Один - 2018-06-02

Д. Быков

Как вы уже знаете (а если не знаете, то узнаете сейчас), нам с четверга пришлось переехать один раз на субботу. Зато у нас будет 3 часа. У нас уже есть довольно богатый опыт 3-часовых эфиров. Как-нибудь потерпим друг друга.

Довольно много всяких просьб и заказов. Мне пока нравится Заболоцкий, о котором мы давно обещали и собирались поговорить, но и Паустовский, о котором меня уже начинают прицельно спрашивать: почему я избегаю этой фамилии, нет ли здесь какого-то пристрастия с моей стороны, какой-то пристрастности? Наоборот, я Паустовского очень люблю, но как-то не возникало повода поговорить. Давайте, может быть, о нем.

Естественно dmibykov@yandex.ru, продолжается прием заявок. Вот сразу же просят Агату Кристи — только я не знаю, какую Агату Кристи вы имеете в виду: оригинал или группу. Но я готовлюсь. Если надо, с удовольствием о ней поговорю, потому что очень живая и увлекательная тема. Я, грешный человек, вообще очень люблю жанровую литературу.

Очень много вопросов, естественно, про Аркадия Бабченко с его чудесным воскресением. Я считаю его воскресение одной из очень хороших новостей, которых вообще давно не было. Что касается того, как я оцениваю всю ситуацию в целом, я уже в понедельничной, сегодняшней «Новой газете» написал, что я предпочитаю помолчать.

Вообще то, что я не успел оперативно отозваться на «смерть» Бабченко (в кавычках, естественно) — мне негде было, понимаете, это делать, потому что я обычно свои колонки пишу на выходных. Они выходят в понедельник, вторник. Оперативных способов у меня не было — не было как раз с четвергового эфира. И я не упустил счастливой возможности помолчать и подождать.

Мне кажется, что мы еще узнаем очень много интересного. Что далеко не последняя та редакция этой новости в целом, которую мы имеем сейчас. Вскроется еще много забавных деталей. И вообще мне представляется, что вывод пока можно сделать только один: действительно, спасибо, что живой.

Я, конечно, оценил креативные способности интернета, в которых не сомневался и раньше. Мне очень нравится, что Бабченко дал повод для многочисленных манипуляций, скажем, с воскресением Христовым. Шолом, это была спецоперация СБУ. Есть довольно забавные конспирологические версии. Но окончательных выводов мне бы делать не хотелось.

И уж тем более не хотелось бы здесь приплетать проблему журналистской этики. Понимаете, вот это «как много он нас заставил пережить» - это немножко, знаете, из разряда попытки стрельбы по актеру, который ведь тоже как бы врет, изображая Гамлета. «Ну как же много он меня заставил пережить! А я потом был так разочарован, узнав, что он потом пошел в гримерку, а у него там мороженая курица стоит».

Это напоминает мне песню Кима «Волшебная сила искусства». Помните: «Подлец! - ему воскликнул царь и золотом осыпал. За что заставил ты меня столь много пережить?». Действительно, ничего не поделаешь: человеку иногда приходится притворяться. И не нужно называть это ложью, потому что тогда ложью является все, что проделал, например, Штирлиц.

Окончательную редакцию этих событий мы узнаем, я думаю, в течение ближайших 2 недель. Во всяком случае, будет понятно, почему было необходимо прибегать к именно вот к этой «ловле на живца».

Поотвечаем немножко на форумные вопросы — по-моему, довольно занятные.

«К какому литературному типу относится Антон Городецкий из «дозорного» цикла Сергея Лукьяненко — сверхчеловек или «лишний» человек?».

Если рассматривать 2 основных сюжета — условно сюжет фаустианский и трикстерский, то мне кажется, что у него больше фаустианских черт. Он ни в какой степени не трикстер. Но тут, понимаете, как между двумя частями «Фауста» есть определенный зазор между разными частями повествования об Антоне Городецком. Первые два «Дозора» рисуют нам, в общем, неофита. А дальше, в продолжение этого дела, когда он становится все более и более авторитетным магом, он переходит в другое качество.

Первым романом такого плана в новой российской прозе был «Альтист Данилов», где альтист Данилов в своей человеческой ипостаси одно, а в демонической — совершенно другое. Поэтому Антон Городецкий, как мне кажется, все более утрачивает бытовые и вообще человеческие черты. Жизнь ему все менее дорога. Он перемещается в какую-то другую парадигму. Эта же история с «Черновиком и чистовиком». Там герой, сделавшись смотрителем портала, неслучайно был стерт из земной жизни.

Мне кажется, в жизни, когда вы по-настоящему погружаетесь в профессию и достигаете в ней некоторых высот (а это абсолютно фаустианская тема — у трикстера нет профессии), когда вы уходите в профессию, вы немного стираете себя из реальности, немного перестаете быть человеком.

Меня тут спрашивают, как я отношусь к «Призрачной нити». Это, в общем, очень неплохой фильм. Чего я буду его хвалить? Это фильм, в котором и режиссер, и главный актер уже давно классики. В общем, она — об этом, «Призрачная нить». Она чрезвычайно нравится мне тем, что она, по сути дела, содержит автоописание. Совершенно явно и актер, и режиссер видят себя до некоторой степени канонизированными фигурами, уже перешедшими в какую-то другую ипостась, в какое-то новое измерение.

Трагедия здесь в том, что если женщина любит Мастера и хочет, чтобы Мастер ей принадлежал, ей придется либо смириться с тем, что он всегда будет где-то еще, либо с тем, что он утратит дар. Потому что утрата дара — это, к сожалению, неизбежный путь для человека, пытающегося остаться человеком.

Житинский, который много занимался рассмотрением этой коллизии отчасти на собственном примере, потому что он был очень одаренный художник. Но он хотел остаться человеком и в какой-то момент решил остаться человеком. Мне кажется, что после романа, после «Потерянного дома», когда он собирался писать второй роман, «Год дракона», и он уже был придуман на две трети, он не сделал какого-то важного шага и 12 лет молчал, занимаясь чем угодно, кроме литературы: записками рок-дилетанта, интернет-делами, издательством, организацией круизов, сочинением таких сценариев, как роман «Фигня», например, который предполагалось осуществить силами бит-квартета «Секрет». Роман и сам по себе неплох, но это прикладная функция.

Он вернулся к литературе незадолго до смерти, когда написал «Плывун» - продолжение «Лестницы», или «Спросите ваши души». Тогда он недвусмысленно — и в этой повести, и часто мне в общении — говорил, что он выбрал человеческое. Бывают люди, которые выбирают человеческое. Но бывают и те, кто, как в «Вита ностра», отрываются от человеческого до конца и превращаются в какую-то другую сущность.

Я тоже очень хорошо знаю по себе этот конфликт, но я, естественно, не буду здесь говорить о себе, потому что какой выбор я сделал, мне до сих пор еще самому не вполне понятно. Но очень долго, очень глубоко уходя в свое дело, ты конечно утрачиваешь какие-то связи с людьми и миром. Это не значит, что ты перестаешь подчиняться обычным человеческим законам, нет. Но ты перестаешь интересоваться очень многим — в том числе и другими людьми. В известном смысле ты выбираешь одиночество.

Насчет любви — здесь сложно. Мастеру повезло, но тоже, мне кажется, Маргарита в какой-то момент стала для него менее интересна, чем роман о Пилате. Она из вдохновительницы, из музы превратилась в слушательницу. А это совсем другая история.

«У Джона Уиндема есть роман конца 50-х «Кукушки Мидвича», у Стругацких - «Пикник на обочине». Между ними много параллелей. Зона, которая у Уиндема потом пропадает (ну, не пропадает, они просто снимают ограждение). Страшные порождения Зоны, способности коммуницировать между собой неясным способом. Происходит это в пределах маленького англоязычного городка. Смысл, конечно, различен, но при таком количестве совпадений, при том, что Стругацкие хорошо знали Уиндема, не может ли быть, что они заимствовали у него завязку? Нельзя ли тогда лекцию о русском периоде Набокова?».

Хорошо, я подумаю. Насчет того, что касается завязки, Стругацкие действительно хорошо его знали. Более того, Аркадий Натанович переводил «День триффидов». Здесь некоторые говорят «триффИдов», но правильно, конечно, «трИффидов», как мне кажется — англоязычное ударение на первом слоге.

Совершенно очевидно, что они позаимствовали у «Кукушек Мидвича» ситуацию с эмбрионами из «Жука в муравейнике». Лев Абалкин и остальные эмбрионы — Корней Яшмаа (появляется эпизодически в «Парне из преисподней»). Борис Натанович мне в последнем письме на вопрос, были ли эмбрионы делом рук Странников, отвечал: «С эмбрионами дело темное». Действительно непонятно: сделали это людены, Странники? Кто заложил эмбрионы? Но сама по себе идея эмбрионов от инопланетян конечно взята из «Кукушек Мидвича» или, во всяком случае, с ними корреспондирует.

Что касается «Пикника», то здесь проблематика действительно совсем иная, и роднит их только одно. Я бы сказал, что проблематика «кукушат» скорее близка «Парню из преисподней».

Сейчас объясню, почему. «Кукушки Мидвича» - это великий роман, Уиндем все-таки очень крупный писатель, многие его тексты — и «Хризалиды», и «Чоки», и конечно «Кукушки» - мне кажутся без преувеличения великими. Самый известный - «День триффидов», ну и «Кракен пробуждается», наверное.

Но «День триффидов» просто самый увлекательный, остроумный, и очень хорошо придуманы эти растения. Это тот случай, когда яркость вымысла важнее идеи. А идея в «Кукушках» - самая глубокая у Уиндема: если мы принадлежим к некоему несовершенному обществу, и нам вдруг предлагают стать радикально совершеннее, предлагают стать другими, но при этом предать нашу идентичность, можем ли мы на это пойти?

Ведь эти прекрасные зародыши с серебряными волосами и золотистыми глазами, эти добрые, совершенные, по-своему очень гуманные существа, которые действительно умеют коммуницировать без слов и образуют такую структуру вроде муравейника, телепатически связанную — они новые люди. Прекрасные новые люди. Они могут нас научить всему. Но на этом мы перестанем быть собой — вот в чем проблема. Это такая коллизия России 90-х годов.

И тогда учитель (что очень важно), хранитель и носитель земной культуры уничтожает, сжигает их. Это очень жестоко, конечно. Но ровно то же самое в романе Стивена Кинга «Мобильник» делает как раз хранитель цивилизации, который понимает, что эта новая раса может быть и лучше, и выше организована. Помните, они тоже общаются не совсем понятным путем, но вся земная память у них стерта. А когда они спят, у них изо рта идет чуть слышная легкая музыка (это гениальная кинговская придумка), потому что они устроены как приемники. Они более эффективны. У Кинга они не лучше, а у Уиндема они однозначно лучше нас. Они добрее, они рациональнее, но они — не мы, поэтому их надо уничтожить. Наша идентичность важней.

Это довольно страшный уиндемовский вывод, но я не могу для себя окончательно от него отказаться. Я тоже думаю, что надо защищать свою идентичность. Как сказали бы разные подонки, спекулирующие сегодня на этой теме, «свой суверенитет». Но это немного не то, как вы понимаете. Суверенитет в его нынешнем понимании — это немного не то. Проблема только в том, что пытаясь защитить свое identity, можно ненароком уничтожить свое будущее, каковой момент тоже не исключен.

К сожалению, сейчас нет писателя того масштаба, который позволил бы себе в полный рост поставить вот эту проблему: не отказываемся ли мы от будущего, отказываясь эволюционировать?

У Стругацких есть, кстати, вещь на сходный сюжет — это «Второе нашествие марсиан». Но там-то, правда, людей только превращают в доноров желудочного сока. Там им предлагают стать инструментами, орудиями — коровами, по сути дела, такими тлями. А вот если бы им предлагали, как в «Кукушках Мидвича», более осмысленную, более цивилизованную и даже более продуктивную жизнь — вот тут вопрос, стоило бы на это соглашаться или нет? Этот выбор мы в своей жизни делаем постоянно, ежедневно.

«Джонни Депп, посетив Москву, побывал в музее Маяковского, сказав, что у него были страсть, драйв, много силы. В чем метафизические корни ударной силы футуризма в поэзии?»

Ну, совершенно понятно, что Джонни Депп пошел по стопам Квентина Тарантино, который посетил могилу Пастернака, «Доктора Живаго» назвал одной из главных книг в своей жизни. И благодаря этому мы, скромные учителя литературы, получили такой замечательный урожай, замечательное поколение детей, прочитавших «Доктора Живаго».

Естественно, Джонни Депп вообще человек начитанный. Их давний диалог с Микки Рурком подтвердил их общую широкую начитанность и некоторое их одиночество в современном кинопроцессе — я бы рискнул сказать, почти изоляцию обоих.

Джонни Депп, конечно, не читал толком Маяковского. Но он воспринимает Маяковского как фигуру поп-революции 60-х. Помните стихотворение Вознесенского «Лиля Брик на мосту лежит...»? В то время «Маяк» воспринимался как знамя левой молодежи. Поскольку Джонни Депп формировался в начале 70-х — как и я, в общем, мы с ним люди одного поколения. До него донеслись отзвуки молодежной революции, Вудстока, левачества — ну и, соответственно, маоизма. Естественно, русская революция, русский футуризм были тогда подняты революционным студенчеством на знамя. И борьба с войной во Вьетнаме, и пацифизм, и наоборот, некая социальная агрессия — все это ему знакомо.

Маяковский вообще одна из очень немногих фигур в истории русской литературы, которые могут быть объектом экспорта, объектом международного интереса. Он действительно, когда приехал в Америку, вызвал там настоящий шок. Интервьюеры к нему ходили толпами, о нем распространялись слухи, его портретами были наполнены и нью-йоркские, и чикагские газеты. Он был такая поп-звезда. И то, что Джонни Депп пошел в музей Маяковского — это прелестно.

Д.Быков: Я очень люблю Монеточку. Мне ужасно нравится песня «Нимфоманка». Это просто хорошие стихи

А в чем источник футуристического драйва? Я хочу напомнить, что русская революция процентов на 90 была культурной, духовной, философской. Сделали ее люди культуры. Они придумали эстетику модернизма. Даже дату этой революции угадал Хлебников — 1917 год. Она предсказана в «Досках судьбы». Неважно, как он получил эту дату. 2 в 2N-й степени + 3 в 3N-й — конечно, подбором, подгадом, но как-то он угадал, что это будет 1917 год — и не ошибся. Нам же неважно, как достигнут результат — нам важно, что он правильный.

Равным образом и Маяковский придумал все оформление этой революции. Не говоря уже о том, что лозунг «Стар — убивать! На пепельницы черепа!» осуществился, пожалуй, слишком буквально. Но эту эстетику кровожадности тоже наметил Маяковский в поэме «150 000 000».

«Вы цитировали Леонида Леонова: «Заветные мысли надо отдавать самому отрицательному герою»».

Ну, это не я цитировал, а Чуковский, а я в свою очередь цитировал его дневник.

«Трудно всерьез воспринимать точку зрения, высказанную мерзавцем. Наоборот возникает уверенность, что автор высмеивает эти идеи».

Очень хорошо, что у вас возникает такая уверенность, потому что автору лучше маскировать самое дорогое. Проблема в том, что неважно, кто это высказывает. Важно вообще эти мысли высказать вслух, ввести их в поле публичного обсуждения, в прустовское «светлое поле сознания». А кто высказывает — это дело двадцать пятое.

Да, может быть, самые заветные мысли Леонова, его такое «темное язычество», в «Русском лесе» высказывает не Вихров — высказывает Грацианский. Тут есть о чем весьма серьезно подумать. И Марк Щеглов не зря прицепился к фигуре Грацианского, который там разворошил лесной ручей, как к такому служителю культа мрачного божества. Я думаю, такому же языческому божеству служил и Леонов.

«Читая «Крейцерову сонату», я был уверен, что это злая сатира. Нельзя же всерьез верить старому развратнику, убившему молодую жену и теперь обвиняющему все общество в своем преступлении: врачей, музыкантов и поэтов — всех, кроме себя. В послесловии Толстой уже от своего лица повторяет тот же бред. Можно ли допустить, что он свою книгу понимал навыворот?»

