Один - 2020-09-24

Д.Быков

Вторая тема связана с премьерой фильма Андрея Хржановского «Нос». Это, я думаю, лучшая его картина, и это, конечно, пример удивительной творческой молодости, потому что количество изобретательности, остроумия и таланта, вложенных в эту публикацию, ее авангардность, наглая и безбашенная, заставляет думать, что автору где-нибудь лет 30-35, и снимает он это где-нибудь подпольно в середине 70-х, на интеллектуальном пике позднего застоя. Мощная картина и, главное, она заставила меня что-то понять в Гоголе, чего я раньше не понимал. Это интересный вариант, можно поговорить о нем.

Ну и третий вариант, который тоже повторяется в довольно большом количестве писем, – поговорить о Федоре Абрамове, который вспомнился почему-то не только на форуме, он вспомнился нескольким сразу людям. Видимо, потому что деревенская проза – Абрамов не чистый деревенщик, он такой промежуточный вариант – сегодня перечитывается, переосмысливается довольно бурно в связи с тем, что заново встают какие-то проблемы национальной идентичности. Я не могу сказать, что люблю Абрамова, но он меня интересовал одно время весьма, в особенности «Дом». И кто выскажется как-то на протяжении программы, тот и имеет шанс повлиять на выбор. Естественно, dmibykov@yandex.ru остается открытым для обсуждения.

Д.Быков: «Нос» – мощная картина и, главное, она заставила меня что-то понять в Гоголе, чего я раньше не понимал

Пока почитаем вопросы на форуме. Вот уже я говорил, что об Абрамове просят поговорить. «Кто повлиял на построение тетралогии Абрамова? Можно ли сказать, что здесь есть влияние Фолкнера с его «Деревней», «Городом» и «Особняком»?» Не думаю. Рискну сказать, что это влияние – если его можно увидеть где-то, это влияние Фолкнера на деревенщиков – идет в одном направлении: я часто цитирую эту фразу, которая приписывается то одному, то другому южанину: «Американская южная проза доказывает, что Америка, американский юг проиграл войну, но выиграл культуру». Вот это ощущение плодотворного, наводящего на мысли и нравственно безупречного упадка, которое пронизывает прозу Фолкнера, есть и у Абрамова, и у большинства деревенщиков, потому что есть ощущение как бы битвы, проигранной городу, но есть обреченности этого города. «Горе тебе, Вавилон, город крепкий». Есть ощущение, что деревня как бы выжидает своего часа, когда она возьмет реванш. До известной степени это было выражено в стихотворении Владимира Солоухина «Неглинка». Там речь идет о реке, заключенной в трубу, «как лет мильонов через двадцать она переживет Москву». Что вот была тихая река Неглинка с соловьями и пескарями, потому ее заключили под землю, но потом когда-нибудь все это каменное великолепие рухнет, и она опять будет течь.

Это такое общее чувство деревенщиков и общее чувство южан, американцев: рухнет цивилизация севера, и юг восторжествует. Рухнет идея прогресса и восторжествует архаика. Вот в этом что-то общее, наверное, было. Но у Фолкнера это, конечно, гораздо мощнее, драматичнее. Юг есть юг, а Абрамов же – поэт русского севера, Питера и окрестностей. Кстати говоря, представитель сугубо петербургской культуры с ее сакральным отношением к культуре. Хотя значительная часть деревенщиков – это проект, антикультурный по своей роде.

«Как вы думаете, как мог бы выглядеть сценарий Остапа Бендера «Шея», проданный великим комбинатором за 300 рублей?» «Шея» – имеется в виду, что на шее трудящихся жиреет капитал, я так понимаю эту фразу. Конечно, оно максимально абсурдно, и можно, наверное, найти какие-то аналоги в кинопродукции того времени, но это вопрос к историкам кино. В принципе, я могу себе представить, как могла бы выглядеть киноагитка этого времени. Как ни странно, это могло бы быть похоже на картину Эйзенштейна «Старое и новое», безупречную по монтажу, но довольно лобовую по агитационным приемам.

«Удалось ли вам посмотреть «Нора. Сын»?» – имеется в виду «Дау». «Какое на вас он произвел впечатление?» Большее впечатление на меня из «Дау» произвела, наверное, вот эта история про мать и дочь, но в целом практически все выпуски «Дау», которые я посмотрел, включая предпоследний, где задействован был Тесак, который назывался «Дау. Дегенерация», – вот это произвело на меня впечатление довольно сильное. Причем в отличие от многих зрителей и критиков я настаиваю на том, что это кино, что это не перформанс, что это не какая-то новая форма искусства. Это кино, может быть, другими средствами, и кино, я уверен, с довольно жесткой сценарной схемой. Импровизация там если и была, то ровно в тех пределах, в каких Хржановский-младший это разрешил.

«Лекцию о проекте «Дау»». Я не рискну, хотя можно было бы это сделать, но для этого надо пересмотреть все 13 выпусков целиком, и первый, наиболее традиционный байопик, и «Наташу», которую я пересмотрел недавно, но все равно она нуждается в каком-то анализе. Это все не так просто. Понимаете, люди работали 12 лет, и подойти к этому с такой снисходительностью, за два, за четыре часа все понять, – нет, я не чувствую себя готовым.

«Напомните стихотворные строчки о том, что нельзя поддерживать коллективное осуждение, даже если оно справедливо. Это из баллады Евтушенко». Игорь, это баллада Евтушенко, я не помню ее название: «И если сотня, воя оголтело, кого-то бьет, – пусть даже и за дело! – сто первым я не буду никогда!». Вот это одни их тех строчек, которые, конечно, обессмертят Евтушенко. Кстати, многие просят более подробно поговорить о Евтушенко. Дело в том, что феномен Евтушенко заслуживает осмысления именно как удивительный случай исключительного таланта, который так собой нерасчетливо распорядился. Поэт определяется не только его прозой – эта моя фраза часто цитируется и вызывает какую-то странную враждебность, хотя, понимаете, Синявский говорил, что все можно переформулировать так, что это будет выглядеть никого не оскорбляющей банальностью.

Поэт для меня определяется мыслью, а показателем наличия мысли у поэта, его способности мысли очень часто выступает именно его проза. И вот все-таки мерило поэта, мне кажется, такие два маркера очень точных, а во-вторых, это преобладание хороших стихов, просто количественное, над плохими. Ведь не так важно, сколько у поэта хороших стихов. Важно, сколько у него плохих. И вот у Евтушенко это количество плохих стихов оказалось зашкаливающим, оно задушило, как оказалось, некоторое количество гениальных. Некоторое количество гениальных стихов у него действительно было. Я часто уже повторял эту мысль (простите, мы с вами уже не первый год общаемся, в чем-то повторяешься), но если бы от Евтушенко остались бы четыре первых строчки стихотворения «Карьера», он обрел бы бессмертие как великий поэт: «Сосед, ученый Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится Земля, но у него была семья».

А там, в этом стихотворении, еще десять или восемь строф, и это не прибавляет ему очарования. Гениальные стихи у него были, и я считаю, что это и «Монолог голубого песца», и упомянутая вами баллада о том, что «Сто первым я не буду никогда». У него были и великолепные лирические образцы, не только риторические. Он очень разнообразный поэт, очень богатый, с очень виртуозной техникой. Во многом, я думаю, его вклад в развитие русской ассонансной рифмы был, может быть, решающим. Совершенно прав был Вознесенский, который сказал, что рифмы Евтушенко были рассчитаны на акустику площадей. Да, это так. Я уж не говорю о том, что стихотворение «Долгие крики» при самом требовательном отборе вошло бы в антологию шедевров двадцатого века, в том числе и беспощадных по отношению к самому себе. Евтушенко умел себя не пощадить, пусть он и этим кокетничал, но все равно он умел сказать о себе и самое лучшее, и самое жестокое. Никто из его критиков так его не бил, как он ненавидел временами сам себя.

Но огромное количество поэтического шлака задушило эти ростки. Хотя при хорошем отборе, если действительно собрать идеальную книгу Евтушенко, причем если был бы возможен вариант, по которому и некоторые стихи можно было дать в сокращении, – я думаю, это поставило бы его в ряд крупнейших поэтов двадцатого века при самом строгом отборе. Гениально умея отбирать чужие стихи (что он замечательно показал в гениальной хрестоматии «Строфы века»), в отношении своих он, как и большинство авторов, бывал подслеповат. Это не отнимает у него огромного значения, очень многое он сказал и сформулировал первый. Я говорю, если бы от него осталась только строчка: «Как стыдно одному ходить в кинотеатры», по ней угадывался выдающийся поэт.

Если бы только один «Серебряный бор» или «Любимая, спи…» остались бы от него, тоже было бы ясно, что он замечательный автор. Надо любить наших поэтов со всеми их захлебами, пороками, избыточностью, и так далее. Это действительно наше избыточное богатство, если мы позволяем себе так строго обзывать Евтушенко «поэтической беллетристикой», как кто-то сейчас говорил. А вы напишите такую «поэтическую беллетристику», тогда и посмотрим. Мне кажется, что по точности этого укола мысли, по точности попадания в больные точки времени, я думаю, у него очень мало соперников.

«Как вы понимаете «Роман» Сорокина?» Как виртуозную и блестящую вариацию на главные темы русской прозы, как замечательную пародию. У меня есть такое чувство, что до «Романа» Сорокина уже была книга, претендующая на исчерпывающее обобщение всех мотивов русской литературы. Это шеститомная эпопея Пантелеймона Романова «Русь», где, собственно… я продолжаю думать, что это пародия. У нас с матерью был большой спор по этому сочинению, я ей как-то привез его, купленный в «Букинисте» на Арбате. И она сказала, что в плане вкуса это полная катастрофа.

Да, действительно, но я-то думаю, что это пародия. Немного, может быть, избыточная по объему. Понимаете, если это просто игра на главные темы русской прозы, то это, конечно, пошлятина махровейшая. Но мне кажется, что Романов делает квинтэссенцию русских банальностей, квинтэссенцию штампов русской прозы. Если это прочесть как пародию, то эта вещь обретает и своеобразную остроту и даже, я бы сказал, изящество. И вот «Роман» Сорокина – это такая же виртуозно написанная блистательная пародия на всю русскую прозу, включая и Бунина, и Набокова, включая и поздних эмигрантов вплоть до Саши Соколова. Но просто у меня есть разные разночтения, скажем, с Андреем Шемякиным насчет финала этой вещи. Имеется в виду этот шестистраничный (или десятистраничный) эпилог, где повторяются фразы: «Роман дернулся, Роман пополз, Роман вырвался, Роман замер, Роман дернулся, Роман пополз». Все-таки несколько это длинновато. Но Шемякин считает, что это ритуал, хотя я не думаю, что Сорокин так серьезно к этому относился.

