Один - 2020-04-16

Д.Быков

Вопрос: «Какие сказки вы собираетесь читать старикам?» Действительно, прошло сообщение, что я буду читать сказки в прямой трансляции для домов престарелых, но это что-то его авторы не поняли. Я читаю стихи. Действительно, мне предложили для нескольких домов (не обязательно престарелых, для нескольких интернатов) почитать стихи, а завтра буду я их читать для волонтеров, которые вернутся с боевых заданий, и им надо будет как-то поднимать дух. Уже поездив немножко с волонтерами в качестве водителя, я убедился, что это действительно довольно нервная работа, нервная главным образом потому, что надо фотографировать продуктовые корзины, чеки, требовать вторые экземпляры. Дело в том, что обслуживаемые волонтерами граждане, находящиеся в группе риска, довольно требовательны и придирчивы, вместо того, чтобы, так сказать, благодарно принимать дареного коня, они ставят очень много условий, очень тщательно все проверяют. Я могу их понять, это нормальное состояние, но, конечно, меня восхищает нервная энергия и такая, я бы сказал, внутренняя сдержанность волонтеров, которые ведут себя просто безупречно. Завтра я для них буду читать какие-то «письма счастья» и другие стишки.

В принципе, эта встреча по скайпу, особенно с интернатом из Бугульмы, меня, конечно, добила. Понимаете, когда мальчик с ДЦП говорит: «Вот, я тоже подготовил вам любимое стихотворение», и читает вам «Балладу о прокуренном вагоне» кочетковскую, далеко не самое хрестоматийное стихотворение, несмотря даже на «Иронию судьбы», не многим известную сейчас, – я просто почувствовал, что еще немного, и я зареву, но как-то обошлось. Особенно меня тронуло, что некоторые слушатели даже заказывали конкретные стихи. Я лишний раз как-то радостно убедился, что поэзия не вовсе бесполезное занятие, особенно в такие эпохи.

«Посмотрел фильм «Влюблен по собственному желанию» и не понял, о чем он. Можно ли объяснить?» Это, насколько я помню, картина Сергея Микаэляна с Янковским и Глушенко. Там, в общем, особенно нечего объяснять: понимаете, это фильм, как всегда у Микаэляна, очень точный по попаданию в нерв времени. Микаэлян же такой почти документалист. Он – постановщик «Вдов» – лучшего, наверное, сценария Дунского и Фрида (во всяком случае, самого исповедального). Вот точно такое же точное попадание именно в мужеско-женскую коллизию 80-х – «Влюблен по собственному желанию». Это было женское время. Мы недавно с Максимом Сухановым об этом говорили: время, когда женские стратегии возобладали, гибкие стратегии, стратегии так называемой «мягкой силы». Противоречить лоб в лоб этому государству стало невозможно, оно перестало выполнять свои договорные обязательства и стало вместо игры в шашки (даже не в шахматы) играть этими шашками в «Чапаева».

Вот об этом написана «Тридцатая любовь Марины» Сорокина, один из самых точных его романов и, по-моему, лучший. Во всяком случае, один из лучших. Тогда же появляется целая серия сугубо женских лент, это началось еще со «Старых стен» с Гурченко. Потом – «Москва слезам не верит», «Время желаний», «Частная жизнь», «Сладкая женщина», «Странная женщина», «Блондинка за углом», – это фильмы о вечном русском противостоянии сильной женщины и слабого мужчины, ну и в конце концов о том, что мужское – бесформенное, пьяное и обрюзгшее – постепенно может быть спасено только либо женской дисциплиной, либо женской волей, либо, может быть, женской любовью. Глушенко играет как раз такую любовь. В каком-то смысле это развитие ее же образа из «Неоконченной пьесы для механического пианино», которое, в свою очередь, всего лишь вариация на фильм Абрама Роома (вот уж кто формотворец) «Преждевременный человек». Из которого в картины Михалкова есть буквальные текстовые цитаты: «Жан так много пил и ел», и так далее.

У меня возникает стойкое такое ощущение, что это фильмы об экспансии женского, которая, кстати, в романе Сорокина объяснена. Потому что диссиденты сломлены, кого-то распихали по тюрьмам, по заграницам. Кстати, в это же время определенная экспансия женского, как ни странно, начинается даже в таком сугубо мужском творчестве Аксенова, потому что Лучников-то проигрывает, а Таня оказывается в каком-то смысле морально сильнее. Помните эту сцену, когда он говорит: «Танечка, ты можешь мне сейчас дать?» Вот «звон свой спрятать в мягкое, в женское» – это, конечно, стратегия проигрыша, это стратегия растворения в этой женской власти. И женская власть в Советском Союзе была до самого Горбачева, и это именно стратегия гибкости, которая, надо сказать, и сегодня, в общем, работает. Сегодня тоже экспансия женского в искусстве.

Вот Бортко, которого я не могу назвать большим режиссером, но он человек безусловно с чутьем… Его замечательная картина с Чиповской и Певцом «О любви» – она как раз об этом. Кстати, там Чиповская замечательно это сыграла. Она же выходит победительницей из всех этих отношений; больше того, она выходит победительницей из картины. Эту же коллизию играла Акиньшина в «Спасибо, что живой», очень точно ее осознавала. Она говорила: «Это первая моя осознанная работа». Потому что пришло время женщин, которые берут на себя стратегическую инициативу. Я не знаю, дошло ли до этого в жизни сейчас, но в искусстве эта экспансия женского начинает доминировать. Мужчины, как герои Янковского этого времени, ведут себя либо как персонажи «Полетов во сне и наяву» (картины, на мой взгляд, переоцененной), либо как вот персонажи этого несчастного «Влюблен по собственному желанию», либо немножко как герой Шакурова в фильме «Друг». Это фильм тех же времен. Вот об этом картина.

Очень интересный вопрос: «Для меня 2019 год стал самым беспокойным за всю мою жизнь. При внешней несобытийности внутри было ощущение надувающего воздушного шара, который уже хрустит…» «Хрустит» – это не совсем то слово, «трещит», вероятно… «… и вот-вот лопнет. Теперь же, чем дальше в карантин и кризис, тем мне спокойнее. Весь быт наладился, наконец-то получается и затягивает творческая работа (в моем случае это музыка), как будто все встало на правильные рельсы и покатилось по верному направлению. Это что-то со мной не так, или я просто в меньшинстве? У вас есть знакомые, которые так это ощущают. Дмитрий». Дмитрий, видите, не случайно вы мой тезка. Да, у меня есть знакомые, которые так это ощущают, в частности, я сам.

Я говорил об этом вчера в эфире Зыгаря, говорил довольно со многими, понимаете. И есть ощущение какой-то плиты, которая нас давила и исчезла. А объясняется это очень просто, тут как бы две причины, вернее, два лика одной причины. Во-первых, государству действительно теперь не до нас, и я думаю, что какие-то репрессивные практики если не исчезнут, то перейдут в другое русло: уже они не будут так бороться с внутренним врагом, уже они не будут так свирепствовать в плане цензуры, уже они не будут так оголтело пинать Украину. Они пустят эту пропаганду в другое русло, и потом они сами очень напуганы, понимаете? Им немного не до нас, как всегда бывает во время войны.

Тут один очень глупый комментатор (я иначе не могу его назвать), очень глупый, очень глупый, но давно, еще две недели назад негодовал в комментариях на форуме (я редко форум читаю, но здесь просто я поразился его идиотизму, простите меня): «Как смеет Быков (во-первых, смеет; тебя не спросил, дурака) говорить, что война всегда приносит свободу? А как же афганская война?» Во-первых, война приносит свободу тогда, когда действительно встает вопрос о существовании страны. Тогда народу позволяю себя защищать. Во-вторых, афганская ли война не принесла ли свободы? Да афганская война погубила Советский Союз, который перенапрягся; и простите меня, та перестройка и то освобождение, и то раскрепощение, которые пришли с горбачевской эпохой, были в огромной степени реакцией на геронтократические упражнения старцев из политбюро, реакцией на афганскую войну.

Война всегда приносит свободу, потому что она снимает фантомные, выдуманные боли. Понимаете, это как у Чернышевского (к сожалению, мало кто читает «Что делать?»): грязь здоровая и грязь больная, грязь неизбежна, как неизбежна бытовая сторона любви, как неизбежна прозаическая часть жизни, как неизбежны отношения с людьми, не всегда хорошие, ругань какая-то. Бывает грязь больная, вызванная патологическими причинами, а бывает грязь здоровая, естественная. Грязь больная – это то, в чем мы жили последние семь лет. Это то, что творилось из-за Крыма, из-за Донбасса, из-за поиска внутренних врагов, – весь поздний Путин, да даже и при Медведеве это было заметно. Все, что началось с рокировки, все, что происходило с 2012 года, с «Московского [Болотного] дела»; все, что усугублялось, закручивалось восемь лет, восемь лет прошли в больном, болезненно пухнущем нарыве. Вот эта первая причина облегчения, что сейчас здоровая грязь, сейчас реальная опасность. Опасность безусловно страшная, но она не выморочная, не выдуманная, не на пустом месте надувающийся гнойный пузырь, – нет, это реальная опасность, которая может затронуть их. Для кого-то до сих пор Украина остается основной темой – это больные люди, это «пузыри земли». Несколько пузырей интенсивных у нас за восемь лет надулись, они маячили везде, и пухлость их, надутость их стала совершенно омерзительной; от них уже дышать было невозможно, но сейчас начинают лопаться эти пузыри.

Д.Быков: Я лишний раз как-то радостно убедился, что поэзия не вовсе бесполезное занятие, особенно в такие эпохи

Вторая причина – она, я бы сказал, более личного плана. Когда у Маяковского его внутренняя невротизация, его внутренний невроз вышли как бы на поверхность жизни и превратились в разруху всероссийского масштаба, тогда он ощутил себя счастливым человеком. Самые счастливые годы в жизни Маяковского – это годы голода и разрухи, это годы, условно говоря, с весны 1917 года (с создания поэтохроники «Революция») до поэмы «Люблю». Вот он задумывает тогда две свои самые праздничные поэмы – «Четвертый интернационал» и «Пятый интернационал», обе недописаны (тут я отсылаю к своей книжке о Маяковском, где это более-менее прописано). Действительно, внутренний ад невротика в это время, порожденный, конечно, предчувствиями, порожденный ощущением, что все идет как-то резко не туда, – этот внутренний ад выходит на поверхность. Понимаете, он до известной степени становится средой общей, и вот в этой среде невротику комфортно. Его частная буря стала всеобщей, пошла гулять везде.

