Один - 2019-09-12

Д.Быков

Поездка будет достаточно обширная, начнется она с Праги. Продолжится она в Вене, потом будет тур по Германии и завершится она в Лондоне, где у меня будет сначала вечер стихов, а потом вечер-дискуссия с Людмилой Улицкой. Мы в этом жанре с ней уже несколько раз выступали. Спасибо всем, кто ждет, кто придет. Я не уверен, что волшебное слово «один» будет действовать, но, по крайней мере, обещаю, что если вам удастся перехватить меня перед началом выступления, то каким-то образом я вас, конечно, проведу.

Заявок на лекцию очень много, много разнообразных. Мне нравится пока заявка на двух Александров – на Гликберга, который Черный, и, соответственно, Грина, который Гриневский. Грин, пожалуй, мне интереснее, потому что феномен его недооцененности в русской литературе заставляет меня испытывать не то чтобы обиду (на обиженных воду возят), но какое-то чувство, что русская литература, действительно, не в меру богата, если писатель такого класса, как Грин, у нее пребывает где-то на задворках. Попробуем об этом поговорить. Хотя и Саша Черный представляется мне замечательной темой, как такая генеральная репетиция поэтики Маяковского. Этих людей очень трудно сопоставить, а между тем они духовно очень близки. Всякому поэту предшествует такая репетиция, как Окуджаве, например, предшествовал Светлов, в некоторых отношениях не менее значительный поэт, но не реализовавшийся. Я думаю, если будут приходить на dmibykov@yandex.ru какие-то интересные лекционные темы, они также будут рассмотрены.

Очень много вопросов на тему, что я думаю о грядущей политической карьере Дудя, может ли он стать нашим Зеленским? Не может, по моим ощущениям, именно потому что в России существует очень сильное предубеждение против гуманитариев, артистов, журналистов, людей творческих профессий. Почему-то всем кажется, что во главе России должен стоять незаметный спецслужбист, который по определению должен обладать стальными тестикулами. Не может это быть слюнтяй, как считает сам Президент России. Ну и кроме того, есть мнение, что президентом может быть системный политик, долго в этом варившийся.

Я же был бы счастлив, если бы Дудь стал президентом, потому что мне представляется, что из всех, кто действует сегодня в публичном поле, он один излучает любопытство и доброжелательность, интерес к собеседнику. Мне очень понравилась его речь на награждении в «GQ». Хотя опять удивительно: сегодня для того чтобы твоя речь показалась образцом политической смелости, нужно говорить очевидные вещи. Но важно то, как он их говорит. Вот этот дискурс «J’accuse…!», «Я обвиняю!» (поздравляю, кстати, горячо любимого Романа Полански со вторым призом на Венецианском фестивале, говорят, картина выдающаяся), стиль «Я обвиняю!», такая патетика – это, конечно, хорошая вещь, но Дудь по определению гораздо более спокоен, уравновешен, доброжелателен, и он во многих отношениях не замечает того зла, которое другим уже застит мир.

Он был бы, мне кажется, замечательным кандидатом в президенты, именно потому что он голос поколения, и он очень хороший человек – у меня складывается такое впечатление. Не говоря уже о том, что он блестящий профессионал. Сделать, знаете, такую карьеру, ни копейки не беря у государства, – это замечательно. И знаете, он в ответ вызывает такую же доброжелательность. Он никогда не вызывает ненависти. Какие бы провокативные вопросы он ни задавал, он собеседнику нравится. И вот Никита Михалков, чувствуется, получал наслаждение, разговаривая с ним. Дудя могут поливать грязью сейчас некоторые специально нанятые пропагандисты, которые чувствуют, что их жизнь сейчас проиграна. У них были какие-то таланты, но сейчас они постыдным образом прокакали все это. Или как сказано в фильме «Обитаемый остров»: «Прогадили войну».

Это все меня бесконечно умиляет, и я бы очень охотно проголосовал за Дудя, но я подозреваю, что в России сильное предубеждение: Рейган (актер) – это плохо, Зеленский (актер) – это плохо. Мне когда-то Ильхам Алиев (ныне президент Азербайджана) сказал, что лучшая профессия для президента – это преподаватель. Он сам некоторое время преподавал. Он говорил, что терпеть идиотизм и относится к нему снисходительно, – это великое педагогическое искусство, это дрессируется только педагогикой. И я очень рад был бы видеть учителя президентом России, вообще гуманитария, вообще человека творческой профессии, которые почему-то вызывают стабильное убеждение в их непрактичности, неподготовленности.

Д.Быков: Дудь был бы, мне кажется, замечательным кандидатом в президенты, именно потому что он голос поколения

А так я вполне солидарен с Николаем Гумилевым, сказавшим, что самые умные люди и самые перспективные политики – это поэты. «Поэту приходится выбирать, иногда интуитивно и мгновенно, благозвучную комбинацию из миллионов возможных, и он справляется с этим», – говорил он в разговорах с Честертоном. Я бы от души эту позицию поддержал, и естественно, если бы Дудя каким-то образом протолкнули не скажу во власть, а в такие лидеры общественного мнения, каковым он сейчас уже является, климат в России просто значительно улучшился бы. Еще раз, потому что он очень умен. Поотвечаем на вопросы.

«Вы часто говорите, что инцест в литературе, – символ государственной власти». Нет, не совсем. Инцест в литературе, родственное растление – это как раз символ того, что отцовская власть (отец – символ государственной власти) вместо того, чтобы растить и оберегать страну, ее растлевает. Меня навело на эту мысль такое странное совпадение: судьбы Аксиньи в «Тихом Доне» и Лары в «Докторе Живаго». Притом, что предположить списывание с той или другой стороны, или взаимное влияние двух нобелиатов – Пастернака и Шолохова – совершенно невозможно. Оба романа о Гражданской войне, и в обоих романах в центре находится героиня, олицетворяющая Россию. Тут, я думаю, других мнений нет. Оба романа существуют, я думаю, под сильным влиянием толстовского «Воскресения», где метафабула двадцатого столетия изложена впервые. Там есть тоже и мертвый ребенок Катюши. И, кстати говоря, между Катюшей и Нехлюдовым, существует все же не прямая родственная, но связь: он племянник ее воспитательницы, ее опекунши. И, конечно, момент растления человека, который должен был относиться к женщине в данном случае как страж, как воспитатель, как заботящийся о ней старший родственник или отец, этот мотив, на мой взгляд, совершенно очевидно изобличает тактику государственной власти: растление вместо воспитания.

Но вы можете как всегда сказать, что это overinterpretation, я возражать особо не буду, потому что мне, вообще говоря, всегда нравятся люди, которые не хотят видеть очевидных закономерностей. «Мир снова томит меня пестрой своей пустотою», как сказал Набоков. Кому-то нравится видеть пеструю пустоту вместо силовых линий совершенно очевидного повторяющегося сюжета с растлением, адюльтером, бегства с мертвым ребенком – сюжета русской революции, как он есть. И уж конечно, к этому сюжету причастен и Набоков, который первым соположил в послесловии к «Лолите» «тихих донцов на картонных подставках и доктора с чаровницей из Чарской и мистическими позывами». Соположил их, совершенно не предполагая, что сам он в «Лолите» рассказывает ту же историю, правда, разумеется, с поправкой на местный колорит.

Это одна из ключевых историй двадцатого века: она есть и в «Хождении по мукам», она есть и в «Мастере и Маргарите», где наряду с фаустианской темой присутствует и трикстерская, где есть и Фрида с ее мертвым ребенком, адюльтер и бегство, – все это наличествует там. Правда, линии инцеста никакого нет, но все-таки нельзя же требовать полного совпадения. Мы совершенно ясно натыкаемся на этот сюжет в большинстве романов о русской революции. Бегство с любовником выступает именно как осуществление давнего соблазна, давней мечты, и в результате этого бегства сначала гибнет оставленный муж, а потом гибнет женщина, гибнет Россия, ничего не поделаешь. Совершенно очевидно, что и смерть Аксиньи, и гибель Лары в лагерях, на которую бегло указывает Пастернак, не разрабатывая этой темы, – это безусловное признание того, что Россия, какой мы ее знали, перестала существовать.

Нельзя не увидеть также у Набокова тесной связи темы педофилии с темой тюрьмы, которая проходит буквально через все его главные тексты, через «Приглашение на казнь», когда Эммочка, освобождая Цинцинната, затем приводит его в самое сердце тюрьмы. Или сцену соблазнения Круга, когда в этот момент в дверь ломится представитель ГБ, то есть «гимназических бригад». Я абсолютно убежден, что эта тесная связь помогает нам как раз говорить о высокой модальности набоковской прозы, о понимании, что поддавшись соблазну, ты не освобождаешься, а ты глубже загоняешь себя за решетку. И неслучайно первый трепет «Лолиты», первую вибрацию замысла он ощутил, когда рассматривал выдуманную им картину, нарисованную обезьяной; первую в мире картинку, нарисованную животным, где были нарисованы прутья своей клетки. Эта тема тюрьмы, проходящая сплошной, непрерывной вариацией через «Bend Sinister», через «Лолиту», через «Лилит», через «Приглашение на казнь», – она довольно наглядно показывает, как относился Набоков к осуществлению порочной мечты, к осуществлению давнего соблазна. Россия свой вечный соблазн тоже осуществила и тоже загнала себя гораздо глубже в несвободу. По-моему, не видеть этой очевидной линии нельзя.

Д.Быков: Успехом представляется мне то, что структура Навального работает без Навального

«Перечитала «Трудно быть богом» и поразилась, что раньше не замечала Руматы и дона Рэбы нашего чрезвычайно известного политика: неприметная внешность, не высок, не низок, появился внезапно, серый кардинал, решающий судьбы по щелчку пальца, убивающий все социальные и культурные институты, даже уже поговаривают, что это не дон Рэба, а кто-то другой. Серый человек на службе черных. Можно ли это считать предсказанием от Стругацких?»

Катя, я не думаю, что это предсказание. Просто они пронаблюдали очень важную закономерность и замечательно ее сформулировали: после серых приходят черные. Я, кстати, думаю, что торжество серых уже имело место во второй половине девяностых. Я не вижу ничего принципиально нового в этом предсказании. Другое дело, что дон Рэба сначала назывался дон Бэра, и это был Берия, довольно наглядно угадываем. То, что они сделали его Рэбой, – это стало лучше, потому что исчезла некоторая лобовая ассоциация, исчезла прямота. Всегда лучше, понимаете, избегать того, что Павел Антокольский называл «пошлостью прямых ассоциаций».

