Один - 2017-09-21
Д. Быков
―
Доброй ночи, братцы!Естественно, что сегодня главное событие не просто эфира, а, думаю, мировой литературы — это 70-летие Стивена Кинга, Степки нашего Короля, как называют его дружески российские фаны. Дорогой Стив, Стивен, вы, конечно, не помните один из бесчисленных автографов и одно из бесчисленных рукопожатий, которые вам случилось раздавать, раздаривать. Но для меня, в общем, очень важно, что вы существуете, работаете, что вы еще сравнительно молоды (по нашему времени 70 лет — детский возраст). И конечно, лекция будет сегодня про вас. Я построю ее как ответ на вопросы. Благо, многие, многие фанаты Степана нашего Королева прислали вопросы именно о нем. Когда-то Евтушенко написал «На смерть Чарли Чаплина»:
Я мерз, голодал, на меня и собаки, и танки рычали,
Я видел фашизм, я не видел живого Христа.
Но если бы не было грустного чертика Чарли,
Я был бы не тот и эпоха была бы не та.
Слава богу, у нас сегодня гораздо более радостный повод — Кинг живехонек и активен. Выходит роман совместно с сыном, выходит повесть. Все в порядке. Но если бы не было Кинга, эпоха была бы не та.
Д.Быков: Противник Кинга — мировое беспричинное хтоническое зло. И он этому злу много и сильно надавал по морде
Понимаете, множество вкусовых провалов у него было, и далеко не все вещи его сильны, но он работает много, потому что его противники серьезные. Его противник — это такое (о чем мы будем много сегодня говорить) мировое беспричинное хтоническое зло. И он этому злу в своей жизни много и сильно надавал по морде. Если бы не было таких книг, как «Мизери», «Мертвая зона» с потрясающим и бессмертным Грегом Стилсоном, таких книг, как «Revival», я абсолютно убежден — мир был бы хуже. И поэтому Кинг — сегодня наш герой.
Отвечаем на форумные вопросы.
«Проголосовали ли бы вы на президентских выборах за кандидата Ксению Собчак?»
Слава, it depends. Это зависит от множества обстоятельств: как, при каких обстоятельствах она пойдет на выборы (если пойдет), с какой программой, с какой конкуренцией, в каком контексте и так далее. В принципе, я к Ксении Собчак питаю дружеские и в каком-то смысле даже братские, братско-сестринские чувства, потому что не так много людей умеют подставляться. А она подставляется. И это такая глубоко христианская позиция. Я Ксению Собчак просто, было время, ненавидел. И это грех мой большой, потому что ненависть вообще грех. Но она, как та маленькая разбойница, оказалась одним из очень немногих приличных людей в российской так называемой «ылите» (через «ы»).
Я, кстати, помню наше с ней знакомство. Мы были знакомы заочно. Потом однажды на одном из мероприятий, кажется, журнала «Сноб», она ко мне подошла и сказала: «Ваша книга о Пастернаке меня глубоко перепахала», — цитируя, понятное дело, Ленина. На что я ей совершенно бестактно ответил: «Лучше бы она закатала вас в асфальт». Это очень было грубо и нехорошо с моей стороны, но она мило поулыбалась в ответ. И больше того — она даже смеялась над стихами Орлуши в ее адрес, читала их, как мы помним («Подарили мне на день рождения надувную Ксению Собчак»). Вот это отсутствие пафосно-серьезного отношения к себе и известная, даже я бы сказал, отвага, умение питаться отрицательными эмоциями окружающих — это высокое качество. Да и вообще Ксения Собчак — человек храбрый.
Конечно, она не станет президентом России ни при каких обстоятельствах. И спойлером на этих выборах тоже не станет. И, скорее всего, на сами выборы не пойдет. Но, видите ли, в условиях нынешней России то, что зло становится самопародией — это не так уж плохо, потому что любое развенчание зла — это на пользу. И вот сегодня, в сегодняшних наших обстоятельствах очень много не только страшного, но и смешного, гротескного, комического. И чем больше будет комического, чем больше будет веселья и такого пусть несколько сардонического веселья, тем меньше будет страха.
А ведь страх — это, пожалуй, самая отрицательная и самая вредоносная эмоция. Я надеюсь, что во вторник выйдет наше интервью с Венедиктовым, где он как раз говорит, что в сегодняшнем мире довольно много представителей «партии страха». И в этом смысле Путин, Ле Пен и Трамп — это представители одной партии при всех их различиях. Вот я за то, чтобы «партия страха» постепенно начинала терять голоса.
«Посмотрел фильм Офюльса «Лола Монтес». Почему героиня не может жить без скандалов и авантюр? И почему готова рисковать жизнью ради забавы публики? О чем ее история?»
Ну, видите, это та редкая история, когда фильм, так сказать, иконически, наглядно изображает биографию героини, когда фильм такой же дорогой, сумбурный, экзальтированный, ну, строго продуманный при этом стратегически, как и жизнь главной героини. Я его люблю именно за его безумную амбициозность, фантастическую дороговизну, нелинейную композицию, определенную скандальность; иными словами — за то, что он не нарративом, а самой своей структурой изображает эту героиню и ее жизнь. Не говоря уже о том, что это одна из лучших, кстати говоря, вообще работ всего авангардного кино. При этом авангардизм, как мы видим, может быть вполне себе массовым искусством, вполне себе искусством общедоступным. Но при этом, конечно, сама схема повествования, само устройство этой картины — это, безусловно, высочайший класс.
«Как вы считаете, можно ли рассматривать Кинга как изобретателя высокой пародии на ужасы? Ведь главная его тема — именно победа человека над ужасом. В отличие от того же лавкрафтовского — такого архаичного, ветхозаветного кошмара безысходного зла — кинговский замысел светлый, модернистский: человек — хозяин и сам выбирает свою участь».
Вы правильно пишете, что… Юбилей уже даже не на носу, юбилей в России был вчера, а в Штатах только наступает.
Да, мне тут подсказывают, кстати, что одна из лучших ролей Питера Устинова сыграна в «Лоле Монтес». Он там, если вы помните, капельдинер и такой повествователь. Очень могучая роль.
Так вот, что касается кинговской высокой пародии — мы об этом еще будем говорить. У него есть, конечно, элемент пародии на готику. И «Salem’s Lot» потому, я думаю, так и нравится ему, что это не столько адаптация к готике, сколько доведение ее до абсурда, такое колоссальное преувеличение, гротеск в некотором смысле, конечно, а не просто растворение готики в современности — в отличие от «Revival», который как раз трогательно-серьезен, ну, потому что это книга старого Кинга, понимаете, Кинга, который уже вплотную прикасается к старости, к очень пограничному состоянию.
Время Кинга, конечно, далеко еще не прошло. И конечно, только сейчас начинают осознаваться многие его приемы. Элементы прямой пародии присутствую в «Мизери». Во всяком случае тот роман, который пишет главный герой, он отчасти пародиен, а отчасти, кстати говоря, очень убедителен. Там замечательная сцена, когда героиня облеплена пчелами. Знаете, это высокий класс.
При этом в чем элементы кинговской пародии? Кинг пародирует не столько готику, сколько массовую культуру. Он вынужденно работает на поле массовой культуры, и поэтому самый ненавистный ему персонаж — это ее неразборчивый туповатый потребитель, который везде ищет победы добра, поэтому у Кинга добро почти никогда не побеждает. Он так ненавидит этого массового читателя, в отличие от своего постоянного читателя, что сцена, когда вот эту сумасшедшую медсестру писатель убивает именно пишущей машинкой — это великий символический акт. И кстати, то, что сознание массового человека распадается, оно метафорически выражено тем, что все больше букв исчезает из клавиатуры этой машинки, все более невнятным становится текст, как мышление этой безумной медсестры. Кинг пародирует масскульт, играя на его поле. И это одно из великих его достижений, конечно.
Д.Быков: Страх — это, пожалуй, самая отрицательная и самая вредоносная эмоция
«У Романа Сенчина в «Елтышевых» Валентина Викторовна, оставшись одна из всей семьи, постоянно мучительно ищет встречи с внуком. Это борьба со смертью или с космическим одиночеством? Ведь ей необходимо видеть продолжение сына (а значит — и всей семьи) в этом внуке».
Это, конечно, необходимость единственного продолжения, ведь у нее никакого продолжения больше нет. У нее нет творческой реализации. У нее нет реализации в семье, от ее семьи ничего не осталось. Их быт сломался. Сломалась их жизнь. Это один из многих романов семейного упадка, начиная с «Дела Артамоновых» и кончая «Семьей Ульяновых». Вот я только что лекцию об этом читал. И «Елтышевы» достойно ставят точку в этом ряду. «Елтышевы» — это запоздалый ответ «Журбиным», это кочетовские «Журбины», переписанные с обратным знаком, транспонированные в минор и, кстати говоря, доведенные до очень серьезного уровня. Я ведь Сенчина считают прозаиком очень классным.
И мне представляется, что в «Елтышевых» особенно мучительна тема страдания массового человека. Понимаете, какая история? Человек — он массовый и в некотором смысле картонный и шаблонный, предопределенный в огромной степени, детерминированный и массовой культурой, и пропагандой, и самой своей жизнью довольно пошлой. Но при этом страдания его настоящие, трагедия его настоящая. Вот об этой трагедии массового человека уважительно у нас практически никто не писал. Все герои «Елтышевых» — вообще люди неприятные (они и мне активно неприятные), но Сенчин же заставляет нас все-таки им сопереживать. Сопереживать не только, конечно, когда этот Елтышев-старший, мент, начальник вытрезвителя, травит перечным газом людей через отдушину. Нет конечно. И не только, когда он наживается. Хотя он очень скудно наживался на этом — должность его считалась хлебной, но он распоряжался ею неумело. Но при этом мы сопереживаем ему, потому что мир его рушится. Вот эта общность участи заставляет примерять его обстоятельства на себя. Я терпеть не могу людей, о которых написана эта книга. И даже, если угодно, эту самую Валентину я активно не люблю. Но когда она умирает, шепча внуку: «Ты Елтышев, Елтышев!» — ну, слушайте, тут слеза набегает все-таки.
Я, кстати, очень приветствую, что сейчас «Елтышевых» переиздали в сборнике «Срыв». Это сильный сборник. Мне что-то у Сенчина нравится, что-то не нравится, но эмоция его подлинная, вот эмоция сострадания глубокого. И конечно, он мастер, понимаете, потому что он замечательно имитирует речь этих людей, их атмосферу, их мелочную жадность, их копание в быту, их зависание над ерундой абсолютной и зависимость от этой ерунды, их неумение любить. Хотя у них есть любовь, у них есть чувство рода, но любовь эта там описана тоже с довольно сардонической насмешкой (все эти эротические сцены в предбаннике). Это же не любовь, это инстинкт, рефлекс. Это люди инстинкта. Но их все равно жалко, и ничего не поделаешь.