Таких невротиков, одержимых предчувствием, было довольно много в Серебряном веке, от Сологуба до Леонида Андреева, до самых радикальных футуристов (таких, как Божидар). Мне кажется, что это не следствие их болезней, это следствие их предчувствий, которое вообще поэту так или иначе свойственно. Мне кажется, что это все равно зрело, эта катастрофа все равно носилась в воздухе, а когда она вышла на поверхность, тогда стало можно дышать. Потому что раньше этих предчувствий боялись, стеснялись, пытались загнать глубже, а сейчас стало понятно, что они были не так уж необоснованны. Я собирал книжку и почитал недавно какие-то свои статьи последних шести-семи лет: там предчувствие большого «бенца», который прилетит непонятно откуда, там просто разлито в каждой фразе. И я думаю, читатель уже устал эти сигналы считывать.

Кроме того, обратите внимание, что когда внутреннее состояние художника, давно предчувствовавшего ситуацию, начинает выходить наружу и становиться уже не его, а общей проблемой, тогда происходит у этого художника творческий расцвет. Достоевский описал подполье в первой половине 60-х, а потом подполье вырвалось наружу, и один за другим пошли гениальные романы об этом подполье, прежде всего «Бесы». Я совершенно солидарен с Насимом Талебом (естественно, не в концепции «черного лебедя») в том, что он считает «Бесов» главным романом Достоевского. Гениальный роман, абсолютно. Скажу больше: это последний роман Достоевского, в котором есть художественная сбалансированность, в которой он владеет своим талантом, а не талант владеет им. Вот «Братья Карамазовы» (мы имеем дело только с первым томом произведения) представляются мне вещью несбалансированной или как бы бродящей. Ее художественное несовершенство в том, что Достоевский в это книге, я убежден, рвет с партией Константиновского дворца, рвет с Победоносцевым, рвет с лагерем императорской фамилии наследника цесаревича, он явно отходит от позиций будущего Александра Третьего в сторону позиции Алеши Карамазова, который может стать цареубийцей, а может не стать, но идея государства-церкви, ясно совершенно, уже воплотились в Великом инквизиторе, и уже он от них отошел. То, что Великий инквизитор имеет сходство с Победоносцевым, – по-моему, это настолько общее место, что возражать против него бессмысленно.

Значит, последний великий роман, роман художественно совершенный – это «Бесы». Может быть, болезнь как-то вмешивалась, я не знаю; может, возраст. Но безусловно, «Бесы» – это выход на поверхность из того подполья, о котором он писал и которое он увидел. Это осуществление его самых страшных предсказаний. Как только был убит студент Иванов в страшном месте Петровского парка (этот грот кто видел, тот, конечно, помнит, одно из мрачнейших мест), как только это произошло, как только вспух гнойник нечаевщины, Достоевский увидел в Нечаеве свои подпольные кошмары. Это его герой.

Точно в такой же период, когда окончательно перепрел застой, – это вызвало колоссальный творческий взлет у Трифонова. И он писал один текст за другим, и один лучше прежнего, каждый из них был новым шагом в завоевании художественных пространств, потому что трифоновское состояние 60-х годов не находило выхода, а вот когда время дозрело, этот гнойник набух и лопнул, и хлынула наружу эта освобождающая ненависть, которая пронизывает «Предварительные итоги»; этот страх другой, переродившейся жизни, который есть в «Другой жизни». Все это очень робко намечено в «Обмене», но «Другая жизнь» – это, по-моему абсолютно бесспорный шедевр, лучшая вещь Трифонова. Да и «Старик» тот же самый: вот человек совпал со временем. Сейчас мы, люди апокалиптических предчувствий, совпали с коронавирусом.

«Скажите, что вы думаете об Александре Тимофеевском?» Царствие ему небесное, его уход – большая потеря и для русской культуры, и для тех, кто его любил и близко знал. Я не принадлежал к его кругу никогда, встречались мы в 90-е годы раза три. Но он, конечно, был великолепным знатоком культуры, знатоком кинематографа и замечательным создателем таких сред, в которых, может быть, кому-то легче дышалось. В любом случае, я считаю эту утрату очень глубокой, но говорить о нем я не могу, потому что ничего о нем не знаю.

«Являетесь ли вы поклонником Сибелиуса?» Нет, к сожалению.

«Я, как covid-диссидент, пожалуй, первый раз пойду на Пасху в церковь со времен, когда Святейший патриарх отправил в темницу Толоконникову. Перецелую все иконы». Бастер, понимаете, я могу понять чувства, которые вами движут. Всякие атеисты и богоборцы во время революций писали глубоко религиозные стихи. Действительно, какое-то чувство посещения бога возникает во время катастрофы. «Бог посетил» – говорят о пожаре, об эпидемии, о катастрофе, поэтому у некоторых возникает желание пойти на Пасху в храм, причем пойти как-то, знаете, смертью смерть поправ, как-то показав смерти кукиш. Я понимаю, что это желание не очень порядочное по отношению к близким, но вдруг вы живете один, вдруг вы самоизолированны и карантинны по жизни, вдруг вы самоизолировались до всякого коронавируса и не окружены толпой престарелых родственников, – тогда почему бы вам не пойти в церковь?

То, что происходит, – это, конечно, религиозное событие. И то, что Пасха сейчас происходит в эти самые дни, – это тоже очень неслучайно все, и любого человека, склонного к поиску таких внутренних рифм, это к ним подтолкнет. Но мне очень нравится эта карикатура (мне жена ее показала, я считаю, что это замечательный результат народного творчества, всплеск которого мы сейчас переживаем): господь и дьявол обсуждаю ситуацию, дьявол говорит: «Наконец я позакрывал все твои храмы», господь говорит: «Наконец я открыл храм в каждой квартире». Замечательная мысль, это вот теперь происходит. И пасхальное веселье, невзирая на чудовищный контекст, на все возрастающий вал смертей, на чудовищное состояние медиков, которые на переднем крае этой войны, – все-таки оно ощущается. Ведь пасхальное веселье – это не пляска, не радость. Это глубочайшая скорбь и сознание выстраданной, тяжелейшей, мучительной победы над адом. Эта победа над адом осуществляется и сейчас, и каждый на этом фронте может чего-то сделать. Так я понимаю ваше желание.

«Приходит на ум роман Сарамаго «Слепота» о распаде общества. Что вы думаете о нем? Не являемся ли мы в нашем обществе такими слепыми?» Понимаете, слепота – настолько универсальная метафора, что там речь не идет о духовной слепоте; как я понимаю, это примерно то же, что и тошнота у Сартра, такой экзистенциальный опыт, ужас от встречи со своей экзистенцией. Роман хороший очень, и для Сарамаго в его Нобеле, если я не ошибаюсь, именно эта вещь сыграла решающую роль. Но мне надо бы его перечитать под сегодняшним углом зрения.

«В прошлый раз вы сказали, что ожидаете новых фантастов. Не соглашусь». Не соглашайтесь. «Я думаю, фантастика будет глохнуть, а фэнтези развиваться. Слишком легко было во времена Жюль Верна: тогда можно было придумать подлодку и самолет, и вот вам новый роман. Сейчас из фантастических аппаратов можно придумать лишь путешествующий…». Друг мой, не аппаратами движется фантастика! Даже самая твердая, самая жесткая science fiction движется не техникой. Нужны какие-то новые состояния духа, о которых, мне кажется, фантастика будет рассказывать. Вот это, мне кажется, старая концепция Синявского, я узнал об этом из замечательной книги Аксенова, из его курса лекций по русской литературе: оказывается, ему еще в конце 70-х на каком-то конгрессе Синявский сказал: «Вслед за реализмом критическим придет реализм магический». Совершенно очевидно, что реализм – далеко не последняя стадия в развитии литературы.

Сейчас уже видно, что следом за магическим реализмом, который господствовал тридцать лет (а может быть, и все шестьдесят со времен «Властелина колец»), постепенно приходит реализм научный, популяризаторский. И, конечно, главные книги последних лет – это и Талеб, и Харари, и разнообразные «Человек, который принял свою жену за шляпу», книги о сознании. В общем, и нон-фикшн разнообразный, в который мы все, грешные, вносим посильный вклад. Это нормальная ситуация; видимо, раскол, наметившийся в американской литературе 60-х годов, раскол на «новый журнализм» и беллетристику (условно говоря, на Капоте и Апдайка; скажем, на Нормана Мейлера и Апдайка) – это нормальный раскол, который сейчас осуществился во всемирном масштабе. Часть литературы уйдет в чистый belles letres и в чистый вымысел, в фэнтези, в честную фантастику, в сказку, а другая часть будет либо документальной, либо научной. И я думаю, что за научной литературой; за тем, что Адамович называл «сверхлитературой», за новой документалистикой действительно в известном смысле будущее.

Д.Быков: Государству действительно теперь не до нас, и какие-то репрессивные практики перейдут в другое русло

Хочу, кстати, заметить, что советская литература ничуть не отстала от западной, потому что «новый журнализм», который Адамович назвал «сверхлитературой» у нас вполне себе процветал, начиная с «Я из огненной деревни» Брыля, Колесника и Адамовича, да, собственно говоря, и «Война под крышами», и «Хатынская повесть» тоже, но в наибольшей степени, конечно, «Блокадная книга» – это потрясающий синтез документа, повествования, публицистики. И, конечно, художественная проза самого Адамовича («Последняя пастораль») на этом фоне смотрится – хотя это совершенно апокалиптическая вещь – не так убедительно. Я не думаю, что реализм в традиционном смысле еще какое-то время поскрипит: там слишком много конвенций, понимаете? Слишком во многое приходится верить. Либо наглый вымысел, либо сугубая достоверность. Так, мне кажется, будет выглядеть будущее литературы.