Но тут есть разница некоторая, потому что в мемуарах Сахарова Берия хотя и предстает физически отвратительным (пухлая, хотя и потная, очень холодная рука, буравчики за очками, чрезвычайно неприятная манера общаться и задавать неприятные вопросы, да и вообще он отвратительный персонаж), но надо заметить, что дон Бэра был персонажем (и дон Рэба) более умным, коварным и масштабным, чем все современные политики России. Конечно, он серый, конечно, он на службе у черных, конечно, он двойной агент, но при всей своей аморальности он – единственный, кто сможет расколоть Румату. И он понял все про Румату. В нем есть, конечно, не скажу равенство, но некоторое право говорить с Руматой на равных. Хотя в фильме есть восхитившая меня фраза: «То, что я говорю с вам, дон Рэба, еще не значит, что мы беседуем». Это очень точно. Но тем не менее дон Рэба и в фильме, и в романе все-таки предстает сколько-нибудь значительной фигурой. Про современных российских политиков – кого бы вы ни имели в виду – очень трудно найти человека, который мог бы на равных разговаривать с Руматой. И главное: где Румата? Мне очень интересно, где он находится.

Вот сейчас ситуация двойного агента, в связи с этим «американским кротом», который сидел у нас якобы в самой администрации, под самым седалищем «великого и могучего» (тоже из Стругацких определение), всплыла тема двойного агента. Но это должен быть тогда двойной агент (если быть похожим на Румату) – прогрессор, человек, который серьезным образом кого-то спасает, влияет на принятие решений. Румата же спас в Арканаре огромное количество народу, не говоря уже о том, что он пытается внутри как-то двигать внутреннюю политику. Такого Руматы не видно ни среди системных либералов, ни среди открытых оппозиционеров. Румата, по-моему, пока еще просто или не обнаружил себя, или его еще не заслали. Для того чтобы появиться в Арканаре, нужно сначала появиться в мире Полдня. А где сейчас мир Полдня?

Естественно, очень много вопросов по ситуации с Навальным, по обыскам у него. Ничего не могу добавить к тому, что уже сказал в комментарии к «МБХ-медиа»: мне кажется, это признание заслуг, признание серьезности и опасности, которую он представляет. С этим Навального можно поздравить. Я не могу сказать, что «Умное голосование» представляется мне таким ошеломляющим успехом. Успехом представляется мне то, что структура Навального работает без Навального. Можно, не дай бог, конечно, арестовать всех, и эта сеть немедленно начнет функционировать снова. И вообще, Навальный, конечно, самый сильный политик в сегодняшней России, такое есть у меня ощущение. Именно политик, именно в значении политического человека, политической персоны.

«Как и почему возник в России акмеизм, почему это литературное течение противостояло символизму?» Не совсем противостояло, оно ему наследовало. И это естественные отношения такие, несколько эдиповы. Конечно, к отцам-предшественникам относятся со смесью уважения, пренебрежения и вражды. Примерно так Гумилев относился к Блоку: «Александр Александрович, конечно, великий поэт, но…» Помните этот знаменитый разговор с Чуковским? У меня есть ощущение, что акмеизм – это такая несколько запоздалая реакция на ницшеанство, и, собственно, Ницше и был главным вдохновителем Гумилева. Ни парнасцы, ни Киплинг. Неслучайно в «Веселых братьях», самой, по-моему, интересной гумилевской прозе (жаль, незаконченной) герой идет в секту, взяв с собой сотню папирос и том Ницше. Вот это самые необходимые для него вещи: то, без чего он не может обходиться. Остальное можно как-нибудь достать.

Мне представляется, что ницшеанство Гумилева, совершенно несомненное, и лежит в основе акмеизма, потому что поэзия не должна жаловаться, поэзия должна быть бодрой. Дух античности, противопоставленный христианству, «акме» – как ровная плата достижения успеха и их гармонии, – все это, на мой взгляд, неизбежное освоение ницшеанского наследия. Были ли какие-то прямые влияния Киплинга, главного такого британского аналога Гумилева? Нет, не думаю. Хотя Гумилев очень похож на Лермонтова (как и Киплинг, кстати), и лермонтовская тема – идти на Восток учиться или учить, вот этот вечный вопрос, – у него очень наглядно заявлен, и в судьбах есть явные параллели, и внешне они как-то похожи, и главное вот это: если перечитать «Мик», африканскую поэму, и сравнить ее с «Мцыри» (или, допустим, с «Боярином Оршей», с несколькими лермонтовскими поэмами), вы увидите, что гумилевская повесть в стихах очень сознательно под Лермонтова стилизуется. И уж, конечно, не только четырехстопным ямбом с мужскими рифмами.

Д.Быков: Лермонтовское начало в Гумилеве очень развито. И лирическая тема решается у него так же, как вражда

Конечно, лермонтовское начало в Гумилеве очень развито. И лирическая тема, любовная, решается у него так же, как вражда. И вражда, кстати, иногда довольно циничная, довольно безжалостная с обеих сторон. Это тема победителя, который может всех победить, кроме женщины. Это тоже лермонтовская тема. Мне кажется, что это влияние – лермонтовское и ницшеанское – было в случае Гумилева определяющим. Не зря ученики Гумилева, такие, как Адамович или Иванов, ставили Лермонтова выше Пушкина. Говорили, что сейчас Лермонтов нам ближе и значительнее.

«Лекция о “Серапионовых братьях”». Подумаем, может быть. В конце концов, «Серапионовы братья», невзирая на недолгое существование группы, продолжали встречаться, дружить и создали великолепную школу. Влияние их было очень велико, особенно, конечно, влияние лунцевской идеи сильной фабулы («На Запад!»). Иное дело, мне кажется, что «Одесская школа» (юго-западная, южно-русская) была более влиятельной в двадцатые годы и интереснее было бы поговорить о ней. Как бы «Серапионовы братья» не успели состояться по-настоящему. Смерть Лунца всех развела. Реализовались гораздо лучше приехавшие в Москву и как бы друг другу помогавшие, активно друг друга проталкивающие одесситы. И крупные, такие как Катаев, Ильф, Петров и Багрицкий, и менее заметные, такие, как Гехт и Бондарин, и такие принципиальные одиночки, как Бабель, который тоже все держался рядом с ними. Из литературных течений двадцатых годов, мне кажется, одесское было сильнее «серапионов».

Про «серапионов» их можно поговорить хотя бы потому, что самым ценным результатом их содружества, их работы было появление двух выдающихся романистов – Каверина и Иванова. Всеволод Иванов, который замечателен далеко не «Бронепоездом» и далеко не «Похождениями факира», а «Кремлем» и «У». Это писатель, разумеется, очень крупный и, на мой взгляд, сопоставимый с Зощенко. Зощенко в «Серапионах» не формировался. Он пришел туда готовым писателем, пародистом, стилизатором. И по-настоящему он сформировался вне серапионовского кружка, хотя для него, конечно, очень важно было общение с Замятиным и Шкловским. Может быть, поговорим об этом.

«Мы понимаем, что Пушкин – Христос русской словесности. А осознавал ли он сам свою роль?» Жертвенную, безусловно. То, что ему предстоит умереть; то, что это будет похоже на самоубийство, я думаю, он понимал совершенно отчетливо. И весь «каменноостровский цикл» 1836 года говорит об этом достаточно откровенно. Иное дело, что отношение Пушкина к Христу, пушкинская христология – это тема недостаточно освещенная. Пушкин собирался среди маленьких трагедий писать драму о Христе. Есть подробная статья Лотмана, где он отслеживает все, что нам об этом замысле известно. К сожалению, известно очень немногое. Вместо этого он сосредоточился на «Русалке» и «Сценах из рыцарских времен», но его интерес к христианской теме был несомненен, и наверное, нам стоит предположить некоторые версии, как бы строилась пушкинская трагедия о Христе. То, что он соотносил собственную миссию с миссией христианской, – на мой взгляд, это довольно очевидно.

«Мой любимый хочет присоединиться к шаману Александру Габышеву, марширующему сейчас отрядом на Москву «изгонять Путина». Сторонники и последователи шамана считают его чуть ли не Христом, противники – бесноватым жуликом и даже японским диверсантом. Причем самих последователей, как скопище любых революционеров, постоянно раздирают внутренние разборки и интриги. Опасаюсь, что общероссийское народно-освободительное движение Габышева силовики скоро расшаманят, а моего любимого убьют или запрячут в тюрьму. Боюсь, что в отряде, где много доступных женщин, у него появится боевая подруга. Я в шоке, поехать с ним не могу, потому что работаю».

Алена, я понимаю, что это сугубо ироническое письмо. Никаких особенно доступных женщин там нет, это у вас такое идеализированное представление о революционных кружках, где все, хотя и раздираемы склоками, но непрерывно занимаются бурным сексом. Это такое несколько идеалистическое представление времен первой русской революции, времен Санина и прочей арцыбашевщины и леонид-андреевщины. Разумеется, если ваш возлюбленный всерьез собирается присоединиться к последователям Габышева, при всей моей чисто человеческой симпатии к Габышеву и интересе к тому, что он делает, конечно, вы не должны его туда отпускать. И ехать с ним не должны и отпускать его вы не должны. А уж как удержать его около себя, я думаю, вы знаете лучше меня и лучше, чем кто бы то ни было.

Кстати, никогда не забуду: был такой период глянцевой журналистики, гламурной. И в одном гламурном журнале, которых были тогда, без преувеличения, десятки, была подробная статья о том, как женщине удержать около себя мужа, собирающегося с друзьями на охоту, если она не хочет, чтобы он на охоту ехал. Как ему там «мурлыча ласковым котенком», следует прижаться к нему, как-то его увлечь, и чтобы секс произошел, а после секса он заснет и никуда не поедет. Вот проблемы такого уровня волновали глянцевую журналистику. Я могу себе представить, как девушка это писала (наверняка иногородняя студентка), у которой какие-то копейки набегали за эти сомнительные сочинения. Знаете, это как у Моэма в «Бремени страстей человеческих» изображена была добрая, славная девушка, гламурная писательница, которая живя в полунищете, да еще и с ребенком, выдумывала из головы все эти роскошные подробности, а Филип Кэри с ней без особой любви совокуплялся. Мне кажется, что вы найдете какой-то способ удержать возлюбленного от шаманизма. Просто объясните ему, как это смешно. Габышев, конечно, героический персонаж и трагикомический, но примыкать к нему, я думаю, большая ошибка.