Я не думаю. Я думаю, что Толстой понимал все правильно. Позднышев же не является таким уж сильно отрицательным персонажем. Те ужасы ревности, через которые он прошел, Толстому были слишком знакомы. А впоследствии, 5 лет спустя, ему пришлось пережить запрограммированное. Ситуация влюбленности жены в музыканта, на которую намекала уже и ситуация начала 90-х: Софья Андреевна держала музыкальный салон. Эта ситуация в полный рост развернулась в 1894-1895 годах и была для Толстого очень мучительна. Он возненавидел Танеева. И вот этот «широкий таз музыканта» - это все было или странным образом подмечено еще в 90-е годы, или предсказано.

Нужно заметить, что главный герой «Крейцеровой сонаты», Позднышев, никаким образом не осужден. Он осуждает себя сам. Он говорит: да, она была живая и теплая, я ее убил. Он прекрасно понимает свою вину. Более того: он говорит о том, что убийство-то на самом деле началось не тогда, когда он нанес ей удар в бок, а когда он ее растлил. Вот об этом, собственно, идет речь у Толстого, и это для него всего важнее.

Надо сказать, что несколько экранизаций «Крейцеровой сонаты» дают нам диаметрально различный к ней подход. В частности, Лев Аннинский в «Охоте на льва» подробно анализирует по-своему замечательную немецкую картину, в которой уже два образцовых арийца — жена и любовник, а муж — такой недочеловек, до некоторой степени азиат. И он как раз сделан таким, если угодно, моральным деградантом.

Но дело в том, что Позднышев и сам признает свою вину. Позднышев никаким образом себя не обеляет. Вот это очень важно помнить. И когда вы говорите, что он старый развратник — он сам себя считает развратным, потому что у него был большой опыт по этой части. Но мы назвать его развратником не можем никак. Жену он любит страстно, и на протяжении этого художественного пространства не изменяет ей ни разу. Поэтому мне кажется, он высказывает существенную толстовскую мысль. Мысль о том, что истинное убийство — это разврат, и что, может быть, воздерживаясь от секса, мы воздерживаемся от какого-то очень страшного расчеловечивания.

Толстой же не обязан быть правым, он не обязан быть учителем жизни. И «Крейцерова соната», и монолог Позднышева — это как раз пример того, что, действительно, заветные авторские мысли отданы убийце. Но убийцей-то он стал именно потому, что живет обычной жизнью, живет как все.

Понимаете, уж если называть вещи своими именами... Розанов довольно подробно писал о том, что в сексе человек бывает либо зверем, либо богом. Возможен как выход вверх, так и выход вниз. Иногда любовная страсть действительно приводит и к садизму, и к доминированию (я помню, у нас с Андреем Шемякиным была совместная статья в «Собеседнике»), и к субституции обладания, когда мы, думая, что обладаем женщиной, пытаемся ей навязать свое эго. Это очень простой психический механизм.

Действительно, из секса может получиться убийство. Из секса может получиться садизм, раскрепощение самого темного инстинкта. И об этом написана «Крейцерова соната» - о страшной изнанке физической любви. И потому у Толстого возникает мысль: а не следует ли от нее воздерживаться? Если собака занимается этим раз в месяц, а другие животные — и того реже, допустим, раз в год; если это действительно у природы такая мудрость и предосторожность, то почему человек развратничает во всякое время дня и ночи, во все сезоны? Наверное, нужно это как-то ограничивать, потому что иначе это приводит либо к убийству, либо к самоубийству, либо к безумию.

Конечно, это мысль стариковская. И правильно пишет Толстой, что никто не последует этой мысли, никто не откажется от секса. Но видеть эту ужасную изнанку, наверное, не мешает — просто для того, чтобы контролировать в себе какие-то вещи, не заигрываться в них.

«Откуда у поклонников Пелевина столько агрессии? Я написал в обсуждении его творчества о дублировании в его романах одних и тех же тем. Меня назвали тупым и попросили не трогать писателя, хотя я к нему прекрасно отношусь».

Есть несколько авторов (не будем их называть), которые действительно как бы формируют секты. Сами они для этого ничего не делают. Секты формируются вне зависимости от их желания. Просто они, видимо, отбирают, отфильтровывают поклонников определенного типа, и сами, наверное, страдают от этого.

Как ни странно, поклонники Сорокина, например, такой агрессивностью не обладают. Видимо, в силу сорокинской довольно широкой жанровой палитры и брутальности его приемов, они люди более терпимые, более широких вкусов. Поэтому даже к тем, кто Сорокина не любит или пытается ему делать замечания, они относятся с добродушной иронией.

Что касается Пелевина, он внушает своим читателям (незаметно — может быть, провокативно, может быть, нарочно) довольно положительную идентичность. Они начинают хорошо о себе думать. Они думают, что раз они читают Пелевина, то они могут с иронической насмешливостью поглядывать на все живое вокруг. Это Пелевин может так поглядывать, а они — далеко нет. Но тем не менее интонация такого высокомерия, снобизма, понтов во многих — не во всех, но во многих — пелевинских сообществах присутствует. Это довольно неприятное зрелище — ничего не поделаешь.

Писатель таким образом расплачивается за своеобразие своего протагониста, за такого лирического героя, который действительно смотрит на людей с брезгливой ухмылкой. Но, понимаете, истинное христианство (вот Ирина Роднянская справедливо считает Пелевина крупнейшим христианским писателем нынешней России) вообще к людям относится довольно требовательно. Конечно, «возлюби ближнего как самого себя» - но «как самого себя»! Там же не сказано, что самого себя мы любим. Просто относись к ближнему как к себе. А к себе такие герои тоже относятся с достаточным скепсисом. У Пелевина нет особых иллюзий насчет человеческой природы. Но надо сказать, что их нет и у Христа. Поэтому это, я думаю, вполне оправданный подход.

Вернемся через 3 минуты.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

«В книге Андрея Кураева «Мастер и Маргарита: за Христа или против» Андрей Кураев говорит, что Маргарита не любила Мастера. Настали безрадостные дни, она оставила его, отдалилась. Согласны ли вы с мнением Кураева?»

Понимаете, Кураев верно обозначает явление, но называет его, на мой взгляд, все-таки слишком радикально. Она не то что не любила Мастера — она не разлюбила его. Но сами понимаете: Мастер — любой Мастер — с какого-то момента отдаляется от Маргариты.

Эта проблема решена (поставлена, во всяком случае) во всех фаустианских историях. Скажем, наиболее известная фаустианская история в России — это «Каменный цветок». Данила-мастер отдаляется от семьи. Дочь унаследовала его гениальность (Танюшка, по-моему — возможно, я путаю). Но одно совершенно очевидно: жить с семьей он не может, он уходит в Гору. И Мастер отдаляется от Маргариты. Она его любит, но проблема в том, что ее любви уже недостаточно — он живет совершенно другими вещами. И Маргарита действительно уходит от него не потому что она его разлюбила, а потому что она внутренне отвергнута. Он внутренне ее отталкивает.

Поэтому иллюзорно и бегство Мастера и Маргариты. Камин, ночной колпак, арлекиновые стекла — идеальная жизнь, в которую они пересажены — она, во-первых, недостоверна, а во-вторых, очень суррогатна. Так счастливы, как в подвале, они уже не будут никогда.

«Удивительна любовь Медведева и Путина к Солженицыну. Оба посещали его при жизни, были на похоронах. Что, думаете, написал бы Александр Исаевич о нашей современности?»

Да, собственно, все уже написал Александр Исаевич о нашей современности. Он сказал именно, что отсутствие национальной солидарности, отсутствие идей, дикая моральная шаткость, полное разложение, отсутствие праведников в этом селе рано или поздно его погубят. Он все это говорил и повторял.

Другое дело, что, возможно, наша эпоха нравилась бы Солженицыну больше 90-х, но полагаю, что он был бы в оппозиции — просто потому что темперамент его был таков. Правда, весьма возможно, что это была бы оппозиция аятоллы, это была бы оппозиция справа.

Я почти уверен, что он бы очень радовался Крыму, и уж конечно он бы радовался в ситуации в Новороссии. Почему? Потому что он считал бы это, мне кажется, залогом воссоединения. Он, если помните, в работе «Как нам обустроить Россию» призывал Россию, Украину и Белоруссию создать некий вариант СССР в миниатюре — Тройственный союз. Потому что трем славянским народам нечего делать друг без друга.

Я, естественно, такого подхода не разделяю и не думаю, что такой подход мог что-то остановить в 1991 году. Хотя, как вы знаете, о распаде СССР очень сожалею. Но в том, что происходит сейчас, я залога объединения не вижу. Вижу, наоборот, залог полной несовместимости. Конечно, ситуация болезненная, выморочная, и она могла быть избегнута.

Надя просит наконец все-таки ответить ей:

«С удивлением обнаружила, что фильм «Весна на Заречной улице» сделала команда (ну, это не команда, а тандем, условно говоря) Хуциев-Миронер». Тодоровский — да, там действительно оператор Тодоровский.

«Сложно поверить, что Хуциев и Миронер задумали вскоре после этого «Заставу Ильича», «Июльский дождь»». Ну, извините, на «Заставе» Миронер отпал, а в «Июльском дожде» он вообще никак не присутствовал.

««Весна на Заречной улице» - это «первый блин» большого художника или в «Весне» есть нечто большее, чем мы привыкли думать?»

Надя, меня очень долго (и не знаю, успешно ли) учили смотреть в картине не сюжет, а мазок. Видеть не пафос, не замысел, а технику. Вот и вы пытаетесь в «Весне на Заречной улице» видеть производственную драму о вечерней школе. А фильм не про это. Хуциев снимает про воздух времени. И он — гениальный изобразитель этого воздуха времени. Марлен Мартынович, если вы меня слушаете (а вы иногда слушаете), хочу вам лишний раз напомнить, что вы гений. Он каждую свою картину снимает не просто как диагноз эпохи, а как слепок этой эпохи.

Вспомним «Послесловие», где столкнулись идеализм Плятта и прагматизм Мягкова. Мягков тогда же у Ланского в «Летаргии» сыграл похожую роль. Но конечно «Послесловие» - картина подлинно великая. Хотя, на мой взгляд, из всех фильмов Хуциева она самая камерная, не самая масштабная.

Потрясающий портрет эпохи с ее растерянностью, с ее такой джазовой неустроенностью, я бы сказал, с ее беспочвенностью, создан в «Заставе Ильича». «Был месяц май» - удивительное воспоминание об атмосфере Победы. Поразительно точный по диагнозу фильм «Июльский дождь». И надо вам сказать, что абсолютно великая картина - «Невечерняя», которая сейчас стала дилогией — действительно, материал позволяет. Она ставит диагноз нынешней эпохе — не буду пока говорить, какой. Тут речь идет о той же вечной толстовской «духовной расшатанности», наблюдаемой им везде. А в “Infinitas”, в «Бесконечности», в великом фильме, тоже как все остро!

Мне кажется, что Хуциев передает воздух времени. Густеющий воздух 2-й половины 60-х в «Июльском дожде» - в сценарии Гребнева этого еще не было. Это сделал Хуциев, это появилось в картине благодаря его мощному чутью и благодаря удивительной способности — и его, и операторов (кстати, Тодоровский уже не имел никакого отношения к «Заставе Ильича», «Заставу» снимала Маргарита Белихина) — поразительной способности Хуциева так настропалить оператора, чтобы он снимал самое главное, абсолютно точно.

Д.Быков: Крым не раз еще нас удивит

Неслучайно многие съемки Хуциева стали цитироваться как документальные: сцена вечера поэтов в Политехническом, или сцена ветеранов в садике у Большого театра («Яблони в цвету»). Это встреча, где Визбор — один из этих ветеранов. Только, пожалуй, присутствие Визбора в кадре и показывает нам, что это не документальное кино.

Хуциев снимает про воздух времени. Этот воздух времени в «Весне на Заречной улице» очень чувствуется. Вы, пожалуй, сравните два фильма - «Высоту» Зархи и «Весну на Заречной улице». Вы увидите, где идеологическое задание... Хотя Зархи — большой режиссер, но в его фильме идеологическое задание довлеет всему. А у Хуциева есть чудом попадающие в кадр живые приметы. И, конечно, там очень остро поставлена главная «оттепельная» проблема: народу надо заново учиться взаимодействовать с интеллигенцией.

Потом только 10 лет спустя это выплыло у Киры Муратовой в «Коротких встречах». Помните, как девушка, непрофессиональная актриса, говорит Муратовой: «Вот я стала у вас книжки брать — от одних отстала, а к другим не пристала. Свои меня уже не берут, а вам я тоже без надобности, для вас я чужая». У Нины Руслановой в картине та же проблема. И вот эта проблема — что народу надо заново учиться с интеллигенцией жить и разговаривать — поставлена в «Весне на Заречной улице».

Татьяна Хлоплянкина (царствие ей небесное) в замечательных статьях о Хуциеве, в замечательной книге о «Заставе Ильича» подробно расписывала его творческий почерк. Действительно, откуда у Хуциева берется просто буквально запах? Все фактуры пахнут! Помните, когда осенью горят листья, сучья, и через этот дым идут герои в «Заставе Ильича», в осеннем эпизоде. Откуда это ощущение тревоги и радости жизни?

Точно так же в первом кадре «Весны на Заречной улице», когда учительницу везут по грязной дороге в этот рабочий поселок, мы чувствуем, во-первых, сам показ этой дороги. Кончилось в кино время идеализма и лакировки. Начался показ жизни с ее грязью, темнотой и с ее свежестью. Чувство свежести, обновления в «Весне на Заречной улице» колоссально.

Не будем забывать, что именно оттуда вышла великая песня «Когда на улице Заречной в домах погашены огни». В этой песне есть ощущение тревоги, довольно острой, а вовсе не благостность обычных советских фильмов о пролетариате.

«Почему, по словам Цветаевой, в поэме Маяковского «Хорошо» лучшая сцена — прощание Врангеля с Крымом? Неужели Маяковский смог понять трагедию врага?»

Понимаете, Маяковский вообще ближе к 1927 году стал понимать трагедию проигравших. Потому что среди этих проигравших оказался он сам. Это тогда он сказал, что иногда время задвигает Пастернака, а выдвигает Маяковского, а иногда — наоборот. Он понимал, что время задвигает его.

Поэтому ему был понятен император, вызывал у него сострадание. В стихотворении об императоре появляются черновые — потом, конечно, отброшенные — строчки «Коммунист и человек не может быть кровожаден». Появляются и нотки сочувствия при изображении отъезда Врангеля. «На оба колена упал главнокомандующий», «Ваше превосходительство, грести? Грести». Когда уже под пулями, при появлении преследователей, за секунду до того, как последняя пядь крымского берега станет красной, советской, он падает на колени, прощается с крымской землей, прыгает в лодку и после этого отчаливает.

Вы же знаете, как происходила эвакуация из Крыма. Крым — вообще такая вечно пограничная точка в России. Крошечный полуостров, на котором вершатся судьбы. Не раз еще он нас удивит. Поэтому, конечно, для Врангеля эта последняя пядь русской земли под ногами — одна из самых больших трагедий, один из величайших моментов его жизни. И главнокомандующий Врангель, конечно, изображен у Маяковского с долей сочувствия.

Я думаю, что и Колчак у него был бы изображен с долей сочувствия. Помните, уже в «Окнах РОСТА» о нем говорится без особой враждебности, а скорей со снисходительностью. «Пробегом в вашем городе, даю единственную гастроль Верховного правительства» - это жалкость, это уже интонация победителя у Маяковского.

Он вообще не был кровожаден. Он был кровожаден в ранней поэме «150 000 000» (1922 год), но в зрелые годы предпочитал толерантность.

И больше скажу: он напечатал в «ЛЕФе» статью Перцова об анекдоте в 1927 году — первый опыт исследования советских анекдотов. Он говорил, что анекдоты — это самоутешение, в некотором смысле самоублажение проигравшего класса. Но мы не можем запретить проигравшему классу фрондировать в кулак, иронизировать под подушкой. Это довольно милосердная точка зрения, тем более что, судя по тотальности рассказывания анекдотов в России, проигравшим классом является все население страны.