«В каком направлении может развиваться фантастика?» Вот то, что делал Данихнов, царствие ему небесное, – это такой авангард, почти платоновский. Это, безусловно, психологический реализм, всякие новые состояния. Вот именно ценность «Второго нашествия марсиан» в том, что там описано новое психологическое состояние, состояние блаженного конформизма. Об этом стоит поговорить, конечно: Стругацкие (и это еще не доисследованный аспект их творчества) существовали в очень напряженном диалоге с их любимым британским фантастом Джоном Уиндемом, у которого они перевели «День триффидов», и мне кажется, что «Второе нашествие» – это в известном смысле ответ на «Кукушек Мидвича», прямая полемика с «Кукушками Мидвича» и прямой отсыл к ним – это идея эмбрионов в «Жуке в муравейнике» («Это, конечно, не жук в муравейнике, а хорек в курятнике»). Вот эта восьмидесятисемилетие Бориса Натановича, отмечавшееся вчера, привело к такому острому всплеску интереса, дискуссий о Стругацких, и, конечно, я думаю, что подлинная их гениальность только сейчас становится понятна: они очень далеко заглянули вперед за рамки советского контекста. Поэтому развитие фантастики – это поиск новых состояний, доселе не описанных.

«Я предполагаю, что звезды останутся для нас недоступными на десятки лет. С 60-х годов, когда все писали про межзвездные полеты, прошло больше полувека, а звезды все также недоступны». Да знаете, прошло несколько тысяч лет с тех пор, как человечество стало мечтать о звездах, и я думаю, что ближайшее тысячелетие они останутся недоступными. Теория недоступности Индесторма, которую разработал Шефнер для «Девушки у обрыва»… «Мудрость может быть и негативной», – сказано у него. Да, я боюсь, что полететь на Альфу Центавра по-прежнему недоступно, но то, что, так сказать, фантастика не обязана сбываться – это совершенно очевидно. Прогностическая функция фантастики не главная; она может угадать мобильный телефон, как угадал Шефнер мыслепередачу, она может угадать космический лифт, как Кларк, но ее важная задача в другом.

Многие угадали пандемию и более того, многие дословно угадали все, что с ней связано. Попытки ее отрицать, попытки ее представить как божью кару, попытки увидеть в ней позитивный смысл, попытки обратить ее в инструмент диктатуры, но с диктатурой, мне кажется, у них не получится, потому что людям предоставили защищаться самим, а это, как и в случае Великой Отечественной войны, приводит к резкому росту самостоятельности в обществе. Такое у меня есть чувство. Потом, конечно, придется из людей лошадиными дозами идиотизма и глупости вышибать эту самостоятельность, как это делалось с 1946-го по 1953 год. Но я думаю, что это уже не очень получится, понимаете? Для этого надо как-то все-таки, понимаете, другие немножко должны быть люди, не говоря уже о власти.

«Доброй самоизоляционной ночи». И вам не хворать. «Поговорите о самоизоляции Пушкина в Михайловском в 1825 году и в Болдине в 1830-м. Если в первом случае появился «Годунов», то во втором – «Маленькие трагедии». По моему скромному, это две противоположные авторские позиции. Если в «Годунове» «… и рад бежать, да некуда… Ужасно!», то в трагедиях прямо противоположное: «Итак, хвала тебе, Чума!».

Нет, эти позиции совершенно не противоположны. Тема обеих драматических этих вещей – а «Маленькие трагедии» для меня единственный драматический текст – это, во-первых, высшее творческое достижение Пушкина, а во-вторых, тема их одна – амбивалентность. И их сыграть можно прямо противоположным образом. Если хотите лекцию про «Маленькие трагедии» – давайте, но ведь я ее уже читал. Дело в том, что «Маленькие трагедии» имею оксюморонность в своих названиях: «Скупой рыцарь» (что противоречит), «Моцарт и Сальери» (что несовместимо в рамках одной парадигмы), «Каменный гость» (если гость, то не каменный, если каменный, но не гость), «Пир во время чумы»… Вот это сочетание оксюморона делает их прямо противоположными.

Дон Гуана можно прочесть как наглого развратника, сластолюбца и поддонка, а можно как поэта отважного, Донну Анну можно прочесть как лекгомысленную кокотку, а можно как образец чистейшей прелести. Моцарта можно прочесть как страшного соблазнителя Сальери: «Ах, правда ли, Сальери, что Бомарше кого-то отравил?» Я, собственно, продемонстрировал как я это вижу в своей аудиокниге «Маленькие трагедии», которая, надо сказать, вызвала много споров, и мне это приятно.

Эта амбивалентность сознания заложена, собственно говоря, и в «Борисе Годунове»: «Борис Годунов» начинается детоубийством и кончается детоубийством. Сначала убили маленького царевича, потом убили Федора, Борисова щенка. Собственно, ничего не изменилось: народное хотение, «мирская молва что морская волна» – любимая пушкинская поговорка. Это абсолютно бессмысленное сотрясение воздуха. Сначала они Бориса на царство («Нет ли луку? Нет, слюней помажу»), а потом, простите, они кричат: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!» (или в лучшем случае «народ безмолвствует»). А когда Пушкин, из тех предков, говорит: «Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою подмогой, а мнением, да! Мнением народным…» – это не пушкинская позиция, потому что народное мнение колеблется, как волна, носимая ветром, и ветер этот дует, куда хочет без всякой исторической логики. А в чем правда, в чем внутренняя линия? Линия Пимена, конечно: надо быть летописцем этого всего, «дивясь божественным природы красотам» (добавим из каменноостровского цикла) и божественной красоте истории, и ее ужасу, но никоим образом не мудрствуя лукаво: «Описывай, не мудрствуя лукаво, все, что тому свидетель жизни».

И кстати говоря, если «Борис Годунов» может быть рассмотрен как определенная полемика с «Юлием Цезарем» Шекспира, вообще попытка показать Шекспиру, как надо писать историческую хронику, то полемика эта идет по линии народа. «Юлий Цезарь» – это трагедия о поиске народной легитимности; о том, что легитимен по-настоящему может только народный властитель, угадывающий тайные желания народа и опирающийся на них, что умеет Цезарь и не умеет Брут, что лучше всего умеет Антоний. Это, по Пушкину, глупо, потому что опираться на волю народную, идти на поводу у черни, у толпы, – это недостойно, а достойно в этих условиях соблюдать аристократический долг, долг аристократа, долг Петруши Гринева.

Об этом, мне кажется, любимая тайная мысль «Бориса Годунова» и в этом же, кстати говоря, автопортретность «Маленьких трагедий», потому что лирический герой, их автор постоянно разрываем противоречиями. В нем живут и Барон, и Альбер. Кстати говоря, мне кажется, что монолог Барона в правильном чтении надо произносить именно как монолог поэта, который склоняется над своими сочинениями: это он потратил лучшие годы жизни, отрывая их от дев, от безумства, от пиров и веселий, на накопление сокровищ, только сокровища его духовные. И Барон, и поэт собирают слезы людские; только здесь они материализованы в дукатах, а в трагедии «Владимир Маяковский», помните, поэт просто собирает чужие слезы как огромные воздушные шары. Вот это и есть задача поэта, это и есть его ремесло. И, конечно, поэт над томами своих сочинений – это Барон над своими сундуками.

И Барон, и Альбер живут в нем, и Моцарт, и Сальери (иначе бы этой внутренней линии не было бы в нем – «музыку я разъял, как труп»), и священник, и председатель Вальсингам, примиряет их только Мери как-то; и, конечно, и Командор, и Дон Гуан, потому что в «Каменном госте» Пушкин судит себя. Ахматова это доказала, по-моему, блестяще. Так что это все та же амбивалентность, которая, по Синявскому, есть главная пушкинская тема. Противоречия я здесь никакого не рассматриваю, и потом, знаете, вы все-таки сильно назвали ссылку в Михайловском «самоизоляцией». То, что происходило в Болдине еще можно, скрепя сердце, назвать самозоляцией (или, по крайней мере, карантином), но то, что происходило в Михайловском было ссылкой и больше ничем. Между самоизоляцией и изоляцией просто есть разница такая же, как и между, простите, удовлетворением и самоудовлетворением.

«Будет ли карантинная версия «Квартала»? Она может пригодиться». Нет, не будет, понимаете, «Квартал» вполне можно проходить и в карантине. «Квартал» надо бы, кстати, переиздать, потому что что-то закончился он в очередной раз. Сейчас пока переиздается «Орфография», я ее перечитал с довольно теплым чувством. Конечно, она длинновата, но тогда иначе нельзя было написать. Понимаете, там в двух частях машина собирается, а в третьей она едет, поэтому пока не дочитаешь до третьей части, не производит впечатления. Она, конечно, молодая вещь, но все-таки для меня она была очень важной, очень много помогла мне понять

«Пересмотрела «Дни Турбиных» Басова. Как вы оцениваете исторический контекст произведения и силы Петлюры, белогвардейцев, гетмана…?» Да это ведь про ту же амбивалентность истории, про выбор Алексея Турбина, который помнит свой долг, а больше ничего помнить нельзя. Кстати, именно в «Белой гвардии» сказаны знаменитые слова: «Сидите под абажуром». Это как бы «самоизолируйтесь», это такой девиз и на сегодня: сидите под кремовым абажуром, и гори оно все огнем. Басов был хороший режиссер, и он блестяще сыграл, насколько я помню, Мышлаевского. По-моему, это совсем не тот персонаж, который у Булгакова, но он у него получился грандиозный. Я вообще считаю, что Басов – это крупный режиссер, потому что и «Опасный поворот», и «Битва в пути», и в наибольшей степени, конечно, «Щит и меч» – работы талантливого, крепкого профессионала, не зря он на войне считался одним из хладнокровнейших воинов и великолепно умел подчинять своей воле. Это же, кстати, гипнотическое обаяние отмечали все, кто его знал.

«Как бы вы предпочли написать: «директор Иванова, действующий…» или «директор Иванова, действующая…». Я склоняюсь ко второму варианту: говорить о женщине в мужском роде не комильфо». Точно вам говорю, что «директорка» я не написал бы никогда, «директорша» или «директриса» допускаю, «директриса», мне кажется, слово вполне уважительное, мы и нашу директрису одно время звали «биссектрисой», и это совершенно ее не унижало, она математичка была. В принципе, меня устраивает вполне вариант «директор Иванова, действующая…». Если бы диктор – да, «диктор Иванова, действующая, читающая, говорящая…». В этом несогласовании я не вижу стилистической ошибки, а вот «дикторка» я бы не смог произнести (как и «режиссерка»).