Д.Быков: Любовь гораздо чаще кончается взаимной ненавистью, чем добрыми отношениями

«Верил ли в любовь Уайльд? Почему ему принадлежат строки «Любимых убивают все»?» Видите, потому и принадлежат, что верил. Он действительно считал любовь самой мощной, хоть и разрушительной силой. Он искренне полагал, что в основе любви лежит (всегда лежит) эксплуатация одним другого, всегда один целует, а другой позволяет себя целовать, всегда один диктует, а другой соглашается. Да и вообще любовь – это такой процесс не очень мирный, не очень гладкий. Да, любимых убивают все, да, большинство лириков романического толка (таких, как Лермонтов и Гумилев) видели любовь как поединок. А поединок иногда заканчивается убийством. Как помните, у Слепаковой: «Мой друг, зову тебя на поединок, / Хочу сразиться и не знаю как».

Вот эта вечная жажда сражения, а вовсе не обязательно диалога. Мне как человеку сугубо мирному всегда казалось, что не обязательно убивать, что можно как-то договориться. Но мой опыт показывает, что любовь гораздо чаще кончается взаимной ненавистью, чем добрыми отношениями. И вот когда я так окидываю взглядом, разумеется, далеко не подводя итоги своей жизни, а просто вспоминая что-то, я с ужасом вижу, что два или три человека, которые меня ненавидят, – это люди, которые меня когда-то любили, которых я когда-то любил. Это женщины, с которыми мы были чрезвычайно близки. Бывали, конечно, случаи, когда мы расходились мирно, с легкой ностальгией, когда у нас создавались такие трогательные и почти идиллические отношения, или когда после расставания продолжались какие-то встречи и возобновления. Все это возможно. Но действительно, два или три человека, которые питают ко мне сильную и нескрываемую враждебность, – это люди, с которыми я когда-то был близок. Это очень горько. Так что все правильно Уайльд писал, и его собственная жизнь подтверждает эту ужасную правду.

Бози, роковой для него мужчина, который, собственно, и погубил Уальда и был причиной всех его несчастий (пусть и преувеличенных в «De Profundis», но думаю, что книга такой искренности и не может быть объективной). Бози вообще-то был человеком недалеким, но ничего рокового в нем не было. Переписка Шоу с ним, тоже изданная, как раз показывает со стороны Шоу легкое высокомерие, и даже как-то цукал он его слегка. И Бози ничего не смел возразить. Но ведь проблема в том, что Шоу его не любил. Шоу был не просто гетеросексуален, а Шоу был асексуален. Это, наверное, лучший способ сохранить свою неуязвимость.

«Ваше отношение к сборнику Пелевина «Искусство легких касаний»?» Выразил его неоднократно. Мне понравилось. «Мне особенно понравилась третья часть. Боюсь произнести слово «стилистически» (я не критик), но было ощущение правды. Да и во второй части классный подход, когда роман пересказывается от третьего лица». Это не Пелевин придумал. Сегодня день рождения Лема, и Лем придумал такой жанр – «рецензия на несуществующую книгу», или пересказ несуществующей книги, когда ее лень писать и автор пересказывает идею. Но в принципе, конечно, это очень остроумная идея – не то, что американцы растлевают Россию, а что Россия растлевает Америку, внушая ей такой политкорректный идиотизм.

Иное дело, что Пелевин потерял нерв русской реальности, потому что он относится к ней с таким бесконечным презрением, кстати говоря, вполне оправданным и обоснованным, что как-то нет ощущения интереса, нет ощущения живого участия в ней. Ну и слава богу и вперед. Мне кажется, что Пелевин пишет увлекательно. А за это очень многое можно отдать. Пока я книгу не дочитаю, кто-нибудь попробуй ее у меня отбери. Умение увлекательно, хорошо, ярко и при этом без занудства писать… Некоторые занудные эпизоды есть в самом «Искусстве легких касаний», но ни в «Иакинфе», ни в «Столыпине» нет ничего лишнего. Это прелестные новеллы. Мне кажется, что такое умение как-то не присуще большинству современных русских прозаиков, у которых словно каша во рту, никак они не могут ее прожевать.

«Что вы думаете о статье Владимира и Лизы Новиковой о литературе двадцать первого века, в частности, 20-х годов?» Она вышла сейчас в «Новом мире», летом, это очень дельная статья, как практически все, что пишут Новиковы, все трое. Но меня смущает одна вещь. Новиков (а я многие годы у него учился, на журфаке, в частности) ставит во главу угла эстетическую новизну. Эта эстетическая новизна в великом тексте наличествует не всегда. В «Тихом Доне» я ее не вижу, а текст тем не менее великий. «Доктор Живаго» – может быть, и новаторская книга, но стилистика ее самая традиционная, отчасти даже сентименталистская. И некоторая переоценка, мне кажется, опыта Айги и Сосноры тоже имеет место. Они замечательные поэты, но масштаб их, мне кажется, новизны, в частности, у Новикова несколько преувеличен.

Мне кажется, что прорыв в литературе двадцатых годов будет осуществлен не за счет стилистической новизны. Эти искания уже остались позади в двадцатые годы того века. Мне кажется, что он будет осуществлен за счет новой высоты взгляда, за счет новой способности рассматривать русскую историю в едином контексте, за счет умения видеть ее параллели и некоторые вещи называть своими именами. И потом, еще Леонид Филатов говорил, что страх русского писателя перед народом зашкаливает. «Народ – и все упали на колени». Или богоносец, или рогоносец. Или он святой, или он ужасный. А на народ надо смотреть без придыхания. С ним надо как-то определяться и видеть в нем свое зеркало.

Д.Быков: Литература двадцатых годов будет полна срывания всех и всяческих масок, ликвидации всех и всяческих табу

В конце концов, не следует мыслить народ как некое целое, безоговорочно отдельное от себя. Мне кажется, что здесь есть некоторые перспективы. Вот эта народофилия и безумная народофобия, которая встречается с одинаковой частотностью, вот эти все крики: «Да, вам не повезло с народом!». Да в общем, не очень повезло, если честно. И народу с нами не очень повезло. У русской интеллигенции, как у лучшей части этого народа, с ним не очень хорошие отношения, но это естественно. Понимаете, в некоторых семьях родители любят детей, и у них все прекрасно. А в некоторых семьях бывают конфликты. Надо, конечно, понимать, что это одна семья. Но надо понимать и то, что русская интеллигенция, как только она начинает немножечко подниматься над средним уровнем, она неизбежно оказывается в конфликте с большинством. Это конфликт очень тяжелый. Мне кажется, что тот, кто об этом конфликте напишет и напишет серьезно, тот напишет великую прозу.

Вот «Тихий Дон» – это как раз роман о том, как большинство народных установлений, народных связей прогнили изнутри. Как при первом ослаблении обручей, стягивающих эту бочку, начинается всеобщее истребление друг друга, свояк на свояка, брат на брата, кум на кума, муж на жену. Вот это, мне кажется, и есть та новая высота взгляда, которая в шолоховском романе, до сих пор не очень-то и проанализированном, была достигнута. Все подробно разбирают, Шолохов ли написал, и это великая проблема, но мне кажется еще интересным посмотреть, что объективно сказалось у автора. Вот тот, кто сегодня такую книгу напишет, тот продвинется достаточно далеко вперед. Я говорю не о масштабе. Писать большой роман сегодня, на мой взгляд, бессмысленно. Но как-то осмыслить заново отношения с народом и «повезло-не повезло» – это интересная задача, интересная и соблазнительная. Всегда ведь интересно говорить то, что нельзя. Смеяться, когда нельзя, осмеивать те понятия, которые вызывают сакральное придыхание.

Мне кажется, что литература двадцатых годов будет посвящена во многих отношениях пересмотру русской истории – военной истории, пересмотру двадцатого столетия. Может быть, пересмотру роли каких-то фигур из русской культуры, совершенно тоже сакрализованных. В общем, сакрализация будет подвергаться серьезной атаке. Потому что в условиях, когда все сакральное и никого не тронь, тогда просто лучше отказываться от этой профессии. Но не дождетесь. Мне кажется, достаточная характерная черта Дудя – то, что когда все, кто открывает рот, вызывают дикое раздражение (почитайте социальные сети), он как-то своей доброжелательностью умудряется консолидировать страну вместо того, чтобы ее в очередной раз раскалывать. Он ее раскалывает, условно говоря, на Соловьева и остальных, а этот раскол можно признать только благотворным. Поэтому у него перспективы, безусловно, есть.

А так литература двадцатых годов будет полна срывания всех и всяческих масок, ликвидации всех и всяческих табу. Ну, или ее не будет. Такое тоже возможно вполне – господи, Византия же перестала существовать, в прежнем своем виде? Священная Римская империя перестала же существовать? Бывают, действительно, конечные пункты, когда цивилизация, вместо того, чтобы вытащить себя за уши из болота, еще глубже себя туда загоняет.

«С недавнего времени слушать вас стало практически ритуалом». Спасибо, для меня это тоже практически ритуал. «Прочла роман Лины ТриЭС «Третья истина»…» Дорогая моя! Какое-то я наблюдаю нашествие ботов. Пять писем сегодня пришло про роман ТриЭС «Третья истина», про цикл романов, и все с разных адресов. И здесь вы еще спрашиваете, практически теми же словами. Мне стало интересно, я открыл. Это ужасно. То есть это совсем плохо, это вообще никуда не годится. Я не знаю, когда этот роман написан, действительно ли сорок лет назад. Действительно ли авторы с тех пор получили признание, действительно ли их трое… Но попытки стилизоваться под язык десятых годов двадцатого столетия, попытки писать семейный эпос, и все это натужное психоложество, – понимаете, это вообще никуда не годится. Я понимаю, что вам хочется как-то раскрутить это произведение. Вы его не раскрутите. Понимаете, нельзя раскрутить бездарный текст. Это текст, не годящийся вообще никуда. Вы больше меня о нем не спрашивайте. Я уже знаю, что если приходит пять-шесть подряд писем про одного писателя – этот писатель хочет услышать свое имя в моей программе. Мне это лестно, приятно. Но я могу употребить в данном случае имя Лины ТриЭС только в самом негативном контексте.