«5 июня — 120 лет Федерико Гарсиа Лорки. Можно ли несколько слов о нем? Прочитайте что-нибудь на ваш вкус».

Я прочитал бы, наверное, «Любовь моя, цвет зеленый». Я как-то люблю эту вещь больше всего. Помните: «Когда патруль полупьяный вбежал, сорвав карабины...» Но говорить о Лорке я не считаю себя вправе, потому что я его недостаточно знаю.

Когда-то Иван Семенович Киуру, муж Матвеевой, подарил мне двухтомник Лорки, вышедший тогда чудом и абсолютно недоставаемый. Но они имели доступ в Книжную лавку писателей и мне его там купили. Он заставил меня прочесть Лорку, и прежде всего пьесы. Потому что романсы и романсеро более-менее читали все.

«Велосипед Бастера Китона» произвел на меня впечатление, и вся сюрреалистическая драматургия имела некоторый вид. Но по большому счету стихи его показались мне, как бы сказать, однообразными. Мне очень понравился цикл его лекций о поэзии (они были в том же двухтомнике), а вот собственно стихи...

Рафаэль Альберти мне тогда нравился больше. Мой любимый сборник был “Marinero en Tierra” («Моряк на суше»), я из него цитировал направо и налево. И сейчас, кстати говоря, когда был наш вечер с Еленой Ревич и ее коллективом, и мы показывали испанские стихи.

Многие испанские авторы мне нравились гораздо больше. С одной стороны, ранний Альберти, до его коммунистических сонетов. С другой, Мигель де Унамуно мне всегда казался гением. Или Леон Фелипе — все, что я мог достать и прочесть. Но Лорка мне как-то казался, с одной стороны, темным, слишком произвольным, а с другой, действительно каким-то несколько механистичным, однообразным. Но это все, наверное, была моя молодость. Сейчас если бы я и перечитал вдумчиво, то, наверное, увидел бы там неземные красоты.

Да и вообще Лорка из всех испанских поэтов, как ни странно, самый жизнерадостный и самый нормальный. То отчаяние, которым переполнен Леон Фелипе, и те призрачные, летучие, даже и не вполне обплотненные образы, которыми наполнена его поэзия, такие дымчатые конструкции — это, конечно, гениально. И Ахматова права: «Проклятый старик, я должна была это написать!». Но в этом все-таки есть момент какого-то однообразия. А Лорка, если угодно, более здоров. И конечно, его образность, фантастически яркая, производит впечатление.

Лорку, я думаю, надо читать или в 12 лет, или в моем нынешнем возрасте. А я прочел в 20 и поэтому восторга не испытал.

«Прочитал «Убить пересмешника». Пронзительная вещь, спасибо! Поговорите о ней. Почему-то некоторые книги прочтешь, и остается ощущение, что что-то родное умирает рядом. Хочется плакать — и страшно забыть. Можно ли назвать Аттикуса идеальным героем? По-моему, в романе есть доля иронии относительно идеалистов — той же, что и в «Хромые внидут первыми» О'Коннор».

Понимаете, это вообще забавная идея — как-то в рамках «южной готики» сравнить «Убить пересмешника» и Фланнери О'Коннор. Я, кстати, придерживаюсь мнения, что выведенный там под именем Джилла синеглазый мальчуган Трумен Капоте приложил руку к роману. Вообще известно, что Харпер Ли была его правой рукой во время работы над “In Cold Blood”. Она опрашивала людей, ездила с ним по южным штатам, отслеживала путь беглецов. В общем, фактуру они собирали вместе. Естественно, что в порядке дружеской помощи ей он вполне мог взять ее роман «Поставь сторожа» и превратить его в шедевр. Сейчас его напечатали, этот как бы пра-«пересмешник», но книга явно не выдерживает никакой критики, хотя написана она очень хорошо.

Чем отличается роман Харпер Ли от традиционной «южной готики»? Это довольно интересная тема. Скажем, ровно та же история — появление Страшилы Рэдли, дом с привидениями, глициниевые улицы, обязательный судья, непременная старуха, которая учит всех жить, негритянская служанка (пардон, афроамериканская) — все это уже есть у Капоте в романе «Другие голоса, другие комнаты», который существует у нас в блестящем переводе Голышева.

В чем там, собственно, дело? «Убить пересмешника» вообще очень сильно отличается от «южной готики» - и от главного ее представителя Фланнери О'Коннор, и от не менее важного Карсон МакКаллерс (просто Фланнери гораздо талантливее).

Что такое «готика» в принципе? Мы часто забываем это слово. Готика — это убеждение, что мир лежит во зле. Что мы живем на крошечной площадке, «пятне света», которое со всех сторон окружено ужасом. И стоит нам чуть ступить за эту границу, как нас начнут поглощать предельно темные, очень страшные силы. Это то, о чем, собственно, Мэкен написал «Великого бога Пана», а Стивен Кинг под сильным его влиянием — “Revival”. А “Revival” вообще лучший роман позднего Кинга, самый безжалостный и самый умный.

Вот это ощущение, что за пределами светлого пяточка нашей жизни нас караулит сплошной безвыходный мрак, есть у Фолкнера. И оно в огромной степени у Фланнери О'Коннор. Там человек — не хозяин ничего. Человек в католической традиции (она ревностная, яростная католичка) живет в мире, окруженном темными силами, и почти всегда эти силы раздавливают его. Разве что в рассказе «Храм моего тела» или в моем любимом рассказе «Озноб» человеку дана надежда. Что касается «Хромые внидут первыми» и уж особенно, конечно, «Хорошего человека найти нелегко» (произведения, на мой взгляд, несущего печать психической патологии) — это, конечно, ощущение, что ты можешь быть любым героем, но ты побежден изначально.

А вот у Харпер Ли этого нет. У Харпер Ли конечно в лучших традициях «южной готики» главный герой — негр, которого они спасали — все-таки гибнет, потому что пытается бежать. Его застрелили и Аттикус не успел его спасти. Но добро в конечном итоге торжествует. Всегда все герои оказываются добрее, чем кажутся. Несчастная морфинистка, которая заставляла Глазастика читать ей вслух, завещает ей цветок магнолии. Страшила Рэдли оказывается добрым и полезным человеком — таким своего рода Капитаном Немо, который помогает Аттикусу и который вместе с ним борется за добро. У Джима все заканчивается благополучно...

Больше того: помните сцену, когда Глазастик прибежала к тюрьме, которую собирались брать штурмом? Там Аттикус выступил против разъяренной толпы, и появление Глазастика Финч, которая затараторила свои милые глупости, образумило этих страшных фермеров, потому что один из этих детей был ее одноклассником, а отец этого ребенка как раз уже наставил на Аттикуса ружье. Тут она что-то забормотала, этот фермер сказал: «Да, юная леди, простите, ваш отец может идти», и все кончилось благополучно.

Люди, по Харпер Ли, вообще добры. Скажем, в романе Мэмета “The Old Religion”, где описан совершенно реальный случай линчевания еврея, обвиненного в изнасиловании и убийстве (очень известная американская история) — в этом романе люди, конечно, предстают чудовищами. Это очень страшная книга. Она еще и написана таким страшным, вязким языком, как раз глазами жертвы, страдающей, конечно, массой обсессий, запуганной. И весь роман такой — обсессивный. Когда читаешь Мэмета, там на Юге вообще царит беспросветное невежество, агрессия и злоба. У Харпер Ли этого нет.

У Харпер Ли все время дается надежда. Более того: она смотрит на эту историю глазами Глазастика. Глазастик Финч вообще любимая героиня американской прозы. Мало того, что она чистая и трогательная девочка — она воспитана в гуманистической традиции.

Поэтому книга Харпер Ли для 1962 года, да и вообще для 60-х годов в Америке, стала таким своеобразным противовесом «Повелителю мух». Потому что Голдинг, который тоже тогда уже был объектом изучения в школах, говорит: весь мир — это страшный необитаемый остров, на котором торжествуют люди типа Ральфа и умирает добрый Хрюша. А Харпер Ли говорит: нет, человечность побеждает, остается надежда, и все мы — Аттикусы.

Д.Быков: Из секса может получиться убийство. Из секса может получиться раскрепощение самого темного инстинкта

Поэтому конечно, если бы Фланнери О'Коннор дожила и прочла бы «Убить пересмешника» (а насколько я помню, она не дожила до этого), я думаю, ее отношение к книге было бы крайне скептичным. А критиком она была жестоким.

«Дель Торро говорил, что желал бы снять историю Пиноккио на фоне зарождающегося фашизма. Как по-вашему, можно ли вывернуть сюжет? Например, живой мальчик деревенеет и пополняет фашистские ряды деревянных мальчиков и девочек, как лилипут в «Жестяном барабане». Или странствует с Карабасом. Или высеченная сосновая марионетка начинает оживать в момент, когда все вокруг ликуют, от выходящего из них зла». С этой вашей мыслью я солидарен. «Допустим, что нос у него увеличивается не при лжи, а когда он цитирует Муссолини».

Это очень остро, вы правы. Такая история возможна. В некотором смысле «Жестяной барабан» - это такая вывернутая наизнанку сказка, вывернутый наизнанку Питер Пэн. Но вообще понимаете, какая история: история об ожившей кукле имеет свой архетип, свою единственным образом рассказанную фабулу. История о восстании кукол, о восставшей кукле — это всегда история о свободе. Потому что фашизм — это наоборот закукливание, а сюжет такой истории — это всегда превращение куклы в человека, робота в человека.

Эта история, которая у Алексея Толстого, в вольном пересказе Коллоди. Он пересказал «Пиноккио» очень свободно. У Буратино, кстати, нос не растет. Но что особенно важно, эта история пересказана Пастернаком в «Слепой красавице», где описан крепостной кукольный театр и восставшие артисты.

Эта история — о свободе, ничего не поделаешь. О фашизме она бы не получилась.

Вернемся к этому разговору через 3 минуты.

НОВОСТИ.

Д. Быков

Понимаете, в чем ужас: я привык в «Одине» разговаривать с предельной откровенностью. Может быть, это и приводит к некоторому интересу к программе. И раз уж мы действительно общаемся ночью, и у нас действительно такое дружеское общение, все, кому неинтересно, уже отсеялись, я не вижу смысла утаивать какие-то свои заветные мысли. Но лекция «Русский треугольник» меня самого привела к выводам настолько странным, что я ее как-то не решаюсь прочесть в Москве. Это пересказ моей большой статьи, которую я не решаюсь и напечатать.

Я сейчас прочел ее в Лондоне — я туда съездил — перед довольно большой русской аудиторией. И хотя они там довольно толерантные ребята, и с большой ностальгией относятся ко всему, что приезжает из России, но даже там она вызвала известное негодование — сдержанное, понятное дело. И вот мне предстоит 12 июня читать ее в «Эрарте» в Петербурге. «Эрарта» - это такой замечательный клуб, где мне уже приходилось выступать. Если б вы знали, как я не хочу это делать! Как я, грубо говоря, боюсь.

А почему? О чем эта лекция? Видите ли, если излагать ее конспект, он сводится к анализу треугольной структуры российской семьи, которая существует (к сожалению или к счастью, уж не знаю) всего в двух областях: в литературе и во власти.

Во власти такая семья — это Ленин, Крупская и Арманд. Во главе такой семьи находится мужчина. До этого еще, скажем, семья Александра II: с одной стороны Мария Александровна, а с другой — Долгорукова.

Во власти — мужчина, у которого есть 2 женщины: жена официальная и жена неофициальная. Кстати, в таком же «русском треугольнике» долгие годы прожил принц Чарльз, но началось-то это с нас.

А в литературе во главе угла стоит женщина, которой служат двое мужчин. Это Панаева (и Некрасов с Панаевым), это Шелгунова (и Шелгунов с Михайловым), это Захарьина (и Герцен с Гервигом) — совсем страшная, совсем болезненная история, это Ольга Сократовна (и Чернышевский с Добролюбовым) — Добролюбов тоже был в нее влюблен, и она это поощряла. И, конечно, самый известный вариант — это Лиля и вокруг нее Осип Брик и Володя Маяковский.

Почему так получается, почему такая семья наиболее эффективна? А это изложено в романе Чернышевского «Что делать?». Мораль этого романа очень проста: пока в России не будет свободной семьи, о политических свободах можно забыть.

Это мысль Пушкина, кстати говоря, из его «Записки о народном воспитании»: пока российская семья является школой рабства, воспитывать свободных людей в этой семье нельзя.

Ведь Добролюбов абсолютно прав в статье о «темном царстве». «Темное царство» - это не купеческий город Калинов на Волге. «Темное царство» - это русская семья, во главе которой стоит Кабаниха и Дикой. Это семья патриархальная, в которой муж — абсолютный хозяин, в которой женщине для того, чтобы заявить о себе, приходится совершать суицид.

Можете сколько угодно возражать мне, что Катерина — развратница, но до измены Катерину травили не за разврат, а просто за то, что она единственное пятно человечности, яркости, красоты, доброты в этом диком мире, где мировоззрение странницы Феклушки является основополагающим.

Я даже не знаю, надо ли мне эту лекцию анонсировать. Во-первых, я знаю, волшебное слово «Один» там, конечно, работает, но там, собственно, не так много и места. И я совершенно не хочу вокруг этой лекции создавать ажиотаж. Спасибо вам, конечно, что вы спросили. Но в общем эта лекция о том, что, как мне правильно сказал в Лондоне один раздраженный зритель: «Вы доказываете, что изменяя жене, мы приближаем политическую свободу».

Я не хочу этого сказать! Я совершенно так не думаю. Но так объективно получается из этого романа! Ведь «Что делать?» написано на материале истории совершенно реальной семьи, о чем я там довольно много рассказываю.

Ведь история Шелгуновых и Михайлова — это не история человека, который влип в чужое гнездо и вытесняет оттуда мужа. Это история «тройственного союза». И эти «тройственные союзы» были чрезвычайно эффективны. Понимаете, ведь Тургенев был ближайшим другом Луи Виардо — и любовником его жены. И все втроем замечательно себя чувствовали. Некрасову эта ситуация, как ни странно, давала некоторый необходимый стимул для писания стихов, потому что некрасовская лирика — это лирика с отрицательным протагонистом. Вот это очень важно.

Мне представляется, что пока у нас не будет легитимизирована сколько-нибудь свободная семья... Я не говорю о коммуне вроде слепцовской, которая кончила очень плохо, или о коммуне вроде Алекса Лесли, или о коммуне Мэнсона — это явления другого плана. А русское явление — это треугольник. Такое же русское явление, как толстый журнал.

Я надеюсь, что я никого этим не оскорбляю, ничью мораль этим не колеблю. Я убедительно вас прошу: если вы не согласны, то вы и не ходите слушать эту лекцию. Ну а если согласны — приходите, поговорим. Во всяком случае, я там буду стоять у входа и какую-то часть людей смогу обилетить. Наверное. Волшебное слово вам в помощь.

«Как вы относитесь к высказыванию Владимира Мединского о том, что Министерство культуры не будет помогать...» Ну да...

Я вообще к Владимиру Мединскому отношусь с заслуженным интересом. Он, по крайней мере, заслужил этот интерес. Многие называли мой с ним разговор на «Дожде» провалом, а мне он казался очень важным. По-моему, там достигнута некая новая интонация разговора с властью, когда ты все, что надо, говоришь, но при этом воздерживаешься от хамства и при этом не переходишь в прямую грубую полемику.

Не то чтобы я боялся Мединского. Я просто знаю, что Мединский отнюдь не глуп. Да и вообще, зачем все время хамить? Проще же хохмить.

А вот история насчет того, что они не будут поддерживать... Я Бога молю, чтобы Министерство культуры меня не поддерживало.

Д.Быков: Когда вы уходите в профессию, вы немного стираете себя из реальности, немного перестаете быть человеком

Я не участвую ни в каких таких общественно-контролируемых, общественно-попекаемых проектах. Не хожу на фестиваль на Красной площади, потому что не считаю его главным: мне кажется, что Красная площадь — не место для книжного фестиваля. У этого места другое семантическое поле, другие ассоциации. На лобном месте, мне кажется, не нужно проводить книжный фестиваль. Хотя многие интеллектуалы, я уже говорил, там побывали.

