Один - 2020-07-02

Д.Быков

Понимаете, как только в России разрешили мало-мальски свободу слова, эта свобода слова тут же перешла все барьеры и, по сути дела, разорвала всю систему, всю теплицу. Когда в России разрешат ношение оружия, на улицах начнутся интенсивные перестрелки, потому что если оружие разрешено, значит, надо им пользоваться, пока не запретили. Как только в России был конституирован, разрешен свободный бизнес, тут же в бизнес полезли люди, которым не то что совершенно не надо было, а противопоказано было им заниматься, и они начали разоряться немедленно.

И вот здесь есть некоторая опасность, скорее, морально-психологического плана. Видите ли, когда презрение к институтам и к народным голосам, и к основному закону страны официально закреплено, когда первые лица государства в этом отметились, когда при таком подсчете голосов (я не буду его оценивать), при такой процедуре голосования, при таком отношении даже к неправильно или правильно – не важно – голосующим «против» (отношении абсолютно науськивающем), – когда это все возводится в закон, закон перестает существовать. Конечно, мы не проснулись в другой стране. Мы проснулись в стране, в которой закон не работает, он не работал и до этого, но теперь такое положение признано нормой, принято, как официальное. И поэтому, понимаете, в сегодняшней России добиться исполнения какого бы то ни было закона будет уже крайне сложно.

В общем, надо признать откровенно, что мы существуем сейчас в системе заново формирующейся этики, и эту этику придется формировать, без преувеличения, с нуля. Понимаете, говорят: «Уставы пишутся кровью». Но дело в том, что законы тоже пишутся кровью. Понимаете, и чаще всего они пишутся кровью невинных жертв. Для того чтобы в стране отстоялась, осуществилась сколько-нибудь сбалансированная судебная система, надо пройти через этап самосуда, через суд Линча, через процесс постепенного установления и формирования общественного мнения относительно того, что закон лучше соблюдать. Но процесс выработки правил – это всегда процесс очень кровавый. И то, что в сегодняшней России станет гораздо больше просто уличных столкновений (уже не фейсбучных, не теоретических, а просто кому-то что-то не понравилось в вашем лице или поведении на улице), – это все будет, и ничего с этим поделать нельзя. «Нет теперь закона», как пел Высоцкий на эту тему. И не важно, основной это закон или еще какой-то.

Мне кажется, что следующий этап в развитии российского реформаторства (назовем это так, хотя, конечно, это не реформаторство, а очередное закрепощение), – это будет стремительное изменение уголовного кодекса. Во-первых, мне кажется, что в течение этого года кто-нибудь из Госдумы, кто-нибудь из особенно ретивых (необязательно Жириновский, но он спец по таким вбросам) обязательно инициирует возвращение смертной казни. Либо за особо крупные хищения, либо за государственную измену, то есть в том или ином виде вернется 58 статья с ее десятью или двенадцатью (сколько их там было?) подпунктами. Дальше, естественно, произойдет глобальное ужесточение системы наказаний при полном таком же функционировании или квазифункционировании судебной системы. Ну а дальше, вероятно, или большая война, или закрытие границ, но какой-то очередной сеанс повышения ставок, потому что пока все идет именно по линии нарастания, взвинчивания ставок, осуждения всех партнеров, ощущения осажденной крепости. То есть будет сделана некоторая попытка крайней невротизации населения.

Д.Быков: Надо признать откровенно, что мы существуем сейчас в системе заново формирующейся этики

Я не хочу сказать, что в России действительно огромное большинство людей относятся к закону пофигистически. Это совершенно не так. Скажу больше: вот эти все разговоры о том, что победил «глубинный народ»… Понимаете, сам термин «глубинный народ» нуждается в существенном уточнении. Мне хотелось бы как-нибудь при случае сделать лекцию на эту тему, написать даже, возможно, книгу: «Глубинная книга», по аналогии с «Голубинной». Что они называют «глубинным народом» с легкой руки Владислава Юрьевича? (с тяжелой, конечно, потому что его термины плохо приживаются, но что он называет «глубинным народом»?) Понимаете, в каждом из нас живет глубинный, пещерный человек, он где-то есть безусловно. Это человек, который еще не воспитан, который не учен, который не получил элементарных навыков, который на все сложное и сколько-нибудь delicious, уточненное, деликатесное отвечает: «Нам это без надобности» или «Мы академиев не кончали».

Он в каждом из нас сидит, как в каждом принце сидит свинопас, как в каждом аристократе сидит воин, викинг или ключарь, или прислужник, постельничий, – за каждым человеком тянется довольно длинный шлейф его пещерных предков. В нас сидит этот пещерный человек, и именно поэтому – это, кстати говоря, абсолютно всемирная черта – совершенно нет никакой трудности, это абсолютно не бином Ньютона, этого пещерного человека разбудить. Гораздо труднее – как показал Шаламов – удержать на человеке этот тонкий флер цивилизации, тонкий блестящий покров культуры, который наброшен на сидящего в нем троглодита. Но ведь для того, чтобы этого троглодита разбудить, как правило, достаточно противопоставить друг другу взаимно обусловленные вещи, например, свободу и порядок или закон и свободу опять же. И немедленно по этому признаку раскалывается любое общество, и мы в Штатах сейчас видим то же самое.

Что ни говорите, а ведь именно Дональд Трамп сделал все возможное, чтобы это общество расколоть, и оно теперь раскалывается уже без Дональда Трампа, уже это не входит в его интересы, а оно раскалывается все равно. Потому что тон, интонация, которые делают музыку. Это совершенно нормальный процесс, то есть не нормальный, а предсказуемый. Не зря еще Михаил Глебович Успенский, царствие ему небесное, сказал, что фашизм – нормальное состояние всякого общества. Нормальное, потому что очень легко воспроизводимое. Этот «глубинный народ», этот «глубинный человек» расчищается в любом обществе элементарно, и главное откровение XXI века заключается в том, что победить его нельзя: его можно загнать вглубь, его можно с помощью довольно резких катаклизмов отбросить назад, загнать в ад, как говорил Атос: «Вы не женщина, вы демон, и этого демона мы загоним обратно в ад». Его можно ненадолго загнать в ад, но оттуда появляется Мордаунт, его сынок.

Это, к сожалению, непобедимая в человеке структура, потому что мы не можем победить генетическую зависимость от зверя, свое происхождение, свою принадлежность к тварному миру, свой, если хотите, первородный грех. Поэтому та система, которая удачнее других загоняет пещерного человека в пещеру, где ему и быть надлежит, является успешной и триумфальной. А та система, которая его упускает, – ничего не поделаешь, она рано или поздно становится жертвой этого троглодита, потому что троглодит в общении любит соблюдать законы: ему показываешь законы, а он говорит: «Ха! А мне это зачем?» И культивация этих пещерных качеств, которые некоторые называют пассионарностью, хотя, на самом деле, пассионарность и есть самая вонючая, самая грубая пещерность. И культивация этих качеств чревата только одним, как у Толстого в замечательно рассказе «Союз пяти»: сначала появилась система, которая ниспровергла закон, а потом люди, привыкшие к этому, ниспровергли систему. Не надо расшатывать доверие к Конституции, не надо вытирать ноги об нее, потому что дальше ноги будут вытирать об вас.

Вот самоубийственность такого поведения для многих почему-то очевидна. Тут же пришел вопрос: «Каковы ближайшие последствия?» Ближайшие последствия очень просты: когда на ваших глазах торжествует зло (мы уже привыкли к этой цитате Томаса Манна), то это благотворно в нравственном отношении, потому что внутренние процессы добра, внутренние противоречия добра на этом фоне как-то упорядочиваются, и люди перестают выяснять отношения по пустякам, а против абсолютного зла быстренько объединяются. Это безусловное благо. Но есть и безусловное зло, безусловный минус: когда зло торжествует – нагло, публично – это очень плохо влияет на общественную нравственность.

Именно поэтому общественная мораль в Штатах находится в таком бедственно положении, потому что восторжествовал там человек, который торжествует очень неприлично, который ликует очень как-то… Который тоже называет себя триумфатором, который тоже все говорит: «Это триумф» (как Песков сегодня сказал: «Это триумф»). Люди, которые не умеют рыцарственно торжествовать. Правда, надо сказать, что с ним боролись тоже не рыцарственно. Когда зло торжествует, это в моральном отношении очень неприятный урок. Когда на ваших глазах сильный и наглый топче умных и сложных – это просто на климат в обществе влияет очень дурно. Когда на ваших глазах, сидя на вас верхом, заклеив вам рот, еще попинывая в бок, говорят: «Надо уметь проигрывать, старичок», – это просто довольно дурно в смысле нравственного климата. Понимаете, эти люди под собой же пилят сук; они пилят сук самим понятием системы, потому что институты, процедуры и системы сдержек и противовес, законы, логика – это все как-то останавливает человека.

Ведь почему, так сказать, был так печален был крах советской власти? Советская власть была старой, глупой, архаичной училкой, которая как-то сдерживала еще этих школьных бандитов. А потом вылезли братки, и появились эти аллеи на каждом провинциальном кладбище, и пошли эти братковские войны, гражданская война в режиме самоубийства. Это было в моральном отношении омерзительно. Поэтому сколько бы ни говорили, что 90-е были свободным временем… Они были свободным от закона временем, свободным от правил, от милосердия, они были временем, в общем, довольно омерзительным, что говорить. А нынешнее время лишилось и той небольшой свободы, которая была в 90-х, и сегодня это такое же глумление и право сильного.

Что сегодня делать людям, которые живут? Мне тут сразу же пишу: «Какой практический совет вы можете дать?» Практический совет только один – готовиться к самозащите. Потому что когда нет закона, когда нет в обществе никаких регуляторов, когда вы не можете обратиться в полицию, потому что полиция первым делом интерпретирует вас как потенциальную жертву, вы должны, естественно, заботиться о какой-то самозащите: сбиваться в отряды самообороны (но тихо, чтобы об этом никто не знал), запасаться средствами какими-то. Естественно, разрешать оружие в России (я уже говорил), опасно, потому что, как сказано у Горчева, «половина начальников тещ будет гнить в лесополосе». Но действительно, надо как-то думать о защите, о самообороне.