«О чем загадочный стих Окуджавы «Голубой шарик»?» Окуджава сам несколько раз пытался это объяснить. В принципе, он как бы построен по тому же принципу, что «Часики». Жизнь проходит, часики тикают, шарик летит. То есть, грубо говоря, жизнь идет своим ходом, не особенно оглядываясь на человека. Можно это понять как сочинение о том, что смысл жизни обретается только к старости. А можно понять это как пронзительную картину женской судьбы: «Плачет старуха, женщина плачет, девочка плачет». А на самом деле, как говорил Ильин, читая детям Блока: «Блок – это когда непонятно, но хорошо». Непонятно, но здорово. Ильин – это был замечательный такой учитель-новатор в семидесятые годы в Питере.

У меня есть ощущение, что истолковывать песни Окуджавы, как и некоторые стихи Блока, – это довольно безнадежное занятие, потому что они не рассчитаны на расшифровку. Они рассчитаны на передачу состояния. Это то, о чем замечательно сказал Давид Самойлов: «Слово Окуджавы неточно. Точно его состояние». То, о чем сказал Николай Богомолов, замечательный исследователь творчества Окуджавы: «Окуджава размывает слово. Смысл его произведений мерцает». Это такая антиакмеистическая традиция, вполне трогательная.

Д.Быков: Для меня Маршак-поэт во многом явление недооцененное

«Посоветуйте, что еще читать у Набокова». Я больше всего люблю «Бледный огонь». Это на любителя. Но если вам нравится «Лолита», то, наверное, вам понравится и «Ада». Хотя «Ада» – очень избыточная, очень ветвистая книга.

«Зачем в фильме «Дикое поле» умирает врач?» Чтобы воскреснуть, чтобы доказать, что эта земля воскрешает мертвых, как же иначе? Там же, в «Диком поле», не умирает никто. Помните, как у замечательного поэта Льва Лосева в стихотворении «Забытые деревни»: «Там не помирает никто». «Дикое поле» – это сюжет о земле, которая воскрешает людей. Такое уже почти посмертное произведение.

«Какой ваш любимый сюжет древнегреческой трагедии и почему?» Эдипов миф, конечно. Противостояние человека и рока, человека и фатума. У меня есть ощущение, что вообще нигде в мире, кроме греческой трагедии, это противостояние не было в таком химически чистом, в таком оголенно-трагическом виде, где никто не виноват, где есть фатум, и он непреодолим. Обычно, действительно, пошлая идея вины и расплаты преследует героя. Или еще более пошлая идея конфликта чувства и долга, классицистская идея. Но вот когда ты ни в чем не виноват, а боги тебя не любят, и тебе предписано совершить зло, которое приходит в мир, – вот здесь, мне кажется, великий конфликт. Ну и мир о Медее мне очень нравится своей ужасностью, своей дохристианской варварской грубостью, простотой и одновременно утонченностью.

«Что мотивировало Пастернака, Маршака, Гнедича и других? Неужели ими двигал только альтруизм?» Альтруизм здесь совершенно ни при чем: как говорил Мандельштам, ваше собрание сочинений будет состоять из десяти томов перевода и одного тома оригинальной поэзии, что, в общем, близко к истине, хотя Пастернак умудрился в диких условиях своей жизни написать довольно много своего. Но переводы – да, составляют, я думаю, три-четыре полновесных тома. В полном собрании и то там еще не все. Действительно, для Пастернака это был способ выживания, заработок чистый и верный («чистый» для него – ключевое понятие). Что касается Гнедича, это была его форма исследования текста. Он очень многое понял про «Илиаду», про механизмы этой войны, про греческое искусство именно в процессе перевода. Его замечания к переводу поражают свежестью и глубиной.

А что касается Маршака, то я боюсь, что это тот самый случай, когда у человека есть практически гениальное умение петь чужим голосом. Но собственных стихов с такой лирической дерзостью и оригинальностью у него очень мало. И стихи Маршака производят впечатление переводов из английской поэзии «озерной школы». Притом, что некоторые стихи Маршака я люблю до слез:

С тех пор столько раз перед нами цвели

Кусты этой щедрой сирени.

И если мы счастья еще не нашли,

То, может быть, только от лени.

Гениальные стихи абсолютно, и для меня Маршак-поэт во многом явление недооцененное. Но он блистательно умел найти аналог для чужого голоса, найти аналог переводческий, найти аналог для чужой музы. Мне кажется, единственная претензия, которую можно ему предъявить, – это некоторая гладкопись переводов Шекспира. В Шекспире должна быть такая корявость каменной кладки, такая зеленая замшелая шершавая каменная поверхность, а у него это похоже на английский сад. Сонеты Шекспира – это грубый голос, грубое чтение, и иногда слова прямой ненависти к другу и к возлюбленной, «odi ei amo» катулловское, но Маршак был слишком хорошим человеком, для того чтобы так переводить. Я солидарен с Чуковским, который считал главной его вершиной переводы Бернса. Именно отход от буквализма и удивительную гениальную свободу обращения с духом подлинника. И «Веселые нищие», и «Тэм О’Шентер», и некоторые стихи – это, конечно, вершина.

А что касается его тяготения к переводам, то я думаю, это связано с тем, что Маршак был гениальным адаптатором чужих мыслей. Это касается и его замечательных критических статей. Это касается и его обработок взрослых сочинений. И то, что он пришел к литературе детской, – мне кажется, это очень правильный выбор. Мне кажется, что здесь у него была замечательная, что называется, лирическая дерзость, так восхищавшая Маяковского: «По проволоке дама идет, как телеграмма». Маршак – это сладкопевец, и мне как раз очень симпатичен его облик человеческий. Но, видимо, для того чтобы быть большим поэтом, нужно было обострить свой внутренний конфликт. У Маршака, кстати, был этот конфликт: то, что навеки рассорило его с Житковым, он был действительно таким маленьким Наполеоном. Но, мне кажется, он был слишком добр и слишком традиционен для того, чтобы вырасти в большого поэта. Задатки у него, безусловно, были.

Д.Быков: Все тексты о трикстерах смешные, или если не смешные, то насмешливые

«Голосую за лекцию о двух Ивановых – Вячеславе и Георгии, таких ярких и разных поэтах Серебряного века». Нина, я бы с удовольствием поговорил о Георгии Иванове, которого я не очень люблю, но признаю и считаю поэтом замечательным, влиятельным и трагическим. А вот что касается Вячеслава Иванова – простите, «Cor Ardens» – это все очень трогательно, но я никогда не мог Иванова полюбить. Мне и личность его малосимпатична. Зиновьева-Аннибал нравится мне гораздо больше, хотя не литературно, чисто по-человечески. И мне совсем не симпатичны его стихи. Я не назвал бы его большим поэтом. Вот это у нас был вечный спор с Майклом Вахтелем, который вечно доказывает, что Иванов – великий новатор языка, что он поэт сложный, неоднозначный, с нотками величия. Не понимаю. Может быть, надо быть действительно американцем, чтобы оценить по-настоящему.

«Зачем Набоков препарирует сознанием мерзавца из «Волшебника»?» Почему «мерзавца»? Именно одержимого. Гумберт, по-вашему, мерзавец? Гумберт страдает навязчивой манией. Он не маньяк при этом, но у него есть навязчивая такая психологическая, если угодно, патология, душевная болезнь. Но это делает Гумберта замечательным объектом для художественного изображения. Он все понимает, он страдает, он мучается совестью, и для Гумберта, как говорит Набоков, одна ночная прогулка по росистому саду, такой ежегодный отпуск из ада для него все-таки есть. И хотя он разбил жизнь Лолиты, и в этом прекрасно сознается, но все-таки есть у него и бесконечная трогательность. И нежность его ненужная («ненужная нежность» – часто повторяющийся набоковский пан), и его безвыходная любовь, которая именно потому не находит выхода, что Лолита не может его физически вместить. Это замечательная метафора несовместимости взрослого и сложного человека с бедным американским одиноким подростком. Нет, Гумберт – бесконечно трагическая фигура, и «Волшебник» тоже не так прост.

«Объясните разницу в морали атеиста и православного верующего?» Я своим студентам сейчас там, где преподаю, объясняю очень просто. Среди вас есть те, кто живет в общаге. Да, ужасно. И есть те, кто живет дома. Вот атеист чувствует себя живущим в общаге. А верующий живет дома. Вот и вся разница. Моральная ли она? Нет, это разница не морали. Это разница самоощущений. Насколько я понимаю, у нас еще есть пара минут. Да? Нет, через пять минут.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Если говорить серьезно, то знаете, когда человек выходит из международного аэропорта «Шереметьево» и видит вокруг себя российскую действительность, у него на лице появляется сложный синтез мрачного удовлетворения, ужаса и восторга. Он как бы рад, что он сюда вернулся, потому что здесь он наконец лучше большинства, а там был хуже. Здесь его место, здесь он как бы в гнезде. Вот это «здравствуй, родина» – сложное чувство, но в нем преобладает удовлетворение. Грязь, но родная, слякоть, но родная, хамство, но родное, недоброжелательность, но тоже родная. И вот это такое чувство возвращения – это примерно то чувство, с которым садишься в «Жигули». Кроме того, имея «Жигули», ты постоянно выслушиваешь вопросы: «А почему? Неужели вы не можете себе позволить что-то лучше?» А вот заведи я себе джип, многие, наверное, спрашивали бы, где это я на него заработал. Хотя, может быть, и не спрашивали бы, не знаю.

«Булгаков поместил действие «Мастера и Маргариты» в Москву, там же развивается действие большинства его романов». Нет, неправда. «Белая гвардия» совсем не там, «Жизнь господина де Мольера» совсем не там. Что-то не понял вопроса… «В современной фантастике предпочитают действие где угодно, но не в современной обстановке. Даже в Поттериане действие происходит в основном на скрытой от большинства площадке. Пытается ли кто-то из современных фантастов описать современность?»

Полно людей, и Лукьяненко сделал это в «Черновике», где портал между мирами расположен в трансформаторной будке. Ну и у многих это было. Это, скорее, в питерской традиции, начиная с Нины Катерли, с Житинского – размещать фантастику среди быта. У Горчева, кстати. Сейчас немножко эта тенденция стала уходить на второй план, потому что людям действительно как-то реальность не дается. Для того чтобы современную реальность описать (а большинство авторов делать этого не умеют), нужно видеть ее встроенной в тенденцию. Нужно понимать, каково ее место на российской исторической прямой, как она обусловлена предыдущей жизнью.

Большинству кажется, что это возвращение к русской матрице. А мне кажется, что это такая петля времени, что это неестественное, что это противоестественное развитие событий. В любом случае, для того, чтобы описывать современность, надо уметь ее встраивать в достаточно широкий исторический контекст. Это умение у большинства современных фантастов или просто прозаиков отсутствует. Они живут, как будто до них ничего не было. Как будто весь девятнадцатый, двадцатый век они отплыли куда- то на льдине. У меня тоже такое чувство было иногда, но на самом деле это иллюзия.