Я не хочу, чтобы мне помогало Министерство культуры. У меня принцип очень простой: чтобы оно мне не мешало — и дай Бог здоровья! Слава Богу, моя работа не связана с необходимостью государственного финансирования или публичной рекламы. Тем более, что рекламу мне и так разнообразные лоялисты делают усиленно, врут про меня как про мертвого — но тем веселее.

Я могу только напомнить слова Давида Самойлова: «Благодарите судьбу поэта за то, что вам не нужны легкие, чтобы дуть в мундштук гобоя и флейты. Что вам не нужно беглости пальцев, чтобы не ошибаться на фортепиано. Что вам почти ничего не нужно, а все, что нужно — всегда при вас».

Понимаете, вот все, что мне нужно — оно при мне есть. Я прошу об одном: чтобы мне не мешали. Дай Бог, это и получится. Я же тоже, в общем, никому не мешаю. Или если мешаю, то главным образом мировоззренчески. Скорее уж я мешаю некоторым коллегам, которые, может быть, хотели бы, чтобы меня не было, но я вынужден их огорчить.

Понимаете, я все-таки пытаюсь, Илюша, ответить на ваш вопрос насчет куклы. В истории литературы есть такие закономерности, которые пока не объяснены. Почему белок сворачивается, укладывается единственным образом? Почему ДНК имеет две бороздки? Почему некоторые сюжеты (по-моему, Колмогоров это показал) могут быть рассказаны единственным образом, в единственном объеме, с единственным набором сюжетов?

Наиболее интересные закономерности отследила Ольга Фрейденберг, которая первая до этого додумалась в «Поэтике сюжета и жанра». Кузина Пастернака, его двоюродная сестра (по отцу, она дочь сестры отца).

Она ставит вопрос очень правильно: почему в тех или иных сюжетах появляется обязательная фабульная последовательность и обязательный круг персонажей, без которого эту историю не расскажешь? Она отслеживала эту ситуацию на античной литературе. Я отслеживал на появлении Мавры и Гурия в пастернаковской пьесе «Слепая красавица».

«Слепая красавица» - это история о бунте актеров крепостного театра. В ней есть свой Карабас-Барабас, в ней есть пожар. Но самое поразительное, что в ней есть Гурий и Мавра — эти странники, куда более положительные, но зачем-то необходимые, как лиса Алиса и кот Базилио. Вот понимаете, зачем-то они в этом сюжете нужны.

Так вот во всех сюжетах об ожившей кукле присутствует революция. Можно конечно это назвать «восстание масс и фашизм». Но фашизм — это явление глубоко реакционное. И уверяю вас, что Пиноккио взбунтовался бы против фашизма. Фашизм — это окостенение страны, омертвение ткани — государственной, культурной и социальной, всей.

Поэтому сегодня, например, в России, когда мы переживаем период реакции, никакая ожившая кукла невозможна. Кукла оживает, очеловечивается тогда, когда человечность становится более привлекательной, когда зрелище свободы завораживает нас.

И самый популярный сюжет об ожившей кукле — это конечно «Три Толстяка». Это Суок. Это революция, которую возглавляют Просперо и Тибул.

И эта же история, кстати говоря, такая освежающая революция, происходит, как ни странно, в «Войне с саламандрами». Потому что история ожившей куклы — это частный случай истории очеловечившегося животного.

Вы можете спросить, а как же обстоит дело с «Островом доктора Моро». Примерно так и обстоит: восстание этих зверей - «разве мы не люди?». Им навязывали порабощение, они восстали. Правда, это восстание привело к еще большей животности. И в случае Шарикова тоже ничего хорошего не вышло. Но революция присутствует в этом сюжете, потому что революция — это массовое превращение одного биологического вида в другой, угнетенных в хозяев. И сюжет о восставшей кукле — этого же ряда.

Кстати говоря, сюжет «Приключений Электроника» («Рэсси — электронный друг» и «Электроник — мальчик из чемодана», насколько я помню) — это же тоже было первым провозвестием перестройки в России. Первым намеком на русскую свободу. Фильм о братьях Торсуевых стал первым знаменем того, что близки перемены. Робот становится человеком. У Электроника появляется личная воля. И кукла (мы все, тогдашние куклы) обретает жажду воли. Воли в обоих смыслах.

Поэтому никак вы не впишете сюжет об ожившей кукле в фашизм.

«Одно из главных событий в российской поп-культуре — новый альбом Монеточки, причем особенно тексты песен. Знакомы ли вы с песнями этой девушки и как оцениваете?»

Я поздравляю Монеточку, которой только что исполнилось 20 лет. Она человек мне отнюдь не чужой, потому что мой сын — ее фанат. Она поет, как он говорит, «зверюшливым голосом». Потому что зверюши из нашей с Лукьяновой книжки примерно так и разговаривают.

Я очень люблю Монеточку. Мне ужасно нравится песня «Нимфоманка». Это просто хорошие стихи, такая вариация на фон Триера, как мне кажется. Да и вообще все стихи в этом альбоме очень смешные. Мне и первый ее альбом очень понравился (это уже третий, насколько я помню).

Вообще Лиза Монеточка — молодец. Мне потому это приятно, что она обо мне тоже хорошо отзывается. Помните как сказала Виктория Токарева: «Лучшим стилистом сегодня я считаю Алексея Иванова за одну его фразу. Он сказал, что лучшим стилистом сегодня является Виктория Токарева. Стиль этой фразы мне очень нравится». Вот так и я. Я люблю Монеточку. Но я ее люблю не за то, что она меня хвалит (я ее начал хвалить еще до этого). Я ее люблю потому что мой сын ее много слушает, а девушки моего сына обычно мне нравятся чрезвычайно.

«Что вы скажете о проклятии Лермонтова «Настанет год, России черный год»? 1914, 1941 — неужели Россия снова в полосе предсказания?».

Понимаете, это звучит красиво. Действительно, российская история и судьба так наглядна, что иногда думаешь: да, автор действительно имеет это в виду — Господь управляет Россией непосредственно, чтобы мы поняли. Отсюда сходство фамилий нынешнего президента и главного предреволюционного фаворита. Отсюда явное сходство Савинкова и Савенко (только один Лимонов, а второй Ропшин — два псевдонима двух писателей). Отсюда, конечно, и явное сходство того 14-го года с 14-м годом сейчас.

Но я не думаю, что это проклятие Лермонтова. Я думаю, что такие совпадения посылаются нам иногда для того, чтобы привлечь внимание к явно существующей проблеме.

«Если бы вам пришлось оставить для себя и для детей одну книгу о 2 мировой войне, какую бы вы выбрали? В крайнем случае, три книги».

Наташа, подозреваю, что это была бы «Буря» Эренбурга, потому что там поставлен антропологический вопрос вместо социального. Он мне кажется более интересным. А может быть, «Обезьяна приходит за своим черепом» Домбровского — не знаю, не уверен.

Меня интересует осмысление. Но из чисто военных мне очень трудно назвать. Это мог бы быть и «Сотников» Быкова. Но ведь «Сотников» - не о 2 мировой войне. «Сотников» - о человеческой природе.

Я, наверное, недостаточно знаю западную литературу о 2 мировой войне. А в российской, наверное, вне конкуренции дилогия Гроссмана, причем первая часть мне нравится больше. Но мне кажется, что рассказы Бориса Иванова, или повести Василия Курочкина, или Константин Воробьев говорят о войне какую-то другую, может быть, более страшную правду.

Да, наверное, я бы оставил Константина Воробьева - «Убиты под Москвой» или «Крик». «Крик» мне кажется великой повестью, абсолютно. Самой великой из того, что написано о войне. Но ведь это же столько всего сразу приходится отметать! Так что нет, одну выбрать не могу, и три не могу. Но Воробьева — да.

«Если сравнить Пушкина и Байрона, кто из них модернее? Мне кажется, что Байрон. Он более в европейском тренде. Хотя и считается, что Пушкин перерос романтизм. Мне кажется, что Байрон раскованнее, а Пушкин, может быть, просто сильнее как поэт».

Видите ли, сравнивать Пушкина с Байроном не совсем корректно хотя бы потому, что одного мы читаем по-русски, а второго по-английски. И оценить их может только такой амбидекстер, если угодно — человек, который двумя языками владеет как двумя руками, одинаково свободно и обаятельно. Я таких людей видел очень мало.

Байрон безусловно великий поэт, создатель некоторых жанров. Пушкин его, конечно, перерос — но ведь и Байрон перерос романтизм. «Дон Жуан» («Дон Гуан») - это уже совершенно не романтическая поэма. Роман в стихах. Да в общем, уже и «Чайльд-Гарольд» - такое прощание с байронизмом.

Что же касается того, кто из них значительнее как поэт... В свое время Пушкин говорил, что высшая художественная смелость — это смелость изобретения, смелость Гете в «Фаусте». В этом смысле они оба изобрели свои литературы. Байрон стоит у истоков всей англоязычной поэзии, и 19, и 20 столетия. Он повлиял на нее больше, что Вордсворт и Кольридж.

Я думаю, его влияние сопоставимо только с влиянием Браунинга, которого я считаю действительно абсолютно гениальным поэтом, без преувеличений. Я много пыхтел над Браунингом и считаю этого поэта исключительным. Особенно, конечно, «Сорделло», но и «Пиппа проходит», и «Черная башня». Гений. Вот его бы я сравнил с Пушкиным, потому что он родоначальник многих жанров и стилистик.

«Недавно, отвечая на вопрос Наташи о книге Веллера, вы высказали резко негативное отношение к попыткам реабилитации Фаддея Булгарина. Сейчас, когда читаю Веллера, понимаю, зачем ему понадобилась эта странноватая реабилитация. Это продиктовано острым недовольством полного отсутствия в русской литературе настоящего активного положительного героя — классического западноевропейского man of action».

Дорогой мой Виталий, видите ли, у Булгарина ведь не man of action. У Булгарина сначала авантюрист, потом обыватель.

Я читал Ивана Выжгина — от нас это требовалось на журфаке. Бабаев очень внимательно относился к чтению литературы «второго ряда»: Марлинского, Павлова, Булгарина. Потому что это проясняет контекст. И конечно гениальная пародия Феофилакта Косичкина (он же Пушкин) на Выжгина — помните: «Господин и госпожа Выжгины покупают деревню и с радостью сообщают о том почтенной публике», глава последняя «Мышь в сыре».

Это не активный герой, это обыватель. Авантюрист? Он тоже не всегда является там трикстером. Более того: он не всегда является действующим героем. Эту разницу очень тонко показала Новелла Матвеева. Почему я эти стихи и поставил эпиграфом к «Остромову»:

Глупцы, пускаясь в авантюру

С одной лишь низостью в душе,

Себе приписывают сдуру

Всю авантюрность Бомарше.

Естественно, у бомаршистов

Ум изощрен, размах неистов.

Сейчас дракона обкрадут,

Змею вкруг пальца обведут.

Но жертвы их корысти страстной,

Как поглядишь со стороны,

То беззащитны, то больны,

То простодушны и несчастны.

Так верят в добрую судьбу,

Столь кротко носят на горбу

Груз незаслуженных мучений,

Что Бомарше, добряк и гений,

Перевернулся бы в гробу.

Так что вы не путайте, скажем, Выжгина с Фигаро. И не путайте, скажем, Остромова с Бендером. Потому что хищник — это совсем другая история. Выжгин, во-первых, это не положительный герой, несмотря на его последующее преображение. А во-вторых, он не авантюрист в высоком смысле. Он авантюрист в смысле низком. Он хитрец и в общем, чего там говорить, подонок. Как у Пушкина: «Фризовая шинель, кража, бегство».

Д.Быков: У Пелевина нет особых иллюзий насчет человеческой природы

А то, что у этого романа были большие тиражи... Помилуй Бог, если у Донцовой большие тиражи! Русский человек любит читать, а в душе издеваться. Голосовать, а в душе издеваться. Это такой хитрый modus operandi, когда только человек почувствует себя автором бестселлеров, как Булгарин, а в литературу будет занесен под «иуда-предатель». Авдей Флюгарин — флюгарка, вертится, куда ему скажут. И никто его не будет любить.

Но Веллер имеет право, ему нравится взрывать общественное мнение. В «Огне и агонии», замечательной книге, так много точных формул, что не вижу смысла с ней полемизировать.

«При чтении «Хождения по мукам» не было ли у вас ощущения, что Даша и Катя — это две биографии одной личности?»

Да, конечно. По сути дела, роман из той же серии, что и «Тихий Дон», и «Доктор Живаго», и, как ни странно, «Лолита». Это история адюльтера, история бегства с любовником. Просто у Толстого они раздвоились, потому что Алексей Николаевич Толстой вообще был очень двойственная натура.

Понимаете, какая история: почему Даша и Катя? Кстати говоря, все приметы такого фаустианского романа там присутствуют. Просто Кате достался умирающий муж Николай Николаевич — он умирает, потому что она его оставила, а Даше — мертвый ребенок. Это очень страшные вещи, страшная сцена. Помните, когда она проснулась, он умер, а у него волосики дыбом? Она говорит: он умер, а меня рядом не было, он один встретил смерть.

Это очень страшный эпизод. Этот мертвый ребенок как раз и символизирует нежизнеспособное общество. Эта деталь — смерть ребенка, новорожденного или чуть побольше — проходит через всю серию фаустианских романов, начиная с «Воскресения» Толстого.

Так вот в Толстом, наверное, тоже были 2 души. Катина — более обывательская, более спокойная. Даша — более буйная, более романтическая. Ведь врут все, что Толстой — только «красный граф», только создатель панегирических сочинений типа неудачного «Хлеба», только посредственный писатель, обслуживающий престол. Нет, у Толстого были прозрения поразительной силы. Он гениальный описатель массовых безумий. Поразительный описатель людей, индуцированных или безумием, или верой. Он замечательный летописец 20-х годов - «с острой усмешечкой», как писал ему Горький.

Действительно, в нем есть обывательщина от Кати, стремление к покою. Но есть в нем и Дашин романтизм, и Дашина приподнятость, и Дашина «любовь к любви», как там замечательно говорит этот поп-расстрига.

Мне кажется, что путешествие этих героев через Россию — это конечно душа Толстого, так причудливо разделившаяся. Помните, как у Блока: «Душа скитается по России в двадцатом столетии».

«Страсть женщины в творчестве Манна и Флобера. Эмма Бовари и жена Потифара». Ничего не вижу общего, к сожалению. Даже больше того.

Тут вот, кстати, обсуждается, что я люблю стилистическую чистоту. НРЗБ высказывает эту мысль. Не является ли это свидетельством моего скрытого архаизма? Нет. Как раз модернист из модернистов Флобер особенно стремился к стилистической чистоте. Вообще мне кажется, что вы неправы, когда уверяете, что именно литература модерна считает стиль только инструментом наиболее полного самовыражения. Что чем полнее выражена идея, тем лучше, а о красотах стиля модерн не думает. Очень думает! Для модерна важно стилистическое разнообразие. Но и прекрасная ясность, кларизм тоже важен для него. Модерн ценит стилистическое изящество. Более того: ценит лаконизм. И Флобер в этом — один из самых удачных и живых примеров.

Вообще даже в «Улиссе» в тех главках, где автор повествует как бы от собственного лица, от лица человека в коричневом макинтоше, где он не стилизуется под газету или английскую прозу, он удивительно отточен стилистически, удивительно прозрачен и ясен.

«Что вы можете сказать о Норильском восстании? Можно ли снять фильм об этом по примеру «Собибора»?»

У меня есть стойкое ощущение, что лагерные восстания являются первой приметой масштабного кризиса режима. Воркутинское, Норильское восстания. Об это, кстати, подробно писал Игорь Чубайс и говорил мне об этом в интервью. Это признак того, что первыми поднимаются люди, которым нечего терять.

Но если бы Сталин прожил у власти подольше, его бы безусловно сместило собственное окружение. Кстати, очень возможно, что так и было. Скажем, Сергей Хрущев не верит, что это было отравление — может быть, и не было. Но то, что Берия, скорее всего, поставил своих людей, и желудочное кровотечение возникло у Сталина не просто так, поверхность желудка была чем-то иссечена — это тоже есть в материалах дела, в материалах вскрытия.