«У Лимонова в «Дневнике неудачника» главного героя что спасает — парадоксальная ненависть с подлой улыбкой ко всем с деньгами или нарочитое стремление доказать окружающим, что он достойнее? Ведь сам герой любит жизнь, но постоянно стремится ее патетически завершить, как Че Гевара».
Нет, ну сказать, что герой любит жизнь, очень трудно. Понимаете… Вот это, кстати, интересный вопрос: герой Лимонова любит жизнь или нет? Внутренний сюжет, сквозной сюжет прозы Лимонова — это отмирание Эдички и формирование железного человека. Был добрый, открытый миру, довольно жизнерадостный поэт с хорошей школой жизни, с рабочей закваской, которой он гордится, с эмигрантским опытом, но человек, в котором была сентиментальность, нежность, какая-то тайная влажность. Помните, он в одной из любимых моих книг, в «Укрощении тигра», пытается там убить котенка — и не может.
История Лимонова, феномен Лимонова — это вытравливание из себя человеческого: разрывы с людьми, с друзьями, с поклонниками, с женщинами, с союзниками, с большинством союзников он порвал. Это страшное иссыхание души. Точно так же иссох его стиль. Кстати говоря, поэтому он не может больше писать своей прозы, потому что проза-то была такая человечная, влажная, но она постепенно становилась все более ледяной, все более вымороженной. Это такой сюжет довольно мрачный, да.
И вот в «Дневнике неудачника», мне кажется, намечается этот переход, когда ненависть к жизни все-таки берет верх. Отсюда уже потом, убейте меня, не может быть старого Лимонова. Я думаю, что наиболее отчетливо эта тема расчеловечивания прослеживается сначала в «Дневнике неудачника», который, конечно, цикл блистательных стихотворений в прозе; потом — в «Убийстве часового»; а потом — в «Анатомии героя». Неслучайно это анатомия, он всю жизнь ставит над собой жесточайшие опыты in vivo.
И поэтому Лимонова нельзя ненавидеть. Он прежде всего страдает сам. Он очень хотел бы быть человечным, но его миссия — и писательская, и политическая как разновидность писательской миссии — ведет его все дальше в сторону этого его представления о Боге. Помните, он рисует себе Бога как какой-то огромный, кривой, корявый метеорит, летящий в космическом одиночестве. Вот нынешний Лимонов — это такой страшно одинокий корявый метеорит, у которого из всего человеческого осталась только память и, может быть, самоирония.
«В понедельник прошла лекция Юлии Кантор о революции семнадцатого года. Вы можете поделиться, о чем у вас зашел с ней спор?»
Жестокий был спор. И вообще… Ну, Кантор — сильный лектор. Ее не отпускали часа три, там она еще отвечала на вопросы, хотя я уж и так, и сяк кричал, что караул устал, но тем не менее мы доспорили. Что касается нашей с ней полемики, она происходит по одному вектору, по одному разделению, и довольно очевидному. Мы, пожалуй, сходимся на том, что революция эта не осуществила ни одной из своих задач: ни рабочим не достались фабрики, ни крестьянам — земля и хлеб, ни мир — народу. Ничего не произошло.
Но я настаиваю на том, что даже против всякого желания Ленина, который ни секунды не был романтиком, эта революция подарила нации наивысший духовный взлет за всю ее историю. Вот на этом я настаиваю. Потому что не важно, понимаете, не важно, какой разрухой это все закончилось; важно, что на протяжении полугода как минимум люди действительно слышали музыку революции. И Пастернак, который написал о Боге «Здесь, над русскими, здесь Тебя нет» в стихотворении весны семнадцатого года, после убийства Шингарева и Кокошкина, он все-таки этим летом написал «Сестру мою — жизнь» — книгу о чуде революции. За одно то, что Блок написал «Двенадцать», Русскую революцию уже надо считать великим духовным событием, событием, когда был разрушен 700-летний гнет. И каким бы ни был новый гнет большевиков, было время освобождения — очень недолгое, но люди успели надышаться этим кислородом, попасть под это облучение.
Д.Быков: Я к Ксении Собчак питаю дружеские чувства, потому что не так много людей умеют подставляться
Хотя ни образовательную, ни национальную политику советской власти Кантор не оценивает положительно. Ну, она в своем праве, в конце концов. И она же историк. Ее дело — факты излагать. А ее личное отношение саму ее занимает очень мало. Это была довольно жестокая такая полемика, довольно интересная. И мне очень понравилось, что зал в нее включился, что ее начали заклевывать. Она героически отбивалась. Ну, это был такой интересный опыт. Я думаю, что мы эту лекцию повторим, потому что там действительно люди висели друг на друге и не расходились, что меня поразило больше всего. То есть назрел, видимо, этот насущный разговор — причем общий разговор, не только лекторский монолог, а общий разговор — о том, что такое были события семнадцатого года. Вот это для меня очень принципиально.
«Приходилось ли вам участвовать в передаче «Жизнь как в кино» или вы снимались только в рекламном ролике?»
Нет, и снялся, и буду сниматься. У нас запланировано несколько выпусков.
«Смотрели ли вы и смотрите ли американские боевики? Ведь они интересны тем, что герой-преступник может в любой момент свернуть с грязной дороги и стать порядочным человеком».
Леша, ну не во всех, а только в самых примитивных. Все-таки… Видите, какая штука? Вот для меня очень интересна в американском кино именно онтология зла. В американском кино волкодав прав, а людоед — нет. И там в общем, в серьезных фильмах, там нет чудесных превращений хороших, плохих, и наоборот. Там если плохой, то уж он непрощенный. Для меня один из величайших фильмов — это «Непрощенный» Клинта Иствуда. Помните, когда он пытается разводить кроликов или колупает сухую землю, у него ничего не получается, а когда он опять садится на коня и становится блистательным убийцей… Помните, как он грозный, страшный на этом коне, такой символ абсолютного зла? «Кому велено чирикать — не мурлыкайте».
Кстати говоря, мне очень нравится, что у Гора Вербински в «Звонке», когда уже девочку похоронили, она не перестает вылезать из телевизора. Зло непобедимо. Зло берется ниоткуда. Добро окружено злом, действует в его окружении. Я уж не знаю, какие американские боевики вы смотрите, но ни в одном из них я не видел перековки плохого персонажа. Совращение хорошего видел иногда (ну, как в романе «Вся королевская рать» и в его многочисленных экранизациях), а вот чтобы плохой перековался бы — никогда в жизни.
«Почему забыты ученики «горьковской школы» — например, Серафимович или Неверов ? Сам Горький также сейчас мало кем вспоминается, а ведь его феномен уникален в ХХ веке. Какая, по-вашему, школа зарождается в XXI?»
В XXI зарождается школа нелинейного повествования, во-первых. Ну, как? Понимаете, сейчас никакая школа, особенно в России, так она не зарождается. Происходит переписывание советской литературы. Почти все нынешние романы, печатающиеся сейчас (наверное, и мои не исключение), они либо реферируют к советскому опыту, либо отчасти растут из советской школы, из советской формы.
Очень забавно, кстати, бывает дурачить критиков. Вот так напишешь им, что «Июнь» имеет отношение к «Дому на набережной» — и все это повторяют хором, хотя никакого отношения к «Дому на набережной» (ни стилистического, ни фактического) «Июнь» не имеет. Вот под носом у людей лежат «Дети Арбата» — на них они не оглядываются. Вот это очень мне нравится всегда — так немножко сбить с панталыку. Или, скажем, написать, что в романе отражены три моих возраста — и смотреть, как все ищут там три моих возраста, хотя ни один из героев на меня совершенно не похож.
Но факт остается фактом: пока русская литература переписывает себя. Как правильно сказал Замятин: «Будущее русской литературы одно — это ее прошлое», — в статье с совершенно справедливым названием «Я боюсь». Но на Западе как бы расцветают очень многие школы новой наррации, прежде всего наррации нелинейной, я бы сказал, сетевой. И помимо этого, американский роман ищет новый материал, новые сюжеты, новые, еще не затронутые области жизни. И это, конечно, внушает определенные надежды. В меньшей степени это касается романа европейского.
Очень трудно сказать, как будет развиваться повествовательная школа XXI века. Уверен я в одном: социальный реализм свое отыграл. Современная русская реальность, да и вообще русская реальность может быть описана с помощью либо фантастики, либо гротеска. Всю деревенскую прозу может заменить одна только «лесная» часть «Улитки на склоне». Нужно больше сардонического, так мне кажется.
Ну а ученики «горьковской школы» не забыты. Неверов совершенно не забыт. А что касается Серафимовича — ну, просто очень плохой писатель, прости меня, Господи. Он был, наверное, хороший человек, а писатель он был… ну, просто совершенно слабый. И что его вспоминать и перечитывать? Вообще должен вам сказать, что история литературы — это такое дело жестокое. Вот Неверова мы помним, потому что мы помним «Ташкент — город хлебный» и помним блистательную экранизацию. Кстати, Кафка высоко ценил эту книгу. Вы подумайте! — Кафка любил «Ташкент — город хлебный» (наверное, потому, что это такое довольно кафкианское произведение).
И естественно, что касается Серафимовича, да многих замечательных писателей, Березовского… Господи, да мало ли их было, да? Даже, я думаю, в какой-то степени самого Горького, у которого все-таки процент удачных текстов хотя и велик, но не зашкаливает. Ничего страшного, если что-то забудется, если от Горького будут помнить прежде всего рассказы (он был блистательный новеллист) и некоторую часть публицистики — например, статью «О русском крестьянстве» или сборник «Заметки из дневника. Воспоминания», который я считаю литературой высочайшей пробы. А история литературы отфильтровывает дурные вещи, поэтому-то мы и соревнуемся не за приз, а за бессмертие.
Д.Быков: Кинг пародирует не столько готику, сколько массовую культуру
«Как вы считаете, является ли Павел Сербский примером для людей православных, познающих, но и сомневающихся? Ведь он неоднократно писал, что его с молодости тревожил вопрос о предопределении. «Если Бог наперед знает, что я стану убийцей, игроком или неизвестно каким грешником, могу ли я им не стать? Если не стану, то знание Его ничего не стоит, а если стану — то где же здесь свобода?» Какую свободу предоставляет Бог? Свободу в выборе смыслов и цели? Но ведь из-за двойственности сознания человек будет постоянно колебаться».
Послушайте, во-первых, Павел Сербский все-таки для себя снял этот вопрос. Во-вторых, этот вопрос вообще снимается довольно легко. Понимаете, мы же не в исламе, где все действия человека заранее записаны в Книге жизни, и поэтому господствует фатализм. Христианство — это именно религия свободного выбора. И посылая сына своего на землю, Господь вовсе не был уверен в том, что его распнут. Он испытывал всех. Нашелся Иуда. Нашелся Петр. Нашелся Павел — апостол, который не знал Христа и был гонителем Христа, а в конце концов прозрел духовно.
