Один - 2016-11-10

Д. Быков

Сразу хочу сказать, что приятно меня удивило количество заявок на лекцию. Почти все они по литературе зарубежной — некоторые упорствуют в желании послушать о Флобере, некоторые, в том числе личные мои друзья, просят поговорить о Честертоне. Ну, ничего не поделаешь со статистикой — 16 заявок на разговор о Джеке Лондоне, который был обещан давно. И я принял всё-таки решение о нём поговорить, потому что фигура отчасти забытая и, наверное, самая тиражная в советские времена из всех американцев. Тут думаю, что бок о бок с Драйзером он шёл. Тем более Америка сейчас в таком центре внимания, и почему бы не поговорить про Джека Лондона (урождённого Чейни), который на самом деле один из самых типичных литераторов начала века и отразил, пожалуй, в судьбе своей и отчасти в литературе все причудливые зигзаги модерна.

Очень много вопросов о Трампе. Это естественно, это предсказуемо. Я с удовольствием об этом поговорю. Кстати, даже я, пожалуй, анонсирую лекцию, потому что мы 30-го в Малом зале лектория, который на Ермолаевском, будем делать лекцию о Трампе как персонаже — «Трамп как персонаж». Это такая моя идея, которая позволяет, по-моему, без несколько намозолившей уже глаза апокалиптики поговорить о том, почему эта фигура оказалась наиболее притягательной для миллионов. Дело в том, что это ведь вообще тенденция мировая. Трамп сменил за время своей кампании (и менял довольно прихотливо) семь масок, которые я подробно разберу. Я не буду их сейчас перечислять, это лекционная история. Ещё раз говорю, 30-го мы попробуем это сделать, 30 ноября.

Совершенно очевидно, что есть маска сексиста — такого брутального мачо, человека пусть не совсем ковбойского склада, потому что ковбойство включает в себя многие добродетели, но это человек, публично и демонстративно пренебрегающий нормами устаревшей, как многим кажется, морали.

Вторая маска — это маска святоши. Очень трудно представить себе, с одной стороны, человека, который хочет «grab the pussy» и уверен в универсальности этого метода, а с другой — который действительно «без Бога — не до порога». И поэтому и Ассоциация американских евангелистов, и ассоциация Билли Грэма, и множество других святош говорят: «Бог хранит Америку. Бог отдал её в хорошие руки. Не время спать, время бодрствовать!» — и так далее. Всё это очень пошло и наивно. Я, в общем, и к Билли Грэму, и к его ассоциации, прости господи, никогда не относился с восторгом. А Трамп — это как раз такая попсово-религиозная фигура, которая постоянно подчёркивает свою принадлежность к христианству, свои протестантские корни, свои семейственные ценности. Всё это ужасно скучно.

Д. Быков: Мы окончательно переродились в «общество спектакля» по Ги Дебору — и в России, и в Америке, и везде

Маска Дональда Дака — такого успешного бизнесмена, немножко даже скуповатого, который подробно и с упоением в своих книгах (а книги эти оперативно и пророчески переведены в России) рассказывает, как хорошо он умеет заключать сделки, как надо это делать правильно, как надо мыслить масштабно. Все его советы, даваемые на эту тему, абсолютно бессмысленные, как и любые советы Карнеги, например. Совершенно очевидно, что деньги есть либо у того, к кому они липнут (и это никак не связано с деловыми качествами говорящего), либо у того, кто ловко обворовывает ближнего. Ну, можно, конечно, сказать, что есть они и у финансовых гениев, к которым Трамп, как мне кажется, всё же не относится.

По-любому чередование этих масок привлекает обывателя именно тем, что Георгий Иванов называл «умиротворяющей лаской банальности». Трамп — узнаваемый персонаж. Он страшно похож и на вашего дачного соседа, и на героя книг, и на персонажа средней руки банального голливудского фильма.

Что здесь особенно, как мне кажется, любопытно? Голливуд, который страшно взбунтовался против Трампа, — это классический случай, когда «своя своих не познаша». Не в том дело, что он актёр, а в том дело, что он персонаж, изобретённый, сфокусированный этими же людьми, ими же растиражированный. Он популярен именно потому, что его узнают и голосуют за него как за героя «Карточного домика» или (люди попроще) как героя «Санта-Барбары». И он поэтому же и в России симпатичен, потому что мы очень любим людей персонажного склада, людей, которые соответствуют нашим ожиданиям. Это сериальный человек. И все его маски находятся между собой в довольно сложных отношениях.

Но тут надо заметить, что это вообще довольно давняя американская тема — тема Билли Миллигана, который сумел-таки доказать, что насиловал не он, а одна из содержащихся в нём внутренних личностей. История множественных личностей, которая в Штатах (не только благодаря роману Киза, а благодаря известной моде на психоанализ) давно уже стала притчей во языцех, стала в общем дежурной темой, она во множестве фильмов варьируется, таких психоаналитических триллерах. Никого не смущают внутренние противоречия между этими личностями. Наоборот, личность поворачивается разными гранями.

Трамп — шоумен. И вот теперь вопрос: каким будет этот шоумен, оказавшийся у власти? Многие сейчас говорят, что это революция народа. Но пишут об этом в основном такие же фальшивые ребята, которые тоже точно так же органически сочетают симпатию к Америке, ненависть к Америке, взгляды «антипиндоские», «пропиндоские», как они сами это называют. Маргарита Симонян дошла до того, что собиралась ездить по Москве с двумя флажками — американским и российским. Это тоже ещё одно поворачивание разными гранями, ещё одно служение двум господам.

Ведь все эти герои, когда врут, прекрасно знают, что врут. Это не враньё, это такое актёрство, игра. И то, что мы окончательно переродились в «общество спектакля» по Ги Дебору — и в России, и в Америке, и везде — вот это и есть та принципиальная новизна, которая достигнута. Никакого «бунта против элит» (вот это любимая тема доморощенных таких сетевых публицистов), никакого «бунта среднего человека против вашингтонских либеральных элит», конечно, не происходит, потому что среднему человеку нет, в общем, никакого дела до вашингтонских либеральных элит. И «либерал» в Америке отнюдь не ругательное слово.

Просто люди окончательно переродились в зрителей. Они голосуют за того, кто соответствует их зрительским ожиданиям, кто позволяет наиболее полно и активно поучаствовать в сериале. А Трамп, конечно, позволяет, потому что с ним интереснее. Как замечательно мне сказал один собеседник из американского истеблишмента: «Будет либо хорошо, либо интересно». Здесь будет интересно. Кстати говоря, то, что для людей пока ещё интерес важнее стабильности — это как раз нам, художникам (позвольте мне уж такое самонадеянное обозначение), внушает определённые надежды. То, что мы выдумываем, пока ещё интереснее того, чем наш жизненный уровень.

Вопрос о том, каким Трамп будет политиком, каким президентом, мне представляется довольно вторичным. Тут возможны разные варианты. Сегодняшнее сближение с ним, вплоть до целования в дёсны, вплоть до этих странных заявлений Дмитрия Пескова, что они феноменально близки с Владимиром Путиным, — это очень ненадолго, потому что Трамп не будет последовательным, я думаю, в качестве президент. Шоумену очень трудно превратиться в человека, который отвечает за свои слова. Это вовсе не означает, что быть шоуменом плохо. Просто это другая профессия. Роберт Де Ниро, который собирался Трампа поколотить, передумал. И передумал, я думаю, не потому, что Трамп стал президентом, а потому, что он осознал общность профессий — лицедейство. Это и есть актёрская такая speciality.

А вы думаете, что в России кто-нибудь всерьёз верит в демагогию о корнях и скрепах? Да разумеется, те люди, которые больше всего об этом говорят, меньше всего в это верят, и это на лицах у них написано. Я не думаю, что это окончательное торжество тех sinful pleasures, о которых я так много говорю, тех греховных удовольствий, то есть наслаждения от падения. Я думаю, здесь скорее, во всяком случае в трамповской истории, заметнее наслаждение именно зрительское, наслаждение зрелищем. И вот это, наверное, тревожно — то, что зрелище постепенно теснит смысловую составляющую. Но это нормальное явление постмодерна, и об этом много говорилось.

Каким он будет президентом? Я думаю, самая близкая аналогия здесь с Рейганом. Рейган тоже был блестящим шоуменом и лицедеем, но когда стал президентом, он быстро опроверг все разговоры о своей поверхностности, о своём актёрстве, о популизме и так далее и показал довольно жёсткие бойцовские качества. И именно при нём был похоронен Советский Союз. Как замечательно шутил тогда один журнал, «Магазин» Жванецкого: «Двухтомник мемуаров Рейгана мог бы называться: первый том — «Империя зла», второй — «Полюбишь и козла». Помните, «Империя зла», «Empire Evil» — это его термин.

