Один - 2018-11-22

Д.Быков

Поэтому, видите, для меня Брюсов, наверное, играл определяющую роль в приобщении меня к поэтике Серебряного века. «Конь Блед» – я помню – меня перепугал до того, что я спать не мог. И действительно, это стихотворение, очень страшно написанное, редким в русской литературе семистопным хореем, если я ничего не путаю с размером. Там можно по-разному его определить, но вообще это, конечно, хорей. Я думаю, что о Брюсове мне поговорить как-то приятнее, а о Кедрине мы уже разговаривали. Но если большинство склонится к нему или предложит какую-то небывалую тему – dmibykov@yandex.ru вам в помощь. Это все по-прежнему открыто для предложений.

Что касается новогоднего эфира. Я получил массу идей. Я хочу построить этот эфир не просто как разговор о будущем годе с попытками его предугадать, основные его события, но и вообще, как разговор о будущем, о разных версиях будущего. Конечно, это будет эфир в основном подростковый, потому что где вы еще найдете людей, готовых в новогоднюю ночь сидеть в студии «Эха». Только подростки с их азартом, тщеславием, с их любовью к ночным приключениям. Много будет подростков, много студентов, но принимаются добровольцы и от вас. Мы же всегда открываем такой клуб одиноких сердец младшего – подчеркиваю – сержанта Быкова, но я с удовольствием приму всех, у кого есть какие-то свои аттракционы, дрессированная свинья (грядет год Свиньи, помните, у нас был песик в прошлый раз), ну и всякие другие заявки тоже принимаются. Поотвечаем.

«Что касается «Жертвоприношения» Тарковского. Нет ли у всех больших художников ощущения к концу жизни, что их жертва оказалась ненужной?» Скажу вам больше: у каждого приличного человека в конце жизни есть ощущение, что его жизнь была ненужной. Если у него есть другое ощущение, то этот человек с высокой долей вероятности является самовлюбленным идиотом. Можно, конечно, оглядываясь на свою жизнь, ради сохранения хорошей мины сказать: «Все я делал правильно, и все было прекрасно». Но боюсь, что это подчеркивает, выявляет душу довольно скудную, довольно плоскую.

И Толстой бы не ушел, если бы считал свою жизнь правильно. И, кстати говоря, – мы говорили применительно к лекции о «Хаджи-Мурате», – до какой степени неуклюже он себя чувствовал в качестве заложника. Заложника сразу двух тоталитаризмов: собственных поклонников и тоталитаризма государства. Если уж у Толстого возникали такие чувства, если уж Ленин, наворотивший довольно много и все-таки добившийся успеха, в крайней депрессии пребывал последние два года, – то чего уж говорить о нас с вами?

«Лишь недавно открыл для себя Кушнера. Какие ваши любимые стихи? Посоветуйте кого-нибудь из этого же ряда». Трудно найти ряд для Кушнера, хотя петербургская поэзия времен его поколения довольно значительная, но он там несколько наособицу. Кушнер мало на кого похож в русской литературе. Может быть, прав Никита Елисеев, говоря, что его ближайший предшественник – Тютчев, но я все-таки так бы не сказал. Тютчев все же гораздо, что ли, дискомофортнее. У Тютчева нет установки на гармонию, а у Кушнера она есть, и он ее посильно спасает.

Сейчас вышла, кстати, в «Геликоне», в Питере довольно большая книжка его литературоведческих статей, разбавленных стихами. Хорошо изданная и хорошо, любовно собранная книга, в которой его душа раскрывается именно через его филологические штудии: про «Горе от ума», про Анненского, про Бродского, – очень интересно. Вот, кстати, Анненский – один из его прямых предшественников, таких… как бы это сказать? Не очень явных, но корни там. Хотя можно сказать, что корни всей поэзии XX века в Иннокентии Анненском, и Ахматова заявила уже давно (включая и Хлебникова, и Маяковского, – все там).

Что я больше всего люблю у Кушнера? Не говоря уже о том, что я очень люблю Кушнера-человека, понимаете, практически все, что люблю, мы прочли. Он прочел, и отчасти я на его вечере, сейчас бывшем в Москве, и собравшем такую давку, о которой я до сих пор вспоминаю с гордостью. Хотя моей заслуги в этом нет никакой. «Сентябрь выметает широкой метлой…», конечно. Конечно, «Испорченные с жизнью отношения…», «Исследовав, как Критский лабиринт…», «Верю я в бога или не верю в бога…». Стихотворение про Мережковского, как он приходит к Достоевскому, ужасно смешное. Как он читал стихи Пастернаку, вот это замечательное, как сон ему снится. Да и потом, я у него больше всего люблю не литературные вещи, а такие… Он лучше всех выразил кризис среднего возраста. Вот это ощущение тупика:

О слава, ты так же прошла за дождями,

Как западный фильм, не увиденный нами...

Господи, я как услышу:

Снежок выпадает на город туманный,

Замерз на афише концерт фортепьянный… –

Просто сразу у меня вскипает кровь, и я безумно счастлив, что я с этим поэтом живу в одно время.

Из людей, наиболее близких ему по темпераменту, можно назвать, наверное, Чухонцева. Хотя Чухонцев совсем другой. И вот насколько Кушнер петербуржец, настолько Чухонцев – голос русской провинции. Сказал же он, что любит петербургских друзей («у них болото, и у нас болото»). Это все-таки другое болото. И Чухонцев тоже поэт трагического мироощущения, но гораздо более, как мне кажется, жесткий и насмешливый, и гораздо более скупой на слова. А в принципе, с Кушнером, как и со всяким своеобразным поэтом, трудно рядом кого-то поставить. Может быть, Гребенщикова, как ни странно, по мироощущению, очень питерскому, насмешливому. Никогда не надо обольщаться очень нежному отношению питерцев к себе. Они ироничны, и всякое хорошее отношение у них очень дистанцировано, прохладно, культурно. И за это я их тоже люблю. Они вам в душу не лезут.

«Расскажите о Юрии Арабове и его сценариях». Юрий Арабов – предмет для долгого разговора. Это выдающийся поэт, очень интересный прозаик, и, конечно, выдающийся сценарист. Я считаю, что самое интересное его сочинение – это механика судеб, но помимо этого и романы его мне представляются замечательными. И прежде всего роман «Чудо». Даже не его сценарии для Сокурова, а вот этот странный сценарий для Прошкина, из которого он сделал такую глубокую книгу. Для меня этот роман – вообще ответ на многие вопросы. И о природе чуда, об этой странной истории с окаменевшей Зоей, он, наверное, высказался определеннее и неоднозначнее всех. Вообще, Юрий Арабов – один из самых ярких мыслителей сегодняшнего дня.

«Не могли ли вы развернуто пояснить, почему считаете роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» слабой книгой?» Понимаете, Аркаша, это, по-моему, настолько очевидная вещь. Это самолюбующая книга, самолюбующиеся автор и герой, оба. Достаточно наивный и достаточно подростковый, из подростковых мастурбационных мечтаний, женский образ, такая женщина-воительница, при этом идеально покорная главному мачо. Там умного и интересного – только Карков (образ Кольцова там запечатлен) и вот эта довольно точная мысль, что в стане республиканцев нет никакой правоты. Вот это понимание, что борьба с обеих сторон нечистоплотна, и что выбор главного героя базируется исключительно на каких-то экзистенциальных его взглядах. Он больше похож на самоубийство, нежели на «гибель за…». У меня в стихотворении «Девятая баллада» содержатся какие-то оммажи Хемингуэю по этому поводу.

В остальном – книга просто плохо написана. Она недостаточно пластична, она чрезвычайно, не по-хеминугэевски, многословна. Диалог пустой, провисающий, имитирующий подтекст, а на самом деле провисающий, пустоватый. Если убрать очень точно прописанный политический и экзистенциальный подтекст, то, как любовная история, как такой опыт автопортрета, – это, к сожалению, по-моему, полный провал. Я как раз недавно говорил со своими подростками: Хемингуэй силен в коротком рассказе (не во всех, в ранних) и в повести. Повесть – его жанр. Короткий роман: «Иметь и не иметь», «Старик и море», «Недолгое счастье Фрэнсиса Макобера», или «Снега Килиманджаро». Рассказ, короткая повесть, – вот его жанр. На роман его, как мне кажется, не хватает.

Хотя Новодворская считала лучшим американским романом «Islands in the Stream», «Эти острова в океане»… Никак я не могу разделить эту точку зрения. «Прощай, оружие!» мне тоже кажется растянутой повестью. Он замечательный писатель на коротком объеме, умеренно коротком. Потому что некоторые его рассказы тоже любуются своей манерой, любуются этим подтекстом пресловутым. Вот рассказ «У нас в Мичигане»… В «Празднике, который всегда с тобой» он рассказывает, как он три дня писал этот рассказ, и в нем видно это усилие, такое тугодумие.

Гениальные рассказы – это «Евреи…» Ой, простите, действительно по Фрейду. Это «Индийский поселок», хотя «Еврейский поселок» тоже было ничего. «Индийский поселок», «Убийцы», – вот такие какие-то вещи, предельно лаконичные. «Канарейка в подарок», «Горы как белые слоны», «Там, где чисто и светло», его любимый рассказ «Свет миру». Но в принципе, у него очень много претенциозности в этой малой прозе, и чувствуется страшное усилие ее писать. А усилий чувствоваться не должно. Мне кажется, в одном рассказе Шервуда Андерсона «Paper Pills» («Бумажные шарики» или «Бумажные таблетки») гораздо больше вдохновения, точности, сжатости и изящества какого-то. Простите, мне очень стыдно, но как прозаика я ставлю Шервуда Андерсона выше Хемингуэя, хотя Хемингуэй оказал большее влияние на мировую прозу. На мировую прозу – да, а на американскую, мне кажется, Шервуд Андерсон. И это очень хорошо.

«Почему все твердят про «хрустальное сердце» Обломова? Неужели это сарказм? Он один из наиболее отвратительных мерзавцев в русской литературе». Видите ли, объективно, по факту, вы безусловно правы. Но вопрос в том, что герой-то любим автором, и больше того, он любим Ольгой, которая не случайно ведь Ильинская – там все значимые фамилии в этом романе. Наследие классицизма торчит. Штольц – это гордыня, Пенкин – это пенка, поверхностность, Тарантьев – такое мелочное раздражительное тарахтение, Судьбинский – карьерист, целиком зависящий от судьбы, а не от талантов. Оболомов обломался, он не виноват: жизнь его обломала. Его трогает жизнь, описывая свой невроз, Гончаров пришел к его оправданию. Объективно, конечно, Обломов ужасен. Но в том-то и дело, что русская литература, стремясь разоблачать, кончает тем, что полюбляет.