«Приятель задал мне вопрос: быстро, не думая, назвать ассоциации для 60-х. Я моментально ответил: «Высоцкий, Стругацкие, «Битлз». Как бы вы определили 70-е в этой парадигме?» В парадигме этой мне кажется, что лучшее свое Стругацкие написали как раз в 70-е, а Высоцкий точно рыба глубоководная и лучше всего действовал в 70-е. Но для меня 70-е – это Трифонов, Горенштейн, Тарковский, наверное. Хотя «Рублев» сделан в 60-е, но в 70-е сделано «Зеркало». Да, вот, пожалуй, Трифонов, Горенштейн, Тарковский. Они лучше всего выражают депрессию и такую глубоководность времени.

Может быть, вместо Тарковского по настроению я назвал бы Авербаха, потому что Тарковский как-то вне времени, а вот духота 70-х у Авербаха выражена лучше всего. Прежде всего – «Объяснение в любви». «Чужие письма» – это настолько острая картина, что как-то она с застоем не очень монтируется. Она полна такой кипящей желчи, такой ненависти, что как-то ее расценивать как проявление застоя трудно. Рязанцева вообще человек, хоть и скрытно, но очень эмоциональный, и пишет ли она в это «Портрет жены художника» по нагибинскому «Берендееву лесу», она умеет ненавидеть, и ненависть там просто кипит. Все-таки, мне кажется, что кинематограф Авербаха с его страшной подспудной тоской более выражает 70-е годы, чем чье бы то ни было творчество.

Д.Быков: Война всегда приносит свободу, потому что она снимает фантомные, выдуманные боли

Но вообще 70-е годы были очень богатыми. Я вот тут писал для «Собеседника» – спрашиваю, о ком будет следующий очерк в «Собеседнике» – о Леониде Быкове. Я писал о том, как много режиссерских манер уживались в 70-е: и такой лубок Шукшина и Быкова (на самом деле, довольно серьезный; считал же, например, Тимофеевский, что Шукшин – это наш Фасбиндер, и вполне это обоснованная точка зрения), и коллаж Параджанова, и народное кино Меньшова, и абсолютно элитарное кино авангардистов, таки серьезных. Кстати говоря, и Сокуров начинает формироваться в 70-е годы. Лопушанский и Цымбал (ученики Тарковского) формируются тогда же. Цымбал работает вторым режиссером на «Сталкере», Лопушанский слушает, записывает и впоследствии издает лекции Тарковского. Вот это для меня как раз то поколение русской режиссуры, которое сформировалось в те годы.

Это был невероятно пестрый ковер, и каких только манер там не было. Понимаете, одни говорили, что настоящее грузинское кино – это Данелия, другие – что это Абуладзе, а третьи – что это только Иоселиани. Вот только Иосеалиани, и больше никто. И если даже грузинский кинематограф предполагал столь разные версии национального нарратива и национального характера, то что уж говорить об огромной России, в которой столько еще было незамеченных гениев. А в это время работает Герман, а некоторые считают, что Яшин был великим режиссером, а некоторые говорят, что в это время потрясающие вещи делает Рязанов – и он их делает, кстати говоря, – кто-то называет это не кино, а литературой. Была необычайная интенсивность жизни, так что 70-е в три имени никак не уложишь, тем более в три названия.

«Имеют для вас значение топонимы? Могли ли вы жить и работать в области с названием «Ленинградская», если ненавидите Ленина, или в Свердловской, если ненавидите Свердлова?» Ну вот к Ленину и к Свердлову мое отношение не такое острое, а вот на улице – не будем говорить кого, не будем называть имен – я жить бы не хотел.

Ходить бывает склизко

По камушкам иным.

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

Но я думаю, мне и не придется никогда жить на этой улице. Не потому, что это будет элитная улица в центре, а потому что не будет такой улицы в Москве никогда. Это очень важно.

«Лидия Гинзбург, говоря о поэтике Блока, назвала ее поэтикой стиля в эпоху, когда процвела стилизация, в качестве примера упомянув Брюсова, Кузмина и Северянина. Согласны ли вы с таким определением Серебряного века и как может назвать исследователь нынешнее время спустя несколько десятилетий?» Понятно, что наш век совсем не бронзовый… Свой Серебряный век мы пережили в 70-е годы, уже упомянутые. Там типологически очень много сходного. Я согласен с тем, что Блок – это поэзия стиля, но совершенно не согласен с тем, что это эпоха стилизации. Видите, такое пренебрежительное отношение к Брюсову мне совершенно несвойственно и непонятно. Где Брюсов стилизатор? Только во «Всех напевах», а «Tertia Vigilia» – это абсолютно самостоятельное произведение; кому-то нравится этот слог, кому-то не нравится. Мне кажется, что у Брюсова есть свой голос.

Бунин не стилизатор абсолютно, кого он стилизует в «Одиночестве»: «И ветер, и дождик, и мгла… Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить». Северянин – вообще пародийная фигура, я думаю, что в нем пародийный постмодернистский до постмодернизма элемент был очень развит. Я не вижу оснований совершенно весь Серебряный век вписывать в стилизацию. А куда вы денете Белого с его абсолютно оригинальным прозаическим стилем? Куда вы денете Ремизова, который стилизуется только в своих народных вещах, оформленных, как народные, только в сказках, за что ему и прилетел грандиозный скандал с плагиатом, в котором он абсолютно неповинен. Но Ремизов в «Крестовых сестрах», например, пишет в абсолютно оригинальной манере, совершено не стилизуется. И «Кукха» – тоже абсолютно оригинальный текст, и «Взвихренная Русь», и «Подстриженными глазами». Он стилизуется в сказках и сказах.

Мне кажется, что Блок – триумф простоты, такой высокой простоты, характерной для вырождающегося дворянства, уже когда все ухищрения отброшены. Блок действительно поэт прямой речи. И как говорила та же Лидия Яковлевна Гинзбург: «Большинство хороших поэтов XX века – это поэты без метафоры». Бродский – поэт без метафоры, Кушнер – поэт без метафоры, совсем почти без метафор Блок. У него есть сюрреалистические, бредовые откровения, но метафор, нагромождения гипербол Маяковского, сложных тропов у него очень мало. В певучей простоте, в дольнике, в такой детской интонации сила Блока.

Погружался я в море клевера,

Окруженный сказками пчел.

Но ветер, зовущий с севера,

Мое детское сердце нашел.

Может быть, мир Блока и сказочный мир, но это мир не стилизации. Это мир фольклорной простоты, которая была, скажем, и в Окуджаве. Кстати, мне тут Марат Гизатулин прислал свою новую книгу об Окуждаве – очень талантливая книга. Хотя он там много раз полемизирует со мной, но это такая полемика, которую я приветствую. Там масса интересных фактов насчет его корней. Все-таки при некоторых мнениях я остаюсь, я в предисловии это напишу, но вообще Гизатулин, конечно, крут.

Знаете, сейчас Блок и Окуджава, поскольку идут такие последние времена… Они очень эсхатологические поэты, вспомните у Окуджавы: «Через два поколения выйдут на свет люди, которых сегодня нет… зависть, ненависть и вражда взойдут на просторах их полей» – довольно страшные, конечно, стихи. Они очень эсхатологичны и очень просты; просты, как песня Мери на «Пире во время чумы». Мне кажется, что сейчас время Блока. И вот я как раз переслушивал вчера Окуджаву – такого Блока 70-х годов – и поражался тому, насколько он графоман в любых заказных вещах и насколько он гений в собственных. Я никогда не видел такого чистого случая гения.

Понимаете, это как у Блока: когда Блок выполняет идеологическое задание, хотя бы свое собственное, это лютая графомания, как цикл «Ямбы»:

Эй, встань и загорись, и жги!

Эй, подними свой верный молот,

Чтобы молнией живой расколот

Был мрак, где не видать ни зги!

Это хуже Минского! И одновременно – «Побывала старушка у Троицы…» или «В густой траве пропадешь с головой…» Совершенно упоительный поэт, и сейчас самое время его перечитывать, потому что ткань небытия сквозит и просвечивает. Услышимся через три минуты.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Д.Быков: Самые счастливые годы в жизни Маяковского – это годы голода и разрухи

«Борис Акунин в своем последнем интервью сказал, что перед обществом должна стоять масштабная цель. Он имел в виду перестройку системы образования, это явная отсылка к «Трезориуму». Вы тоже говорили об этом. Как бы вы концептуально поменяли нынешнюю школу?» Андрей, много раз говорил: она должна быть опасной, как Хогвартс, она должна быть страшно увлекательной, школьник должен проводить в ней 12-14 часов, он страшно недозагружен сейчас, она должна быть сращена с производством, она должна быть сращена с институтом, должны появиться интернаты типа холмогоровских. Не типа шарашек, словом «шарашка» здесь пугать не надо, а типа интернатов, описанных у Стругацких. Теория воспитания должна реализоваться.

«Прочитали ли вы «Керины сказки» Кирилла Ситникова?» Не было у меня времени их читать, но упорство, с которым вы о них говорите, скорее, меня расхолаживает, нежели наоборот. Я начинаю думать, не Кирилл ли вы Ситников…

«Ваше мнение о творчестве Гайто Газданова?» Подобно уже упомянутому Цымбалу я считаю самым киногеничным русским романом его «Призрак Александра Вольфа», и я уверен, что Цымбал эту картину поставит. «Вечер у Клэр» хороший роман, «Ночные дороги» мне когда-то очень нравились. Веллер когда-то нам с матерью подарил пятитомник Газданова, сказав, что с его точки зрения это лучший стилист XX века, и кое-что я почитал тогда, и мне показалось это слишком блекло. Рассказ «Товарищ Брак» – великий рассказ, он был еще в «Огоньке», остальное мне кажется слабее.

«В изоляции писали не только Пушкин или Тургенев. Тот же незабвенный Ильич постоянно находился в изоляции, и знаем мы это лишь по тому, что у них было действительно сверхъестественное, если не сказать божественное вдохновение, а других, марающих листы с той же страстью, мы не знаем. Дело все-таки не в изоляции, а том, кому из литераторов бог окажется более милосердным».