Весьма возможно, что Трамп окажется Рейганом — пусть менее успешным, менее интеллектуальным, но зато более популярным и более простым (популярным — именно в смысле popular, «простой», «доступный»). Возможен, конечно, и вариант, при котором это окажется что-то фашистоподобное, но пока, по-моему, таких ощущений нет. «Гитлер был не актёр, Гитлер был романтик», — как говаривала Лени Рифеншталь. А Трамп не романтик ни в какой степени. Поэтому думаю, что будет такое нормальное республиканское правление, не слишком, конечно, перспективное для России. Но как знать? Может быть, именно при Трампе мы вплывём в очередные благотворные перемены. Возможны сейчас любые варианты.

Я только предостерегаю от слишком серьёзного отношения к происходящему. Победил не представитель среднего класса, уж он никак им не является. И разговоры о миллиардере Трампе, за которого проголосовала простая ржавая Америка, — ну, это такая пошлятина! Впрочем, сейчас пошляков же развелось страшное количество. Нет, это голосование зрителей за артиста, с которым не скучно. Вот и, собственно, всё. Может быть, в конце концов, это печальный сдвиг в человеческой истории, но очень радостная весть для сочинителей и режиссёров.

«Книга маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» была запрещена в Российской империи и даже в СССР. Меня поразил свежий взгляд иностранца. Иногда грустно, иногда забавно. Что же увидел француз столь невыносимого для русской власти?»

Ну, что он увидел? Две вещи он увидел: во-первых, принципиальное пренебрежение здравым смыслом; во-вторых, принципиальную установку на бесчеловечность, на расчеловеченность, такое «верую, ибо абсурдно». Потому что и «верую» здесь под вопросом… Ну, «credo» — это не совсем «верую», а это скорее «исповедую». А что касается «absurdum»… Ну да, абсурда он увидел довольно много. И в этом абсурде… Как замечательно сформулировал Воннегут: «В бессмыслице — сила». В этом абсурде, который не затрудняется элементарным постулированием себя, доказательством себя, он увидел именно свидетельство такого незыблемого бессмертного самодурства власти. Как раз в книге де Кюстина больше насмешки, чем серьёзного гнева или негодования. Поэтому отсутствие такого пиетета, серьёзного отношения — может быть, это дополнительно вызвало ненависть к книге. Потому что когда нас ненавидят — это значит, что нас уважают; а когда над нами измываются — это надо запрещать.

«Как вы относитесь к творчеству Андрея Звягинцева? Его фильмы производят сильное впечатление, но у меня после просмотра возникает ощущение обмана».

Дорогая s_alamandra, вы не одиноки. Я люблю «Елену». Не могу сказать, что люблю, но в «Елене» есть несколько эпизодов, особенно эпизод подростковой драки, которые сняты настоящим мастером. Драматургически фильмы Звягинцева мне кажутся всегда очень слабыми, с мотивировками тут большое напряжение. Понимаете, они всегда зависают между притчей и социальной драмой. Для социальной драмы там недостаточно точности, для притчи — парадоксальности.

Это фильмы хорошего фестивального уровня, рассчитанные на то, чтобы производить впечатление на фестивалях, но меня очень раздражает их пустотность, минимализм. Это выдаётся за приём, но на самом деле это просто, по-моему, обычный недостаток плотности повествования, недостаток сюжетных мотивировок, продуманности, определённая нейтральность, чтобы не сказать — штампованность диалогов.

Понимаете, недостоверно это. Как это так? Даёт героиня герою (даже в «Елене», в лучшем из этих фильмов) виагру вместе с нитроглицерином, надеясь, что он не опознает. А ведь мы же из первого кадра помним, что он эту виагру пьёт регулярно. Уж наверное, он мог бы как-нибудь заметить, что она ему даёт. Или он таким хитрым способом с собой решил покончить, как бы поддавшись на женскую провокацию? Не похож герой Андрея Смирнова, олигарх, на такого человека. Да и вообще много нестыковок, много неувязок. И всё это с такой ложной многозначительностью, такой тарковской. Это, конечно, вызывает определённое раздражение. Это, что называется, хороший средний сорт, как мне кажется. Но для сегодняшней России даже умение умно промолчать уже выглядит иногда, как феноменальный талант.

«Ваше отношение к Авдотье Андреевне Смирновой как к личности и как к писателю, сценаристу и режиссёру?»

Я совершенно не знаю её как личность, хотя она мне, так сказать, заочно скорее симпатична. А что касается её не сценариев — мне не нравится ни один, кроме «Связи». А фильмы, ею поставленные… Вот как раз «Связь» мне представлялась замечательным фильмом о той же пустотности, о людях, которые от нечего делать любовники. Ни «Два дня», ни «Отцы и дети» как-то у меня не вызвали глубоких чувств, но публицистка её когда-то мне казалась очень забавной.

«Планируется ли лекция про «Республику ШКИД»?»

Да, я думаю вообще сделать лекцию о советской утопии коллективного воспитания — не только о ШКИД, но и о «Повети о десяти ошибках» Александра Шарова про МОПШК, Московскую образцово-показательную школу-коммуну [опытно-показательную]. Пожалуй, имеет смысл поговорить о Стругацких, о «Полдне». Я уж не говорю о Макаренко, который просто действительно в мире первейший авторитет по этим вопросам. Я думаю, что об утопии коллективного воспитания как такой альтернативе домашнему рабству, о которой так писал Пушкин с негодованием, наверное, нам следует поговорить.

Д. Быков: Шоумену очень трудно превратиться в человека, который отвечает за свои слова

«Как вы относитесь к «Кому на Руси жить хорошо»? Что не успел дописать автор? Можно ли назвать поэму грандиозным поэтическим трудом?»

Вот у меня завтра как раз лекция… не лекция, а урок в десятых классах, центрах, как они у нас в школе называются. «Кому на Руси…», безусловно, великий эпос, прозопоэтический, поскольку в чистом виде поэмой назвать это, конечно, нельзя. Это именно эпос, грандиозная эпическая поэма. Будь она дописана, она была бы великим ответом Некрасова на главные мировые вопросы, и русские в частности. Может быть, она ответила бы на главный русский вопрос, который вынесен в её название. Но относительно этого названия Некрасов же и сам не знал однозначно, как следует ему вещь закончить. Уже умирая, Боткину, хирургу, он рассказал, что, возможно, возвращаясь после неудачных поисков от царя странники найдут в канаве пьяного и поймут наконец, кому на Руси жить хорошо. Вот ему лучше всего. Конечно, Гриша Добросклонов не может считаться счастливцем.

Ему судьба готовила

Путь славный, имя громкое

Народного заступника,

Чахотку и Сибирь.

Сохранились подробные прозаические планы. Думаю, что наиболее сильной из ненаписанных частей была бы история эпидемии холеры на Волге, потрясающе написанная. Из тех частей, которые есть, мне больше всего нравится «Последыш», с гениальным, на мой взгляд, психологическим наблюдением. Я как раз завтра с детьми буду обсуждать этот психологический парадокс.

Там в чём история? У меня как раз в новой книжке, которая сейчас выйдет, есть стишки на ту же собственно тему — о том, что можно жить при тиране, но нельзя жить при чучеле тирана. Там какая история? Там есть помещик, которого удар хватил. И он, если ему сообщат об отмене крепостного права, может помереть немедленно. Ну, такой «Гуд бай, Ленин!» своего рода. Вся родня, все крестьяне, даже управляющий, ему врут, говоря, что по-прежнему рабство живо. И он за провинность (кто-то лес его рубил), призывает посечь как следует одного из мужиков. И ему тогда управляющий говорит: «Ты приходи на конюшню, мы тебе выставим хлеба и зрелищ, и водки. Пей, сколько хочешь, только ори, чтобы он думал, что тебя секут. Мы будем изображать сечение, а ты изображай страдания». Приходит этот мужик, пьёт. Орёт страшно! Изображает буквально сечение до смерти. Ну а потом через два дня он взял да и помер, мужик этот. Понимаете? Тот, которого и пальцем не тронули. Он просто изображал, что его секут. Вот это гениальное психологическое наблюдение. Потому что можно жить при несвободе, но когда возвращается несвобода, когда она имитируется — вот при этом доживать нельзя.