Да тут нас еще припугнули тем, что по законам военного времени можно вклады не выдавать… Не знаю, на что они рассчитывают и кого этим попугивают. Но первое, что нужно сейчас делать, – это думать о защите себя, своих друзей, своей семьи, престарелых родителей, жен, детей. По крайней мере, сделать так, чтобы их нельзя было безнаказанно ограбить на улице: или не выпускать на улицу, или выпускать с телохранителям, или самому везде с ними ходить. Потому что страна, в которой нет закона, не гарантирует ни от чего. Раньше этого закона не было, но это не признавалось официально. Сегодня мы отмену закона объявили триумфом, ведь это не триумф Конституции, это триумф над Конституцией, назовите вещи своими именами. В этих условиях, конечно, каждый должен думать только о собственном спасении.

Еще один очень важный документ, который я получил, очень важное письмо, которым я хочу с вами поделиться. Это друг мой по переписке Максим Бацкалевич. Он интересный вообще малый, он белорусский писатель молодой, ему 24 года. Он сумел превратить свою болезнь – у него последствия ДЦП, он практически не двигается и не говорит, печатает одним пальцем – в художественное средство. Это небывалый опыт. Он пишет такие герметичные, страшные рассказы. Для клаустрофобского чтения они, конечно, невыносимы, для клаустрофобского читателя. Там человек все время бежит через какие-то лабиринты, оказывается в замкнутых помещениях, – как бы вот свою замкнутость телесную, этот «синдром скафандра» он сумел превратить в литературный метод. Местами это просто Кафка. У него вышло три книжки, и вот он мне прислал такое письмо:

«В это время – для всех непростое – я хотел бы помочь белорусскому детскому хоспису, помощь которого необходима сейчас многим людям…». А меня, кстати, поражает всегда грамотность писем Бацкалевича. Ему никто не проверяет их, я знаю, что он не показывает это семье, он пишет с такой идеальной грамотностью и – не поверите – с таким стилистическим изяществом, какое, в общем, не у многих здоровых найдется. И проза у него такая, и письма такие – всегда исполненные пафоса и достоинства при этом. Вот он пишет: «Белорусский детский хоспис помогает мне и моей семье шесть лет. Главное, что он дает нам – чувство поддержки, а еще все-таки каждое лето проходит детский лагерь «Аист». Я нашел себе дело: за последние три года написал и опубликовал шесть маленьких книг. Для каждого предложения, для каждого абзаца нужна невероятная концентрация…»

Д.Быков: Не надо вытирать ноги об Конституцию, потому что дальше ноги будут вытирать об вас

Дело, понимаете, еще в том, что для того чтобы написать фразу, ему нужно полчаса. Вот он так подсчитал. То, что занимает минуту у человека, вовсе не умеющего печатать, у него занимает полчаса. И вот абзац – это день. И вот он пишет: «Даже для того, чтобы жить, человеку нужно вдохновение и сверхзадача, которая его бы питала. Лично я этой энергией жизни и силы заряжаюсь только в летнем лагере «Аист». Это очень необычное место, где каждое лето собираются мои друзья со всей Белоруссии, волонтеры из разных стран. Я привожу оттуда лучшие воспоминания – других мне и взять негде. Встречаю друзей, получаю эмоции. Гости в этом лагере такие же, как я: это люди, которые провели в четырех стенах всю свою жизнь. Не пытайтесь себе этого представить. «Аист» – волшебная возможность почувствовать полноту и силу жизни, завести друзей, попробовать новое, не всегда доступное. Помочь «Аисту» может каждый. Я хочу поддержать детский хоспис, но мне нечем. Мои книги не родились бы без вдохновения, которое я получал в «Аисе», теперь я хочу подарить им единственное, что у меня есть, – эти книжки («результат своего вдохновения») на пользу Белорусскому детскому хоспису. Всем, кто поддержит Белорусский детский хоспис, я пришлю книгу. Что нужно сделать? Перевести любым удобным способом любую сумму от 10 рублей на счет Белорусского детского хосписа hospice.by/ru/help/pay. Найдите «Белорусский детский хоспис», там это есть. Пришлите мне в соцсетях фотографию чека и напишите адрес: я немедленно вышлю вам книгу».

Книги Бацкалевича стоит почитать. Напоминаю, это Максим Бацкалевич, в соцсетях вы можете его найти. Он серьезный писатель, и, если ему будет где писать, будет вообще чем заряжаться и подпитываться, я думаю, из него получится первоклассный литератор. Он уже, в общем, получился. Конечно, это книжки – что там говорить – не простые. И читать их, сами понимаете, не просто. Но в них есть такой заряд изобретательности, мужества и ужаса, рискну сказать, тоже, что их чтение вас как-то продвинет. Ну и наверное, действительно, чем обсуждать без конца довольно тупиковую политическую жизнь Белоруссии, лучше помочь Белорусскому детскому хоспису, потому что таких, как Бацкалевич, много; таких больных. Таких писателей, как он, мало, и если вы книжку его прочтете, то вы, я думаю, не пожалеете. Долго его я хвалить не буду, потому что он терпеть этого не может и вообще как-то от любой снисходительности очень одергивается, поэтому… Макс, я вам честно хочу сказать: у вас одна книга из этих трех очень хорошая, действительно по-настоящему сильная, хорошая книга. Без скидок абсолютно.

Лекцию многие просят разную, много вариантов: про «Отелло» (может быть, про «Отелло» я поговорю), но пока в письме мне пришло предложение в связи с днем рождения Ахматовой поговорить про нее, и я книжечку любимую из «Библиотеки поэта» притащил, и может быть, мы действительно что-то обговорим, потому что Ахматова… Только что этот день рождения прошел, он заставил как-то лишний раз подумать о том, как с достоинством переносить оплевывание. Это довольно приятна, интересная тема.

«В моем круге общения есть девушка, работающая редактором в научном журнале. На днях она привела фразу, пришедшую в ответ на замечание рецензента и просьбу внести изменения в текст рукописи: «Мы не какие-то там борзописцы – мы в лаборатории руками работаем». Что это – деградация интеллектуальной среды или одно из проявлений того самого «глубинного народа»?» Понимаете, я только что сказал, что «глубинный народ» – это глубинный троглодит, который сидит в каждом, и в этой глубинности нет никакого особенного преимущества, никакой особенной почвенности, кондовости, и так далее. Это просто дикость, которая есть в каждом из нас. Вот то, что сегодня растоптаны институты, проявлено неуважение к закону, – это приведет к тому, что продавец опять будет говорить: «Вас много, а я одна»; к тому, что на вас будет орать начальник; к тому, что любой маленький вахтер на своем посту будет чувствовать себя диктатором, потому что диктатура – это отсутствие закона, отсутствие правил.

«Расскажите о «Трудно быть богом» Германа, если можно подробно? Я понимаю, что кино отдельно, оригинал отдельно, между ними существует иногда интересная полемика: переход материи текста в антиматерию кино с полным сохранением сердцевины. Фильм Германа полностью изменил природу и абсолютно не затронул суть романа. Это реинкарнация, все равно как из текста сделана симфония. А что не так с армией людей, ненавидящих этот шедевр? В отзывах люди порой впадают в маразматический буквализм и пыжатся видеть в фильме только натуралистические сцены?»

Видите, мне представляется, что этот фильм несет в себе, безусловно, авторскую агрессию, авторское разочарование в людях, поэтому вызывает такую встречную реакцию. Как сказал однажды Марголит: «Я чувствую, как этот фильм меня в себя не пускает». Меня он тогда пускал, потому что совпал с внутренней эмоцией, с моим внутренним ощущением, поэтому, когда я его посмотрел, у меня было чувство лопнувшего нарыва. Я помню, что я по этому коридору Ленфильма, где там показали первую сборку, просто бежал вприпрыжку от счастья, у меня было чистое чувство счастья оттого, что при мне произошло это событие, что оправдана моя жизнь и жизнь других людей, потому что это случилось при нас: великое кинособытие.

Фильм Германа отражает разочарование, и потом это стало общим местом, но он его выразил первым. А если бы фильм вышел тогда, когда был сделан, закончен (в 2010 году), я думаю, это было бы и свежее, и сильнее. Вот это ощущение от того, что базовая теория оказалась неверна: мы летим и видим замки, думаем, что Возрождение, а прилетаем и видим: замки есть, а Ренессанса нет. Вот в этом и дело, что возможен мир, в котором базовая теория неверна или отсутствует; мир, в котором культура упразднена, и главное, что человек не хочет эволюционировать, не хочет развиваться в сторону человека воспитанного. Разумным он стал, даже можно сделать его образованным, даже умелым можно. А вот воспитанным – никак, не хочет он эволюционировать, теория воспитания не работает. Я думаю, что последние двадцать лет российской истории (да и мировой) были временем огромного разочарования в человечестве, сравнимом, наверное, только с разочарованием в просвещении после Великой французской революции. Потому что именно тогда идея Руссо насчет «нормальных условий для нормального человека» или того, что человек по природе добр, – эта идея была радикальным образом скомпрометирована.

Я думаю, что рефлексия на эту тему содержится только в одном романе (я почему об этом говорю – у меня в «Дилетанте» следующий очерк об этом писателе) – в романе Павла Когоута «Палачка», который у нас как-то недооценен из-за своей остросатирической направленности, из-за своего садического содержания. Это жестокий роман и патологический во многих отношениях. Но тем не менее роман Когоута прямо констатирует (там профессор Влк произносит эту замечательную тираду), что французская революция была актом глобального разочарования в человеке: людям оказалось гораздо интереснее смотреть на публичные казни, чем созидать справедливое общество. XXI век – это век глобального разочарования, и фильм Германа – это первая картина, в которой это разочарование в человечестве отражено.

У Стругацких в «Трудно быть богом» эта идея пока еще под вопросом, она сформулирована («после серых приходят черные»), но она как бы отрицается, а между тем это довольно мрачный роман, потому что Румата… Действительно, видно там, где он прошел. Румата отвечает этому миру единственно возможным образом – огнем и мечом. Это единственное, что с ним можно сделать. Герман пошел еще дальше: он подумал, что у Руматы есть путь Христа: он может погибнуть на глазах у этих людей, и этим чему-то их научить, но это единственное, что он может сделать. Ни образование, ни какие-то другие там паллиативные методы не срабатывают, это все косметика.

