Один - 2020-01-30

Д.Быков

Много заявок на лекцию о Чехове, и это понятно – есть юбилейный повод. Пока мне нравится заявка про «Дуэль» и заявка про «Чайку». Про «Дуэль» как про любимую вещь я поговорю, конечно, с большим удовольствием, ну как получится: что вы предложите, то мы и возьмем. dmibykov@yandex.ru – как всегда, адрес почты, открытой для ваших заявок и предложений.

«Правда ли, что кот из «Голубого щенка» – идеальный трикстер?» Нет, не совсем. Понимаете, из всех трикстерских работ, работ написанных о трикстере как о типаже, мне более всего нравится сочинение Марка Липовецкого, замечательного специалиста по русскому постмодерну и вообще очень хорошего литературоведа, и там он совершенно справедливо замечает, что трикстер, как правило, является носителем иронии и милосердия. Применительно к коту из «Голубого щенка» это не совсем верно, этот кот на Бендера, конечно, похож, но от Бендера отличается полным отсутствием культурного бэкграунда. «Я не знаю неудач, потому что я ловкач», – скорее, этот черный кот вызывает ассоциации с есенинским «Черным человеком», потому что «надо жить умеючи, надо жить играючи» и «казаться улыбчивым и простым – самое высшее в мире искусство», – я не думаю, что это произведение стоит интерпретировать так серьезно. Этот overinterpretation далеко нас заведет.

«Можно ли по сказочным персонажам сказать, что хороший человек с профессией в руках, – это Урфин Джюс?» Нет, ну что вы? Откуда фаустианское начало в Урфине Джюсе? Урфин Джюс – это абсолютный такой захватчик, к тому же довольно дегенеративного склада, а то, что он имеет в руках профессию, так он ее использует совсем не так, как положено мастеру. И, конечно, в Урфин Джюсе его профессия не главное.

«Прочитав вашу книгу «Шестидесятники», с удивлением увидел пропущенного Роберта Рождественского. Его что же, нельзя отнести к шестидесятникам?» Как вам сказать, в известном смысле можно, но там же в предисловии сказано, что это не монография. Я пишу о тех, кто мне близок. Всех шестидесятников при желании не включишь. Мне, например, интересно было бы написать очерк о Дагурове, замечательном поэте, но вот он не вписывается туда, просто он не в обойме, не в первом ряду. Я думаю, что к шестидесятникам можно отнести и Бориса Примерова, в принципе, хотя это человек, который жестоко разочаровался в феномене шестидесятничества. Я думаю, что и Рождественский развивался наособицу, и вот этот ряд Окуджава-Вознесенский-Ахмадулина как-то существовал отдельно.

Д.Быков: Рождественский довольно рано ушел в такие советские барды, не имел с этой властью никаких проблем

Дело в том, что Роберт Рождественский довольно рано ушел в такие советские барды, не имел с этой властью никаких проблем, правда, и за границу ездил значительно меньше, и интереса там вызывал значительно меньше. Мне некоторые стихи Рождественского очень симпатичны, но нельзя не признать того, что ретардация 60-х годов, такой, скажем, маневр, отступление, перестроение, о котором Аннинский написал в «Ядре ореха» еще в 1965 году, по-моему… Это предпочтение жанра поэмы, стихи декларативные, риторические, – в общем, отход от лирики. Это коснулось Рождественского раньше других и в наибольшей степени. Он вернулся к себе настоящему (тут я совершенно согласен с Леонидом Филатовым) только в предсмертных стихах. Я никогда не забуду, как Филатов, с какими незабываемыми интонациями читал:

Тихо летят паутинные нити,

Солнце горит на оконном стекле.

Что-то я делал не так;

Извините:

Жил я впервые на этой земле.

Я ее только теперь ощущаю,

К ней припадаю,

И ею клянусь…

И по-другому прожить обещаю,

Если вернусь…

Но ведь я не вернусь.

Мне очень как-то симпатична ироническая, горькая и вместе с тем насмешливая интонация этих стихов, потому что все, кто учит поэта жить, действительно как-то не учитывают того, что он многое делает впервые. Мне симпатичен Рождественский даже времен поздних семидесятых, когда он уж слишком открыто был противопоставлен диссидентству, отождествлял его со снобизмом, как с «публикой престижных премьер» (я имею в виду предисловие к «Нерву», сборнику Высоцкого), но при всем при том он был честный человек, человек доброжелательный. Нельзя не признать и то, что хорошие стихи у него появлялись реже, чем у остальных сверстников. Но это связано с тем, наверное, что он слишком увлекся песенным жанром, а песенный жанр рассчитан на одномоментное восприятие, и стихи стали плоскими. Хотя как раз некоторые его песни (та же «Свадьба») довольно трогательные, и мне кажется, что они в своем жанре великолепны. А если вспоминать какие-то удачи его поэтические, то мне приходят на ум его поэтические сказки. Наиболее интересная – это сказка про джинна [«Сказка о добром джинне»], помните:

Джинн покинул [Плюнул джинн на]

непонятный мир…

И решил он

Разводить крыжовник:

Ягоду,

в которой – витамин.

Для себя!

Над хутором заброшенным,

Над последней страстью чудака

Плыли – не плохие, не хорошие –

Средние

Века.

И очень занятное, конечно, стихотворение «Страна была до того малюсенькой».

Что касается других шестидесятников, то я думаю, что я эту книгу когда-то дополню, в особенности, разговором о прозаиках. Мне кажется, там не хватает более фундаментальной статьи о Горенштейне, который к 60-м годам все-таки непосредственно причастен. Сейчас выходит, кстати, новый большой сборник его прозы, и это нельзя не приветствовать. Мне Андрей Кончаловский в недавнем интервью (скоро он, я так полагаю, выйдет) как раз сказал, что если что и нарушает мой пессимизм в отношении современной культуры, так это вспыхнувший интерес к Горенштейну, если даже не мода на Горенштейна. Это писатель такого уровня сложности, что он сам по себе вытягивает атмосферу на более высокий уровень. Может быть, действительно, о нем следовало подробнее написать.

«Читая Мережковского («Леонардо»), увидел отсылку к гефсиманской молитве о чаше, вспомнил такую же отсылку у Пастернака. Это было тенденцией времени или случайное совпадение?» Господи помилуй, гефсиманский час, моление о чаше, гефсиманская молитва – это настолько, можно сказать, цитируемый и настолько интерпретируемый и настолько важный эпизод Евангелия, что, думаю, никак не меньше имеет референций, чем воскрешение Лазаря. И мне представляется, что как раз эта минута слабости бога, которая совершенно неизбежна и которая делает его более близким нам и более человечным, более понятным, и которая фабульно неизбежна, – это, я думаю, одно из величайших мест в Евангелие. И поэтому референции к этой чаше, референции к этому эпизоду вы можете найти практически во всех сколько-нибудь значительных романах XX столетия. Если не впрямую, то, по крайней мере, два эпизода – моление о чаше и отступничество Петра – они утешают большинство мучеников XX века в минуты их слабости.

«Вы категорически заявляете, что Бендер превратился в Штирлица, но если присмотреться, то все-таки в Жеглова, ведь он великий комбинатор наоборот». Нет, я никак не могу с этим согласиться. Потому что если рассматривать роман, то бендеровских черт в Жеглове никак не обнаруживается. Только некоторая его приблатненность, и то Высоцкий слепил персонажа из собственной биографии, из собственной личности. Вы знаете, что предполагалась роль Бени Крика для Высоцкого и Хейфиц ему это обещал. Предполагались разные для него варианты в «Зеленом фургоне»: то ли роль, то ли постановка, то ли сценарий, но никоим образом в Жеглове, простите, никак бендеровских черт увидеть нельзя.

Дело в том, что Бендер может эволюционировать (я об этом буду говорить подробнее в американских лекциях, и в Москве мы такую лекцию сделаем) только в разведчика, потому что родина, как и женщина, превращается для него в отдаленный, дистанцированный образ: существовать на этой родине он в силу разных причин существовать больше не может. Трикстерские персонажи, вобравшие в себя лучшие трикстерские чертые, – это Румата Эсторский, Штирлиц, в какой-то степени герой Даля в «Омеге», но никоим образом не Жеглов, потому что у Жеглова, во-первых, с иронией и милосердием довольно туго, как мы убедились в финале, а во-вторых, тот Жеглов, который написан у Вайнеров, – это персонаж гораздо более плоский. Во всяком случае, там какая-то человечность и насмешливость присутствуют, скорее, в Шарапове, который в результате превратился в совершенно служебного персонажа.

Интересная, кстати, история – эволюция Шарапова. Он задумывался персонажем сквозным для нескольких нитей, так, кстати, и получилось, и персонажем очень обаятельным. Но вышло так, что он совершенно растворился. Он совершенно растворился в тени Высоцкого. Я не думаю, что в этот виноват Конкин, которого, к тому же, не хотел снимать Говорухин. Я думаю, что здесь проблема объективно в присутствии гения. Понимаете, с гением очень трудно сосуществовать, трудно быть его современником, трудно не потеряться на его фоне.

Я думаю, только Таганка могла быть той средой, где присутствие гения не создавало непрерывных драм, да и то Высоцкий часто говорил, что на Таганке в последние годы слишком отчетливо ощущал недоброжелательство. Надо было быть человеком его масштаба – таким, как Смехов или Филатов, человеком литературно одаренным и понимающим ему цену, чтобы не свалиться в зависть. Все-таки с большинством друзей он или рвал, или отношения его существенно осложнялись, как было с Золотухиным. Гений – это не так просто, понимаете? И в присутствии гения не унизиться до банальной зависти – тут помогает, как ни странно, только самомнение. Потому что реальный Сальери, исторический, Моцарту не завидовал (и поэтому его не отравил): он не считал себя композитором хуже Моцарта. Самомнение вообще великая прекрасная страховка от зависти.

Д.Быков: Я думаю, только Таганка могла быть той средой, где присутствие гения не создавало непрерывных драм

«Читали ли вы прозу Елены Посвятовской?» Вот уж никогда даже не слышал этого имени. Теперь, вероятно, прочту.