Д.Быков: Мультипликация – это самое подлинное, самое точное зеркало страны

«Кто вам более симпатичен – баронесса Де Боде или Анка-пулеметчица?» К обеим равнодушен абсолютно.

«“Неукротимая планета” у Гаррисона явно к современной России отношения не имеет, а вот его роман «Стальную крысу в президенты» очень даже…» Хорошо, перечитаю, спасибо.

«Оправдало ли себя «Умное голосование»?» Ну если они так задергались, наверное, да.

«Как вы относитесь к творчеству Нателлы Болтянской?» С доброжелательным интересом.

«Вы часто говорите о трикстерах, об их признаках и роли для мировой культуры. Но я не очень понимаю, что призван продемонстрировать тот или иной персонаж в личностном плане. Не отказывая Уленшпигелю или Бендеру в обаянии, не могу симпатизировать им. Они слишком мифологичны, не могу припомнить ни одного подобного типажа в своем окружении. Какое влияние трикстеры оказали на вас?»

Огромное влияние, потому что трикстер не несет миру новой морали, он несет ему иронию и милосердию. Это главные элементы прогресса, вносимые трикстерами. Именно поэтому большинство трикстерских текстов (вопрос, широко сейчас обсуждаемый в соцсетях) – пародии. И «Дон Кихот» пародия, и «Уленшпигель» пародия, и «Гаргантюа и Пантагрюэль» пародия на многое сразу, в том числе и на Плутарха. Да и Евангелие имеет очень сильный пародический элемент, о чем я много раз говорил. Трикстер всегда бродячий волшебник и пересмешник. Без этого пародийного элемента, который в «Гамлете» очень силен (это и делает трагедию такой сардонической, такой неоднозначной), совершенно невозможно представить себе трикстерскую литературу. Все тексты о трикстерах смешные, или если не смешные, то насмешливые. «Швейк», в частности.

«Если человек атеист и не верит в библейский сюжет, какие же у него могут быть основания полагать, что в древней Палестине жили древние евреи?» Есть какие-то исторические свидетельства. Все-таки, если вы настолько уверены, что евреи уже тогда были в Палестине случайными гостями и захватчиками, изучите вопрос. Об этом довольно много написано.

«Кажется, для человека важно чувствовать себя гражданином страны, которая является если не аванпостом истины в мире, то хотя бы передовой прагматической правдой. Тогда возникает уют скандинавской сказки в международном масштабе. Приходится ли рассчитывать на такое в современной культуре хоть где-то, или от государства ожидать такого и вовсе не следует, а скорее наоборот? Кирилл из Киева».

Кирилл, я думаю, что для человека это совершенно необходимо, и с реальными качествами страны это никак не соотносится. Большинство людей считает свою страну лучшей в мире, а если у них нет такой возможности, то они тем более с истерической настырностью это повторяют. Иной вопрос, что – вы правы – уют скандинавской сказки действительно возникает там, где у вас есть чувство, что вы объективно на стороне добра. Вот мне кажется, что в некоторых американских мультфильмах этот уют есть. Они чувствуют, что они на стороне добра и прогресса. Насколько это оправдано, не знаю. Но мне очень смешно всегда, когда Америку у нас называют страной жестокой, принципиально эгоистичной, таким мировым жандармом… Вы вспомните фильм «Головоломка» или пиксаровские другие мультики типа «Ледникового периода», – такие добрые сказки могут создавать только в уравновешенной стране; стране, где жизнь духа вовсе не умерла. Мне кажется, мультипликация – это самое подлинное, самое точное зеркало страны. Может быть, потому что это самое бессознательное творчество.

«Ваше мнение о последней экранизации «Оно»?» Не смотрел. Я как-то первую посмотрел, и мне скучно стало. Вторую я пока не смотрел. У меня есть ощущение, для того, чтобы экранизировать Стивена Кинга, надо быть мастером, равным Стивену Кингу. Мне очень понравилось последнее «Кладбище домашних животных», потому что выдуманная режиссером сцена, когда воскресшая девочка танцует, вся в грязи, – ох, это здорово, это по-кинговски. Хотя они там мальчика поменяли на девочку… Но нет, это здорово. И вообще, как-то поймана главная кинговская эмоция: эмоция любви друг другу этих совершенно несчастных призраков.

Мнение о книге Латыниной «Иисус: историческое расследование» высказывал уже многократно. Концепция не кажется убедительной, книга кажется интересной.

«Как вы обычно читаете книги и смотрите фильмы? Залпом, в один присест, или частями?» Книги я читаю, разумеется, не залпом, а когда есть время. А фильмы предпочитаю смотреть от начала и до конца. Это некоторое высказывание, рассчитанное на целостное восприятие.

«Расскажите про Олега Даля. Что он делал такого, что дух захватывает от его голоса и взгляда. В каких фильмах вы больше всего цените его игру?» Больше всего в «Земле Санникова» и в «Принце Флоризеле». Но мне нравится и «В четверг и больше никогда», и «Отпуск в сентябре»; там, где он, видите ли, нарочито гасит свое знаменитое феерическое обаяние; там, где он пытается быть усталым и противным. Мне кажется, что и Печорина телеспектакле Эфроса он сыграл именно так, разрушив его обаяние, сделав его желчным, скучающим. Печорин таким не был. У него Печорин сорокалетний. Но он гораздо убедительнее, в каком-то смысле, гораздо страшнее.

Д.Быков: Для того, чтобы экранизировать Стивена Кинга, надо быть мастером, равным Стивену Кингу

Олег Даль – это человек, который постоянно мучил себя. И это очень чувствуется. Человек, который томился тоской по идеалу. Олег Даль был тем, кем пытается быть в современном кинематографе Евгений Цыганов. И быть, на мой взгляд, не может. Потому что скучающая мина Евгения Цыганова в большинстве ролей отличается от трагического, брезгливого (прежде всего по отношению к себе) лица Олега Даля. Цыганов вполне мог вполне себе сыграть роль Олега Даля – роль Лаевского в «Плохом хорошем человеке». Но самоненависть он, мне кажется, сыграть не мог бы. А у меня есть ощущение, что в таких-то мужчинах как раз самое главное – именно самоненависть. Они оба сыграли же Зилова: в экранизации недавней Прошкина сыграл Цыганов и в «Отпуске в сентябре» у Масленникова [Мельникова], по-моему, сыграл Даль. И вот Даль играл такого Зилова, который вызывал отвращение и вместе с тем глубочайшее сострадание. А вот герой Евгения Цыганова был сытый, флегматичный, противный Зилов, Зилов без душевной драмы, и непонятно было, за что женщины любят его. Притом, что Цыганов – большой, настоящий актер. Но его вот так используют.

«Нельзя ли лекцию о Федоре Сологубе?» Подумаем, да. «Мне кажется, Сологуб стоит особняком в русской литературе. Его описания эротики на грани, без тени перехода в плотскую сферу». Ну как это без тени? Отношения Людмилы и Саши Пыльникова – это далеко не «на грани».

«Что вы думаете о роли отца в жизни ребенка?» Роль отца, как мне представляется, – это роль такого моста между ребенком и социумом. Домашнюю жизнь ребенка определяет мать, а место ребенка в социуме определяет отец. Это роль довольно трагическая, довольно трудная. И потом, понимаете, почему-то отец перед ребенком всегда виноват. Маша Трауб правильно сказала: «Мы все плохие родители, мы должны это о себе сказать». И Валерий Тодоровский когда-то сказал: «Мы – поколение, которое не знает своих детей, которое не видит своих детей. Мы должны зарабатывать». Но дети все равно очень славные. Видимо, чем меньше на него давишь, тем лучше.

Мне самому с социумом не так-то легко, а еще ребенка адаптировать к нему – это для меня всегда было невыносимым. Но в одном отношении, мне кажется, я правильно себя вел: я все-таки не навязывал каких-то своих взглядов и вкусов. Ни сыну, ни дочери. Нет, дочери в большей степени навязывал. Прости меня, Женька, в молодости я был более тоталитарный человек. А Андрей в известном смысле сам формировал свои пристрастия. Мне случалось на него наорать, но только в ранней юности, и то очень давно. У меня есть ощущение, что лучший отец – это тот отец, который создает ощущение безопасности, такого уюта. От отца зависит чувство безопасности. Дай бог, если это получается.

«Расскажите, как книга, написанная вашей группой, пересекается с веллеровской?» Никак она не пересекается, и они совершенно разные. Я сейчас закончил начитывать ее… Ну как закончил… Делать ее аудивариант, в понедельник дочитаю, видимо. И при перечитывании (как всегда при чтении вслух) я увидел много лишнего, но все равно командой своей я безумно доволен. Я бы никогда так не справился. Они лучше меня написали. Я придумал, но так написать я не смог.

«Есть ощущение, что ваше описание футбола передает привет игре из «Бесконечной шутки»…» Да, конечно. Мы совершенно этого не скрываем. Правда, там игра выдуманная, компьютерная – помесь футбола, квеста, электронного соревнования чуть ли не по поиску в интернете. Но то, что описание игры – безумно дотошное и затянутое –передает привет Уоллесу, мы совершенно даже друг от друга этого не скрывали.

«В прошлый раз вы совершенно точно говорили, что в сегодняшней России огромная степень бесстыдства госпропаганды». Спасибо. «Может ли что-то пошатнуть ее, если уже достигнут такой уровень искажения действительности? Сорок шесть лет назад ГУЛАГ вызвал дрожь у тогдашнего режима, а сегодня звучит пустым звуком, ведь на любое расследование режим не реагирует никак, как на само собой разумеющееся». Влад, действительно они не придают значения ни художественной литературе, ни журналистским расследованиям, ни публикациям, ни вообще вербальной культуре. Ну они же не слюнтяи. Они действуют в духе Иосифа Виссарионовича: «А сколько у Папы Римского дивизий?» На что Папа Римский справедливо ответил: «С моими дивизиями, мой раб Иосиф, встретишься на небесах». Или «мой сын Иосиф», как хотите. Они пренебрегают, и слава богу, что пренебрегают духовной жизнью общества. Но бесконечно насиловать нельзя. Выпить стопу водки в Ботлихе и сказать: «Вот теперь мы победили» – не значит победить действительно. Сегодня Путин гораздо дальше от победы, чем в 1999 году. Сегодня он загнал себя во всех направлениях и страну в ситуацию абсолютно тупиковую. Именно поэтому люди, которые его нахваливают, делают это с такой яростью. Если оппозиция настолько неправа и настолько бессильна, так ты уж не обращай на нее внимания, плюнь на этих ничтожеств. Нет, на них, на Украину, на агентов Запада, на оппозицию срываются все псы этой госпропаганды. Потому что у нее позитива нет никакого. Не следует думать, что можно безнаказанно и бесконечно долго врать, насиловать и оскорблять вкус. Так получилось постепенно, что людям эта власть опротивела. При этом власть дает какие-то гарантии.