Я хорошо же помню семидесятые, начало восьмидесятых, в 1983 году я уже в газетах печатался, страшно сказать. Многие мои подруги дней суровых, они ещё не родились в то время, а я уже писал в «Московском комсомольце». И я прекрасно помню атмосферу восьмидесятых и атмосферу конца семидесятых, и разговоры на родительской кухне, и дачных наших гостей-диссидентов. Всё это я очень хорошо помню. Вот той безысходности, что сейчас, не было. Потому что сейчас, когда мы наблюдаем такого Юлиана Отступника, условно говоря, ужас же не в масштабе, а ужас в том, что это вернулось и кажется вечным. Вот то, что вернулось, оно кажется вечным, потому что всегда возникает ощущение, что вот это и есть матрица. Потом, конечно, это кончится, и смешно и абсурдно будет это вспоминать, но пока надо это возвращение, эту петлю эпохи как-то перетерпеть. В петле такой, конечно, ничего хорошего нет.

Вот то, что Некрасов это почувствовал, за это ему большое спасибо, потому что он-то ведь пережил оттепельные надежды, которые в 1864 году разочарованием величайшим для него закончились, когда он вынужден был писать оду Муравьёву — страшнейший эпизод в его биографии. Понимаете, можно было пережить Николая, и при Николае он писал лучшие вещи. В конце концов, сюжет и главные тексты всей первой книги стихотворений, открывавшейся «Поэтом и гражданином» и вышедшей в 1855 году, — всё это написано в так называемое «мрачное семилетие», при позднем Николае. А позднего Александра (конец 1860-х и 1870-е) Некрасов уже вынести не смог.

И я думаю, что его поздняя депрессия, конечно, была именно из-за того, что после кратковременной надежды и реформ просиявших вдруг опустилась новая темнота — не хуже прежней, нет. Конечно, николаевских зверств уже не было, солдат не запарывали, мужики обрели хоть какую-то свободу и так далее, но тошнее было. Очень тошная всё-таки эта эпоха — 1877 год. О чём, надо сказать, Толстой в «Анне Карениной» написал с предельной откровенностью, восьмую часть даже Катков не пропустил.

«Читаете ли вы Татьяну Толстую? Сильный ли она писатель?»

Давайте вы сами будете решать. Я не читаю.

«Вы обещали подчитать на тему неоконченной «Истории села Горюхина» и планах написать что-то подобное у Бродского».

Нет, у Бродского никогда не было таких планов. У Бродского были прозаические опыты, но ничего подобного «Истории села Горюхина» он не планировал никогда.

«Могли бы вы рассказать вообще о таких предсмертных, незаконченных произведениях русских писателей? И как могла бы пойти их эволюция, если бы не было смерти? Не только на примере Пушкина, о его возможной трансформации вы говорили не раз».

Не помню, чтобы я о ней говорил. Как раз это довольно интересная тема. О Лермонтове я говорил, потому что правильно совершенно сказал, на мой взгляд, Толстой: «Проживи он ещё восемь лет, нам всем нечего было бы делать». Но тема любопытная.

Мы можем сделать с вами довольно подробный разговор (давайте в следующий раз) о поэтике незаконченного романа. Я даже с несколькими приятелями — с Вадиком Эрлихманом в частности, начальником «ЖЗЛ», редактором, — собирался писать книжку о незаконченных романах, «Великие незаконченные романы», о поэтике незаконченного романа, то есть о текстах, которые, будь они завершены, много потеряли бы.

Самый наглядный пример — «Тайна Эдвина Друда». Тайна, если бы её раскрыл Диккенс, при всей своей неожиданности, при всей феноменальной внезапности концовки, всё-таки была бы уже далеко не так готична, далеко не так фатальна, как сейчас, когда никто не может понять, что же там всё-таки было. Все достраивали — и никто не знает до сих пор, где же ключи к тайне Эдвина Друда.

Другие такие… Ну, я считаю, что «Онегин» — незаконченный роман, и сознательно незаконченный. Правда, я лелею мечту издать полного «Онегина» в девяти главах, потому что девятая глава сохранилась в гораздо более полном варианте. И никакой десятой не было, конечно, а именно было три главы по три части. Для Пушкина очень важна асимметрия. Точнее — три части по три главы.

Думаю, что великий незаконченный роман — это «Жизнь Клима Самгина». Ну и так далее. В общем, поэтика незавершённого текста имеет какое-то сходство с жизнью, которая внезапно оборвана смертью и обретает таким образом второе дно, вот этот ореол, ауру загадки. О великих незаконченных романах давайте поговорим.

«Как вы оцениваете рассказы и повести Мелвилла? Есть ли среди них сопоставимые с «Моби Диком»?»

Ну, как вам сказать? Если сравнивать с «Моби Диком», то практически вся американская литература XIX столетия этого сравнения не выдерживает. Конечно, «Моби Дик» немного напоминает матрёшку, в которую слишком много всего вставлено, но великий американский роман на библейской фабульной основе заложен именно в этой матрице. Именно сюжет, композиция, цитатное и фактологическое богатство «Моби Дика» — они заложили прообраз великой американской большой книги в целом.

Поэтому, конечно, ничто у Мелвилла — даже такая прелестная вещь, как «Тайпи» — никакого сравнения с «Моби Диком» не выдерживает. Выдерживает по библейской насыщенности и масштабности только «Билли Бадд», которую Питер Устинов называл величайшей прозой XIX века. Да, «Билли Бадд», наверное, можно сопоставлять. Но в принципе мне представляется, что Мелвилл — автор одной великой книги, которая недавно опошлена экранизацией «В сердце моря», где от неё вообще ничего не осталось, библейский пафос исчез начисто.

«Что поведал о тайне любви Бертолуччи в «Последнем танго в Париже»?»

Скучнейший фильм, по-моему. Никогда не мог его досмотреть, но раз все говорят, что он великий, пришлось. Что вам сказать?

И роковое их слиянье.

И… поединок роковой…

Заложена там толстовская-то в общем мысль, что сама по себе любовь и сам по себе секс, само по себе влечение — это штука довольно убийственная. Если связь не освещена каким-то высшим смыслом, то это всегда перерастёт во взаимную зависимость, во взаимное мучительство и в конце концов — в гибель. Наверное, что-то такое он хотел сказать. Я вообще люблю «Мечтателей» гораздо больше. У меня вкусы примитивные. Понимаете, мысль-то верная, фильм просто нудный. Горько, но нудный.

Д. Быков: Тревожно — то, что зрелище постепенно теснит смысловую составляющую

«Как вы относитесь к графическим романам?»

Кроме «Мышей», ни одного не мог дочитать никогда до конца. Всегда очень любил в детстве журнал комиксов PIF, но это потому, что он приезжал из-за границы и был такой экзотической прелестью.

Вернёмся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

«Почему творческая интеллигенция так легко приняла отход от оттепели конца пятидесятых — начала шестидесятых в застой? Особенно заметно это по кино. Почему это так быстро произошло? Фильмы шестидесятых легки и свободны, а фильмы семидесятых тяжеловесны и формализованы, за исключением комедий».

Ну видите, причина именно в том, о чём я в этой статье в «Новой», в «Воттебель», пытаюсь говорить. Да, может быть, кино шестидесятых легко, но оно страшно поверхностно. Вообще шестидесятые годы — в них хорошо было жить, хорошо было дышать, но не было, конечно, в них ни глубины, ни решения и желания двигаться дальше. Понимаете, эта решимость отсутствовала.

Как раз Лев Аннинский тогда совершенно точно написал, что шестидесятники не готовы были глубже в себя идти, и уж конечно, они не готовы были (добавлю от себя) глубже мыслить социально. Потому что попытки Солженицына заглянуть за дозволенную критику Сталина и замахнуться на Ленина, на социализм в принципе, они были совершенно невозможны. Более того, ведь в «Раковом корпусе» нет никаких принципиальных политических новаций и ничего слишком резкого в этом смысле; это книга, которая пытается говорить о жизни и смерти. Но более глубокий взгляд на проблему жизни и смерти и тут был невозможен.

Именно поэтому, обратите внимание, ведь запреты Солженицына — они начались не с «В круге первом», а с «Матрёнина двора», которому поменяли название, и с «Ракового корпуса». Потому что оказалось вдруг, что советский человек смертен, что он трагически одинок и плоск без второго дна, что без религии мировоззрения у него нет (да и религия у нас крайне поверхностна), что при поверке смертью это оказывается человек крайне беззащитный, практически ветром носимый. Только Костоглотов с его страшным лагерным опытом и некоторым навыком внутреннего сопротивления, да ещё вот эта, конечно, бледновато обрисованная докторша, которой там на грудь можно было линейку положить (это очень запоминается), — это два человека, на которых можно взгляду отдохнуть.