«Спасибо, что порекомендовали книгу Сатклиффа «Дурное влияние»…». Совсем не помню, чтоб я ее рекомендовал, но книга действительно занятная. Это сколько уже лет, десять, наверное.

«Нельзя ли обзор творчества Милорада Павича?» Знаете, не настолько я знаю Павича, но про «Хазарский словарь» я бы, пожалуй, поговорил. «Пейзаж, нарисованный чаем», «Геро и Леандр» [«Внутренняя сторона ветра»], все эти замечательные его новые построения, роман-клепсидра такой, симметричный, – вроде бы и занятно, но почему-то мне кажется, что формальнее он был изобретательнее, чем сюжетно. И Павич был очень хороший писатель, но, к сожалению, у меня есть ощущение некоторой его вторичности по отношению к Маркесу в смысле фабул и Кортасару в смысле композиции, такой синтез как бы. Он пожелал быть всеми латиноамериканцами одновременно, причем на довольно близком балканском материале. Но «Хазарский словарь» – очень хорошо построенный роман, и, пожалуй, о нем стоит поговорить. Вот я люблю два таких композиционных приема: роман-комментарий (набоковский «Бледный огонь») и роман-словарь («Хазарский словарь»). Это построено очень хорошо, действительно, это остроумно. И «Хазарский словарь», притом, что его местами читать скучно, – а ничего не поделаешь, это входит в условия игры. Такой синтез словаря и мифа подтверждает замечательную мысль о том, что словарь при всей своей научности всегда тиражирует именно мифы.

«Вопрос не по литературе. Работаю больше двадцати лет в школе, ежедневно становлюсь свидетелем того, как директор и завуч берут под козырек и все, что спускает государственная система, тупо исполняют. Любой начальственный указ, даже рекомендательные и уведомительные письма, воспринимаются как неукоснительное руководство к действию. Может ли такая школа воспитать свободного человека? Должна ли она это делать?»

Я не знаю, должна ли школа воспитывать свободного человека. Свободный человек – это результат взаимодействия очень многих факторов: семья, школа, политическая среда. Может ли, спросите, школа быть свободна в несвободной стране? Конечно, нет. Нельзя от школы требовать, чтобы она была таким интеллектуальным прорывом. Именно поэтому, надеясь на нового министра образования, я даю ему не больше пяти или десяти шансов на успех из возможных ста. Есть, конечно, примеры людей, которые умудрялись быть внутренне свободными и внутри гетто, как Корчак, и внутри советской системы, как Сухомлинский, потому что «Павлышская школа» все-таки была замечательной школой, невзирая на всю коммунистическую демагогию, неизбежную в книгах Сухомлинского.

Я думаю, что хороший педагог, в принципе, может школу как-то вытянуть. Но, во-первых, я не знаю сейчас ни одной авторской школы, которая была сравнима хотя бы с педагогическими новациями 20-х или 70-х. Как правило, все новаторство заключается в том, что детей отправляют на наиболее богатые и наиболее дорогие экскурсии, и обустраивают кабинеты с помощью более дорогих материалов. Все это не ведет к каким-то педагогических новациям. Кроме того, проблема, безусловно, в том, что уровень современного педагога катастрофически низок. Наше педагогическое образование мало того что не элитно, не престижно, страдает очень скудным отбором, по остаточному принципу набирает студентов, но оно просто не готовит нормальных специалистов. Это связано с тем, что в педвузах (во всяком случае, в тех, которые мне известны) я не вижу такого количества и качества звезд, как это было в 50-е годы, когда Лосев и Пуришев, например, и Елизарова работали в МГПИ, и декан Головенченко подбирал себе таких людей. Это проблема серьезная. Современный педвуз – да, наверное, это школа рабства. У меня были определенные надежды в этом смысле, но пока я что-то не вижу там никаких переломов.

Конечно, школа сегодня – не скажу, что это школа рабства, но это очень зависимая организация. Учитель очень задавлен, он молится на те немногие надбавки, что ему предложила власть, и поэтому чувствует себя этой власти обязанным. Нужен перелом в сознании учителя, чтобы он ощутил себя главным человеком в обществе. Это не в последнюю очередь зависит от учащихся, которые должны понять, что учитель – это не обслуга. Но сейчас такие учащиеся, которые значительно богаче учителя или, во всяком случае, значительно свободнее. Учитель окружен огромным количеством бюрократии, надзорных органов, политических координаторов. Школа и в советское-то время была очень идеологизированным местом, а сегодня в этом смысле ничего не изменилось. Есть у меня определенные надежды на появление новых предметов, новых курсов, на приход в школу профессионалов нешкольного происхождения, вузовских, – но это дело будущего, я думаю. Вообще мы столкнемся с огромными реформами и новациями в школе. Именно школа будет главным направлением инноваций после конца нынешнего застоя, отстоя – назовите как хотите. Но до этого доживут не все.

«Расскажите о своих взглядах на понятие элитарности и на практическое воплощение этого понятия. Почему любые элиты непременно должны отделиться и закрываться от остальной общественности? Или чувство собственного превосходства не может быть преодолено в принципе?»

Видите, в чем проблема? Мое отношение к элите двойственно. Я очень не люблю понятия «элита», «элитарность». Оно несет определенный негативный оттенок. Грех себя цитировать, но у меня в стихотворении «Мост», написанном в 16 лет (его обожают цитировать мои оппоненты, но я все-таки и в 16 лет был все-таки поумнее этих оппонентов, прокламируемых народолюбов):

Так стою, невозможное соединя,

И во мне несовместное слито,

Потому что с рождения пугали меня

Неприязненным словом «элита».

Да, неприязненное слово. И оно и в советское время, и сейчас несет в себе какой-то элемент если не презрения, то какого-то иронического дистанцирования. В идеале элита – это, конечно, лучшая часть общества, но в обществе такой плутократии, которое мы наблюдаем сейчас, понятие «элита» сильно скомпрометировано. Меня утешает и как бы радует только одно: что элита меньше склонна мириться с унижениями, меньше любит унижения, меньше склонна терпеть, когда об не вытирают ноги. И в этом, мне кажется, заключена определенная перспективность, определенная ее протестность априорная. Обратите внимание, в России наиболее яркие протесты выходят или из дворянского класса, либо из класса образованного. Солженицын искренне негодует: как же вот эти диссиденты 70-х – это же самые беспечные люди, чем они недовольны? Я сейчас имею в виду «Двести лет вместе». Он как-то не понимает, что он уподобляется этим насмешникам 20-х годов XIX столетия, которые говорили: «Что же, значит, наши сапожники молча, а бунтуют дворяне, которым хочется в сапожники». «В сапожники знать захотела», помните у Некрасова? Это довольно сомнительная позиция.

Мне нравится, что элита до известной степени склонна к протестным настроениям. Не потому, что она зажралась, не потому, что она сыта, а потому что она обладает чувством собственного достоинства, каким-никаким. И когда я, кстати говоря, читал лекцию про типологию Собчак как Маленькой разбойницы (у них действительно много общего), я вспоминал эту замечательную фразу Тамары Афанасьевой, хорошего психолога: «Все цитируют фразу Атаманши: «Балуйте детей, господа! Тогда из них вырастут настоящие разбойники». И забывают при этом о том, что Маленькая разбойница – единственный симпатичный человек в банде». Да, детей надо баловать, да, действительно, из элиты способны выйти пусть хрупкие, пусть не очень устойчивые протестные настроения. А иногда и весьма устойчивые. Ленин любил подчеркивать, что он дворянин. В его случае это было такое интересное отступление от классовой составляющей. Он-то очень верил в классовый детерминизм, но сам он каким-то образом его опровергал. И большинство единомышленников и приятелей Ленина уж никак не принадлежали к пролетариату.

«В Книгах Роулинг Хогвартс практически беззащитен от произвола Министерства Магии. Как вы считаете, должна ли педагогическая утопия должна обладать иммунитетом от вмешательства или проникновения темных сил?» Дорогой Дронкихот, вы задаете главный вопрос, потому что в моей этой давней уже лекции лицей как русская педагогическая утопия есть пункт, который вызывал противодействие очень многих слушателей. Пункт довольно важный для меня: в числе пяти признаков русской педагогической утопии (я не буду их сейчас перечислять) я называл близость к власти. Близость к власти в России – это вообще критерий успешности или залог успешности во многих случаях: достаточно назвать колбасу, конфету или таблетку «кремлевской», и вы получаете как бы определенный априорный заряд доверия к этому. Вам кажется, что «кремлевское» не может быть плохим: ну уж для себя-то они стараются! Хотя и кремлевская таблетка, в общем, не ахти, и рублевская колбаса могла быть лучше, но уж спасибо за то, что есть.

Я просто думаю, что близость к власти в определенном смысле защищает от уравниловки, от системы, защищает как-то от тех или иных надсмотрщиков. Понимаете, Артек был довольно свободным местом именно потому, что он находился под самым крылом власти, и она им распоряжалась сама. Дети получали все самое лучшее, и это были такие идейные и талантливые дети, что их не было нужды муштровать. Большинство обитателей Артека (кроме, может быть, Игоря Свинаренко, который вспоминает о нем с отвращением) вспоминали его как довольно свободное время. Я там не был тогда – я, что называется, рылом не вышел. Но я приехал в Артек в 1990-м, и я уже кое-что застал. Я все-таки понимал, что там были лучшие педагоги.

Близость к власти или, как в случае лицея, предназначенность лицея царским братьям, она защищала от идеологической цензуры. Там в лицее, если вы помните, можно было получать иностранные издания, которые в остальных российских библиотеках либо были запрещены, либо выдавались избранным. В лицее можно было обсуждать довольно свободно то, что составляло абсолютно запретную тему в прессе и обществе. Лицей был местом, в котором как бы идеологическая цензура была не нужна. Не потому, что Малиновский и Куницын стояли у его истоков, не в них дело, а потому что элита, которую там готовили, должна знать больше, чем управляемое этой элитой общество. Вот таков был подход. Поэтому разумеется, Хогвартс как такой вариант лицей, позволяет себе большую свободу от Министерству магии, он находится в прямой оппозиции к Министерству Магии. Если вы помните, именно Макгонагалл ставит на место Долорес Амбридж. И то, что в Хогвартсе работает сильнейший маг мира – Дамблдор – это в известном смысле защищает его от Министерства магии. Конечно, Хогвартс находится при Министерстве магии, но вместе с тем, образование – это та сфера, в которой Министерство магии пока еще не всевластно, потому что Дамблдор являет собою как бы альтернативную власть, в некотором смысле власть более серьезную, духовную, чем все Малфои вместе взятые.