Д.Быков: Я не могу сказать, что люблю Абрамова, но он меня интересовал одно время весьма, в особенности «Дом»

Как и в «Тридцатой любви Марины», в финале, понимаете, тоже эта газетчина, ее там много. Есть ощущение, что это попытка передать мучительно огромным объемом гнетуще долгий объем советского застоя. Не знаю, в общем, здесь некоторая избыточность средств, по-моему, налицо. Но общий замысел – это блестящая вариация. Просто книга Романова, понимаете, конечно, более объемная, да еще и не закончена, шестой том не дописан. Главный герой, этот Митя, насколько я помню, слеплен по тому же лекалу, что и Роман. Это такая пародия на классический тип чистого русского юноши, безусловно, «Митина любовь» там тоже имеется в виду.

Но роман Романова мне казался более, что ли, энциклопедическим и в некотором смысле даже более концентрированным, может быть, чем роман Сорокина, несмотря на то, что объем его тоже великоват. Но «Русь» – это такое прощание с цивилизацией, прощание с русской цивилизацией. Я не знаю, была ли такая амбиция у Пантелеймона Романова, но подозреваю, что была. Является ли «Русь» его главным произведением? Безусловно, является. Она, кстати, есть в интернете, и если у кого-то есть возможность и время, ознакомьтесь. Это очень интересный опыт, как говорила Новелла Матвеева, «собирания лучей в пачку», такой предельной концентрации русской банальности, но, как ни странно, из этого вырастает такой мощный образ. Понятно, что все это уже закончено, что это уже невозвратимо.

«Кто вас удачно пародировал с вашей точки зрения?» На меня была одна хорошая пародия, даже не столько пародия, сколько ответ. У меня были такие стихи:

Зане вселенской этой лаже – Распад, безумие, порок – Любовь способствует. И даже – Любой, кто встанет поперек.

Это 1991 год, на что Слепакова ответила, по-моему, исчерпывающе:

Поэт, предсказывай разруху, Эсхатологию глаголь, Встать поперек не хватит духу – Ты по привычке ляжешь вдоль.

Это было так хорошо, что я даже не обиделся.

«Расскажите о взаимных литературных влияниях Набокова и Бунина. Может быть, об этом будет мини-лекция?» Знаете, об этом столько написано… Об этом есть довольно исчерпывающая американская работа, сравнительно недавняя. Есть об этом довольно интересная книга Максима Шраера, тоже во многих отношениях спорная, но довольно интересная. Если говорить о моей точке зрения на их соотношение, то мне кажется, что не правы те, кто подчеркивает враждебность их взаимоотношений. Все-таки большинство отзывов о Набокове, которые мы знаем от Бунина, довольно комплиментарны. «Этот мальчишка выхватил пистолет и уложил всех стариков, включая меня». Да и много чего! Он, в общем… Единственный негативный отзыв Бунина мы знаем в передаче самого Набокова: «Вы умрете в совершенном одиночестве».

Я думаю, что Набоков, который в старости вообще не был заинтересован в перечне влиянии литературных связей и хотел, что называется, стоять один, как бог, в своем железном круге, я думаю, преувеличивал враждебность эмигрантской среды к нему. Большинство ровесников видели в нем, как Берберова, свое оправдание и надежду, большинство стариков, начиная с Алданова (хотя Алданов не настолько уж его старше, скажем так, старшее литературное поколение), относилось к нему в высшей степени благожелательно. По-настоящему враждебны к нему были только лишь Адамович и Одоевцева, и то он, в общем, первым напал. Я уж не говорю о Зинаиде Гиппиус. Понятное дело, что она упорствовала в своей первой оценке, когда она сыну Владимира Дмитриевича предрекла, что тот никогда не будет писателем, и не желала от этого пророчества отступать, хотя вообще ее «пророчества» сбывались крайне редко.

В принципе, отношения Бунина и Набокова были взаимно уважительными, как это показывает переписка. Кстати говоря, именно в письме к Бунину Набоков впервые употребил сравнение анютиных глазок с портретом Гитлера, с этими усиками. То, что Набоков выше ставил стихи Бунина, нежели его «парчовую», как он выражался, прозу… А, кстати, рецензии его на поэзию Бунина слишком комплиментарны, даже, я бы сказал, излишне восторженны. Но это, понимаете, отчасти желание сказать обратное общему месту. Потому что поэзия Бунина на фоне Серебряного века даже поэзии Брюсова уступает, а уж с Блоком там вообще не может быть никакого сравнения, хотя Бунин очень талантливый поэт и хвалить его, отвешивать ему комплименты – это довольно банально.

Другое дело, что он как прозаик абсолютно революционный при всем своем консерватизме. Я думаю, что он Набокова не устраивал по главному параметру, и об этом, кстати, написано очень мало. Дело в том, что Набоков – это писатель если не религиозный в прямом смысле (под «религиозным» мы обычно понимаем догматика, ортодокса), но, по крайней мере, писатель метафизический. Писатель с очень острым чувством потусторонности, о чем, опять-таки, только ленивый не писал. А Бунин как раз ужасно сосредоточен на чувстве эфемерности всего сущего и такой смертности. Как в рассказе про часовню, где чем ярче этот полдень вокруг, тем сильнее веет холодом и гнилью из подвала. Бунин маниакально сосредоточен на смерти и смертности. Вот это поглощение его ничто, как он говорил о смерти брата, и этот же ужас застыл и на его лице, как вспоминала Вера Николаевна, – это было с ним неотступно. Он такой поэт пластического совершенства, прозаик такой чуткости, вот эти бесконечные цепочки эпитетов, прилагательных абсолютно точных. Это делает его не только уникальным летописцем, не только запоминателем, запечатлителем жизни, но это делает его еще, как ни странно (бывает такой парадокс) несколько метафизически глуховатым, потому что его прелесть зримого, живого мира – пейзажа, женщины, любого интерьера – это его пленяет и подчиняет до такой степени, что он не может отвлечься на какую-то музыкальную сущность мира, на его изнанку, если угодно.

Бунин, при всей его прокламированной старообразности, настолько, как мне кажется, атеист, или, во всяком случае, если не атеист, то полный отрицатель бессмертия. Для него бессмертие лишает жизнь всякой цены. В чем ценность этого всего, если это нам надо навсегда? Наоборот безумная острота проходящей минуты, проходящей молодости, умирающей любви, красоты, рассказ «Смерть в Ялте», который является вообще апофеозом каким-то тления, – это особенность бунинского миропонимания. Назвать его атеистом, наверное, все-таки было неверно. Вспомните:

И забуду я все – вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав – И от сладостных слез не успею ответить К милосердным коленям припав.

Вот это ощущение всепрощающего, ласкового, всемилостивого бога есть в его поэзии. В прозе, как ни странно, этого нет, в прозе довольно жестокий мир.

Но с другой стороны, видите – и это могло бы, кстати, потянуть на тему лекции, – скажем, Катаев, который, наверное, понимал Бунина как никто, потому что был его учеником, думал, что все его мировоззрение наиболее ярко выражено в «Сказке о Козе», одном из самых страшных стихотворений русской литературы: «Ты одна, ты одна, страшной сказки осеней Коза!». Там, где упоминаются «несытые волчьи глаза». Вот это восприятие мира как вотчины жестокого бога, несытого бога, который питается этим миром, – это у Бунина есть, это его страшная изнанка творчества. Понимаете, у Бунина есть такие рассказы, как «Петлистые уши», например, или «Дело корнета Елагина», которые отталкивают не просто безблагодарностью, а колоритом полной безысходностью. Или там «Хорошая жизнь», например. Или «Чаша жизни». Все рассказы Бунина, которые полны этого ощущения… Да, возникает ощущение, что душа мира – это юродивый, который затирает собственные плевки подарками своих поклонниц. Довольно жуткое зрелище и безвыходное, это совсем не набоковское.

Потому что Набоков – это ощущение мира как дара, ощущение праздника, может быть, идущее из детства. Это ощущение мира как бесконечно огромного подарка, полного каких-то сюрпризов, как сегодня сказали бы, полного пасхалок. Мне кажется, в этом они расходились, и насколько Набоков был чуток, понимая прекрасно, слыша, что смерть не решает ни одной проблемы, более того, что смерть – это всегда выход, а не тупик, – вот это для Бунина совершено чуждо. У Бунина есть ощущение, что все кончается смертью; именно острота его зрения такова, что, может быть, ему как-то пригодилась бы некоторая близорукость, позволяющая увидеть мир не таким, каков он есть. Но Набоков гораздо более, простите меня за эту ужасную терминологию, благодатное явление, гораздо более светоносное. Это все мои субъективные оценки, но ведь вы спрашиваете меня, в конце концов. Мне кажется, что главная мысль Набокова выражена в «Ultima Thule». У Бунина такого ощущения не было.

«Станет ли Навальный Тилем из Григория Горина? Или наоборот станет Блумквистом из Стига Ларссона?» Тилем он, по-моему, уже был вообще-то. И остался. Пожалуй, Тиль – наиболее близкая ему фигура.

«В Твиттере есть расхожее мнение, что украинцы, поляки и белорусы поймут друг друга, и только русскому потребуется переводчик. По своему опыту могу с этим согласиться. Насколько современный русский язык является искусственным, вы освещали эту тему в «Орфографии»?» Нет, в «Орфографии» тема совсем другая. Язык рассматривается там как система условностей, и тот, кто не хочет соблюдать сложные условности, вынужден будет соблюдать простые, примитивные. Язык, если угодно, рассматривается там как обсессия, как ритуал. Это такая обсессивная природа любой религии по Фрейду, но Фрейд, я думаю, распространяя это на религию, несколько упростил происходящее. Как правильно говорит Александр Мелихов: «Подобно Марксу уверовал в преимущество, в превалирование низменных мотивов». Мне кажется, что применительно к религии это не совсем верно, а применительно к языку как к обсессии, – это интересная мысль. И как ни странно, эта мысль мною двигала в «Орфографии».