Кстати говоря, почему главным героем второй половины XX века – это моя любимая тема, я много об этом говорю – стал разведчик? Ведь сцена, когда Румата Эсторский беседует с Будахом практически буквально воспроизведена в беседе Штирлица с пастором Шлагом. И когда Мюллер перечисляет операции, которые Штирлиц провалил, – это дон Рэба перечисляет операции, которые провалил дон Румата, которые для него подозрительны. Почему? Да потому что для второй половины XX века более характерна вот эта фаустианская коллизия, когда Мефистофель посылается на землю, чтобы спасти немногих. Мефистофель посылается испытать или оказать покровительство Фаусту, будить его дух, дон Румата отправляется в Арканар спасти Будаха или дона Кабани, немногих умников и книжников, а Штирлиц посылается спасти пастора Шлага.

И он выходит действительно таким не победителем, нет, эвакуатором, потому что задача Мефистофеля – покровительствовать немногим умникам, спасать мир в целом совершенно безнадежное занятие. Ну не может Штирлиц спасти нацистскую Германию, не может Румата Эсторский спасти весь Арканар. Все, что может делать Румата, – это эвакуировать немногих счастливцев. Кстати говоря, этим же и занимались строители и покровители шарашек в России 40-50-х годов, именно поэтому «Фауст» – самый актуальный текст для сталинской России.

И я думаю, что фильм Германа, который постулировал эту мысль – «Арканар спасти нельзя, но можно кого-то вывести из Арканара», – это такая новая фаустиана. Меня сейчас занимает другая проблема: а что делать с тем Будахом, который отказывается работать с этим Фаустом? Что делать с Кондратюком, который отказался работать в туполевской шарашке? Он же был прав, наверное. Это очень глубокая мысль: конечно, ничего не просите у тех, кто сильнее вас; конечно же, сами придут и все дадут. Но главное: и тогда не берите, потому что фаустиана – это история великого соблазна. Что же делать с Будахом? А Будах там и говорит: «Тогда, Господи, убей нас». А тот отвечает: «Не могу, потому что сердце мое исполнено любви и сострадания». Обожаю эту картину и обожаю ее за горько-сардоническую, кисло-горькую интонацию, за ее потрясающую насмешливость, едкую иронию, за роль Ярмольника, которой он купил себе бессмертие, за великую, действительно, боль и ненависть, которая продиктовала этот фильм…

А если кому-то кажется, что он трудно смотрится – понимаете, после третьего просмотра уже все трудности исчезают: он понятен, он слишком понятен. А вот эмоционально он грандиозен, конечно. И особенно мне нравятся оттуда некоторые цитаты: « – Между прочим, я из так называемых культурных людей. Я окончил так называемый университет. – Я сейчас здесь всех убью, а тебя, студент, первого». Ужасно нравится. Говорят, Ярмольник сам это придумал на съемках.

«Выскажите свое мнение о политическом заявлении Ефремова». Я этого не слышал от Ефремова, я это слышал от его адвоката, который ведет себя довольно странным образом, но, видимо, он лучше выстроил стратегию защиты. Я не берусь в таких случаях ни о чем судить. Мне кажется, заявление Ефремова имело очень простое происхождение: он желал как-то себя отделить от оппозиции. Чтобы перестали люди говорить, что у нас оппозиционеры пьяные сбивают людей на машинах, что у нас оппозиционеры убийцы, что у нас оппозиционеры – это вседозволенность богемная, – все эти дешевые и подлые обобщения казенных пропагандистов. Ефремов себя от этой оппозиции пытался отделить, чтобы его с ней не отождествляли. Это не свою участь он облегчает – наоборот, отводит от оппозиции упрек в богемистости и пьянстве. Так мне показалось.

Д.Быков: Практический совет только один – готовиться к самозащите

Но у меня есть ощущение (еще раз повторяю): Ефремов – это Мэф Поттер, а Мэф Поттер не помнил, что с ним происходило, и что там происходило, мы пока не знаем, а, когда узнаем, я думаю, нас многое удивит. Удивит очень неприятно, потому что, на мой взгляд, мы увидим какой-то чудовищный план. Такое у меня есть ощущение. Я не сторонник теорий заговора, но просто у меня есть ощущение – подспудное, на уровне сюжета, на уровне фабульного чутья, – что за этим сюжетом какие-то новые, пока еще неведомые нам сложности. Сейчас адвокат, насколько я знаю, собирает свидетельские показания, и эти свидетельские показания довольно многих удивят. Посмотрим, что там будет, потому что я не обсуждаю его стратегию. И не знаю, почему он так себя ведет. И, конечно, никакого политического заявления Ефремов не делал. Ефремов сейчас молчит, и, наверное, его молчание красноречивее сейчас любых слов.

«Прочитал пьесу Лилиан Хеллман «Осенний сад». Никак не могу понять, произведение Хеллман вторично по отношению к Чехову и Ибсену, или там есть новое слово в драматургии?» Нет, по отношению к Чехову и Ибсену Хеллман не вторична никак, мне кажется. По-моему, Хеллман – это, скорее, интеллектуальный театр, и если она уж кому вторична, то это Шоу; то есть не вторична, а есть влияние. Потому что, хотя Шоу и написал «Квинтеэссенцию ибсенизма», он сам нисколько не ибсенист, и пьесы гораздо рациональнее, суше, интеллектуальнее. Во всяком случае, «The Little Foxes» и другие сочинения Хеллман – это, мне кажется, все-таки воздействие театра Шоу, плюс, конечно, весь американский театр находится под огромным влиянием Юджина О’Нила, который изобрел американскую драматургию, да и Теннеси Уильямс вырос из него, как мне представляется.

«Вы по-прежнему считаете, что происходящая в США на наших глазах революция меньшинств – это апофеоз борьбы модерна против архаики?» Я не говорю, что это апофеоз, я говорю, что это следствие гигантского разделения мира, вызванного, безусловного, борьбой модерна против архаики. Но уродливые крайности этого разделения… Понимаете, это то же самое, что и с христианством. Христианство было тоже борьбой модерна против архаики. Но уродливые крайности этой борьбы, которые всю Европу погрузили на тысячелетие в мрак и кровь, – это никаким образом не является ответственностью христианства, это следствие той же борьбы.

Из всех людей, которые сейчас что-либо пишут и как-то пытаются осмыслить происходящее, трезвостью своей и каким-то сардоническим юмором мне ближе всего Валерий Примост. Это украинский публицист, в прошлом – замечательный писатель, автор прекрасных романов «Штабная сука» и «Трансвааль в огне». Валера Примост, с которым я давно дружен, который… он моего поколения человек. Он мало того что талантливый писатель, он абсолютно блистательный публицист. И вот его «Заметки об апокалипсисе», которые он сейчас пишет в фейсбуке, – наверное, это единственное, что как-то резонирует внутренне. Он мне прислал книгу свою очень интересную, я предлагал ее нескольким московским издательствам, но как-то не встретил энтузиазма. Может, кто-нибудь заинтересуется. Почитайте, кому действительно интересна интерпретация того, что сейчас происходит; почитайте Примоста.

Он, конечно, грешит некоторым радикализмом… Вот хочу ему от себя сказать: никогда не бывает все так хорошо или так плохо, как кажется. Но невзирая на эту спасительную проклятую свинью жизни, как говорили Стругацкие, которая микширует любые крайности, невзирая на неизбежное смягчение прогнозов, в главной интенции Примост прав: мир действительно делится, и мы действительно будем свидетелями глобальной диверсификации. Я уже об этом лет двадцать последних говорю: о том, что человечество будет делиться на эловев и морлоков, и пройдет его эволюция по двум веткам. К этому идет все. «Не мир я принес, но меч», – Христос же об этом предупредил изначально, и это предупреждение почему-то многими интерпретируется как то, что христианство принесло кровь, инквизицию, войну всех со всеми. Это не так: христианство принесло разделение, очень жесткое. Мир не будет прежним именно потому, что происходит разделение.

Правда, Примост делит это по «золотому миллиону» и третьему миру. Я думаю, что граница проходит в другом месте. Но то, что она есть, и то, что мы сейчас будем присутствовать при страшной трещине, проходящей через семьи, коллективы, через душу отдельно взятого человека, – ничего не поделаешь, мы живем в эпоху всемирной диверсификации человечества. И, собственно, вся история об этом говорит, но бывают эпохи, когда люди более-менее едины то ли перед лицом абсолютного зла, то ли перед лицом прогресса, который всех начинает интересовать безумно, а бывают эпохи, когда брат встает на брата; эпохи, как та, что описана у Достоевского во сне о трихинах, когда каждому кажется, что он знает истину. Но сон о трихинах предполагает у каждого такую манию, а мы сейчас присутствуем при появлении нескольких социальных групп, которые действительно считают себя носителями последней правды.

Я думаю, что не только Примост; Латынина догадывается о многом, хотя у нее совершенно другая система взглядов, и с ее языка на свой я предпочитаю не переводить, но Примост – это тот, кто формулирует в моем духе. Он договаривает то, что я могу не всегда договорить.

«Знаком ли вам фильм Золтана Фабри «Пятая печать»? Поделитесь мнением о первоисточнике». Фильм, конечно, смотрел, но давно, а повесть не читал, к сожалению.

«Что характерно для мировоззрения позднего Заболоцкого?» Вот это интересный вопрос, потому что поздний Заболоцкий по отношению к себе раннему не находится в оппозицию. Заболоцкий эволюционировал примерно между «Торжеством земледелия» и «Второй книгой», но относительно «Второй книги», мне кажется, его мировоззрение не эволюционировало никак. Эволюционировала манера, и он гордился очень тем, что он манеру несколько упростил, а духовного содержания своего никаким образом не предал. У него как все развивалось? Он прошел период пантеизма, но у него, как мне представляется, была очень серьезная, органическая вера в бессмертие души, но не совсем души, в бессмертие сознания, скажем так. Картину этого посмертного бытования сознания он наиболее полно изложил в стихотворении «Сон», которое действительно имеет какой-то загробный опыт.