Ну и потом, там же, понимаете, внутри Хогвартса тоже есть собственная борьба. Большая часть специалистов Министерства магии вышла все-таки из Слизерина. Исключение некоторое составляет Перси Уизли, который все равно понимает, что из него сделали половую тряпку для Вольдеморта. Так что Министерство магии не всевластно, об этом надо помнить, в том числе и министерству образования в России.

«Скажите несколько слов о скандинавских детских авторах о «Вафельном сердце» Марии Парр и Руне Белсвик «Простодурсен»?» Вы знаете, к сожалению, Марию Парр я читал мало, а Руне Белсвика не читал вовсе. Это надо читать, и мне очень трудно в последнее время читать детскую литературу. Мне кажется, что она стала инфантильнее, чем была, потому что, скажем, Туве Янссон – это нормальный взрослый писатель, скандинавский символист, а большинство современных книжек все-таки присюсюкивают. Наверное, надо как-то мне вчитаться или, может быть, подождите, когда я впаду в детство, – тогда я буду воспринимать это более адекватно.

«В последнее время подсел на видео с Михаилом Казиником. Как вы относитесь к его концепции «школа будущего», где предметы будут связаны единой цепью?» Казиник – человек очень увлеченный, авторитетный, симпатичный, я лично с ним дружу. Но идея такой связи всех предметов мне кажется утопической. То, что безусловно должно быть связано, – это история и литература, изучать их в отрыве друг о друга, по-моему, бессмысленно. Думаю, что религиоведение, которое должно идти с ними рука об руку в идеале, а не быть просто изучением закона божия, – думаю, оно появится в связке гуманитарных предметов. Как связать предметы гуманитарные, экономические, географические, биологические, – это я представить себе не могу. Естественник любой вам скажет, что это совершенно особая сфера жизни и природы, так что не думаю. Хотя связать, скажем, биологию с литературой было ужасно соблазнительно, но это было бы, скорее, смешно.

Д.Быков: Может ли, спросите, школа быть свободна в несвободной стране? Конечно, нет

«Можно ли сказать, что в цикле о «Фантастических тварях» Роулинг пишет свой Ветхий Завет?» Нет, конечно. Ветхий Завет если когда-нибудь будет написан, то это будет история о Певереллах или вся правда о Кандиде Когтевран. Мы пока очень мало знаем о событиях X века, приведших к образованию Хогвартса. Мы мало знаем о Годрике Гриффиндоре, это очень интересный персонаж. Думаю, что гораздо больше мы узнаем о Салазаре Слизерине, и, конечно, пуффендуйцы еще скажут свое слово. Пока, как мне кажется, «Ветхий Завет», то есть история первых магических войн, Мерлина и прочих замечательных персонажей, – это она оставила на потом.

«Вы сказали на «Эхе»: «Слово «зачем» бессмысленно», но ведь это вопрос о смысле. Почему же такой вариант поиска смысла бессмыслен для вас?» Я имею в виду совершенно конкретное «зачем», когда надо что-то делать срочно, а вы выясняете онтологические причины этого. Как любимая моя цитата из Пушкина: «Им спускают в яму веревку, а они рассуждают: веревка – вещь какая?» В принципе, вопрос «зачем», вопрос о целеполагании – это очень важный вопрос во всякой профессии, для всякого замысленного вами opus magnum, для всякого дела, но ведь опять-таки: я хочу сказать (и мне очень горько об этом говорить, потому что это довольно еретическая мысль), что, по большому счету, вы же никогда не знаете, зачем вы что-то делаете. Я хорошо помню давний диалог с Жолковским, где я его спросил: «Зачем Эйзенштейн взялся делать «Ивана Грозного», ведь он не мог не понимать, что ему не дадут сделать то, что он хочет, что он окажется заложником темы?». На что Жолковский ответил, на мой взгляд, безупречно: «Он взялся за это с целью создать гениальное художественное произведение». Вот и все, наше «зачем» тут отличается от того отнологического, опять-таки, «зачем», которое Господь имеет в виду, направляя нас на малое дело. Я боюсь, что цель нам, как правило, или нам неясна, или, как сновидение, толкуется нами слишком рационально и произвольно. Вот в чем для меня ключевая проблема.

«Ребенком я не хотел по утрам в школу, и теперь, учителем, испытываю отвращение к ней и не могу заставить себя идти на работу. Что делать?» Ну Олег, ну смените профессию. Ей-богу, жизнь, как сказано у Ямамото Цунэтомо, слишком коротка, чтобы тратить ее на неприятные занятия. Если бы мне неприятно было ходить в школу (я вот сейчас думаю с ужасом – если бы для меня школа была проклятием), я бы, конечно, изменил бы профессию, изменил бы образ жизни, нашел бы другое место, в конце концов, в вузе есть всегда какая-то вакансия, если нет ее в вузе, можете быть репетитором. Ну трудно вам с классом, не хочется вам в класс ходить, не можете вы удержать его внимание, – я не понимаю, для меня вот мысль о том, что я во вторник пойду к моему будущему десятому (ныне девятому) классу, что этот класс будет моим на будущий год, что я буду с ним заниматься, таким трудным, таким неуправляемым, они буду говорить мне замечательные, безумные гипотезы, они будут ржать, когда не надо, – вот одна эта мысль наполняет меня восторгом. И, наверное, да, это мое какое-то, если хотите, моя психическая патология, потому что мне со сверстниками действительно на третьей минуте разговора становится не о чем говорить, а этим я еще интересен.

Можете назвать это моей психологической проблемой, но мне кажется, что, если вам не хочется ходить в школу, этого делать не надо. Потому что учитель, который заряжен неприязнью к этому занятию, не должен этого делать. Точно так же как писатель: я большинство российских книг открываю и вижу, что автор загонял себя садиться за письменный стол. Он писал потому, что надо что-нибудь написать. Не ради денег, нет – престижа, издателя, – невозможно. Многие книги, кстати, мне присылаемые писателями совершенно не статусными, такими непрофессиональными, страдают тем же недостатком: там человеком пишет, и как-то я вижу, что ему писать не хочется. Зачем-то, из соображений какого-то странного престижа. Ну зачем же это делать, если это не доставляет наслаждения?

Вот, кстати, хочу передать привет замечательному екатеринбургскому писателю Дмитрию Головину, Диме – все-таки мы с ним дружны еще по CWS-курсам, по Creative Writing School. Вот его новая повесть, которую он мне прислал, – притом, что я там ни с чем не согласен, а герой мне чужд, но я чувствую, что вот это из автора вырвалось по-настоящему, он вот это не мог не написать, это было написано со страшной жаждой высказаться, выговориться на эту тему. Ему есть чего сказать, и он мучительно это пишет, мучительно потому, что слишком тема для него горячая. Да, это важно. А так, когда я читаю большинство современных авторов, нет даже той графоманской радости, нет того графоманского наслаждения испачкать чистый лист, который иногда, что греха таить, есть у почти любого классика, – а есть какое-то насилие. И фильмы тоже снимают непонятно зачем: неужели они хотят денег этим отбить?

«Правильно ли я понял: вы считаете, что каким бы ни оказался будущий крупный лидер России – ангелом или демоном, – от этого христологического паттерна – признание суждения об обожествлении – ему не уйти? Можно ли вообще выбраться из этого колеса без ответственности?» Кирилл, дорогой, вы, опять-таки, задаете самый важны вопрос. Элементарно выбраться из этого колеса, надо просто снять всю ответственность с вертикали, с центральной фигуры. Надо сделать так, чтобы эта фигура выполняла волю народа, и не темную, тайную волю «глубинного» народа, за которую проще выдать свои худшие ожидания, а реальную волю реальных голосователей, реальных голосующих. Надо сделать так, чтобы избиратель был не просто избирателем, чтобы он участвовал в политической жизни страны, чтобы политика была делом каждого, вот и все. А если вы и дальше будете уповать на лидера, то вы добьетесь только одного: этот лидер будет свою ответственность нести, под ее гнетом неизбежно плющиться и ломаться.

Я не могу больше, понимаете, жить в этих обстоятельствах тотального доверия кому-то. Мне понятно, что ни один персонаж, находящий в российской власти даже месяц, не сможет сохранить цельность своих априорных, самых лучших своих установок. Значит, нужен круг людей, как можно более широкий, которые влияли бы на ситуацию. Нужна обратная связь, нужна пресса. Посмотрите. сколько политиков появилось в 90-е годы. Но ведь все, кто появился в 90-е годы, остаются до сих пор в центре внимания: сколько можно терпеть наличие в политике Зюганова и Жириновского? Кто при Путине-то появился? Сергей Миронов, что ли? Очень «харизматичный» политик, слов нет.

«Энди Таккер и Джефф Питерс – это две половинки Бендера?» Да нет, это классическая ситуация, где Джефф Питерс – мозг, а Энди Таккер более глупый, более добрый, более надежный друг.

«Интересовал ли вас когда-нибудь вопрос, – спрашивает Лиза, – почему женщины (к счастью, немногие) привязываются к мерзавцам так, что не замечают их мерзости. Одна журналистка, зная, что псих-социопат четвертовал женщину, выходит за него замуж. Оказывается, маньяки и убийцы в тюрьмах завалены письмами незнакомок – женщин и девушек, психологами написаны книги о таком феномене. Только цыплячьими мозгами это объясняется или притяжением зла?»