Это вопрос свободного выбора, понимаете. Как было у меня (опять же грех себя цитировать): «Роли все утверждены, но кастинг до сих пор не кончен». Кастинг продолжается (вот в этом-то все и дело), поэтому каждый выбирает эту роль себе. И вы прекрасно понимаете, что ваш выбор не предопределен. У вас есть компас нравственный и есть свобода либо верить этому компасу, либо нет. А так человеку все вложено. Надо просто рассматривать себя не как зрителя, а как солдата этой армии.
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков
―
Продолжаем разговор.«Как вы относитесь к выдвижению Звягинцева, — ну, «Нелюбви», в смысле, — на «Оскар»?»
Очень положительно отношусь. Мне нравится эта картина. Честно сказать, я болел за «Заложников», но это потому, что «Заложники» Гигинеишвили просто как-то ну очень глубоко в меня попали и очень виртуозно сделаны. Я пересмотрел картину вот недавно — просто потому, что пошел на премьеру и повел максимум близких мне и любимых людей, чтобы они просто этим тоже… не скажу «насладились». Видели бы вы, какие сейчас пришибленные все выходили с премьеры в «Пионере», многие в слезах. Но я болел именно за виртуозность этой картины. Хотя и «Нелюбовь» сделана блистательно абсолютно! И я считаю, что это у Звягинцева пока лучшая картина.
Мне вот обидно, что не поехала на «Оскар» от Украины «Война химер», которая была в списке претендентов. Поехал другой фильм, тоже хороший. Вот «Война химер» — это один из самых важных, по-моему, фильмов, которые я видел за последнее время. Я не потому так говорю, что Маша Старожицкая — моя давняя подруга, коллега еще по журналистской ее карьере, докинематографической. Я ее всегда очень высоко ценил. В чернобыльскую командировку мы вместе ездили. И вообще я просто люблю Машку, чего говорить. Но тут дело не в этом.
Они с Настей, с дочерью своей, сделали эту картину, такую квазидокументальную. Там рассказана очень странная история. Там история о том, как Настя (она тоже на себе in vivo ставит эксперимент), как она сначала провожает мальчика на войну, а потом этот мальчик попадает в «Иловайский котел», а когда возвращается он, они не могут жить вместе. А потом вместе они едут на войну по местам его трагедии, но это не позволяет им оставаться вместе.
Понимаете, вот здесь поставлен очень важный вопрос, который тоже я в «Июне» отчасти пытаюсь решать. Вот казалось бы, так просто: «Я бы ушел на войну, а ты бы меня ждала. Как было бы хорошо». Проблема в том, что война не решает проблемы. Понимаете, в чем дело? Если люди потеряли на каком-то уровне, очень важном, возможность уживаться, война не сделает их ближе, война не сумеет их сколотить в общность — вот что важно. Поэтому попытка решать внутренние и национальные проблемы за счет внешних, она обречена. Вот об этом картина. Она о том, что война несет с собой только полное разобщение, только отсутствие малейших навыков взаимопонимания. И трагедия эта отсекает возможность как-то приноравливаться друг к другу.
Она жестко снятая такая картина. Ну, ее непросто смотреть. Но кто сможет — посмотрите. Кто найдет ее. Конечно, в нашем прокате ее не будет. Я только не очень согласен с ее названием. Хотя, конечно, наверное, это война химер. Но страшно не то, что это химеры. Если бы они воевали за что-то не химерическое, за что-то абсолютно конкретное, как дом, как нация, как собственное будущее, все равно ведь война по последствиям своим одинакова — независимо от того, священная она или навязанная. Ну, все равно я не берусь эту картину критиковать, потому что ее делали люди, которые себя резали по живому. Это довольно жуткое такое зрелище. И даже я поэтому рецензию не могу на нее писать, хотя много раз это Машке обещал. Ну, Машка, прости, ничего не сделаешь.
«Какие пять книг, кроме Джойса, вы бы порекомендовали для чтения с условием возможности открыть с любого места?»
Д.Быков: История Лимонова, феномен Лимонова — это вытравливание из себя человеческого
Ну, прежде всего приходит в голову «Сандро из Чегема». Я считаю, что читать эту книгу подряд совершенно неверно. Первый вариант 73-го года в «Новом мире» еще можно читать как некоторую сквозную историю. В принципе же это роман из 33 новелл, которые можно, наверное, было бы комбинировать и в любом другом порядке.
А из остальных книг очень… Ну, наверное, «Бледного короля» Уоллеса, который специально написан так, чтобы каждая глава летела в читателя с неожиданной стороны. Наверное, «Женщины и мужчины» Макьюена — тоже такой роман в рассказах с прокладками авторской речи. Ну, не знаю. Довольно много таких.
Я вам честно скажу, что я, например, «Туннель» гэссовский читал не подряд. Наверное, надо подряд, но у меня вот на чем открывалось, на том и читал, потому что там тоже довольно произвольная композиция, довольно свободная. Из русских книг такого рода… Знаете, вот Андрея Белого, например, его даже просто утомительно долго читать подряд, поэтому «Маски» я читал таким методом тоже — «на чем откроется», потому что общий сюжет там не важен. Там довольно авантюрный сюжет, он есть, но читать это подряд невозможно.
Вот интересный вопрос: «Давно хотел у вас спросить о военном сословии в России. Сколько наблюдал их в армии, не покидало ощущение изуродованности, безнадежности, выкинутости из жизни людей в мундирах. Что вы думаете об этом странном ремесле? И должно ли это вообще идентифицироваться как профессия?»
Артур… Вот как это сформулировать? Смотрите. Есть две профессии — армия в военное время и армия в мирное. Они не тождественны друг другу. Иногда представители самых подчеркнуто мирных, самых нейтральных профессий, вроде бухгалтеров, как вспоминал Астафьев, оказываются лучшими солдатами — ну, просто потому, что в России бухгалтер вообще всегда ходит по очень тонкому льду, поэтому ему не привыкать к бесстрашию в разведке и аккуратности (подчеркнем это).
Армия в военное время — это армия, состоящая из псов войны, людей блеска, блистательных профессионалов; другие не выживают. Тут вопрос: кто гибнет — лучшие или худшие? Гибнут поровну: гибнет и тот, кто не умеет воевать, и тот, кто умеет воевать лучше всех. Но в любом случае армия в военное время — это армия духовно мобилизованная. И там нет идиотизма армейской жизни. Там есть своя жестокость, но нет идиотизма.
А вот армия в мирное время — это очень часто армия абсурда. Это касается и России, и Австро-Венгрии, и Америки. Армия в мирное время вот без этого дубизма не существует. Причем чем больше в ней дубизма, тем хуже она потом воюет. Веллер часто приводит в пример израильскую армию, в которой нет шагистики и учат только очень профессионально воевать. Но я не знаю… Это, наверное, годится для такой мотивированной, такой постоянно воюющей армии, как израильская. Насколько отсутствие дисциплины возможно в армии, допустим, швейцарской (кстати, в одной из самых таких, как считается, мощных в мире), — это отдельный вопрос. В любом случае то, что вы говорите, касается армии мирного времени.
Проблема только в том, что не может быть, во всяком случае в идеале, не может быть армии постоянно воюющей, поэтому она и чередует периоды осмысленного существования с абсолютно такой тупиковой бессмыслицей. Ну, это примерно знаете как:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Это же касается и невоюющей армии. Только дай бог, чтобы ее пореже требовал Марс к священной жертве… Арес, а то ведь, знаете, ради ее профессионализма поток конвейерный этих жертв может оказаться бесконечным, чего бы очень не хотелось.
«Вы говорили, что бесполезно слушать Pink Floyd, не понимая текста. Значит ли это, что музыка флойдов не самодостаточна, как, например, у Doors? Или им не удалось добиться интерференции поэзии и музыки?»
Да нет, удалось. Ну, просто, понимаете, это ваше право — смотреть кино, предназначенное для цветной проекции, в двуцветном изображении, черно-белом, или объемную картину смотреть на плоскости. Вы получите свое удовольствие от флойдов, но вы не получите представления о цельном замысле альбома. Точно так же, как и Doors. Хотя, конечно, Гилмор и Уотерс — они более серьезные авторы и более серьезные концептуальные художники, нежели Моррисон. Мне стишки, стихи Моррисона, его песни и особенно его ранние стихотворные пробы всегда казались довольно посредственными. Вот sound — да, там потрясающая музыка, грандиозная, сразу узнаваемая. Мелодист он был блистательный. Но это, так сказать, мой частный вкус. На самом деле, конечно, серьезный рок надо слушать, зная язык.
«Поделитесь вашим мнением об «Американской трагедии». Что по сути произошло с Клайдом Грифитсом?»
Да в том-то и дело, Андрей, что ничего с ним особенного не произошло. Довольно банальная история. Ну, соблазнился мальчик деньгами. Другое дело — понимаете, Драйзер же здесь развенчивает довольно серьезное убеждение, что человек труда, человек из низов по определению наделен какой-то особенной моралью. Да нет, ну Грифитс — обычный карьерист, который обожает бабки, обожает роскошь и дядюшку своего боготворит именно потому, что у него бабок дико много. Замечательный есть фильм «Место под солнцем», где события перенесены несколько вперед. Но Клайд Грифитс, как и его несколько прототипов, он, принадлежа в общем к низам, имеет все пороки этой низовой морали. Что, кстати, и Сенчин в своих «Елтышевых» подчеркивает: человек труда и человек пролетарского происхождения далеко не всегда является носителем классового чувства, а он чаще всего хочет благополучно перелезть в следующий класс, он одержим карьерой, жадностью. Опыт бедности, опыт нищеты, который у Диккенса почти всегда, например, формирует людей демократических, благотворительных, справедливых, он добру не учит.
И в этом смысле Клайд Грифитс — один из представителей совершенно нового класса, (ну, он же замечательно описан, между прочим, у Набокова в «Короле, даме, валете»), класса, который трепещет при виде богатства и жутко, любой ценой хочет влезть хоть в последний вагон этого society, этого общества. Так что в этом смысле, может быть, Драйзер новатор. Хотя, в принципе, довольно традиционный роман. Преимущество его в том, что он написан на почти документальном материале, как бы как провидение нового документализма, и он увлекательный. Знаете, не оторвешься. Я думаю, что его лучше всего читать лет в двенадцать, как я.
Д.Быков: Лимонова нельзя ненавидеть. Он прежде всего страдает сам. Он очень хотел бы быть человечным
«Посмотрели ли вы фильм «Мама!»? И если да, смеялись ли, как планировали?»
Нет, не смеялся совершенно. Неловкость иногда испытывал. Ну, понимаете, тоже какая вещь? Аронофски — талантливый художник. Даже в таком, по-моему, неудачном фильме, как «Фонтан» (хотя там и есть замечательные куски), он все равно талантлив. И в «Реквиеме по мечте» он ужасно талантлив. Я не очень люблю «Черного лебедя», но… Да даже «Рестлер» — талантливая картина. Понимаете, Аронофски — молодец.