Я более солидарен с Радзинским, который абсолютно убежден в том, что «большой менгрел» чувствовал, что вокруг него сжимается кольцо, и сыграл на опережение.

Мне представляется, что Норильское восстание — это первый признак утраты государством монополии на насилие. В довольно скором времени происходит Кенгир. И вот Кенгирское восстание — это уже залог «оттепели».

Понимаете, я не идеализирую Хрущева. Он не от хорошей жизни предпринял то, что предпринял.

Конечно, катастрофа Кенгира показала, что зэки не будут бесконечно терпеть диктатуру. Самое главное, что пришло очень много заключенных, имевших фронтовой опыт. Они, начальство, думали, что война поможет загнать народ в стойло, а война вывела народ из стойла. И не только потому что они повидали заграницу, но и потому что они получили опыт презрения к смерти, опыт бесстрашия, опыт сверхчеловечности. И командир Кенгирского восстания был фронтовик, и в Норильске восстали люди, у которых был фронтовой опыт. И Сталин не мог этому противостоять (ну, Кенгир случился уже после смерти Сталина).

Хотя эти зэковские восстания тоже не надо идеализировать. Участник Кенгира Юрий Васильевич Грунин (царствие ему небесное), великий поэт, мне рассказывал, что зэки первым делом ломанулись к женщинам, а второе — построили карцер для своих несогласных.

То есть ожидать большой свободы от зэковского восстания нельзя, как нельзя и ожидать ее после краха советской власти. И сейчас нам, наверное, надо быть готовыми к тому, что очень многие силы в новой России захотят в стойло, назад — и даже в более жестокое стойло. Путина критикуют очень многие «справа».

Но нельзя при этом забывать, что власть уже почувствовала: она не всесильна. И решение Хрущева провести массовую реабилитацию, всех отпустить (оно было и у Берии, оно приходило многим) — оно было безальтернативно. Сделать ничего было нельзя.

Люди не то чтобы испугались отсутствия «сильной руки» - Боже упаси! Они просто поняли, что когда нечего терять, восстание иногда бывает успешным. Это же — феномен Собибора.

Услышимся через 3 минуты.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Саша, бывали разные конфигурации. У Герцена был целый могендовид, простите, потому что сначала он был в центре захарьинского треугольника, потом сам стал одной из вершин треугольника огаревской семьи. Там действительно жена Огарева влюбилась в Герцена и тоже возникла очень некрасивая история.

Вообще мне кажется, что вся история жизни Герцена — это какая-то цепочка трагедий и болезней. Он — страшно болезненное явление. Он как будто притягивал такие неприятности. Он правильно писал дочери (я вчера цитировал на лекции): «Мы поставили на пропаганду, а жизнь была на втором месте. Пропаганда-то удалась, а жизнь не удалась». Их жизнь — это была такая форма пропаганды, если угодно.

Понимаете, какая штука: русская семья 60-х годов (Евгений Богат, великий русский публицист, об этом писал очень подробно в книге «Что движет солнца и светила») показала не образец разврата, как многие говорили и думали, а образец духовной высоты.

После ареста Михайлова поездка Шелгунова к нему в Сибирь — это пример невероятной чистоты и самоотверженности. И Ольга Сократовна Чернышевская, письмо которой Набоков называет «желтым бриллиантом среди хлама писем Чернышевского», действительно вызывала у людей очень нешуточные чувства. Она была женщиной невероятного обаяния.

Кстати, они все были очень похожи: Виардо, Ольга Сократовна, Панаева, Вера Павловна. Они все (все сейчас заговорят о семитических чертах благодаря Лиле, но Лиля как раз семитических черт не имела) невелики ростом, безупречно сложены, страшно энергичны, обладают яркими глазами, яркими губами, смуглой кожей.

Вирадо, пожалуйста, которая волшебно преображалась на сцене, про которую мать Тургенева сказала: «Хорошо поет, проклятая цыганка». Она действительно, хотя цыганкой не была, но выглядела так. Панаева с ее смуглотой, малым ростом и очаровательной улыбкой. Она действительно воплощает собой Жизнь, жажду жизни. А Жизнь не любит единоличных владельцев. Она любит тех, кто дает ей свободу.

Тут сразу полетела гора писем про то, что «я приду в «Эрарту», чтоб лично дать вам бой». Ну бой, разумеется, поправляется человек, чисто метафизический. Ради Бога! Если бы я был против полемики, я бы лекций не читал. Я бы писал академические статьи. Приходите, давайте поспорим!

Я сам, в сущности, никогда не любил ситуацию треугольника. Она была у меня в молодости и я старался изо всех сил от этого избавиться. Во-первых, это унизительно. Во-вторых, из-за этого ужасно портятся нервы.

Вот Некрасову это было нужно. Он говорил, что «разматывает нервы долгой карточной игрой перед каждым периодом запойного стихописания». А мне не надо разматывать нервы — я этого не люблю. Меня это, наоборот, отвлекает от работы.

Я терпеть не могу эту ситуацию, но что поделать? Я многих фирменных национальных примет — что английских, что американских, что русских — не люблю, но с ними приходится иметь дело. Потому что это российский вклад в коллекцию мировых семей.

Вот выражение «шведская семья» - оно же стало широко известно. Но «шведская семья» - это совсем другое. А русская семья... Если это власть, это мужчина и 2 женщины (такой мини-гарем), а если это литература, то это муза, у которой 2 служителя.

Один из них — это остывший муж, не интересующийся ей. Панаев! Умный, ленивый, скептический, острый человек. Панаев и Брик абсолютно однотипные. Проза Панаева (очень, кстати, умная) очень похожа на единственную повесть Брика «Непопутчица». Похожа таким кисловато-скептическим отношением к людям.

А второй — гений, порывистый, страстный. Вот вам, пожалуйста, Некрасов, вот вам Маяковский. Поэт и гражданин, разложившийся потом на гражданина и поэта.

А спорить — ради Бога, приходите 12-го числа.

«Слышал, что «Острова в океане» - одна из самых достойных вещей Хемингуэя. Прочел - впечатление, что читаешь нуднейший, сильно растянутый сценарий. Каково ваше мнение об этом романе?»

Ну сейчас я опять наживу врагов! Зачем мне это?! Ладно, будем считать, что есть у меня такая «пятиминутка откровенности»: я 2 или 3 часа в неделю говорю то, что думаю.

Я не люблю Хемингуэя. Я довольно высоко его ценю, но это писатель, который вызывает у меня очень сильное раздражение.

Год назад я как раз жил в одном американском доме, и там стоял “For Whom the Bell Tolls”. Я стал его перечитывать. «По ком звонит колокол», про который, помните, Набоков сказал: «Читал я у него когда-то что-то about bulls, bells and balls (о быках, яйцах и колоколах)». Очень точно. Действительно, bulls, bells and balls у него в огромной степени.

Мне эта книга показалась такой детской, такой подростковой, такой ученической. Роберт Джордан такой дутый, фальшивый герой, столько самолюбования! Такие идиотские, пошлые любовные сцены! И так все его любят непонятно за что. Там не на чем взгляду отдохнуть, кроме Каркова — это такой Кольцов, маленький изящный человек с капсулой яда, зашитой в воротник гимнастерки. Хотя тоже дешевка ужасная.

А вот что меня совершенно взбесило, так это «За рекой в тени деревьев». Хуже этого Хемингуэй не писал ничего. Но эта вещь всех разочаровала. Ее читать вообще нельзя.

Более-менее - «Прощай, оружие». Очень мне нравится «Старик и море». «Иметь или не иметь», мне кажется, имело только тот смысл, что Стругацкие взяли оттуда структуру «Пикника на обочине», а больше ничего ценного оттуда не произошло.

Но что мне уж совсем не нравится, так это «Острова в океане» с этими диалогами якобы с подтекстом. Новодворская, царствие ей небесное, считала, что это вообще одна из лучших книг 20 века. Мне «Острова в океане» кажутся претенциозными, затянутыми. Все 3 части — однотипные. И, конечно, он разучился пластике, разучился писать. Океана не видно. В общем, это слабая, по-моему, книга. И сам Хемингуэй — это, по-моему, писатель для 1 класса гимназии.

Д.Быков: Я Бога молю, чтобы Министерство культуры меня не поддерживало

Понимаете, когда читаешь Фолкнера, тебя это может раздражать избыточностью, повторами, ненужной многосложностью — чем угодно. Сквозными темами инцеста, слишком большим вниманием, которое уделяется Флему Сноупсу или Сарторису. Да ради Бога! Но для меня Фолкнер — это гениальный творец мифа. Великий трагический писатель. Каждая капля такого тяжелого, кровавого потока, который на тебя низвергается — это капля сложного, прекрасного, кровью давшегося вещества. Капля авторской крови. А то, что Хемингуэй на тебя извергает — ну это какая-то химическая жидкость, очень умозрительная.

И потом, понимаете, меня жутко раздражает его дикое высокомерие относительно всех остальных. Очень закомплексованный человек. Вот Скотта Фицджеральда он все время шпынял. А ведь Скотт Фицджеральд, если взять «Великого Гэтсби», писатель на две головы выше Хэма. Он мало того что талантливее — он и остроумнее, и веселее, и убедительнее. Главное, что он более тонко работает.

Вы говорите, подтекст. Да у Фицджеральда одна сцена обеда, когда, помните, герой поехал к своей любовнице, а она принимает гостей, ведет себя как дама света и говорит: «Прислуга вечно тебя обворовывает», а сама — жена хозяина бензоколонки. Это когда Том везет их в свое уютное гнездышко. Одна эта сцена стоит всего хемингуэевского романа — любого. А вы говорите...

Поэтому Хэм, конечно, страшно раздутая и переоцененная фигура. Но очень несчастный человек, трагический. «Старик и море» - да, гениальная вещь. Рассказы типа «Индейского поселка» или «Снегов Килиманджаро» - да, там конечно 100 рублей. Но именно рассказы. В романах он, по-моему, себе неравен.

«В «Не жалею, не зову, не плачу» есть строчка «увяданья золотом охваченный». Почему Есенин использует слово «охваченный», выпадая из размера?»

Потому что он стремится к разговорной интонации. Вообще Есенин как традиционалист, как консерватор — это ложь, глупость. Есенин абсолютно авангардный поэт. Он ломает строку, он любит дольник. Его словам так же тесно в ямбе, как ноге дикаря в ботинке. «Я нарочно иду нечесаный, с головой как керосиновая лампа на плечах».

Настоящий Есенин — это «Исповедь хулигана» и в особенности монолог Хлопуши. А когда он пытается ямбами...

Цветы мне говорят: прощай,

Головками склоняясь ниже,

Что я навеки не увижу

Ее лицо и отчий край.

Что они все-таки говорят: прощай или что я вовеки не увижу? У него начинаются грамматические неправильности, у него тесно словам. «Письмо деду» - вообще без слез не взглянешь.

Он по-настоящему свободен там, где он ломает строку, раздувает ее. Сейчас я не удержусь и начну:

Но озлобленное сердце никогда не заблудится, Эту голову с шеи сшибить нелегко. Оренбургская заря красношерстной верблюдицей Рассветное роняла мне в рот молоко. И холодное корявое вымя сквозь тьму Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам. Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!

Ну попробуйте это сделать ямбом! Все уйдет...

«В том же стихотворении есть слова «страна березового ситца». Это есенинская самоирония?»

Нет, никакой самоиронии в этом нет. Это позднее стихотворение, в котором штампы уже преобладают. Песенные клише.

Слушайте, а «Клен ты мой опавший» - это что? Это не штамп, не фальшь? «Как жену чужую, обнимал березку...» У него и ранние, и поздние стихи поражают количеством фальшака, потому что одно — незрелость, второе — распад. Настоящий Есенин — это с 1916 по 1923 год. На «Черном человеке» все закончилось. «Черный человек» же написан в 1923. В 1925 ему так уже не написать.

«Почему вы и другие либералы не говорите об убийстве киевской хунтой мирного населения Донбасса? Там продолжается геноцид мирного населения, а вы вешаете нам лапшу на уши и продолжаете спокойно набивать карманы, веселя либеральную ботву. Ваша-то совесть спокойна?»

Гоша, дорогой, если бы моя совесть была спокойна, я бы ничего не говорил. Кроме того, я не очень понимаю, какие карманы и чьи карманы я набиваю, веселя либеральную ботву. Это у вас какие-то ложные представления.

Гоша, если бы вы врали чуть меньше, к вам было бы больше доверия. Понимаете? Одни пишут, что я огребаю какие-то немыслимые деньги, выступая на книжном фестивале, на котором я, во-первых, не выступаю, а во-вторых, презентация книг — это бесплатная вещь, зарубите себе на носу, глупые вы люди!

Какие карманы, какая либеральная ботва? Что за дикая озлобленность?

Но к делу, к сути вашего вопроса. Меня очень беспокоит ситуация на Донбассе. Именно поэтому я и требую, чтобы эта война прекратилась немедленно. Я знаю, кто принес туда эту войну. Слава Богу, они сами этого абсолютно не скрывают, очень широко об этом рассказывая. И конечно это не может меня не беспокоить. Не просто беспокоить — это ужасает меня.

То, что Россия принесла на Донбасс эту войну (а без российского вмешательства этой войны бы не был) — об этом Стрелков сам рассказал с полной откровенностью. И он не единственный, кто рассказывал об этом. О том, как начались убийства в Славянске, как начались убийства на Донбассе, о том, кто туда поехал.

Ведь Майдан сам по себе вовсе не означал войны на Донбассе. И не надо, пожалуйста, говорить о том, что гражданская война в Украине началась с убийства бойцов или со снайперов на Майдане.

Мы прекрасно понимаем, что такое был Майдан. Это не был фашистский переворот. И вы это тоже знаете. И следствием чего был Майдан, вы тоже знаете. Если бы начали разгонять студентов — разгонять жестко, как вы требуете — то никакого Майдана бы не было. Просто в Украине эта жесткость вызывает не совсем такой ответ, как в России. Там чиркни — и полыхнет.

Поэтому говорить, что нас не волнует ситуация на Донбассе... Она мучительно нас волнует.

Кстати говоря, очень волнует меня и голодовка Олега Сенцова. Я надеюсь, что его обменяют. Я верю в то, что это произойдет. Но я совершенно не разделяю цинизма некоторых моих бывших товарищей, которые говорят: «Да ну, что это за вечный плач по Олегу Сенцову? На самом деле Сенцов ничем не рискует». Есть люди, которые говорят и так. А есть люди, которые относятся к нему с уважением — в том числе и среди моих бывших товарищей.

Я одно могу сказать: для меня Сенцов — это очень важный символ нашего времени. Один из немногих героев нашего времени. Я говорил о том, что он герой. И его готовность умереть тоже вызывает у меня восхищение.

Я очень надеюсь, что когда-нибудь фильм о Сенцове будет снят в России — разумеется, не на деньги государства. Я очень надеюсь, что ему не дадут умереть. Понимаете, Марченко голодал, все издевались над этой несгибаемостью — а он умер.

Тут, может быть, правы некоторые люди (Леша Евсеев, наверное, прав в полемике со мной), которые говорят, что не следует подчеркивать режиссерство Сенцова. Он голодает не как режиссер, и он арестован не как режиссер. Он голодает действительно как человек.

Фильм его я видел. Он мне понравился. И роман его я читал. Правда, о фильме «Носорог», который он запускал перед арестом, я ничего не знаю. У меня есть важные общие знакомые — для меня их свидетельства важны — говорящие о том, что Сенцов очень одаренный. Но дело не в одаренности. Дело в том, что он человек мужественный.

Для меня человек определяется сегодня наличием у него тех самых «сотниковских» (из быковской повести) способностей мотивировать себя свершить нечто в противовес инстинкту самосохранения. Вот у Сотникова есть такая способность, а у Рыбака нет. И в Сенцове я это вижу. Я очень надеюсь, что он уцелеет. Он как раз из тех людей, которые могут стать сегодня образцами.

«Часто слышу от вас рассуждения, что фашизм привел к гибели немецкой нации. Однако никакой гибели, по моему мнению, не наблюдается. Напротив, у внуков бывших палачей, терзавших Европу и СССР, прекрасный уровень жизни, уважение к закону, стабильная экономика, футбол неплохой. Да и бывшие палачи доживают в комфортабельных условиях. Как вы это объясните?»