Лиза, я не знаю. Я все-таки не профессиональный психолог. Но мне кажется (по моему опыту), что женщин привлекают не мерзавцы. Романтические мерзавцы всегда бывают в центре внимания, но чаще всего они привлекают писателей, которые склонны в падении видеть какую-то такую… как сказать?.. Перспективу, источник великих замыслов. Дьявол – великий обманщик, и, как правило, те мысли, которые там являются в падении – это черепки, гниль, головешки, – ничего интересного. Очень напрасна надежда заручкаться со злом и найти у зла какие-то источники вдохновения. Это никогда не получается, и многие люди (в том числе люди из моего бывшего круга), которые сейчас заигрывают со злом, они что-то там никаких прозрений, никаких новых художественных качеств не обрели. Хотя чувствуется, как им комфортно, как им замечательно, как им хочется петь под звон тюремных ключей. Но то, то они поют, – это, как правило, не качественно. А вот что касается привлекательности для женщин – для женщины очень часто привлекательной оказывается пустота, которую она заполняет по своему разумению:

Они извилистой рукою

Раздвигает юбок стружки,

Пустотою плутовскою

Развлекая плоть пастушки.

Гениально, по-моему, сказано Юнной Мориц: видите, признаю же я за Юнной Мориц выдающиеся таланты, пусть не сегодня. Но когда-то у нее были великолепные стихи, не сегодня. Так вот, мне кажется, что пустота привлекательнее, чем определенность для женщин определенного рода, которые любят влюбляться в маску, а не в лицо.

«Нельзя ли лекцию о творчестве Перси Шелли?» Можно, но я не думаю, что это кому-то интересно, кроме нас с вами. Я Шелли очень люблю, но, во-первых, надо бы перечитать, у меня довольно много его хранится в разных изданиях, в том числе есть очень хорошая английская книжка, но это, знаете, боюсь, что это, скорее, для нас с вами, для двух счастливцев.

«Почему все истории о втором пришествии Христа снова обязательно заканчиваются распятием? Неужели нельзя представить второй вариант его земной жизни? Может, он и есть Христос, который ничего не смог поделать в советской действительности, но есть ли варианты?» Послушайте, насколько мне известно, как раз о втором пришествии написано очень мало. Второе пришествие Христа происходит у Аксенова в «Ожоге», но его там совершенно невозможно прочитать. Воля ваша, а пока он мне об этом не сказал, эта мысль мне в голову не приходила. И то, что оно будет заканчиваться вторым распятием, – я знаю такую ситуацию только у Достоевского в притче о Великом инквизиторе, но там речь идет об аутодафе. «В великолепных аутодафе сжигали злых еретиков». Мне кажется, что второе пришествие Христа – это откровение Иоанна, серьезная такая богословская проблема – что это будет, но будет не обязательно распятие. Будет новое небо и новая земля, попробуйте еще раз, – если угодно, такое.

Д.Быков: Школа сегодня – не скажу, что это школа рабства, но это очень зависимая организация. Учитель очень задавлен

Понимаете, это настолько другое, что современный (да и вообще любой) человек пока представить этого не может. Это проблема надолго, и то, что второе пришествие Христа закончится как раз его торжеством, когда он будет судить мир, – вот тут есть разные расхождения. Некоторые считают, что он будет судить его крайне жестоко и всех уничтожит. Другие считают, что он всех простит, потому что все злодейства мира крайне ничтожны на фоне всемирной истории, на фоне величия разнообразия Вселенной. У меня нет никакого представления об этом, я за эту тему даже браться бы не стал, потому что, как мне представляется, пришествие Христа – это очень отдаленное событие.

Ну а что касается разных вариантов – была у меня мысль, очень меня забавлявшая, что, возможно, второе пришествие Христа уже осуществилось в начале XX столетия, и Блок его видел, а остальные не увидели. Это интересная точка зрения, и то, что он пришел именно в Россию, и все, что последовало за тем, очень укладывается в схему Апокалипсиса, но это, как вы понимаете, все-таки, только версия, к тому же несколько россииецентрическая.

«Как вы оцениваете Гончарова по сравнению с другими писателями? Мне с возрастом стало казаться, что он выше Тургенева и Толстого». Может быть, он кому-то кажется выше Тургенева и Толстого по сходству темперамента. В принципе же, конечно, проза Гончарова, при всех ее достоинствах, необычайно вязкая. Я думаю, что прокрастинация, от которой он страдал всю жизнь, из-за которой он двадцать лет работал над «Обрывом», десять лет не мог закончить «Обломова», только «Обыкновенная история» была написана сравнительно быстро. Я думаю, что прокрастинация в его случае была нормальным клиническим диагнозом, довольно тяжелым. Это на его прозе весьма сказалось. Я считаю «Обрыв» самым затянутым русским романом, и искренне полагаю, что будь он объемом меньше раза в два, он был бы и динамичнее, и точнее. Но ничего не поделаешь, не мне ему советы давать. Другое дело, что у Гончарова было замечательное критическое чутье, «Мильон терзаний» – самая проникновенная и самая проницательная статья о «Горе от ума». Все его критические сочинения и, конечно, «Фрегат ‘Паллада’» – это все глубоко и здорово. Поставить его выше Тургенева я не могу никак.

Вот Тургенев и Толстой для меня фигуры одного ряда, потому что Тургенев как формотворец огромную роль сыграл в Европе. Тургеневский взгляд и на природу натуры, и на природу человека, – это заслуживает серьезного анализа. Он не все высказывает прямо, в лоб, у него глубочайшие подтексты, но он все-таки, мне кажется, писатель толстовского масштаба, а Достоевский, мне кажется, сильно уступает ему, простите. Все-таки Достоевский – писатель чрезвычайно полезный, но художественно, на мой взгляд, значительно менее убедительный. Бог с вами все, кому он нравится больше. Они лишний раз доказывают, что безнравственность всегда привлекательна и моральное уродство или безумие всегда интереснее нормы.

«Нельзя ли поговорить о «Золотом теленке» или «Стульях»? В чем феномен Ильфа и Петрова? Не заслонила ли эта книга блестящий талант Катева?» Нет, у Катаева была возможность писать свою позднюю прозу, до которой Ильф и Петров попросту не дожили, а ведь какую гениальную прозу Ильф и Петров в зрелости могли бы написать! Я думаю, что многое из открытий Стругацких они бы предугадали в свои сорок, в свои пятьдесят. Вообще вдвоем писать интереснее в том смысле, что мысль в диалоге очень разгоняется. Я думаю, что Ильф и Петров – такой блистательный прообраз Стругацких, как Бендер один из прообразов, прототипов Руматы.

Что касается Ильфа и Петрова, в чем их феномен? Я говорил многажды применительно к одесской школе, что феномен ее в трех вещах: во-первых, безусловная и такая, я бы сказал, победительная ирония. Победа здесь, конечно, относительная, потому что помните, как говорит Петров в книге «Мой друг Ильф», незавершенной: «Мы наблюдали крах всех мировоззрений, поэтому ирония была нашим мировоззрением». Это даже не победа, это такая попытка выстроить мир на пустом месте, но, конечно, это очень скептический и очень циничный взгляд на вещи. Это первое условие успеха – вот эта насмешка на руинах.

Второе – это, конечно, важность профессионализма, и герой – профессионал, который для Куприна наиболее характерен, ведь у истоков одесской школы странным образом стоит Куприн. И хотя Бендер – он ни в чем не странник, а вот другие герои – рыболовы, даже бандиты – это такие профи. Ну и конечно, культ формы, который для Одессы вообще характерен, потому что вот одесситы – они же эстеты по преимуществу, поэтому бабелевская мысль о лаконичной фразе, о вовремя поставленной точке, бабелевское влияние, на мой взгляд, определяющее в 30-е годы, и бабелевские глубокие подтексты, и бабелевский лаконизм, и бабелевская крайне вдумчивая, осторожная работа над формой, – это все, я думаю, во многих отношениях и определило победу одесской школы. Это присуще Ильфу и Петрову, которые вдобавок хорошо знают поэзию, любят метафору, понимают, что это важный ускоритель мысли, их проза очень поэтична. И то, что Ильф начинал со стихотворений в прозе, – это очень важно, на мой взгляд.

«Прочитал по вашему совету «Метель» Сорокина. Мне это напомнило «Князя света» Роджера Желязны (не читал, не могу это отследить). Там тоже про общество на старых принципах – индейское с богами во главе». Да это старая мысль, что в будущем очень многие старые практики воскреснут, – это не новая идея. Но просто у Сорокина, мне кажется, там гораздо органичнее все это описано, чем в других фантастических текстах, что я читал. «У Сорокина не сказано про бессмертие, но если предположить, что тоже [НРЗБ] косплей основан на бессмертии, картинка получается вполне веселой». Сергей, я допускаю, что Сорокин читал эту фантастику. Но для него, мне кажется, на самом деле идея реконструкции языческих практик, как и для Пелевина, в его сознании присутствует независимо от фантастики. Просто когда мы разрушаем модерн, мы проваливаемся в язычество. Эта идея давно у Пелевина сформулирована. Вернемся через три минуты.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Я знаю, что очень многие естественники и эволюционисты набросятся с какой-то совершенно немыслимой для меня злостью. Ну почему надо злиться на это? Это же не антинаучное мнение, это вообще не научное мнение, это моя интуиция. Но мне представляется, что человек рождается с готовым характером, и представления о добре и зле в него заложены так же, как лево и право. Просто так получается, что некоторым людям нравиться нарушать нравственный кодекс, ходить вопреки компасу, а некоторым нет, но я не встречал никогда нравственного идиота («нравственный идиот» – это такой термин; человек, не различающий добра и зла); я никогда не встречал в своей жизни (может, мне повезло) человека, который не знал бы, что хорошо, а что плохо. Я встречал людей, которым доставляло наслаждение быть мерзавцами. Такие люди особенно мне неприятны. Два качества в человеке мне бывают неприятны: злорадство, то есть радость при виде чужого горя, и, соответственно, вот это сознательное нарушение нравственности, упоение; то, что Достоевский называет подпольностью, расчесывание язвы, наслаждение мерзостью, упоение ею. Вот это я очень не люблю, и мне кажется, что человек, имеющий эти качества, предрасположен к фашизму с высокой долей вероятности. А так, в принципе, все люди знают, где добро и где зло.