И «Мама!» — ну, я смотрел этот фильм совершенно не как библейскую метафору. Она там есть (прав Долин, правы остальные), но мне там интересна не она. Мне там интересны, подчеркиваю, приключения жанра — то, что начинается как триллер, перерастает в гротеск, заканчивается как притча. Вот это я люблю. И это — при всех, так сказать, разочарованиях, длиннотах, пафосе — это талантливая картина. А зрелище таланта всегда духоподъемно.
«Был приятно удивлен вашим рэпом. Не желаете ли записать совместный трек с кем-нибудь?»
Нет, а мне очень многие профессионалы, наоборот, написали, что «рэпер вы никакой». Ну, ребята, я вас хочу утешить: я и не собираюсь этим зарабатывать. Более того — я не собираюсь этим заниматься. Я просто написал, как мне кажется, то ли пародию, то ли стилизацию в этом духе. Рэп писать не штука. И вот все эти люди, которые с такой безумной серьезностью пишут, что «рэп — это невероятно сложная культура, это взаимные цитаты Оксимирона и Гнойного, а вы ставите себя в идиотское положение»… Понимаете, вот так сидеть на своей делянке, так уважать себя за знание этих частностей — это все время навевает ассоциацию: «Что вы понимаете в колбасных обрезках?» Ребята, не боги горшки обжигают.
Конечно, есть истинные знатоки битлов и битломании, есть потрясающие знатоки перплов или флойдов, которые знают о них все и каждый их текст прочитывают как сложную систему кодов. Ваши проблемы. Если захотеть, можно написать диссертацию по творчеству Александры Марининой, можно стать знатоком этой темы. Можно даже (я вот недавно писал) сделать диссертацию о есенинских мотивах в поэзии Михаила Круга. И я думаю, что это имеет не меньшее право на существование, чем отслеживание бесконечных интертекстуальных связей так называемой серьезной прозы.
Но рэп — это не бог весть что, это не так сложно, поэтому никаких особенных профессиональных нужд для того, чтобы это понимать, не нужно. В поэтике рэпа может разбираться любой человек, который разбирается в поэтике вообще, в языке, в системе символов, в ритмах и так далее — ну, в технике поэтической. Для этого не нужно быть универсальным знатоком. Хотя, конечно, каждому безумно хочется принадлежать к этой культуре и слыть именно ее эксклюзивным познавателем. Ну, я совершенно ничего против этого не имею. И вообще все, что повышает человеческое самоуважение до известного предела, — хорошо; после известного предела — плохо.
«Как вы относитесь к роману Гайто Газданова «Пилигримы»? Можно ли его посоветовать для не читающих регулярно людей в качестве «первой книги»?»
Нет. И еще раз нет. Лучше всего, если уж начинать с Газданова, то это «Призрак Александра Вольфа», конечно. Это самая интересная его книга. И не зря Евгений Цымбал, один из моих любимых режиссеров, так мечтает поставить эту картину. И рано или поздно поставит.
«Не могли бы вы поговорить о «Калевале»? Мне приходилось читать, что такого уровня народных эпических поэм во всей истории только две — «Илиада» и «Калевала». Удивительная поэзия, ни на что другое не похожее произведение. Стоит ли читать «Калевалу» подростку, ведь много такого 16+? Много и непонятного современному русскоязычному читателю. Если эта тема вам не близка, посоветуйте, пожалуйста, что можно почитать о «Калевале». Привет из Хельсинки!»
Надя, вам тоже привет в Хельсинки! «Калевалу» я прочел, когда мне было лет, наверное, десять — просто потому, что матери подарили книгу. И я, ничего не зная о финском эпосе, понимаете, с достаточным любопытством на него накинулся. Все это мне помнится, хотя очень многое слилось с прочитанной тогда же «Песней о Гайавате» (на тот же бодренький четырехстопный хорей, «цапля серая — Пух-пух-га») Там не так уж много 18+. Это вы как-то очень политкорректно подходите к этому тексту.
Но насчет народного эпоса, знаете, я бы все-таки здесь воздержался. Мне кажется, что это в огромной степени произведение авторское, произведение самого собирателя, который не просто эти легенды расположил в определенной последовательности, но, как мне кажется, вообще общий каркас замысла и стилистику — все это, мне кажется, принадлежит ему. Ну, просто я знаю, как создавались советские эпосы, опять-таки якобы приписываемые народам СССР: в лучшем случае там были разрозненные повествования, которые собиратели доводили до ума. Мне кажется, что это эпическая поэма того же уровня в общем и того же жанра, что и «Уленшпигель», и, как «Уленшпигель», написанная конкретным автором. Вы можете думать иначе, я на своей точке зрения не настаиваю.
«Как насчет Буратино в качестве христологического персонажа?»
Вы уже писали об этом. Спасибо. Некоторое сходство, конечно, есть — особенно то, что отец плотник. Но дело не в этом. Дело в том, что Буратино… Вот область, которая недостаточно исследована, хотя Мирон Петровский, насколько я помню, об этом писал. Проблема в том, что это автопортрет. Буратино среди кукол — это Алексей Николаевич среди русских символистов. И конечно, Пьеро — это портрет Блока, не менее убедительный, чем Бессонов в «Хождении…». «Мы сидим на кочке, где растут цветочки — сладкие, приятные, очень ароматные», — это общеизвестная пародия на «Болотных чертеняток» и в целом на «Болотный цикл» Блока. Мальвина — Крандиевская, которую все любили, а досталась она самому непокорному и, так сказать, ершистому. Не совсем понимаю, кто там Артемон. Весьма возможно, что Гумилев. Ну, это такая отдельная тема.
В любом случае «Золотой ключик», конечно, вписывается в трикстерский роман. Буратино, конечно, классический трикстер — странник, носитель, конечно, морали такой довольно демократической. Там любопытно другое — любопытно, зачем там обязательные персонажи лиса Алиса и кот Базилио, которые странным образом всплывают в другой истории о крепостном театре — в загадочной пьесе Пастернака «Слепая красавица». Вот где действительно интересные совпадения.
Д.Быков: Факт остается фактом: пока русская литература переписывает себя
«Как вы относитесь к идее чистого коммунизма как практического христианства?»
Чистого коммунизма не бывает. И конечно, коммунизм и христианство — вещи принципиально различные. Но к альтруизму коммунистов некоторых, таких образцовых, я отношусь вполне уважительно. Как уважительно отношусь и к Че Геваре, хотя знаю о многих его грехах.
«Понравился ли вам фильм Шахназарова «Палата № 6»?»
Едва ли не больше всего, что он снял. Она лихо очень сделана — такая перемещенная в современность документалка, где, кстати, Громов выживает, и выживает Рагин. Ну, Громов и остается жив, но Рагин выживает после паралича, хотя теряет речь. Довольно мощная картина с очень страшным и двусмысленным финалом. Да я вообще люблю Карена Георгиевича. Чего там?
«Кто из режиссеров, на ваш взгляд, смог бы достойно экранизировать «Воскресенье» Толстого в современных декорациях?»
Круто поставлен вопрос! Но для того, чтобы перенести «Воскресенье» в современность и снять его как судебную драму, нужен талант, сопоставимый, наверное, с талантом Швейцера, который тогда снял замечательное «Воскресенье» с Матвеевым и Семиной. Это должен быть человек с уникальным чувством стиля. Я такого в современном кинематографе даже не знаю, потому что… Ну, скажем, Тодоровский — человек с врожденным чувством формы (Валерий Петрович), но вряд ли он бы взялся за такую тему, она ему уж очень не по темпераменту. Трудно представить, кто бы мог такое снять, потому что это надо, понимаете, во-первых, очень иронически отсылаться к оригиналу, а во-вторых, очень любить и чувствовать сам этот сюжет. Прошкин мог бы, старший. Вот старший Прошкин, пожалуй, сделал бы это блистательно. Саша, если вы меня слышите: почему бы вам этим не заняться?
«Не кажется ли вам, что чеховский «Сахалин» дал идею толстовскому «Воскресенью»?»
Знаете, я очень рад был бы так думать, но идея толстовского «Воскресенья» подана Кони. Толстой и называл это «Коневской повестью». И у идеи, так сказать, у всех героев был реальный прототип. Только та, кого Толстой сделал Катюшей, она умерла вовремя (простите за кощунство) и спасла Нехлюдова, прототипа, от такого мучительного морального выбора. Так что, как ни жаль, но идея подсказана не Чеховым.
Другое важно — что оба крупнейших русских писателя этого времени обращаются к теме каторги, к теме тюрьмы. Чехов — в силу своей клаустрофобии. Он ведь и поехал в тюрьму, потому что больше всего на свете всегда, постоянно боялся тюрьмы. Это средство аутотерапии. Громов — это полный автопортрет, понимаете (я имею в виду — в «Палате»). Этот человек так боится, что его арестуют, потому что он осознает, что арестовать могут всякого. Он ни в чем не виноват, но ведь все ни в чем не виноваты. И он едет на Сахалин. Все думали: почему он поехал на Сахалин? Да потому, что единственный способ излечиться от страха тюрьмы — это добросовестно, добровольно поехать в тюрьму и сделать полную перепись всех, кто находится на Сахалине, и окунуться в это глубже некуда, особенно в эти запахи. Там чудовищная глава о запахах — от несвежей пищи, капусты, мокрого сукна. Ой, страшно совершенно!
И Чехов так ненавидит, понимаете, замкнутые пространства… У него была не столько клаустрофобия, сколько агорафилия — его страстная жажда чистого открытого пространства. Самая счастливая вещь — это степь. И на ее фоне так ужасны все эти засиженные мухами трактиры, все эти станции. Вспомните, какие дома строит архитектор в «Моей жизни», по-моему, отец главного героя. Это очень для Чехова характерно.
Толстой тоже в общем понимает, что главная проблема русской жизни — это проблема тюрьмы. Это главный страх, главная, простите, духовная скрепа, главный вот этот дикий шанс постоянно оказаться на месте каторжника — что и Толстому пришлось испытать. Поэтому они синхронно обратились к самому мучительному, самому страшному, самому главному и написали, по-моему, очень классно.
«Как вы понимаете, все эти вопросы инспирированы вчерашним объявлением Удальцова о создании обновленного «Левого фронта» и надвигающимся юбилеем революции. Интересно ваше мнение об этом переплетении старого с обновленным».
Ну, «Левый фронт» в России должен быть. Почему не быть? Проблема в том, что я не очень вижу сейчас в России, просто в ней самой, энергетику для создания новой политической силы. Я желаю Удальцову всяческого успеха. Я с большим уважением отношусь к его мужеству, опыту, к его последовательности во многих отношениях, твердости и даже к его убеждениям. Но при всем при этом какой сейчас в России возможен «Левый фронт» — я не совсем понимаю, потому что левая идея основана на альтруизме, а вовсе не на равенстве. Но много ли в современной России альтруистов — я, честно говоря, не знаю.