Отношение Заболоцкого к Сталину (тут об этом тоже есть вопрос)… В последнюю свою ночь он сказал жене, что хочет написать эпическую поэму о Сталине, потому что Сталин был последним человеком старой культуры и сочетал в себе варвара и все-таки наследника культуры почти римской. Но в принципе, в стихотворении про Казбек («Я вышел на воздух железный…») все про Сталина уже сказано. Сталин – это когда в сложный мир человеческого познания и бессмертия вторгается грубая, каменная, неотесанная реальность, абсолютно им не уважаемая, им не любимая. Он смотрит на него так же, как смотрели хевсуры на острые грани его. Это грубое явление, нечеловеческое. А Заболоцкий любит все тонкое: строение насекомого, строение цветка, строение капли воды под микроскопом. Ему интересно познание прежде всего и культура, эта сложность. И его конечная вера, что познающая душа никуда не исчезает… Когда при нем говорили о смерти, он бесился, он всерьез ссорился с людьми, которые не желали этого понимать. Для него смерть была одним из бесконечных превращений.

«Очень хочется точно знать, а был ли Билл?» Ну то, что Шекспир – это историческое лицо, для меня совершенно несомненно; и то, что, скорее, сам Шекспир за себя и писал, – это мне тоже очевидно. Не только потому, что для меня так убедительны аргументы стрэтфордианцев и не только потому, что в «Короле Джоне» нашлась целая рукопись страницы шекспировской, а потому что шекспировские тексты, эволюция шекспировских пьес наводит меня на мысли о едином авторстве; на то, что это один человек, который прошел именно такой путь. Конечно, это очень эффектный путь – что именно у Рэтленда были два соученика, Розенкранц и Гильденстерн, и Луначарский сказал: «После этого верить в стэнфордскую гипотезу вообще невозможно», – но мне как-то исторический Шекспир как личность, реконструируемая по пьесам, мне понятен, и понятен он мне как абсолютно цельное существо, а не как результат соавторства двух мужчин и одной женщины.

«Будущее не за противными саламандрами, а за симпатичным Электроником». Я хотел бы так думать, но, к сожалению, Электроник оказался утопией, а саламандры вот они, вокруг. Кстати, Когоут сделал блестящую инсценировку «Войны с саламандрами». Я вообще когда писал в «Дилетане» о Когоуте, поразился тому, какую параллельную эволюцию – Радзинский и Когоут. Их ранние пьесы о любви очень похожи, и одновременно Когоут написал «Палачку», а Радзинский – «Записки палача». Это потому, что в человеке палачество сидит очень глубоко, и всякий раз, когда мы переживаем очередной крах идеалов гуманизма, на первый план выходят палачи. Кстати говоря, и Набоков не просто так написал «Приглашение на казнь».

«Как, по-вашему, соотносятся Одесса советского времени с современной украинской Одессой? Очень люблю этот город». Я сам очень люблю этот город, видимо, обычная моя августовская гастроль состоится в октябре, чтобы мне в карантине там не сидеть (если получится у меня это сочетать с одной довольно далекой латиноамериканской поездкой, которая запланирована для романа, но посмотрим, как получится, как будут эпидемиологически дела обстоять; сейчас, как вы знаете, нельзя загадывать даже на день, хотя я никогда стараюсь этого не делать). Что касается Одессы, мне кажется, ее уникальная левантинская природа, уникальность одесского мифа – не только литературного, не только бабелевского, не только восходящего к Жванецкому, – многообразного мифа никуда не девается.

Одесса сегодняшняя остается таким же городом-государством, отдельным и от России, и от Украины, и от всего остального мира. Это город со своей мифологией, трагической (сейчас более трагической, чем раньше, и не только и из-за событий 2 мая, но и потому, что Одесса лишилась многих животворных источников). Советская Одесса действительно была самым лакомым, самым любимым городом Советского Союза. Сейчас она, конечно, живет в гораздо более изолированном контексте, но душа, дух Одессы не деваются никуда, потому что он заложен в климате, в архитектуре, в градостроительном плане. Пока в Одессе есть такие поэты, как Таисия Найденко, которая мне представляется лучшим ныне живущим поэтом своего поколения, все у нее будет хорошо. Как раз Найденко пытается выстраивать такой одесский миф нового типа и, конечно, она очень большой, замечательный мифотворец, создатель нового образа страны. Ира Морозовская как раз сейчас привезла мне ее книжку, и я просто перечитываю ее с упоением.

«Вот литературный и не только литературный вопрос. Из дневника Нагибина: «Если сходятся люди, которые любят друг друга, у них все должно быть на жизни и смерти. Нет такой вещи, которую нельзя было упростить». А как считаете вы?» Марина, теоретически я с этим совершенно согласен. На практике есть вещи, которых, в общем, не простишь. Понимаете, просто есть действительно от уровень близости («есть в близости людей заветная черта», которую не перейти никаким сходством), когда, действительно, вы до известной степени одно. Я не знаю, какое именно это сходство: оно психологическое, в известном смысле, оно физиологическое, но физизологическое в меньшем смысле. Потому что в физиологии – вы поймете, о чем я говорю – всегда можно как-то договориться, условно говоря, быт, физиологии, быт, секс, воспитание детей – это те вещи, в которых всегда можно притереться, если есть какое-то общее главное: или это общая уязвимость (условно говоря, когда калеку любит калека), либо сходство механизмов душевных реакций, взаимное угадывание мыслей. При таком сходстве можно простить все, потому что оно так редко случается, что искупает собой все.

Но надо вам сказать, что при таком сходстве и не бывает измен, потому что это все равно, как вы действительно подышали кислородом, а вам захотелось сероводорода. Так не бывает. «Какая стрела летит вечно? – не устаю повторять. – Стрела, попавшая в цель». Если вы нашли такое совпадение, то после него все остальное воспринимается как грубость, как оскорбление. Так что, наверное, прав Нагибин, но, наверное, Нагибин нашел такое только в самом своем последнем браке с Аллой. Потому что сначала это ему мерещилось в Белле Ахмадулиной, но потом, к сожалению, быстро эти отношения начали распадаться.

Д.Быков: Заявление Ефремова имело очень простое происхождение: он желал как-то себя отделить от оппозиции

«Кто из современных авторов и с какими работами может стать классиком, произведения которых будут читать через лет сто?» Алексей Иванов, я думаю; по крайней мере, с «Ненастьем», а, может быть, и с «Блудой…», да и с «Географ глобус пропил». У Иванова, безусловно, есть такие шансы. Из поэтов – те, кого я упоминаю; безусловно, Найденко. У Иры Евса, кстати, харьковчанки замечательной есть шансы. У нее замечательные есть стихи, да и человек она такой, вполне соответствующий своему поэтическому уровню. У Лимонова, я думаю, бессмертие такое довольно-таки гарантированное есть. Он совсем рядом ушел, и думаю, что он себя в литературу впечатал, и не рядом с Селином, а где-то повыше. А вообще это ведь вещь совершенно непредсказуемая. Мы кого-то из гениев, ныне живущих, совершенно не знаем сегодня. Я в этом уверен. Я уверен, что долго будут читать Акунина, причем не фандоринский цикл, а «Счастливую Россию» и «Трезориум», вот такие вещи, потому что он очень многое там угадал. Наверное, Дубова буду читать, «Большую пайку». Да и «Лахезис», я думаю, тоже, потому что он не документальные свидетельства оставил, а он оставил свидетельства внутренних поворотов очень серьезных.

Вспоминаю Дубова именно потому, что у нас не далее как позавчера был с ним прямой эфир в «Литературе про меня», там тучу какую-то дикую вопросов ему накидали, и вопросов жестких, и жестко, лаконично, очень холодно и насмешливо он отвечал, но все равно впечатление общения с огромным, сложным, мыслящим, неудобным, страшно дисциплинированным внутренне человеком, человеком математического склада. Всегда от Дубова такое чувство, как от пребывания в Дубне, когда ты видишь людей, которые на класс выше тебя, принадлежат к другому классу, они иначе образованы, иначе мыслят, иначе формулируют. И то, что он не с нами, а с англичанами, большая ошибка.

«Видите ли вы разницу между христианством и паулианством? Ведь христианство – это там, где двое во имя его, а паулианство – это «кто не с нами, тот против нас»?» Нет, я бы так не сказал. Вы рассуждаете как Ницше и в известном смысле как Лев Толстой, который был большим противником паулианства, но, во-первых, Павел Первый…. Прости, господи, то есть апостол Павел… хотя он действительно «первый» из церковных писателей, Павел – это первый и лучший из христианских публицистов; ни Фома Аквинский, ни даже мой любимец Блаженный Августин с публицистической мощью Павла, с его формулировками, с его огнем сравниться не могут. Это действительно человек, который побыл Савлом, и эволюционировал, полностью себя переписав – я верю только в такую эволюцию, «человек-палимпсест». И потом, понимаете, паулианство – это же не отрицание христианства; это адаптация христианства к законам общественной организации. Это адаптация христианства к человеку. Не к тому, не к той истории, а к человеку как таковому, и я не вижу роковых противоречий между паулианством и христианством, если не считать, конечно, знаменитой формулы, что «нет власти аще не от бога». Но мне близка расшифровка, которую дает Кураев: под властью здесь понимается порядок, само явление закона, что бог – это закон. С этим можно спорить или не спорить, но к обожествлению власти это не приводит не фатально.