Тургеневу хотелось разоблачить Шубина, а Шубин вышел самым положительным и самым очаровательным персонажем «Накануне». Тургеневу хотелось посмеяться над Николаем Петровичем. А он тем менее вложил в него все свои таланты и все свои лучшие душевные качества. Тургеневу хотелось и над Литвиновым посмеяться в «Дыме», а «Дым», в общем, разоблачает всех, кроме Литвинова: он там вышел единственным приличным человеком. Это судьба персонажей.

Д. Быков: Не говоря уже о том, что я очень люблю Кушнера-человека, понимаете, практически все, что люблю, мы прочли

Помните, Булгаков говорил: «Героев надо любить, иначе вы наживете неприятности». Очень правильная мысль Битова: «Мы любим героя так, как мы хотим, чтобы нас любили». Это проекция отношений на себя, и всякий серьезный писатель кончает тем, что полюбляет персонажа. Булгаков же тоже размыслил поначалу дезавуировать Воланда, а вышел самый милый персонаж.

«Михаил Веллер в лекциях и интервью говорит о депрессивности русской классики, об отсутствии жизнеутверждающих персонажей. Что вы об этом думаете?» Вот то же, что уже сказал. Они, может быть, формально депрессивные, но они любимы автором. И постепенно понимаешь, что все эти лохи, лузеры и эгоисты на самом деле милейшие люди. Гораздо лучше, чем борцы вроде Инсарова.

«Я всегда считал, что «По ком звонит колокол» – книга просветления, которой нет аналогов в литературе о Гражданской войне». Ну как же нет? А что, «Памяти Каталонии» хуже, что ли? Да она и написана гораздо лучше. Оруэлл написал выдающийся очерк, который для моих вкусов, для моего пристрастия к документальной прозе – подарок настоящий. Он стоит для меня гораздо выше, чем вся художественная проза об испанской войне, которой, кстати, довольно много.

Дело в том, что «Памяти Каталонии» – это потому еще великое произведение, во всяком случае, более значительное, чем «Испанский дневник» Кольцова. Почему оно для меня так важно? Потом что это духовная биография. Это ведь не про Испанию, это про эволюцию собственную. В этом смысле Испания – не более чем предлог для того чтобы обсудить собственный внутренний кризис, который после этого разразился. Честно вам скажу, я ставлю «Памяти Каталонии» гораздо выше, чем «1984» или «Ферму животных».

«Из вашего прошлого эфира зацепило: до сих пор Стругацкие сложнее нашего понимания. То есть творение может быть значительнее и выше личности автора?» Помилуй бог, конечно! А кто сказал?.. Идеальное творение – оно вообще всегда больше, чем авторское понимание, потом что в том-то и чудо, что человек зацепил больше, чем он может осознать. Я думаю, что большинство песен Окуджавы сложнее авторского замысла. Правда, творцы к этой точке зрения относятся довольно сложно.

Я давеча Марлену Хуциеву пытался объяснить, что он сам не понимает, что он снял в «Заставе Ильича». Он говорит: «Нет, я прекрасно понимаю, я именно это и имел в виду. Это мой расчет вы рассказываете, а не случайность». Вот ему кажется, что он понимает, что он имел в виду. Наверное, он прав. Но в любом случае, художник говорит больше, чем он хотел. Иначе это неинтересно.

«Почему герои «Привет, дуралеи!» Рязанова нелепый и жалкий, хотя и обаятельный?» Потому что любимые герои Рязанова – это вовсе не дуралеи, это вовсе не такой лоховатый персонаж Мягкова, который довольно жестко его играет. Ему интересен герой, когда он становится героем. А лапа-растяпа для него вообще не представляет интереса. Любимые герои Рязанова вообще – это Кутузов, Суворов. Он часто говорил мне о том, что его лучшая картина – это «Гусарская баллада». Он любит людей действия.

Понимаете, ведь у Рязанова в три десятилетия его творчества было три любимых артиста: Яковлев в 60-е, Мягков в 70-е и Басилашвили в 80-е. Тема всех трех артистов, главная, стержневая тема – превращение обывателя в героя, превращение рефлексирующего интеллигента в человека действия. Этот подспудный сюжет мы любим в «Иронии судьбы…». Мы все верим, что Женя Лукашин надает по мордам всем. Очень, кстати говоря, символично, что Юрий Яковлев стал Ипполитом в 70-е годы. Его мягкие интеллигенты 60-х годов во многом выродились вот в таких конформистов 70-х. Сам Яковлев был, скорее, человек действия и человеком довольно жестким, за что я его люблю. Человеком абсолютно железных понятий о благородстве.

«Когда будет презентация «Маруси отравилась»?» Будет лекция большая о ней, 29 ноября в «Прямой речи», через неделю, по-моему. И, соответственно, в какой-то из дней она будет презентоваться на «Non/fiction». У меня сегодня вышла – не могу не похвастаться – книжка «Бремя черных», которую я с радостью притащил в эфир. Она оформлена ровно так, как мне хотелось. Первая книга стихов (не считая «геликонских»), которая сделана по моим представлениям, по моим эскизам, и цвета она того, какого надо. Она включает в себя все стихи этого года и перевод «Мизантропа», премьера которого выйдет 3 декабря в «Гоголь-центре». Эта книжка продается уже, и я вам ее рекомендую. Она, конечно, злобная очень, но симпатичная. Спасибо.

Еще один вопрос про «Обломова». Уже ответил.

«В сети появилось ваше интервью 1995 года с Андреем Болтневым. Каким он вам запомнился? В интервью он производит впечатление умного и цельного человека. Герман говорил, что в свое время мертвеца, нежильца. Болтнев и умер вскоре после этого интервью. Неужели он был цельным, но хрупким?»

Понимаете, он был человеком сильным, но уязвимым. Вот есть такое. Во-первых, он, после переезда из Новосибирска в Москву, продолжал жить в коммуналке. Он не мог привезти к себе семью, это было для него очень тяжело. Он был человек думающий. Это был советский типаж, который был несколько раздавлен, несколько сломлен наступившими временами. Ну как Лапшин. Он две великих роли сыграл. Он и говорил, что сыграл волка и оленя – «две стороны моей натуры». Сыграл Лапшина и сыграл Кротова. Для меня Кротов – роль ему чуждая, поэтому более получившаяся, более гротескная. Лапшин – это, до известной степени, он сам. Хотя лучшую роль там, по-моему, сыграл Миронов.

Знаете, с «Лапшиным» у меня как-то трудно складывались отношения, с картиной. Я ее сначала не мог никогда досмотреть, потому что не вникал, в ритм ее не попадал. У меня вообще с Германом было всегда трудно. В меня сразу попал, и мне сразу безумно понравился только первый его фильм и последний. Первый – «Седьмой спутник» по Лавреневу: гениальная, по-моему, картина, совместная еще. И вторая – это вот, при первом же просмотре я безумно полюбил «Трудно быть богом». Она так совпала с моим настроением, с моей тоской, и с моим каким-то действенным отвращением к жизни, что я вышел хохоча, вышел счастливый. Потому что это было ощущение вскрытого нарыва, как после «Астенического синдрома». Я просто помню, как я прыгал от счастья по этому ленфильмовскому коридору при первом просмотре. Хотя я знаю, что многие не разделяют этого отношения к фильму.

«Лапшин» – просмотра с третьего или с четвертого стал мне понятен. «Хрусталев» тоже не сразу. Мне пришлось его посмотреть с отчетливым, правильным звуком, чтобы я начал все понимать. Я считаю «Хрусталева» сейчас, конечно, выдающимся достижением.

«Посмотрели ли вы фильм Кончаловского?» Посмотрел. Но вот это, понимаете, разговор тоже не на одну минуту совсем. «Грех» он называется, хотя, мне кажется, если бы он назывался «Ад», было бы точнее (потому что «Рай» – это его предыдущая картина). Это фильм про Микеланджело, такая реплика в его бесконечном споре с Тарковским, реплика на «Андрея Рублева». Это «Андрей Рублев», переснятый так, как он считает правильным, мне кажется. Но этот фильм настолько глобальные и страшные вопросы поднимает, и он настолько серьезен… Это очень мощное концептуальное высказывание. Я бы не сказал, что он так меня потряс, как «Рай», например. На «Рае» я просто рыдал. А он интеллектуальнее и суше, он ироничнее, жестче гораздо. Это надо смотреть раза три, чтобы понять все, что туда вложено.

Он очень долго – по его меркам – работал над ним, долго мучился со сценарием, очень долго вынашивал этот замысел. И никак не решился еще месяц назад картину показать. Он все добавлял, убавлял, резал. Я даже думаю, что вариант, который я увидел, не окончательный. Смонтирована она только что, в ней два часа. Она удивительно компактна, плотна, и в ней сказано очень многое. Когда я ему сказал, что это надо пересмотреть три раза, он сказал, что не представляет человека, который и один раз выдержал до конца. Но я уже сейчас ощущаю желание (совсем недавно увидав картину) пересмотреть с первого кадра до последнего. Там очень много сказано. Это такая рефлексия над собственной судьбой, над судьбой художника.

Вообще, всегда Кончаловский (так судьба сложилась) воспринимался как некий двойник Тарковского и как некая альтернатива ему. Надо честно сказать, что их всех художников, снимавших после восьмидесяти, он сохраняет наилучшую форму. Это очень молодая картина, очень свежая, полемическая, яростная, очень безжалостная к себе. И он как бы ставит страшный диагноз своему пути. Он задумывается о том… Как Микеланджело говорит: «Я думал прийти к богу, а пришел к человеку. Я научился изображать человека, а бога у меня не видно». Это довольно страшные слова. Он как бы признает безблагодатность собственного искусства. Он признает, сколько бы он ни прыгал, он не взлетает, хотя прыгает очень высоко. Мне так не кажется. К Богу могут быть разные пути. А можно и так.

Там есть совершенно прямые с «Рублевым», и очень язвительные. Кончаловский имеет на это право, он ведь соавтор «Рублева», который разошелся с Тарковским на стадии реализации, но сценарий они писал вместе, и сценарий гениальный, тут спору нет. Он доступен в Сети. Просто…. Это взгляд и на себя западника, и на Европу в целом гораздо более жесткий. Но все-таки финал этой картины, потрясающий, могучий финал (она очень архитектурно выстроена, очень грамотно закольцована), этот финал внушает определенную надежду. Это был приговор себе, по замыслу, а получилось, как это всегда у художника, самооправдание. А это высокое самооправдание, дорого стоящее.