Попытки глубже копнуть в шестидесятые были ещё опаснее, чем попытки пойти дальше в социальной критике, поэтому шестидесятые — это довольно поверхностные годы. Если почитать большинство поэтов той поры, выяснится, что мыслил в это время один Евтушенко. Вот нравится он вам, не нравится, но он мыслил. Я сейчас о Бродском не говорю, он был с самого начала вне этой тенденции.

Поэты-семидесятники — такие, как Кушнер и Чухонцев, и расцветший тогда по-настоящему Самойлов — вот это действительно рыба глубоководная. Кушнер, Чухонцев, Юрий Кузнецов — три автора, которые в семидесятые годы значительно позади себя оставили всех остальных. Мне кажется, что семидесятые годы были глубже, интереснее, поливариантнее.

И поэтому и кино семидесятых… Ну сравните вы «Зеркало» даже с «Андреем Рублёвым» — с великим фильмом, с шедевром, который «Cahiers du Cinéma» назвал «фильмом фильмов» (как Библия — книга книг). По сравнению с «Зеркалом», конечно, «Рублёв» — гораздо более плоская картина. То есть я считаю, что не только кинематограф, но и литература, и авторская песня, и социальные мыслители семидесятых (тогда они уже в СССР появились — в диапазоне от Ильенкова до Карпинского) — они были гораздо интереснее.

Понимаете, я к чему призываю? Может быть, сериал по роману, скажем, Кормера «Наследство» был бы не таким вкусным, не таким клубничным, как «Таинственная страсть», но он был бы гораздо интереснее, гораздо насыщеннее. Потому что жизнь интеллигенции семидесятых, в том числе творческой, — вот где действительно великие подпольные комплексы, диссидентство, скрытые всякие кружки, типа Южинского кружка (мамлеевского) или кружка, описанного у Владимира Орлова, «таинственные хлопобуды». Все тогда кружковались и кучковались. Вот где золотое дно, нехоженая поляна. Но, к сожалению, пока никто не рвётся этим заниматься.

«Есть ли у вас хобби — монетки, марки, фантики?»

Ну почему? Я, так сказать… Во-первых, школа остаётся моим хобби. Во-вторых, я действительно очень люблю соловил и сегвей, люблю кататься. Дача для меня — существенное хобби. Коллекционировать что-то я не могу, потому что не вижу смысла. В детстве я собирал марки, конечно, в основном по искусству, но это длилось до десяти лет.

«Можно ли восьмую часть поттериады считать продолжением христологических мотивов, а именно постановка вопроса: мог ли Христос избежать креста?»

Здесь же, кстати, в этой же связи вопрос о книге Казандзакиса и о фильме Скорсезе «Последнее искушение Христа».

Ну что вам сказать? Конечно, поттериана, несмотря на многочисленные утверждения, что Роулинг там не более чем соавтор… Я думаю, что она полновесный автор восьмой книги, во всяком случае сюжетная конструкция изобретена ей, а не соавторами-драматургами. Роулинг, конечно, выпячивает там абсолютно откровенно — может быть, ей кто-то объяснил наконец христологию «Гарри Поттера», но выпячивает христианские аллюзии. В частности, разговор Гарри Поттера с Дамблдором — там буквальное повторение «Для чего Ты оставил Меня?»: «Почему ты всегда оставлял меня, когда надо было принимать решения?» А во-вторых — вечная тема о том, что нельзя переписывать историю. Я думаю, два только человека — Роулинг и Путин — действительно ярко выступают в последнее время против того, что историю переписывать нельзя, и нельзя изменять её задним числом.

Тут есть, кстати, вопрос: а насколько нова такая фабула, где человек меняет прошлое (как у Стивена Кинга, скажем, в романе про убийство Кеннеди), а потом возвращается в будущее и понимает, что стало хуже? Эта фабула совсем не нова, но, на мой взгляд, из всех авторов, которых я знаю, она занятнее всего разработана в повести Житинского «Часы с вариантами». Дело в том, что всегда, улучшая прошлое, портишь будущее, но никогда не знаешь, по какой линии оно испортится. Просто, видимо, всё происходит единственным путём, любые попытки скорректировать прошлое приводят просто к упразднению будущего.

Немножко подробнее я скажу про роман Казандзакиса и про фильм. «Последнее искушение Христа» — почему оно мне кажется великой картиной и великим романом? Если я ничего сейчас не путаю со временем выхода, но именно для семидесятых-восьмидесятых, а отчасти и для девяностых годов очень характерен вопрос: как соотносится божеское и человеческое или гений и обыватель? Это соотносится ещё и с «The Moon and Sixpence» Моэма: а что лучше — быть гением или быть хорошим человеком? Вот Христос действительно, он же на кресте в романе (или в фильме тоже) кратковременно себе воображает: что было бы, если бы он избегнул крестного пути и стал бы просто человеком, удачно бы женился? Напрашивается из Пушкина:

В деревне, счастлив и рогат,

Носил бы стёганый халат.

Действительно, божеское, в отличие от человеческого, оно менее чувствительно к природе. Вспомните, как там Христос, сойдя с креста, впервые замечает, как цветёт растительность весенняя, как пахнет, какие пейзажи кругом. Прежде он игнорировал это, потому что был поглощён своей миссией. А женская красота? А вкус еды? Как раз в этом-то и есть ужас, что, отказавшись от своей божественной миссии, впадаешь в тот поганенький уют, в поганенькое упоение вещным окружающим миром, которые на самом деле не могут тебе заменить божественного предназначения, это всё соблазны.

И Казандзакис об этом прекрасно и написал. Да, можно быть просто хорошим человеком, но быть хорошим человеком недостаточно. В том-то всё и дело, что на роковых переломах истории обычным гуманизмом не отделаешься. И хоть я терпеть не могу эти слова Ходасевича:

Здесь, на горошине земли,

Будь или ангел, или демон.

А человек — иль не затем он,

Чтобы забыть его могли?

— но так мало было человеческого в XX веке! Но, с другой стороны, ведь быть хорошим человеком, просто человеком именно в XX веке-то и недостаточно. Именно нужно быть кем-то «сверх». Потому что если ты не отринешь в себе все человеческое, то все соблазны подлости, конформизма, глупости — все они на тебя тут же и накинутся. Да, ты будешь любить и ценить хорошую пищу и красивых женщин, будешь благодарно оценивать природу, но, когда потребуется великий выбор, ты, к сожалению, ничего из себя не будешь представлять.

Может быть, именно поэтому фильм Скорсезе так ненавистен так называемым ортодоксально верующим людям, хотя на самом-то деле ничего такого неканонического в картине нет. Они, конечно, ополчаются на то, что в этом фильме Христос допускает для себя на секунду отказ от миссии. Но умирает он со словами «Я совершил», и ничего подобного там нет. Нельзя же спорить с вероятностью, нельзя спорить с мыслью. Ведь его посещали мысли о том, чтобы миссии избежать: «Господи, пронеси чащу сию», — моление о чаше в Гефсиманском саду. Ну, это же есть. И если бы не было этой слабости, не было бы и поразительного этого: «Впрочем, пусть будет, как Ты хочешь, а не как Я». То есть Христос не был бы так близок каждой душе, если бы не Гефсиманский эпизод. Поэтому негодование это мне не понятно. И фильм, по-моему, глубоко христианский.

«Как вы относитесь к литературе Василия Яновского, которого высоко ценил Довлатов?»

Ничего о нём не знаю, к сожалению. Янчевецкого (который Ян) знаю, Яновского — нет. Если вы имеете в виду Василия Яновского, эмигрантского писателя, то что-то я читал, но очень давно, и не помню абсолютно.

«Почему «Лолита» Набокова — хорошо, а «Пятьдесят оттенков серого» — плохо?»

Во-первых, потому что «Лолита» — трагический роман, а «Пятьдесят оттенков серого» — дешёвый фанфик. Во-вторых, потому что «Пятьдесят оттенков серого» из рук вон плохо написаны. В-третьих, потому что «Лолита» содержит великую мысль, в том числе о судьбе России в XX веке, что я пытаюсь доказать, а «Пятьдесят оттенков серого» не содержат мыслей.

Так, тут стихи…

«Джордж Мартин об избрании Трампа: «В течение следующих четырёх лет наши проблемы станут гораздо хуже. Зима близко. Я вас предупредил».

Что я думаю о творчестве Мартина, я уже говорил. Мне кажется, что история Йорков и Ланкастеров в оригинале интереснее, чем в его изложении — с драконами и магией. А что касается «зима близко». Ну, ещё раз говорю — своя своих не познаша. Автор одного сериала не узнал героя другого сериала. Разговоры о том, что Трамп может привести страну к ядерной войне или мир к глобальной катастрофе, кажутся мне ни на чём не основанными. Такие ребята, как Трамп, очень заботятся о приумножении своих капиталов, и едва ли они сделают всё для того, чтобы их красиво уничтожить.