«Знаком ли вам биографический двухтомник Брайна Бойда о Набокове?» Еще бы. «Можете ли вы его рекомендовать?» Пожалуй, да, но в наибольшей степени о Набокове надо читать или книгу Зверева, которая написана с позиций антинабоковских и потому утверждает в набоковских правоте и величии от противного, или читать книгу Долинина «Писатель Сирин». Книга Бойда тоже очень хороша, но она фактографически очень ценна, а настоящий, живой Набоков все равно в «Speak, memory» и «Strong opinions». А мы с вами услышимся через пять минут.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Надо делать все, что хочется. Поскольку большинству людей делать плохого не хочется… Помните: «Что хочу, то делаю, и честное слово: я ничего плохого не хочу!», – сказано у Кима в одной из моих любимых песенок. Большинству людей плохого ведь не хочется. Старайтесь реализовываться максимально полным образом. Хочется сменить работу – меняйте, вообще делайте все, что хотите. Потому что хуже нет, как жалеть об отброшенных возможностях. Старайтесь жить максимально полно, использовать на всю катушку то, что вам дано; то немногое, что нам надо. А кому-то и многое, может быть. В любом случае, надо все время помнить, что люди, пытающиеся вас остановить, как правило, добра вам не желают. Или они желают, чтобы вы повторили их неудачу, или они желают, чтобы из вас тоже ничего не вышло. Или они желают, чтобы вы никаких неприятностей не доставили. Даже когда родители вас ограничивают, прислушиваться к ним необязательно. Ох, мать сейчас, наверное, негодует у приемника. А что делать?

Я сыну своему и другим своим детям, воспитанникам, друзьям могу дать только этот совет. Сына называют в первую очередь именно потому, что он заканчивает в этом году факультет, ему приходится выходить как-то во взрослую жизнь, хотя он и так довольно много всего делает. И мне нравится то, что он делает. И мне нравится, что он не боится пробовать вещи, которых он совершенно не умеет, и постепенно обучается. Так что не бойтесь – тот универсальный совет, который можно дать.

«В русской литературе нет захватывающей книги уровня «Трех мушкетеров» или «Графа Монте-Кристо». Почему?» Во-первых, Аркадий Рух недавно – я люблю очень Руха, его лекции, его взгляды на литературу, они у нас похожи, он был здесь у нас на встрече Нового года – замечательно сформулировал: «Как ни странно, русская литература не очень думает о читателе, не очень о нем заботится. Но именно это делает ее парадоксальным образом такой читабельной». Понимаете, самых чтимых авторов прошлого (таких, как Дюма) сегодня не больно-то и читают. Чтобы решить свои внутренние проблемы, читают Гончарова, про Толстого уж не говорю, читают авторов второго ряда (таких, как Писемский). Все равно русская литература оказывается более читабельной, потому что имеет дело с коренными, болезненными проблемами. Вельтмана, кстати, многие сейчас читают, целая мода идет на него, как ни странно, среди подростков.

У меня есть такое ощущение, что русской литературе авантюрный сюжет не очень-то и нужен, или он нужен как метафора, как у Штильмарка в «Наследнике из Калькуттты», когда сквозь пиратов отчетливо просвечивают зэки и сквозь быт капитана Бернардито, конечно, просвечивает барак лагерный или, во всяком случае, война. Но в принципе, такая остросюжетная, авантюрная литература в русской традиции действительно не прижилась, потому что Россия исследует приключения души, сложную диалектику вот этого русского человека. Я даже могу сказать, в чем главная проблема. Главная проблема русской литературы – сейчас формулирую раз и навсегда, экспромтом, но я давно шел к этой формулировке – в том, можно ли сохранить прямую душу и прямые взгляды в условиях кривой политической системы? Более того, можно ли задаваться этическими вопросами в условиях принципиально неэтичной и неправильной, уродливой государственности? Можно ли сохранить человеческую душу в кривых условиях? Русская литература отвечает на это «нет».

Но, понимаете, это очень интересная тема: как русская и европейская литература преодолевали главные синдромы оттепели? Вдруг оказалось, что люди соцреализма плоски, двухмерны, а моральные конфликты перед ним стоят трехмерные, и поэтому острые моральные вопросы, которые ставит перед своими героями, например, Тендряков, бессмысленны, потому что в безрелигиозном обществе (более того, в двухмерном обществе), где нравственность меняется сообразно требованиям политического момента, требовать ответа на эти вопросы нельзя. Вот он в «Расплате» ставит такие вопросы, в «Шестидесяти свечах», в «Ночи после выпуска». Но это люди уродливые, это люди, которые привыкли мыслить в категориях «да», «нет», «не знаю». А есть бесконечная сложность, бесконечное поле. Как сказал Чехов: «Между «да» и «нет» лежит огромное поле, как между «верю» и «не верю»». Поэтому можно ли в условиях русской государственности, в условиях русской кривой экономики, русской общественной системы, идеологии навязанной сохранить моральность – это и есть главный вопрос русской литературы, и он интересен будет всегда, потому что, собственно говоря, более глобального вопроса в мире нет.

Интересно, что русский литературный герой всегда умнеет за счет любви, потому что в любви такая ортодоксальная схема, выбор между «да» и «нет», между предательством и верностью, между долгом и чувством, – он более сложен, более богат. Любовь усложняет человека. Именно поэтому русский положительный герой – мягкий, рефлексирующий – всегда любить умеет, а действовать умеет хуже. Это глубокая, опять-таки, проблема, которую, мне кажется, по-настоящему почувствовал один Тургенев. И вот почему, кстати, герои Достоевского любить не умеют, любви не знают. Любить там умеет только один Рогожин, и то она у него выражается в том, что он убить хочет сразу же. А вот Наташа Ростова, например, у Толстого, есть пример сложности, пример сложного человека, который не вписывается ни в какие рамки.

«Почему демократическое движение не может создать единый штаб демократов?» Да может оно создать, почему же? Сейчас не та ситуация, потому что сейчас время разделений, а не время единений. Может быть, это и к лучшему.

«Как вы относитесь к творчеству таких писателей, как Илья [Израиль] Меттер («Пятый угол»), Леонид Волынский («Дом на солцнепеке»), Анатолий Кузнецов («Бабий Яр»), Юрий Пиляр («Люди остаются людьми»)? Кто-нибудь их читает сейчас?» Послушайте, вы в один ряд запихнули писателей, который действительно никто не знает и не читает и Анатолия Кузнецова, чей роман о Бабьем Яре остается в своем роде единственным. Илья [Израиль] Меттер – очень крупный писатель ленинградский. И совершенно неправильно его числить по разряду «советскости: Меттер – не скажу, что антисоветское, но асоветское явление. А Леонида Волынского я, грешным делом, не читал, Юрия Пиляра читал когда-то в детстве, но, грешным делом, не запомнил, но советские писатели – это не монолит, не скучный толстый справочник Союза писателей, в котором действительно одна десятая пишущих и девять десятых бюрократов. Там гораздо все сложнее, мне кажется. И в советской литературе были очень сносные тексты. Другое дело, что часть из них была отравлена советской цензурой и самоцензурой, а часть из них, как, например, тексты советских фантастов 60-х годов, просто жила без оглядки на эту цензуру.

«Я слышал, что первым детективом считается «Похищенное письмо» Эдгара По, а мне всегда казалось, что первый триллер – это «Мадемуазель де Скюдери» Гофмана». То, что «Мадемуазель де Скюдери» – это первый детектив , написано, простите, в предисловии к красному однотомнику Гофмана 1981 года, моему первому Гофману, которого я получил на конкурсе чтецов из рук зав РОНО Асеева. Городской конкурс был, и я там занял второе место. Действительно, «Мадемуазель де Скюдери» общепризнано первый детектив в мировой литературе, точно так же как первый психологический роман – это «Принцесса Клевская». С дебютам все более-менее расписано, хотя есть такая точка зрения – в частности, ее придерживается Акунин или Дубов, – что зачатки детектива есть уже и в «Гамлете».

«Хотели бы вы жить в мире Полдня? Возможна ли там иная система, чем коммунизм?» Там не коммунизм, там такая, если угодно, тотальная система воспитания. Там система, которая на Радуге, когда люди озабочены больше всего процессом творчества и познания. Да, это будет обязательно; да, я хотел бы жить в мире Полдня. Да, я еще надеюсь пожить в мире Полдня.

Кстати говоря, мне тут прислали хороший вопрос, от Анны: «В чем исторический смысл этих поправок в Конституцию?» Знаете, иногда продемонстрировать максимальную отвратительность полезно в том смысле, чтобы от нее сильнее оттолкнуться. Помните, как Искандер учит: «Когда тонешь, главное – быстрее достичь дна. Тогда есть шанс оттолкнуться и выплыть». Но мы, конечно, дна достигаем ежемесячно, и это – одно из доньев, из донец, и отталкивание нужно. Путинизм должен показать свое лицо. Путин и путинизм действительно вытаскивают из людей худшие. Сами по себе они не так плохи: они создают стимулирующие условия, чтобы плохи были мы. Потому что нами плохими им легче управлять. Когда все виноваты, когда нет правых, когда не может быть морального авторитета, это, разумеется, так. Когда ты не можешь шагу ступить, чтобы не оказаться преступником в своих или чужих глазах. Страна тотальной виноватости; страна, где постоянно одних натравливают на других. Страна, где люди не умеют сами (эти руководители) ни творить, ни работать, поэтому не уважают ни работу, ни творчеству, а уважают подлость, стукачество, умение себя поставить, то есть умение наорать. Так называемые «шаляпинские права», мерзость. И вот эта мерзость нужна, чтобы ее продемонстрировать, чтобы нам было, от чего отталкиваться.

Д.Быков: Самое страшное, что людей мучает перед смертью, – это ощущение несделанного

В 1985 году мы получили не свободу, а энтропию. А для того чтобы научится ценить свободу, надо пройти через опыт отвратительного, иначе никак. Знаете, я даже думаю, что опыт в любви, например, полезен главным образом потому, что как-то научаешься распознавать чужое, не лететь больше не этот такой фальшивый огонь. Научаешься ценить то, что действительно свое, не попадаться на мимикрию, на имитацию. Вот и нам сейчас надо перестать попадаться на демагогию, перестать попадаться на стокгольмский синдром, перестать попадаться на архаические культы и выработать какие-то противоядия. Мы получили лошадиную, конскую дозу яда. Организм достаточно здоров, чтобы выработать противоядие. Особенно еще и потому, что любое неумение себя вести, любой культ беззакония – это такая улитка, это такое заворачивающееся в спираль… это такая спираль самоуничтожения, она сводится в точку. Потому что это как пилить собственный сук. Так что жить в мире Полдня очень хотелось бы.