И потом, понимаете, по интенсивности сопереживания, по мощи авторской позиции, по храбрости ее, – это выдающееся кино. Очень сложное. Сейчас я даже не представляю себе человек (кроме Хуциева, который еще и постарше на 10 лет), который сохранил бы такую форму и способность так отважно высказываться. Как Хуциев имеет моральное право на фильм о Толстом, так и Кончаловский имеет моральное право на фильм о Возрождении. Это надо смотреть по-любому. Вернемся через три минуты.

[РЕКЛАМА]

Д.Быков

«Согласны ли вы с тем, что Бергман – наиболее талантливый режиссер в истории кино?» Есть такая точка зрения, но я с ней не согласен. Я не думаю, что это чемпионат. Я думаю, что это марафон, в котором участвуют все, и в котором участие тоже важно. Я думаю, что Тарковский ничуть не меньше Бергмана. И Брессон, и Бунюэль. Для меня Бунюэль вообще очень важный, парольный режиссер. Я тут давеча пересмотрел несколько его ранних картин, и все равно поразился его гениальности.

«Посоветуйте поэта, писавшего об идеалах демократии, свободе, равенстве по типу «Оды к радости»?» Да полно их, в диапазоне от Курочкина и Минаева и кончая тем же Некрасовым, который, на мой взгляд, еще и получше это делал. Так получилось, что о свободе, равенстве и демократии писали почти все поэты. Лишь очень немногие воспевали прелести диктатуры.

«Что вы читали у Маши Гессен, и каково ваше мнение?» Читал книгу о Перельмане. Поскольку я ничего в топологии не понимаю, мне было очень интересно. Читал книгу о Путине, забыл сейчас, как она называется [«Человек без лица»]. Тоже довольно увлекательно.

«Роберто Боланьо. Что скажете?» Я пытался читать [«2666»], но это очень большая книга, очень массивная. Ее я видел только в английском переводе. И моих способностей хватило – у меня эта книга была неделю всего, – чтобы оценить, что это очень интересно.

«Как вам нравится фильм Лозницы «Счастье мое»?» Еще раз говорю: очень талантливый режиссер и очень талантливая картина. На мой взгляд, совершенно несбалансированная, но это неважно. Важно, что эмоция, доминирующая в ней, передана, а хорошо или плохо, – это вопрос не про наши личные вкусы.

«Наконец-то посмотрел «Историю одного назначения». Не прослеживается ли в трансформации Колокольцева та трансформация, что случилась и с Путиным? И что Россия любого превратит либо в Стасюлевича, либо в Яцевича?»

Д. Быков: Тургеневу хотелось разоблачить Шубина, а он вышел самым положительным и очаровательным персонажем «Накануне»

Понимаете, нет. Есть же эволюция Толстого: для того чтобы тебя не превратили, надо самому превращаться. Надо быть гением, надо эволюционировать, или надо вырабатывать в себе какие-то навыки сопротивления. Россия каждого превращает в то, чего он заслуживает, если перефразировать знаменитую фразу насчет народа и правительства. Кто чего хочет, тот в то и превратится. Конечно, фильм Смирновой в достаточной степени трезв и безнадежен, но он именно отсылает вас к вашему решению. Кем захотите, тем и станете. Такая страна.

«Меня зовут Валерий, мне 19 лет. Меня часто мучают темные мысли о суициде. Год назад мне диагностировали шизофрению, сижу на антидепрессантах. Я одинок, друзей и знакомых нет. Интересно, как решается вопрос о суициде с этической стороны в литературе. Неужели эту проблему нельзя решить без религии. Неужели неверие автоматически записывает тебя в граждан кантона Ури?»

Приятно очень, что человек цитирует «Бесов». Валера! Давайте я вам просто нагло предложу: приходите на эфир 31 декабря. У нас это будет с 23 до 2 ночи. Тут будет много умной молодежи. Нам отдадут под это дело большую студию. Будут хорошие писатели, забавные поэты, веселые животные и много музыкантов. Приходите! Может быть, вы убедитесь в том, что ваши суицидные мысли ни на чем не основаны. Либо наоборот, окончательно разуверитесь в смысле человеческого существования, но оно покажется вам таким смешным, что мысль о самоубийстве отпадет сама. Приходите.

Я вот сейчас думаю: у нас же действительно клуб одиноких сердец. Какие еще нормальные люди, кроме подростков, преподавателей и совершенно отвязных безумцев, будут встречать Новый год в прямом эфире? Для нормального человека это органично или нет? Конечно, нет. Поэтому приходите. У нас всегда так было, это уже пятый будет такой эфир. Всегда приходили какие-то странные ребята, которым одиноко, которые не хотят встречать дома. Или которым не с кем встречать, или которым есть с кем, но они не могут совместить жену и любовницу – тоже вечная новогодняя проблема. Приходите. Мне кажется, что вы попадете туда, куда надо .У нас же здесь в это время такая странная бывает атмосфера, такая запредельная. Это выход даже не в эфир, а в космос. Приходите, будет интересно. Я буду стоять на входе и вас пропущу.

«Почему отрицательные персонажи у Вальтера Скотта интереснее и привлекательнее, чем положительные?» Это очень просто как раз. Как ответил Джонни Депп на мой вопрос о том, почему Джек Воробей интереснее всех положительных героев. Потому, что сделает положительный герой, вы знаете, а как поступит Джек Воробей – не знаете. Отрицательный персонаж вообще всегда ярче. Понимаете, зло всегда очень привлекательно. Даже в смысле ролевой модели оно масочнее, оно меняет образы.

Вот вы упоминаете Бриана де Буагильбера. Конечно, Бриан де Буагильбер куда более яркий герой, чем Айвенго. Потому что Айвенго правильный. Там можно за счет женского рокового начала, которое есть в Ребекке, можно сделать положительного персонажа более или менее аттрактивным, привлекательным. Но по большому счету, конечно, отрицательный герой всегда привлекательнее. Это проблема, которую еще Коллинз пытался разрешить и не разрешил. Кто привлекательнее в «Женщине в белом»? Уолтер Хартрайт или граф Фоско? Конечно, граф Фоско, разумеется. Хотя я бы в дуэли не поставил бы и дохлой мухи за Хартрайта и, по идее, я должен, конечно, ему сострадать, как слабейшему, но граф Фоско…

Понимаете, дело даже не в том, что он толстый, а толстый персонаж всегда как-то мил. Дело в том, что он избыточный, широкий, необычайно храбрый. В нем все представлено в превосходной степени. Конечно, Персиваль Глайд – это скучное зло. А Фоско – интересное. По-моему, есть только один писатель, у которого положительные и отрицательные персонажи равно привлекательные, и даже положительные иногда милее. Это Диккенс. Потому что Диккенс такой, как правильно про него сказал Паустовский, «веселый и чувствительный». Он добрый, и он любит этих героев. Но и то, понимаете, у него в «Оливере Твисте», например, сам Оливер – самый безликий персонаж. В «Копперфильде» несколько иначе. В «Тайне Эдвина Друда», конечно, Джаспер – самое яркое, что там есть.

«Для вас одним из основных критериев оценки человека является хорошие отношения с родителями. А вот мои отношения с родителями всегда были отстраненными, человеческого общения не получается. Ненависти у меня к ним нет, но мы с разных планет, и приближаться к ним смысла нет».

Слушайте, Катя, у каждого свое. Люди – к сожалению, к счастью – разные все, но вот вам не повезло в этом смысле. Хорошо уже и то, что вы осознаете это как проблему, как невезение. Потому что если бы вы радовались, говорили: «А вот я – свободный человек, меня отношения с родителями не отягощают», – это было бы подозрительно, если бы у вас на месте симпатии к родителям было пустое место. А у вас на этом месте чувство вины. Я бы не хотел поэтизировать, апологетизировать чувство вины, но оно полезно. В конце концов, оно – основа модерна, если вспоминать недавнюю лекцию о Кафке.

«Норштейн сказал в передаче «Еще не познер», что институт подросткового кино перестал существовать еще в 90-е. Дети стали никому не нужны. И правда, после «Курьера» и «Плюмбума» не помню ни одного хорошего русского подросткового фильма. Исключение, может быть, эстонский «Класс». (Согласен насчет «Класса»). Сейчас появились «Класс коррекции» и «Ученик».(«Ученик» – взрослая картина абсолютно). Но ведь у нас много прекрасных режиссеров…»

Ну почему? Была «Война принцессы» Алейникова, очень талантливая картина. Тот Алейников, который «Петров и Васечкин». Интересное кино, но я люблю его не за это. У него дети как взрослые, Петров и Васечкин – взрослые, и за это я люблю эту картину. Почему не снимается подростковое кино? Очень просто. Потому что для того, чтобы снимать подростковое кино, не надо сюсюкать. Надо быть взрослым человеком, которого до сих пор всерьез волнуют подростковые проблемы. Надо быть, условно говоря, Крапивиным, который лучшую свою вещь, «Сказки о рыбаках и рыбках» смог написать, потому что для него подростковое состояние до сих пор полно мучительных соблазнов, оно его преследует. Оно для него трагедия. Оно трагедийно, оно не является идиллией, раем детства. Нет никакого детского рая, есть ад детства, о чем Иваницкая очень хорошо писала. Да многие писали об этом. Проблема такая есть.

Но для того чтобы снимать подростковое кино, надо быть Трюффо: для того чтобы снять «400 ударов», надо быть этим подростком до сих пор. Для того чтобы писать подростковый роман, например, «Я в замке король» Сьюзен Хилл или «Луговая арфа» Капоте (я уж не могу его не упомянуть), или «Подросток Савенко», надо оставаться подростком. Режиссура – взрослая профессия, поэтому мне очень трудно сегодня представить человека, который сохранил бы в себе какие-то черты для серьезного разговора о подростках. Который бы осознавал подростковый возраст как эпоху трагическую, с мучительными противоречиями, как эпоху «ваших искушений – самоубийство и любовь», по Тютчеву говоря.

Это надо быть молодым Тодоровским, который снимал «Любовь», такую мучительную подростковую картину. Надо быть, может быть, Балабановым, потому что «Брат» – вполне подростковое кино, особенно первый «Брат». Про второго… Меня спрашивают, как я отношусь к статье о «Брате» как о фашистском кино… Мне кажется, что это пародийное кино, которое стало фашистским. Но то, что рефлексия на эту тему началась, мне очень интересно.

