного меньшинства и консервативного большинства. Естественно, что между ними возникают отношения иногда просто эротические. Естественно, что они договариваются, и большая часть ведьм – Дьяченки до этого додумались гораздо раньше, чем Роулинг – часть ведьм становится, так называемыми глухарями, не инициированными ведьмами, и это самое опасное состояние ведьм. Потому что состояние обскура – это состояние человека, который вынужденно не делает того, для чего он предназначен, который, условно говоря, воздерживается. Россия сейчас вся находится в состоянии обскура или, если угодно, глухой ведьмы. Она договорилась со своими инквизиторами, она встала на учет – там всех ставят на учет, эту ведьму могут инициировать в любой момент. И вот, что важно: когда ее инициируют, когда она встречается со старухой, настоящей ведьмой, которая предлагает ей пройти обряд инициации, она не знает, чем она станет. Она может стать далеко не доброй волшебницей, она может стать злой и довольно опасной сущностью. И честно вам скажу: вот так Россия, которую мы рискуем получить в результате ее инициации, она вполне может оказаться злой ведьмой. Там появляется такая волшебница, когда на нее смотрит инквизитор, понимает, что ей гораздо больше двухсот лет, что она жуткая старуха, а вовсе не романтическая красавица. Дело в том, что мы по первой части привыкли, что ведьмы они жертвы, они романтические красавицы, их преследуют отвратительные стражи закона. Они действительно другие. Но ведьма, если ее разбудить. Она может превратиться в чудовище. Это очень важный обскур, который долгое время держали в обскурах, становится очень деструктивной силой. И Россия, которая выйдет из состояния сна, из состояния глухаря, она многих неприятно удивит и в том числе нас, которые хотели перемен.

Это не значит, что я этого боюсь. Любое будущее лучше вечного настоящего. Но надо просто понимать, о чем речь. И вот в третьей части и Марины и Сергея появляется очень интересная мысль. Как новая современная инквизиция стала почти толерантной, почти уважительной, научилась договариваться, появляется новая инквизиция. А новая инквизиция уже сжигает ведьм. Она их отлавливает, она пишет у них на животе гадости, она складывает костры. Причем обычно ведьма всегда чувствует инквизитора. В начале третьей части гениальная глава: Ведьма сидит с молодым человеком, она за ней ухаживает, входит инквизитор, она этого инквизитора чувствует прекрасно, подходит к нему, говорит: «Ну что, жечь меня будете?». Он говорит: «Отстань, я не на работе». Он такой, нормальный. Как гэбэшник, который запросто разговаривает с диссидентом. Это, кстати, подстановка эта вполне тоже возможна. Гэбэшники с диссидентами они даже выпивали. Сейчас с Нимом будем писать сценарий. Они почти разговаривали, почти понимали друг друга, потом диссиденты, став бизнесменами, их еще в свою охрану нанимали. А потом она очнулась, потому что ее поймали, схватили. Тот, с кем она сидела, был новым инквизитором. Он у нее нет еще чутья пока на этих новых инквизиторов. Это те молодые волки, которые идут сейчас, и Дьяченки так далеко заглянули вперед, что они их увидели, они их почуяли. Я тоже их чую. Эти сегодняшние 19-20-летние, которые выросли при Путине, которые напитались этими идеями. Они верят в это всерьез. Среди них есть некоторое количество настоящих молодых волков. Что в свое время предсказывала Дарья из «Благодати». И они не фальшивые, они не какие-то притворяшки, вроде вот этих всех среднего поколения чиновников, которые придумывали идеологию «Наших», и совершенно в это не верили. Эти верят. Мы находимся на пороге новой инквизиции. Они искренне серьезные, в каком-то метафизическом смысле очень тупы, организационно очень профессиональные, и именно у них, как им кажется, за ними будущее.

Но, конечно, никакого будущего за ними нет. Потому что - вот здесь глубокая тоже мысль – я говорю, они смотрят так далеко вперед, что им страшно ошибиться. Я очень хорошо понимаю неуверенность, с которой мне Марина, я помню, говорила, что «мы написали книгу и сами не понимаем, что написали. Они очень далеко заглянули вперед, но они не ошиблись, они почувствовали, что ведьмы тоже, в свою очередь, будут перерождаться. Вот это вот новое поколение ведьм окажется соответствующим новой инквизиции, они вместо вечной своей романтической магии предложат путь добра. Что ведьмы тое переродятся. Это надежда на то, что, условно говоря, самая травимая сегодня часть общества- либералы, диссиденты, потенциальные люстраторы – что они вместо репрессивного плана, плана люстрации, предложат план добра. Я не знаю, какой это будет план, но какой-то план солидарности. Не то, что «давайте жить дружно», нет. Они перестанут быть врагами этого мира, что они предложат что-то третье. Вот так далеко они заглянули. И я верю, что это будет. Это может получиться, потому что роман, на самом деле, кончается очень неожиданно. Самое гениальное, что этих ведьм нового поколения, как и новых инквизиторов, нельзя обнаружить, они научились мимикрировать. Вот то, что новые люди стали друг для друга невидимыми, и они очень глубоко это постигли. Этот роман нельзя читать таким фанатам, которые ищут, что нового авторы придумали. Это надо читать людям, которые живут здесь и сейчас, и понимают, с какими вызовами мы столкнулись. Марина и Сережа, дай вам бог здоровья. Вы опять прыгнули выше головы. Услышимся через неделю. Пока!