Что касается того, является ли, так сказать, искусственность языка изобретением Розенталя, – нет, Розенталь тоже, кстати, настаивал на соблюдении этих условностей именно потому, что как только человек отказывается от сложных ритуалов, он начинает соблюдать простые. А представить человека без ритуалов нельзя, потому что человек – это существо, соблюдающее ритуалы, и обсессии – это просто частный случай, некоторая болезнь. Но понимаете, не всякий ритуал становится обсессией: руки-то вы моете все равно, и зубы чистите (если чистите). Мне кажется, что глубокая мысль там высказана не автором, а персонажем одним; персонажем, к которому я отношусь не очень хорошо. Есть там такой герой, который изучает ольмекскую цивилизацию. Так вот, у ольмеков, выдуманных, был такой сложный ритуал: они изобрели порох еще в девятом веке (или даже раньше). Но у них был такой сложный ритуал заряжания этой пушечки, что их все равно все побеждали. То есть они могли из этой пушечки перебить всех неприятелей, но они так сложно ритуально ее заряжали, что всегда терпели поражение. Вот эта такая модель языка, если хотите.

«Была ли неизбежной реформа орфографии?» Она была связана с общей тенденцией упрощения, характерной для русской революции вообще и для прогресса в целом. Прогресс всегда упрощает; прогресс выигрывает в эффективности, но проигрывает в изысканности. Это, по-моему, совершенно очевидно. И как это ни горько, но реформа русского языка при всей ее прогрессивности; при том, что она назревала двести лет, она привела к упразднению многих других условностей. У того же Горького в «Рассказе о необыкновенном» доктор, говоря о том, что его надо добить после ранения, говорит: «Тебе бы, мешок кишок, надо упростить меня». Упростить в смысле убить. Упрощение почти всегда граничит с убийством. Жаль, что Горький хорошо это понимал в 1922 году и совсем перестал понимать в 30-е.

«Обсуждаете ли вы с учениками прекрасную Россию будущего?» Да нет, я с учениками сейчас обсуждаю «Вишневый сад», но поскольку Чехов много говорит о прекрасной России будущего, то приходится как-то и нам об этом говорить.

Д.Быков: Большее впечатление на меня из «Дау» произвела, наверное, вот эта история про мать и дочь

«Я читал воспоминания Витте: он построил столько железных дорог, а его травили, выдавливали из страны. В наше время бывший министр Абызов, который построил систему электронного управления страной, сидит в тюрьме. Работа проделана серьезная и выполнена качественно, испортить ее трудно. Прошло больше ста лет, но что изменилось? Как же строить в этой стране прекрасное будущее и с кем?»

Знаете, я не думаю, что пример Абызова, действительно довольно горький; я уверен, что историческая справедливость по крайней мере в его отношении будет восстановлена. Надеюсь, что справедливость будет и при его жизни. Я всегда надеюсь, то есть мне хочется надеяться на милосердие, на смягчение нравов, и так далее, но в принципе, это не фатальная история. Очень многие люди в истории пользовались благодарностью современников, потомков, в том числе и в России. Я думаю, что это все учит нас одному: добрые дела в России надо делать не от имени государства и не в его составе. Надо развивать какие-то формы альтернативы. Потому что как только ты берешь на что-нибудь государственные деньги или начинаешь входить в министерства, хотя бы и без портфеля, или начинаешь сотрудничать с некоторой всем нам понятной организацией, занимающейся наиболее глубоким бурением, ты сразу же увязаешь. Они же не имеют целью прогресс, они имеют целью захапать как можно людей, желающих улучшить жизнь россиян. Сначала выявить их путем конкурса, а потом истребить. То есть в России можно делать добрые дела, только их надо делать не при помощи государства.

Государство выступает в функции того Мефистофеля, у которого есть контракт на работу. Об этом я, собственно, и написал роман: как только ты начинаешь сотрудничать с этим государством, оно начинает выступать в функции истребителя. Самая большая доблесть здесь – это будучи Фаустом, отказаться от притязаний Мефистофеля. Но, к сожалению, отказавшись от этих притязаний, ты расторгаешь некий договор. Вот так и с Булгаковым случилось: он расторг договор и умер. Это все не шуточки. Это только кажется, что все это мистика. Нет, это не мистика, это самый что ни на ест материализм.

«Пересматривала советские фильмы, в частности, «Мэри Поппинс, до свидания!». Получается, что она падший ангел, люцифер. Сделано ли это автором специально?» Знаете, по моим ощущениям кажется, что да. То есть это сделано автором не специально, это не намеренно так получилось, но вообще-то люцифер – это главный герой советской мифологии. Падший ангел, Мефистофель, который из всех ангелов, как мы знаем, «из всех духов отрицанья ты менее всех бывал мне в тягость, плут и весельчак». Это такой люцифер, носитель света, просвещения. Фауст – это же герой просвещения, в общем. Раньше считалось, что он продал душу дьяволу, а просвещение доказало, что Фауст отдал душу богу. Гете же не зря его вознес в конце концов? Мефистофель пытается его соблазнить, но Фауст вопреки Мефистофелю делает божье дело. Но если рассматривать эту ситуацию применительно к СССР, то падший ангел был, наверное, главным символом советской империи. Это была абсолютно люциферическая империя по замыслу своему. Просвещение, такие вполне себе научные, просвещенческие, позитивистские цели, но при этом, естественно, отрицание бога, потому что «мы на небо залезем, разгоним всех богов». И вся советская детская мифология сознательно или нет несла в себе элементы люциферианства.

Мэри Поппинс, понимаете, далеко не однозначно позитивный персонаж. Мэри Поппинс появилась после того, как Пэм Трэверс посетила в 30-е годы Советский Союз, увидела советские детские сады, увидела всех этих воспитательниц, всех этих мрачных «Леди Совершенство», и написала свою книгу. Мэри Поппинс – это не английская няня, это вполне себе советское явление. Кстати говоря, книга Памелы Трэверс полна символов и достаточно сложных намеков. Это не одна книга, это цикл книг, довольно большая серия, и у нас переведены немногие. Точнее, как бы законспектированы.

«Какой русский саундтрек вы назвали бы лучшим?» Знаете, у меня тоже довольно примитивные вкусы. Вот вы упомянули Шварца, и я считаю, что лучшая киномузыка – это музыка к «Звезде пленительного счастья». Хотя и музыка Шварца к «Дерсу Узала» превосходная, и музыка к «Станционному смотрителю» Сергея Александровича Соловьева тоже, привет ему большой. Вообще Соловьев, дай бог ему здоровья, саундтреки всегда делал безупречные, вспомните «Ассу». А «Нежный возраст»? Но у меня есть чувство, что Шварц из советских кинокомпозиторов был самым адекватным. Вот очень хороший украинский композитор Вадим Кропачев мне когда-то сказал, что главное достоинство киномузыки – ее незаметность. Я бы, конечно, немножко смягчил это высказывание: это ее органика, она не должна кричать о себе. Андрей Петров, конечно, великий кинокомпозитор, я думаю. В потенции, если бы ему дали столько же написать, сколько написали Нино Рота или Бадаламенти, он был бы, я думаю, ничуть не хуже. А уж столько, сколько Морриконе, – это, я думаю, вообще не в силах человеческих.

Конечно, я еще очень люблю киномузыку Каравайчука, но это не столько киномузыка, сколько фрагменты его симфонических сочинений, которые он жертвовал на кино просто чтобы выжить. Из всей его киномузыки я больше всего люблю, конечно, «Чужие письма». Потом, знаете, Анатолий Васильев, гениальный, по-моему, актер и режиссер, снял фильм «Фотографии на стене», в котором много было песен Окуджавы, но не только этими песнями замечательна эта картина, она совершенно превосходная. Это экранизация алексинская, «Тем временем где-то», причем, конечно, экранизация, сильно превосходящая книгу. И в ней использована – я у Васильева спросил, где он это взял – мелодия одного одесского музыканта. Он одиноко жил, и в его черновиках, в его рукописях нашлась музыкальная тема, которая называлась «Вечер». Где, откуда он ее взял, – не знаю. Но в «Фотографиях на стене» есть потрясающий по силе этот видеоряд, когда идут эти фотографии на стене, в которых, начиная с портретов 40-х до снимков Фиделя Кастро, вся хроника советских 40-60-х, хроника жизни целого поколения, – она идет под музыку божественно красивую. И эту музыкальную тему я считаю лучшей в советском кинематографе. Она там еще обработана очень хорошо.

Посмотрите, «Фотографии на стене» – это примерно начиная с пятой минуты второй серии и до двенадцатой. Семь минут идет эта музыкальная тема божественной красоты, она мне всегда казалась невероятной. И к сожалению, мы не знаем ее автора. Вообще Васильев большой режиссер; все, что он снял, с Нееловой он много делал, – это просто высочайший класс. «Фотографии на стене» – это кинематографический дебют Харатьяна, потрясающая роль Нееловой тоже, шесть прекрасных окуджавских песен в разных версиях. «Надежда белою рукою» в частности… Вот это просто какое-то чудо. Одна из лучших картин 70-х годов.

«Обескуражен вашим высказыванием о личности Тарковского. Могу себе представить талантливого актера, не обремененного интеллектом, но режиссер? Неужели достаточно озарения, чтобы создавать гениальные фильмы?» Миша, я не говорю, что он был глуп, никто этого не говорит. Важно, что в его мироощущении превалировала мистическая нота, мистические категории, а интеллект – это понятие довольно зыбкое. Можно понимать под интеллектом, как говорил Пушкин о вдохновении, «разом объять огромное количество истин», увидеть закономерности. Можно понимать под интеллектом чрезвычайно острую и тонкую истину, догадливость и чутье. А можно – прагматику, можно – эрудицию. Мне кажется, что в случае Тарковского как раз интеллектуальная составляющая его фильмов не так значительна, диалоги героев довольно банальны. Не думаю, что высокий интеллектуал способен увлечься штейнерианством. Даже Андрей Белый, я думаю, увлекался штейнерианством до тех пор, пока не начал о нем серьезно задумываться и не начал его понимать. Увлекался он потому, что это было таким фактом личной его биографии. Когда после ухода Аси он рассмотрел штейнерианство сколько-нибудь трезво, когда он перестал рассматривать волшебные закономерности своей судьбы и оценил учение, мне кажется, он собственное отношение к Штайнеру сформулировал достаточно радикально. Хотя, конечно, разочарование было не столько в Штайнере, сколько в Асе. Тарковский не интеллектуал, Тарковский интуит.