Мне вообще представляется, что подростковое кино – это не жанр, это такое состояние души. В этом смысле, скажем, «Иваново детство» – подростковая картина, хотя формально она очень взрослая. Но там именно ужас подростка, который прежде времени заледенел, пережил чудовищный опыт.

«Многие люди ставят «Ведьмака» в один ряд с великими произведениями Толкина. История захватывающая, герои яркие, но глубины я там не обнаружил. Неужели я чего-то не заметил?» Саша, может быть, заметили, но, понимаете, Сапковский тоже ведь не на всех. Все на любителя. А я и в Толкине не вижу никакой особенной глубины, простите меня все.

Вот тут всякие оммажи стихотворения «Памяти Блока». Спасибо, очень приятно. «Согласны ли вы с тем, что сказал Дмитрий Орешкин в статье «Об умении обижтаться». Ну, там о «в Украине» и «на Украине». Я не знаю, согласен ли я. Потому что аргументы Орешкина убедительные, но сердцем я понимаю в этом вопросе украинскую обиду, ничего не поделаешь. Но в принципе, конечно, все, что он пишет, логично.

«Статья о разногласиях в русском языке на Украине и в России. Можно ли, чтобы русские писатели, пишущие на русском языке, не придерживались правой программы?» Да конечно, язык-то родной. Помните, как говорил Василий Васильевич Розанов, мною не очень любимый, но некоторые его формулы очень прекрасны: «Литература – это мои штаны. Как хочу, так и надену».

«Почему всякая власть в России так любит пересматривать и переписывать историю?» Любая власть любит переписывать историю. Это нормально, потому что тот, кто владеет историей, тот владеет настоящим и будущим. Это старая фраза Юлиана Семенова: «Кто знает, где что лежит в архиве, тот знает все про настоящее и будущее». Я боюсь, что это так.

«Прочитайте что-нибудь из Пригова». Я всегда читаю из Пригова одно и то же, любимое мое произведение, а именно:

Я устал уже на первой строчке

Первого четверостишья.

Вот дотащился до третьей строчки,

А вот и до четвертой дотащился.

Вот дотащился до первой строчки,

Но уже второго четверостишья,

Вот дотащился до третьей строчки,

А вот и до последней [до конца], Господи, дотащился.

Ну и вообще Пригов – талантливый поэт, замечательный.

«По поводу вашей «Золушки» и деревьев, которые любят, когда их рубят. Смотрели ли вы проект «Сказки У»? К сожалению, нет.

«В ролике на youtube Екатерина Шульман высказала мечту собрать всех персонажей, которыми себя воорбражала Татьяна Ларина в одну книгу под одну обложку. При том, что не всех перевели нормально. Возможно ли это?»

Во всяком случае, издать краткую антологию текстов, к которым реферирует Онегин и которые в нем упомянуты, было бы полезно. Это помогло бы восстановить контекст. «Она любила Ричардсона не потому, чтобы прочла», как и мы с вами, но и «не потому, чтоб Грандисона она Ловласу предпочла». Но это как бы старшая Ларина, а Татьяна… Мы как-то не очень знаем, что она читала.

«Как мириться с теми людьми, которые на первый взгляд выглядят умными в силу употребления редких слов, знают некоторые мудреные выражения и ко всему их приплетают». Знаете, иногда это снобизм, а иногда – просто знание умных слов, ничего не поделаешь. Есть такие вещи, которые без этих слов не выразишь. В любом случае, если человек употребляет умные слова, это лучше, чем если он употребляет мат, смазочный, как это называет Никонов, в такой абсолютно нейтральной функции. Мне кажется, что мат художественный приемлем и допустим, и даже бывает очарователен. А мат, когда он заменяет все ключевые слова, как «Ку!» в «Кин-дза-дза!», – это, на мой взгляд, катастрофа. Так что пусть они лучше употребляют слова типа «экзистенциализм».

«Интересно услышать ваше мнение по поводу путешествий, которые сегодня в моде и считаются чем-то полезным. Насколько оправдан этот трэвел-хайп?» Во-первых, это было всегда. Это такой экстенсивный способ освоения мира. Если вы не можете путешествовать в себя, вы путешествуете вокруг. И, грех сказать, вот в этой книжке у меня есть стихотворение «С испанского», где сказано, что «по долинам и по взгорьям все равно себя таскаешь». Это, конечно, экстенсивная вещь. Но нельзя не плениться разнообразием мира. Путешествие – лучший выход из кризиса, из тупика.

Почему? Потому что когда ты углубляешься в новую страну, ты остаешься в ней наедине с собой (если это, конечно, не медовый месяц), и у тебя есть время как-то оценить происходящее, оценить себя со стороны. Хотя, надо вам сказать, что погружение в другого человека бывает даже интереснее, чем погружение в страну. Мне кажется, что любовный роман – это не экстенсивный путь, это такой компромиссный вариант. Это тоже путешествие, но путешествие в другого. Вот так бы я, наверное, сказал.

«Ваше мнение о творчестве Паустовского и Пришвина». Ну это совершенно два разных явления. Пришвин – такой поэт природы, причем природы в ее языческом понимании. Это абсолютный язычник. Не случайно была его, в дневниках выраженная, поддержка тевтонского начала, интерес к гитлеризму. Он – явление очень архаическое и, пожалуй, он больше похож на того Леонова, которого описывает Марк Щеглов в своей статье о «Русском лесе». Такой поэт русского леса, в котором нет человека. Это поэт дочеловеческой, дохристианской архаики. Это интересно, но мне совершенно не близко.

Паустовский – совсем другое дело, он очеловечивает природу, он немножко даже не теплый, а тепловатый. Писатель, который слишком романтик. Романтика Грина, скажем, более едкая, более свежая, как ожог. А Паустовский – это как бы Грин, прошедший сквозь советскую литературу. Но все равно он замечательный прозаик. У него есть первоклассные рассказы. Я думаю, что «Соранг» попал бы в антологию лучшей прозы при самом строгом отборе. Там две страницы, но это гениальный рассказ. Он и написан на конкурс писателей в Доме творчества за два часа. Гениальное произведение.

«Ваше мнение о фильмах Смирновой «Кококо» и «Два дня?» Все фильмы Смирновой и культурные, и со вкусом сделанные, и талантливые, но лучшее, что она сняла – это, конечно, «История одного назначения», это прорыв. Мне нравилась «Связь». «Связь» интересна, как такая анатомия любви от нечего делать.

«Никогда не слышал вашего мнения о каком-нибудь произведении китайской литературы». Да мало знаю. Мо Яня я прочел по долгу службы, а так, в общем, ничего особенного не читал. Как-то я далек от китайской литературы. «Троецарствие» я читал. Но это же когда было, понимаете…

«Может ли работать журналистом скромный по характеру человек?» Не знаю. У меня есть ощущение, что журналистом может работать человек, который все-таки эгоцентричен и настырен в этом эгоцентризме. Потому что журналисту присущи любопытство, жажда самоутверждения, любой ценой побывать где-то, повидать кого-то, присутствовать при великих событиях. Это со скромностью как-то трудно уживается, но журналистика же не только из репортажей состоит. Можно делать интервью, и для интервью как раз скромность хороша: пригашать себя, выпячивать собеседника. Другое дело, из какого внутреннего мотора, из какой мотивации вы будете исходить, делая интервью. Неужели только из любопытства к другому человеку? Интервью не лучший способ его узнать, мне кажется.

Д. Быков: Я бы не хотел поэтизировать, апологетизировать чувство вины, но оно полезно

«Нравственные законы для всех разные. У тех, кто их не признает, просто не болит душа». Нет, Кузьма, не так. К сожалению, нравственные законы действительны только для тех, кто их над собою признает. С остальных не спрашивайте. Ну это объективно так. Понимаете, я бы рад был сказать вам: «Не, нравственные законы едины для всех». Это они едины для того человека, кто их признает. Для него отвечают все. А для человека, который вообще не считает это серьезным, который вообще с этим не считается, он может позволить себе все, что угодно.

Как раз у Арабова очень интересно показано: пока Наполеон не признавал себя подвластным этой силе всемирного тяготения, пока он не признавал над собой власть морального закона, у него все получалось. Как только появилась рефлексия – перестало получаться. Это закон такой. Пока вы не ставите вопрос о личной совести и ответственности, у вас все получается.

«Что имел в виду Пастернак: «Мы брать преград не обещали, мы будем гибнуть откровенно…» ?». Потому что все против двух влюбленных, и они пытаются выжить. Как помните, у Ходасевича была формула: «быть вместе и выжить». А у этих просто быть вместе. Выжить для них не самоцель.

«Почему вы убрали в списке первые вопросы? Совсем обнаглели?» Максим, не я убираю. Я вообще не модерирую это. Если хотите, присылайте на dmibykov@yandex.ru, я вам отвечу. Я понимаю, что ваше «обнаглели» обращено не ко мне, а к модератору, но модератор ни при чем.

«Почему Достоевский называл «Идиота» Львом Николаевичем. Понятно, что не случайно, но зачем?» Вот я честно думаю, что Толстой в его мировоззрении и в его жизни тогда такой важной роли не играл. Обозвать Толстого идиотом было бы, конечно, элегантно, но я не думаю, что он до такой степени оскотинился. Он же хотел описать положительного прекрасного человека, почему Мышкин – Лев? Тут важнее сочетание имени и фамилии, лев и мышка. Да, он лев, имеет львиный характер и темперамент, но вместе с тем он не может больше, чем мышь. Мне кажется, что здесь это важно.

«Китайская литература. Настало ли ее время?» Еще раз говорю, не знаю. Я далек от этого, спросите китаиста.

«Почему те, кто выпускает сейчас фильмы, еще до проката яростно защищают свои творения?» Макс, это очень просто. Потому что еще до проката начинается их обсуждение и осуждение. Еще никто не видел фильма «Праздник», а все его уже морально заклеймили. Еще никто не видел тогда «Матильду», а уже ломались копья. Еще никто не видел … Не буду говорить, чтобы не сглазить, и тем не менее тоже высказываются уже разнообразные недовольства. А очень многие люди, не посмотрев и не досмотрев высказываются. Кто-то посмотрел только финал «Ненастья» и говорит, что автор продался путиноидам. Да никто не продался, а они вот так понимают.

«Кого через сто лет будут называть писателями начала XXI века? Любопытно понимать, чей я современник». Макс, на всякий случай: читайте всех. Господь на том свете узнает своих.

«Прочитала «Сцены из жизни богемы» Анри Мюрже. Книга произвела неизгладимое впечатление. Вы наверняка не прошли мимо этого произведения». Представляете, прошел мимо. Как-то я ее не читал. Теперь придется.