Д.Быков: Русская реальность может быть описана с помощью либо фантастики, либо гротеска
Следующий вопрос так длинен, что я его пропускаю и перейду к следующим через три минуты.
НОВОСТИ
Д. Быков
―
Продолжаем разговор.«Читаю Данилкина «Пантократор…». Вы бы взялись написать роман о диктаторе? И если да, то о ком именно? Спасибо, с уважением».
Ну, о Ленине у меня уже есть вполне себе плутовской роман «Правда». О диктаторе? А зачем? Есть «Осень патриарха». Я бы взялся написать такой роман трагический (я много раз об этом говорил), роман для одного конкретного читателя, но и для других тоже. Роман о человеке, который чувствует себя последней и главной духовной скрепой и не понимает того, что он сам губит объект своей заботы, что он, как тот сумасшедший, который думает, будто у него в кулаке нити от всех планет, от всего мироздания, поэтому стоит в таком кататоническом приступе, застыв, сжав кулаки. А можно расслабиться, можно их отпустить. Это интересная была бы идея.
Понимаете, мне не хочется писать роман о диктаторе, потому что диктатор в общем понятен. У него есть трагическая роль, трагическая судьба, но она не так интересна. Самоощущение его, как правило, скучное. И как бы Данилкин ни проникал вглубь ленинской биографии, ни приписывал ему частью свою охоту к перемене мест, свой азарт, любовь Крупской, которая у него вышла роковой красавицей, — это все-таки, мне кажется, сделало интереснее книгу, но Ленина не сделало другим. Он мог восприниматься миллионами людей как символ добра и свободы, но сам он был, по-моему, довольно скучным малым, прости меня, Господи. И я как-то не взялся бы про него писать.
Да и потом, понимаете, я занят сейчас настолько интересным романом, настолько странным. Сейчас самый приятный период — это его придумывание. А вот поди-ка ты его напиши… Я долго буду его писать. Вот я не хочу сейчас ничем, кроме этой книги, заниматься. Мне кажется, что это будет роман совершенно нового типа, еще небывалого, роман о небывалых вещах, роман таинственный, страшный, даже, я бы сказал, нарочито пугающий. И поэтому мне заниматься всеми этими земными вещами, а тем более российскими темами, ну, сейчас совершенно не хочется!
Тем более что о диктаторе уже написана «Осень патриарха» — абсолютный роман, наилучший! Поэма в прозе. Пять лет мучился человек, чтобы создать эту невероятно густую, страшно насыщенную, музыкальную, нелегкую для чтения, великую прозу. Я так люблю «Осень патриарха»! Ну, что тут? Ну, после Астуриаса, «Сеньора Президента». Но, конечно, лучше всего… Ну, после всего, что написал Кортасар, у которого тоже эта тема есть, в частности в «Книге Мануэля». Но для меня Маркес тему закрыл. Сделал невероятное — закрыл. Какой бы патриарх ни переживал свою осень, он уже там приколот, пронумерован и учтен.
Поэтому вот я хочу писать сейчас о том, чего не бывает, о таинственном, о волшебном, ужасном. Мне кажется, что с российскими темами я завязал. Возможно, что при публикации «Камска» и «Американца», то есть продолжения «Списанных», я их несколько почищу, поправлю в соответствии с эпохой, но возвращаться ни к современным, ни к революционным, ни к историческим темам я не планирую. Мне кажется, все, что можно написать… все, что я мог написать об этой истории, я написал, и не по одному разу. А дальше, так сказать, надо, чтобы это все вышло на какой-то новый уровень.
«Прочитал в «Остромове» стихи Аверинцева. Спасибо за «О-трилогию», — спасибо и вам. — Вы действительно считаете, что так будут писать в будущем, или это лишь мысли вашего персонажа? Кого еще, следуя этой же логике, можно было бы назвать поэтом или писателем будущего?»
Ну, я говорил уже о том, что территория регулярного стиха истоптана. И мне кажется, что будущее за дольником, за акцентным стихом, за тем, что Пушкин, умирая, наметил нам в «Песнях западных славян»: то, что так блистательно делал Аверинцев, то, что так интересно делал Шенгели в «Поваре базилевса». Хотя я, в общем, не фанат Шенгели, но вещь крепкая, надо признать. Ну и ваш покорный слуга пытался это делать в «Песнях славянских западников», которые я до сих пор считаю своим самым удачным поэтическим циклом. Ну, по-разному я отношусь к тому, что пишу, но эти стихи мне нравятся, особенно… Я думаю, что вообще лучшее стихотворение, которое я написал, — это «Квадрат среди глинистой пустыни». Не зря там эпиграф из Мережковского. Там, кстати, рифмы есть.
Седакова интересно экспериментирует в этой области. Да много, в общем, есть авторов, которые пишут такие стихи. У Аделаиды Герцы́к были очень… Или Ге́рцык? Герцы́к, мне кажется, все-таки. Были очень интересные эксперименты. Это поэзия будущего. Это не значит, что русская поэзия каким-то образом станет безрифменной. Нет, она никогда не пойдет по пути абсолютного верлибра. Но дольник — это такое ее замечательное светлое будущее.
Тут, кстати, огромное количество народу вызывает меня на баттлы. Ребята, не будет этого! Во-первых, я не знаю, кто вы такие. Зачем мне с вами выходить на баттлы? Во-вторых, я говорю: я не планирую этим заниматься всерьез. Это для меня упражнение стилистическое, а для вас — к сожалению, способ пропиариться. Ну, я вам не дам этой возможности. Хотя вас уже 19 человек только за время этого эфира. Простите меня все.
«Сильно зацепили «Бесы» Достоевского, Чехов «На охоте», Андреев «Он», Бэнкс «Осиная фабрика», Елинек «Пианистка», Фаулз «Волхв», Реверте «Клуб Дюма», Маклин «Страж», «Сияние» Кинга и «Дом листьев». Какой вы можете посоветовать лютый триллер сродни вышеперечисленным?»
Ну, kotavr милый, если бы я… Мне нравится очень ваш ник. Из фильмов, безусловно, Полански — «Жилец» и «Отвращение», которые сделаны примерно на одну фабулу, это такой как бы ремейк («Жилец»). А из книг я даже… Ну, прочтите «Горькую луну». Она экранизирована тем же Полански, но книга ничуть не хуже, и мне даже представляется, что, может быть, она в каком-то отношении сильнее картины. Хотя там много лишнего, по-моему, того, чего в фильме нет.
Я все пытаюсь вспомнить имя вот этого автора замечательного, который ничего больше… А, Брюкнер! Который ничего больше такого мощного-то не написал. Хотя у него есть вообще неплохие книжки, и они выходили по-русски — в частности «Любовь к ближнему» я помню. Брюкнер все-таки замечателен вот этим романом. Почитайте его. Что еще? Ну, наверное, вам понравится «Голем». Хотя Майринк там… Ну, прямо скажем, он пугать умеет, а рассказывать истории — не очень. Ну, может, вам понравится. Ну и Фланнери О’Коннор, конечно, только не романы, а рассказы.
«Почему все демократы не объединятся?..»
Ну, я же вам говорю: демократы как раз объединяются с легкостью. Это зло не может объединиться, ему мешает тщеславие. Я вполне верю в возможность такого объединения.
«Мне показалось что между «беллетристикой» и «литературной попсой» вы ставите знак равенства».
Нет, Игорь, это не так. Беллетр — это все-таки, знаете, хорошая литература, хорошие буквы, хорошее письмо. А попса — это, к сожалению, ремесленничество… или даже не ремесленничество, а посредственность. Я очень люблю Куприна. Куприн — беллетрист. Очень люблю Грина. Грин не возражал, когда его называли беллетристом. Умение писать увлекательно — это не попса. Наоборот, увлекательность, по-моему, совершенно неизбежное следствие настоящего ремесла.
«Расскажите про Лаэртского или Губермана».
Про Лаэртского трудно говорить, я недостаточно знаю его тексты, хотя люблю. Про Губермана сделаем со временем обязательно.
«Песни БГ меня зачаровывают, а песни Шевчука заставляют плакать. Что со мной не так?»
Все с вами так. Если вы способны плакать от поэзии (а Шевчук, безусловно, поэт настоящий), то и слава богу. Если вас зачаровывает БГ, то это еще лучше. У меня наоборот: меня совершенно зачаровывает энергия Шевчука, а плачу я, когда слушаю «Та, которую я люблю».
Д.Быков: Армия в мирное время — это очень часто армия абсурда. Это касается и России, и Австро-Венгрии, и Америки
«Вопрос о современном графоманстве…» Много вопросов. «Я считаю себя графоманом», — пишет человек. Или: «Я пишу явно плохие стихи. Стоит ли мне продолжать?»
Конечно стоит. В любом случае, если вы не придаете этому какого-то гиперзначения, если вы не жертвуете жизнью ради этой профессии, то это в любом случае гармонизирует вашу жизнь и как-то увеличит количество гармонии в мире, так мне кажется.
«Напомните, как обстоят дела… про секретную платформу на пригородной железной дороге».
Да закончена эта книжка, но я совершенно не хочу ее пока печатать. Не надо собой перекармливать. В будущем году я ее издам. Это маленькая повесть. Ну, как маленькая? У меня совсем маленькие не получаются. Она примерно размером с «Эвакуатора». И это не секретная станция. Там проблема в том, что находится на этой станции. Но это в книге не сказано. Это только очень умные читатели уже поняли.
«Как бы рассказать про Дилана Томаса на лекции?»
Знаете, Дилана Томаса… Как вам сказать? Он гениальный был поэт, очень сильный прозаик. Вот «Портрет художника в щенячестве» — это, конечно, изумительная книга. Рассказы его вот эти, все эти мягкие краски английского рождества, эта яркость, это детство безумное… Но чтобы про Дилана Томаса рассказывать, надо перечитать в оригинале штук тридцать как минимум его лучших стихов. Если я найду время для подготовки этой лекции, я попробую. Дилана Томаса я очень люблю, ну, люблю и ужасаюсь.
«Приятно, что на «Эхе» собирается изысканная публика. Обычно собираются кучки павианов и макак».
А это очень просто достигается: вы просто говорите о том, что вам интересно, и не пытайтесь доминировать — и все у вас будет хорошо.
«Расскажите о воспитательном значении книги Соловейчика «Мокрые под дождем». Нужны ли такие книги? Возможны ли они в принципе?»
Мое отношение к коммунарской методике сильно менялось, и к Соловейчику тоже. Я Соловейчика знал, мы с ним много спорили. Я его любил очень. Сын его сейчас продолжает его дело. Хотя, конечно, все мы понимаем, что уровень Соловейчика недостижим. Долгое время я, кстати говоря, слушал его лекционный цикл «Учение с увлечением», и он на меня вполне себе бойко действовал. Я, кстати, с большим удовольствием вспоминаю песенку группы, которая там пела (насколько я помню, это был «Последний шанс», группа Евгения Харитонова): «Маленький кузнечик до полудня спал, а с полудня до вечера на скрипочке играл». Я это очень живо помню.