Видите, безусловно, сама по себе изоляция не есть критерий, так сказать, оптимальности, не есть оптимальное условие для творчества. Вельфли, которого некоторые авангардисты называли самым искренним художником, был на самом деле обычным маньяком, посаженным в немецкую психушку. Он любил фотографироваться рядом со стопкой своих трудов, которая была выше него в полтора раза, но чаще всего это бессмысленные фантазии на тему своей биографии или какие-то листы, покрытые симметричными страшными рисунками и цифрами. «Похоронный марш» – работа, которую он считал своим реквиемом, – это просто бесконечные ряды цифр. Да, наверное, это самое чистое искусство. Но обратите внимание, с какой силой и энергией маньяк сублимирует свое маньячество. До этого он на девочек нападал, а тут его засадили. Как же ужасна страсть, которая им владела, если только утихомирить ее можно этим чудовищным, беспрерывным бумагомаранием. Там виден этот страшный нажим, с которым он рисует эти свои картинки. Не всякая изоляция приводит к появлению художественных текстов; более того, не всякий сидящий в изоляции потенциальный гений.

«Не весна ли причиной вашей ностальгии по оттепели?» Нет, совершенно, весна для меня, скорее, повод для ностальгии по моей юности, потому что самые теплые впечатления 1984 года (одного из лучших годов моей жизни), времени ранней зрелости, когда начинаешь обнаруживать в мире удивительные возможности, какая-то счастливая любовь, какая-то счастливая работа – все эти воспоминания весенние. Ну и вообще как-то я свое 16-18-летие помню весенним.

«Видели ли вы текст академика Пивоварова на «Эхе»? Кажется, впервые озвучен призыв поднять осмысление происходящего сдвига на более высокий уровень осознания?» Я совершенно солидарен с Пивоваровым, но это далеко не впервые. Эпидемия как гнев Божий поминалась еще в Средневековье.

«Вопрос о Пасхе. Многие, наверное, захотят пострадать за веру. Найдите слова, чтобы этого не произошло». Не могу найти таких слов, потому что не мое дело, не моя забота. Уж простите, как распорядиться верой – это его проблема. Хочет он пойти в церковь на Пасху – это его неотъемлемое право. Я могу ему, конечно, объяснить, повторить слова Петра (Мещеринова), одного из моих любимых церковных писателей: он цитирует Терстегена и говорит, что «всякий раз, когда мы в своем сердце прикасаемся к богу, это и есть самый светлый церковный праздник». Да, совершенно необязательно идти в храм. Но если человеку хочется пойти на Пасху в храм, на пасхальное шествие, если для него это единственная возможность как-то прикоснуться к богу:

Мальчики да девочки

Свечечки и вербочки

Понесли домой.

Огонечки теплятся,

Прохожие крестятся

И пахнет весной.

Это блоковское это, и оттуда же Пастернак взял первоначальное название «Доктора Живаго» – «Мальчики да девочки». Ну хочется человеку пойти на пасхальную ночь в нашу, на Воробьевых горах, церковь Святой Троицы, и я часто туда ходил, но я не могу на это желание никак влиять. Это его проявление. В конце концов, если человеку хочется таким образом покончить с собой, если он точно думает, что таким образом он заразится, – это тоже его неотъемлемое право, потому что взрослые все люди. Я не думаю, что это нужно делать. Мне кажется, что и куличи можно освятить по методикам, которые православная церковь уже изложила для всех желающих, можно и пасхальную ночь провести у телевизора. Нет в этом никакой драмы. Но учить я никого не хочу.

«Питер Брук в «Короле Лире» одел Сколфилда под Хемингуэя. Какая связь между Лиром и Хэмом?» Да Дамиана, я не думаю, что под Хэма он его одевал. Грубый свитер такой – нормальная стилизация одежды средневековой. А Высоцкий в свитере Гамлета играл… Я не думаю, что это под Хэма сделано. А потом, понимаете, конечно, Хэм – король Лир, потому что все его бросили, кого он любил, все его бросали. Только жена осталась с ним, и то тяготилась очень этим.

«Предложите свой топ-10 лучших литературных писем, которые являются частью литературного произведения». Ой, знаете, их там много! Лучшие, конечно, пушкинские. Мне кажется, что совершенно великолепные лаконичные письма Эмили Дикинсон; гениальные, хотя и очень многословные письма Цветаева. Переписка Пастернака и Ольги Фрейденберг, я думаю, войдет в классику настоящей беллетристики. Хотя это и эпистолярный жанр, но это и беллетристика, это и описание. Как говорил Евгений Борисович Пастернак: «Это самый реальный, самый подробный и самый живой комментарий к творчеству Пастернака». Лучшие письма читали Цветаева, Пастернак, Пушкин. Толстовские письма… Ну, переписку с Фетом я бы отметил, наверное, особенно периода «Войны и мира», потом-то они как-то друг другу охладели. Письма писать – большой талант очень. Изумительные письма писал Михаил Успенский. Интересные письма (как интересно все, что они делали, они не умели писать скучно), потрясающие письма писал Борис Стругацкий.

«Знакомы ли вы с прозой Элены Ферранте?» Знаком. «Если да, как оцениваете произведения этой писательницы?» Весьма высоко.

«Прокомментируйте книгу Астафьева «Прокляты и убиты». Прочла по вашей рекомендации, материал честный, ценный, редкий, но читается с трудом». Ну еще бы не с трудом! Я бы даже сказал, что читается с отвращением, часто с ненавистью. Он не хотел эту книгу печатать. Он говорил: «Лежит в столе, каши не просит». Жена его уговорила, а он вообще уничтожить ее хотел. У него вообще была такая концептуальная идея – записать, чтобы выбросить из головы, и уничтожить. А она, как хорошие писательские жены, как Вера не дала уничтожить Набокову «Лолиту», как Табита не дала Кингу уничтожить «Кэрри», – вот Мария Астафьева не дала уничтожить «Прокляты и убиты».

Он печатать не хотел и поэтому не стал заканчивать. Третья книга осталась ненаписанной, повесть «Веселый солдат» косвенно ею стала. Мне сказал тогда Василь Владимирович Быков: «Удивительно, как это он написал все, что я старался забыть. Я же все это выбрасывал из памяти. А он, оказывается, все это копил и не пожалел себя все это выписать сейчас, второй раз пережить. Этих крыс, которые бегают среди гниющего мяса на телегах с ранеными, – говорит он, – я это видел, но я это забыл, а он напомнил, и я написал ему письмо, полное благодарности и ужаса». Действительно, Василь Владимирович тоже считал, что человек, который это написал, поставил над собой чудовищный эксперимент.

Д.Быков: То, что Пасха сейчас происходит в эти самые дни, – это тоже очень неслучайно все

«Как бы вы посоветовали читать Набокова тому, кто мало знаком с его творчеством – на английском, на русском, где он сам переводил; по порядку ли, что стоит пропустить?» Лучшим романом Набокова я считаю «Pale Fire», и, наверное, начать надо… нет, с него начинать нельзя, он сложный. Я думаю, надо начинать с «Подвига», который мне кажется самым таким ясным душевно, самым здоровым и самым увлекательным его романом. «Приглашение на казнь» – хороший старт, хотя тоже на любителя книга. Рассказы, преимущественно американские, прежде всего «Signs and symbols», «Сестры Вейн». Ну, «Условные знаки». Кстати говоря, «Забытый поэт» очень хороший рассказ, «Помощник режиссера» очень интересный. Самый лучший рассказ Набокова – это незаконченный роман «Ultima Thule», абсолютно гениальная вещь. «Подлец» очень сильный рассказ, «Весна в Фиальте» на любителя, но «Хват» – замечательная вещь. «Весна в Фиальте» не то что на любителя, просто надо уже любить Набокова, когда вы его читаете, а вот читать, скажем, первый сборник, наверное, еще можно.

Мне кажется, что из американских романов начинать с «Лолиты» все-таки рискованно. Можно было бы начать с «Пнина», а потом «Bend Siister». Вот «Bend Sinister» – это, мне кажется, недооцененный и абсолютно великий роман, потому что это такая мучительная книга. Вообще сборник «Возвращение Чорба» для знакомства с Набоковым, наверное, самый мягкий вход. Но я первое, что прочел у Набокова, – это «Ultma Thule», я более сильного читательского впечатления в своей жизни не припомню. Я сидел в наряде на КПП, мне, значит, Нинка Верещак, дочь нашего прапорщика, принесла на одну ночь журнал «Аврора» с напечатанным «Ultima Thule», и я ее читал. И знаете, мы дверь на КПП ночью подпирали шваброй, чтобы когда войдет проверяющий, вскочить и как-то рапортовать. Можно заснуть на КПП ночью – кругом холодно, а там тепло. И вот сержант наш проверяющий пришел, упала эта швабра, а я читал «Ultima Thule». Я вскочил, и он мне говорит: «Слушай, я таких глаз у человека никогда не видел». Я жутко перепугался от этого рассказа.

Я все думал: господи, если Набоков такое писал в сорок, то что же он писал в семьдесят? А в семьдесят он писал гораздо слабее, ничего не поделаешь. «Прозрачные вещи» я прочел и, в общем, был разочарован, хотя это хорошая повесть. Но «Ultima Thule» для меня был рассказом, перевернувшим мою жизнь до известной степени. Тем более, что это ощущение фальтеровского когнитивного диссонанса, когда вдруг понимаешь с ужасом, что ты бессмертен, было мне знакомо. И спасибо Александру Долинину, который подтвердил связь этого текста с «Записками сумасшедшего» Толстого. А «Записи сумасшедшего» я считаю самым сильным толстовским текстом, перед которым гоголевский одноименный текст совершенно бледнеет. Если кто-то еще не читал «Записки сумасшедшего» Толстого, он еще ничего не читал, он ничего не знает о Толстом. За одну строчку – «все тот же ужас – красный, белый, квадратный» – можно, по-моему, отдать все русские триллеры.

Поотвечаем на письма. «Бродский без метафор?» – возмущенный вопрос. «А как же «Осенний крик ястреба»?» Абсолютно без метафор. Больше того, сказал же Вайль, что это можно прочитать просто как прозу:

Северозападный ветер его поднимает над

сизой, лиловой, пунцовой, алой

долиной Коннектикута. Он уже

не видит лакомый променад

курицы по двору обветшалой

Фермы, суслика на меже.