«В одном из разговоров о Блоке вы высказали суждение, что Блок не был умен в обычном смысле». Он не был умен в смысле бытовом. Он был гениален, он очень точно все понимал, но в смысле житейском, я думаю, он был довольно наивен, да и разговаривать с ним было трудно. Он как все трансляторы: много чувствовал, но не все формулировал. Хотя если уж формулировал, то безупречно.

«Может ли человек хорошо образованный, да к тому же гениальный, быть неумным?» Да сколько угодно! Вот Ольга Владимировна Окуджава как-то сказала, что в общепринятом смысле Окуджава умен не был. Он говорил много банальностей, а иногда говорил глупости, это неважно. Он был гениален в понимании, а ум – это не понимание. Ум – это что-то другое, ум – это очень часто комбинаторика. Понимаете, а есть интуиция… Сочетание гения и ума – это очень сложный вопрос. Вот я, например, думаю, что Давид Самойлов был самым умным поэтом XX века. Как это соотносится с поэтическими способностями, я не знаю. Но, может быть, и правильно. Когда ему надо было, он мог быть неумным. Он мог быть просто птицей певчей. Вот Кузмин тоже. Он в «Параболах» умен, в «Форели» умен, а в «Александрийских песнях» наивен, как певчая птица. То есть для писателя очень важно иногда ум выключать.

«На фоне какой литературной борьбы произошел разрыв Тургенева с редакцией «Современника»?» Да просто Добролюбов неправильно понял «Накануне», вот и все. Вернемся через три минуты.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

У них много расхождений, Леш, не только в этом дело. Чехов объяснил проще всего: «Мы-то для него мелюзга, а вот Шекспир раздражает». Как бы это сказать? Я думаю, что глубже и сложнее эти различия. Все-таки Шекспир – гениальный поэт. У него много риторики. Толстого это бесит. По Шекспиру… ведь он, понимаете, представитель Возрождения, хотя и Позднего Возрождения. Может быть, он один из последних. Может быть, Гамлет – это уже человек Возрождения, заброшенный в темные века. Но для Шекспира как для человека Возрождения, человек – это звучит гордо. И он гуманист в высшем смысле. Для Толстого человек ничтожен и бессилен, если у него нет религии и семьи. Шекспировское мировоззрение для Толстого слишком, наверное, самонадеянно и как-то антропоцентрично, понимаете? Вот я думаю, что корень проблемы в этом.

«Что вы думаете о фильме Зельдовича «Москва»?» Лучше сейчас отношусь к нему, чем тогда. Вероятно потому, что он больше стал свидетельством эпохи. «О фильме «Комбинат надежды» Натальи Мещаниновой». Не смотрел.

«Мне все-таки кажется, что вы масон. Потому что вы все шлифуете и шлифуете себя. Как можно пять раз смотреть «Хрусталева»?» Если какие-то ваши состояния глубоко совпадают с этой картиной: страхи, мотивы преследования, всякие навязчивые синдромы, – тогда совпадает. Тогда смотришь.

«Посмотрела пять минут «Внутренней империи», испугалась и выключила. Неужели надо смотреть?» Надо. Для меня это такая антология приемов ужасного, для меня «Внутренняя империя» вообще очень важная картина.

«Читали ли вы или слушали творчество рэпера Хаски? Если да, как вам, и что вы думаете о его аресте?» Насколько я знаю, он не арестован – во всяком случае, сейчас он на свободе. Но к любому аресту деятеля культуры я отношусь негативно. Я согласен с Надеждой Толоконниковой, которая говорит, что здесь не важны убеждения рэпера Хаски, а важно то, что нельзя человека сажать за убеждения. Другое дело, если человек плясал на чужой машине и эту машину повредил. Тоже это не повод сажать, это повод содрать с него штраф за ремонт этой машины, может быть, полную стоимость машины, если она не восстановима. Если он плясал на машине человека, запретившего концерт, – это одно дело. Если просто на машине – тогда, мне кажется, это поведение безответственное, но оно тоже не повод для ареста.

Что касается моего отношения к творчеству рэпера Хаски – оно негативное, к его убеждениям – тем более. Понимаете, я вообще очень далек от этой ангельской вольтеровской позиции: «Мне ненавистны ваши убеждения, но я готов отдать жизнь за ваше право их высказывать». Не готов я отдавать жизнь за право кого угодно их высказывать. Я знаю, что рэпер Хаски предлагал лишить права голоса всех, кто иначе думает о русском мире, о Мотороле, о Донбассе, и так далее. Такое высказывание я видел, насколько оно аутентично, не знаю. Но он такие вещи говорил.

Я знаю, что когда в их руках (условно говоря) оказывается решение вопроса о наших правах, то они вообще считают, что лучше, чтобы нас не было совсем. Вот в этом-то и есть принципиальная разница. Мы хотим, чтобы они, допустим, высказывали другие мнения, а они хотят, чтобы нас просто не было. Неважно, какие мнения мы высказываем, мы им просто противны сами по себе. Но мы именно тем от них и отличаемся, что никогда эту позицию не займем. И никогда я не буду радоваться аресту моего оппонента. Никакого. Потому что пусть он радуется любым моим неприятностям, и тем роняет себя. Мне кажется, что самый непростительный, самый смертный грех – это злорадство. Я не буду радоваться ничьему аресту, будь то это представитель нынешней власти, представитель русского мира, представитель, агитирующий за цензуру полную, – я абсолютно против того, чтобы приветствовать чьи-либо аресты и какие-либо расправы.

Что касается рэпера Хаски – я очень надеюсь, что он окажется на свободе уже в ближайшее время… По-моему, собственно, уже и оказался. И что мы будем уже свободы от этой мучительной дилеммы: постоянно решать вопрос, правильно или неправильно посадили?

Д. Быков: Все-таки Шекспир – гениальный поэт. У него много риторики. Толстого это бесит

Тут довольно длинный вопрос, я не буду целиком его зачитывать. «Как же вы осуждаете людей, сотрудничающих с властью, а сами выступаете в Совете Федераций?» Я один раз выступил в Совете Федераций, когда был приглашен туда на «Час эксперта». Выступил для того чтобы поговорить о важных действительно проблемах. Я считаю, что если можно довести до сведения власти эти проблемы, это надо сделать. Что не нужна в школе идеология, что нужна экстремальная педагогика, и так далее. Я же не претендую на то, чтобы что-либо возглавить, и самому что-либо организовать. И тем более – получить какие-то гранты. Вот этого я не хочу категорически.

«Как вы полагаете, почему Адам, первый человек, был создан уже взрослым, уже в каком-то возрасте, видимо, с заданной моралью?» Нет, с заданной моралью он не был создан, иначе не было грехопадения. В том-то и прелесть (прелесть в обоих значениях, в том числе и в смысле прельщения), что свободный выбор был и у Евы, и у Адама. Ну а в каком возрасте они были созданы: понимаете, может быть, в раю другие представления о возрасте?

«Нельзя ли лекцию по Маканину?» Пожалуйста, в следующий раз.

«Что бы вы сказали о книге Нины Берберовой «Чайковский»?» Жизнеописания Нины Берберовой талантливые, но все они носят печать некоего высокомерия, кроме, может быть, книги о Блоке – «Александр Блок и его время», в которой, наоборот, есть некоторое ощущение преклонения. Не очень ей свойственное, но преклонение такое, почти религиозное. За эту книгу я ее уважаю больше всего, да и Блока, чувствуется, она религиозно любила, как большинство ее сверстниц.

Что касается книги о Чайковском, в ней есть некоторое высокомерие нормального человека. Ощущение, что Чайковский то не понимал, в этом был незрел, не умел справиться со своими комплексами так или иначе. Вот она умела, но это не делает ее морально правой.

«Что вы скажете о «Пищеблоке»?» Я уже написал в «Собеседнике»: мне нравится генеральная интуиция автора, его догадка о том, что, когда кончится лицемерная советская эпоха, с ее фальшивыми пионерлагерями, линейками и глупостями, на свет полезут вампиры. Больше всего мне нравится (как всегда у Иванова) описание вещей сказочных, мистических. Вот там один абзац, где мальчик мечтает о путешествиях по Амазонии, о таинственных вещах, о которых говорили в «Клубе путешественников» и в «Очевидном-невероятном», – этот абзац стоит всей книги. Но вообще она местами очень хорошо написана. В остальном, к сожалению, слишком нейтрально. Она – такие летние каникулы на фоне цельного и мощного потока ивановской прозы.

«Прочитали ли вы «Царство Агамемнона», ваше мнение?» Прочитал. Тоже оно высказано в «Собеседнике». Надо думать о многом в этом книге. Она очень глубока, очень сложна, в ней затронуты главные шаровские темы. Думаю, что главная метафора – метафора Агамемнона – мне ясна не до конца. Думаю, что надо перечитывать. Но сама по себе, конечно, и масса идей сюжетных, там выложенных, она показывает, каким колоссальным внутренним богатством обладал Шаров. Кроме того, книга просто очень увлекательная. Вот это редкое явление в современной прозе. От нее не оторвешься.

«Знакомо ли вам творчество украинской поэтической группы «Бу-Ба-Бу»: Андрухович, Неборак, Ирванец?» Андруховича читал, остальных двух не знаю. С творчеством группы в целом не знаком, да и вообще я думаю, что и с Андруховичем я знаком далеко не в том объеме, чтобы о нем судить. Но в любом случае, это весьма интересно.

«Как бы вы прокомментировали кадры с избиением школьников учителями?» Уже комментировал много раз: это проявление беспомощности. А беспомощность оттого, что их не учат работать с детьми по-настоящему. Их учат от звонка до звонка в буквальном смысле долдонить урок. Это люди, которые не готовы ни к современной педагогике, ни к современным школьникам, гораздо более сложным, чем были мы и гораздо более сложным уже, чем мои студенты. Половина этих детей (из тех, что ходят в мои семинары, вы их увидите в новогоднюю ночь) – она для меня совершенно непостижима. И хватит уже по принципу отрицательной селекции вербовать педагогов. В педагогические вузы поступают те, кто не знают предмета на настоящем уровне, кто не поступил в настоящие профильные институты. Это катастрофа, конечно.

«Как вы считаете, удалось ли Грин-де-Вальду затмить Волан-де-Морта?» Нет, и не может это удастся. Но показателен сам по себе поиск корней текущей ситуации в первой магической войне, которая совпадала с периодом между Первой и Второй мировыми войнами. То, что корень нынешней ситуации большинство нынешних людей (и Роулинг, и наша Сивилла Трелони) ищут в этих временах, это показательная тенденция. Потом, когда из пяти фильмов вышли два, пока еще рано судить о франшизе в целом, хотя статья Караева мне представляется и справедливой, и логичной.