«Константин Богомолов в своем интервью сказал: «Я считаю, что нас ждет большой правый поворот»». Я не знаю, что вы понимаете под «правым». Если говорить о фашизации, то по нашим меркам это, скорее, не правое. Фашизм же может прийти и справа, и слева, и снизу, да откуда угодно. Фашизм, как я настаиваю, явление внеидеологическое абсолютно; более того, фашизм не нуждается в идеологии. Наверное, Богомолов, говоря о «правом», имеет в виду авторитарное, тоталитарное. В России правое и левое так часто менялись местами, что как-то трудно увидеть в этом сколько-нибудь внятное пророчество. Что касается того, ждет ли нас авторитарная диктатура? Мне кажется, что свое последнее искушение Россия проходит сейчас. Дальше, мне кажется, будет веселее.

«Светлана Аллилуева называла себя «русской писательницей в эмиграции». Как вы оцениваете ее творчество?» Ну это такая старая традиция в России: когда у человека нет профессии, он называет себя «литератором», как Ленин. Хотя Ленин был юристом по крайней мере. Что касается Светланы Аллилуевой, то литературную составляющую ее книг я оцениваю невысоко, но и не особенно низко. Это хорошая публицистика, но художественного какого-то эффекта я там не вижу. Да и потом, «Двадцать писем к другу» – книга, которая ценна для нас чем угодно, но уж никак не литературными своими достоинствами.

«Не кажется ли вам, что рассказы «Серый автомобиль» и «Морфинистский сон Платона Андреевича» стали единым организмом? Что вы можете сказать о фильме «Господин оформитель»?» Видите, какая вещь? Поэтическое и страшное, поэтическое и таинственное действительно связаны, но здесь важно не удариться в избыток поэтического. Фильм Тепцова кажется мне идеальной курсовой работой, то есть он был рассчитан на четыре части. Это средний метр. Когда его растянули до полного, он стал водянист. Не скажу «нуден», но водянист. Все равно лучший его эпизод – это там, где у нее начинает плавиться восковое лицо, и она начинает подтягивать себе улыбку. Это очень страшно. И, конечно, гениальная роль Авилова. Но поэтические туманности, мне кажется, этому фильму вредят. Он должен быть энергетичнее, энергичнее.

Мне кажется, что и сам рассказ «Серый автомобиль» как-то богаче и страшнее, особенно когда-то в конце выясняется, что рассказчик-то просто крекнулся, что он рехнулся, причем именно в тот момент, когда в казино выиграл эти безумные деньги. У него воспаление мозга. Поэтому, мне кажется, фильм Тепцова при всем его очаровании уступает оригиналу. Собственно, это еще одна вариация на прекрасную тему говорящей куклы, восходящая к «Песочному человеку», а «Песочный человек» в свою очередь имеет довольно богатую традицию. Нечего уж тут поминать, кстати, истории из двадцатого века – Суок, Буратино. Вообще история говорящей, сбежавшей, очеловечившейся куклы – это один из архетипических сюжетов, которые мы будем разбирать на «Истории эволюции сюжета и жанра» в семинаре Свободного университета. Завтра мы начинаем, все желающие могут присоединяться по Зуму. Это не реклама, это просто меня увела ассоциация.

Д.Быков: У Евтушенко количество плохих стихов оказалось зашкаливающим, оно задушило некоторое количество гениальных

Но на самом деле история сбежавшей куклы как-то всегда связана с идеей революции. И, кстати, «Серый автомобиль» – это тоже рассказ революционной эпохи, повествующий об революционном сдвиге. Сбежавшая кукла, взбунтовавшаяся кукла – это один из сюжетов революции. Неслучайно у Олеши это просто вытащено на поверхность. Думаю, что и в «Песочном человеке» какие-то революционные обертоны слышны.

Если же говорить о экранизации Грина в целом, они все грешат одним: Грин – писатель невероятно динамичный, и при этом он фантаст, у него всегда страшно, всегда увлекательно. Поэттическое у него никогда не мешает таинственному. Избыток поэтического привел бы все-таки к некоторой водянистости, слюнявости, конфетности. Мне, например, кажется, что Нил Гейман не может писать хорошие триллеры именно потому, что он поэт.

«Я прочитал «Выбор Софи» Стайрона. Правильно ли я думаю, что сломанную, стоптанную жизнь уже не исправить? Что общего между виной Стинго и Софи? Есть ли там противоречие культуры и жестокости?» Там есть противоречие культуры и истории, об этом, собственно, и роман. Но, конечно, Стайрон не просто так впал в многолетнюю депрессию после этой книги. Невзирая на появление светлой утренней звезды в финале и некоторой надежды на прощение – помните, когда он в финале ночует на пляже, – все-таки это роман о том, что после Второй Мировой войны жить нельзя. Проект «человечество» на Второй Мировой себя исчерпал. Появились вещи, которые нельзя пережить. Выбор Софи; человек, который раз сделал этот выбор; человек, который был перед этим выбором поставлен, перестает жить. Он обречен. Софи Завистовская – один из самых страшных, потрясающих и прекрасных образов в мировой прозе двадцатого века. Там, конечно, и любовник этот ее ужасный, Натан, насколько я помню, и сам Стинго – это все обреченные фигуры.

Стайрон еще в «И поджег этот дом» дал понять, что этот дом уже подожжен, что уже деваться некуда. Это есть и в «Признаниях Ната Тернера», и даже в «Сойди во тьму» – самом, по-моему, несовершенном его романе, поскольку первом. Ну а что говорить про его гениальную совершенно публицистику, от которой я не могу оторваться, книжка эта вышла недавно. Там просто ощущение апокалипсиса сквозит во всем. И хотя «Зримая тьма», «Darkness Visible» – это вполне оптимистическая книжка, как книжка человека, победившего депрессию, но она, как и «Возвращенная молодость» и особенно «Перед восходом солнца» Зощенко, скорее, о непобедимости депрессии; о том, что она неизбежна и непобедима. Но «Выбор Софи» – это просто очень хороший роман.

«Расскажите о вашем отношении к прозе и стихам Инны Гофф? Недавно купил в «Букинисте» ее книгу «Советы близких» и нашел для себя еще одного из любимых писателей». Да, спасибо на добром слове, я очень люблю Инну Гофф. Вот по странному совпадению ее роман я недавно перечитал, в пансионатской библиотеке, он там был. Инна Гофф была прекрасным поэтом. Она жена Константина Ваншенкина, как вы знаете, вероятно. И я из всех ее песен больше люблю «Ветер северный, умеренный до сильного», которую так блистательно перепел Летов. Одна из вообще любимых моих песенок, люблю ее очень. Ну и надо сказать, что я к прозе Инны Гофф («Юноша с перчаткой», например) отношусь с детским любопытством, когда она еще в «Юности» печаталась. Тогда была такая замечательная категория женской прозы – Грекова, Токарева, Гофф, – которая не столько зорче мужской, сколько спокойней и умней. Грекова очень интеллектуальна, у нее есть то спокойствие, которое дается женской природой. Не сочтите за сексизм, но как-то женщины уравновешеннее; может быть, потому что они дают жизнь, может быть, потому что они физиологичнее, они знают жизнь, они мудрее, спокойнее. Вот Инна Гофф была человеком удивительной мудрости и душевного равновесия. Она первоклассный писатель. Но больше я люблю именно новеллистику.

«Отчего так рано умер Константин Сергиенко?» Вот я не знаю. Из разговоров с ним казалось, что он заряжен на долгую жизнь, он был человек гармоничный, здоровый и, как мне кажется, счастливый, особенно в последние годы. Может быть, это какие-то внезапные… Он умер почти одновременно с его другом Юрием Ковалем, который просто умер от сердечной недостаточности, оттого, что не вовремя приехала скорая. К сожалению, бывали такие вещи, в 90-е годы особенно часто.

«Существовал ли реальный прототип героя романа Пикуля «Честь имею»?» К сожалению, об этом ничего не могу сказать, потому что не читал этого произведения. Но сам ваш интерес к Пикулю весьма показателен, потому что писатель крайне интересный.

«Вы сказали, что Ленин был умнее Сталин. Объясните, пожалуйста». Это довольно просто объясняется. Мне кажется, не говоря уже о том, что он просто знал больше и лучше был образован, Ленин понимал, что опора на низменные инстинкты массы и низкие качества человеческой природы – это опора ненадежная. Такие люди быстро предают, что, я думаю, Сталин начал понимать довольно поздно. Вернемся через пять минут.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Понимаете, говорить, что Ленин – это напоминание и о революции, и о послереволюционном кошмаре, – это все равно что в первую брачную ночь говорить молодоженам, что их секс – это острое воспоминание об их телесности, об их смертности, об их неизбежной старости и дряхлении. Да, это неизбежно, и многие люди считают свою смертность особенно ярко проявляющейся в момент высшего сексуального напряжения. Есть такие люди с такими интересными, несколько садомазохистскими переживаниями. Видите, смерть проступает в сексе; да, действительно, Эрос и Танатос связаны. Правильно совершенно пишет Александр Эткинд, что для Блока убийство Катьки – это убийство телесности, а освобождение от телесности – это и есть революция. Есть люди с таким мировоззрением. Но революция ведь всегда плохо кончается. Никакая революция не приводит к счастью: она всегда приводит к разрухе, почти всегда приводит к гражданской войне, почти всегда к Вандее. Есть несколько минут счастья, есть несколько минут, когда «рушится тысячелетнее прежде», как сказано у Маяка. А потом неизбежный откат, но просто, братцы, в сексе же так же. Потом всякая тварь, по мнению Тита Лукреция Кара, становится грустна после соития, и только петух кукарекает. Все приводит к смерти, просто одни жили перед этим, а другие нет, вот и вся разница.