У этой власти есть своя трагедия. Трагедия эта в том, что все они чувствуют себя такими маленькими жилистыми людьми, которые, знаете, как сумасшедшие в известной истории, удерживают Вселенную от разлета. Он в кататоническом ступоре сжимает в кулаке нитки от солнца и планет. Если он повернется и разожмет кулак, все разлетится. Им кажется, что они удерживают страну от распада, от международной агрессии, от деградации. На самом деле, они удерживают ее от развития, они удерживают ее от жизни. Они, как у Хеллера в «Что-то случилось», душат в объятиях. Это трагическое положение. Но вечно же сострадать нельзя. Если люди не хотят понимать свое положение, если они довели страну до полного забвения понятий о добре и зле, до полного отсутствия перспектив, до полного презрения к любым разоблачениям, до уничтожения самого понятия суда, правды, справедливости, – ну чего же вы после этого хотите? Кто вас будет любить и защищать после этого? Да, все это очень печально.

«Можно ли сказать, что есть сходство между Алешей Карамазовым и Егором Летовым? Голосую за лекцию о Егоре». Я не могу лекцию о Егоре, невзирая на его юбилей. 55 лет – хорошая дата, но я не настолько знаю творчество Летова. Я очень его любил, и по-человечески тоже. Кстати говоря, он симпатизировал, большое ему спасибо. Он был один из первых людей, кто хорошо отозвался про «ЖД», мне это было очень дорого. При этом я понимал, что человек он тяжелый, опасный, опасный прежде всего для себя самого, и, как говорил про него Лимонов, «очень черный». Не расшифровывая, но это понятно. Очень деструктивный, очень черный, более черный, чем Дугин. Летов – замечательный музыкант, очень интересный поэт, но, к сожалению, у него, собственно, развития не было. Вот это тоже меня очень огорчает. Может быть, это сознание тупика и подогревало его как-то. Потому что тупик тоже может быть стимулом. Притом, что несколько текстов были замечательными.

«Лингвистический анализ обнаружил в текстах арестованного студента Жукова призывы к экстремизму. Можно было бы оставить на совести этих лингвоонанистов подобные выводы, если бы совесть у них была, но проблема не в мерзкой несправедливости. Вопрос в том, можно ли вообще требовать от лингвистов оценивать тексты на наличие экстремизма? Почему лингвистический анализ стал применяться на таком уровне?»

Нет, ну послушайте. Они давно применялись, и это всегда было, и ничего здесь принципиально нового нет. Но нужно заметить, что среди лингвистов есть люди замечательно честные, замечательно профессиональные, которые опровергают эти дутые, натянутые выводы и применительно к «Новому величию», и применительно к Жукову, и применительно к Мохнаткину, насколько я помню. Экстремизм – это такое универсальное понятие, которое можно натянуть на все. Но есть честные лингвисты, которые пытаются защитить чистоту профессии. Сегодня мы должны этих людей чтить и благодарить.

«Как вы относитесь к высказыванию Лимонова о том, что роман как жанр умер и будущее за жанром эссе?» Знаете, роман хоронят столько, сколько он существует, и ничего ему не делается. «Бог умер», – сказал Ницше. «Ницше умер», – сказал бог. Судите, кто более убедителен.

«За что вы так ненавидите русскую нацию?» Грохот, дорогой, вы со своим вопросом доказываете, что у вас паника серьезная, и ничего-то вы не понимаете ни во мне, ни в русской нации, а вам нужен образ врага, и вы поэтому громоздите какие-то идиотские, бессмысленные штампы. Мне кажется, я больше вас делаю для развития и самосознания русской нации, а вы ее позор, поэтому у вас нет ни имени, ни подписи, ничего.

«Прокомментируйте творчество Айтматова. Не кажется ли вам, что его крупные произведения слишком прямолинейны, выспренни, дидактичны?» Знаете, он учился у эпоса. И естественно, что многие его тексты (в особенности «Буранный полустанок») отличаются и выспренностью, и дидактичностью, и «Плахи» это касается. Он сам это почувствовал, кризис этот, и не смог написать «Богоматерь в снегах», хотя задумывал. Это же касается и «Вечной невесты», последнего его романа. Но при всем при том повести Айтматова отличаются как раз удивительно тонким синтезом эпического, фольклорного начала и самого что ни на есть дотошного реализма, психологического глубоко. Это такие вещи, как «Ранние журавли», «Белый пароход». Да, конечно, он чувствует эпос, стихию эпоса, питается соком этих корней (наиболее наглядно это в «Пегом псе»), но умеет он, собственно, описывать и соврменность: «Верблюжий глаз» или «Тополек мой в красной косынке», или «Прощай, Гульсары!» Что касается выспренности, то, понимаете, определенная патетика – это необходимая ее составляющая. И то, что сегодня люди стесняются пафоса – по-моему, это их портит несколько.

«Существует ли в других странах традиция провожать детей, и не только первоклашек в школу в первый день учебного года? В Союзе ее, по-моему, не было». Как это не было? Меня провожали в школу в первом классе. И, честно сказать, ничего дурного я в этом не вижу. Если ребенка как-то это унижает, подрывает его самостоятельность… Со второго класса я уже сам в школу ходил. Но потом, где-то с седьмого класса, когда мать перевели работать в нашу школу, мы вынужденно ходили туда вместе. Но это была одна из немногих возможностей поговорить под душам. Потому что она работала очень много, все-таки была завучем по воспитательной работе. Я ходил в массу кружков, начиная с седьмого класса, по репетиторам бегал. А эти разговоры по дороге в школу вспоминаются мне как замечательная возможность абсолютно откровенного и свободного разговора. А много ли у современных родителей возможностей поговорить с ребенком, кроме как по дороге в школу или из школы?

Д.Быков: Олег Даль – это человек, который постоянно мучил себя. И это очень чувствуется

«Как вы думаете, может ли примерный семьянин, отец семейства, который никогда не наказывает детей, обговаривает с ними проблемы, способен ли он отдать приказ избивать на улицах мирную молодежь?» Влад, легко. Чем они, знаете, так сказать, добрее в семье, тем более злее они в общественной жизни. А фюрер был какой добрый… Правда, он довел до самоубийства Гели Раубаль, но к Еве Браун он был добр ужасно. Да и вообще эти все идеальные семьянины… Здесь нет никакой корреляции. Иногда действительно политик любит жену и детей, и при этом он приличный человек, как Черчилль. А иногда он любит жену и детей, и при этом законченный мерзавец, как Геббельс. Так любил жену и детей, что всех их забрал с собой, умирая. Это очень печальная история. Нет корреляции, к сожалению. Даже больше скажу: слишком любить семью в ущерб остальным… Знаете это вечное их оправдание: «Я же для детей ворую», да? Все для детей.

«Каково ваше мнение о Леме как филологе и литературном критике?» Ну мне кажется, что ему, как писателю и критику, недоставало эмпатии. Люди для него были довольно загадочными существами, он очень прохладно к ним относился. Он был такой инопланетянин немножко. Такой борхесовский герой, действительно, такой польский Борхес. Это не делает его хуже. Но для того чтобы уважать и любить чужую литературу, как любил ее Борхес, надо и к людям, действительно, чувствовать что-то, кроме холодного и несколько брезгливого любопытства. У него иногда есть такая глубокая, страстная тоска, тоска Камилла из «Далекой радуги», тоска нечеловеческого существа среди людей. Но это… с этим ничего не поделаешь.

«Согласен с вами: Летов талантлив, но деструктивен. А что вы скажете о творчестве Янки Дягилевой?» Была уже лекция о ней, довольно давно. И все-таки я считаю Летова гораздо более талантливым и интересным и поэтом, и музыкантом.

«Лев Николаевич когда-нибудь отзывался о «Муму»? Как Тургенев и Толстой оценивали друг друга?» Тургенев считал его великим писателем земли русской, Толстой говорил: «Одно, в чем он такой мастер, что руки опускаются писать после него, это природа». При этом у Тургенева были слова об «Анне Карениной»: «Манерно и мелко, и, страшно сказать, скучно». У Толстого были довольно скептические отзывы о тургеневских романах, которые казались ему предсказуемыми и плоскими. Это я не дословно формулирую, но мнение его о романах, в особенности поздних, было довольно негативным. Потом Толстой написал ему примиряющее письмо: «Все-таки я не чувствую никакой враждебности к вам, и протягиваю вам руку». И они дружили, и прекрасно себя чувствовали в последние годы, и Толстой принимал Тургенева в Ясной поляне. И вспоминает Таня Толстая-Сухотина, как вместе они на качелях качались: два пожилых со страстным увлечением.

Нет, у них были очень трогательные отношения, но при этом, конечно, они очень разные. Мне кажется, что Тургенев гораздо тоньше, Толстой гораздо масштабнее и глубже. Мне кажется, что Тургенев умеет гораздо больше в подтекст, Толстой все открытым текстом проговаривает. Именно поэтому «Муму», мысль которой очень глубоко спрятана, мысль о том, что свое «муму» надо в себе убить, чтобы стать свободным, – мне кажется, Толстому эта идея была не близка и была бы ему неприятна. Во всяком случае, никаких высказываний на эту тему у него я не помню.

«О чем рассказал Стивенсон в романе «Владетель Баллантрэ»? Почему не отпускает загадка…?» Вот если хотите, про «Владетеля Баллантрэ» мы сделаем лекцию. Я с некоторым удивлением замечаю, что мои студенты, например (а я сейчас зарубежку читаю), из всего Стивенсона, помимо, конечно, «Джекила и Хайда», больше всего любят «Владетеля Баллантрэ». Я не знаю, радоваться ли этому, – роман довольно дьявольский, но, безусловно, очень серьезный и талантливый.

«То, что власть и силовики думают, что удерживают страну от коллапса, а на самом деле удерживают ее от развития и жизни, – это буквально идея книги «Метро 2035». Не совсем, там немного о другом. Но вообще в этой идее нет ничего принципиально нового, никакого там нет, понимаете… Нет там никакой сенсации.