«… Множество нестыковок. Если я и чувствую совпадение и попадание в логику темы, но структуры пока не вижу». Это значит, что вы еще недостаточно долго и недостаточно мучительно думали над проблемой. Структура проявляется тогда, когда вы ходите с этим сюжетом несколько месяцев, а, может быть, и лет. Сразу не бывает, к сожалению. Хотя бывают мгновенные озарения, когда взял и вдруг увидел роман сразу. У меня так было только с «Оправданием», и то структуру романа я выдумал далеко не сразу.

«Почему Джек Лондон убивает Мартина Идена? Нет ли здесь противоречия, ведь он исключительно сильный человек». Сильный-то сильный, но ему некуда расти, у него нет перспективы, он одинок абсолютно. Став писателем, он в каком-то смысле уничтожил в себе человека. Понимаете, я думаю, что тут не столько какая-то закономерность общей писательской судьбы, сколько догадка какая-то о своей участи, довольно печальной. Джек Лондон ведь, скорее всего, покончил с собой, а если не покончил, то уничтожил себя алкоголизмом, у него цирроз был в последней стадии. Боюсь, что это просто предвидение.

«Спасибо за «Марусю..»». Вам спасибо. «Каким образом категория эротического в литературе и в жизни держит напряжение между сексом и смертью?» Ну как эротика – не секс, так и декаданс – еще не смерть. Это опыт приближения, обтанцовывания, если угодно. Я, честно говоря, знаю очень мало примеров успешной эротической литературы. Она, как правило, скатывается довольно легко в порнографию. Гениальный пример эротических описаний – это одна главка в «Лолите», которая заканчивается словами «…отворачивающееся дитя».

«Что вы думаете по поводу романов и фильмов о Фантомасе? Как персонаж в маске вписывается в тему о провокаторе?» Никак совершенно. Чистый трэш, массовая культура и, Олег, при всем уважении к вам и к Фантомасу, мне кажется, вы переоцениваете его.

«Каковы личные особенности убежденного злодея: Гринд-де-Вальда, Волан-де-Морта, Люциуса Малфоя и Беллатрисы Лестрейндж?» Для Малфоя не все потеряно, но, мне кажется, три главных качества злодея Роулинг отлично почувствовала. Во-первых, безумное самомнение. И это вообще злодеям присуще, как ни банально это звучит. Во-вторых, патологический страх смерти. И как Дамблдор не пытался Тому Рэддлу объяснить, что есть вещи пострашнее смерти, Рэддл его не понимал. Дикий страх за свою жизнь как-то связан с самомнением, с культом этой самости, личности. И они не понимают, что утрата личности, такая толстовская, наоборот даст им силы, а не убьет их. Ну а третье качество – это переоценка имманентностей, имманентных признаков: чистокровности, права рождения, – всех этих глупостей. Национальность. Все злодеи очень гордятся имманентностью – местом, где они родились, возрастом, полом.

«22 ноября – День психолога. Чего бы вы пожелали представителям этой профессии?» Трезвой самооценки. Это почти невозможно, но все-таки, надо понимать, что культ психологии – это не способ менять жизнь. Это способ менять свое отношение к ней. Надо понимать разницу. Мне кажется, что психология – это искусство адаптации, искусство разбираться с собой и со своими проблемами. Хотя это часто синонимы. Мне сейчас все психологи напишут, что я их не понимаю. Но я все равно поздравляю их с профессиональным праздником. Желаю счастья, денег и меньше проблем.

«Хаски не мог сказать того, что вы процитировали». Но он это сказал. Ну откуда эта самоуверенность безумная. Я же читал. Он говорит: «Мне неважно, что говорят представители Патриарших о Донбассе и русском мире, но я бы хотел, чтобы у них навсегда отняли право это говорить». Я читал эту цитату. Если она не аутентичная, то ради бога, но она приводится, значит, она есть. «Хаски не мог сказать» – да все что угодно может сказать человек, под горячую руку.

«Он комплексный и интересный человек и совершенно точно согласится с вами. Вам стоит почитать его лирику…» Я читал его «лирику». «Это самый сильный поэт в музыке на русском, и его арестовали на 15 суток». Если арестовали, я очень надеюсь, что отпустят. Я очень негодую по поводу ареста любого деятеля культуры, да, честно говоря, по поводу ареста любого человека, который виноват только в мелком хулиганстве. Поплясал на машине – штрафом можно отделаться всегда. Еще раз говорю: никаких арестов ни за какие слова, ни за какие убеждения. А что касается «мог/не мог сказать» – есть такое высказывание. Ну что поделаешь, под горячую руку человек мог и не такое сказать. А то, что он сильный поэт – я считаю, что есть поэты более сильные в русской музыке, и уж с уровнем, например, Кормильцева, это никак сравниться не может. Кормильцев, правда, умер.

«Как вы думаете, Эдгар По – величина того же класса, что и Лонгфелло, или выше?» Трудно сказать, они разные. Я думаю, что Эдгар По, во всяком случае, как писатель гораздо разнообразнее, чем Лонгфелло, хотя бы потому, что он и поэт, и прозаик, и теоретик искусства. Лонгфелло прежде всего поэт. Как лирик он сильнее Эдгара По, глубже, умнее, но Эдгар По гораздо музыкальнее.

«Интересуетесь ли вы трудами современных философов?» В наше время слово «философ» бесконечно размыто, как и все другие слова. Знаете, наверное, не очень интересуюсь. Я как Пушкин (простите за сравнение!), к философии отношусь к некоторым скепсисом, вернее, к ее своевременности и уместности сейчас. Вам в яму спускают веревку, а вы спрашиваете: «Веревка – вещь какая?» – говорил он о любомудрах, и я, пожалуй, с ним солидарен, потому что солидаризироваться с Пушкиным легко и приятно.

«Кажется, у вас болят глаза из-за компьютера». Знаете, когда две ночи подряд не спишь, сдавая срочный текст, тогда глаза несколько болят. Хотя вот сейчас высказано предположение, что какой-то дрянью стали улицы поливать, но я так не думаю. Здесь чистое совершенно проявление некоторого компьютерного переутомления. Спасибо вам большое за внимание, конечно, но «Альбуцидом» это все снимается запросто.

Несколько писем с предложениями лекционных тем. «Вы на все вопросы ответите?» Нет, только на те, которые мне интересны. «Вы знакомы с работами Умберто Эко и читали ли вы его работу о признаках фашизма?» Андрей, я раз 20 ссылался на работу «Вечный фашизм», поэтому, наверное, я ее читал. Там, правда, он называется «ур-фашизмом», то есть таким псевдофашизмом или, если угодно, сверх-фашизмом, таким вневременным, внеконтекстуальным явлением. Но 14 признаков фашизма по Умберто Эко мне очень нравятся, а три первых из них вообще мне кажутся определяющими. Хотя у меня совсем другое определение фашизма. Но, когда я буду в статусе Умберто Эко, тогда посмотрим. На мой взгляд, фашизм – это радостное, сознательное нравственное падение, независимо от той идеологической почвы, под которую это подгоняется.

«Прочитал в дневнике Дарденна мысль Достоевского из «Записок из мертвого дома»: «Странное дело, сколько мне ни случалось бить палачей, все они были люди с толком, с умом, необыкновенным самолюбием и даже гордостью». Верно ли это подмечено?» Я уже сказал, что самолюбие и гордость – это верный признак зла, даже не самолюбие, а самомнение. А что касается гордости, то она одинаково часто бывает присуща и праведникам, и святым.

Вот тут был хороший вопрос: «Как вы отличаете хороших людей от плохих?» Довольно просто отличаю. Формула Марьи Розановой в недавнем интервью мне кажется определяющей: «Первое – уметь не примыкать к толпе, и второе – от этого не загордиться». Это достаточный критерий для того чтобы быть хорошим человеком.

«Чтобы прогнать дементоров, нужен патронус. Чтобы вызвать патронуса, нужно светлое воспоминание. А что делать, если я за всю бессонную ночь не нашел во всей 20-летней памяти ни одного светлого воспоминания? Травля в детсаду, в школе, авторитарная мать, безразличный отец, безответная любовь, отсутствие людей, которые могли бы меня утешить. Положительных людей я знал, но всех их начинал считать недалекими. В общем, ничего светлого. Помогите».

Митя, приходите 31 декабря в студию «Эха», будут вам дементоры, будут вам патронусы, будут вам светлые воспоминания. А что касается того, почему вам добрые люди начинали казаться недалекими… Митя, может, вы злодей? Я уже сказал, что самомнение – признак злодея. А недалеких мы очень часто считаем добрыми, или недалеких считаем добрыми.

Ведь тот, кто уважает,

Или (того тяжеле!) –

Кто любит вас, – тот редко

Блестящ и колок с вами;

Неосторожным словом [жестом] задеть он вас боится…

Помните «Темные стороны блеска» Матвеевой? Хотя я не склонен думать, что скромность обязательно нужна, а не громкость такая, раздумчивость, неторопкость. Блестящие люди бывают очень славными. Но человек, блеск которого не является самоцелью, злые остроты которого компенсируют его глубокие комплексы, – таких людей я сам недолюбливаю.

«Если у педагога нет врожденной харизмы и нет возможностей добиться уважения учеников, надо ли такому педагогу менять профессию, или можно этому научиться?» Понимаете, Дима, какая история. Я формально должен вам сейчас сказать, что можно научиться, работать над собой. Ну актер – может он выработать харизму? Может. С помощью каких-то приемов он может, хочет он того или нет, догнать более харизматичных персонажей, может даже опередить их. Терпение и труд все перетрут. Из человека не очень талантливого может выработаться крепкий ремесленник. Но педагогика такое дело: вы ведь имеете дело не с текстами, а с живыми людьми. И сами вы живой человек, и здесь подставляться довольно опасно. Лучше профессию сменить.

Если у вас нет харизмы, для вас поход в класс становится мукой. Если он мука для вас, то он мука и для детей. Если вам с ним неинтересно и трудно, то может быть, вам нужно работать с особо одаренными детьми, которые не требуют такого жесткого управления ими, которые не требуют такого насилия психологического, а насилие – это, все-таки, непрерывный элемент педагогической работы. Не знаю, но здесь велик риск, что они вас затравят просто. Есть столько профессий гораздо более денежных и легких, не требующих харизмы. Почему бы вам – не вам, а человеку, о котором вы спрашиваете, – почему бы ему не поменять профессию, как Ивану Васильевичу? Слишком велик риск.