«Знакомы ли вы с творчеством Эдуарда Коридорова?»

Увы, нет.

«Как вы относитесь к творчеству Аркадия Гайдара?»

Д. Быков: Я в этой реакции на Трампа вижу как раз очень положительный смысл: людям захотелось решать свою судьбу

Довольно много и подробно об этом говорил, потому что, с моей точки зрения, Гайдар — великий писатель, очень значимый для конца тридцатых годов. Многие его вещи, такие как «Синие звёзды» и даже широко известная «Судьба барабанщика», до сих пор ещё по-настоящему не отрефлексированы. Думаю, Гайдар в каком-то смысле у нас впереди.

«Англия выходит из Евросоюза, в США протестное голосование за Трампа, кризис в Европе по миграционным вопросам — всё это события одно ряда?»

Нет конечно. Это, конечно, общество спектакля, как я уже говорил, но в Brexit гораздо больше всё-таки серьёзности. А победа Трампа… Ну, видите ли, когда-нибудь, с точки зрения Господа или с точки зрения будущего, может быть, все эти события впишутся в один ряд. Как когда-то казалось людям тридцатых годов, что мир завоёван тоталитаризмом — Сталиным, Гитлером. Но надо понимать, что Сталин и Гитлер — это явления принципиально разной природы, и они ничего общего, кроме некоторых внешних форм, между собой не имеют. А самое главное, что Россия и Германия — это очень разные места.

Точно так же, как победа Трампа в Штатах, российская ситуация современная или, скажем, даже гипотетическая победа Марин Ле Пен во Франции (на мой взгляд, этого не будет, но многие об этом мечтают) — это не приведёт к такому «белому интернационалу», как сейчас многим кажется, это не приведёт к такому «белому ИГИЛу» (ИГИЛ, конечно, запрещён в России), как многим хотелось бы думать. Нет, ничего подобного не будет. Прежде всего потому, что зло не умеет договариваться.

Я как раз в романе об этом писал. Сколько было ужаса, когда Сталин и Гитлер, казалось, договорились. Но договор двух зол совершенно исключён, потому что зло стремится всегда к одиночеству и доминированию. Поэтому даже если во Франции победит Марин Ле Пен, а в Англии после Brexit — какие-то гипотетические англосаксонские националисты, а в Америке Трамп построит националистическую империю для WASP, а в России продолжится то, что продолжается, — никакого мира между этими людьми не будет. Наоборот, они будут друг против друга интриговать с утроенной силой. И не следует думать, что синхронная победа нескольких плохих людей гарантирует нам их блок. Наоборот, они становятся злейшими врагами.

«Вопрос из области технологии искусства. Согласны ли вы с высказыванием Эйнштейна: «Религия, искусство и наука — ветви одного и того же дерева»?»

Ну, как вам сказать? Нет конечно. Для Эйнштейна, может быть, это было так, потому что эйнштейновская физика во многом сродни искусству, и нужно очень парадоксальное восприятие мира, чтобы перейти от ньютоновской физики к эйнштейновской. Я никогда этого не понимал, потому что я сугубый гуманитарий. Мне кажется, что религия, искусство и наука — это три разных абсолютно подхода к единому целому, к тайне мира, но с трёх совершенно разных сторон. Вот у нас скоро, может быть, будет публичный диспут с Александром Невзоровым, в феврале мы планируем это сделать. Он будет нападать на религию, я буду её защищать. Там мы и посмотрим.

«Чем именно хорош Трумен Капоте? Какая вещь у него самая сильная? И о чём «Завтрак у Тиффани»?»

Самая сильная, на мой взгляд, «Луговая арфа» («The Grass Harp»), и несколько рассказов. Но это неправильный ответ, потому что самая сильная его вещь, конечно, «Самодельные гробики», если брать эффект внешний, а самая знаменитая — «In Cold Blood» («Хладнокровное убийство»). Но вообще у Капоте нет плохих вещей — вот удивительный парадокс. Я считаю лучшим, что он написал, рассказ «Дети в день рождения», но это моя сентиментальность такая.

Чем он хорош? Как сказал правильно Лимонов, «чистый мускул и ни капли жира», действительно очень экономная и внятная проза. Исключение составляет не самый, по-моему, удачный роман «Другие голоса, другие комнаты». Но, правда, автору было 24 года, и он несколько увлекался красивостями. И всё равно там есть гениальные куски. Поразительно умный роман для 24-летнего мальчика. Хорош он невероятной плотностью текста, огромным количеством деталей, и главное — тем удивительным сочетанием жестокости и сентиментальности, которое всегда отличает сильную прозу; блеск совершенства и душераздирающие чувства внутри.

«Если бы Радищев писал свою книгу в наши дни, как бы изменился его путь направления? Ведь все его опасения сбылись: по пути следования сегодня все поросло травой и бурьяном, нет ни пашущих крестьян, ни души. Мрачная сила убеждённости в неминуемой гибели империи по невероятному дальновидению напоминает Франклина. Но так ли уж связан распад империи с народным благом?»

Да не совсем, Виталий, не совсем с народным благом. Он связан просто с отсутствием вранья, вернее — с враньём связан распад. Спасти могла бы правда, спасти могла бы демократизация, децентрализация, посильный какой-то отказ от рабства. Но дело в том, что «Путешествие из Петербурга» как раз повествует о страшной бесчеловечности творящегося вокруг. Там уже есть запустение, вот эта мерзость запустения, только и духовная тоже. В том-то весь и ужас, что люди абсолютно бесправны и бессмысленны на этих пространствах. Вот из-за этого всё и произошло.

«У нас со знакомым возник спор по поводу Солженицына и его следа в литературе. Знакомый утверждает, что он сильный публицист, но особого следа именно в литературе нет, так как нет школы и последователей. Даже если это так, ведь не только в наличии сонма подражателей выражается литературное значение писателя».

Нет конечно, не в этом. Далеко не каждый писатель открывает новую дверь. Больше того, за крупными писателями всегда висит кирпич, потому что подражание им возможно только в форме абсолютно рабской. Это то, о чём сказал Высоцкий, тоже из таких ярких и резко очерченных индивидуальностей: «Делай, как я. Это значит — не надо за мной». Подражать Солженицыну как раз пытаются очень многие, начиная с Солоухина, с которым он дружил, или Можаева. То есть пытаются возводить какой-то культ Столыпина, культ традиций.

Но Солженицын ведь не про это, понимаете. Солженицын, как я многажды говорил, такая инкарнация Достоевского, и внешне они похожи. Вот попытайтесь угадать, о ком я говорю: «Писатель, открытый крупнейшим редактором эпохи, великим крестьянским поэтом. После первого произведения прославился, после следующих — рассорился с прогрессивной интеллигенцией. Имеет тюремный опыт, написал о нём большую всемирно знаменитую книгу. Начинал радикалом, закончил консерватором. Болезненно интересовался славянским, балканским и еврейским вопросом».

О ком я говорю? Да о Солженицыне и о Достоевском. И первым Лакшин заметил это удивительное сходство, что спор Ивана Денисовича с сектантом Алёшкой абсолютно точно срисован, калькирован со спора Ивана с Алёшей из «Братьев Карамазовых». Имел ли Солженицын в виду это? Думаю — нет. Просто Господь так устроил. А если хотите материалистического объяснения — постоянные повторы одной и той же ситуации приводят к воспроизводству одних и тех же фигур.

Можем ли мы сказать, что у Достоевского много подражателей? Да, наверное. Леонов, например. Замечательно когда-то писал Воронский: «Так писать под Достоевского, как пишет Леонов, может только очень крупный писатель». По-моему, это слова Воронского, хотя могу быть неправ. Но мне кажется, что величие Достоевского, который, по-моему, тоже как публицист, сатирик, фельетонист сильнее, чем как художник, — величие Достоевского ведь не в том, что у него есть последователи, а величие Достоевского в том, что он иногда заглядывает за грань, очень расширяет грани психологии литературы. Кроме того, он действительно блестящий памфлетист, хотя иногда, как в «Крокодиле», совершенно аморальный. У Солженицына нет последователей, как мне кажется, но он, безусловно, поставил вопросы. И возвращение к этим вопросам неизбежно.

«Можно ли ожидать переиздания «ЖД»?

Д. Быков: Я много раз говорил о том, что войну выиграл модернизм, войну выиграл Советский Союз, а не Сталин

Вот только что оно произошло. Сейчас, правда, её опять нет в магазинах, но не я виноват, это вам спасибо.