Вот прямо с противоположной стороны вопрос. Каких только полярных воззрений не собирает эта программа, спасибо ей, спасибо вам: «Вы противник революции, но как же власть может договариваться с демократической оппозицией, если у нее нет определенного центра. Сегодня оппозиция призывает посадить всю власть, а завтра хочет плодотворных переговоров. Ведь это шизофрения». Толя, какая тут, опять-таки, сложность? Я постоянно говорю о том, что революция – это нежелательный вариант, неизбежный, но нежелательный. Правда, видимо, заключается в строительстве альтернатив. Видите, в будущем, в потенции – о чем я, собственно, и пытаюсь написать в «Океане» – две разные ветки человечества научатся быть независимыми друг от друга. Вот история Питера Бергмана в этом смысле для меня ключевая: человек становится видимым в момент смерти, если он принадлежит к этой прослойке, а до того он умеет быть невидимым. Это как гениальная догадка Уэллса: человек-невидимка проступает в момент смерти. Эпиграф к «Океану» – это сцена, когда начинают проступать раздавленные мускулы человека-невидимки.

Я потому говорю об этом романе, потому что как же мне не спойлерить того, в чем я живу последние годы? Того, о чем я больше всего думаю. Мне кажется, что для человека естественно не только диверсифицироваться, для человечества не только естественно делиться на две этих ветки, но для человечества неизбежно, что ли, сосуществовать в этом социуме. По-моему, Белоруссия (я сегодня, то есть вчера уже) устраивал там дистанционный вечер стихов (приехать-то я не могу по разным причинам, хотя не теряю надежды это сделать), это были просто стихи и разговоры. И вот в ходе этого разговора я понял, что главный и ключевой вопрос белорусской революции – это первая революция, в котором ключевым не является вопрос о власти, – а ключевым является вопрос именно о сосуществовании. Просто есть вот этот президент с его тайной инаугурацией. Как можно проводить тайную инаугурацию? Я вообще не понимаю, как можно ехать на инаугурацию по пустой Москве, это уже полный отрыв от народа и какая-то отдельная власть над отдельной страной…

Д.Быков: В России можно делать добрые дела, только их надо делать не при помощи государства

Правда заключается в том, чтобы построить две системы власти. Модель двоевластия – это светлое будущее человечества. У одних будет вот эта модель управления, когда они думают, что они управляют. А у других будет независимая жизнь. Надо просто научиться эти две системы совмещать. Иначе – революция с потоком этих неизбежных следствий: восторг, революционный оргазм. Подорога же замечательно писал об этой фаллической природе: «Массы не могут не желать». Ну а потом, к сожалению, приходит посткоитальная депрессия, довольно естественная. Вопрос в том, как сделать эту революцию, условно говоря, избежной, потому что настоящая революция заключается не в том, чтобы испытать революционный оргазм, коитус и потом долго за это расплачиваться. Настоящая революция заключается в том, чтобы перейти на новый уровень существования, построить альтернативу.

Вы мне сейчас, конечно же, скажете, что единственной альтернативой сексу является мастурбация. Нет, это не совсем так, единственной альтернативой брутальному, садомазохистскому сексу является секс гармонический. Если угодно, секс по любви. Это не всегда борьба, это может быть «роковое их слиянье», но не обязательно «их поединок роковой». Если искать какие-то эротические аналоги революция, то здесь ближе всего Брюсов, такая поэтика разнузданно садомазохизма. Но можно ведь этого избежать как-то, возможен ведь секс по любви? Для кого-то он пресноват, конечно, хочется угнетения, а мне вот в этом видится какое-то дурновкусие. Будущее не за революциями, будущее за альтернативами, но надо научиться быть невидимыми друг для друга.

В идеале мир можно было поделить, создав такой банк гражданств. Кто хочет жить в тоталитарной утопии – ради бога. Есть люди, которые ненавидят политкорректность, которым отвратительны права меньшинств, которые не любят диктатуру этих меньшинств, которым кажется, что диктатура либералов – это ужасно. Давайте построим такой альтернативный мир. Где-то будет диктатура либералов, но не диктатура, конечно, а политкорректность, где вас могут подвергнуть остракизму, но не могут публично растерзать. А где-то будет то, что сейчас малоодаренные люди называют «хтонь». Они свою малоодаренность называют хтонью, дикость, пещерность, упоение садическими ритуалами. Это довольно примитивные игрушки, такие секс-игрушки, я бы сказал, но кому-то кажется, что это хтонь, хотя по-моему, это грязь из-под ногтей, это вонь, а не хтонь. Но те, кому нравится «хтонь», пусть поживут в хтони. Просто надо географически поделиться и границу сделать проницаемой, чтобы человек мог передумать.

Мне кажется, вот это такая утопия будущего. Территориально эта хтонь будет количественно невелика, просто все желающие смогут туда поехать. Другое дело, что хтонь трудно живет без внешней агрессии, им все время надо будет доказывать свои мачистские потенции. Надо как-то их обнести, какими-то силовым полем. Победить их консюмеризмом нельзя, есть такие люди, которым садо-мазо всегда будет дороже всех других развлечений. Человек не хочет заниматься в кружке мягкой игрушки, он хочет делать мягкую игрушку из соседа, но надо как-то, видимо, их отделить. Для маньяков тоже ведь есть какие-то свои занятия. Как говорил царь Соломон у Куприна: «Мне нужны люди с сердцем, поросшим волосом» (в личной охране). Нужно найти для них какие-то занятия.

«С подачи Мариэтты Чудаковой прочитал Георгия Демидова, очень понравилось. Что вы можете сказать об этом писателе?» Я Демидова прочел с подачи Клары Домбровской, дай ей бог здоровья и горячий привет. У меня есть большая статья о Георгии Демидовой в двухтомнике «Советские писатели». Есть она и в сети; там все, что я имел о нем сказать. Лучшим его произведением я считаю рассказ «Дубарь», потом «Без бирки» и «Оранжевый абажур». «Без бирки» – самый лучший, конечно.

«Можете ли вы проследить цепочку авторов мировой литературы, где у Сервантеса, например, роман начинается с обычного повествования, от лица автора с различными включениями, затем начинается полемика с другим автором, во втором томе появляется третий. Вот этим же приемом воспользовался Леонид Леонов в «Воре»». Прием бесконечного отражения: писатель пишет о писателе, который пишет о писателе, и так далее. Мне кажется, что такая полифония авторских голосов блестяще использована у Уилки Коллинза в «Лунном камне», в «Он и она», в «Женщине в белом», его ключевом романе. Вот это еще, мне кажется, работает. А вот эта бесконечная галерея авторов, когда автор пишет об авторе, который пишет об авторе, – это, мне кажется, какая-то дурная бесконечность. И «Вор» леоновский меня в свое время очень увлекал, и образ Фирсова, «гражданин в клетчатом демисезоне» мне казался каким-то идеальным писателем.

«Напомните рассказ, чуть ли не у Мопассана, где есть текст диалога, незамысловатого и даже банального, но за каждой реплике дается подстрочник, что имеет в виду каждый участник диалога». Блестящая идея, но нигде я этого не помню. Сам бы хотел такое написать. А может вы сами придумали его? Вот и пишите, идея очень красивая.

«Можно ли найти общие черты у Форреста Гампа и Швейка?» Наверное, есть. Но просто если Форрест Гамп – явный идиот в смысле Достоевского, то Швейк – это обыватель, слишком обыватель. Я не понимаю вот этих людей, пытающихся в Швейке увидеть сознательного тролля. Швейк, мне кажется, – это апофеоз обывательской Европы, он сделан массовым человеком, массовым героем именно потому, что он наиболее типичен. Были и другие герои, но видеть в Швейке Гашека, а в Гашеке Швейка я отказываюсь категорически.

«Не могу понять смысл рассказа Сорокина «Лошадиный суп». Версий у меня множество, но ни одна не кажется убедительной». А понимаете, не обязательно совершенно. Мне кажется, что у Сорокина есть несколько рассказов, в которых изначальный ужас бытия (не путать с хтонью) очень хорошо выражен. Там, где он вышагивает за рациональное. У него немного таких рассказов, но вот «Красная пирамида», пирамида красного рева, «Белая лошадь с черным глазом» и вот «Лошадиный суп». Для него лошадь имеет какое-то значение, такая иррациональность страшного и прекрасного одновременно. Лошадь – важный символ в поэтике Сорокина, следовало бы это проследить.

Обычно же кошмары Сорокина (типа «Льда») слишком рациональны. Или «Голубое сало», вот эта творческая субстанция, которая вырабатывается в процессе сочинительства. Это слишком рационально. А вот «Лошадиный суп» – это красивая страшная идея, не имеющая никакого рационального зерна. Очень важно, что фабула этого рассказа помещена в 90-е годы, конец Советского Союза и начала постсоветской реальности. Это крах сложности, как-то это важно.

Д.Быков: Падший ангел был, наверное, главным символом советской империи. Это была абсолютно люциферическая империя

«Лагерь юных талантов «Сириус», «Сколково», «Сенеж» – не есть ли это институты чудаков? Нужен ли сегодня России и миру Институт чудаков? Существуют ли они в таком смысле, который заложен в меморандуме Бромберга?» Good question. Я думаю, что «Роснано» – институт чудаков. Простите, что я об этом заговорил, но я ведь спросил об этом у Чубайса в интервью, и он сказал: «Хм, интересная идея, надо подумать». Мне в свое время эту версию подсказал Юрий Комаров, работавший в культуре, кстати, муж Лилианы Сигизмундовны, с которым мы сильно дружили. Вот он и высказал эту идею, что, скорее всего, Чубайс сейчас под своим крылом растит что-то наподобие клуба «Перестройка». Думаю, что это было так. Может быть, это «Роснано», но если даже он будет отрицать эту идею, то такие организации есть, безусловно.

Институт чудаков необходим, потому что это зерно будущего. Одну из таких организаций я знаю и регулярно в ней бываю, но называть ее не буду. Тут вся проблема в одном: а что будет с выпускниками? Понимаете, институты чудаков существовали при советской власти. Понимаете, во многих НИИ сидели такие организации, просто потом в этих НИИ стали размещаться турфирмы, и люди, которые там росли, или исчезли, или деградировали.