«Ваша забота о Мединском так трогательна, как будто он в ней нуждается». Да какую же вы видите здесь заботу о Мединском? Это не забота, это просто мне кажется. Почему-то Виктору Шендеровичу захотелось привлечь внимание к этой моей фразе. Я не знаю, зачем ему это нужно. Может быть, он как-то на моем фоне больше себе нравится. Но у нас с Шендеровичем добрые отношения, поэтому не думаю, что это диктуется с его стороны какой-то антипатией. Есть у него такая манера полемизировать с друзьями. Я же не защищаю Мединского, я не говорю, что он хороший министр. Я просто говорю, что солидарная, что называется, негативным консенсусом, солидарная неприязнь – это эмоция не очень высокого порядка. Вот и все. Я слишком часто был для многих персонажей – назовите это – негативно-консенсунсным, и далеко не всегда эти люди были умнее, лучше и чище меня, просто ими владела в тот момент эмоция стада. Ну вот я имею, может, какую-то повышенную способность вызывать такие эмоции.

Мединский, конечно, заслуживает очень резких, негативных оценок. Но когда это происходит как бы по сигналу после его отставки – это тоже не очень приятно. Вообще любая солидарность негативистская мне всегда подозрительна. Притом, что никакой защиты Мединского, никакой любви к Мединскому в моем случае не заметите – странно в моем случае мне было бы любить и защищать человека, который стоит на абсолютно обскурантистских позициях. Иное дело, что я не знаю, насколько искренне он это делает, потому что человек он неглупый.

Вот тут вот тоже: «Как насчет почившего протоиерея? Никакого злорадства, но он сделал все возможное, чтобы нормальному человеку об его уходе невозможно было сожалеть». Я сожалею о любом уходе, потому что, мне кажется, отец Всеволод Чаплин все-таки не видел достаточно солидарный и в данном случае достаточно рациональный, достаточно аргументированной позиции в свой адрес, хотя заслуживал, безусловно, такой позиции. Мне как бы обидно здесь то, что смерть снимает возможность объективного разговора о ней. Давайте подождем хотя бы какое-то время. Сейчас же кидать камни вслед покойному – это мне представляется совершенно неприлично. И я вообще не хотел был обсуждать Чаплина.

Понимаете, в моем мире существует то, о чем я хочу говорить и думать. А то, о чем я не хочу, я вправе банить, игнорировать. Это мне не интересно, зачем? Понимаете, еще раз говорю: есть люди, которые любят расчесывать язвы и фиксироваться на омерзительно. Многое из того, о чем говорил Всеволод Чаплин, было чудовищно. Я полагаю, что в его случае мы имели какую-то одержимость, какую-то серьезную духовную проблему, потому что в молодом Чаплине ничто не указывало на такое развитие. Вот иногда человек бывает подвержен таким атакам, и это довольно печальное явление. Но уделять этому какое-то отдельное внимание – всегда жалко, когда человек умирает, потому что с ним уже не доспоришь. Плохой может исправиться, а мертвый – он, конечно, воскреснет, но не при нас и не сейчас.

«Что в истории Петра и арапа Ганнибала было интересно Дунскому и Фриду?» Андрей, я думаю, что им был интересен заказ, который поступил от их друга Митты. Что Митте было интересно, вот это действительно занятно, и потом, и Митте, и Высоцкому стала интересна метафизика чужака, человека чужого, который проник в Россию, пытается в ней стать своим и изучает критерий, по которому он может стать своим. Выясняется, что критерии эти не очень-то позитивны. Я очень осторожно вынужден говорить. Эта картина была же, как вы знаете, закрыта и после очень серьезных поправок вышла на экраны, все песни оттуда вылетели, хотя именно для нее написаны две гениальные песни: «Купола российские», за которую Высоцкому было обиднее всего, и «Как во смутной волости» – это все для Высоцкого была внутренняя линия. Высоцкий очень болезненно ощущал себя чужаком, а вовсе не свойским, не «совейским», и эта чуждость усиливалась, судя по последним песням. Именно поэтому мне кажется, что и какая-то именно еврейская акцентуация могла появиться в его творчестве. Об этом я попытался говорить в статье «Высоцкий как еврей».

Д.Быков: В России наиболее яркие протесты выходят или из дворянского класса, либо из класса образованного

«Почему, по мнению Мамардашвили, Пруст считал для своего героя наиболее травматичным встречу с реальностью, с тем, что происходит в его жизни на самом деле?» Пруст говорит о том, что экзистенциальное переживание всегда трагично. То, что Сартр называет тошнотой, – это ужас от соприкосновения с душой, с экзистенцией, с жизнью, как она есть. Обратите внимание, что большинство снов наших – они печальные. Я чаще всего вижу не столько страшные, сколько печальные сны. Вообще встреча с собой – это весьма печальное обстоятельство. Это не потому, что мы так плохи. Я понимаю, что я сейчас подставляюсь, когда так говорю, но не впервой. На самом деле, встреча со своей душой – это почему-то всегда травмирующее, печальное событие. Поэтому и лирика большей частью (лирика ведь и есть обретение своей экзистенции) довольно трагична, потому что мы сталкиваемся лоб в лоб с проблемами бытия, от которых обычно прячемся за повседневностью.

«По мнению Эмерсона, для дружбы необходимо одно условие – способность обходиться без нее. А как насчет любви?» Точно так же. Я абсолютно убежден, что прочные и надежные отношения – это отношения, в которых любящие могут друг без друга. Может быть, они, как бы сказать… Может быть, они потом, позднее срастаются по-настоящему. Но, как правило, такая болезненная зависимость приводит к рабству. Я верю в союз самодостаточных людей, хотя сам я очень зависим и очень быстро перехожу в состояние зависимости.

«Почему Гоголь явно насмехается над Башмачкиным?» Он не насмехается, Андрюша, здесь другая история. Он, как и вся русская литература, примерно понимает цену Башмачкину: русской литературе маленький человек не интересен. Она к нему относится с глубочайшим состраданием, но и с легкой снисходительностью, потому что даже в качестве привидения он может сказать только: «Ээ, тебя-то мне и надо». Не очень любит русская литература маленького человека: «Здесь, на горошине земли, будь или ангел, или демон». Сверхчеловеком она тоже не всегда интересуется или развенчивает его, как Толстой Долохова или Наполеона, у него свой вариант сверхчеловека – это Пьер.

«Какие книги ЖЗЛ в советское время вы считаете образцовыми, или все они идеологичны?» Ну нет, не обязательно. Конечно, в огромной степени жизнеописание Толстого работы Шкловского – это совершенно выдающаяся книга. Вот как раз книга Селезнева о Достоевском мне совсем не нравится, она очень идеологична, только это не советская идеологичность, а почвенная. А вот, например, книга Золотусского о Гоголе – она очень яркое событие и весьма интересна. Книга Новикова о Высоцком вышла еще в советское, по-моему, время, по крайней мере, первый ее вариант – «Писатель Владимир Высоцкий». Уже в ЖЗЛе она позже, по-моему, появилась, после 1991-го. А так, в принципе, серия ЖЗЛ была довольно надежна, книги Копелева были довольно хороши. Нет, это очень серьезные были люди, по-моему.

«Не знаю, подразумевала ли это Роулинг, но со староанглийского «Дамблдор» переводится как шмель. Мне сразу приходит в голову ассоциация из Уоллеса про пчелу над цветком. Пригодится ли вам эта ассоциация?» Может быть, и пригодится. Но Уоллес ведь писал, насколько я понимаю, или одновременно, или позже, если вы имеете в виду кусок про пчелу над цветком из «Бесконечной шутки». Я не думаю, что шмель имелся в виду. В принципе, Дамблдор как шмель – это красивая идея, но что-то я об этом не думал. Кстати, лекция с «Гарри Поттером», она будет 1 февраля (оказалось, что это международный день «Гарри Поттера», и мы решили сделать лекцию) – на нее какие-то места еще есть. Если не будет, то я проведу. На лекцию 4-го про «Ромео и Джульетту», по-моему, есть тоже места, это в рубрике «История великих пар». А вот чего точно совершенно нет, так это на Макаревича и Кима. Я даже не уверен, смогу ли я Кима провести на Макаревича и, соответственно, Макаревича на Кима. Но надежда такая есть.

«У Андре Моруа есть книжка про Шелли. В свое время, увлекшись французской литературой, я залпом прочел Моруа. Думаю, что Шелли интересен не только вам двоим». Хорошо, сделаем.

«Нельзя ли лекция про Моруа?» Давайте, я тоже довольно много его читал. Но я не фанат.

«Как вы оцениваете творчество биографов? Посоветуйте лучших». Лекманов сегодня наиболее интересен в этой области, из других людей… Понимаете, все, что делается в зарубежном нон-фикшне, – это, как правило, наиболее качественные и солидные биографии. Наиболее солиден Акройд, Эллман об Уайльде. Я помню, что я еще по рекомендации Лимонова прочел эту книгу, и, в общем, не разочаровался – шедевр абсолютный. Про Капоте все книжки хорошие, как-то вот он обладает удивительной способностью становиться интимно близким своему биографу, и о нем пишут обычно хорошо.

«Как вы объясняете ученикам проблему Эдипа? Кого там следует жалеть и кто виноват в трагедии?» Я, во-первых, не объясняю им эту проблему, потому что «Эдип» не входит в школьную программу. Но меня недавно, на прошлой неделе, дети спросили… Вот я говорил об исламе, где есть история предопределенности, как Печорин, например: он же все-таки, как и Лермонтов, испытывает к Кавказу, к исламу интерес и верит, как фаталист («Фаталист» не зря венчает «Героя…», венчает его идеологически и формально), он относится к судьбе, к предопределению с абсолютным доверием. [Дети спросили,] есть ли это в язычестве? В язычестве герой борется с роком, и, хотя эта борьба обреченная, она как раз и есть суть трагедии, ее предмет. Я не думаю, что в античной трагедии кто-то виноват. Я думаю, что как раз рок, фатум снимает идею вины: проблема вины греков не интересует. Эринии всегда есть, они, как совесть, гонят человека бичами. А Эдип не виноват, Эдип – заложник этой ситуации, и в конце концов он все-таки прощен.