«Читаете ли вы продолжение «Дозоров» Лукьяненко? Я читаю с грустью и не в восторге. Что вы выделяете из этой серии?»

Я читаю регулярно их. Я многое забываю, потому что у меня вообще не очень хорошая память на фабулы, а только главным образом — на такие выражения, описания или какие-то резкие диалоги. Но Серёжа Лукьяненко (я уж могу себе позволить так его называть по старой дружбе) наделён очень счастливым даром — писать увлекательно. Вы можете это потом считать какой угодно ерундой, но пока вы не дочитали — вы не оторвётесь. И у него, я помню, кажется, в «Сумеречном Дозоре» этот страшный сон про то, что делить на ноль нельзя, — это один из самых замечательных эпизодов, хитрых. Он умеет и страшно написать, и увлекательно. И вообще Лукьяненко — большой молодец.

«Почему люди свободной профессии в основном придерживаются социалистических взглядов?»

Об этом очень хорошо говорил Леонид Филатов: «Надо быть левым, потому что сердце слева». И Окуджава об этом говорил: «Те, что идут, всегда должны держаться левой стороны». Прежде всего, наверное, потому, что взгляды Айн Рэнд — что всякому воздаётся по вере и никому не надо помогать — они редко приводят к появлению хорошей литературы. Как раз, по-моему, то, что писала Айн Рэнд — это очень плохая беллетристика. Если художник не сочувствует малым сим (или большим сим, или бедным, или вообще не сочувствует человеку, потому что участь человека трагична), то, по-моему, грош цена такому художнику.

«Здравствуйте, Дима. Давайте о литературе и искусстве. Ну её, политику, — давайте, Саша, пожалуйста. — Я смотрел «Таинственную страсть» с постоянным желанием открыть книгу и громко сказать: «Ну нет там такого!» То ли плакат, то ли лубок, то ли плюшевый коврик пятидесятых, где вместо оленей на опушке леса — четыре мужских и одна женская фигура на фоне памятника Маяковскому, — блестящее определение! — Ещё в «Однажды в Ростове» Елена Райская проявила замечательное умение связывать что угодно с чем угодно, лишь бы было красиво, со слезами и злодеями. Или дело не в сценарии?»

Саша, Райская вообще не вызывает у меня восторга — ни как режиссёр, ни как сценарист, ни как политический мыслитель, потому что почти со всем, что она высказывает о текущем моменте, я не согласен. Но «Однажды в Ростове» — это была хорошая картина. Наверное, благодаря Худякову. Да и в общем ситуация сама, коллизия — доколе в русской литературе она будет оставаться неосвещённой? И наконец кто-то хотя бы об этом написал, и слава богу. Новочеркасск — это то, о чём надо говорить.

Что касается «Таинственной страсти». Понимаете, не будем это эстетически оценивать, потому что не для нас с вами это делалось. Шестидесятые не предполагают, к сожалению, настоящей глубины.

Вернёмся через три минуты.

НОВОСТИ

Д. Быков

«Если я правильно понял, вы сторонник идеи «народ заслуживает власть, которую имеет», — да, сторонник. — Пока население не оживёт, власть не почувствует мощный запрос народа на возрождение демократических институтов. А Леонид Каганов придерживается другой точки зрения и считает, что госаппарат может выступать драйвером в формировании новых привычек у населения, и приводит в пример Северную и Южную Кореи, ФРГ и ГДР, Грузию до и после Саакашвили и так далее. Почему вы считаете для России маловероятным успешное правление мудрого реформатора в ближайшем будущем?»

Да не считаю, это как раз вполне возможно. В своё время и Андрей Кончаловский говорил о том, что изменить русскую матрицу сможет только предатель своего класса. И масса народу об этом говорила из последователей Латыниной, что Ли Куан Ю нам нужен. Понимаете, такие реформы не бывают по-настоящему долговечные. Империя Петра, конечно, простояла дольше, чем империя Грозного, и дольше, чем империя Сталина, и дала России могучий толчок на весь XIX век, но иссяк и этот импульс.

Понимаете, пока всё-таки народ по каким-либо причинам не перестанет устраняться от исторической ответственности, никакой реформатор не продолжит, не переменит судьбу радикально. Настоящим изменением российской матрицы будет не отмена цензуры, и не смена федеративного устройства на более федеративное, и не децентрализация, и не отказ от роли церкви в жизни государства. Единственное изменение, которые нужно… Хотя я допускаю, что именно в области федерализации больше лежит это и в области децентрализации. Но единственное решение — это когда ответственность за судьбу народа будет разделяться народом.

Сейчас, кстати, огромное количество наших антиамериканцев кричит: «Мы гордимся Америкой! Она решила свою судьбу». Ну, если гордитесь — так дайте и народу право решать свою судьбу. Сегодня Россия находится уже, мне кажется, на пороге того, чтобы всё-таки люди перестали с абсолютным равнодушием, инертностью, покорностью и безответственностью относиться к своему будущему. Они должны его решать. Все смотрели на это голосование о Трампе, и кажется, все завидовали тому, каким оно было непредсказуемым, как интересно у людей получилось. Так что я в этой реакции на Трампа вижу как раз очень положительный смысл: людям захотелось решать свою судьбу. Может быть, когда-нибудь это и получится.

«Меняли ли вы когда-нибудь своё мнение в вопросах для себя принципиальных? Поделитесь ощущениями».

Ну, до армии, рискну сказать, я был атеистом…

Кстати, прислали целиком цитату — Воронский о Леонове. Великий наш библиофил. Спасибо, Юра Плевако. «Леонов не подражает Достоевскому и не внешнюю его манеру перенимает. Он как бы входит в его внутренний мир и по-новому, по-своему оживляет, заселяет его живыми образами. Параллели я не провожу, и, конечно, это было бы делом опрометчивым. Но нет ничего невозможного. И Леонов единственный из молодых писателей, о ком можно подобные слова сказать». Спасибо, Юра. Я рад, что не ошибся. Хотя он выразился осторожнее, чем я.

Я пытаюсь вспомнить, что я радикально изменил… Вот я говорю, что до армии я был скорее атеистом. Что именно в армии меня навело на это? Не то чтобы мне там было очень трудно или не то чтобы меня там Бог спасал (хотя спасал, я думаю), но просто там очень много было самоуглублённых размышлений. Почти все сюжеты я придумал либо в детстве, либо в армии. И там было много времени подумать, и много интересных наблюдений было сделано. Я довольно глубоко призадумался, пожалуй, действительно о бытии Божием. Именно из-за рефлексии я до этого додумался, из-за осознания в себе бессмертной души.

Я довольно редко менял отношение к людям. Во всяком случае я рад, что почти все люди, которых я в чём-то таком подозревал, блестяще оправдали мои подозрения. А в чём я, пожалуй, изменился несколько… Ну, всегда же ужимаешься как-то с годами. Я не думаю, что человек сильно улучшается. Я думаю, что он скорее деградирует, адаптируется, что он чему-то притерпелся. Я слишком со многими научился мириться, наверное.

Но вот что я радикально переосмыслил, пожалуй. Раньше мне всё-таки казалось, у интеллигенции есть долг перед народом. Впоследствии (не без влияния Шаламова, хотя Шаламов просто подкрепил мои мысли) я заметил, что говорить о какой-либо вине народа перед интеллигенцией [скорее всего, наоборот] вообще смешно, и вообще противопоставлять интеллигенцию и народ неправильно. Интеллигенция — это всего лишь лучшая часть народа, во всяком случае это её сознательный выбор, так мне кажется, она не отдельна от него. Единственное, что, может быть, в «Острове Крым» у Аксёнова я стал замечать очень важный пласт. Слишком тесно сливаться с большинством опасно — или оно тебя съест, или ты ему жизнь испортишь. Остров Крым не должен становиться частью материка. Вот эта глубокая, не всеми понятая мысль Аксёнова довольно много мне объяснила.

«Что самое лучшее о семидесятых вы посоветуете посмотреть и почитать?»

Юрий Трифонов — безусловно, номер один. Георгий Семёнов, конечно. Юрий Нагибин, конечно, в частности «Терпение», да и многие его валаамские рассказы, и многие рассказы о путешествиях. Андрей Битов, пожалуй, особенно «Книга путешествий [по Империи]».

Ну и потом, я недавно в статье о Росте написал же, что тогда Юрий Рост, или Анатолий Стреляный, или в значительной степени, конечно, публицисты «Литературки», такие как Богат, они как-то были летописцами эпохи не в меньшей степени, чем первоклассные писатели. И Руденко старалась. Ну, наверное, нельзя не назвать публицистов-известинцев лучших. То есть журналистика тех времён, собранная в книжке, остаётся блистательной летописью.