«Чем вы объясните то, что репутация перестала быть мерилом ценности для интеллигентного человека. Институт репутации нивелируется колоссально быстро. Никто не боится испортить некролог, все погрязли в конформизме». Нет, не все, и для многих вопрос репутации достаточно живой, достаточно ясный. Проблема в том, что научились хорошо портить репутацию. Строго говоря, репутация всех, кто сейчас живет в России, испорчена, потому что все мы платим налоги этому государству. Более того, многие проблемы репутационной щепетильности, внимания к репутации просто стали уголовно наказуемы, некоторые вещи стало просто нельзя сделать.

Например, нельзя ответить на вопрос, чей Крым, потому что ваше мнение может оказаться призывом к отчуждению территории. Нельзя ответить на некоторые вопросы из русской истории, потому что это или оправдание экстремизма, или призывы, опять-таки, к нарушению территориальной целостности. Нельзя высказать то, что вы думаете о нынешней власти, потому что это или призыв к насильственной смене, либо призыв к оскорблению величества. То есть репутация обложена красными флажками. Я уже не говорю о том, что не платить налоги тоже нельзя. Если вы как-то участвуете в преступных действиях, то чистой репутации нет. В России сегодня невозможно быть правым, потому что очень легко любого оскотинить. Но все-таки институт репутации жив. И самое интересное, что он как-то вопреки всему пробивается. Например, я думаю, что некоторым пропагандистам (не буду называть их имен, чтобы не марать эфир) уже свою репутацию не отмыть ничем, даже если они будут пачками спасать детей.

«Если бы каждый человек мог обменять свой паспорт на паспорт другого государства при условии, что в другом государстве тоже найдется такой человек, – это гражданство по обмену. Нет ли за ним будущего?» Простите, эту идею я изложил в такой несколько утопической статье «Панк гражданств», которая напечатана в «Новой газете» лет шесть тому назад. Я абсолютно уверен, что в мире когда-нибудь так и будет. Может быть, из всех утопических идей эта наименее утопична. Пожившая кинозведа, например, которой хочется платить мало налогов и соблазнительно сильной власти (Депардье, Сигал), – они могут получить и получают российское гражданство. Ну а какая-то молодая кинозвезда хочет поработать в Голливуде – ради бога, пожалуйста.

«Как вы относитесь к Пабло Неруде и его поэзии. В чьем переводе нравятся его стихи?» Грушко, наверное, номер один. Павел, привет вам горячий в вашем Бостоне. Это один из самых любимых моих поэтов и переводчиков. Не говоря уже о том, что его либретто «Звезды и смерти Хоакина Мурьеты» гораздо лучше оригинала, насколько я могу о нем судить. Но вообще Грушко – да… Неруда – великий поэт абсолютно, «Руки поэта» – одно из величайших произведений двадцатого столетия. И кстати, автобиография его мне ужасно нравится.

«Как бы вы прокомментировали ситуацию со схиигуменом Сергием (Романовым)? Оппозиция ли это РПЦ и Кремлю?» Это не оппозиция; или, если угодно, оппозиция справа. Он из тех людей, которые критикуют Путина, как они сами формулируют, не за то, что он «слишком Путин», а за то, что он «недостаточно Путин». Всегда находятся люди, которым хочется, чтобы было еще кровавее, еще больше ада. Сергий (Романов) – это и есть та самая хтонь, которая собой гордиться. Но оснований для гордости я не вижу, честно говоря.

«Почему Вампилов не убил Зилова? Разве у героя есть будущее?» Еще какое! Зилов стал преобладающим героем этой эпохи. Тут видите, какая штука? Я сейчас начитываю «Жизнь Клима Самгина»; правда, свою композицию по роману, потому что все четыре тома начитывать – это с ума сойдешь, я читаю страниц триста. И вот я начитываю эту книжку и понимаю, что Клим Самгин – это и есть такой Зилов, первый портрет Зилова. И главное, чем страдает Зилов, – это его потрясающая притягательность для женщин, он ничего не может с этим сделать. Они на всех путях опутывают его по рукам и ногам, потому пустота всегда привлекательна. А Самгин еще, к тому, же, как он там думает о своей физиологической неутомимости, еще и хороший любовник, как и Зилов.

И вот как раз в том и проблема, что это тип, этот герой мучается вечно от пустоты своей, но его трактовка в советском литературоведении были чрезвычайно односторонней. Клим Самгин – это, быть может, и есть тот человек, для которого репутация важна, ему небезразлично, как он выглядит. Иными словами, в некоторых ситуациях, в некоторых общественных схемах именно сноб – это идеальный герой. Горький развенчал эту книгу, чтобы развенчать сноба, в частности, Ходасевича, с которым он остро поссорился как раз в этот момент, и было за что, он даже оклеветал его, а Ходасевич в ответ много глупостей о нем наговорил в очерке. Просто там цитаты из романов, которые Ходасевич приводит, фактически не соответствуют тому, что там написано. Поэтому что ни говори, а Ходасевич Горького приметил. Но и Горький в «Климе Самгине» этот тип людей попытался девальвировать, низвести.

Но ведь понимаете, Клим Самгин – единственный привлекательны й персонаж на весь роман. Во-первых, потому что мы всех видим его глазами, а он видит одни уродства. И уж конечно, самый непривлекательный герой – это «положительный» Кутузов, марксист. Ну а во-вторых, понимаете, сама соблазнительность, привлекательность Самгина для женщин держится на том, что он и сам любит и умеет ценить красивое поведение, и в других его замечает. Единственное, перед чем благоговеет Самгин, – это красота. Красота Туробоева, его тонкое лицо и аристократические манеры, красоты Алины Телепневой, красота Марины Зотовой, Лидии Варавки, даже Дуняши. Я не говорю про Варвару, про «официальных» его спутниц, про жену. Даже Нехаева… Но для Клима Самгина красота важна. Поэтому герой, которому важно красиво себя вести, важно красиво выглядеть, красиво себя отслеживать себя со стороны, – в некоторых ситуациях такой герой побеждает. Ситуация, где всех нужно замастить, прости господи, очень, мне кажется, Самгину любима. Это ситуация, где Самгину хорошо. Сноб плохо живет, но хорошо умирает.

Как вы оцениваете перспективы Соловья как политического деятеля? Может ли он заменить Алексея Навального, как об этом говорят многие?» Не может, не хочет, не собирается. Ни в главе оппозиции, ни в «Шарите» он заменить его не может. Навальный теперь незаменим. Вот именно теперь, после того, как он умер и воскрес, он дополнил матрицу христологического героя, и я рад, что моя идея филологическая подтверждается на глазах. То есть этот курс сюжета и жанра, как ни странно, оказывается и политологическим тоже, потому что смерть и воскресение – важная черта мифологического героя в соответствии с другими. Сейчас в штабе Навального должен обнаружиться предатель или двойной агент, без этого игра не играется. Может быть, впрочем, Певчих такой кандидат, это интересно.

Д.Быков: Мэри Поппинс – это не английская няня, это вполне себе советское явление

Интересно просто трикстерскую фабулу, плутовскую такую, евангельскую и тилевскую рассмотреь на практике. Что касается Соловья, то, как мне кажется, он более ученый, нежели политическая фигура. Он участвует во всем этом только для того, чтобы написать исчерпывающую фундаментальную работу о революционной ситуации. У него получится. Я много говорил с Валерием Дмитриевичем, он умный и прекрасный собеседник, точный прогнозист; уверен, что его прогнозы основаны не на инсайдах, а на чувстве фабулы. Он не ошибся, сказав, что 2019 год был последним спокойным годом не только в России, но и в мире. «Но чтоб до истин этих доискаться, не надо в преисподнюю спускаться», как писала Матвеева. Не нужно инсайдов из АП. Это интуиция.

Другое дело, что ему интересно поучаствовать, чтобы написать. Есть люди, которые живут, чтобы написать, а есть люди, которые пишут, чтобы жить. Вот Соловей – из тех, кто живет, чтобы писать. Кстати говоря, Лимонов был таким же человеком, и некоторые сходства я у них замечаю. Такое экспериментаторство на грани фола. Конечно, Соловью вся его организаторская деятельность нужна для того, чтобы стать сырьем для большой политологии, как у Лимонова это было для большой литературы. Из всех действующих политологов Соловей, мне кажется, единственный. Все остальные или на пенсии, или сменили профессию. В любом случае, ушли в бизнес.

«Вступление человечества на путь эволюции второго порядка означает практически превращение homo sapiens в Странника». Эту цитату мы знаем. «Что нужно делать, чтобы индивиду встать на этот путь?» Знаете, Дима, если бы я это знал, я бы уже встал на этот путь. Но я рискну сказать, что человек на этот путь не становится, его на этот путь выталкивают. Его начинают травить, и в нем появляются какие-то… Травля или буллинг – это важная часть нашей эпохи, потому что это триггер для перехода к эволюции второго порядка. А вот вопрос «почему человека начинают травить?» – это уже интересно. Вступает ли в действие эволюция второго порядка, обнаруживается ли у него Т-зубец в ментаграмме? Или – более вероятный вариант – что такого человека травят без причины, просто ситуативно, но в процессе травли у него запускаются эти механизмы эволюции второго порядка. Понимаете, если бы Набоков не прошел бы в Тенишевке через этот опыт, ничего бы не было. Если бы не было рассказов «Обида» или «Беда», с героем Путей, не было бы «Бледного огня». Вот этот бледный огонь в человеке должен гореть, без этого огня ничего не получается, к сожалению. Зубец-Т в ментаграмме появляется у изгоев. Есть другой вариант – что это закладывается в детстве, что это следствие творчества, что это, как у Льва Абалкина, следствие повышенной эмпатии или долго риска, не знаю.

«Какой будет код для входа на открытую лекцию?» Катя, ваше мотивационное письмо было отобрано, вы будете там. А если по какой-то причине – у нас организационно пока все очень зыбко – вы не попадете в это число, я вам лично пришлю код, и вы сможете присутствовать. Другое дело, Катя: мы же с вами взрослые довольно ребята, зачем вам это нужно? Ведь все эти лекции так или иначе есть в открытом доступе. Правда, там будет несколько совершено новых, других, но это особая тема. Если вам действительно хочется, вы будете просто желаннейшим гостем.