«Когда выйдет собрание сочинений Новеллы Матвеевой?» Я не думаю, что это будет собрание сочинений. Я думаю, что это будет полная публикация романа или, во всяком случае, всего, что от романа осталось, от «Союза действительных». Это очень большая работа, сейчас я этим не занимаюсь, занимается ли племянник ее – не знаю, но весь материал собран, и, в принципе, это можно печатать, надо только перевести это в электронный вид. А будет ли собрание сочинений Матвеевой? Сейчас как-то, по-моему, нет традиции издавать собрание сочинений. Я думаю, что все, что надо сделать, – это все материалы выложить в открытый доступ. Это, я думаю, будет сделано.

«Почему Андрей Белый иногда в жизни вел себя эксцентрично?» Да знаете, я не думаю, что Белый на этом фоне как-то выделяется. У меня есть ощущение, что жизнетворчество Серебряного века было гораздо более экзотическим, чем чудачества Белого, и меня поразила удивительная вещь. Вот переписка Белого и Блока: написанные идеальным, почти каллиграфическим письма Блока содержат очень все-таки много безумия, а написанные огромным, сумасшедшим почерком письма Белого очень рациональны, касаются сугубо рациональных материй, в особенности гонораров или литературного поведения, карьеры, дружбы. Мне кажется, Белый был человеком очень умным, а чудачество было его юродством, его формой защиты от мира, его танцем непрерывным. У меня всегда было ощущение, что Андрей Белый мало того что гениальный писатель, вдумчивый, революционно мыслящий искусствовед, который первым поставил проблему ритма и метра, задолго до Гаспарова, тем более он, мне кажется, очень о многом догадался. Во всяком случае, книга его о поэтике Гоголя революционная абсолютно. Он был человек выдающейся мудрости, мне кажется. И естественно, что он иногда вел себя несколько… да, это такая самозащита, шутовство. Этого очень много и в поэзии, и в прозе его, которая тоже, несмотря на свой поэтический ритм, очень рациональна, очень, я бы сказал… Ну вообще поэзия очень рациональное дело. Безумие может порождать замечательные феномены вроде Хлебникова, но это все-таки скорее экзотика, мне кажется. И лучшие свои вещи Хлебников создал, как мне кажется, еще в здравом уме.

«Что вы думаете о фильме «Место под солнцем» – экранизации Драйзера?» Тыщу лет назад смотрел. К сожалению, ничего внятного сказать не могу.

«Какой узел Пушкин хотел разрубить дуэлью?» Ну как раз тут скоро очередная ее годовщина. Знаете, вряд ли я что-то смогу добавить к щеголевским разысканиям, к Серене Витале. Мне кажется, что здесь развязывается тот узел, который был завязан в сентябре 1826 года, во время встречи с Николаем. Довольно глубокую мысль высказал Глеб Павловский на нашем с ним встрече: Пушкин как политический мыслитель рождается после «Годунова», и, конечно, именно Пушкин предложил Николаю его имидж, его роль, именно после этого он сказал: «Я говорил с умнейшим человеком в России». Но Николай этой роли не смог соответствовать, он не выдержал ее. И когда Пушкин Соллогубу в 1836 еще году говорит с омерзением: «Я уйду в оппозицию!»… Вы знаете, это воспоминания графа Владимира Соллогуба о Пушкине, где он говорит: «Пушкин не понимал, бедный, что некуда было уходить». К сожалению, все узлы завязаны были тогда, когда он протянул руку и сказал: «Да, обязуюсь, обещаю».

Были ли варианты? Не знаю, наверное, не было. А если у вас в столе лежит «Годунов»? Мало того, что у вас в столе «Онегин» лежит незаконченный. Мало того, что вы сосланы ни за что, и вас ссылают все глубже, и у вас нет возможности ни участвовать в литературной жизни, ни участвовать в литературной полемике, вы вырваны из контекста мало того что Европы, вы вырваны из контекста России. Вам легко было бы сказать: «Нет, я ни от чего не отрекаюсь». Он и так не отрекся от друзей, которые были в заговоре. Он, на самом деле протянув руку и согласившись на цензорство Николая, признал как раз равенство позиций: первый поэт и первый чиновник, первое лицо России обречены на взаимную зависимость в ситуации заморозка, когда единственный человек становится посредником между властью и обществом. От этой ниши, слава богу, сумел отречься Пастернак. Это очень опасная роль: «Оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста».

«Вы говорили, что Пелевин разочаровался в читателе, поэтому перестал писать сильные книги. А вам не кажется, что он перестал это делать, потому что разочаровался в собственных персонажах, которые были бы нежизнеспособны в современных реалиях?» Нет, не могу в этим согласиться. Мне кажется, лучшие персонажи Пелевина (такие, как Затворник, отчасти Шестипалый; такие, как герой «Принца Госплана») никуда не делись из его книг, и книги его продолжают оставаться диалогами учителя и ученика.

«Мне очень понравился сборник «Телега жизни». Будете ли вы работать в этом направлении?» Еще как буду, Гена! Сейчас мы с той же Наташей Розман (я, честно говоря, не верил, что это примут, но это приняли) составляем сборник, который будет называться то ли «Вакхическая песнь», то ли, может быть, «Содвинем бокалы», не знаю, – мировая поэзия о вине. Тема такого виноделия, тема вина, тема вакхического опьянения в мировой поэзии, начиняя с Алкея и кончая нашими современниками, кончая Высоцким, – это довольно занятно. Там у Некрасова «Вино», у Бодлера «Вино», интересные есть шедевры, Гамзатова сколько. Вот, думаю, что это будет там… пока мы набрали 300 стихотворений, сейчас из них ведем тщательный отбор. Я боялся, что нам этот сборник заморозят по причине пропаганды алкоголя, но оказалось, что сейчас все-таки не 1985 год, с одной стороны – ура, с другой – увы, и мы, в общем, его составим, он выйдет где-то в апреле.

Д.Быков: Большинство российских книг открываю и вижу, что автор загонял себя садиться за письменный стол

«Андрей Кураев в недавнем интервью дал прогноз, что к 2050 году большинство жителей России будет исповедовать ислам. Изменить ситуацию, по его мнению, может лишь установка молодежи на многодетную семью. Как вы считаете, возможен ли такой сюжет?» Понимаете, от распространения, от, так сказать, количества верующих, от тиража религиозной литературы ничего не зависит. Мне кажется, что христианство сохраняет свою привлекательность, и все эти разговоры о том, что оно утратило свою огненную сущность, что оно перестало быть интересным, что оно выродилось в политкорректность, и так далее, – понимаете, Евангелие – это текст такой художественной силы, что, кажется, сомневаться в его дальнейшей популярности не приходится. И если количество верующих в России, количество, скажем, исповедующих ислам, сильно возрастет, – мне кажется, всякое действие равно противодействию. У меня есть ощущение стойкое, что христианству ничего не угрожает. Свои алармистские настроения есть и в каждой конфессии, наверное, они необходимы.

«Посоветуйте книгу, в сюжете которой будет вселенская трансцендентная загадка? «Солярис» прочитал, а ваш «Океан», кажется, ждать еще долго». «Перевал Дятлова» Анны Матвеевой – книга, в свое время на меня очень сильно повлиявшая. Там загадка перевала Дятлова рассматривается как частный случай мировой тайны, мировой трансцендентности. Но вообще вы точно сформулировали тему «Океана», и за это я вам благодарен весьма. Да его не то чтобы очень долго ждать, я все-таки его уже пишу, но проблема в том, что он вряд ли вам понравится. Это такая очень…

«Можно ли узнать первую фразу романа «Океан»?» «Почему-то обычно их заставали врасплох, когда они срывались с места». Пожалуйста. Я и последнюю фразу вам могу сказать: «И стал глядеть в океан». Но проблема в том, что, видите ли, это по-английски же все-таки. По-английски я их не возьмусь процитировать. Я слишком долго работал над стилем этого произведения, чтобы вам сейчас рассказать.

«С чего начинается «Океан»?» «Океан» начинается с истории Джеймисонов. Для меня это совершенно не тайна, я не делаю никаких тайн из работы над этой книжкой, довольно скоро вы ее прочитаете. Спасибо вам, братцы, за интерес. Каждый раз приходит два-три письма, связанных с этим. Для меня это opus magnum, но я совершенно не уверен, что это будет мое лучшее произведение.

«Скажите, с каким чувством вы сейчас перечитываете «Остромова»?» С чувством некоторой стилистической избыточности, с чувством, что его я мог бы сделать короче. Но когда я его писал, мне хотелось выговориться, я видел в этом смысл, по множеству тем. Не могу сказать, что «Остромов» – мое любимое сочинение, но оно заветное очень. Может быть, я там более искренен, чем в других книжках. Самая искренняя вещь – это, конечно, «Квартал», она же самая любимая, как и «ЖД».

«Тем закончится информационная война между Польшей и Россией?» Я надеюсь, что она не перейдет ни в какую другую войну. У меня есть сейчас такая большая статья о Тадеуше Боровском, которая выйдет в «Дилетанте». Там я пытаюсь эту метафизику неосуществившейся победы, метафизику польской участи пытаюсь разобрать с привлечением «Пейзажа после битвы».

«Что означает одноглазость Циклопа? Почему так примечательны одноглазые персонажи?» Знаете, вот никогда об этом не думал. Метафизически очень интересная тема. Может быть, имеется в виду какая-то фиксация, какая-то мономания, не знаю. Циклоп, он же Собакевич, такой Полифем у Гоголя, явно носит циклопические черты. Интересно подумать, вы поставили передо мной любопытный вопрос.

«Когда вокруг начинают говорить про правителя, мне всегда приходит на ум Высоцкий: «Играй, паскуда, пой, пока не удавили!». Это в оправдание, а напоминание того, что…» Вы абсолютно точны, Марина Николаевна, дорогая! Вы абсолютно точно сфокусировались на роли правителя в русской жизни. Это именно приглашенный артист. Именно «играй, паскуда, пой, пока не удавили!». Вот об этом мы вчера с Жуковым и говорили. Соскочить с этого можно очень просто – принять участие в своей судьбе.