«Я уже устал себя утешать тем, что я переживаю этот некий «необходимый опыт для написания книги или создания фильма». Кажется, что Бог просто решил на мне оторваться. Такое чувство, что я в очень глубокой яме в подвешенном состоянии. Две девушки отвергли меня. Одна даже в другой город убежала, и мне кажется, что от меня».

Артём, не преувеличивайте своё значение. Девушки редко переезжают в другой город из-за юношей. Скорее всего, у неё там появились какие-то перспективы.

«В университет не поступил, на работу не берут потому, что у меня отсрочка от армии. Даже в армии я не нужен. Дошло до того, что хотел взять книжку в библиотеке, а её там не оказалось. Кошмар! Думаю, не у меня одного этот год выдался особенно богатым на испытания. Как считаете, 2017-й будет помягче? Нечётный всё-таки. Дайте немножко мотивации дожить год, а то, кажется, покончу с собой на днях…»

Артём, не покончите. Человек — очень живучая субстанция. Вот как раз я писал недавно о Георгии Демидове. Главный пафос этого замечательного лагерного прозаика в том, что он установил великую живучесть человека. Кстати, Артём, если будет у вас время, прочтите рассказ Демидова «Дубарь». Я понимаю, что вас не может утешить то, что кому-то было ещё хуже. И рекомендовать лагерную прозу человеку, у которого всё плохо, — это значит делать ему уж совсем невыносимо. Но рассказ почитайте, он сильный. В нём есть такое удивление, восхищение человеческой природой, именно человеческой природой. Сильный рассказ. Просто слёзы какие-то меня душили, когда я его читал. Это спасибо Кларе Домбровской, вдове гения, которая мне подбросила книгу Демидова.

Что касается совета, который я могу вам дать. Совет этот довольно прост: попробуйте распознать узор своей судьбы. Я не могу вам нагло рекомендовать мою книгу «Квартал», благодаря которой вы можете этот узор вычислить, но там есть полезные советы по составлению графиков своей биографии. Вот такое самопознание не вредно. Вы сможете проследить истоки основных событий и увидеть узор там, где сейчас вам рисуется сплошной хаос.

Ну а что касается того, что две девушки вас отвергли. Попробуйте 13 декабря (подчёркиваю — 13 декабря) пойти в любое кафе, находящееся в ближайшей досягаемости от вашего дома в 3 часа дня. Мне кажется, что вас там что-то ожидает. Это чисто нумерологическое соображение, но попробуйте это сделать. Если не ожидает — ну, значит, вы пошли не в то кафе.

Что касается «Квартала», то я не могу вам рекомендовать книгу (просто потому, что это нескромно), но некоторые опыты выстраивания линии своей судьбы, которые там описаны, они помогают поменять эту судьбу довольно радикально.

«Какой смысл вложил Слуцкий в стихотворение «Бог»? Там нарисован портрет Сталина, но почему он бог?»

«Бог ехал в пяти машинах» вы имеете в виду? У Слуцкого о Сталине несколько стихотворений: одно называется «Бог», другое — «Хозяин» («А мой хозяин не любил меня…»). Именно в этом смысле — в смысле абсолютной власти. Сталин и был богом, был заменой бога. И этот культ был тоже вполне по-своему религиозен. Я, грех сказать, не вижу здесь принципиальной разницы. Просто в христианстве от человека зависит очень многое. А Сталин, как замечательно сказал о нём Пастернак, это «тиран дохристианской эры» — эры, в которой от людей не зависит ничего. Это дохристианская, во многих отношениях языческая вера. Вот это замечательно Слуцкий и показал в своём стихотворении — что это дохристианское явление.

«Какую истину открыл Мериме в новелле «Локис»?»

Ну, Андрей, это очень непростой вопрос. Понимаете, Мериме — серьёзный писатель, человек, сумевший самого Пушкина обмануть в «Гузле». Это, как вы понимаете, я ищу ответ на ваш вопрос и попутно решаю немножко рассказать про Мериме, одного из любимых писателей моего детства. «Гузла» мне представляется величайшей стилизацией в истории. Кстати, очень интересно, что одно из писем подписано Кларой Газуль. «Театр Клары Газуль» — ещё одна мистификация Мериме. Синхронность удивительная в людях!

Смысл «Локиса», пожалуй, я могу вам изложить. Это одна из первых вариаций на тему человека-зверя. Впоследствии это развито было у Золя (человек-зверь там у него просто маньяк), а дальше — в «Острове доктора Моро», дальше — в «Собачьем сердце». Ну, здесь медвежье сердце, конечно. Понятно, что от медведя никто не мог родиться, и женщина не может забеременеть от медведя. Но здесь проведены очень интересные, так сказать, параллели. Панну Юльку он почему убил? Не потому же, что она над ним насмехалась, нет, а потому, что любовь, страсть в нём разбудила зверя. Вот в чём собственно дело.

Я думаю… Кстати говоря, это могло бы быть хорошей темой для лекции. У Мериме был, видимо, какой-то страх брака. Он сам, по-моему, не был женат, кстати. Какой-то страх женитьбы был. Помните, в «Венере Илльской» катастрофа происходит во время свадьбы, когда статуя задушила жениха (простите за спойлер). В «Локисе» после свадьбы Локис убивает панну Юльку. Это такая реализация той догадки, которую Розанов высказал открытым текстом: «Любовь делает из человека, — ну, секс делает из человека, — либо бога, либо животное». Вот это тот самый случай, когда из человека вырвалось животное начало. Такое страшное пророчество о XX веке. Тут как не вспомнить Кедрина:

Так он погиб,

И женщина была

Тем поворотным камнем, о который

Споткнулась жизнь его на всём скаку!

Тоже, кстати говоря, в поэме «Свадьба». Помните:

Звездой сиял чудовищный жених.

Так сердца взрывчатая полнота

Разорвала воловью оболочку.

Это о том, что любовь с равной лёгкостью достаёт из человека либо бога, если это явление культурное, либо животное, зверя. И шанс достать зверя, как ни странно, гораздо выше. Вот в этом, может быть, идея. То, что это находится в одном ряду с «Островом доктора Моро», с «Днём гнева» и с «Собачьим сердцем», то есть с темой расчеловечивания, звероподобия, с темой озверения, — это очень важное пророчество о подступающих временах.

Конечно, «Локис» очень многими воспринимается как изящная шутка. Кстати говоря, Маевский, замечательный польский режиссёр, снял картину именно такую скорее, ну, виньеточную, стилизованную. Тот самый Маевский, который снял великое «Дело Горгоновой». Дай Бог ему здоровья. Но мне кажется, что «Локис» — глубокая вещь. И вы правы, задав вопрос о его смысле.

«Сделайте лекцию о возвращении к русскости в советской идеологии, культуре и искусстве. Например, сороковые — начало пятидесятых: мультфильмы про русский лес, зверей, празднование юбилея Малого театра, Михаил Царёв в роли Чацкого, скорее концепция преемственности русского богатыря…»

Ну, это началось не в сороковые, это началось с переписки с Демьяном Бедным, разгрома Камерного театра. Ну, он правда выжил, он только после войны был уничтожен, но судьба его была решена после оперы «Богатыри» — комической оперы Бородина, к которой Демьян Бедный написал глумливый сценарий. Этот поворот к русскому забавен, потому что прежде всего русским стало считаться дурновкусное. Все эти славянские стилизации, даже в мультфильмах, они чудовищно моветонные. Я много раз говорил о том, что войну выиграл модернизм, войну выиграл Советский Союз, а не Сталин. И вся эта архаика, конечно, недорого стоит.

«Можно ли просить лекцию о нём? «Дубарь» — очень страшный рассказ. Иногда думается, что шаламовский».

Нет. Вот я как раз в этой статье пишу… Ну, история там в том, что зэк хоронит труп младенца. Младенец родился на зоне после случайного залёта одной из зэчек, там с мужиком на сеновале у неё что-то случилось. Он хоронит ребёнка и думает, что это будет что-то красное, сморщенное, а он сливочный, жёлто-розовый, как статуэтка. И он глядит на этого ребёнка… И там он говорит: «Чувства мои трудно было определить, но вернее всего, как ни странно, это было чувство благодарности». Благодарности за то, что ему кто-то вернул напоминание о человеческом облике. Если бы это был шаламовский рассказ, он бы этого ребёнка сожрал, понимаете. Вот это был бы Шаламов. А это Демидов, тут совсем другая история.

«Когда будет ваша книга о Катаеве?»