Тем и объяснил. Наличие стабильности не означает, что нация жива и жив ее дух. Мне кажется, две нации... Вот итальянцам как-то повезло, они были не так затронуты этим раком. У нации случился рак в Японии и в Германии. И те нации, которые сейчас там живут — продукт колоссально сложного и долгого воспитания. Говорить о том, что это прежние японцы, нельзя. Юкио Мисима, по-моему, довольно наглядно это доказал и за это погиб — за попытку возродить прежнюю нацию. За попытку снова сделать слово «самурай» комплиментом. Но ничего не вышло — он покончил с собой. И мне кажется, это правильно — при всем его таланте.

Мне кажется, отражением того же тупика было творчество лучших немецких авторов 20 века — в частности, Белля и в особенности Грасса, потому что Грасса я ставлю выше Белля. Мне кажется, что вся его поздняя проза, в особенности «Ходом краба» и «раздевая луковицу» - это признание поражения. Не просто поражения немцев в войне, а поражения всех этих попыток отмотать назад ленту национального уничтожения. Даже «Доктор Фаустус» Манна не справился с этой задачей.

Да, мне кажется, что нация умерла от рака. На ее месте сформирована другая нация. Как ее формировали, как ее воспитывали — это особенная статья. Но эта нация начала заходить в тупик с середины 19 столетия. Может быть, раньше. Некоторые ведут отсчет вообще от Нибелунгов — не знаю.

Для меня совершенно однозначно, что новая Германия с ее стабильностью и процветанием страшно боится возрождения себя, и у нее есть для этого основания. Привычный вывих там есть. Поэтому всякие ксенофобы имеют там серьезный успех. Поэтому наши так горячо их поддерживают.

«Есть ли в современной России «герой нашего времени» - не мажор, не сомнительный герой ток-шоу, но тот, чей голос можно было бы назвать голосом эпохи? Или время отдельных героев прошло, уступив место коллективному разуму?»

Нескольких таких героев я знаю. Вот мой друг Саша Мнацаканян, например. Когда-то военный журналист, сегодня ушедший из журналистики, потому то ему там нечего делать. Наум Ним, наверное — замечательный писатель и правозащитник. Ольга Романова. Это герои. Это люди, поставленные в положение героев. У них выхода нет.

Но вы же спрашиваете не об экстремалах, вы спрашиваете о типичном. Типично, конечно, не то, что распространено, но Романову типичной никак не назовешь. А кто «герой нашего времени»? Может быть, Сергей Волков, мой друг, замечательный учитель.

Тут, как всегда, понимаете, «на Россию одна моя мама — только что она может одна?».

Я бы вот что сказал. Так сложилась моя жизнь, что я много дружу с детьми-олимпиадниками. И вот некоторые из этих олимпиадников — это и есть герои нашего времени. Не знаю только, нашего ли. Может, они скорее герои будущих времен.

Нескольких из них я видел и сегодня. Они пришли в «Прямую речь» на наш «Вечер Самойлова», который мы проводили с Таней и Сережей Никитиными, которых я ужасно люблю. Вот туда пришло очень много молодых, в том числе моих бывших студентов. Это люди, перед которыми я, не побоюсь этого слова, прклоняюсь. Да, вот они — герои. Мне очень лестно, что эти ребята меня пускают в свой круг.

«В одном из сборников вы пишете, что после армии вас никакие стихи не брали. Исключение составляли стихи Шкапской. Как бы вы спустя время определили интерес к творчеству этого поэта?»

Шкапская — это попытка писать стихи в сломанном мире. В страшном мире, в котором действительно утрачены прежние ценности.

Она попыталась воспринять революцию со своей физиологической точки зрения. Опять-таки не она придумала свои приемы. Эренбург начал первым много стихов писать в строчку. Она, как всегда, взяла у него форму и наполнила новым содержанием. Илья-формотворец такой. Мне, кстати говоря, очень нравится эренбурговская поэзия, лирика. Но конечно Шкапская выше как поэт.

Она — поэт вот этой отворившейся крови. Понимаете, в ее стихах очень много крови, но крови по преимуществу родовой или менструальной. Это понятно: она осмысливает судьбу России в этот момент. Помните, Ленин написал: «Женщина при родах превращается в окровавленный, орущий от боли кусок мяса». Вот такая страшная ненависть Ленина к физиологии сказалась в этом. И Шкапская написала о стране, где кровь — руда (по названию одного ее произведения), где хлынула кровь. Она подошла к этому с такой женской точки зрения и действительно продолбилась в новую поэтику.

Вернемся через 5 минут.

НОВОСТИ. РЕКЛАМА.

Д. Быков

Я мог бы прочесть про «Зависть» лекцию. Понимаете, «Зависть» - удивительный случай. Она — редкий пример синхронности русской и американской литератур, потому что 2 автора, независимо друг от друга, автора очень похожих даже внешне и типологически, 2 спивающихся гения — Олеша и Фитцджеральд — пишут истории о зависти. О «новом человеке», которому герой завидует.

Правда, Ник в романе Фитцджеральда любит Гэтсби, а Кавалеров ненавидит Бабичева-младшего. Но они оба завидуют.

Это роман об отношениях человека-аутсайдера, «лишнего» во многих отношениях, не скажу, что к герою эпохи, но к порождению этой эпохи. К тому, кто совпадает со временем. И вот то, что он с ним совпадает — залог его гибели.

Вот о поэтике зависти, в которой сочетается сострадание, осознание обреченности (да, и, конечно, банальная зависть к герою) можно было бы поговорить. Может, мы такую лекцию и сделаем.

Вот гениальный вопрос Оливера: когда куклу оживляет трикстер? Оливер, я так люблю вас и особенно ваши вопросы — всегда такие точные.

Возьмем «Формулу любви». Это, как вы знаете, экранизация «Графа Калиостро» Алексея Толстого. Там вкраплены некоторые мотивы пьесы «Любовь — книга золотая», но в основном, конечно, это повесть «Граф Калиостро».

В чем особенность? Понимаете, там действительно тоже есть тема революции. Ведь Калиостро, приезжая в Россию, имитирует волшебство. Он имитатор Христа, фокусника, трикстера. На самом деле он авантюрист. Это совсем другая история. Мы уже говорили сегодня: соотношение авантюриста и трикстера в том, что трикстер — бескорыстный волшебник, а авантюрист — это корыстный имитатор.

Имитация «русской свободы» при Екатерине приводит к имитации оживления куклы. Ведь статуя не оживает! Вы же знаете, что никакая статуя на самом деле не ожила. Вместо нее подсунута некрасивая (но кстати, у Толстого это же все дано глазами дворянчика, и он всему верит) и склочная помощница Калиостро. Подброшено ему совершенно другое, а настоящая любовь, органика любви оказывается значительно сильнее.

Оживления не было! Вот именно поэтому нет и свободы в этом екатерининском, довольно диком пространстве.

Мы не знаем, кто был Калиостро, но, скорее всего, мошенник. Это же время авантюристов, таких же мошенников, как княжна Тараканова. При Екатерине таких мошенников было много. Другое дело, что они не поощрялись, и Калиостро пришлось из России бежать.

Именно в том-то и проблема, что в «Формуле любви» (и, соответственно, в повести «Граф Калиостро») не происходит этого чуда.

Но, кстати, в «Трех Толстяках» кукла тоже не оживает, а вместо нее подсовывают Суок. Кстати, это наводит на интересную мысль, что революция, описанная в «Трех Толстяках», в каком-то смысле поддельная. И для наследника Тутти она может оказаться вполне себе катастрофой.

«Когда человек становится зависимым от цифр, ищет смысл в номерах страниц, количестве слов в абзаце, числе шагов во время прогулки, соотносит цифры с событиями жизни — это психическое расстройство? Пока я не писал стихи, такого не было. Стоит ли мне сходить с ума? Тем более из-за поэзии, которая сегодня никому не нужна».

Сережа, ну какое там сумасшествие? Вы описываете довольно распространенную компульсию, обсессию, обсессивно-компульсивное расстройство.

В жизни у каждого человека, особенно если он проходил через стресс, был период, когда он загадывал. Такая обсессия, которая была у Маяковского и выражалась в игромании: сколько шагов до того фонаря, сколько строк в абзаце? Я иногда подсчитывал количество букв в строке и так далее. Помните, Тэффи об этом рассказывает. Одоевцева ее расспрашивает: «Что вы так бледны?» - «А я все иду считаю окна в домах». И не дай Бог если нечетное число. К четным числам, или к числам, кратным трем, возникает особо сильная тяга. Это все описано у Пелевина в «Числах», где люди переживают примерно такой же стресс из-за смены эпохи. Принципов нет, а цифры для них очень важны.

Ничего страшного. Во-первых, то, что с вами происходит, довольно заурядно. Во-вторых, вы не поверите, но это снимается очень легко. Мы все думаем, что обсессию надо как-то сложно лечить, нужно долго себе что-то внушать. Да ребят, достаточно пропить курс каких-нибудь хороших, неоглушающих, очень простых успокоительных таблеток типа того же персена, основанного на валерьянке. Я не рекламирую, я просто рассказываю о многих моих приятелях. Ничего страшного не будет.

Это невроз, но это не психическая патология. Да, Сережа, должен вас разочаровать: высокого поэтического безумия у вас нет.

Кроме того, с обсессией можно справиться довольно легко, если рядом с вами веселый и волевой человек.

Вот я помню: я остановился в Штатах у Жолковского. Мне надо идти читать лекцию — он мне устроил лекцию в своем университете. А я, пока «сапера» не разложу, не могу из дома выйти. И вот Жолковский долгое время ходит вокруг меня, пытается меня убедить, сказать: «Ну Дима, вы взрослый человек! Смешно, в конце концов, что вы зависите от этой идиотской игры. Ведь вы прекрасно знаете, что ничего не произойдет, а вас студенты ждут. Ну что за глупости! Не могу на вас смотреть!». А я все: «Олег, Олег, сейчас, сейчас, секундочку». Ну он плюнул, выдрал шнур из розетки — и закончилась моя компульсия, и пошел я преподавать.

Иногда просто нужно наличие рядом с вами волевого человека — и все проблемы. Я много раз рассказывал, как питерский доктор Корабельников помог мне победить ипохондрию с помощью Веллера. Это тоже довольно известная история, смешная.

Наличие рядом с вами волевого человека очень многое решает. И главное — не думайте, что с вами происходит нечто исключительное.

«Что имел в виду Кокто, когда говорил о писательском труде: «Писать — это значит убивать смерть»?»

Что имел в виду Кокто, не знаю. Но я знаю, что единственный способ преодолевать смерть — это как-то фиксировать жизнь.

«Кто такой господин Б. К., сыгранный Леонидом Филатовым в фильме «Избранные»? Как мог добрый человек стать злодеем?»

Ну слушайте, штука-то в том, что он не стал злодеем!

Это экранизация романа президента Колумбии (забыл, как его фамилия). Эта книга печаталась в «Иностранке». Там очень мало что осталось. Соловьев, который, в общем, создавал на тот момент латиноамериканский кинематограф, как бы репетировал создание казахской «новой волны», и вот создал кинематограф в Колумбии — он же решал свои задачи.

У Соловьева была внутренняя проблема, очень серьезная: он боролся с собственным конформизмом. Татьяна Друбич мне в интервью правильно сказала: «Вы говорите, что я сломала его судьбу. А может, я наоборот ее вправила?». У него перед Татьяной Друбич всегда был определенный комплекс. Потому что Друбич идеалистка. Она не зря называла его кино «путешествием идеального через реальность». Во время этого путешествия идеальное сильно пачкается, понимаете? Выцветает и засаливается. Я имею в виду его трилогию о подростках: «100 дней после детства», «Спасатель», «Наследница по прямой».

Сам Соловьев всегда завидовал нон-конформистам. Он хотел быть нон-конформистом, но это не всегда у него получалось. В большей части его текстов, сценариев и фильмов этот нон-конформизм есть. Но по-настоящему он отвязался в «Ассе». Помните, там Алика говорит: «Мое имя отвратительно, как всякий компромисс». Вот эта ненависть к компромиссу у него появилась отнюдь не сразу.

У меня есть ощущение, что для него Б.К. - это попытка заклясть собственную тягу к согласию, к компромиссу, к душевному, если хотите, комфорту. Он полностью переписал роман. И отсюда его (и филатовское, кстати) желание заклеймить этого человека, который слушается власть, поддается на шантаж, который сдает любимую, практически отдает насильнику.

Это история о том, что во времена великих потрясений быть просто человеком недостаточно. Надо быть или героем, или никем.

Понимаете, Б.К. хороший человек. Но он слабый человек. А слабость становится приговором — и ему, и окружающим. Это история о том, что избранностью в это время уже не отделаешься. Ни талантом, ни совестью, ни добротой не спасешься. Нужна железная бескомпромиссность.

Мне «Избранные» всегда казались самой личной картиной Соловьева. И как правильно сказал Александр Александров, его друг и соратник по «100 дням после детства», откровеннее всего проговариваешься в заказной работе. Формально это была заказная работа. Лебешев нашел эту замечательную возможность снять фильм в Колумбии. Соловьев поехал и снял. И это правильная картина, на мой взгляд, очень важная.

Тема о треугольнике отчего-то вызвала невероятную активность. Я уж не знаю, как мы будем там размещаться в «Эрарте».

«А вот меня изумляет пятиугольник. Джолион, Сомс, Ирен, Аннет и несчастный Босини». Босини — погибающий архитектор в «Саге». «Но это не русский пятиугольник. Там борьба за свободу совсем с другой стороны».

Нет, ну как! Формально там есть, конечно, треугольник: Сомс, Ирен и Босини, условно говоря. Но настоящий треугольник разворачивается в «Конце главы». Я все путаю имена этих героев...

Но у Голсуорси действительно история про другое. Помните, как он называет Сомса? Собственник. Мать моя всегда говорила, что Сомс и Каренин — однотипные персонажи. Может быть, наверное. Хотя, конечно, Сомс гораздо умнее, он более властный, более живой. Каренин — такой человек-машина.

Я вообще не очень люблю «Сагу». Я понимаю, что ее так обожали всегда, потому что она давала упоительную картину аристократической жизни.

Д.Быков: Единственное по-настоящему интересное мне занятие — это писать

Мне нравится «Конец главы». Эти 3 трилогии (первые 2 — в «Саге» и третья - «Конец главы», продолжение с теми же персонажами) — из них «Конец главы» мне кажется самой интересной.

Дезерт — это герой, вокруг которого действительно страсти. Там нет треугольника, но там есть ситуация морального выбора — честь и жизнь, которую Дезерт решает для себя очень своеобразно. Он говорит: «Если бы я верил, я бы не отрекся. Но поскольку я не верю, я могу спокойно принять ислам». А его жизнь все равно летит под откос. Вот это очень важная мысль: неважно, веришь ты или не веришь.

Ой, Господи, как это грустно все на самом деле!

Русский треугольник, понимаете, чем отличается — вот, наконец, Оливер, я могу вам сформулировать то, о чем вы спрашиваете. Дело в том, что ситуация треугольника в «Саге» для всех его участников некомфортна. А для России она парадоксальным образом комфортна!

Сколько бы ни жаловался на жизнь Тургенев, но для него жизнь на краю чужого гнезда была оптимальна. Ему нравилось — иначе бы он разрушил эту жизнь. На его деньги жила вся семья.

Сколько бы Маяковский ни тяготился треугольником с Осей и Лилей, он без них жить не мог. Он только под конец жизни решил это порвать — и, боюсь, это и стоило ему жизни.

«Германия и Япония умерли...». Они не умерли, они переродились, Саша. Это немного другое.

«Как обстоят дела с Индией, на ваш взгляд? Там раком вроде не болели, но страна изменилась».

Она изменилась, но она осталась кастовой. Она сбросила английское владычество и сути не изменила. Английское искусство не наложило отпечатка на Индию. Так же и английская инженерная мысль не наложила.

Страна изменилась, там гениальные айтишники — но они уезжают работать в Штаты. А большая часть населения как жила, так и живет. И кастовость сохранилась, и Болливуд сохранился, и традиции сохранились — несмотря на то, что поцелуи на экране разрешили.