«“Отпуск в сентябре” снял Мельников…». Да, спасибо, уточнили.

«Первоначальное имя дона Рэбы было дон Рэбиа». Мне почему-то казалось, что я слышал про дона Бэру. Но спасибо за уточнение. «Рэбиа» тоже довольно наглядно.

«Прочитал вашу статью о Тане Лебель (да, ее выложили сейчас) и поняла, откуда взялся образ художницы Вероники Лебедевой в романе «Икс». Известно ли вам что-нибудь о дальнейшей судьбе Тани? Как я поняла из фильма 2006 года, на тот момент ей удалось практически полностью восстановиться. Как сложилась ее жизнь?» Я, к сожалению, не знаю, как сложилась ее жизнь, хотя она вспомнила все, и мать ее сумела полностью восстановить. Не знаю, к сожалению, как она сейчас. Если есть какая-то возможность с Майей или Таней Лебель связаться, я очень был бы им благодарен за отзыв, потому что встреча с Таней Лебель была одним из самых сильных потрясений для меня. И то, что это попало в «Икс», – это тоже не просто так. На меня потрясающе сильно действовала эта судьба, ее рисунки, ее мужество, с которым она восстанавливалась. У нее была серьезная автокатастрофа, часть мозга была уничтожена, но она восстановилась. Мать-реставратор и ее восстановила, хотя Майя говорила иногда с отчаянием: «Я понимаю, что она никогда не будет прежней, но увидим». Вот она сумела стать прежней. Да, Майя и Таня были для меня потрясением колоссальным. Я очень жалею, что я хотя и рассказал о них много, я мало им помог. Мне кажется, я мог сделать больше.

Д.Быков: Лучший отец – это тот отец, который создает ощущение безопасности, такого уюта

«Почему настоящим разгромом завершилась миссия героя Миронова в фильме «Человек с бульвара Капуцинов»?» Ничего себе разгромом. Он стал основателем нового искусства, он переродил людей в этом салоне, – никакой это не разгром, что вы, это полная моральная победа. «Синема, синема, от тебя мы без ума».

«Поздравляю с выходом коллективного романа». Спасибо, Ульяна. «Смотрели ли вы фильм «Райское озеро»? Не хочется спойлерить, но хочется задать вопросы по смыслу: может ли человек силой воли преодолеть в себе зверя и не стать на путь насилия, если с детства видит примеры грубости и жестокости от самых близких?»

Ульяна, я, к сожалению, «Райского озера» не видел. Я совершенно не знаю, что это за фильм. Меня поражает совершенно широкая эрудиция и глубокое знание кинематографа большинством наших слушателей. Я бы с наслаждением эту картину посмотрел, может быть, сегодня ночью и посмотрю, чтобы заснуть после эфира. Но я, к сожалению, к большинству фильмов отношусь не так серьезно, как вы. Оценки поведения героев, их тайных мотивов – меня это никогда особенно не занимает. Я понимаю, что это все вымысел.

«Почему власть ждала приезда Цветаевой в СССР, чтобы методично уничтожить семью?» Да не ждала, они и так ее уничтожали. И я не думаю, чтобы задумана была ловушка, чтобы заманить ее сюда. Разумеется, было очевидно, что Эфрона после убийства Рейса они заберут. Вопрос о степени его участия там – был ли он только шофером, убивал ли, – это дискутируется. Но то, что для Эфрона не было пути, кроме бегства в Россию, это очевидно. А для Цветаевой бегство было совершенно не императивным. Она могла остаться там с Муром, но она же написала: «Вот и пойду, как собака». Она же писала ему в письме: «Я буду за вами ходить, как собака». И двадцать лет спустя написала в той же тетради: «Вот и пойду, как собака».

Я не знаю, осталась ли Цветаева в живых, если бы они остались с Муром в оккупированном Париже… Я думаю, что для нее путь лежал бы или в Резистанс, или в какие-то другие формы конфликта. Но она не стала бы терпеть немцев рядом. Вспомните «Стихи к Чехии». Так что Цветаева, мне кажется, была обречена. Хотя если бы был рядом человек, готовый спасать, готовый заботиться, как заботился о ней Юрий Крымов в Елабуге. Но Крымов ушел на войну. Вот Крымов, кстати, один из самых трогательных персонажей, автор «Танкера «Дербент» и замечательной повести «Подвиг», напечатанной в «Тарусских страницах». И предсмертное письмо его, залитое кровью, которое прочли и дешифровали только двадцать спустя. Потрясающий человек, он умел успокаивать Мура, умел успокаивать ее. Но вот он ушел, и все закончилось.

«Что значила для Высоцкого работа над музыкальной сказкой «Алиса в стране чудес»?» Во-первых, какая-то легитимация. А во-вторых, способность высказаться откровенно о застывшем времени, «застыли памятники времени». «Алиса», которая была для Кэрролла все-таки замечательной и гениальной, но пародией на сказки викторианской эпохи, все эти песенки «Еда, блаженная вечерняя еда» («Звезда, блаженная вечерняя звезда») и квазичерепеха, квазичерепаховый суп, – все это было для Кэрролла мрачной и сардонической, но все-таки игрой. Для Высоцкого «Алиса…» была поводом серьезно и мрачно высказаться о времени, и время там запечатлелось. «Без причины время убивали ленивые … торопили, время понукали [крикливые], плохо за часами наблюдали счастливые…» – вот это полное ощущение застывшего, вязкого, бредового времени там выразилось. И сказка получилась гораздо более трагической и в каком-то смысле более серьезной, чем у Кэрролла. Хотя Алиса с ежами и игрой в крокет и сама довольно жестокое зрелище. Но настоящая Алиса, такая Алиса без времени – ее написали и сыграли Высоцкий, Абдулов и остальные.

«На Венецианском фестивале была показана экранизация романа Ежи Косинского «Раскрашенная птица». Фильм я не видел, но книгу перечитал. Тогда, двадцать лет назад, она не произвела на меня впечатления, а сейчас и вовсе показалась надуманной. Особенно если знать, что с самим Косинским ничего подобного не было. Приключения семилетнего мальчика, который их всех ситуаций выходит живым, – это не о Холокосте, это какой-то недодуманный «Том Сойер» со сценами насилия, и даже метафора с раскрашенной птицей слишком прямолинейна. Лучше экранизировать Селина или лучше бы сняли воспоминания о своем детстве, как снял Полански. Косинский не подходящий автор для фильма о Холокосте».

Леша, я готов с вами согласиться в том, что «Раскрашенная птица» – плохая книга. Неважно мне, насколько она основана на подлинных фактах – мы не требуем от литературы автобиографизма любой ценой. Касинский покончил с собой из-за обвинений в присвоении чужой судьбы, хотя литературная его судьба складывалась в Штатах замечательно. Но «Раскрашенная птица» – это просто плохая книга. Если сравнить, например, с прозой Тадеуша Боровского (или с «Тяжелым песком» Рыбакова), то становится понятно, где литература, а где старательная имитация. Но при этом не видев фильма, я не знаю, как о нем говорить. Что касается экранизации: для того, чтобы снимать о Холокосте, нужен либо личный опыт, как у Полански, либо нужна какая-то (как у Павликовского в «Иде») какой-то новый угол зрения, иначе человек все-таки выезжает за счет нечеловечески страшного материала, и иногда это выглядит ужасной спекуляцией. Мне кажется, что для того, чтобы снимать о Холокосте, нужно обладать невероятной мерой художественного такта. Это очень сложно, и для этого нужно либо знание эпохи невероятное, либо новый угол зрения, новый взгляд на нее.

Д.Быков: Сегодня Путин гораздо дальше от победы, чем в 1999 году

«Что предсказал Лем в романе «Непобедимый»?» С моей точки зрения, что главная задача, главная проблема расчеловечивания человечества – это уничтожение его памяти, стирание его памяти. Это отчасти получилось.

«Какие явления в советской культуре предсказывали неизбежный распад страны?» Неизбежного распада, по-моему, никто не предсказывал, но ощущение катастрофы тихой есть в «Острове Крым», да и вообще во всем позднем Аксенове. Это было наиболее чутким, мне кажется, взглядом. Безусловно, у Стругацких в «Гадких лебедях».

«Зарплата у меня в Европе выше, уровень жизни лучше. Но я скучаю по России и в ноябре вернусь на родину. Вы по этой же причине не покинули Россию?» Да я не знаю, по какой причине. Я не могу это сформулировать. Я не хочу ее покидать. Почему я должен ее покидать? Хочется повторить вслед за Коржавиным: «Нет, друзья, не хочу я к ним ехать, / Пусть к ним едет советская власть». Нет желания уезжать. У меня есть ощущение, что здесь скоро будет интересно. Я хочу досмотреть. Если будет опасно, у меня есть возможность уехать. У меня есть возможность работать там, у меня есть хорошие, довольно прочные связи в нескольких иностранных университетах, где меня готовы взять. Это не большая проблема. Я даже не знаю, сильно ли я понижу свой здешний статус. Конечно, как писателя меня там знать не будут. Хотя вот меня переводят периодически, но это не мейнстрим, конечно, совершенно. Я не еду по какой-то другой причине. Во-первых, сильная укорененность, я очень сильно врос сюда. Я понимаю, как здесь жить. Помните, как у Стругацких: «Здесь он понимал». Или как у Кабакова в «Невозвращенце»: «Здесь он умел спрятаться от пули».

Здесь у меня есть какой-то навык выживания и навык контакта с аудиторией. Там эта аудитория другая. Сколько бы эти люди ни говорили о том, что никакой травмы эмигранта не существует, и сейчас нет самого понятия эмиграции, – опять-таки, чем громче, чем яростнее они об этом говорят, тем, к сожалению, понятнее, что эта травма есть. И что они, съев свой фунт нечистот, очень хотят, чтобы его съели все остальные. И отношение их к остающимся все равно состоит из зависти и пренебрежения. И с самоиронией у многих их них худо. Там есть люди, которые эту травму прекрасно преодолели и живут без этого комплекса, но есть и те, для которых эмиграция – это пространство непрерывной склоки. Для меня если уж ехать, то да, чтобы уж безвозвратно, чтобы как-то глубоко интегрироваться в ту жизнь. А у меня есть сейчас как раз ощущение, что здесь становится интересно, перспективно, что мы поучаствуем в очередной раз поучаствуем в историческом прорыве. А если этого не получится – ну что ж, тогда можно поехать куда-нибудь к океану.