«В статье о Чабуа Амирэджиби вы охарактеризовали роман «Дата Туташхиа» как полемизирующий с «Сандро из Чегема». Не могли бы вы рассказать о том, в чем именно проявляется полемика? Неужели в том, что Искандер рассказывает о крахе кавказской традиции, а Амирэджиби видит в ней опору человеческого духа?» Не совсем, хотя близко. Олег, роман Амирэджиби рассказывает о герое трикстерского класса, триксерского типа, но это разные представления о трикстере. Понимаете, есть плутовской роман «Ласарильо с Тормеса», а есть в том же жанре Евангелие. Есть герой-жертва, проводник, борец, странствующий учитель, а есть герой странствующий плут, странствующий шут. Условно говоря, это противопоставление Гамлета и Дон-Кихота и даже, может быть, Дон-Кихота и Санчо Пансы. Народный герой по «Дата Туташхиа» – одиночка, и лучшие черты народа воплощены как раз в изгое. Народа видит в нем героя, народ его обожествляет, но народ и отворачивается от него тоже. Этот герой может существовать, только отрекаясь от него. Он хочет действовать от народного блага, но народ этого не принимает.

В «Сандро из Чегема» герой из массы, из толщи; герой, растворенный в этом народе, это герой шут, тамада. Главные черты архаического народа… Говорил же Искандер мне, я своими ушами это слышал: «Зачем говорить «кавказский характер», когда можно сказать «архаический»?» Для Искандера носителем лучших черт народа является Сандро. Это его жовиальность, живость, его доброта, его плутоватость, хитрость, в общем, такой культ застолья. Все-таки Дата Туташхиа – это человек, рожденный для битвы, это скорее одинокий рыцарь, и уж назвать его носителем народной хитрости и жовиальности, когда он обречен на смерть и все время на эту смерть идет. Мушни Зарандиа за то его и любит; он его же ненавидит, но любит. Он все время пытается его поймать, но вместе с тем он живет только за счет охоты на него, и он светит отраженным светом от Дата Туташхиа. Но вот Мушни, понимаете… Дата Туташхиа и Сандро соотносятся примерно так же, как Мушни Зарандиа соотносится с поручиком Катакахиа из Окуджавы. Тот тоже такой пошлый служака, а Мушни Зарандиа – это такой самурай, стоящий на службе у государства и ненавидящий революцию как Победоносцев, по идейным соображениям.

Я уже не говорю о том, что эпопея Искандера имеет все-таки характер юмористический и дружелюбный. Это не умаляет ее достоинств, в конце концов, «Дон-Кихот» – это сатирическое произведение, веселая пародия. А так сказать, «Гамлет» – трагедия. Гамлет и Дон-Кихот – просто две версии трикстерского характера. И ведь, понимаете, в чем штука: и Дон-Кихот, и Санчо Панса в равной степени народные герои и странники. И Дата Туташхиа, и Сандро из Чегема в одинаковой степени народные герои. Но просто культ аристократизма, который находится в «Дата Туташхиа», находится в некотором противоречии с культом народа, который есть в «Сандро из Чегема». Может быть, между грузинским и абхазским характером тоже есть это роковое противоречие, трудно сказать.

Но почему «Дата Туташхиа» – любимый роман всей Грузии? Потому что грузинский аристократизм доходит там до апофеоза. А «Сандро из Чегема» – это роман антиаристократический, потому что аристократизм является там объектом довольно жесткой иронии. А я еще раз говорю: в некоторых ситуациях, к сожалению, аристократизм – это все, что остается.

«В каких фильмах, сделанных не по мотивам книг Стругацких, выражены их основные идеи?» Не могу вам сказать, Олег. Братья Стругацкие были настолько умнее своей среды, что их основные идеи выражались только у них. Рискну сказать, что некоторые идеи Стругацких выражены в фильме «Доживем до понедельника», самом умном фильме Ростоцкого. Полонский вообще был великий сценарист. Может быть, «Ключ без права передачи» Динары Асановой, по сценарию того же Полонского. Я знал Полонского, это был один из самых умных собеседников, которых я знал. «Репетитор» Нечаева – тоже замечательный фильм, тоже по Полонскому. Некоторые педагогические идеи, близкие к Стругацким, там выражены.

Д.Быков: Никакая революция не приводит к счастью: она всегда приводит к разрухе

«Что общего у Голдинга, «Десяти негритят» Кристи и Поттерианы Роулинг?» С Поттерианой не знаю, а у Голдинга и в «Десяти негритятах» действие происходит на острове. Такая островизация, изоляция сообщества. Да, это довольно близко.

«Есть ли в Свободном университете элементы экстремальной педагогики?» Олег, это очень правильный вопрос. Но вот в чем штука? Там элемент экстремальной педагогики в абсолютной неорганизованности, в дилетантской организации. Нам приходится все решать именно сейчас, дело горит в руках реально. Но это лучше, чем когда на воре горит шапка. Это бескорыстное же дело, безденежное. Поэтому это плавящийся, плавкий материал. Все еще только отвердевает, окаменевает. Вот, кстати, Свободный университет и есть такой институт чудаков, во всяком случае, по тем мотивационным письмам, которые я получил. Там есть некоторое количество карьеристов, они отсеются. Я их все равно взял, они отсеются. Но есть люди, которые просто фанатически в это вцепились.

«Будет ли поставлен «Последний ветеран»?» Будет. «Где его можно прочесть?» Нигде. Поставят – прочтете. Даже вам не вышлю.

«Что вы думаете о книге Солопова?» Дима Солопов – один из создателей «БизнесFM», «КоммерсантъFM», мой близкий друг. Он действительно человек чрезвычайно интересный и спорный, во всяком случае, как медиаменеджер. Его книжка «Десять заповедей коммуникационной войны. Как победить СМИ, Инстаграм и Фейсбук?» – это книга очень вредная и опасная, но при этом это книга доброго и щедрого человека, пытающегося сыграть в цинизм. Чистая и праведная солоповская душа прорывается. Но приемы, которые там использованы; приемы, которые он там предлагает, не всегда мне нравятся. Хотя без дураков: прочитав книгу Солопова «Десять способов коммуникационной войны» вы станете, наверное, непобедимы. Поэтому на месте советской власти в ее нынешнем варианте я бы эту книгу запретил. Пока она не запрещена, вы можете ею как-то воспользоваться. Черт знает, где ее взять, потому что и у меня-то ее нет. У меня есть ее пдф-ка, но я не знаю, где ее взять физически. То ли она уже изъята отовсюду. Это такое гнусное пособие по выигрыванию информационных баттлов. Но все-таки, понимаете, это не курс пропагандиста.

Я понимаю, почему вы задаете вопрос, как я отношусь к этой книге. К Солопову я отношусь прекрасно, к этой книге я отношусь сложно. Но может быть, я бессознательно какими-нибудь из этих приемов и пользуюсь на самом деле. Но это как бы такое разоблачение человека, который ушел из медиабизнеса и делится своими секретами. Действительно, прочитав эту книгу, вы начнете выигрывать все. Не факт, что это будет для вас хорошо. Солопов, прости меня, старого, я очень тебя люблю, и книга твоя, наверное, объективно очень полезная. Но я все время с каким-то испугом к ней отношусь.

«Какой ваш любимый роман Уэллса?» Однозначно и безусловно «Остров доктора Моро».

«Почему фантастика становится детской литературой и в СССР проходила именно по этому разряду?» Понимаете, было несколько гетто… Гетто же не всегда обречено на массовое истребление, иногда… Ну назовите это резервацией. Было несколько таких сфер, в которых можно было выжить. Это детская литература, это фантастика, и это дозволенная сатира. Как говорил мне, я помню, Данелия: «Всегда на съездах Союза кинематографистов отдельной строкой шли: «А теперь наши комедиографы – Данелия, Гайдай и Рязанов»». Это дало возможность Данелии, Гайдаю и Рязанову сказать несколько очень жестких вещей советской власти. Жанр – главное убежище. В конце концов, сугубо жанровое произведение Гривадия Горпожакса, а именно сочинение Аксенова, Поженяна и Горчакова «Джин Грин – неприкасаемый», – там они много чего сказали, но они умудрились сделать это в форме жанра. Жанр – это последнее прибежище таланта. Жанровая живопись, жанровая фотография.

«В лекции о «Собачьем сердце» вы сказали, что Уэллс – ключевой и самый влиятельный писатель двадцатого века. Поясните это утверждение?» Да что же тут пояснять? Все главные конфликты двадцатого века Уэллса предсказал. Первая и главная – диверсификация человечества – предсказана в «Машине времени». Все остальные, включая Стругацких с люденами, идут по этой матрице. Уэллс доказал, что элои и морлоки – это будущее человечества. И потом интонационно он очень многое угадал. Кстати, вторая главная сюжетная схема – конфликт с убийственным инопланетным разумом, как в «Войне миров». Собственно говоря, в ситуации «Войны миров» мы и живем, просто цивилизационный конфликт был, на самом деле, межцивилизационным, и это был конфликт, скажем, двух цивилизаций в конце двадцатого столетия. О чем здесь спорить? Правильно сказал Вадим Шефнер, по-моему, что все ужасы войны не затмили ему страшного закатного Лондона, описанного Уэллсом; Лондона, захваченного инопланетянами. Да, наверное. Действительно очень страшное зрелище.

И потом интонационно гениальный совершенно у Уэллса рассказ «Дверь в стене». Просто о детстве, о рае детства и об ожиданиях этого рая, о страшном возвращении туда, провале, который нас караулит, когда мы хотим открыть эту дверь, никто ярче не сказал. Просто он был великий писатель. Лучший писатель поколения. Писатель того же класса, что Честертон и Уайльд, но гораздо более универсальный, и пусть все свое главное он написал еще в XIX столетии, но даже «Россия во мгле» – это вполне себе проницательная книга. И «кремлевский мечтатель» – довольно точное определение. Другое дело, что он потом опять приехал и купился на сталинизм. Но то, что он сюда ездил, подчеркивает его чутье на будущее, потому что будущее закладывалось там. Нет, Уэллс – выдающийся автор.

Я вот думал, кстати, не вписать ли в «Истребитель», пока не поздно, поздний приезд Уэллса в Советский Союз. Там действие происходит позже, но можно было что-то выдумать. Наверное, нет, не буду.