Я был в Индии всего один раз и не могу об этом судить. Но вот Артур Кларк, с которым я разговаривал в Коломбо, в Шри-Ланке, сказал, что в основах своих колонизация не затронула Южную Азию. И здесь, наверное, надо искать разгадку в каких-то очень глубоких генетических кодах. Не знаю, это серьезная тема.

«Может ли фаустианский герой превратиться в трикстера, или они детерминированы навеки?»

Нет, не может. Они связаны родством, преемственностью. Видите ли, фаустианский герой — это Телемах, сын Одиссея. Трикстер — это отец. Веселый такой, у него все получается, он странствует. Профессии нет — фокусы. А Телемах...

Наверное, первая фаустианская книга в мировой литературе (вот это, наверное, еще никому не приходило в голову, и об этом я пишу в книге «Абсолютный бестселлер»), первый фаустианский роман, подчеркиваю — это «Телемахида» Фенелона. Ведь Телемах отличается от Одиссея тем, что он печален, что он умеет любить, и женщина может быть рядом с ним.

Кстати, тема мертвого ребенка там почти всегда возникает, и в «Телемахиде» она есть! Тема детоубийства — потому что от Фауста и его возлюбленной рождается недееспособный социум. У Гете даже 2 мертвых ребенка: погибает Гомункулус и Гретхен убивает ребенка. Это все очень важные параллели в двух частях.

Кстати, у нас с Никитой Елисеевым был сейчас разговор, довольно забавный, о том, что фаустианский персонаж — это, конечно, Манон Леско и кавалер де Грие. Вот де Грие — он тоже такой фаустианский. Не случайно он роет для нее могилу штыком. Это как-то связано (а Елисеев везде находит гениальные параллели) с могилой, которую Фаусту строят лемуры.

Я все-таки далек от таких прямых, далеко уводящих параллелей. Но то, что де Грие — фаустовский персонаж, абсолютно точно! В отличие от трикстера, он невезуч, он не хитер, печален, задумчив. И главное — он профессионал. У него есть профессия, как есть она у Мастера.

Обратите внимание, что сведение трикстерского сюжета и фаустианского дает книге шанс стать абсолютным бестселлером. «Улисс», «Мастер и Маргарита», где фаустианский персонаж — это совершенно явно Мастер, а трикстер — Воланд.

Кстати, эти персонажи часто связаны отеческо-сыновними отношениями. Возьмите «Улисса»: Дедалус — это как бы обретенный сын Блума. Блум — чистый трикстер, абсолютно. Отсюда его проблемы с женой, отсюда его смерть и воскресенье. Помните — гениальный финал, я его больше всего люблю: в конце Катехизиса, 19-го эпизода, когда он сейчас умрет, а утром он воскреснет, и каждую ночь это происходит. И вот Джойс поет ему колыбельную. Это такой нежный кусок, изумительный! Вообще, совершенно упоительная вещь.

«Спасибо за «Сагу о Форсайтах». Прошу «Зависть»!». Хорошо, будет «Зависть».

«Правда ли, что немногочисленные лучшие места «Франкенштейна» написал все-таки Перси Биши Шелли, а официальный автор — его жена?». Нет, все придумала Мэри.

Кстати, это тоже фаустианская история. Франкенштейн, сумасшедший профессор, создал нежизнеспособное существо, которое гибнет.

Мэри Шелли... Они же все договорились написать романтическую повесть, триллер. Мэри Шелли перед сном (муж еще не пришел, они там допивали пунш внизу), в полусне явилась льдина, на которой стоит ужасный урод, скроенный из многих людей. Она, не в силах заснуть, стала в таком полубреду придумывать историю про этого Франкенштейна.

Мэри Шелли все придумала сама, и ничего здесь такого. Ну любой, кто читал ее мужа, чувствует, что это писала другая рука. Какая рука? Вот тут бы не впасть в сексизм опасный...

Это писала рука женщины, потому что женщина больше видит, меньше стесняется, больше недоговаривает. Женщины лучше пишут триллеры. Ну посмотрите, как написана «Джейн Эйр» в те же примерно времена. Посмотрите, как пишет Петрушевская. Какой мужчина до такого ужаса подымется? Кстати, Шекли мне в интервью сказал, что писать так страшно, как Урсула ле Гуин, ни один мужчина не может.

«Какая книга или какие книги являются выражением мусульманского Востока? Что почитать, если Коран, Сунна, Лермонтов, Толстой и «1001 ночь» уже прочитаны?»

Ну знаете, я в этой области совсем не советчик.

«Как вам «Назови меня своим именем»? Кажется, этот фильм в силах запустить «новую волну»».

Посмотрю и отвечу. Пока не видал.

«О чем снял Кубрик свой фильм «Как я перестал бояться и полюбил атомную бомбу»?»

Андрей, надо пересматривать. Я его смотрел один раз и из всех фильмов Кубрика он произвел на меня наименьшее впечатление. По форме это очень совершенное высказывание — очень холодное, очень эстетское. Кстати, что мне больше всего нравится у Кубрика — конечно, «Космическая Одиссея». Вот это гениальное решение!

«Замечательные стихи о том, как соотносятся поэт и переводчик».

Ну, на стихи надо отвечать стихами.

«Люблю книгу «Эрроусмит» Синклера Льюиса. Читали ли вы его?» Было время, читал. «Что можете сказать?»

Льюиса я никогда не любил — ни одного, ни другого. Ни Синклера Льюиса, ни Льюиса того, у которого «Нарния». «Эрроусмит» - замечательное произведение, но из всего Синклера Льюиса мне больше всего нравился роман «Здесь этого не может быть» про фашизм в Америке. Это очень смешная книжка.

«Как вы относитесь к фильму «Выбор Софи»? Книгу я еще не читала».

Ну, великий фильм. Очень бережный к книге. Безусловно, лучшая роль Мэрил Стрип. Но в Софи Завистовская было больше такого, что ли, греховного очарования, она красавица, и обаяние порока в ней есть. Это же такой образ Европы, понимаете? Мэрил Стрип, мне кажется, слишком душевно здорова и морально правильна. Она и человек очень моральный, чтобы играть Софи Завистовскую.

Софи — этот мягкий рот, эти растрепанные волосы, это неотразимое обаяние падшей женщины, такой уже дряблеющей плоти. Нет, Софи страшная, она, в общем, переломана. У нее, что называется, нет жилочки нетянутой, нет косточки неломаной. Я боюсь, что она просто не могла сыграть это так, как это написано у Стайрона.

Вообще, я сейчас много перечитываю Стайрона в последнее время. Тюремные очерки, которые он написал, разговаривая с осужденными, выступая, почти всегда успешно, за отмену смертной казни. Он многих просто спас, вытащил.

Читаю только что купленный в Штатах его сборник «My Generation”, где собраны его очерки — и просто поражаюсь, какая литературная мощь и все-таки какая больная совесть в этом человеке! Он один из самых талантливых американских писателей.

В России сейчас более популярны «Признания Ната Тернера» из-за их мощного эротического подтекста и поэтики садо-мазо. Негритянское восстание там подано как попытка такой извращенной любви садического мужчины. Наверное, это так.

Я больше всего люблю «И поджег этот дом», «Выбор Софи» и конечно «Darkness Visible”, “Зримую тьму». Это лучшая книга, написанная о природе депрессии. Да много у него, собственно... Стайрон велик. Мне у него только первый роман не нравится, «Уйди во тьму», «Lie Down in Darkness”.

“Почему с возрастом все труднее доверять новым людям, новым художникам? Дело в поколенческих шорах?»

Знаете, мне кажется, вообще с годами меньше интересуешься новым. У Самойлова я как раз на вечере читал стихи о том, что никуда не хочу, старею... А может, как раз такая самоуглубленность нормальна? Для юности характерна жадность. У каждого возраста своя прелесть, и тот же Самойлов об этом говорил: «В молодости был молод, сейчас учусь быть старым, и умею понимать, что произойдет, из того, что происходит». Это замечательная мысль! Вообще доверять людям — мне кажется, мысль не очень правильная. Есть в этом какая-то глуповатость.

«Как попасть на чтение «Онегина»?»

Вот я как раз говорю. Очень может быть, что в следующий раз я выйду в записи — посмотрим, как пойдет — потому что после 4-часового чтения полного «Онегина» ехать еще и на 2-часовой ночной эфир... Я, конечно, двужильный малый, но не настолько. Поэтому скорее всего я в среду запишусь и пришлю. Поэтому присылайте вопросы.

Как попасть на это чтение? Это будет, как всегда, у нас на Ермолаевском, в «Прямой речи». Вот здесь я, честно скажу, не знаю, как попасть, потому что там уже и стоять-то будет негде. Это не потому что люди так хотят услышать, как я читаю, а просто им интересно. Ну дети понятно: школьники хотят послушать вместо читать. А взрослым людям интересно посмотреть, как человек будет читать 4 часа кряду. Ну, поскольку я давал в разное время от 5 до 6 уроков, то ничего особенного в этом нет. Тем более что чтение Пушкина очень бодрит душу.

«Что бы вы порекомендовали из русской, советской и современной прозы о даче? Мне кажется, что дачное время течет по-другому. Другие источники вдохновения. Наверное, это целая лекция, но вдруг...».

Спасибо, кстати, хорошая тема — дачная проза. Помните, был такой стишок: «Атмосфера дачного романа...»

Знаете, есть такая серьезная идея, что советская дача как жанр исчезла. Но лучшее, что о ней написано — это, мне кажется, роман Трифонова «Старик». Там современная дачная тема. Типажи, которых я хорошо помню: вот эту дуру в открытом сарафане, приезжающую из города, которая все говорит: «Какой у вас воздух, какие свежие фрукты!». Я все это знаю. Такие типажи я знал. Они есть до сих пор.

Была замечательная повесть Михаила Коршунова. Забыл, как она называется — там, где дядю отправили с племянником, и они залили весь дом простоквашей. Очень хорошая дачная проза — детская. Я сам написал повесть, которую скоро, наверное, напечатаю - «92-й километр». Это дачная история. Но я не знаю, честно говоря, надо ли ее печатать. Там, по-моему, многое не получилось, ее надо переписать. Вот сейчас я буду... Ну, не переписать — надо 2 куска улучшить. Но мне кажется, что она неплохая.

Ну, дачная идея, дачное лето. Есть гениальные стихи у Инны Кабыш про дачу, их довольно много. Замечательные песни Вероники Долиной. «То призрачное, то прозрачное, летело отрочество дачное». А вот большой дачный роман, мне кажется, не написан. Я всю жизнь мечтал о такой книге. Гениальные сцены дачи в «Москва слезам не верит».

Черт, а правда, вы хороший вопрос задали: где есть дачная литература? Так сразу и не найдешь. Рассказы какие-то есть — у Токаревой, в частности. Вот санаторная, пансионатская жизнь отражена в массе воспоминаний. Жизнь в Домах творчества... А дачи сейчас просто не приходят в голову. Но я потом повспоминаю.

Дело в том, что для меня это действительно едва ли не лучшее, что есть в жизни — дача. Поэтому я так ее берегу. И то, что сейчас там живут мои студенты, это для меня тоже большой праздник.

«Я подумала, что у Горина Калиостро как раз трансформируется в 100% трикстера. Ибо какая же радость добровольно переквалифицироваться в управкамерой русской тюрьмы?»

Д.Быков: Цветаева — неприятный человек. Она гениальный поэт, она очень хороший человек, но неприятный

Ну, вы имеете в виду его бегство. Наверное. Но там вообще благодаря Мгалоблишвили, который сыграл действительно трагического, прекрасного героя, в каком-то аспекте настоящего волшебника — там есть. Но у Толстого он пошляк. Такой замечательный пошляк, довольно, кстати, примитивный.

«В чем подлинный трагизм Олега Даля?»

Я думаю, в колоссальной требовательности к себе. Эпоха, я думаю, виновата в меньшей степени. Но эпоха виновата в одном: она не поощряла его работу над собой. Это было время всеобщей расслабленности, а он, страшно напряженный и нервический человек, в этой эпохе задыхался.

Я думаю, дома ему было лучше всего. Лиза, его жена, его понимала — она была его породой. Теща его понимала. Но они же были Эйхенбаумы, наследники великого формалиста и продолжатели его творческой линии. Неплохо ему было рядом с Конецким. А в принципе, большая часть людей, с которыми он работал, не дотягивало до его планки. Когда нет среды, это может быть еще тяжелее, чем если она есть.

«Вы обмолвились, что не любите Жванецкого. В чем истоки этой неприязни?»

Да люблю! Это совсем другое. Я очень высоко ставлю Жванецкого, я очень его ценю. Но просто мне кажется, что слушатели его сатиры были объектами этой сатиры, и это несколько снижало его сатирический пафос.

Больше я, конечно, люблю его одесские вещи — такую замечательную идею продолжения Бабеля.

Ну а мы с вами вернемся к лекции через 5 минут.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

«Книга «Любовь во время чумы». Что делать женщине, которая встретила такую любовь? От меня по какой-то непонятной причине все же отказались. Я не мужчина, я не могу, как главный герой, идти в развратку — мне это претит. Жить с нелюбимым тоже уже не могу. Отказалась от мужа ради этой любви и не жалею. Правда, меня и не отпускают до конца. Удалиться мне, что ли, из всех соцсетей? Но ведь единственное по-настоящему интересное мне занятие — это писать. В общем, все кажется неразрешимым и длится 2 года. Не хочу ждать всю жизнь, но и просто жить, как все, без любви не хочу. Что делать и что еще почитать?».

Таня (я меняю ваше имя, как вы и просили), то, что вы написали — гениальная иллюстрация к этой лекции. Я эту лекцию обычно (ну, как обычно — я ее пока читал 2 раза, и оба не в России) начинаю с анекдота.

Поселили на необитаемый остров женщину и 2 мужчин. На один остров англичан, на другой французов, а на третий русских.

И вот приезжают к французам: «Как вы устраиваетесь?», - «Ну, по четным числам с Пьером, по нечетным — с Жаном, а по воскресеньям втроем».

Приезжают к англичанам — все живут отдельно. Женщина говорит: «Вот здесь у Пола клуб, в который я хожу, а у Майкла клуб, в который я не хожу».

Ну и приезжают к русским. Она рыдает и говорит: «Люблю я Колю, а живу с Ваней».

Вот эта ситуация, наверное, должна быть признана нормальной. Если бы она была ненормальной, ее бы сломали, от нее бы отказались. Это было бы нормально. А раз ее продолжают, значит, она приобрела что-то очень важное в национальном характере.

Это как со страной: вот я не люблю, а живу здесь. А почему? А я привязан. Если бы вы не любили, вы бы уехали. Та же ситуация с властью и оппозицией. Я в оппозиции, но при этом я заигрываю с властью. Я формально голосую «за», а внутренне я «против».

Эта ситуация дуальности, раздвоенности — очень русская, потому что Россия бежит оформленности. Она любит именно некоторую аморфность. Почему это так? Наверное, потому что это стимулирует. А это стимулирование...

Кто увидел, что я пью таблетку, знаете, все-таки когда 3-й час ведешь эфир, тебе надо не спать тебе надо быть бодрым. Вы сами потом напишете, что я засыпаю за столом. Я не засыпаю, поэтому мне надо выпить такой прелестный бодрящий пилюль. Не буду его называть, чтобы не делать ему рекламы. Во всяком случае, ничего не происходит. Голова не болит. Наоборот, я как-то даже чувствую себя на 3-м часе эфира бодрее. Вероятно, это на меня как-то действует эманация вашего любопытства и поддержки.

Если бы вы, Таня, хотели сломать эту ситуацию, вы бы ее сломали. А она вас почему-то устраивает. Он вас не отпускает, вы его не отпускаете, до конца уйти от мужа не можете... Значит, вам это нравится. Значит, вам нравится жить такой раздвоенной жизнью.

Я, пока меня это стимулировало, так жил. Когда перестало стимулировать, я зажил жизнью очень традиционной. Слава Богу, я был очень молод и не успел наделать больших глупостей. Я просто всегда понимал, что девушка, которая у меня была на тот момент, человек не очень хороший. Поэтому я умудрился как-то взять все самое лучшее, а потом с этим завязать.