«Было ли у вас такое в жизни, что женщина вас вдохновляет, а любите вы другую? Мне кажется, это нормально, но в душе скребут кошки». Сережа, у меня такого никогда не было. У меня любовь и вдохновение всегда ходят, к сожалению, рядом. А если мне с женщиной интеллектуально интересно и она меня вдохновляет как-то, то это все-таки не называется любовью, это совершенно другая история.

«Почему Орсона Уэллса однажды назвали Францем Кафкой? Только из-за «Процесса»?» Нет, я думаю, из-за его концепции человека, которая так сказалась в «Гражданине Кейне»: человек – это вечная тайна для самого себя.

«Видели ли вы фильмы Ари Астера «Реинкарнация» и «Солцестояние»? По-моему, они довольно жуткие». «Солнцестояние» видел, по-моему, не жуткий. «Реинкарнацию» тоже видел, там с девочкой хорошие сцены: когда девочка стоит среди сада безмолвно, и дух бабушки в нее вселяется. Вот «Реинкарнация» жуткая местами, «Солцестояние», по-моему, ерундистика. Я с нетерпением жду «Маяка».

«Прочитайте ваше стихотворение, написанное для Ефремова». То, что я написал для Ефремова, то пусть Ефремов и читает. И оно уже выложено в сети, это его американская поездка, он там сейчас читает.

«Можно ли прочесть стихи лучше автора?» Многие читают стихи лучше автора. Кстати говоря, Ефремов-младший, Коля Ефремов, не то что лучше Маяковского читает – менее эффектно и более пронзительно. Но это за сердце берет, действительно, когда он читает, совершенно не имитируя громоподобную манеру Маяковского, но так страшно становится, так жалко. Особенно ранние вещи, конечно, и эпилог «Про это». Вот Коля – гениальный артист. Мне кажется, что стихи лучше поэта прочитать очень легко. Другое дело, что осмысленнее поэта прочитать трудно. Потому что поэт умеет ударить важные смысловые акценты, поставить их под ударение. И, конечно, нельзя читать Блока лучше Блока, потому что в чтении Блока есть та какая-то божественная остраненность, холодная божественная музыка, которую пытался всю жизнь имитировать Георгий Иванов (этот «ледяной эфир»), но у него не получалось. Когда я слышу Блока с его такой детской интонацией:

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твое лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

Это такая детская интонация, такая кроткая. Нет, это божественно. То, что, слава богу, у нас эти четыре кусочка блоковского чтения, блоковского голоса, этих вздрагиваний; то, что они сохранились… Знаете, Шилов записал реакцию Чуковского: он дал Чуковскому сорок лет спустя послушать голос Блока. И записал это ликующее: «Похож, похож!» Он услышал Блока через сорок лет загробной тьмы, через сорок лет разлуки. А Блока он любил, как никого. И Блока нельзя не любить. Когда послушаешь его чтение – «В ресторане» особенно или «На поле Куликовом». Мать правильно говорит: жальче всего, что не сохранилось чтение «На железной дороге». Есть гениальное чтение Алисы Коонен, которая слышала Блока и точно воспроизводит ее интонацию:

Тоска дорожная, железная

Свистела, сердце разрывая.

Но мне было бы важно услышать его.

Поговорим о Грине. Когда Ахматова называет Грина «переводом с неизвестного» – это, скорее, комплимент, потому что стихи (как и проза настоящая – фантастическая, романтическая) должны быть переводом с неизвестного. Это всегда должно быть дуновением чужого ветра, той «пылинкой дальних стран на ноже карманном». Я недавно прочел в сети (тоже, в одной дискуссии) мнение, что, вот, «я с детства не перечитывал «Алые паруса», сейчас перечитал и господи, как же это плохо».

Д.Быков: Грин – писатель великий и сложный, он замечательный психолог, замечательный сновидец

Вот странно, у меня довольно придирчивый вкус в литературе. И не могу сказать, что я всех люблю. И тем не менее я начитывал сейчас «Алые паруса» и там… Я люблю очень делать аудиокниги, между прочим. Это очень хороший способ самому преодолеть какие-то творческие паузы, когда ты не знаешь, как написать, но вдруг тебе подсказал из небытия (наверное, из другого бытия, скажем так) другой автор. И вот я перечитал и переслушал Грина, и мне наоборот показалось: как здорово, как блестяще сделаны «Алые паруса». Они сделаны просто, потому что там все названо открытым текстом: «сделай человеку чудо – новая душа будет у него и у тебя», но, видите, когда Цветаева говорит о Сонечке: «Она была самым сладким, чем меня кормили»…

Человеку, особенно ребенку, нужны иногда сладости. Потому что если он их недополучает, он вырастает все-таки звероватым. Надо – к сожалению, не знаю уж, или к счастью, – надо кормить ребенка надеждами, утешениями, лаской, и при всей наивности сюжета «Алых парусов» , там такое неприкрытое, такое восторженное и чистое ощущение триумфа, а особенно это ощущение растущего,набухающего счастья: когда Грэй увидел Ассоль впервые и пошел в трактир. «И Летика уловил, что, должно быть, та черная крыша и есть трактир. – Сам не знаю, капитан. Ничего больше, как голос сердца». И они услышали Хина Меннерса, и угольщика, который «нагрузился, проклятый вельбот!», и когда он орет:

Корзинщик, корзинщик,

Держи с нас за корзины!..

…

Но только бойся попадать

В наши палестины.

Возникает какое-то именно ощущение растущего исподволь, неизбежного счастья. И когда Грэй впервые видит Ассоль с открытыми глазами и понимает про нее все, и понимает, что он сделает для нее это чудо и заберет ее, и когда она бежит к нему навстречу, вбегает в эти мелкие теплые волны и кричит: «Это я, это я! Я здесь!» – эгоистическое, детское совершенно, идиотское высказывание, восклицание, но невыразимо прекрасное.

Видите, Грин по части вкуса, как все беллетристы (беллетрист и Грин), имел провалы. Фразы типа «счастье лежало в ней пушистым котенком» – это, простите, Чарская, это никуда не годится. Но ведь и у Куприна полно вкусовых провалов. Неслучайно Куприн и Грин были частыми собеседниками и собутыльниками. И неслучайно русская литература поставила их на детскую полку. А ведь отчего пил Куприн на самом деле? От невыносимой остроты ощущений. И у Грина та же невыносимая острота, вот это пить просто потому, иначе сердце разорвется, иначе эта острота проживания жизни не даст ни думать, ни жить, ни писать.

Надо сказать, что и у Грина, и у Куприна все страницы залиты таким ослепительным солнцем. Я уже не говорю о том, что Грин, конечно, выдающийся мастер сюжета. Новелла Матвеева, страстно его любившая (вот уж для нее-то его имя было священным), знала его по тоненьким книжкам двадцатых годов, уцелевшим в полуразрушенной библиотеке в Чкаловском. Она говорила, что попытки запихать Грина в романтическое стойло, в кафе «Синяя птица» или «Алые паруса» – это омерзительное пренебрежение к великому писателю.

Грин – писатель великий и сложный, он замечательный психолог, замечательный сновидец. У него такие удивительные, глубокие, страшные рассказы, как, например, «Истребитель» – наверное, один из лучших рассказов о тайне мировой войны. А «Отравленный остров» какой потрясающий рассказ! Он действительно умеет выдумывать сюжеты удивительно страшные и ирреальные, сюрреальные, как, например, вот этот рассказ «Сила неведомого» [«Сила непостижимого»], где описана приходящая к музыканту во сне мелодия, которую он наяву не может вспомнить, а когда во сне, под гипнозом, он ее играет, понимает гипнотизер, что под эту музыку люди с одинаковой готовностью будут убивать и умирать, что это страшно. И он говорит ему: «Вы играли обрывки каких-то арьеток».

Вот, кстати говоря, у Грина звучит эта невероятная, сложная, торжествующая музыка. И под его рассказы, под действием его прозы действительно люди с равной готовностью могут убивать и умирать. Но, конечно, это кажется людям суровым, скучным и не знающим настоящей жизни, это кажется им фальшивкой. Это кажется им детством, и у них возникает ощущение, что Грин – это такой русский Буссенар. Грин – это писатель тончайших, сложнейших переживаний, как в рассказе «Преступление опавшего листа», или как в «Русалках воздуха», или как «Повесть, оконченная благодаря пуле». Это, конечно, такие сны, но в этих снах вот чего нельзя отрицать.

Во-первых, он с удивительной живостью и удивительной натуральностью описывает небывалое. Когда он в «Земле и воде», одном из самых страшных своих рассказов, описывает петербургскую трещину, петербургское землетрясение, многие лихорадочно начинают искать в интернете «петербургское землетрясение». Ребята, его не было никогда. Но он описал его так… И, главное, какая великолепная мысль в этом рассказе: что все кошмары петербургского землетрясения оказались для героя ничтожны перед холодностью оттолкнувшей его женщины. Кстати говоря, именно этот прием, этот ход впоследствии был употреблен Стругацкими в «Далекой Радуге», где отношения Роберта Склярова и Тани страшнее, чем катастрофа Радуги. Они очень точно это перенесли и почувствовали. Не знаю, знали ли. Скорее всего, знали.

Мне кажется, что еще у Грина есть неповторимое, но очень важное для литературы умение описывать приятное, вкусное – с аппетитом, наслаждением, смаковать действительно хорошие вещи. Вот, например, «Синий каскад Теллури» – рассказ, который весь укладывается в свое гениальное название. Собственно, рассказ можно было не писать. Там, где описан этот ярко-синий источник живительной воды среди желтой раскаленной пустыни. Одно словосочетание «Синий каскад Теллури» – это и есть та снежинка или пушинка дальних стран. Или, еще лучше: название «На облачном берегу». Тоже сам рассказ так себе, и мне совершенно не важно, что там. Но «На облачном берегу» – это все чудеса мира в трех словах.

Я уже не говорю о том, что Грин – замечательный психолог, умело изображавший травлю, умело изображавший насилие, особенно массовое; то, что Иван Киуру так точно называл «толпозностью». Вот этот синтез толпы, стервозности, грозности и вообще всякой мерзости. И неслучайно Каперна – правильно, конечно, пишет один из авторов, что Каперна – это такая злая пародия на библейский Капернаум, но Каперна – это наш плевок в лицо всем озлобленным мещанам. Не знаю, услышимся ли через неделю, постараюсь. Если нет, услышимся через две. Пока.