«Ваша оценка Торнтона Уайлдера». Я очень люблю «Мартовские иды», но люблю, конечно, и «Мост короля Людовика Святого», упомянутый вами. Да, спасибо за «спасибо», начинаем отвечать на бесчисленные вопросы в письмах, довольно забавные. Как приятно, когда эти вопросы свободны от хамства. Как мне нравится эта наша трогательная манера. Шестьдесят вопросов, мама дорогая, что ж я делать-то буду? Я попробую письменно кому-нибудь, может.

«Какую последнюю правду о человеке открыл Оруэлл?» Для меня правда Оруэлла заключается в том, что любовь является последним бастионом человечности, что любовь – последняя нерегулируемая сфера. То есть – да, сейчас, Андрей, я могу сформулировать – с мозгом договориться можно, нельзя договориться с инстинктом. И поэтому, понимаете, социализм с человеческим лицом более-менее возможен, даже возможен социализм с человеческим мозгом. А вот социализм с другими человеческими частями тела уже не очень получается. Потому что мозг можно уговорить, все можно уговорить, а инстинкт – последний бастион, последний оплот свободы, как ни ужасно это звучит. «Нельзя учить его, когда и на кого» – это блестящий перевод Фрейдкина классической песенки Брассенса. Помните:

Лишь вспомню о Фернанде,

Аманде и Ванде,

Моник и Доминик –

Встает, как штык!

Лишь вспомню Франсуазу –

Встает, хотя не сразу,

Но вспомню Фелиси –

Висит, как ни тряси.

Нельзя учить его,

Когда и на кого!

Перефразируя, понимаете, инстинкт разным бывает, не всегда он бывает половым. Бывает инстинкт собственности, бывает инстинкт материнства. В общем, в человеке последним бастионом человеческого оказывается не разум, не душа, не альтруизм, даже не религиозные чувства (темные, но все-таки рациональные), а вот инстинкт не слушается. Это сродни мысли Честертона о том, что обыватель – последнее препятствие на пути фашизма, но насчет обывателя оказалось ложью, а насчет инстинкта правдой.

«Не потерял ли толику абсурдности роман Кафки «Процесс» после голосования по поправкам?» Саша, вы это цитируете – спасибо большое – мою статью о Боровском, где сказано, что до 40-х годов произведения Кафки казались притчами. Потом оказалось, что нет.

«Чем притягательно стихотворение Окуджавы «Счастливчик»? Неужели Александру Сергеевичу действительно хорошо? Видите, там как бы опущена вторая половина сравнения: «Александру Сергеевичу хорошо, а мы-то?» – вот что имеется в виду. Там нет особой насмешки, когда он говорит:

Очень вежливым и тихи,

Делами замученные,

Жандармы его стихи

На память заучивали!

Даже царь приглашал его в дом,

Желая при этом

Потрепаться о том, о сем

С таким поэтом.

Он красивых женщин любил

Любовью не чинной,

И даже убит он был

Красивым мужчиной.

«А мы-то?» А нас душат носками по подворотням. Александру Сергеевичу хорошо, ему прекрасно, потому что его жизнь и смерть исполнены эстетизма, а наши – омерзения и стыда, так мне кажется.

Д.Быков: Главная проблема русской литературы –можно ли сохранить прямые душу и взгляды в условиях кривой системы?

«Лоренц писал, что спешка, которой охвачено коммерциализированное общество, являет собой пример нецелесообразного развития: люди впадают в варварство, болеют, а ведь они могли бы договориться об обществе поспокойней. Не думаете ли вы, что призыв много работать и быстро соображать звучит в наше время двусмысленно?» Понимаете, я прошел через такое яростное увлечение Лоренцом, потому что моя горячо любимая и до сих пор мною чтимая теща от первого брака Инга Полетаева – этолог, этолог очень хороший, и она много занималась поведением разного рода зверей и аналогиями их поведения с людским. И по ее настоянию я Лоренца в двадцать два года прочел. И я не помню там этой мысли насчет торопливости нашего века.

Понимаете, апология медлительность характерна для тугодумов. Мне кажется, что вот эта апология неторопкости, неспешности, «десять раз подумай, двадцать раз перепиши», апология работы, трудового пота, – понимаете, правильно сказал Набоков: «Мир был сотворен в минуту отдыха». Не все в нем прагматично. Да, гений трудится, но труд гения – это следствие огромной праздности. «Рифма, звучная подруга вдохновенного досуга, вдохновенного труда». Для Пушкина это все было формой досуга. Его любимое занятие – провести в постели полдня, что-то черкая на листке, но и это тоже формула вдохновения. А лучшее написано мгновенно, в одночасье, выдуто, как пузырь. Точно так же и апология неторопкости, медлительности, постепенности мне всегда казалась следствием зависти медленных людей к людям быстрым. Поэтому я как-то, знаете, не разделяю этой завороженности медлительностью. Хотя я всегда уважал таких медлительных молчаливых увальней, людей дельвиговского склада, хотя Дельвиг был при этом остроумен и изобретателен. Всех пленял контрас между его ленивой внешностью и легким, летучим умом.

«Что означает выражение Бориса Стругацкого «проклятая свинья жизни»?» То, что жизнь вносит свои коррективы в любые абстракции и не дает осуществиться ни самому прекрасному, ни самом ужасному. Всегда практическое осуществление утопии приводит к отклонениям роковым, более того, возникают какие-то возвратные токи, которые мешают самому процессу. Анатомия этого процесса показана в романе «Бессильные мира сего»: в каждой секте есть ядозуб, который в конце концов сводит на нет все усилия остальных.

«Известны ли вам зарубежные произведения, по структуре схожие с «Pale Fire», то есть роман-комментарий и его элементы?» Таких очень много, это и «Бесконечный тупик» Галковского, и «Бесконечная шутка» Дэвида Фостера Уоллеса (интересно это совпадение названий, авторы друг о друге не знали, конечно). Но я полагаю, что по-настоящему набоковский прием заключается не в том, чтобы издать роман с комментариями, построить роман как комментарий, а в том, чтобы рассказать историю глазами нормального и глазами сумасшедшего. С точки зрения нормального история логична, скучна и неинтересна. С точки зрения сумасшедшего она блистательна и полна сложных смыслов. Наиболее наглядный пример – роман Чарлза Маклина «The Watcher», «Страж», как у нас он переведен. Это гениальный роман, я считаю, и история, рассказанная там маньяком, более достоверна, более осмыслена, потому что история, рассказанная психиатром, – это бред, неинтересно.

«Читаю «Золотую жатву» Гросса и потрясен основным выводом этой книги: четверть еврейского населения была уничтожена нацистами, а три четверти – при помощи местного населения. Выходит, моральная катастрофа охватила весь континент?» Я не знаю, насколько эти цифры справедливы, но то, что в людях удалось исключительно легко возбудить зверей, – да, это так. Я говорю же, что XX век и отчасти век XXI, рефлексирующий на его темы, – это век разочарований. Цитируя ту же «Палачку» – там же, помните, сказано: «Неужели тебе, моей дочери, интереснее (Лиза она по-моему, там?) казнить, чем выращивать цветы или писать книги, или выпекать хлеб?» Она смотрит на него чистыми глазами и ни говорит ни слова на протяжении книги до последней фразы: «Да, интереснее». Так что у людей такая вот жизнь.

«Ваше отношение к ЕГЭ по литературе?» Отрицательное, но я думаю, что сейчас с этим как-то справятся.

«Посоветуйте книги, похожие на трилогию Радзинского «Апокалипсис от Кобы»?» Знаете, трудно. Но моральный климат 30-х точнее других раскрыли Нароков в романе «Мнимые величины», Головкина-Корсакова в «Лебединой песне» (она же «Побежденные») и Виктор Серж в «Деле Тулаева». Вот так, наверное, вот эти три книги раскрывают главные синдромы; то, как «апокалипсис от Кобы» действует. Понимаете, кто написал четыре миллиона доносов? – роковой вопрос, но это делается очень просто. Людям достаточно разрешить быть свиньями, и они кидаются в это с остервенением. Это для того чтобы культурные растения вырастить, нужно усилие, а для того чтобы засадить сад сорняками, достаточно разрешить им это делать. Достаточно вытоптать культурные растения. Вот об этой антропологической катастрофе, в которой мы и сейчас живем, рассказывают нам «Дело Тулаева», «Побежденные», «Апокалипсис от Кобы» (написанный много лет спустя), «Софья Петровна» и «Спуск под воду» Чуковской и особенно, конечно, страшно полезный роман Нарокова «Мнимые величины».

«Мог ли «Собор Парижской богоматери» состояться без нескольких скучных страниц с описанием собора?» Это точно так же, мог ли сам собор Парижской богоматери состояться без химер. Зачем химеры? Попытка убрать из книги архитектурные излишества, как и, в общем, из собора, – это прагматический подход. Гюго возводил собор. «Собор Парижской богоматери» – это название не сюжета книги, а ее метода, ее архитектуры. И в этой книге много лишнего, да.

«Чем была любовь для Маяковского?» Вот это сложный вопрос. У меня вчера была лекция для школьников, мы же продолжаем этот вот курс в «Прямой речи», потому что школьники хотят дослушать. Жажда любви у него – проявление богооставленности, и игромания его отсюда же. Он ищет подтверждение своей нужности в мире. «Какими Голиафами я зачат – такой большой и такой ненужный?» Ему нужны все новые и новые напоминания о том, что он востребован, что он на месте. Поэтому он играет в трамвайные билетики, поэтому он считает число шагов до столба. Поэтому он и с женщинами так: все время их штурмует непрерывно. Ему надо все время получать подтверждение своей нужности. Это не любовь, это отражение внутреннего кризиса. Любил он, я думаю, в своей жизни дважды: любил Лилю и любил Женю Хин. Насчет Наташи Брюханенко там сложно.

Подробный разбор «Сладкой жизни»… Пересмотрю и сделаю.

«Как вы думаете, какова сейчас ближайшая аналогия из XIX века или аналогии уже нет?» Мария Розанова когда-то сказала, что аналогии кончились (три года назад). Ну я думаю, что все равно на 1851 год очень похоже.

«Почему Белинский не оценил «Двойник» Достоевского?» Потому что у него вкус был узкий. Потому что он говорил, что в наше время только в домах умалишенных может иметь место фантастическое. А фантастическое оказалось мейнстримом русской литературы век спустя.