Это почти такой научный текст, абсолютно строгий, и ничего он общего не имеет с нагромождениями метафор. Определяющая метафора – ястреб, а что такое ястреб там, пойди пойми. Это, в общем, не так однозначно, далеко не только поэта. «Осенний крик ястреба» – это как раз не метафора, и как раз прекрасно в этом тексте его абсолютная объективная, подчеркнуто холодная манера, передающая холод этих сфер,

…где отсутствует кислород,

где вместо проса – крупа далеких

звезд. Что для двуногих высь,

то для пернатых наоборот.

Не мозжечком, но в мешочках легких

Он догадывается: не спастись.

Что, «крупа далеких звезд» – это, по-вашему, метафора? По-моему, совершенно бытовое выражение.

«Сейчас я больше читаю и смотрю, чем обычно. У меня странное ощущение потребности в выздоровлении мирового кинематографа последних двух лет. «Боль и слава», «Прекрасная эпоха», «Однажды… в Голливуде», «Одесса», «Юморист» – все они о безболезненно разрешенных противоречиях и в чем-то о добровольной самоизоляции…» Вы совершенно правы, это носилось в воздухе, и, когда вышла «Одесса» Тодоровского, я сказал Валере: «На мой взгляд, ты поторопился с этой картиной». И сейчас я ему написал: «Откуда ты знал?» Это действительно… Видите, он в «Одессе» он догадался о главном. Я разделяю многие претензии к фильму, но не разделяю главной: то, что у него не отображена психология людей в изоляции. Я считаю, что в «Одессе» есть великие эпизоды. И Ярмольник, и Розанова просто подвиг совершили: они просто сыграли абсолютно других людей, совершенно не себя, это просто надо было переродиться. Цыганов всегда играет себя и очень хорошо играет, а они сыграли совершено не себя, и это потрясающе. И там совершенно правильно, что все скрытые гнойники в условиях самоизоляции вылезают наружу: и национальные, и социальные. Люди начинают терзать друг друга, это показано с поразительной прямотой.

Это не бином Ньютона, не факт, что до этого трудно додуматься, но изображено это очень хорошо, все загнанные в подсознание советские комплексы. Понимаете, у советского человека не было вопроса о бессмертии души, не было вопроса о национальности, это было упразднено, это было незаконно. И когда смерть вступает во владение городом, когда страх смерти становится доминантой, все эти вещи вылезают, как бубоны во время чумы.

«Что вы думаете о «Дюне»? Мне показалось, что там нет ничего интересного». Видите, я давно не читал «Дюну», тем более, давно не пересматривал линчевскую «Дюну. В общем, надо посмотреть. Говорят, что это очень умный роман, но мне тогда так не показалось.

«Вы как-то сказали, что статьи Новодворской вам интересны, но как человек она вам не нравится. Не могли бы вы объяснить более подробно?» Я не говорил, что она мне не нравится как человек. Я говорил, что она была невыносимо трудна для меня как человек. И многие ее мнения, и бескомпромиссность, с которой я совершенно не согласен, и ее полная невозможность, неспособность относиться к себе с юмором… Она очень обиделась на мою сказку «Девочка со спичками», а вот Явлинский, например, не обиделся на сказку «Невинный Гриша». Вот у Новодворской было какое-то гипертрофированное представление. Она называла меня блестящим поэтом, а потом, узнав, что у меня есть некоторые неизжитые симпатии к Ленину, начала называть меня куплетистом. Я не люблю такую непоследовательность. У меня нет на нее обид, но просто я не понимаю, с чего это она обиделась на сказку; сказка-то была совершенно безвредная, полная искренней любви. Почему-то Ельцин не обиделся на сказку «Дракон Боря» – гораздо более, по-моему, жестокую, а вот так вот получилось. Но при этом ее статьи, ее переводы французских экзистенциалистов, ее литературные эссе – это великолепные образцы стиля. Она, я думаю, дает сто очков вперед большинству тогдашних стилистов.

«Почему в фильме «Иваново детство» иной мир явно присутствует в реальном мире героев? Ведь сны Ивана далеко не идиллия?» Сны Ивана вообще довольно страшные, но Тарковский просто снимал в жанре сна, поэтому иной мир присутствует не только в «Ивановом детстве», он присутствует уже в фильме «Сегодня увольнения не будет», который является советской, во многом пародийной версии «Платы за страх». И все-таки в «Плате за страх» Клузо, в оригинале фильма, все-таки не сновидческая реальность, а у Тарковского в «Сегодня увольнения не будет» –сновидческая. Как это сделано – пойди пойми. И почему-то именно Олег Борисов производит впечатление медиатора между тем миром и сим. А у других режиссеров… Впрочем, у Миндадзе и Абдрашитове тоже, в «Слуге». Какая-то потустронность в нем была.

«Толстой в романе «Война и мир» показал подвиг Кутузова, спасшего Россию. Есть ли нечто столь же эпическое про Суворова?» Нет. Дело в том, что Толстой показал не подвиг Кутузова, а гениальное чутье и бездействие Кутузова, чувство истории. И вот меня один школьник – я его сочинение напечатаю в «Новой газете» – написал, что Владимир Путин тоже встанет и, отшвырнув жареную курицу (если останется к тому времени жареная курица), крикнет: «Победа совершенная!». Потому что он тоже как бы самоустранился. Это такой кутузовский вариант, и я не испытываю толстовского восторга перед этим. Мне, скорее, близка позиция Пушкина в его стихотворении «У русского царя в чертогах есть палата…». Его отношение к Баркалю мне как-то несколько ближе, но это произвольно.

«Обрисовав правильную школу, вы перечислили все достоинства школы 57-й». Женя, я говорил много раз: лучшее, что написано о 57-й школе, сумел описать совсем молодой сын Константина Сонина, который там учился и написал «Письма до полуночи» – роман потрясающей силы, жутко неприятный, очень острый, там еще от женского лица это все изложено. Довольно мрачное произведение. Я прочел его с восхищением, но и с отвращением. Так что вот в моей идеальной школе такого бы не было, потому что есть разница между сектой и кружком. Я не хочу сказать, что там была секта, но там какой-то момент элитарности, который школу разрушает. Я очень рад и горд, что в «Сечении» этой элитарности нет, а наоборот, в «Сечении» есть какой-то элемент отпетости: это дети, педагогически трудные, сознающие свою трудность, и поэтому они с таким наслаждением кидаются выполнять самые сложные задания. Я дал тут доклады по «Мертвым душам» – «Контакты с потусторонним миром в литературе» – и получил шесть таких докладов, что просто вах! Интересно это людям.

Д.Быков: Блок – триумф простоты, такой высокой простоты, характерной для вырождающегося дворянства

«Верно ли утверждение, что плохое настроение, меланхолия, неурядицы в личной жизни – благодатная почва для творчества?» Да нет, конечно, наоборот, творчество рождается из благодарности как благодарственная молитва, надо радость какую-то испытывать. А Кушнер, наоборот, говорит, что нужно быть в нейтральном состоянии:

Когда я мрачен или весел,

Я ничего не напишу,

Своим душевным равновесьем,

Признаться стыдно, дорожу.

Кстати, тут хороший вопрос: «Как бы вы охарактеризовали Кушнера-человека?» Он очень мужественный человек. Вот реально мужественный человек, железный. Я наблюдал, как он переносил глухоту (слава богу, вылечился), а для поэта глухота – это почти как для композитора. А он пережил это, выздоровел, пошел на сложную операцию. Я помню, как он после болезни восстанавливался. Я его спрашивал: «А как вы пережили приступ сердечный?». Он говорит: «С облегчением подумал: слава тебе, Господи, конец! А оказалось, нет, еще придется потерпеть». Он очень храбрый и очень какой-то, понимаете, очень честный интеллектуально.

Я мало знаю таких честных людей, как Кушнер. Я не назвал бы его человеком веселым или сверхобаятельным, хотя он умеет, если захочет, или каким-то сверхсложным, хотя в нем много намешано и наворочено, но он человек какой-то совершенно солдатской прямоты и дисциплины. И не зря он про Блока сказал с блоковской прямотой: «Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт». Кушнер вообще такой железный. Не говоря уже о том, что он из всех, кого я знаю (кроме, может быть, деда моего), лучше всех держит стакан. Дед, понятно, имел фронтовой опыт… Говорят, Самойлов гениально это делал. Пишет Ким, что он 600 грамм позволял себе легко, но кушнеровское стоическое отношение к алкоголю…

Если говорить серьезно, понимаете, тут недавно мне подкинули стихи одного хорошего, безусловно, хорошего поэта о том, как не нужно больше тщеславия, пришла старость, хватит мечтать о славе… Хорошие стихи, хорошие! Но какая-то в них мне почудилась (невзирая на возраст) какая-то мелкая суетность, и я вспомнил:

О слава, ты так же прошла за дождями,

Как западный фильм не увиденный нами,

Как в парк повернувший последний трамвай, –

Уже и не надо. Не стоит. Прощай!

Сломалась в дороге твоя колесница,

На юг улетела последняя птица,

Последний ушел из Невы теплоход,

Я вышел на Мойку: зима настает.

…

Снежок выпадает на город туманный,

Замерз на афише концерт фортепьянный,

…

И милая спит, в ночной тишине

Пусть ей не мешает молва обо мне.

Черт знает, как это сделано! Вот какая простота, какая прозрачность – на пальцах сделано! Я сейчас больше всего ценю именно это. Но как же это здорово, понимаете!

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,

Отодвинув тяжелую штору.

Был я счастлив – и смерти боялся. Боюсь

И сейчас, но не так, как в ту пору.

Умереть – это значит шуметь на ветру

Вместе с кленом, глядящим понуро.

Умереть – это значит попасть ко двору

То ли Ричарда, то ли Артура.

Умереть – расколоть самый твердый орех,

Все причины узнать и мотивы.

Умереть – это стать современником всех,

Кроме тех, кто пока еще живы.

Я помню, как приезжали мы – в это страшно поверить – на Чичибабинские чтения, и с моим тогдашним другом-поэтом, которого я считаю павшим на этой войне, потому что для меня его не существует больше. Мы шли и пели на мотив «Там, вдали за рекой, загорались огни» это стихотворение к негодованию Кушнера, который терпеть не может, когда его поют, но это было очень весело и здорово. И все это у нас было, и всего этого у нас больше нет, и никогда этого не будет. А вы говорите, жалею ли я о том, что вот… Да конечно я не жалею, потому что искусственное, больное, мучительное это время кончилось.