«Читали ли вы Фрэнсиса Шеффера?» Никак. «Не кажется ли вам, что мой вопрос сегодня…» Андрей, я его, видимо, читал, но он не показался главным.

«Почему повесть Стругацких «Отель «У погибшего альпиниста»» имеет подзаголовок «Еще одна отходная детективному жанру»?» Еще одна – значит, не последняя, значит, еще можно много отходных – значит, жанр не умирает. Но, по большому счету, это именно уничтожение детектива, потому что в детективе главное – замкнутая структура. Если появляются инопланетяне, и, более того, эти инопланетяне способны трансформироваться, превращаться друг в друга – это уже превращение детектива в фантастику или во что-то еще более отвязное. Мне представляется, что, конечно, что эта повесть Стругацких ни в какой степени не является детективом. Она, скорее, такой радикальный художественный эксперимент.

«Поедете ли вы выступать в Краснодар?» У меня запланировано там выступление, но, если у вас так часто отменяют концерты по странным каким-то основаниям, да еще и Хаски посадили на 15 суток, придется задуматься глубоко. Хотя я понимаю, что мое решение в данном случае ничего не изменит. Но еще раз повторяю: Хаски надо отпустить, в случае необходимости взяв штраф.

Много очень просьб про Брюсова, но не меньше и про Кедрина. Пока не решил, буду думать. Прежде всего потому, что Брюсов близок, а Кедрин хорош. Чем близок Брюсов, скажу.

Д. Быков: Я знаю, что лишиться эмпатии мне не грозит. И потом, я общаюсь с довольно правильными людьми

«Не боитесь ли вы собственной трансформации под действием искусства?» Знаете, не боюсь. Потому что я знаю совершенно точно, в кого могу трансформироваться, а в кого нет. Я знаю, что гениальность моя, если она есть, она не такого масштаба, чтобы меня по-человечески трансформировать. Я знаю, что лишиться эмпатии мне не грозит. И потом, я общаюсь с довольно правильными людьми, которые вовремя осаживают мое самомнение, вовремя, что ли, вовремя могут меня уберечь от зазнайства.

«Поздравляю с юбилеем». Какой юбилей? О чем вы говорите? Юбилей у меня был в прошлом году. В этом году мне исполняется уже 51… Юля, никогда не употребляйте слово «глазики». Это какой-то ужасно дурной тон. Это все равно что говорить «славненько» или «чудненько». Не говоря уже о том, что, по-моему, это недопустимая фамильярность.

«Согласны ли вы с тем, что Венедиктов вас назвал ранимым человеком?» Ну это приятно, это лучше, если бы он назвал меня толстокожим человеком. Раним ли – не знаю. Я впечатлителен, как и все поэты, это положено мне. А раним – не знаю, я уже приучился ловить, что называется, звуки одобрения не в сладком ропоте хвалы, а в диких криках озлобленья, и, пожалуй, что некоторые люди меня своими похвалами скорее смущают. Мне больше нравится их критика и, пожалуй, их ненависть.

«Досмотрели ли вы «Ненастье»? Ваше мнение о фильме?» Досмотрел, хорошая картина, мне кажется. И совершенно напрасно ей приписывают путинизм, а что она смещена хронологически, так просто закончить сагу о 90-х реальным концом 90-х им показалось композиционно более правильным. Тилькин не бог весть какой сценарист, но против этого решения я ничего не имею.

«Что вы можете сказать о случае Лени Рифеншталь?» Я думаю, она изначально была… Не фашизм ее испортил, а она изначально была склонна к фашизму: ставила форму выше содержания, твердокаменность, упорство выше человечности, последовательность выше морали, и так далее. Сложный персонаж, я без восторга, без восторга…

«Поздравьте моего сына с днем рождения». Поздравляю вашего сына, дорогой Саша. Пусть растет большой. Приятно, что у него день рождения, ему 2 года, у него еще все впереди, и он увидит еще много интересного и прекрасного.

«Поедете ли вы в «Артек»?» Когда-нибудь, наверное. Но, думаю, что очень много должно измениться. В ближайшее время не собираюсь. Но почему-то мне кажется, что до смерти я еще успею его посетить, хотя никакой уверенности у меня в этом нет. Еще раз говорю: это зависит от огромного количества факторов. В нынешней ситуации нет желания совершенно.

«Нельзя ли пригласить ваших музыкантов из «Золушки» в новогодний эфир?» Это зависит от них, я бы – с большой радостью. «Не кажется ли вам, что «Улитка…» Пелевина – дикая голимая халтура?» Если бы она была дикой голимой халтурой, она бы вас так не разозлила. Это очень хороший роман. Услышимся через три минуты.

[РЕКЛАМА]

Д.Быков

Теперь, давайте, я все-таки поговорю про Брюсова. Почему? Потому что Кедрин – понятнее. И он большой поэт, и он мне милее, и я до сих пор знаю наизусть «Приданое», и, наверное, был довольно велик шанс «Приданое» начать читать, и тем подменить разговор. Но в другой раз. Кстати, пьеса Кедрина «Рембрандт», напечатанная в 1941 году в «Октябре» (или в 1940-м), из-за начавшейся войны была практически никем не замечена, и слава этой вещи началась в 1960-е годы, когда Никита Михалков с Адабашьяном делали это как отрывок во ВГИКе. Именно тема двух учеников: один – верный, а другой – предатель, как-то вошла тогда в искусство. И у Тарковского это есть в «Рублеве», и у Кончаловского в «Грехе», новой картине. Думаю, что это кедринская структура, или мировой архетип, Кедриным точно уловленный и пересаженный на русскую почву. В данном случае на голландскую, но на почву русского стиха.

Поговорим о Брюсове. К Брюсову прилепилось цветаевское определение «герой труда», но обычно забывают, от какого внутреннего хаоса он в этот дисциплинарный санаторий, по-лимоновски говоря, в этот труд бежал. Мы привыкли, конечно, считать великим тружеником, хотя процентов на 60 его «великий труд»был исключительно средством самодисциплины и значение с годами совершенно утратил. Скажем, большая часть его прозы, кроме «Алтаря победы» и «Огненного ангела», никакой критики не выдерживает. Особенно то, что он писал на современном материале: чудовищный рассказ «Ниночка» приходит мне на ум, да вообще его я беллетристика плоха.

Я всегда говорил, что уровень поэта определяется его прозой, это надежный критерий. Вот «Огненный ангел» – великолепное произведение, но в целом его проза очень неровна. Все «Напевы», где он задался целью создать образцы всех поэтических форм, – это забавный эксперимент. Я помню, как нам Богомолов читал, и мы все валялись по полу буквально.

Кенгуру бежали быстро,

Я еще быстрей.

Кенгуру был очень жирен,

А я его съел.

Это такая попытка сочинить австралийскую туземную песню. Использовать все поэтические формы от канцоны до дикого аборигенского напева. Это интересный проект, но никакой ценности, кроме экспериментальной, он не имеет. Другое дело, что у Брюсова была своя лирическая тема. Каковая тема, наверное, не принадлежит к числу принятых, о ней проговариваться не очень прилично, но она есть. И она не может быть замаскирована никакими внешними обстоятельствами, никаким трудовым героизмом.

Это тема садомазохизма, если угодно, поэтика подчинения. Он действительно был диктатором: в общении, в руководстве издательством, в руководстве русским символизмом и московскими символистами в частности. Он был рожден быть вождем, но это не потому, что у него были какие-то харизматические качества. Потому что он был одержим властью, проблемой власти и подчинения, и в этом смысле он транслирует главную проблему русской государственности.

Я не могу полностью принять концепцию, которую высказывает Ходасевич, концепцию его личности – что Брюсов всегда был бы с властью, и с властью любой, и это делало его черносотенцем в 1910-е годы и союзником большевиков в 1917-м. Это так выглядит со стороны, но ведь Брюсов не искал льгот и преимуществ. Он занимал эту позицию – да, безусловно, но потому что он поэтизировал и абсолютизировал власть. Для него власть – это поэтическая категория, а не источник выгоды. Он – человек железной дисциплины, но в эту дисциплину он загнал хаос своей души, потому что ему присуща не только жажда повелевать, не только жажда управлять и директивно решать судьбы, а потому что он чувствует в себе и бездны, и желания подчиняться.

Он совершенно правильно писал, и я как-то очень солидарен с этой мыслью: «Моя юность была юностью гения, потому что ничто, кроме гениальности, не может искупить мои поступки». Это значит, что он свои поступки собственной безнравственностью оценивал весьма трезво. Тут даже дело не в безнравственности его довольно невинного разврата. Дневниковые записи говорят, что он считал развратом весьма скромные по нынешним временам, абсолютно вегетарианские развлечения. Но он был человек, действительно болезненно жаждущий своего и чужого унижения. Взаимосвязь вот этих двух жажд, жажды унижать и жажды подчиняться, прослежена на более серьезном уровне, скажем, у Генриха Манна в «Учителе Гнусе». Но это, к сожалению, и в быту довольно часто встречается, и в литературе тоже.

Надо сказать, что подробное исследование садизма и мазохизма произошло в XVIII-XIX вв., но это не потому, что раньше их не было. Потому что человечество дозрело наконец свободно об этом говорить. Де Сада я считаю писателем достаточно ничтожным, хотя, скажем, новосибирский круг его исследователей со мной в этом не согласен. Мне кажется, что у писателя может быть только одна одержимость – литературой. Если он все-таки до такой степени одержим садизмом, как де Сад, у него литература выходит блеклой. И мне кажется, писатель он был никакой. Ну не Эдгар По, прямо скажем. Но то, что он зафиксировал вот эту жажду мучить и мучиться (потому что мазохизм уже есть в садизме) – она, конечно, заслуживает отражения и описания. У Брюсова это было как бы вынуто из подсознания и как бы поднято на более высокий уровень. Да, поэтику власти он понимал, как мало кто.

Д. Быков: Каменщик – не тот, кто строит тюрьму. Каменщик – это масон, строитель храма культуры, это внутренняя линия

Но надо сказать, что понимал он – с другой стороны – и собственную личную обреченность. Вот «Каменщик» – ключевое его стихотворение, на мой взгляд, которое обычно недопонимается. Давайте его вспомним:

– Каменщик, каменщик, в фартуке белом,

Что ты там строишь, кому?

– Эй, не мешай нам, мы заняты делом:

Строим мы, строим тюрьму.

– Каменщик, каменщик с верной лопатой,

Кто же в ней будет рыдать?