«Почему Лермонтов сочинил «Воздушный корабль»? Как возможно было, простите, понять агрессора, уничтожившего Москву?» С уничтожением Москвы все сложно, что касается «принять и простить агрессора», то отношение к Наполеону в романтической традиции было разным, оно менялось. Интереснее всего, на мой взгляд, эволюция Байрона в этом смысле. Для них для всех все-таки Наполеон был не тиран и не агрессор, а романтический герой, герой нового типа. Вырождение этого романтического героя, превращение его в банального диктатора и было главным разочарованием, которое и переломило хребет романтизму, так мне кажется. И то для Пушкина Наполеон остается героем: «Измучен казнию покоя, осмеян прозвищем героя».

«Что вы думаете по поводу работ Жолковского о Пастернаке?» Ну вот если имеется в виду работа про «Зимнюю ночь», то мне кажется, это самое глубокое исследование, написанное и у Жолковского, и на эту тему. Потрясающе глубокий и точный анализ довольно загадочного, как оказалось, стихотворения.

«В этом году 90 лет публикации «Головы профессора Доуэлля». Можно ли считать эту книгу предсказанием развития науки?» Слушайте, «Голова профессора Доуэлля», как и «Человек-амфибия» – это не о трансплантологии. Есть несколько сквозных фантастических сюжетов, когда нога начинает действовать самостоятельно, как в рассказе Фолкнера и фильме Тягунова, рука, как у Мопассана, соответственно, голова отдельно от тела, даже глаз иногда: «И только глаз мой карий-карий блуждает там, как светлячок» – такой страшный образ у Окуджавы. Это довольно интересная тема в мировой фантастике, когда орган как бы обретает собственную власть и как бы отторгает остальное тело, начиная действовать отдельно от него. У Мопассана, наверное, у первого это дошло до такого блистательного сюжетного варианта. Оба варианта рассказа «Рука» – выдающиеся. «Рука» и «Рука трупа» – это высокий класс. Недавно начитывал я его.

И, конечно, «Голова профессора Доуэлля» – это попытка ответить на вечный вопрос, в какой степени человек детерминирован плотью, в какой степени мозг не зависит от тела, от бэкграунда, биографии, социальных условий, и так далее, – в какой степени этот отдельный мозг способен существовать. Все головы умирали, к сожалению. К тому же «Голова профессора Доуэлля» очень страшная история, очень сильно написанная.

«Можно ли лекцию о влиянии Чехова на мировой театр или о его прозе?» О прозе сейчас будем говорить, а о влиянии на мировой театр лучше выскажутся Николаевич и другие серьезные театроведы.

«В этом году 175 лет роману Дюма «Двадцать лет спустя», это к вопросу о судьбе Поттера и Миледи». Да, вы совершенно правы. «Двадцать лет спустя», судьбы Мордаунта – мне кажется, Дельфи ее в каком-то смысле повторит.

«Есть ли у вас своя пьесы Чехова «Три сестры»? Почему в ней торжествуют пошляки?» Не в ней, а в жизни. Но мне кажется, что там торжествуют не пошляки, – мне кажется, что там все-таки торжествует музыка, которой все и заканчивается.

«Отслеживаете ли вы ситуацию с публикацией наследия Сэлинджера?» Да, отслеживаю, еще бы! Для меня это же один из ключевых вопросов. Насколько я понимаю, в ближайшее время сын Сэлинджера опубликует роман. Уже описание снегопада оттуда он опубликовал в интервью: это прежний Сэлинджер, родной, спасибо. Это было в связи с сагой о Глассах. Там еще несколько произведений, которые пишет этот Гласс-писатель; тот, который повествователь в большинстве текстов, и прежде всего в «Симор: знакомство». Вот этот как раз Бадди Гласс. Он будет повествователем. Работа идет, книги мы прочитаем.

Но это трудно, я, работая в матвеевском архиве, понял, что это колоссальная работа, потому что все-таки то, что она называла законченным произведением, она чаще всего преувеличивала все-таки: это были незаконченные отрывки, наброски, которые надо сводить, из множества вариантов что-то выбирать. Я буду печатать все, потому что я выбрать не могу. Она одно только начало «Союза действительных» шесть раз написала – она получала наслаждение от прикосновения к этой теме. Там эта сцена, когда из лампы начинает идти снег, – она ее с 1963 года переписывала бесконечное число раз. Более или менее представление о книге дает пьеса «Трактир ‘Четвереньки’», которую она напечатала еще при жизни. Ее проза становилась все более подробной, детализированной, многословной, сновидческой, иногда все более бредовой, казалось, но я это не могу, к сожалению, сам выбирать.

«Шелли мне больше нравится в переводе Пробштейна, а вам?» А у меня так сложилась жизнь, что я большую часть английской поэзии все-таки мог прочесть в оригиналах.

«С вашей легкой руки, после того, как вы рассказали про дело «Тамам Шуд» (спасибо, очень приятно) подсел на Омара Хайяма. Удивило обилие сочинений про вино и девушек». Процитируем из Новеллы Матвеевой: «- Коран или Хайям? – спросили мусульмане. И так естественно избрали не Хайяма». Там, на самом деле, Хайям правоверный мусульманин, но для него вино – это символ, точно так же, как любовь очень важный символ в «Песне песней», и религиозные интерпретации «Песни песней» довольно многочисленны. В данном случае вино – это такой ключ познания, если угодно.

Д.Быков: Была у меня мысль, что, возможно, второе пришествие Христа уже осуществилось в начале XX столетия

«Фильм «Вий» мне страшно было смотреть. Можно ли назвать Гоголя королем российского ужаса?» Да знаете, Гоголь как мастер триллера во многом все-таки подражает Гофману. Я думаю, что он создатель российских топосов, и в этом смысле он гораздо более значителен.

«Почему Тургенев покровительствовал Гаршину?» Еще больше Гаршину покровительствовал Толстой. А чем он был близок? Тем, что они были поражены масштабом его таланта. Гаршин был гений, чего там, собственно, говорит? Абсолютно великий писатель, страдавший, одержимый душевной болезнью, но писатель такого масштаба, провидец такой силы, что практически все современники – Чехов, Толстой, Тургенев, – все пришли от него в восторг.

«Мне кажется, что Северус Снегг был девственником. Наличие или отсутствие сексуального опыта влияет на личность?» Нет, конечно, никаким девственником он не был. Другое дело, что он был однолюбом, и всю жизнь он мечтал о Лили Поттер. А что касается того, насколько сексуальный опыт влияет на личность, – мне кажется, он справляется с чувством космического одиночества: вы как-то вырываетесь из своей оболочки, приобщаетесь, может быть, к чужому миру. Естественно, что сексуальный опыт как-то вас укореняет. Другое дело, что иногда есть очень сильный соблазн сделать героя девственником, потому что он сохраняет в идеальной чистоте какое-то детское начало. То, что я Галицкого сделал девственником в «Остромове» и что только девственник может стать имаго, – это, наверное, дань каким-то архаическим представлениям, потому что Надя, например, в жизни гораздо более укоренена, она менее одинока, она гораздо более органична.

«Недавно услышал у Гребенщикова мысль, схожую с вашей: «Такой дурости, как сейчас, не было при самых больших советских идиотах». Означает ли это, что взгляды БГ становятся более прогрессивными, менее архаичными. Поймет ли он, что СССР был зоной, из которой сквозил луч?» Я думаю, что БГ понимает гораздо больше меня. А то, что наши с ним взгляды на СССР до известной степени сходятся, – ну, великие умы вообще часто сходятся на вершине, all ways converge. В принципе, то, что Советский Союз в некоторых отношениях был во многих отношениях предпочтительнее сегодняшней идеологии, потому что в основе сегодняшней идеологии лежат более имманентные, более примитивные вещи, – по-моему, в этом сейчас сходятся уже практически все.

«Как вы думаете, с чем связана тенденция того, что многие молодые люди в России обращают внимание на свое психическое состояние, часто диагностируют у себя клиническую депрессию, биполярное расстройство?» Депрессия – модное слово, настоящая депрессия – это совсем неприятно и непривлекательно. А биполярное расстройство – частая смена настроений сплошь и рядом называется этим. Ну, модно стало иметь психоаналитика, заботиться о своем психическом здоровье. Многие, когда им лень, говорят: «Мне неприятно, у меня прокрастинация, у меня плохое настроение, у меня депрессия». «Я не высыпаюсь, у меня биполярка». Это довольно частая вещь. Конечно, очень правильно сказал Уильям Стайрон в «Зримой тьме»: «Депрессия – более серьезное заболевание, чем грипп: от нее умирают чаще». Очень точно сказал о ней Дэвид Фостер Уоллес: «Самое тяжелое в депрессии – гнетущее чувство вины в своем заболевании». «One in Depression» – гениальное эссе, и ему там важно, что пол не указан, это унисекс такой, великолепное сочинение. Но при том клиническая депрессия, еще раз говорю, – это то, что в моду войти не может, это чудовищное состояние. Я знавал людей, которые не могли из этого выбраться.

Мода на психическое здоровье – это такой ЗОЖ, это так же модно, как предметом моды стали андиоксиданты, здоровая пища или бег трусцой. Наверное, это не так плохо, потому что следить за своим душевным состоянием полезно. Просто лучший способ борьбы с депрессией – это найти себе занятие. Но большинство людей почему-то считает, что лучший способ – это нанять адвоката такого, для себя, купленная совесть, купленный разум. Если адвокат – это купленная совесть, то психотерапевт – это купленный ум. Многие психотерапевты рассказывали, как бесконечно скучно выслушивать им эти исповеди пациентов. Это как священники говорят: «Вы думаете, слушать исповеди интересно? Да скучнее этого ничего не свете нет». Я боюсь, что очень многие люди, жалующиеся сегодня на психические расстройства, – у них нет интересных девиаций. Вот Курпатов мне рассказал недавно, что самая большая тенденция в современной психиатрии – это примитивизация бредов, они стали гораздо более плоскими. Раньше бывали интересные сумасшедшие, а сейчас – такое ощущение, – что людям не с чего было сходить. Это очень горько, это хуже, чем деградация кинематографа, как мне кажется. Потому что когда деградирует безумие, я всегда вспоминаю великие стихи Новеллы Матвеевой все той же:

Ах! Добродетели падение не ново:

Новее наблюдать, как низко пал порок.