«Иногда в группе единомышленников с общими интересами есть человек, которого считают странным, насмехаются над ним, не воспринимают всерьез, но, когда он уходит из группы, теряется что-то главное. Почему так?» Потому что группу, как правило, сплачивает отношение к чему-то одному. Если у них нет идеи, то их сплачивает отношение к человеку, если нет харизматического лидера, сплачивает отношение к убогому малому или странному. Но на самом деле группа должна сплачиваться все-таки, по моим ощущениям, общими целями или уж общим ощущением той же оставленности такой.

«Как по-вашему, зачем Ленин выслал интеллектуалов?» Сложный вопрос. Мы не знаем, зачем он это сделал. Почему он не расстрелял, почему выслал? Намеревался ли он таким образом создать советской власти образ великой печальницы об интеллектуалах? Или хороша вообще забота об интеллектуалах – лишить их родины, выслать. Не знаю, может быть, это просто неудобства от соседства. Может быть, на фоне этих людей он не чувствовал себя мыслителем. Не знаю, действительно, принимаются любые версии.

«Почему, по-вашему, циклы нашей истории таковы?» Наверное, потому что история, когда в ней не участвует население, копирует природу. Сью Таунсенд сказала, что русская история напоминает русский климат. Боюсь, что здесь есть какая-то… А британская история не напоминает британский климат, потому что британская погода капризная, а британский характер тверд. Разговор со Сью Таунсенд был для меня сильным впечатлением: она гениально формулировала. Мне кажется, она права. Потому что русский климат – это та природа, в которую человек не вмешивается.

«Не видите ли вы в своем высказывании о сорняках ужасающей, хотя и верной параллели с недавним разговором о консерваторах, которые смотрят на своих оппонентов как на отчасти полезных идиотов и хотят, чтобы их не стало?» Нет, здесь нет аналогии. Понимаете, консерваторы не выдерживают идей конкуренции. Культурные растения, в принципе, выдерживают конкуренцию как раз, но надо их не вытаптывать, чтобы эта конкуренция была. Это не значит, что надо предоставить сад самому себе, но чтобы в нем росли культурные растения, его надо возделывать. «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Культурные растения, вообще говоря, не требую, чтобы они одни оставались в саду. Наоборот, в саду могут расти и дубы, и вишни, и яблони, и крапива, но просто не надо эту яблоню затаптывать, не надо создавать условия исключительно для сорняков. Все-таки климат в обществе должен быть таким, чтобы талантам хотелось работать. Вовсе нет здесь такого, мол, «давайте всех инакомыслящих уничтожим», – конечно, нет.

Потом, понимаете, вы говорите вот о консерваторах. Есть один такой персонаж культурный, не буду его называть; он говорит постоянно: «Консерваторы должны победить», «В культурном поле должны победить консерваторы». Понимаете, у этих людей каким-то образом сочетается консерватизм с потрясающим аморализмом. Они ведут себя с такой аморальностью, пишут доносы на коллег, клевещу, врут, как на мертвых. Почему это сочетается? Почему консерватизм всегда совмещается с такой чудовищной неспособностью к нормальной конкуренции? Давайте конкурировать? Нет, им кажется, что конкурировать они не могут, им надо все поле дать, а их соперников запретить. Иногда такая позиция была и у вполне талантливых людей.

Вот Маяковский считал, например, что футуристам надо дать зеленую улицу, а Большой театр запретить. Это заблуждение Маяковского, никто не говорит, что Маяковский был высоконравственным человеком. Но вот это вечное стремление обеспечивать себе победу за счет близости к власти: «Поймите, они же враги народа, а мы же за вас… Так дайте же все нам, а их истребите», – вот что такое архаика в действительности. Архаика – это неготовность к конкуренции. Культурные растения вполне готовы к конкуренции; просто одна из форм их конкуренции – это плодоносить, они пытаются человеку дать плоды, чтобы человек таким образом их окапывал и пропал. Вот и все.

Д.Быков: Понимаете, у этих людей каким-то образом сочетается консерватизм с потрясающим аморализмом

«Вы никогда не говорили о Стефане Жеромском…» Не говорил, потому что не читал, к сожалению.

«Весьма парадоксально ваше высказывание об «Отелло», жду лекцию». Видите ли, моих высказываний об «Отелло» не так уж много, и ничего парадоксального в них нет. Они в большей или меньшей степени, конечно, восходят к лекции Блока, которой он предварял когда-то спектакль в Большом Драматическом театре, когда он говорил, что Яго отравляет жизнь Отелло не потому, что он завидует Кассию и не потому, что он ненавидит Отелло, а потому что он тайно ненавидит любую гармонию, ненавидит любые проявления счастья.

Видите, у меня есть такая мысль, применительно к «Сорок первому» лавреневскому, что в этих ситуациях женщина, как правило, побеждает. Потому что она гибче, потому что она лучше приспосабливается, потому что – вот, пожалуйста, «Солнечный круг» Дяченок рассказывает об этой же ситуации. Поэтому там у меня высказывается такая идея, что Отелло убил Дездемону превентивно, иначе она одержала бы верх над ним. В столкновении двух полярных представителей, в гендерной войне женщина имеет более высокие шансы победить хотя бы потому, что за ней будущее, а будущее за ней всегда: и потому что она младше, и потому что она рожает. Это не столько к «Отелло» имеет отношение, это такая, скорее, виньетка на полях разговора о повести «Сорок первый».

Если говорить о пьесе «Отелло», то там, мне кажется, заложена глубокая коллизия о том, что Отелло убил бы Дездемону все равно вне зависимости от того, оклеветал бы ее Яго или нет. Мысль пушкинская – Отелло по природе не ревнив, а доверчив – абсолютно точна, но убил бы ее он, скорее всего, потому, что ей нравилось будить в нем зверя, и рано или поздно она бы добудилась. Если рассматривать эти отношения как эротическую драму – для этого есть все основания, – ей нравится, что он зверь, ей нравится в нем этого зверя будить. В конце концов все закончится именно так.

«Посоветуйте лучшую литературу, которую вы знаете о Рембо». «Время убийц» Генри Миллера; я думаю, это лучшее, что написал Генри Миллер, это «Assassin’s Time». Потому что я не люблю, в общем, его трилогию, она мне кажется скучноватой, «Тропик Рака» и «Тропик Козерога». Мне кажется, что это какая-то все-таки литература санитарно-гигиеническая, а вот эссе про Рембо у него гениальное, по-моему.

«Что можно рассказать о судьбе Брехта в СССР?» Если говорить о судьбе наследия (потому что сам Брехт в СССР провел месяц), то, конечно, самое интересное – это Таганка, которая брехтовскую эстетику смогла как-то гуманизировать. Понимаете, Брехт – это такие пьесы-скелеты. Эпический театр в огромной степени и называется эпическим, потому что он нейтрален, потому что он сам по себе несет все возможные смыслы, которые должен выявлять режиссер. И, конечно, Брехта в СССР очень очеловечили, гуманизировали (например, у Стуруа в «Кавказском меловом круге») и очень, так сказать, наполнили глубоким человеческим, гуманистическим содержанием, как в «Добром человеке из Сезуана» и в «Жизни Галилея». «Жизнь Галилея» – это такой великий спектакль, братцы! Этот финал, когда выбегали эти дети с глобусами, понимаете, под бравурную, ликующую музыку Шостаковича, столь редкую для него. Это был такой великий спектакль, я сколько его ни переслушиваю, всегда реву. Я не говорю о великой роли Высоцкого, о великом тексте, но это финальное решение! Посмотрите, он же есть, хронометрированные пленки все сохранились, сохранились фотографии бесчисленные. В общем, это гениально, и я не видел лучшей постановки, хотя видал их три в разное время

«Ко дню рождения Анны Ахматовой Маша Залыгина приводит свой замечательный английский перевод «Я пришла к поэту в гости…»…

«Ваш любимый фильм Ларисы Шепитько?» «Прощание», хотя это фильм, доснятый Элемом Германовичем, и снятый во многом не так, как делала его Шепитько. Я вообще считаю, что это лучший фильм Климова и лучшая, скажем так, лучшая их совместная работа. Из работ собственно Шепитько – конечно, я больше всего люблю «Крылья». Потому что «Ты и я» – изуродованная картина, а «Восхождение», при всей блестящей ее режиссерской, человеческой составляющей, мне кажется, там есть некоторые пережимы. Я их понимаю, но мне кажется, что там есть вещи за гранью или, по крайней мере, ниже пояса. Хотя там гениальная работа всех актеров абсолютно: и Плотникова, и Солоницына, и Гостюхина потрясающая роль. Да нет, там все гениально, что говорить?

«Нравится ли вам книги Форде?» К сожалению, никогда не читал.

«Какими иностранными языками вы владеете? По какой схеме изучаете?» Я говорю по-английски более-менее свободно, читаю, перевожу и, если надо, читаю лекции. Совершенно не говорю по-французски, потому что у меня беда с произношением полная, и даже мать не смогла мне его поставить, хотя она грассировать умеет. Но я читаю по-французски, если надо, и могу переводить (естественно, со словарем). С остальными языками худо. По-украински… у меня есть опыт чтения украинской литературы и бороться с ложными друзьями переводчика я умею.

«Не могли бы вы оценить сюжет?» Костя, оценю, прочту, когда будет время.

«Про что «Фантазии Фарятьева» Авербаха? Люблю эту картину, но хотелось бы услышать ваше мнение». Обожаю тоже эту картину, считаю ее гениальной, как и все фильмы Авербаха. Пьеса Соколовой – тоже шедевр. Сказать про что пьеса – не могу, потому что пьеса про другое, а фильм Авербаха про то, что женщина всегда будет любить сильного и недоступного и презирать доброго. Вот так мне кажется. А еще про то, что жизнь – это сплошное пространство непонимания. Мать любит дочь и не может сделать ее счастливой, дочь любит Бедхудов, а Бедхудов не может ей принадлежат. Мое понимание этого конфликта изложено в стихотворении «А то вот был еще такой типаж…». Стихотворение это есть в сети, если хотите, прочтите, его можно рассматривать как мою реплику в этой дискуссии.