– Верно, не ты, и не твой брат, богатый.

Незачем вам воровать.

<…>

– Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,

Тех он, кто клал [нес] кирпичи!

Эй, берегись! под лесами не балуй…

Знаем все сами, молчи!

Это стихотворение – оно к кому обращено, вообще говоря? И о каком каменщике оно говорит? Тут нельзя не увидеть масонской символики, и Брюсов ведь сам жрец некоего храма. Он чувствует себя его строителем. И строительство тюрьмы и храма здесь уравнено, потому что и то, и другое – пространства иерархии, это царство строго подчинения. Он обращается, конечно, к непосвященным. «Отойдите, профаны», – вот это здесь, «знаем все сами, молчи», «под лесами не балуй», не путайся под ногами. Безусловно, Брюсов чувствует себя созидателем храма культуры. Но понимает он и то, что этот храм в известном смысле является тюрьмой, что его идея власти, его культ власти – это, всего лишь, отражение эстетических иерархий, которые неизбежны для художника.

Знаете, вечная проблема: почему художник тяготеет к власти? Ведь не потому это происходит, что он от этой власти надеется получить какие-то льготы, хотя пошлые люди таки надеются, это безусловно так. Но люди серьезные, художники, для которых их служение является разновидностью жречества:

Я угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле,

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле, –

Пишет Гумилев, прямой наследник и ученик Брюсова. И надо помнить об этом ученичестве. Брюсов – это как бы предварительный, черновой вариант Гумилева. Гениальный поэт всегда сначала всегда появляется в наброске, как Светлов предшествовал Окуджаве, как Саша Черный предшествовал Маяковскому. В этом смысле Брюсов – он уже сформулировал все гумилевские идеи. Но Гумилев их довел до эстетического совершенства и, более того, заплатил за них жизнью. То есть как бы довел Брюсова до квинтэссенции, до идеального выражения. Но идея строительства храма, безусловно, у них общая.

Каменщик – это вовсе не тот, кто строит тюрьму. Каменщик – это масон, строитель храма культуры, это внутренняя линия. «Каменщик, каменщик, с верной лопатой» – тут же упоминаются все масонские атрибуты: фартук, верная лопата. Это, безусловно, автопортрет. И то, что «знаем все сами, молчи» – это четкое понимание своей судьбы. Брюсов понимает, что рано или поздно придет тот, кто разрушит его храм. Больше того, в этом тоже есть определенный садомазохизм. Этот призыв к гибели на свою голову. «Слышу ваш топот чугунный по еще не открытым Памирам» – это ведь обращение к грядущим гуннам, которое заканчивается прямым совершенно прощанием:

Бесследно все сгибнет, быть может,

Что ведомо было одним нам,

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном.

Это совершенно неизбежная вещь. Если в тебе есть воля жреца, то ты будешь приветствовать и разрушителей этого храма, потому что это – изнанка строительства. Разрушение – не что иное, как изнанка строительства.

Кстати говоря, Блок был совершенно прав, когда писал Маяковскому: «Нужно, чтобы появилось нечто новое, равно не похожее ни на строительство, ни на разрушение». Он понимает, что разрушение – это всего лишь изнанка брюсовской иерархии. Это вариант еще одной несвободы. Нужно органическое развитие, органическое растение, а не каменная кладка. Но надо вам сказать, что каменная кладка брюсовских стихов производит все-таки титаническое впечатление. Это совершенство формы, великолепие пластики, и потом, его виртуозное умение писать что угодно от городского романса до прокламации – это выдает, конечно, культ мастерства, зрелого, умного мастерства, и именно это делает Брюсова первым поэтом.

Понимаете, не последние люди восхищались поэзией Брюсова. Блок и то считал слишком лестным для себя предложение сотрудничать с ним в одном журнале. Для Блока «Tertia Vigilia», «Третья стража» брюсовская, была одним из величайших откровений новой поэзии. И Сологуб, и Цветаева тоже едины были в определении меры его таланта. Вот Ахматовой принадлежит такая, довольно снисходительная оценка: «Он знал секреты, но он не знал тайны». Это сказано очень красиво, я бы даже сказал, что слишком красиво. Но тайну-то он знал, и эта тайна есть в его стихах. И это та же тайна, что и во многих стихах Ахматовой: тайна страшной границы, которую переходят в любви, тайна расчеловечивания, дегуманизации, которая есть в Эросе. Об этом и Розанов… Вообще, русская литература довольно активно осваивала эту тему: человек в любви становится или зверем, или богом. Да, есть такая возможность.

Для меня брюсовский садомазохизм в его эротических, а иногда и в откровенно порнографических стихах (есть у него и такие, предельно откровенные) – это изнанка той же проблемы: его отношение к власти и к разрушению, к масонству и к революции. Для него, наверное, любовь – это действительно череда пыток. «Где же мы: на страстном ложе иль на смертном колесе?» – это те стихи, которые иронически цитирует Ходасевич. Он говорит: «Да, на смертном колесе или на страстном ложе неважно, кто. Безлик партнер». Это не совсем так, все-таки. И говорить о безликости любимой у Брюсова было бы неверно.

Мне кажется, что в этом смысле самое отчаянное, самое откровенное и глубокое, – это его попытка продолжить «Египетские ночи», за которые так сильно ему прилетело от Маяковского. Но клянусь, вот я понимаю, почему. Потому что он в «Египетских ночах» по-брюсовски увидел историю своей любви, свою ослепительную царицу Сиону еврееву. Ведь в Маяковском тоже была эта жажда подчиняться по отношению к Лиле: он доходил до совершенно рабских ноток. И вот Брюсов это описал, он зафиксировал это положение, эту коллизию.

Надо вам сказать, что когда он прикоснулся к Пушкину, к «Египетским ночам»… А его статья о «Медном всаднике», наверное, самая глубокая, самое точное, что написано о мицкевичских связях Пушкина, о генезисе его, о связях, и так далее. Для меня «Египетские ночи» – это не просто подвиг пушкиниста, а это гениальная попытка проникнуть в пушкинский замысел. Он понял, почему Пушкин это писал, и написал эту вещь без пошлости. Хотя ему пошлость часто приписывали.

Дописал он, должен вам сказать, местами на пушкинском уровне. Вот этот домысел пушкинский – совершенно гениальное открытие. Для него трагедия Клеопатры в том и заключается, что она трижды расправляется со своим любовником, а потом, в финале, сама становится жертвой Антония. И это изнанка ее владычества, ее подчинения. Не говоря о том, что это написано очень хорошо. Это еще и опыт очень вдумчивой, кропотливой реконструкции чужого замысла. И здесь Брюсов и как ученый, и как поэт постиг очень многое.

Что касается его отношений с Ниной Петровской и самого, собственно, «Огненного ангела». Ходасевич очень язвительно написал об этом в «Конце Ренаты», что вот, Брюсову полагалось скрежетать, а Белый был, значит, светлый ангел, и «Бальдору Локи» (посвящение Брюсова) тоже ему, хотя это гениальные стихи: «Но последний царь Вселенной, сумрак! Сумрак! – за меня». Понимаете, отношение Ходасевича к Брюсову всегда было отношением ученика к учителю. Он всегда сознавал, что он младше, что он всего лишь одноклассник младшего брюсовского брата в гимназии, Александра, что он даже не наследник. Что он в лучшем случае – помощник по устройству стихов Нади Львовой в печать (брюсовской любовницы, которую он потом покинул).

Судя по инскриптам Ходасевича, сохранившихся, он смотрел на Брюсова абсолютно снизу вверх и ходил перед ним на цырлах, при том, что потом, в посмертном очерке, написанном после смерти Брюсова, он постоянно его учит жизни. И в карты он играть не умел, а только коммерческий расчет ему удавался. И с людьми-то он был жесток, и любил-то он пироги с морковью при всем своем ницшеанстве и демонизме. Все-таки это отношение младшего, который сводит счеты.

Я очень люблю Ходасевича и бесконечно его чту, и восхищен его героической гибелью, его героической смертью, когда он ни одной жалобой не унизился. Великолепный человек и грандиозный поэт! Но Брюсов, во-первых, поэт ничуть не хуже, будем откровенны, а во-вторых, все-таки, Ходасевич задним числом все-таки преувеличил себя и преуменьшил учителя. Учителем Брюсов был для всех. Прежде всего в отношении к ремеслу. И как бы мы сегодня не осуждали, может быть, каких-то его целеполаганий, каких-то его установок, мы не можем не признать того, что он знаменует собой архетип поэта, для которого власть не пустой звук, для которого насилие не пустой звук, для которого любовь – прежде всего, драма.

Отношения Брюсова с Ниной Петровской не так просты, как излагает их Ходасевич. Это была не только акция «жизнестроительства» (термин того же Ходасевича, который прижился). Опубликованная их переписка показывает глубочайшую страсть. Вот когда они в гостинице, в Варшаве, лежат в такой тесной кровати, что соприкасаются коленками, – это их общее, счастливейшее воспоминание. Переписка их страстная, переписка по-настоящему любовная, но очень беззащитная, горячая. И видно, что Брюсов, постоянно заковывавший себя в кольчугу, с ней-то позволял себе быть человеком. Может быть, потому что ее бороли те же демоны. И именно потому у него получился хороший роман «Огненный ангел», что Рената была для него в какой-то степени автобиографическим образом, отражением собственной души.

«Огненный ангел», как к нему ни относись, это все-таки хорошая проза. Она дурновкусная, конечно, но дело в том, что дурновкусие вообще было отличительной чертой Серебряного века. Олег Ковалов в этом абсолютно прав. Это век массовой культуры в том числе. Не надо просто забывать того, что Брюсов иронически к этому подходил. Он умел над этим посмеяться, и во многих его стихах есть элемент самопародии:

Когда-то [Я помню:] в ранней тишине,

Я славил жгучий полдень Явы,

Сон пышных лилий на волне,

Стволы, к которым льнут удавы,

Еще [Глазам ] неведомые травы,

Нам неизвестные цветы.

Да, он это славил. И этот экзотизм был, конечно, предвестником гумилевского; просто Брюсов в Африку не ездил, а Гумилев поехал. Но при всем при этом он умел иронически, насмешливо это обернуть. И в конце концов то, что Гумилев довел его до совершенства – было, что доводить. Брюсовская школа для молодого поэта так же необходима, как Иннокентий Анненский, как его опыт. Просто это другой полюс. И когда я думаю о нем, я думаю о нем всегда с любовью и благодарностью, и с бесконечным сочувствием. Как и надо, в общем, думать о поэте. Увидимся через неделю.