Я Соловейчика люблю — люблю как человека и педагога. Со многим в его методике я не согласен. Вот мне предстоит интервью с Крапивиным, я жду его просто с колоссальным нетерпением. Спасибо большое, Владислав Петрович, что вы согласились. Дай бог здоровья. Я думаю, что это будет интересный разговор.
Но, видите, коммунарская методика обладает очень существенным минусом (она все-таки детей невротизирует очень радикально) и очень существенным плюсом: она все-таки психологически полезна и необходима, потому что люди, которые не испытали каких-то эмоций в детстве — родства, братства, новаторства, — которые даже у костра не попели, эти люди какого-то очень важного витамина лишены. Может быть, у них есть важные другие витамины. У одиночества есть свои плюсы. Но коммунарская методика…
Видите, есть замечательная книга Фурмана Александра, которая называется «Книга присутствия». Страшно откровенный текст! Я вот о Фурмане думаю… Она ничтожным тиражом выходит, вот этот шеститомник, автобиография. Но я думаю, что это одно из главных литературных событий последнего времени. Это такой русский Пруст. Кстати, Морозов Александр с этим солидарен, замечательный наш политолог. Для меня книга Фурмана была потрясающим отчетом о том, как он рос (кстати, вместе с Борисом Минаевым) у Мариничевой, у Хилтунен, воспитываемый по заветам Соловейчика. Это книга о моем детстве, в общем, хотя я помладше, о той Москве и о тех потрясающих ощущениях от всех этих самодеятельных театров-студий, от этих сборищ — немного сектантских, но безумно интересных.
В общем, я думаю, что коммунарская методика все-таки имеет свои преимущества, поэтому тексты Соловейчика… Знаете, в каком отношении они хороши? В том числе «Мокрые под дождем», в том числе «Учение с увлечением», в том числе его очерки о Шаталове, Ильине, вообще о новаторстве. Они зажигают все-таки каким-то интересом, какой-то невероятно живой жаждой заниматься педагогикой, изобретать, быть с детьми.
Есть вредные сектантские педагоги, а есть педагоги, которые действительно искренне хотят построить некоторую модель нового общества. И в этом смысле об опасностях этого дела лучше всего рассказывает, конечно, сценарий Полонского «Ключ без права передачи» — по-моему, блистательная картина, очень жесткая и острая, о том, что бывает с учителем, который увлекся своей миссионерской ролью, и почему лучше простой и даже туповатый директор. Самая косная церковь лучше самой продвинутой секты. Но дело в том, что коммунарство не фатально приводит к сектантству. Точно так же, как и коммунизм не фатально приводит к террору (продолжаю на этом настаивать). Мне кажется, что коммунарская методика может при правильном применении очень серьезно и интересно повлиять на тех, кому это надо, на талантливых; на всех не может.
«Поддержите Макаревича».
Ну, я поддерживаю Макаревича. Мне, главное, нравится, что вот этот скульптор Щербаков говорит: «Не должен человек судить о непонятной ему области искусства». Ну, как же непонятной? Макаревич архитектор по образованию. Ему ли не понимать, что такое ваш памятник? Он и художник хороший, и он архитектор, он имеет право об этом судить профессионально.
Меня многие спрашивают: какое мое мнение об этом памятнике? Я уже в «Панораме Петербурга» написал, что это памятник идеальный, потому что он феноменально воплощает черты эпохи. Этот уродливый человек, который держит автомат, держится только благодаря автомату как главной духовной скрепе. Он держится за этот автомат, чтобы не исчезнуть. И это гениальный памятник эпохе. Вы не вздумайте его сносить, когда эпоха сменится. Понимаете, ни Петра Церетели (памятник лужковской Москвы), ни Калашникова (памятник путинско-собянинской Москвы) нельзя трогать и мизинцем. Памятник — от слова «память». Он ставится для того, чтобы вы не забыли, какими вы были. Давайте теперь египетские пирамиды снесем, раз мы преодолели фараонский строй. Я поддерживаю, конечно, и поддерживаю от всей души Андрея Вадимовича, но памятник, мне кажется, великолепен.
«В психологии бытует мнение, что есть профессии, эксплуатирующие невротическую природу человека. Обретя гармонию и покой, автор лишается некоего внутреннего ресурса».
Ну да, конечно. «В натурах цельных есть уют, но монолиты не поют», — писал когда-то один автор. И я с ним совершенно согласен, тем более что это я же и писал.
Д.Быков: Я не очень вижу сейчас в России энергетику для создания новой политической силы
«Совпадение стилистики «Изгнания» и «Сталкера» — это только дань уважения Тарковскому, или есть особый замысел?»
Да нет, я думаю, что поэтика Тарковского в принципе повлияла определенным образом на Звягинцева. Но думаю, что гораздо больше, во всяком случае упоминаемые вами пейзажи, пустоты, проезды… Я думаю, что в наибольшей степени на него все-таки повлиял Антониони. На Тарковского вот он не повлиял, а на Звягинцева повлиял, потому что пейзаж Тарковского живет, он полон жизнью, дыханием ветра, всхлипами воды, а пейзаж Звягинцева довольно стерилен, как и лишенный коммуникации мир Антониони. Я Антониони очень не люблю, но я им страстно восхищаюсь. Страстно восхищаюсь! Просто это для меня, знаете, один из тех людей, которые остаются недосягаемым идеалом, но таким, которого и не хочется досягать.
Три раза один читатель… слушатель повторяет один и тот же совершенно провокативный и неумный вопрос.
«История с фильмом «Матильда» лично мне напоминает историю с «Сатанинскими стихами» Рушди. Внутри этой истории хороших нет».
Нет, как вам сказать? Не напоминает, потому что Рушди подвергался реальной опасности, а здесь до нее, будем надеяться, дело не дойдет. Потому же, почему и, условно говоря, ИГИЛ, запрещенный на территории России, невозможен ни на базе христианства, ни на базе России в целом. Много раз я уже писал о том, что Россия — это страна, в которой тоталитаризма, тотальности не будет никогда. Здесь существует множество щелей. И главное — между народом и властью существует огромная воздушная подушка взаимного недоверия и взаимного цинизма. Это, может быть, и плохо, потому что здесь никто ни во что не верит. Но это хорошо, потому что это предохраняет от многих опасных крайностей.
«Поделитесь мнением о книгах Айн Рэнд».
Множество раз делился. Последний раз — в Новосибирске. Ко мне довольно агрессивно приступили с этим вопросом. Я не люблю людей, которые самодовольно уверены в своем праве никому не помогать и быть от всех независимым. Тем более что Айн Рэнд ну совсем не тянет на супермена — ни стилистически, ни биографически. Даже если человек с полным основанием считает себя сверхчеловеком, он не должен это выпячивать. И мне кажется, что вообще либертарианство — оно очень смешное. Все, что я думаю о либертарианстве, уже сказал Джек Лондон в романе «Морской волк». И больше того — сценарий Валерия Тодоровского по этой картине, мне кажется, вообще ставит здесь последнюю точку.
«Почему людям доставляет удовольствие смотреть и слушать, как другие люди оскорбляют друг друга?»
Ну, это не всегда. Это только когда нет других, более ярких впечатлений. Я помню, как Тамара Васильевна Шанская — легендарный преподаватель практической стилистики на Журфаке, большой знаток русского языка, которая о себе говорила насмешливо: «Шанский умен, а Шанская умнее», — она заметила однажды, что мы во время семинара смотрим, как с крыши счищают снег и как он падает. Она сказала: «Ребята, господи, какие же вы бедные! Как мало событий в вашей жизни!» И действительно, это признак определенной эмоциональной скудости. Мне не нравится смотреть, как люди оскорбляют друг друга. Мне гораздо больше нравится смотреть, скажем, на влюбленные парочки в метро.
«Почему нет электронного издания «Июня»?»
Не знаю. По-моему, есть. Ну, во всяком случае, кому надо, все откуда-то берут. Ну, я спрошу.
«Прочитал эмигрантский роман Нины Федоровой «Семья». Понравился. Возвращаюсь к нему неоднократно, перечитываю. Интересно наблюдать за персонажами. Что вы можете сказать о нем? Понравился ли он вам?»
Не читал. Знаете, всего прочесть невозможно. Буду.
«Пока читаю «Июнь» — интересно, увлекает. Отложу книгу — забываю прочитанное. Так раньше не было. Я нормальный невротик. Литература всегда была отдушиной, способом уйти от травматичной реальности. А сейчас не могу себя заставить читать художественные тексты, читаю только христианскую литературу и публицистику. Такое впечатление, что все знаю, как сова, и новых мыслей из литературы не приходит. Может, надо искать не мысли, а состояния? Последняя книга, прочитанная по вашей наводке, — «Обломов», которая странным образом запареллилась с «Над пропастью во ржи». Есть ли еще книги, погружающие в состояния? С вашего позволения обнимаю. Елена».
Лена, то, что вы забываете «Июнь», отложив его, — это естественная вещь. Он рассчитан на читателя с определенным опытом и в определенном состоянии. Придет, может быть, время (а может, вообще не придет), когда вам станет близко то, что там написано. Но, слава богу, вы невротик другого плана, и ваша тревога по другим поводам, поэтому удивляться здесь совершенно ничему не следует.
А вот книги, вводящие в состояния… Понимаете, я вообще считаю, что литература должна не повествовать, а именно вводить в состояния. Литература — это магическое такое дело, понимаете. Так думает, кстати, и Крастышевский в «Июне». Она должна быть, может быть, несбалансированной, она должна быть в известном смысле, может быть, неправильной, но она должна быть в любом случае — как бы сказать? — шаманской. Это шаманское такое дело.
Д.Быков: Какой сейчас в России возможен «Левый фронт», я не понимаю, потому что левая идея основана на альтруизме
Какие еще книги вводят в состояния? Сейчас я попробую вспомнить с помощью Google автора. Ну, не факт, что вспомню, потому что довольно много таких текстов. Ну, из тех романов, которые вводят в состояния наиболее наглядно, то это Золя. Он вообще шаман, колдун такой великий, действительно заборматывает читателя до полусмерти. А особенно, конечно, это (ну, из того, что я люблю) «Карьера Ругонов», конечно, это «Доктор Паскаль» и «Нана». Да, «Человек-зверь», конечно, но это не для всех тоже. Вот если вы невротик, то «Человек-зверь» — это то, что вам нужно. Люблю очень эту книжку. Хотя ох не для слабонервных она!
Из других? Ну, я не знаю. Мне очень нравится еще Грин. Я много о нем говорю, потому что Грин действительно вводит в состояния с помощью ряда тонких приемов: он любит отступления от сюжета, любит описывать действия, которые к сюжету прямого отношения не имеют, но которые создают атмосферу. Описания Грина всегда сновидческие. Вот попробуйте «Пролив бурь», «На облачном берегу», «Синий каскад Теллури». Вот что вводит в состояние действительно. Мне кажется, что литература вообще не должна рассказывать.