«Угадал ли Борисов цинизм Астрова в спектакле Ефремова «Дядя Ваня»?» Не видел спектакля, Андрей, не могу судить. Но если Борисов играл циничного Астрова, почему бы нет?

«Как для написания романа лучше всего узнать нюансы тех обстоятельств, в которых меньше всего разбираешься, например, коллизии чиновников среднего уровня? Чтение литературы по теме, общение с чиновниками, погружение в обстоятельства?» Сережа, только один есть у нас способ узнавать что-либо – наше писательское воображение. Однажды Гоголя профессиональный врач, пользовавший его в последние годы, спросил: «Как вам удалось так узнать мотивы бреда сумасшедшего? Вы что, изучали?» Гоголь равнодушно отвечал: «Да это легко, стоит представить себе». И тоже я Пелевина однажды спросил, откуда он знает Вавилонскую мифологию, он сказал: «Да зачем ее так глубоко изучать? Выдумать же гораздо проще». И, кстати, он выдумал очень близко к оригиналу. Мне кажется, что писатель ничего не описывает, писатель все выдумывает. А если он не умеет выдумывать… Толстой выдумал Бородинское сражение, оно происходило не так. Но он выдумал, и стало так, понимаете?

«Кто, по вашему мнению, через 50-100 лет останется в истории как значимая поэтическая фигура двухтысячных или двадцатых годов, если таковые есть на примете?» Совершенно невозможно сказать. Нет, Щербаков – безусловно. Но одно я знаю совершенно точно: мало кто знает поэта Юлию Ульянову. Так сложилась ее жизнь, что она печатается очень мало. Но это сознательный ее выбор, но я счастлив, что я ее знаю, что я ее читаю; что одну маленькую ее книжечку я помог напечатать в том же «Геликоне». И я счастлив, что этот поэт рядом с нами. Я уверен, что Юлию Ульянову будут знать и читать, потому что ее стихи последних двух лет, после долгого перерыва – это первые стихи, которые вызвали у меня зависть. Со мной такое бывает очень редко.

«Где можно купить книгу Бориса Крячко?» Конечно, двусмысленное с моей стороны поведение, потому что я все время рекомендую купить книгу Крячко, а ведь книгу Крячко до последнего времени купить было невозможно. Слава богу, Леша Евсеев, которому я очень благодарен, дай ему бог здоровья, выложил его тексты в сеть. Ему Александр Зорин передал полный корпус этих текстов, и Крячко лежит в сети. Но сейчас тот же «Геликон» – я уже не знаю, каким богам молиться, что они сумели это сделать и не знаю, где они взяли деньги, может быть, родственники что-то собрали – издал наконец большое толстое «Избранное» Крячко. Там можно найти и «Битых собак», и «Места далекие, люди нездешние», и «Сцены из античной жизни», и «Письма к Ингрид», и рассказы его блестящие. Вот теперь эта книга доступна, но, видимо, ее можно заказать в «Геликоне», потому что они работают только на рассылку книжек, но теперь эту книгу купить можно в одном издательстве в Петербурге. Как вы будете это делать, понятия не имею. Но я очень надеюсь, что этот том у меня будет стоять на полке.

«Что, по-вашему, превратило Павла Антипова в карателя Стрельникова?» Андрюша, два обстоятельства: первое – это то, что о чем Губерман очень точно сказал: «Убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру». Чистота души его превратила в убийцу, такая несколько экстатическая, несколько экзальтированная чистота, которая часто встречается. А во-вторых, конечно, уход Лары. Что делается с мужем, которого бросила Россия? Он или гибнет, или сходит с ума. А что убило Николая Николаевича после ухода Кати в «Хождении по мукам»? А что превратило Степана Астахова в такое чудовище после ухода Аксиньи? Когда от тебя уходит женщина, в которой автор видит Россию, русскую душу, что тебе остается? Ты становишься таким палачом, гибнешь. Антипов не был обречен, он стал обречен, когда Лара ушла от него.

«Нельзя ли лекцию о «Крутом маршруте»?» Не перечитывал очень давно, но стоит перечитать, я обещаю вам эту лекцию, я это сделаю обязательно, спасибо вам.

Д.Быков: К вопросу, стоит ли идти в церковь на Пасху. Кому-то так легче

«Вы были знакомы с Мацихом. Что можете о нем сказать? Знакомы ли с его лекциями?» Мацих был человеком устной культуры, написал он очень мало. Собственно, кроме «Скачущего на льве», художественных текстов нет. В лекциях он иногда несколько забалтывался, но не потому что говорил не о деле. Он говорил не о деле, но его отвлекали разные мысли. Его лекции по иудаике абсолютно блистательны, на мой взгляд; лекции по масонству слишком комплиментарны для масонства, но слушать его было люто интересно. Да и вообще голос Мациха – это счастье. Понимаете, какая вещь? От богослова требуется свидетельство о боге, вот и все. Он не должен быть таким казуистически подкованным или теологически сложным. Он должен быть, конечно, человеком просвещенным, но это не главное. Вы должны в его присутствии чувствовать бога, как я это ощущаю в присутствии Мещеринова, например. Вот Мацих свидетельствовал о боге каждым своим словом. Это не значит, что он был как-то особенно умен или как-то особенно добр, но на нем был отпечаток очень глубокой веры и очень глубоких страданий. Кстати говоря, во многих разговорах с Кураевым я тоже чувствовал вот этот богословский дар, дар свидетельства.

«Не кажется ли вам, что вирус – это не кара божья, а последнее предупреждение. Ученые, кстати, признают, что природа вируса им непонятна». То, что это предупреждение – это безусловно. Но в какой степени это предупреждение является последним и не является ли оно карой – конечно, это кара. Понимаете, это очень травматичное событие. Очень много людей… Мало того, что они сходят с ума в изоляции, многие гибнут. Вы представьте себе, что должны сейчас чувствовать люди…

Вот возьмем невероятную ситуацию, нечеловеческую, но я могу ее представить, стоит вообразить. Представьте себе, что вы женаты, вы не любите жену, но остаетесь с ней, потому что там дети или еще что-то (я в такой ситуации не был, но я могу ее представить, она возможна), а у вас есть возлюбленная, она живет отдельно, или она тоже замужем, или она, наоборот, одна, и вы раньше ездили к ней, ночевали или виделись на работе. А теперь вы не ходите на работу, теперь вы не можете увидеть ее, у вас не может быть контакта, вы сходите с ума и ненавидите всех вокруг себя. Вы представьте эту ситуацию – вот где роман-то на самом деле, хотя это абсолютно будничная коллизия, но это может человека довести, я думаю, до полного разрушения, до обнуления собственной жизни.

Потом, знаете, у меня всегда было такое довольно наивное, довольно дурацкое желание ходить на работу. Почему? Андрей Зорин когда-то великолепно написал, что Батюшкова государственная служба привязывала к жизни как гиря. Как только он ушел с госслужбы, он улетел в безумие. Эти кандалы надо носить иногда, потому что тебя может унести. Как говорил Нижинский уже в безумии: «Не задерживайтесь в воздухе, вы можете упасть». Вот я боюсь, что здесь такая же история. Это, по-моему, его [Нижинского] знаменитый ответ: «При прыжке баллон надо не приземляться, а чуть задержаться в воздухе». Вот это «вы можете упасть», как Нижинского унесло безумие, понимаете? Эти страшные фотографии, где старый, толстый, безумный Нижинский вдруг повторяет этот прыжок… Это, мне кажется, такая же история, которая со многими сегодня происходит, потому что люди не ходят на работу каждый день.

Мы говорили об этом с Яковлевой на «Дожде»: мы очень часто ходим на работу не для того, чтобы работать, а для того, чтобы социализироваться, чтобы имитировать работу. Не важно. Не ходить на работу – это значит как-то не отрабатывать долг. Понимаете, когда вы креститесь, молитесь, читаете утреннее правило, – вы не думаете, что вы этим спасаете мир. Но выполняя эти ритуалы, вам становится легче. Это к вопросу, стоит ли идти в церковь на Пасху. Кому-то так легче. И соответственно, для многих изоляция – это не быть наедине с собой, а быть именно в заключении, есть такие люди. А представьте человека с клаустрофобией – ну какая это не кара божья? Конечно, он мог быть более летален, но не дай бог, конечно.

«Нравится ли вам «Смерть в Венеции» Манна и фильм Висконти?» Новелла не очень, а фильм – там сложно, понимаете. Я не люблю эту картину, но я понимаю, что это хорошо. Хотя я солидарен с теми, кто думает, что высшее достижение Висконти – это все-таки «Гибель богов».

«Что вы думаете о фильме Тарковского «Жертвоприношение»?» Сценарий, кстати, Аркадия Стругацкого, «Ведьма». Я считаю, что это великий сценарий, это начало нового этапа в жизни Тарковского. Это не прощальная картина (ею была «Ностальгия»), а это новый фильм. Какой прекрасно придуманный сюжет – сжечь свой дом, чтобы спасти мир. Разрушить свою жизнь, чтобы спасти мир. У меня есть такое стойкое чувство, что, когда говорят, что в этом фильме слишком много разговоров, – эти разговоры там фон, их не надо слушать, они чисто для иллюстрации, там надо только смотреть на изображения. А сцена, когда он ночью едет на велосипеде к этой женщине по ночной дороге, – это божественно, конечно.

«Что почитать в Страстную пятницу, кроме собственно религиозных текстов?» Проще всего сказать, что роман Арагона «Страстная неделя», но мне кажется, что это не лучшее чтение, просто по аналогии подвернулось. Знаете, мне кажется, что надо читать Евангелие. Ничего лучшего на этот случай не придумано. «Дневник писателя» Достоевского. Кстати, меня спрашивают, что я имею в виду, говоря, что Достоевский – полезный, сильный и противный. Вы не поверите, но ровно это я имею в виду. Никак расшифровать это я не могу.

«На этой неделе 275 лет со дня рождения Фонвизина. Что наиболее актуально сегодня?» Сейчас скажу. Что это у меня заговаривает тут? Видите, мне кажется, наиболее актуально из Фонвизина такое произведение:

Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет?