«Вы определяете двойников Блок – Окуджава, Есенин – Высоцкий, Маяковский – Бродский, а можно ли найти какой-то аналог Кушнеру? Кушнер – транслятор или ритор?» Кушнер – безусловный ритор, очень высокого класса. Только что я был в Питере, был у него в гостях и лишний раз поразился и высочайшему классу его новых стихов, и высочайшему его человеческому качеству. Ни с кем мне так интересно не бывает разговаривать за последнее время – кроме самых близких людей, – как с ним. И конечно, ближе всего ему Тютчев по темпераменту. Это не моя мысль, это мысль Никиты Елисеева, но я с ней совершенно солидарен. Кушнер – это Тютчев, проживший чуть подольше: и та же трагическая любовь, как поединок роковой, и то же ощущение трагедийности мира при общем культе благополучия, при вере в то, что человек должен быть счастлив, даже обязан быть счастлив, и все равно жизнь – это трагедия, «обычный ужас жизни всей…». Помните:

А в-третьих, в-третьих – смерть друзей,

Обычный ужас жизни всей,

Любовь и слезы без ответа,

Ожесточение души,

Безмолвный крик в ночной тиши

И «скорой помощи» карета.

Нет, он очень большой трагический поэт при такой маске благополучия. Ну и потом, по-человечески его имперскость («И на минуту если не орлиный, то римский взгляд на мир я уловил»), имперскость (помните, «Да, имперский. А вы бы хотели…», эти стихи) сознания, более радикальная, чем официальная; питерская имперскость, и при этом постоянное чувство бездны, хаоса, который не подчиняется никаким законам. Вот этот хаос шевелится, и Кушнер его чувствует постоянно. Я не хочу сказать, что он Тютчеву равен или там по иерархии с ним сопоставим, но главные темы, волнующие его, – имперский космос и мировой хаос, – они вот эти. Неблагополучие внутри ровного такого фона жизни и дисциплина внутренняя, конечно. Да я думаю, что они внутренне очень похожи.

«Как вы оцениваете творчество Юрия Юлиановича Шевчука?» Очень высоко.

«Как по-вашему, у Кобо Абэ в «Совсем как человеке» где оказался герой – на Марсе или в психушке?» Понимаете, в литературе XX века вопрос «или-или» так же нелеп, как и в квантовом компьютере. Литература XX века – это «и, и», понимаете?

«Не планируете ли вы в Германию с выступлением?» Да я-то с удовольствием, только Германия не планирует никого пускать, а так-то у меня запланированы такие выступления.

Д.Быков: Мы за наш сегодняшний хоровод и маскарад тоже будем расплачиваться целой чередой безрадостных событий

«По рассказу «Тина» у меня возникло впечатление, что Чехов был антисемитом». Слушайте, а вот у моих школьников по рассказу «Попрыгунья» впечатление, что Чехов был женофобом. А по рассказу «Бабье царство», что он ненавидел фабрикантов или по «Случаю из практики», что он ненавидел врачей. А Чехов не очень любил людей вообще, и евреи – частный случай. Чехов сложно относился к человечеству, не большой он был любитель его.

«Нельзя ли лекцию о советском фильме «Сын», в котором играл Валерий Золотухин». На беду мою я не смотрел этот фильм, хотя никакой беды в этом нет, теперь возьму да и пересмотрю.

О романе «Дата Туташхиа» есть у меня лекции большая…. То есть не лекция, а статья.

«Какая версия появления человека для вас наиболее адекватна и принимаема?» Мне очень нравится формула «богу захотелось поговорить» (в моем случае – захотелось почитать).

Понимаете, я долго думал… Все-таки об Ахматовой я не чувствую себя компетентным лекцию читать, я не Лавров и не Тименчик. Мне представляется важным подчеркнуть один аспект в «Поэме без героя», о нем я уже много раз говорил. «Поэму без героя» надо рассматривать в одном ряду со стихотворениями конца 30-х годов, с мадельштамовсокй ораторией – «Стихами о неизвестном солдате», с пастернаковским «Вальсом с чертовщиной». Действительно, это ощущение такого страшного хоровода, карнавала, «страшного праздника мертвой листвы», как сказано у Ахматовой. У Мандельштама это еще и «ясность ясеневая, зоркость яворовая чуть-чуть красная мчится в свой дом» – это просто листья падают осенние. Вот этот страшный хоровод осенней листвы, человечины; человечества, которое страшным вальсовым вихрем несется. «С детства ряженых я боялась» – у Ахматовой. Это карнавал сухих листьев, бесчисленных смертей.

Это ощущение общеевропейской греховности, виноватости, общеевропейского кризиса заставляет вспомнить 1913 год. И поэма пишется в 1940 году; поэма о годе 1913-м. Я всегда школьникам задаю вопрос: «Что общего между годом написания «Поэмы без героя» и годом ее действия? Это годы предвоенные, это главное, что есть в поэме. И главная правда этой поэмы, главная ее тема – это поэма о всеобщей расплате за личные грехи. Вот есть несколько грешников («царскосельской веселой грешнице», как сказано в «Реквиеме»), было поколение, которое весело грешило, которое не думало, как страшно придется за это расплачиваться. У Ахматовой всегда было самосознание грешницы, именно поэтому она смогла написать реквием: она всегда чувствовала себя последней, обреченной, приговоренной, и в ее жизни это осуществилось. Она говорила: «Хорошая та газета, где меня не полощут». Действительно, «от Либавы до Владивостока грозная анафема звучит». Она удостоилась такой анафемы, как никто в советской печати. Она удостаивалась, и при этом ее оставили жить. Вот это ощущение личной греховности, с которым она жила с самого детства, ощущая свое благополучие как пытку счастьем, как несоответствие, как аванс, – это ощущение продиктовало «Поэму без героя».

«Поэма без героя» – это история о том, как Россия войной искупает страшный предвоенный грех. Так было в 1914 году, но, главное, так было 1940-м, когда страшный, греховный карнавал, «Маскарад», который поставил Мейерхольд перед арестом, последний маскарад, страшный бал Сатаны у Булгакова, – ведь это все был маскарад, бал в 30-е годы, страшный хоровод, но хоровод. То, что у Пастернака в «Вальсе с чертовщиной»: «Финики, книги, игры, нуга, иглы, ковриги, скачки, бега». Страшный этот такой вальс, это именно чертовщина. За это все придет такая гигантская глобальная расплата. За хоровод ряженых, за страшный хоровод лжи придется расплачиваться вот этим.

Если угодно, новый закон пишется кровью; ничем, кроме крови, его написать нельзя. И мы за наш сегодняшний хоровод и маскарад тоже будем расплачиваться целой чередой безрадостных событий. Я не говорю, что это обязательно будет война, нет. Но это в любом случае будет какая-то довольно страшная практика, в которой отковываются новые законы. Люди игнорировали все законы – моральные, юридические, человеческие, и теперь их придется писать заново. Потому Ахматова сегодня – самый актуальный поэт.

И конечно, я не могу не прочесть, знаете, самое свое любимое, просто прочесть:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

О, как я много зрелищ пропустила,

И занавес вздымался без меня

И так же падал. Сколько я друзей

Своих ни разу в жизни не встречала,

И сколько очертаний городов

Из глаз моих могли бы вызвать слезы,

А я один на свете город знаю

И ощупью его во сне найду.

И сколько я стихов не написала,

И тайный хор их бродит вкруг меня

И, может быть, еще когда-нибудь

Меня задушит…

Мне ведомы начала и концы,

И жизнь после конца, и что-то,

О чем теперь не надо вспоминать.

И женщина какая-то мое

Единственное место заняла,

Мое законнейшее имя носит,

Оставивши мне кличку, из которой

Я сделала, пожалуй, все, что можно.

Я не в свою, увы, могилу лягу.

…

Но если бы откуда-то взглянула

Я на свою теперешнюю жизнь,

Узнала бы я зависть наконец…

Вот это стихотворение не нуждается в особых трактовках, тут все сказано, сказано с обычной ахматовской спокойной силой и внятностью акмеистической. Но просто многим людям, которые сегодня сетуют на то, что нам досталась такая жизнь и такое время… знаете, если бы вы оттуда посмотрели, узнали бы вы зависть наконец. Потому что, во-первых, наглядно. Потому что, во-первых, интересно. А во-вторых, потому что достойно очень. Ахматова хотела уехать. Есть это письмо Гумилеву лета 1917 года, где она просила его помочь с отъездом, и все эти разговоры, что «Но равнодушно и спокойно руками я замкнула слух…» – да ничего она не замкнула, это уже постфактум творится миф. Мифотворец она гениальный.

Д.Быков: Путинизм должен показать свое лицо. Путин и путинизм действительно вытаскивают из людей худшее

Она пыталась уехать, но, когда не вышло, из этого она сделала, пожалуй, все что можно. Конечно, она не пытается выглядеть чистой на этом фоне:

Вместе с вами я в ногах валялась

У кровавой куклы палача.

Нет! И не под чуждым небосводом

И не под защитой чуждых крыл –

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Да, ничего хорошего, ничего нет в этом сверхдостойного, но позавидовать есть чему, потому что из этого можно сделать авторский миф. И вообще жизнь поэта прекрасна уже тем – вот в чем его единственное преимущество, – даже если это нельзя назвать жизнью, даже если это нельзя назвать жизнью счастливой или осмысленной, из этого можно сделать авторский миф. И в этом смысле Ахматова, пожалуй, действительно преуспела больше всех. Она сделала, пожалуй, все что можно. И когда мы думаем об Ахматовой, мы представляем себе не вот это вот «стала желтой и припадочной, еле ноги волочу», мы представляем не измученную, не вечно виноватую, а мы представляем все-таки триумфальную: «На позорном помосте беды как под тронным стою балдахином». Это касается всех затравленных, всех травимых, всех одиноких. Это касается всех, вытесненных в нишу изгоя, потому что это, понимаете, действительно пьедестал, который собирается постепенно из брошенных в вас камней. В этом урок Ахматовой и ее величие. Так может не каждый, но стремится к этому может каждый. Услышимся через неделю, пока.