«Роман Леонова «Вор» пытались экранизировать. Перечел роман дважды. До сих пор думаю, что история Митьки Векшина, Вьюги и остальных героев была бы интересна для современного зрителя. Каково ваше мнение?»

Нет, Леша не была бы. Плохой роман. То есть я высоко ценю его как роман, но как только вы начнете его экранизировать, вы убедитесь в чудовищной нежизненности всех диалогов, их вычурности, напыщенности.

Да и потом ключевой герой там Фирсов, а не Векшин. Я думаю, что все эти герои — персонажи его подсознания. А Фирсова как вы сделаете, гражданина в клетчатом демисезоне? Фирсов — писатель, альтер-эго, бесконечно двоящийся в этих зеркалах. Векшин как раз не очень интересен.

Вся эта история бульварная. И история с сестрой Татьяной, циркачкой... Литературщина жуткая! Вот «Скутаевского» можно экранизировать. Но вообще у Леонова, конечно, самые сильные вещи — это его рассказы или «Записки Ковякина». А в романах есть гениальные куски, но это романы!

Заметьте, что Леонов никогда не экранизировался. Потому что при попытке перенести на экран разговоры героев сразу выглядят чудовищной натяжкой.

«Если бы Цветаева жила в наши дни, из нее получился бы великий поэт?»

Женя, из нее не получилось бы Цветаевой. А какой смысл тогда говорить?

Д.Быков: Я не мужчина, я не могу, как главный герой, идти в развратку — мне это претит

Я, кстати, сегодня обсуждал с несколькими очень близкими мне людьми, тоже из числа моих студентов, за что мы, собственно, любим Цветаеву. Ведь большинство ее стихов очень отталкивают — и высокомерием, и демонстративностью. Они гениально написаны, но лирическая позиция там не всегда хороша.

Вот и с женой я только говорил: какое ужасное стихотворение «Бабушка»! Какое дикое самолюбование! Все время попытка доказать, что даже в качестве бабушки она все-таки лучше своей дочери, прости меня, Господи!

Цветаева — неприятный человек. Она гениальный поэт, она очень хороший человек, но неприятный. Как БГ мне когда-то сказал: «Святые люди обычно очень неприятны».

Это потому что Цветаева сформирована «Серебряным веком». Она в киот вставила Наполеона, она воспитана ростановским «Орленком». Она любит сверхчеловеческое, а человеческое не любит. Она беспредельно горда и беспредельно эгоистична. Она — гений. Поэтому сегодняшнее время не смогло бы сформировать такого человека.

В Цветаевой есть все, чтобы быть гением, а человеческого мало. Ну откуда взяться такому человеку в сегодняшней России, где все влечет к конформизму и все растлевает?

«Кто из персонажей «Унесенных ветром» вам больше всего нравится?»

Ну Ретт, конечно, кто еще? Там больше нравиться-то некому. Я же не девушка, чтобы любить Скарлетт и хотеть быть как она. Скарлетт, кстати, ее создательница тоже не любила и называла шлюхой. И совершенно правильно.

«Какой литературный женский персонаж для вас пленительнее всего и произвел наибольшее впечатление? Кто вам ближе всего из героев-мужчин?»

Про мужчин не скажу, потому что здесь очень широкий выбор. А из женских персонажей — Рашель из «Семьи Тибо». Я понимаю, что она отвратительна, но она так неотразима! Я вообще очень люблю «Семью Тибо». Наверное, моя любимая любовная пара — это Антуан и Рашель.

А из русской литературы — ну их много... Мне очень нравится Долли из «Анны Карениной». Очень нравится авторский образ, протагонист у Тэффи. Тэффи — один из моих любимых авторов и, наверное, любимая героиня. Такая вот, скажу, повествовательница Тэффи. Это до некоторой степени мой идеал.

Понимаете, для того, чтобы героиню по-настоящему любить, я должен был бы, мне кажется, ее написать.

Да, мне очень нравится образ каверинской женщины. Каверин, может быть, писатель не самый лучший из современников, хотя я его считаю очень одаренным. Он не «дописался до таланта», как думает, скажем, Шварц, а изначально был очень одарен. Просто он свой талант прятал, писал соцреализм. А в ранних сказках он гений — в «Пятом страннике»... Настоящие, лучшие вещи — это «Верлиока», «Немухинские музыканты». Вот у нас с Букшей общая любимая героиня — это Ива Иванова из «Верлиоки», ее любимая сказочная повесть.

Вот девочка из «Легких шагов». Вообще такая профессорская дочь: идеальная девочка из семьи. Как Катя в «Исполнении желаний». Это такая героиня — строптивая, легкомысленная, умная, избалованная. Такая вот профессорская дочь. Это каверинская женщина, это мой идеал. Ну и вот, в конце концов, посылает Господь...

«Зачем защищать свою идентичность, если все люди все равно умрут?»

Во-первых, не все. Во-вторых, не умрут. В-третьих, идентичность все-таки отличается от понятия «суверенитет».

«Вы собирались посещать архив Чапел-Хилла и смотреть фонд Эфрона. Открыли ли вы там что-то?»

Собирался, но мы до сих пор не можем согласовать, когда мне туда приехать. Но мне очень хочется. Я конечно буду смотреть там архив Эфрона. Я уже видел там цветаевские инскрипты — значит, там что-то лежит.

«Поведайте об особенностях написания рассказа для молодого автора. Чего стоит избегать, чего придерживаться?»

Пишите рассказ как сон. Рассказ — это сон. И чем он больше похож на сон, тем он лучше.

«Вам, наверное, надоело о треугольнике». Да что вы, Ира, конечно не надоело! Приходите, я вас там жду. «Услышав историю о вашей не очень хорошей девушке, я подумала: подходит ли ситуация, в которой побывал ваш Миша Гвирцман, под историю о тройственности, и не о прототипе ли Вали вы сейчас рассказали?»

Вы очень проницательны, до отвращения. У Вали был прототип, даже внешне похожи. Было дело, да. Но я не Гвицрман, я вам сразу скажу.

Ира, приходите, поговорим — тем более вы из Питера. Вопросы ваши всегда мне нравятся.

Как вам сказать: ситуация Миши немножко другая. Ситуация Миши — между ангелом и демоном. Я ведь сначала не планировать вводить туда Лию. Когда Володя Кара-Мурза-старший рассказал мне про Лию Канторович (его отец был ее первым мужем), я подумал, что эта героиня нужна в романе о начале войны. Она просто ворвалась туда — и Миша завис между ангелом и демоном.

На самом деле история Миши Гвирцмана — это история его любви к Вале Крапивиной. Но дело в том, что Мише этот треугольник зачем-то необходим. Я вам могу сказать, зачем: ему надо стыдиться. Вот у Окуджавы сказано: «Мне нужно на кого-нибудь молиться», а Мише нужно чего-нибудь стыдиться. Для него настоящая любовь без порока, без стыда немыслима. И секс для него — дело такое, в общем, стыдное. Поэтому с Лией этого не происходит.

Ну вот, если я так объяснил, то, наверное, так. У меня треугольник строился иначе, но такая героиня у меня была. И я вам честно скажу, и история ее жизни взята оттуда.

Но для меня Валя Крапивина — как раз хороший человек. Вот в чем дело. Она просто изломанный человек. Задача «Июня» - показать, каким образом человека ломает эпоха. Показать эпоху через эту ломку, а не через газетные статьи и речи.

Я очень рад, что тема треугольника так всех напрягла. Приходите, давайте еще спорить.

К сожалению, есть 2 вещи, которые всех волнуют. Это треугольник и еврейский вопрос. Еврейский вопрос меня не интересует совершенно, я о нем уже давно стараюсь не высказываться. А треугольник — это такая важная метафора России. Понимаете, я же не ради сальности, не ради скабрезности этим интересуюсь. Меня интересует, какая сторона русской души через это раскрывается.

Теперь про «Зависть». Действительно, есть поразительное сходство между романами Олеши и Фитцджральда. Главная черта этих романов — изящество. Что Фитцджеральд, который понимал, что он написал шедевр, что Олеша, который говорил, что от рукописи «Зависти» исходит эманация изящества. Под изяществом я понимаю прежде всего очень тонкую, интуитивно найденную конструкцию и великолепное отсутствие морализаторства, дидактики.

«Зависть» - это тоже в известном смысле «улиссовская» история. Там есть трикстер блумовского типа (старший Бабичев, Иван) и Кавалеров — Стивен Дедалус, который бродит по жизни, страдает от неприкаянности и становится Бабичеву кем-то вроде воспитанника, вроде сына.

Но что важно подчеркнуть. Действительно Иван Бабичев — трикстерский персонаж из 20-х годов. В 20-х годах таких стало очень много. Он же говорит о себе:

Нет, я не шарлатан немецкий

И не обманщик я людей.

Я скромный фокусник советский,

Я современный чародей.

Он действительно обладает чертами не просто плута. Он не плут, он совсем не авантюрен. Он — колдун, маг. Обратите внимание: когда отец потребовал, чтобы он показал ему во сне битву при Фарсале, он показал битву при Фарсале, но она прилетела не отцу. Отец не готов стать акцептором: он невосприимчив, у него с перцепцией плохо. Он показал это кухарке. Он же там, помните, построил машину передачи снов, привязал к абажуру колокольчики и бегал с ней. Он сумел внушить сон (хотя его и выбрали). Это лишний раз показывает, что какие-то магические черты у этого персонажа безусловно есть.

Другое дело, что черты, которые присущи, скажем, Кавалерову — автопортретные, Олеши... В чем проблема Кавалерова? Кавалеров невезуч. Он безусловный профессионал — мыслитель, поэт. Он имеет все телемаховские черты. Сын трикстера, такой сын Одиссея. Но в чем принципиальная черта Кавалерова? Как и Ник Каррауэй в романе Фитцджеральда, он одержим сознанием своей неправильности, своей глубокой аморальности. Он не вписался в мир, и эта невписанность вызывает у него сложный комплекс эмоций (но не сказать, чтобы вовсе неприятных).

С одной стороны (и это очень чувствуется в Кавалерове), он недоволен тем, что у него нет денег, нет работы, что он не вписывается в атмосферу социалистического строительства. Но глубоко в душе (это очень внятно заложено в подтекст романа) он чувствует, что Бабичев — обреченная личность. Да, он вписался в эпоху — и потому он погибнет вместе с эпохой. В нем есть эта обреченность, нотка этой обреченности.

Почему? Он бывший политкаторжанин с опытом побегов. Он настоящий революционер, он — советский. Но Кавалеров не может не чувствовать, что эта власть будет пожирать своих детей. И будущий могильщик Бабичева в романе уже присутствует. Это строгий юноша Володя, который станет потом главным героем очень плохого, на мой взгляд, фильма Абрама Роома «Строгий юноша».

Фильм этот не вышел на экран, он был разгромлен. Но проблема-то не в фильме с его эстетикой. Проблема со сценарием Олеши, который был совершенно спокойно напечатан в «Новом мире» и является такой галимой, такой матерой графоманией! Это ужас. Я говорю: Олеша — гений, а гений умеет хорошо делать только одно. Он прекрасно писал прозу. Его сценарии, его пьесы, его публицистика — это какой-то дикий инфантилизм, неумелость, какой-то скрежет. И вот попытка продолжить «Зависть» в киножанре привела к абсолютно смешному, графоманскому, детскому творчеству.

Но Володя уже заложен, этот строгий юноша уже есть в «Зависти». Он отличается поразительной душевной глухотой. Он вырождение типа бабичевых. Он еще более глух и пошл, чем Бабичев. В Бабичеве-то еще есть героическое начало. Он любит свой четвертак, он балдеет от своей колбасы. Он служит своему делу. А Володя — это такой кусок мышц. Это футболист-победитель: он всех сметет. Он сметет и Кавалерова, и Бабичева.

И вот это чувство обреченности — оно есть в Гэтсби с самого начала. Мы понимаем, что Гэтсби играет с огнем, что бутлегерское богатство — ненадолго. Этот роман написан до Великой Депрессии, но предчувствие Великой Депрессии в нем есть. Просто Гэтсби гибнет оттого, что он — порождение «эпохи джаза», 20-х годов. Как только доиграет джаз, не будет Гэтсби.

Пусть его убивает случайно, вместо виновника, вместо виновницы, этот несчастный владелец ремонтной мастерской — причем в бассейне, унизительно. Убивает по глупости. Но Гэтсби обречен с самого начала. И эта обреченность тенью лежит на Кавалерове. С этим ничего не сделаешь. Вот это и есть главная трагедия и главная амбивалентность этих двух романов.

Почему «Зависть» такой волшебный роман, зачаровывающий? Потому что рядом с завистью — грубой, мерзкой завистью Кавалерова, очень пошлой- лежт глубокое внутреннее сострадание. Он не просто чувствует, что Кавалеров обязан Бабичеву. Он не просто чувствует, что в долгу у него, живет у него, ночует у него на диване...

Кстати, потом эта ситуация перекочевала в фильм «Такси-блюз», в котором очень много от олешинской «Зависти», и думаю, что Лунгин не станет отрицать. Это его режиссерский дебют. И Нонна Мордюкова тоже говорила об этой картине как о примере изящества. Она говорила: «Это как холодное шампанское». Очень изящная конструкция.

Там в функции Кавалерова Мамонов, а Зайченко — это такой Бабичев, человек, вписавшийся в эпоху. Так ведь моральная правота Мамонова совершенно очевидна. Мамонов конечно плохой человек (я имею в виду его персонажа, этого трубача), он конечно фальшив. Он конечно только играет хорошо, а с людьми он безжалостен. Но он понимает, что этот правильный пролетарий доживает свой век, потому что у него нет будущего. Его съест эта эпоха. Она сменится — и его не будет. А он — человек вне времени, поэтому он всегда переживет его.

Кстати говоря, некоторый отзвук этой истории (я думаю, Миндадзе подтвердит) есть и в «Охоте на лис» - самой изящной, умной, сдержанной картине Абдрашитова и Миндадзе, уникального дуэта, который, я уверен, еще воссоединится. Вот как раз у Миндадзе там написана история пролетария, который ненавидит этого люмпена, этого мальчишку, пытается ему придумать правильную жизнь. Но он понимает, этот пролетарий, что его-то век кончается. Вся его «охота на лис» - это неспособность услышать сигнал времени. Этот мальчишка гнусный, но за этим мальчишкой будущее.

Я больше вам скажу: этот люмпен-мальчишка победил. И строго говоря, сегодня миром управляет он, как это ни ужасно.

Поэтому «Зависть» стоит на сложной, амбивалентной, синтетической картине, на синтезе превосходства и комплекса неполноценности.

Нельзя, конечно, не упомянуть блестящий стиль обоих этих романов. Но дело не в том, что фраза строится вот так великолепно. Анастасьев совершенно правильно пишет, то у Скотта Фитцджеральда даже в самых бездарных текстах гениальный, легкий, веселый, узнаваемый, искрящийся стиль - «шампанское». Даже в том, что он пишет на заказ. Но при всем при этом нельзя забывать о главном изяществе — о том, что ничто не подается в лоб. Все через намек.

Гениальна первая фраза «Зависти» - «Он поет по утрам в клозете», сразу задающая тон повествованию. Гениальна первая фраза Фитцджеральда - «Как говорил мне мой отец, надо всегда помнить о тех моих преимуществах, которых лишены другие». И этот камертон становится в романе главным, потому что у Каррауэя действительно есть эти преимущества. Он их не сознает. Он живет в крошеном домике — но победитель он, а не Гэтсби, потому что его главное преимущество — это способность стоять в стороне, когда эпоха накатывает катком.

Ну и конечно нельзя забывать о том, что и «Великий Гэтсби», и «Зависть» - это книги 20-х годов, то есть лучшего времени в жизни их авторов. И авторы понимают, что идет лучшее время. Время трагическое, которое даст им расцвести. На этом противоречии тоже очень многое стоит. Во всяком случае, если вы перечитаете «Зависть», при всем ее трагизме вы будете хохотать от души. Это веселая, счастливая книга, книга, в которой живет удивительное творческое время.

Ну а мы с вами услышимся через неделю. Пока!