И как мне в оном жить, подай ты мне совет.

Любезный дядька мой, наставник и учитель,

И денег, и белья, и дел моих рачитель!

Боишься бога ты, боишься сатаны,

Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?

На что сотворены медведь, сова, лягушка?

На что сотворены и Ванька, и Петрушка?

На что ты создан сам? Скажи, Шумилов, мне!

На то ли, чтоб свой век провел ты в крепком сне?

О таинство, от нас сокрытое судьбою!

Трясешь, Шумилов, ты седой своей главою;

«Не знаю, – говоришь, – не знаю я того,

Мы созданы на свет и кем и для чего.

И так далее: «И сам не знаю я, на что сей создан свет», это «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке». Это лучший текст Фонвизина, он был гениальный поэт. Я очень люблю и пьесы его, люблю я и прозаические произведения, но выше всего я ставлю вот этот маленький стихотворный этюд, один из величайших стихотворных текстов XVIII века в России, да и не только в России.

Поговорим о Стругацких, поговорим о… Нет, еще мы не поговорим, еще мы не исчерпали всех писем последнего времени. Ой, Господи, еще тридцать не отвеченных. «Было бы очень приятно, если бы был…» Спасибо, дорогая, но прошу вас поберечься этот месяц, я вам потом когда-нибудь, может быть, расскажу. Какие таинственности? Я сам знаю, что этот месяц – пик эпидемии, об этом все сказали. А может быть, пик будет в июне, а может быть, в июле. Я вам больше скажу, дорогая моя: беречься надо вообще во всякое время. Я когда-то спросил Валерия Фрида: «Какой универсальный совет может он дать современному русскому человеку?». Он сказал: «У лесорубов, когда валят дерево, есть такой крик: «Бойся!». Это должно быть девизом всякого сознательного человека в России. Очень здраво сказано. Хотя есть, конечно, принцип «не верь, не бойся, не проси», но совет «бойся» тоже глубоко справедлив.

«Роман «Икс» для меня глубоко личный». Спасибо, для меня тоже.

«Как вы воспринимаете «Цвет небесный, синий цвет…»?» Была такая пластинка – «Голоса, зазвучавшие вновь», и Пастернак так его читал. Для меня это было с самого начала стихотворение о прощании с жизнью. Знаете, у меня есть такое подозрение (мы сейчас с Миндадзе говорили), что грузинскому искусству, кавказскому искусству присуще врожденное чувство формы. Оно как-то связано с понятием смерти, ограниченности. Это постоянное присутствие смерти в жизни, может быть, потому, что эта традиция застолья – это гениальная попытка забывать о смерти, но она тем не менее дышит в грузинском разуме, в грузинском искусстве. Она постоянно рядом. Об этом, кстати, очень интересно говорит Аксенов в своих лекциях, которые, конечно, никакой не «table-talk», а замечательное пособие по русской и советской культуре. Да, грузинское искусство – на теме смерти, и поэтому на теме формы оно очень сильно завязано. «Цвет небесный, синий цвет…» – это о том, как «тихий переход от в неизвестность от забот» – это «сизый зимний дым мглы над именем моим». Бараташвили из всех европейских романтиков поэт, который смертью заворожен даже больше, чем Китс.

Д.Быков: Готов ли человек отстаивать свою самостоятельность, если ему предложат гарантии сытого будущего?

«Почему в романе «Приказано выжить» Мюллер играет со Штирлицем, как с котенком?» Да потому что традиция интеллигенции как разведки, воландовская традиция как разведчика, присланного к художника, к концу 70-х – началу 80-х дала трещину, поэтому в 1972 году Штирлиц побеждает Мюллера, а в 1982 году Мюллер побеждает Штирлица. Это очень интересная диалектика такая.

«Нет ли у вас ощущения, что эпидемия коронавируса окажется, подобно средневековой чуме, вестником нового возрождения, ведь именно после чумы мы получили Микеланджело, Рафаэля, Боттичелли?» Нет, такого ощущения у меня нет. Для того чтобы было возрождение, чумы недостаточно. Нужны Темные века, а помимо Темных веков нужен Блаженный Августин с его теологией. Первая фигура Возрождения, как ни странно, – это Блаженный Августин, потому что это начало автобиографической прозы, начало прустовской темы, начало гуманистического искусства. Вообще Блаженный Августин – один из моих любимых писателей, поэтому очень много всего нужно.

«Можно ли представить себе самоизоляцию при Лужкове?» Еще и как можно, но лучше бы не было. Я очень не любил Юрия Михайловича. Царствие ему небесное, прости меня, господи, я в этом искренне каюсь, но он построил в Москве то, что Путин построил в России, только с опережением на десять лет, и всем это было понятно. И если бы он пришел в 1999 году, то все случилось бы раньше и хуже.

«Как можно описать сейчас соперничество столиц? В полном ли загоне Питер, превратился ли он в «порфироносную вдову»?» Нет, не превратился. Он превратился в неформального лидера. Для меня Питер всегда предпочтительнее, интереснее, ближе, комфортнее Москвы.

Не берусь судить о Теодоре Курентзисе. «Подкорректировались ли сроки выхода сборника стихов?» Он сдан, когда он выйдет в электронном виде, не знаю.

«Смотрите ли вы «Зулейху…»?» Я не люблю роман, поэтому не смотрю фильм. Но у меня и телевизора-то нет. У меня вообще как-то отношение к этой книге… Понимаете, это честная, профессиональная, вдумчивая, талантливая, безупречно вторичная работа. После Айтматова, после многих других людей... я не понимаю, зачем экранизировать этот роман. Гузель Яхина, может быть, прекрасный сценарист, но я это не могу читать, притом, что я не могу назвать, по отношению к чему эта книга так уж вторична. Но не только ведь Айтматов, много же таких текстов! То были романы о пробуждении русской женщины или женщины из национальных окраин, здесь роман о репрессиях. Но психологической новизны я в этой книге не вижу. Я эту героиню не могу полюбить и смотреть это мне неинтересно, хотя я понимаю, что, наверное, надо уважать этот труд.

Мне кажется, что Чулпан Хаматова свою лучшую роль, показав, что она может быть гениальной актрисой, сыграла в фильме Александра Шейна «ВМаяковский». Но это отрицательная роль, и вот там Чулпан Хаматова показала такую Лилю Брик, показала такую теневую сторону, может быть, и своей души, – до таких откровений она раньше не поднималась. Это великая работа, без дураков, и картина очень сильная. Но она малодоступная. И Колокольников там великолепный, а какой там Ефремов – что один, что другой, что сын, что папа (Миша – Бурлюк, а Никита – Агранов). И какие там все остальные, нет, это грандиозная картина! Но ее не все увидят, потому что смотреть ее трудно. По-моему, сейчас она лежит в сети. Я бы, может, поставил бы е в один ряд с «Дау», такой же великий эксперимент. «Дау», кстати, можно смотреть, всем рекомендую.

У нас пять минут буквально на разговор о «Втором нашествии марсиан». Стругацкие вполне справедливо замечают, что эта вещь была не понята, ее расценили как сатиру на совок, но там этого нет. Это повесть о конформизме, и там поставлен вопрос: есть ли у человека гордость или он готов в самом деле продать самостоятельность мышления (и даже самостоятельность землянина) за стабильность и вот этот желудочный сок, синий хлеб и безупречный самогон. 90 процентов человечества под властью любой – стабильной и сытной – чувствуют себя комфортно. Стругацкие поставили там самый предельный, самый страшный в своем творчестве вопрос: человек по природе своей раб все-таки или нет? И пришли к выводу, что этот герой, а он имеет очень многие черты самих Стругацких, черты Бориса Натановича особенно, потому что его коллекционирование марок перешло сюда, а это у них тема любимая, и тоже это одна из метафор культуры, если угодно … Коллекционирование – это ведь не слепое потребление, он и реставрирует эти марки, он историю их изучает, не говоря о том, что он, как сам Борис Натанович, астроном. Да, и воевал, как Аркадий.

Эта вещь, которая ставит вопрос: готов ли человек отстаивать свою самостоятельность, достоинства своей планеты, если ему предложат гарантии сытого будущего? Нет, не готов. Человек по природе своей больше всего любит стабильность, надежность и тихое занятие своими делами при наличии пенсии. Это в известном смысле ответ на тех же «Кукушек Мидвича», где, если вы помните, землю завоевывает цивилизация, которая лучше людей, но старый учитель (тоже учитель, как и во «Втором нашествии марсиан») поджигает этих прекрасных золотоволосых и сереброглазых детей, потому что они захватчики, и они гибнут. Они, наделенные даром телепатии, красотой, взаимопониманием и взаимовыручкой, – он их убивает, потому что они чужие, а мы должны идти своим путем. Нас нельзя цивилизовать и захватить. Стругацкие дали совершенно другой ответ: у нас тоже учитель является носителем этой же идеи. Если у меня будут забирать желудочный сок и взамен поить меня синим хлебом, я готов на марсиан, я на кого угодно готов. Более того, для человека быть захвачены – нормально, ситуация захватчика и есть ситуация жизни, ибо всякий враг есть захватчик, всякая власть есть захватчик, и мы только того и хотим, чтобы быть захваченными.

Я боюсь, что это как-то печальным образом совпало с интуицией позднего Зорина в его очень поздней пьесе «Маньяк», где все женщины района мечтают, чтобы их изнасиловал маньяк. И когда главный герой, которого принимают за маньяка, оказывается нормальным, все жутко разочарованы. Это грустная, конечно, пьеса такая, она пародийная в известном смысле, она не женофобская совсем. Я думаю, что Стругацкие написали вещь в достаточной степени людофобскую, которая развивает идеи «Хищных вещей века»: комфорт, к сожалению, превращает человека не просто в раба; комфорт превращает человека в тотального потребления. И утопия потребления, как говорил сам Борис Натанович, единственная, которая сбылась. Все остальные делают человеку хуже. И если прочитать под этим углом зрения «Второе нашествие марсиан» и прочесть марсиан как метафору универсальной власти, – боюсь, окажется, что нам нечего этому противопоставить. Поэтому дивный цифровой мир, в который мы сейчас идем и в котором мы будем тотально зависимы, очень многим нравится. На этой тревожной, но оптимистической ноте мы простимся на неделю. Главное, будьте здоровы. Пока.