Это, конечно, ужасно.

«Может ли человек всю жизнь прожить без любви и быть счастливым, если есть какое-то дело, которое его занимает?» Уля, наверное, есть такой шанс, но все-таки это патология, все-таки это болезнь. Мне кажется, что если у человека не любви даже не взаимной, просто, если он не бывал влюблен, он утрачивает такое поэтическое, трагическое чувство мучительной неполноты мира, стремление к слиянию с чем-то прекрасным. Любовь – это же не всегда хорошо, да? Как Брюсов-то писал, что любовь не взаимная по трагической полноте переживания всегда опережает любовь счастливую. Это сказано в пошлейшей повести «Последние страницы из дневника женщины», но какую—то глубокую мысль он туда вложил, личную свою. Конечно, трагедия безлюбья – это мало с чем сопоставимо, поэтому влюбитесь в кого угодно: взаимно, не взаимно, – не важно.

«Изменилось ли ваше мнение о Жукове после программы «Условно ваш»?» Нет, я, наоборот, очень рад, что у нас есть Егор Жуков, очень интересный человек, очень умный. А то, что его многие считают самонадеянным, так знаете, в слове «самонадеянность» нет ничего плохого. Надеяться на себя надо. Кислый пессимизм, разочарование в себе и в людях, – это, как правило, не следствие трезвой и адекватной самооценки, а следствие обычной трусости. Егор Жуков – храбрый человек, и все у него получится.

«Что такое «Копыто инженера»?» «Копыто инженера» – это несохранившийся, частично уничтоженный черновик романа Булгакова о дьяволе. Там есть несколько вариантов его. «Копыто инженера», насколько я помню, это 1929 год.

Д.Быков: Мне представляется, что человек рождается с готовым характером, и представления о добре и зле в него заложены

«Вы говорили неделю назад, что по мнению интеллигенции, проживающей внутри Садового кольца, вы в элитарные круги не вписываетесь. А как за границей вас воспринимают доживающие сегодня свой век осколки советской эмиграции?» Да нет, осколки эмиграции как раз очень глубоко интегрированы в американскую жизнь. Другое дело, что все эмигранты (не все, некоторые эмигранты, у которых травма была особенно болезненной) к неэмигрантам относятся с поразительным высокомерием, типа «вы не отважились», «у вас не получилось». Это очень глупая точка зрения, примерно как, знаете, неофиты после крещения относятся к атеистам. Это такая большая травма, которая вот так странно себя проявляет. Я не … как бы сказать… не одобряю любое высокомерие, основанное на травме.

«Как вы относитесь к прогнозам Валерия Соловья?» С величайшим интересом и довольно значительным доверием.

«Как выдавить из себя Путина?» Не пускать его туда проще, выдавить уже гораздо труднее. Но в принципе, очень просто: надо понять, что от вас что-то зависит. Путин сидит внутри вас и говорит вам: «А все равно так хорошо Россия никогда не жила, а хорошо все равно не будет». Он внушает вам то презрение к себе, которое присуще большинству чекистов, это такое презрение к народу. Они же всех на допросах пытают, раскалывают, они не уважают человека. Это отношение чекиста к человеку наиболее наглядно выражено в позиции Ченцова в аксеновском «Ожоге». А вы попытайтесь смотреть на человека иначе, не просто как на ползающую, умоляющую тварь, которая обмаралась на первом же допросе. Не говоря уже о том, что не надо мараться на допросе. Надо все-таки смотреть на них с таким легким состраданием. Они не совсем обычные люди, им многого не додано, это такая мутация душевная. Зачем же мы будем разделять их мнение о себе.

«Для меня книгой, которая все перевернула, стал «Фаустус» Томаса Манна. Что бы вы посоветовали прочитать из литературы подобного рода?» «Доктора Живаго» в наибольшей степени, он больше всего на это произведение похож, и они по жанру сходны.

Ну а теперь все-таки давайте поговорим о чеховской «Дуэли», у нас остается очень мало времени. Я думаю, что «Дуэль» – да, вы правы, задав этот вопрос, – действительно являет собой отчасти пародию на всю русскую литературу до чеховского периода. И Чехов, конечно, здесь – я согласен с Минкиным – похож на Лопатина, который таким вот образом скупил «вишневый сад» русской литературы. Одна девочка у меня в сочинении так откровенно и писала.

Чехов, безусловно, пародирует в «Дуэли» главную коллизию русской прозы, а именно дуэль сверхчеловека с лишним человеком. И при этом оба доведены до абсурда, лишний человек – уже лишенный всякого очарования – это сентиментальный эгоист Лаевский, а дошедший до абсурда сверхчеловек, тоже уже лишенный всякого сострадания и лишь на секунду позволяющий себе милосердие – это фон Корен. Но глубина и величие чеховской позиции в том, что русская жизнь перемалывает обоих: и Лаевский теряет свою идентичность, и фон Корен уезжает куда более смиренным человеком. Мне кажется, что ключевую роль для Чехова здесь играет дьякон, которого, собственно, он для того и ввел в это повествование.

Дьякон – это новая, небывалая фигура, которой в русской литературе до Чехова не было. Дьякон Победов, который, и есть главный персонаж этой чеховской повести – самый, наверное, глубокий и личный чеховский автопортрет. Чеховский автопортрет такой же силы и искренности находим мы только в «Архиерее», где и мать архиерея очень похожа на мать Чехова, и ощущение умирающего Чехова было примерно таким же, насколько мы можем судить по разным свидетельствам. Чехов ощущал себя как бедный, неродовитый, печально одинокий священнослужитель. Священнослужитель прежде всего потому, что его вера – дело сугубо интимное, о которой он не говорит почти никогда, вера не результат, а процесс, процесс постепенного постижения, открытия бога. И, конечно, для Чехова дьякон – автопортрет еще и потому, что в его прозе очень часто появляется молодой застенчивый священник, который не знает истины, но чувствует ее. И вот этот трагизм состояния писателя.

Дьякон понимает, что в дуэли фон Корена с Лаевским, которая, в общем, заложена в механизм изначально, нет правых, не может быть победителя. И Лаевского жалко, и фон Корен отвратителен, и фон Корен не прав. Конечно, там вся симпатия автора с добрыми, с трогательными героями вроде толстовской Пашеньки из «Отца Сергия». И дьякон Победов – носитель эстетической веры прежде всего. Он говорит: «Вот мой отец – тот веровал. Он когда шел молиться о дожде, брал с собой зонтик. Так он верил в силу молитвы». Вот эта вера в силу молитвы – это чеховская вера в силу слова, в силу художества, и дьякон – это прежде всего существо эстетическое, поэтому помните, как он ласково разговаривает с зайцами, когда их пугает по дороге. Когда он проваливается в болото, он так же точно [ведет себя]. Он потому и проваливается, что заворожен страшно красотой этого летнего утра. Этот дьякон – самоироничный, насмешливый, застенчивый, робкий, – это и есть, по Чехову, носитель подлинной веры, подлинного гуманизма. И то, что он вводит его в этот контекст…

А вы представьте, если бы такой персонаж появился в «Евгении Онегине», и с криками «он убьет его!» выскочил из-за кустов, если бы он появился в «Княжне Мери» или в дуэли Пьера с Долоховым, – он бы снял этот искусственный конфликт именно потому, что дьякон этот прежде всего носитель подлинного знания о жизни. И сам по себе он – носитель подлинности, он – олицетворение того отношения к миру, которое у Чехова глубоко запрятано, отношения благоговейного, которое проявляется в гениальном совершенно рассказе «Студент», которое довольно остро чувствуется в «Архиерее».

Чехов же ненавидит людей знающих. Для Чехова даже Беликов, который бежит от жизни, все-таки лучше, чем-то привлекательнее, чем Лидия в «Доме с мезонином», которая точно все знает. Ему милы застенчивые люди – такие, как Мисюсь. Конечно, в «Дуэли» очень силен элемент насмешки русской литературной: все герои – это вырождение. И любовница Лаевского, и Николаенко [Самойленко] – все эти персонажи русской классики, которые сосланы в провинцию, дожили до глубокой старости, и в результате долгого воспроизводства, долгого повторения одних и тех же ситуаций, долгой жизни в условиях ста лет одиночества, условно говоря, начинают как-то деградировать.

Чехов и был главным поэтом, первым русским постмодернистом, главным поэтом деградации и увядания. Увядают русские усадьбы, увядают инженеры, увядают революционеры, потому что революционер в «Невесте» (Саша) – это уже совершенное вырождение образа: тычущий пальцами в грудь, как говорил Олеша, «железные пальцы идиота». Это все люди, которые вызываю горькую насмешку, это все цветы запоздалые. Дьякон – единственный, у кого есть некоторое будущее. Потому что у него есть эта связь с богом, тонкая.

Д.Быков: Мода на психическое здоровье – это такой ЗОЖ, это так же модно, как предметом моды стали андиоксиданты

Между прочим, «Дуэль» очень тесно связана с «Черным монахом», потому что черных монах с его ласковыми глазами, ласковыми интонациями, который является Коврину, – это и есть подлинная вера и подлинный гений. Для Чехова гениальность – явление тоже религиозное. И даже если Коврин заблуждается, но в моменты своих озарений, в моменты своих бесед с монахом он чувствует свою причастность к чему-то. И то, что ему является именно монах, – это не случайно, потому что для Чехова монашество – это и есть вариант гениальности, вариант служения высшего.

Мы не будем сейчас разбирать его отношение к церкви; то, что Чехов знал многие церковные службы наизусть и баском подпевал; то, что Чехов ненавидел, когда отец заставлял его ходить в церковь, – это отдельная тема. Важно, что чеховское отношение к миру религиозно, и будущее за дьяконом. Ну а мы услышимся на той неделе, когда – уточню, пока.