«Я перечитывал «Монументальную пропаганду» Войновича, дошел до сцена разрушения дома и подумал: город Долгов из чонкинской трилогии – можно ли его считать советским вариантом Макондо/Глупова?» Да, конечно, только Долгов, как это всегда у Войновича (он же начинал как поэт), такая полисемичная, довольно метафоричная идея, потому что Долгов – это и город, в котором все надолго, и город, в котором все должны, все отдают долги. Город долгого долга – это хорошая советская метафора.

«Есть ли попытки описать нынешний Долгов/Глупов, заслуживающие читательского внимания?» Нет, я за последнее время не встречал. Сальников ближе других подошел в своем образе Екатеринбурга в «Петровых гриппе…», такой город-грипп. Вопрос не в моем отношении к Сальникову – он замечательный писатель, – но мне кажется, что пока нет такого города. У меня были попытки, город Блатск в «ЖД», например. По-моему, довольно удачно, но самого себя я оценивать не могу, и потом, они не претендуют на ту унивесальность, которая была у Маркеса и Щедрина. Это все-таки вопрос целевой установки, а там это довольно эпизодически сделано.

«Собираетесь ли вы экранизировать свои произведения?» «Живой» – это не мой сценарий, это моя новеллизация и Чертанова готового фильма Велединского. «Механик судеб» – вот вы спрашиваете, где печаталась «Ораторская механика судеб», – есть книга, а есть фрагменты в альманахе сценариев и, по-моему, в «Искусстве кино». Что касается, значит, экранизаций, то у меня с экранизациями все хорошо. Я только что продал свой роман опцион – и опять не будет фильма. Я просто это знаю. Господь так устроил, что я немножко за это получаю, но при этом могу не опозориться. Фильмов не бывает. Это очень хорошее решение, это правильно. Потому что мои вещи не для экранизации, но выглядят соблазнительно, поэтому опцион продается, а позор избегается. Сам я рано или поздно сниму «Эвакуатор» обязательно. Потом у меня есть идея, как снять «Остромова», но это не сейчас.

«О чем роман Гюго «Человек, который смеется»?» А вот об этом, о триггере. О том, срабатывает крючок по переводу человека в сверхчеловека. О том, как компрачикосы, изуродовав человека, каким-то образом продвигают его к сверхчеловечеству. Гуинплен как раз такой герой, хотя и очень страшный.

«Спасибо за вашу интеллектуальную филантропию». На здоровье, это скорее такая форма мизанропии.

«Умер переводчик «Улисса» и автор комментариев к нему Сергей Сергеевич Хоружий. Были ли вы знакомы, несколько слов о нем?» Даша, я не был с ним знаком, но я относился нему с бесконечным уважением, с бесконечным. Его комментарий к «Улиссу» был выдающимся вкладом в джойсоведение, в русскую джойсиану. И он был выдержан в таком дружелюбном, демократическом тоне, без всякой элитарности. Нет, хороший был, абсолютно выдающийся, страшно симпатичный человек. Хоружий всегда настаивал на том, что хоть в конечном варианте перевода ничего не осталось от Хинкиса, но без Хинкиса перевод был бы немыслим. Поэтому это, конечно, их совместное творчество.

«Оцените творчество Вероники Тушновой. Его стихи волшебны и очень трогательны». Она очень хороший поэт, о ней есть в «Ста лекциях» довольно подробно, с подачи Саши Яковлевой, редактора этой программы, которая Тушнову очень любит.

«Да, пожалуйста, Марка Фрейдкина». Очень много заявок.

«По воспоминаниям Андрея Сергеева, Заболоцкий обмолвился: «Если бы собрать все написанное обо мне, получилась бы интересная книга». Нет ли такой книги?» Есть, «Заболоцкий: pro et contra». Там собрано не все, но довольно много.

«Расскажите о влиянии сказок на менталитет народа». Завтра буду рассказывать об этом в лекции о русских сказках.

«У сына в школьной программе Гоголь. Что происходит, почему так?» Гоголь – не для школьной программы. Это серьезная очень литература. Поэтому ничего нет удивительного, что мальчик его пока не понял. Это значит, что он вернется к нему позже.

Д.Быков: Настоящая революция заключается в том, чтобы перейти на новый уровень существования, построить альтернативу

«Правление Николая Первого способствовало становлению золотой эпохи русской литературы или угнетало?» А что он такого, собственно, сделал-то? Крушение этой империи и реформирование этой империи – это было создающим культуру фактором, а вообще-то золотой век русской поэзии начался до Николая, а при Николае он, скорее, заглох. При Николае самым преуспевающим поэтом был Бенедиктов, простите, да. А так-то Пушкин при Николае испытал глубочайший кризис, кризис 1831 года. Хотя при Николае и написан «Медный всадник», но напечатан он при Николае (кроме вступления) он быть не мог. Золотой век русской поэзии – это Катенин, Батюшков, «дней александровых прекрасное начало», поздний Державин, «Арзамас», расцвет альманахов, «Полярная звезда», но никоим образом не Николай. Николай – это затухание Золотого века русской литература. А потом крах Николая и реформирование, царствование Александра (по крайней мере первые десять лет) – это расцвет русской литературы.

Поговорим о Марке Фрейдкине, тем более что все желающие поговорить «Носе» и фабуле удачного двойника, неожиданно для меня всплывшей, смогут подключиться завтра в Свободном университете. Марк Фрейдкин начинал как переводчик, и некоторые его переводы (как, скажем, «Барабанщик Ходж» из Томаса Гарди) мне представляются эталонными, и впоследствии как переводчик Брассенса он достиг, мне кажется, наибольших высот. Он создал русского Брассенса, а это феномен такой виртуозности… И, конечно, он был божественно музыкален.

Но вот в чем главная удача и главное чудо Фрейдкина. Он никогда не относился к литературе и тем более к песням как к главному своему делу. Это всегда было как-то побочно, и он сумел придать своему поэтическому творчеству такой характер альбомности, характер необязательности. Он занимался очень многими делами в своей жизни, в частности, был создателем лучшей первой книжной лавки «19 октября» на Боровицкой, и именно благодаря ему я свою первую книгу продал. Очень хорошо помню тогдашнего, еще очень толстого и кучерявого Марка, который там всем этим делом руководил.

Он запомнился мне прежде всего как человек, относящийся к поэзии с такой высокой аскезой, с такой высокой требовательностью, что он никогда не принимал самого себя слишком всерьез. И в этом, может быть, заключалась особая прелесть его сочинений, их особая интимность. Ведь большинство его песен и его группа «Гой» выросли из домашнего общения, из каких-то поздравлений. Это и есть тот заход на сопредельную территорию, о котором применительно к Пушкину писали формалисты. Заход в альбомную лирику за новыми технологиями и новыми приемами.

Фрейдкин сумел превратить свою жизнь и свой дружеский круг в персонажей фольклора. Нечто подобное сделал Паперный с «Китайским летчиком Джао Да». Это тоже его домашний фольклор, который перешел в такой фольклор городской интеллигенции. Отличительная черта Фрейдкина – почему ему песни так прекрасны? – он при общей своей мизантропии, которая, как мне кажется, в его резковатой прозе очень сказалась, ужасно любил тех немногих людей, начиная с одноклассников (у него был очень сплоченный класс), начиная с учителей. Он принес ту интимность, без которой его поэзия была бы невозможна. Та мера любви, та мера братства, которая сплачивает изгоев. Они все неудачники, все маргиналы (вспомните «Собачью жизнь»); и Фрейдкин всегда подчеркивал хрупкость, близость старости. Он чуть ли не в тридцать лет написал: «С каждым днем идет на убыль радость бытия». Вот это «всех нас держит на прицеле дедушка Кондрат». Вот это ощущение близости смерти, хрупкости пришло именно из альбомности его лирики.

Но зато посмотрите, какое чувство хрупкости жизни есть в «Песне об отце», совершенно гениальной («Если б был мой отец живой…»). И самая моя любимая песня «Соседка»:

У того ли косогора, у того ль ручья, У того ли перелеска, у того ль пруда – Там жила-была соседка неизвестно чья, Не расскажешь ли чего бы, не поймешь когда. Кривобокая избушка, крыша – решето, На окошке две гераньки, за окошком – мрак, А ночами приходил к ней неизвестно кто, И они друг с другом спали непонятно как. И у них была любовь – ну, не разлей вода, Но однажды ради грамотных сюжетных схем Он собрался и уехал – не сказал куда, Непонятно за каким и неизвестно с кем. С той поры, присев к окошку зимним вечерком, Знай твердит она геранькам о своей беде: «Я грущу здесь, как зегзица, не поймешь о ком, А его, засранца, носит неизвестно где!» Облетает позолота рукотворных драм, Осыпается листва нерукотворных лет, Ходит жалость-замарашка по чужим дворам, Да двурушница насмешка ковыляет вслед.

Это последняя строфа, в которой появляется «жалость-замарашка» – это какой-то удивительный прорыв. И тоже из ничего это вырастает. Такая же вещь, совершенно гениальная у него, – это «Колыбельная». Мне кажется, пронзительнее текста нет во всей русской поэзии. Это одна из последних песен Фрейдкина, уже предсмертных, там, помните, где «выл в отчаянии по ночам»? Потрясающий совершенно образ такой неудачной, маргинальной и при этом единственно прекрасной жизни.

Фрейдкин вообще воспринимал себя как маргинал, и я думаю, что его ранняя дружба с Венедиктом Ерофеевым очень повлияла на него. Тут дело, конечно, не в алкоголе, которого он тоже был большой друг; скорее, теоретически. Но это дело в позиции этой «постороннести», этой маргинальности. И Фрейдкин умудрился это сохранить. Хотя когда он пел, он весело лучился доброжелательностью и каким-то уютом. Но уютнее всего чувствовали себя с ним именно вот эти «фраера» (по выражению Окуджавы), именно маргинальная интеллигенция. Кстати говоря, в этом плане Фрейдкин был довольно решительным человеком, потому что самая маргинальность его была бескомпромиссной. Вот это сочетание интимной нежности бескомпромиссного вкуса плюс абсолютная виртуозность формы делает его главным певцом современной российской интеллигенции. Я бы видел Фрейдкина как, наверное, главного героя, ненавязчивого духовного сопротивления. Не говоря уже о том, что он был очень большим поэтом. А мы услышимся через неделю, пока.