«В «Портрете на фоне мифа» Войнович дал самую точную характеристику позднему Солженицыну — сказал, что он стал просто смешон. Согласны ли вы с этим утверждением?»
Нет, он не просто смешон, он сложно смешон. Понимаете, Солженицын даже в своих неудачных текстах остается Солженицыным — крупным мыслителем, выдающимся художником. И вот кто умеет инициировать и на борьбу, и на жизнь. У него есть тексты поразительные по наивности, в частности «Двести лет вместе», но это наивность, а не злонамеренность. У него точно так же… Скажем, текст из «Литературной коллекции». Мне тут пришлось писать предисловие к «Смерти Вазир-Мухтара», и я прочел то, что Солженицын там пишет. Его придирки к Тынянову — большей частью идеологические — сущая ерунда, но все равно это интересно, потому что Солженицын интересен в любом виде и в любом состоянии. Так что Войнович его, конечно, просто без уважения описал и принизил. И по-моему, напрасно.
«Удалось ли вам освежить впечатления насчет рассказов Сапожникова?»
Не успел, к сожалению. У меня много было в это время школьных дел, а школьные дела, к сожалению, засасывают.
«26 сентября исполняется 85 лет Войновичу. Не могли бы вы рассказать о нем как о писателе и человеке».
Давайте сделаем через неделю лекцию по Войновичу. С удовольствием! Потому что вот интересный писатель. Он простоват с виду. Я имею в виду — как писатель. А как человек он и сложен, и разнообразен, и феноменально энергичен. Вот Бог дает человеку силу, когда человек на правильном пути.
Конечно, высшее его свершение — на мой взгляд, это «Москва 2042» и некоторые сцены во втором и третьем «Чонкине». Первый «Чонкин» мне никогда особо не нравился, потому что он все-таки еще балансирует, разрывается между реализмом и гротеском. Вот вторая часть и третья — это уже чистый сардонический смех. Конечно, Чонкин не Швейк (и книга не «Швейк», и герой не Швейк). Это, безусловно, очень русский характер.
Но вот я больше всего люблю у него «Москву 2042» — именно за точность предвидения и за великолепно найденную интонацию. И ужасно я люблю его ранние повести — «Хочу быть честным», вот эти. Очень мне нравятся написанные значительно позже, язвительные, блистательные «Иванькиада», «Шапка». Он блестяще это сделал! Он настоящий сатирик, такая инкарнация Щедрина, только более веселая и щедрая (простите за каламбур).
Кстати, вот два текста, свидетельствующих о русской литературной ситуации семидесятых годов, я бы поставил рядом. Гениальный рассказ Георгия Владимова «Не оставляйте стараний, маэстро». Смешной, издевательский, сардонический, блестящий рассказ! Такой умный! Я вообще Владимова люблю. Вот этот рассказ Владимова и «Иванькиада» Войновича. Владимир Николаевич, я вас очень поздравляю с наступающим! И вообще вы классный!
«Перечитываю «Замок» Кафки, на этот раз на немецком. Интересно было бы дать продвинутым школьникам темы сочинений: «Женские образы в романе Кафки «Замок»…»
Д.Быков: Демократы как раз объединяются с легкостью. Это зло не может объединиться, ему мешает тщеславие
Я вообще думаю, что из всех сексуальных сцен, написанных в XX веке, лучшие — это кафкианские. Вот этот ужас блуждания в чужой плоти — мне кажется, что то действительно страшно.
«Не пора ли либеральной (а точнее — антиклерикальной) части общества перехватить портрет Бродского у российских «имперцев»?»
Зачем же? Не надо. Пусть ходят с этим портретом. Вообще пусть дискредитируют себя как только можно.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков
―
Я немножко еще поотвечаю.Тут вопрос о поэте Вадиме Антонове, которого, да, действительно я упоминаю как одного из таких сильно на меня влиявших. «Нашли только поэму «Помиловка», напечатанную в «Новом мире», и в «Антологии» Евтушенко она же. Где еще можно найти его публикации?»
Насколько я помню, в «Новом мире» была его поэма «Фуфырь». И главная публикация, на меня оказавшая огромное впечатление, — это 82-й год, «Вопросы литературы», поэма «Графоман», рассказ в стихах. Я очень многому у Антонова научился. Я знал его лично, даже мы были на «ты». Он был человек тяжелый, действительно король двора, действительно с уголовным прошлым, действительно погибший в драке.
Ну, как вам сказать? Вот Иван Киуру, который хорошо его знал, и знал его стихи, он говорил, что его раздражает виртуозная форма этих стихов при довольно грубом и грязном содержании. Он цитировал тогда Белинского про то, что нет… или Толстого… да, Толстого, что нет авторского единого отношения к предмету, нравственно-единого отношения к предмету. Ну, наверное, нет. Но при этом он был poètes maudits, что называется, проклятый поэт с классической такой биографией и с невероятной органикой поэтической речи.
Эта маленькая повесть и печальна, и проста.
Отдаю ее на совесть без ответного листа.
А случилось как-то вот что: рано утром, как всегда,
Разбирая нашу почту и решая, что куда,
В потертой пачке я наткнулся на пакет
С пречудным письмом от прачки тридцати неполных лет.
Вот вам в вольном переводе содержание письма:
«Был Василий на заводе уважаемый весьма…»
Ну и так далее. Я наизусть помню почти всего «Графомана». Это для меня очень серьезная книга, очень важная. Ну, не книга, а поэма.
И вообще я считаю, что надо издать большой сборник Вадима Антонова. Я собирался это сделать. Тогда на его наследии, что называется, сидел покойный Владимир Глоцер, Царствие ему небесное, который каким-то образом обладал правами и страстно их оберегал. Если кто-то обладает текстами Вадима Антонова… Я слышал его песни в кабаре у Дидурова. Я знаю несколько его поэм. Я знаю, что у него было очень много написано стихотворений. Если кто-то обладает этим наследием — ну свистните, ради бога, на dmibykov@yandex.ru. Я могу издать сейчас его книгу, у меня есть такие возможности. Не говоря уже о том, что если кто-то обладает информацией о наследии, о правах или, скажем, о его текстах в архиве Глоцера — ну дайте знать. Напечатаем. Это был огромный поэт, на мой взгляд, хотя поэт очень сложный — и в нравственном, и в человеческом отношении.
Письмо хорошее про памятник Калашникову: «Ехал ночью мимо этого памятника, издалека не разглядел, решил посмотреть поближе. Казалось, что стоит человек с гитарой. Поспорили с товарищем. Он говорил, что это памятник Визбору — вроде и Сретенка рядом, — ну, имеется в виду «Баскетбол на Сретенке». — Каково же было наше разочарование!»
Ну, что делать? Да, вот стоит не с гитарой, а вот такой.
«Что вы думаете о новшествах в литературе и о том, куда смещается внимание читателей и писателей? Вы никогда не рассказывали о повествовании в видеоиграх. Можете ли поговорить о сильных сюжетах, вроде «L.A. Noire»?»
Понимаете, я никогда не играл в игры, кроме «Города потерянных детей», который мне очень нравится. Ну, однажды мы с сынком прошли «Долгое путешествие», но оно действительно было долгим. Но это, мне кажется, не очень интересно. К сожалению, там слишком все детерминировано жанром, слишком много требуется.
«Можете ли вы сказать, что у героини Прокловой негатив в «Ключе…»
Конечно, негатив. Да, Саша, негатив. А что же вы думали? Она талантливый человек, злоупотребляющий своим талантом, немного наивный. Понимаете, вот это к вопросу об Айн Рэнд: если вы выше окружающих и при этом подчеркиваете это, то вы ниже окружающих, и ничего с этим не сделаешь.
«К вопросу о диктаторах. А как же получается, что Гитлер и Сталин в одиночку заставляют невинный многомиллионный народ совершать зверства? Почему всегда во всем винят предводителя, снимая вину с себя?»
В Германии никто не снимают вину с себя. Это совершенно нормальная история. И никто абсолютно не снимает вины с немцев (да и с русских тоже). Просто в России, надо вам сказать, и популярность Сталина была значительно ниже, чем популярность Гитлера в Германии. Тотальной страны опять не было. Был огромный цинизм и скепсис. Еще немного — и ему бы начали смеяться в лицо, мне кажется.
Д.Быков: Памятник воплощает черты эпохи.Уродливый человек держится только благодаря автомату - главной духовной скрепе
Что касается того, почему диктаторы так легко превращают народ в стадо. Потому что народу, как я уже говорил, нравится быть плохим. Другое дело, что человеку нравится все-таки больше уважать себя и быть хорошим, и рано или поздно этот гипноз проходит. Ну, на то и существуют дьявольские соблазны, чтобы соблазнять. Действительно, первое время вот это наслаждение от падения очень сильное, и оно, как правило, многих заставляет с радостью падать.
«В статье, посвященной Искандеру, вы упоминали Кайсына Кулиева и перечисляли его в списке великих. Расскажите подробнее о творчестве этого поэта. Что советуете почитать?»
Ну, трудно сказать, что именно я советую почитать, но Кайсын Кулиев — сильный поэт. Прочтите для начала посвященное ему стихотворение Дмитрия Кедрина:
Ночь поземкою частой
Заметает поля.
Я пишу тебе: «Здравствуй!»
Офицер Шамиля…
Это большую храбрость надо было иметь, что балкарцу посвятить такое стихотворение во времена, когда его народ репрессирован.
«Прохоров продал сегодня «Сноб». Может быть, «Эхо» — следующее?»
Нет, не следующее. Тут, знаете, даже сам Венедиктов с достаточным пессимизмом смотрит на судьбы русской прессы, но мне кажется, что «Эхо» — это такая себе бессмертная структура. Знаете, невозможно ничего сделать с эхом. Пока есть звук, будет и эхо.
«Мама!» Аронофски — это шедевр! Чего стоит постоянный болезненный фокус на Дженнифер Лоуренс. Камера бегает за ней, как собачка, за ее постоянно удивленным лицом. А еще в фильме есть что-то от попранных хтонических женских…»
Вот видите, какие замечательные возможности для трактовки дает вам это чудесное произведение.
«Пересмотрел лекции по русской литературе Набокова и подумалось мне: может, не так уж неправ Набоков, говоря, что будь Достоевский его учеником, на выпускных экзаменах он не получил бы у него положительной оценки?»
Ну, я не люблю тоже Достоевского. Да, может быть, Набоков не так уж и неправ. И особенно мне нравится, что сейчас, понаблюдав лично в жизни многие крайности подполья, многие стали к иррациональности русской души относиться не так хорошо.
«Что вы думаете о творчестве Ромена Гари? Что у него почитать, кроме «Обещания на рассвете»?»
Сборник рассказов «Птицы прилетают умирать в Перу». И лучше всего — «Старая сказка». Вот это любимое мое произведение.
«Ваше мнение о советском детском писателе Радие Погодине».
Он не такой уж и детский. Он такой же детский, как Житков или Голявкин — писатели с такой творческой манерой, что их как бы вытеснили в детскую литературу. А на самом деле он первоклассный стилист и большой мастер увлекательного сюжета.
«Война химер» — имеется ли в виду, что это война придуманная, то есть возникшая без причин? Я часто писал о придуманности этой войны».
Саша, не только вы. Даже у меня была статья «Война писателей». Но Старожицкая с Настей Старожицкой — они имеют в виду совсем другое. Они имеют в виду, что химеры — это война образов, без которых не может быть жизни, это война принципов, война идеалов. Конечно, это война умышленная и придуманная. Но ужас весь в том, что люди верят в эти химеры и, может быть, не могут без них существовать.
«Давно слушаю ваши передачи. Наконец скопилось два вопроса. С нетерпением жду вашей лекции в Екатеринбурге, — спасибо, да, скоро буду. — Хотелось бы узнать ваше мнение о творчестве Марии Семеновой, а особенно о цикле «Волкодав».
Я люблю Марию Семенову как человека и не люблю ее прозу. Такое бывает. Я мало ее знаю, но я с ней знаком достаточно, чтобы высоко оценивать ее человеческий потенциал и не любить боевого фэнтези. Никакое боевое фэнтези я не люблю. С нетерпением жду фильма «Легенда о Коловрате», потому что мне кажется, что такой хохмы мы давно не видали. Ну, пока не видел картину, видел только трейлер. Особенно потряс меня, конечно, боевой медведь.
Ну и чтобы уже завязать с вопросами и перейти к Кингу… «Неплохо было бы вспомнить ваши встречи и беседы с Мацихом».
Леонид Мацих — это тот человек, о котором я с удовольствием бы поговорил. Он на меня очень сильное произвел впечатление, может быть, одно из самых сильных в жизни, если брать людей, которые меня так наставляли на путь истинный. Он выполнял главную задачу богослова — он всем своим образом жизни свидетельствовал о Боге. Вот это важно.
Поправляют: «Не «Баскетбол на Сретенке», а «Волейбол». Хорошо, да, с удовольствием. Здесь не настаиваю.
«Согласны ли вы, что Геракл — первый супергерой?»
Нет, не согласен. Первый супергерой был, я думаю, еще в далеком вавилонском эпосе, в эпосе Шумера и Аккада.
Ну а теперь — о Стивене Кинге.
Стивен Кинг — один из величайших прозаиков нашего времени. Не сомневаюсь в этом абсолютно. Он создал жанр современного прозаического триллера. Он вернул миру готику. Но готическое мироощущение Кинга — древнее, как сама готика, — оно не так-то просто. Готический роман — это не роман о страшном, и даже не о ночном мире. Готический роман диктуется главным ощущением, которое так остро подчеркнуто в «Revival»: жизнь человека — это короткое световое пятно в океане тьмы, маленькое световое пятно; жизнь человека окружена со всех сторон смертью; и человечность со всех сторон окружена злом. Это такое несколько, сказал бы я… ну, это не просто древнее, это гностическое представление о мире, согласно которому есть божество, создавшее мир, это божество не доброе и не злое; и есть наш Бог, который противостоит этой страшной материи, материи неодухотворенной, Бог, который распоряжается человеком, владеет человеком и его заставляет делать нравственный выбор. Человек — единственное орудие Бога среди тотально враждебного мира.
Лики этого зла могут быть различные. Оно может проступить во взбесившейся машине, во взбесившемся псе, как в «Куджо», неожиданно оно поселяется в самых близких людях. Это зло существует помимо человека и вне его и наполняет, раздувает его, как в «Desperation», помните, вот в этом городе, когда оно вселялось то в жуткого полицейского, то… Ну, в мертвых оно вселяется. Когда из человека исчезает душа, в него вселяется без причины вот это зло, которое раздувает его, делает его огромным.
Я должен вам сказать, что «Desperation» — одна из немногих книг, которую я читал, совершенно не отрываясь. Так сложилось, что я 2003 году пересекал всю Америку на «Грейхаунде», и «Desperation» была моей вернейшей спутницей, эта книга. Я просто всю дорогу ее читал в этом автобусе, проезжая мимо таких городков, о которых она как раз и написана. Надо вам сказать, это было потрясающее впечатление. И вообще Кинг — мастер пластики. У него вот этот заброшенный кинотеатр написан так, что не оторвешься.
Конечно, у Кинга много всего. И он действительно заслужил этот анекдот: «У Кинга творческий кризис — вот уже две недели ничего нового». Да, он пишет многовато. Но причины тут две. Слушайте, а что еще делать? Вообще, когда писателя упрекают в многописании… Это было со Стивенсоном, это сейчас с Кингом. Грех себя ставить в этот ряд, но про себя я постоянно читаю: «Вот насколько лучше бы писал Быков, если бы он писал меньше». Клянусь вам — нет! Это все исходит от комплексов малопишущих людей, таких тугодумов, которые действительно, что называется, морщат попу, прежде чем родить крошечный текст. Многописание само по себе отнюдь не признак гениальности, но это признак сосредоточенности на одном деле. А что еще делать-то, как не писать? Понимаете, необязательно же писать все время на одном хорошем уровне. Но писатель настоящий, конечно, всегда невротик, и он компенсирует свой невроз писанием. А во-вторых, вокруг нас же, понимаете, все-таки то, с чем надо бороться.
И Кинг борется. С чем борется? Пожалуй, более всего — с персонажами, типа Грега Стилсона, вот с этим воплощенным массовым злом, с фашизмом, с повторятелями правильных истин. У него есть такая замечательная героиня в тумане, которая там все время повторяет библейские проклятия. Кинг, вообще говоря, к религии относится очень настороженно. У него очень мало искренне верующих героев, если не считать мальчика из «Desperation». В остальном для него верующие — это чаще всего озлобленные сектанты, которые настаивают на своей правде и всех стараются ей подчинить. Но это не единственная тема Кинга. Есть у него тема более серьезная и более тонкая, и она в очень немногих его вещах явлена, но явлена тем не менее.
Вот рассказ «Morality», который переведен у нас как «Моральные правила» или «Нравственные правила». Это рассказ о том, где героиня… Я не буду спойлерить. В общем, священник, за которым она ухаживает, ставит ей одно чрезвычайно странное условие, условие глубоко аморальное. Странно мы здесь с Кингом совпали, потому что у меня в «Квартале» есть такое же задание. И интересно, что мы это написали одновременно. Привет, конечно. Я лишний раз себя пытаюсь вписать в контекст великих.
Он ставит ей такое условие и за это обещает большие деньги. И вот она выполняет это условие — и с этого момента практика насилия начинает проникать в ее жизнь, реализуясь, кстати, прежде всего в сексе. Кинг когда-то сказал: «В сексе нет ничего особенно страшного». Но на самом деле есть, потому что, ну, как замечательно сказал когда-то Андрей Шемякин, это «субститут обладания», подмена обладания — начинаешь думать, что у тебя есть права на другого человека. Так же и здесь. Видите, в этом рассказе насилие начинает проникать в секс и сначала приносит им массу удовольствия оргиастического такого, оргастического, я бы даже сказал, а потом приводит к полному разрыву отношений, гибели и катастрофе. Вот эта соблазнительность зла, соблазнительность насилия, его физиологическая притягательность — это одна из главных кинговских тем.
Я не буду сводить его творчество только к moralite. Меня больше всего поражает то, как он умеет создавать атмосферу. Лучший триллер, лучший рассказ ужасов, когда-либо и кем-либо написанный, даже с учетом Эдгара По и Гоголя, — это, конечно, «Крауч-Энд». Почему? Потому что вот здесь постепенная подмена одного мира другим, вот этот пограничный район в Лондоне, где постепенно попадаешь в другое измерение… Как это сделано, слушайте! Когда сначала мы видим этого кота с изуродованной мордой, потом — странные надписи на магазинах. А потом появляется девочка с двумя косичками и с крысиными красными глазками и мальчик с культяпкой. Вот то, как они разговаривают, вот их диалог: «Эта американка потерялась». — «Заблудилась». — «Попала во владения Звездного Дудочника». И после этого лопаются рельсы и мир становится невероятно другим! Как это сделано, слушайте! Особенно этот болезненно красный закат, этот автобус, который привозит ее и тут же убегает как бы. Могущий рассказ! Он так здорово сделан! Мы, не сговариваясь с Чертановым, с Машкой Кузнецовой, любим этот рассказ больше всего, потому что он атмосфернее всего, что у Кинга есть.
И конечно, «Плот». Изумительный рассказ, где, помните, вот это зловещее черное пятно на воде, которое поглощает людей на этом плоту. Тут тоже есть своя глубокая мораль о рискованной молодости, которая заигрывается, о молодости, которая ходит со смертью в обнимку. Но это, конечно, прежде всего замечательное видение.
Была такая точка зрения, что Кинг больше всего пишет об опасности, увлечении и чрезмерности. Скажем, как героя «Сияния», писателя, полюбило именно увлечение историей родного края. Это интересная точка зрения. И в «Needful Things» это есть, в «Необходимых вещах». Действительно, Кинг очень любит писать о том, как невинное увлечение легко перерастает в манию. Но гораздо чаще пишет он о том, как человека спасает его приверженность к простейшим вещам: его уважение к матери, его нежное отношение к любви, попытка увидеть в любви именно не похоть, не обладание, а солидарность.
Это особенно сильно, конечно, в «Воспламеняющей». «Firestarter» — вообще это великолепный роман. «Firestarter» — это такая, я бы сказал, наверное, самая нежная история кинговская, потому что девочка эта у него — явно такая новая версия спасительницы мира, которая могла его погубить, но пожалела. Помните, когда она смотрит на солнце, она чувствует, что она может потягаться и с ним (ну, как Илья Муромец, который думает, что будь к небу и земле приделаны кольца, он притянул бы их друг к другу), но у нее нет желания уничтожать мир, она передумала. Вот это, кстати говоря, очень странно корреспондируется с чудовищной девочкой из финала «Бессильных мира сего» Стругацких.
Кинг — невероятно изобретательный человек. Такие его рассказы, как «Текст-процессор», «Баллада о гибкой пуле», такие романы, как, скажем, тот же «Мизери», глубже подводят нас к пониманию писательского мастерства, чем вся остальная современная проза. Но главное — он веселый.
И вот Кинга — неутомимого борца с авторитаризмом, неутомимого защитника фантазирующих книжных детей, неутомимого поэта, мечтателя, романтика, гениального создателя страшных и в то же время радостных историй — я поздравляю от всей души. Этот человек принес в мир больше радости, чем все его современники. Ура, Стивен! Будьте здоровы! И еще 70 лет вам.
Увидимся через неделю.