Моей не будет. О Катаеве пишет Лукьянова. У неё большой кусок уже напечатан в «Октябре». Книга, насколько я знаю, на две трети готова и будет, по всей вероятности, осенью 2017 года.

«После сорока появилось чувство бренности жизни, — счастливец вы, Андрюша! Что-то поздно оно у вас появилось. — Нет ужаса, но изменился взгляд на окружающих. По-иному читаю книги и смотрю хорошие фильмы. Радость, несмотря на абсурд. Это нормально?»

Нормально. Та же самая благодарность. Потому что у вас появилось восхищение перед человеческой природой, которая творит прекрасное вопреки своей смертности. «Слава безумцам [храбрецам], которые любят, зная, что этому будет конец!» — это из Шварца, из «Обыкновенного чуда».

Пожалуй, кстати, к вопросу о переменах в мировоззрении. Я стал несколько меньшее значение придавать тому, что я делаю, потому что всё-таки человек — это не слишком значимая единица, но какая-то гордость за человеческую природу меня иногда посещает. Были же у меня эти стихи:

Как я порою люблю человечество —

Страшно сказать.

Не за казачество, не за купечество,

Не за понятия «Царь» и «Отечество»,

Но за какое-то, блин, молодечество,

Так твою мать.

Вот это действительно какая-то гордость, понимаете, какое-то молодечество.

О, как друг друга они отоваривают —

в кровь, в кость, вкривь, вкось,

К смерти друг друга они приговаривают и приговаривают «Небось!».

Это реферирует, конечно, к «небось, небось» из «Капитанской дочки».

Проговорённые к смерти,

не изменяясь в лице,

В давке стоят на концерте,

в пробке стоят на Кольце,

Зная, что участь любого творения —

Смертная казнь через всех

растворение

В общей гнильце,

Через паденье коня, аэробуса,

Через укус крокодилуса, клопуса,

Мухи цеце,

Через крушение слуха и голоса,

Через крушение слуха и волоса,

Фаллоса, логоса, эроса, локуса,

Да и танатоса даже в конце.

Вот человек понимает всё — и тем не менее продолжает. Да, я разделяю ваши восторги по поводу человека и по поводу хрупкости его.

Так, концерт в помощь Лаэртскому — вот это важно, это надо сделать объявление. «19-го в «Рюмочной» в Зюзино будет концерт в помощь Александру Лаэртскому. Будете ли вы участвовать? Знаем о вашей любви к другой «Рюмочной», но здесь повод».

Егор, я бы с удовольствием поучаствовал. Я от вас узнал об этом концерте. Если кто-то со мной свяжется, я с удовольствием там выступлю. Я не знаю, что у меня 19-го. Вроде бы 19-го у меня никаких лекций нет, по-моему, если я ничего не путаю. Если я смогу, то я, конечно, приду. Напишите мне — и я попробую оказать Лаэртскому, мной весьма любимому, посильную помощь.

«Поделитесь секретом, как научить себя не обращать внимания на человеческие слабости любимых поэтов. Я более или менее смирился с «Клеветниками России», «На независимость Украины», но как быть с последней подборкой Новеллы Матвеевой? Не могу избавиться от противного чувства, будто любимый автор предал лично меня».

Д. Быков: За слова, да, карать нельзя. У поэта могут быть любые убеждения

Ну, бывают такие ощущения. Знаете, насчёт Солженицына у многих диссидентов были такие чувства после его эволюции, когда Синявский написал: «Солженицын эволюционирует, и необязательно по направлению к небу». Ну, что вам сказать? Отнеситесь к этому так, как Ахматова: «Поэт всегда прав. Поэту надо сочувствовать». Он может быть не прав теоретически, он может быть не прав в своих выводах, но поэт рождён не для того, чтобы говорить объективно верные вещи. Поэт рождён для того, чтобы делать себе прививку на наших глазах и смотреть, как его меняет эта прививка, что с ним происходит под её действием.

Поэт и вообще писатель — он не рождён говорить вещи всегда душеполезные и верные. Он заблуждается показательно — «энергия заблуждения», как говорил Толстой. А вы смотрите и не повторяйте его ошибок. Он ставит над собой смертельно опасный эксперимент. Можно ли всё простить поэту? Нет, я этого не говорю. Речь идёт о словах. А вот за слова, да, карать нельзя. У поэта могут быть любые убеждения. Вы просто следите за тем, как эти убеждения сказываются на его судьбе. Мне кажется, Пушкин заплатил страшную цену, и не нам его судить.

«Почему так часто бывают любовные треугольники, но никогда не бывают четырёхугольники или пятиугольники? А если и бывают, то накала страстей там не будет».

Могу объяснить, как я понимаю. Треугольник уязвляет вас как собственника, а четырёхугольник предоставляет вам компенсацию. А вообще четырёхугольник — это как-то пошло.

Друг милый, я люблю тебя,

А ты меня, а он другую,

А та, платочек теребя, меня,

А я и в ус не дую!

Куда бы лучше, я тебя,

А ты меня, а он другую,

А та его, но кто любя,

Потерпит правильность такую.

Объявлю викторину! Кто это написал? В Сети этих стихов нет, но догадаться очень легко. Кто напишет — тот молодец, тому я книжку подарю. Ну, давайте ещё раз прочту. Принимаются ответы на почту dmibykov@yandex.ru. При слове «платочек» всякий нормальный человек уже должен был схватиться за клавиатуру. Но если вы не угадали, то я в конце скажу.

Четырёхугольник — это компенсация. А вот треугольник — это уязвлённое чувство собственника.

Прислали быстренько о концерте. Спасибо. Стремительная реакция. Постараюсь выступить в этой «Рюмочной», если меня туда зовут.

«Посоветуйте хорошие книги, написанные в буддистской традиции».

Я ничего не понимаю в буддизме. Вот сборники дзенских коанов хорошие я знаю и встречал, а что принадлежит к буддистской традиции — я не знаю. Некоторые говорят, что Коэн к ней принадлежит, но я так не думаю.

«После школы я не знал, куда поступать. Самым престижным местом в городе была морская…»

Огромный длинный вопрос. Ну, там о любви. Я вам отвечу. Вопрос интересный чрезвычайно.

Я получил очень глубокое, умное и трагическое письмо от девушки по имени Лиза. Лиза, просто я загружен был дико в это время, и разъездов было много, и в Питер я ездил. Я не оправдываюсь, но просто я не успел вам написать. Я вам напишу завтра обязательно, клянусь, подробно. Я не обещаю, что вам от моего ответа будет легче, но обещаю, что по крайней мере всё, что я могу сказать, я скажу. Ну, мне так кажется.

А! Евгений Марголит — естественно, кто бы сомневался — угадал поэта! Но Евгений Марголит не может его не угадать, потому что он знает это стихотворение. Женечка, я вам книгу и так подарю. И я счастлив, что вы нас слушаете. Но, извините, я пока ещё не оглашу ответ, потому что вы самый умный.

Что я думаю о книге Кушнирова, кстати, об Эйзенштейне? Думаю, что лучше бы это была книга Марголита. Но книга Кушнирова очень хорошая. Понимаете, что меня в ней немного смутило? Я не могу это сформулировать никак. Речь идёт, конечно, о некоторой заумности, но заумен был и Эйзенштейн. Понимаете, мне кажется, что при подробном отслеживании эйзенштейновских приёмов там недостаточно отслежены эйзенштейновские темы. Вот о насилии там много сказано, что он поэт насилия. А почему это так, по-моему, не прослежено. Может быть, потому, что кинематограф, монтаж — это вообще искусство насилия. То есть мне не хватило там какого-то стержня, зерна. Хотя частные наблюдения гениальные просто! И вообще эту книгу надо читать. В «ЖЗЛ» сейчас вышел «Эйзенштейн». Я преклоняюсь перед этим автором.

Вот спрашивают моё мнение о книге Сарнова о Маяковском. Вот перед этим автором, Царствие ему небесное, я не преклоняюсь, хотя очень многое мне у него нравится, и почитать всегда интересно. Но Кушниров, конечно, написал очень умную книгу, глубокую, толкающую на множество размышлений. Читать её надо. В какой степени я могу ею восхищаться — это другая история.

Юрий Поляк — молодец! Кушнер, да. Вот вы угадали. Максим Крамер. Три человека одновременно, догадавшись про платочек, написали «Кушнер». Спасибо, ребята! Вот вы трое первых прислали, и я вам оставлю на «Эхе» книжки свои с подписью. Насчёт платочка была же замечательная у Слепаковой пародия:

Гуляя как-то над Невой,

А может, возле Стикса,

Возьми на память кружевной

Платочек из батиста.

Тебе сегодня сорок лет

Исполнилось, о Боже!

Ах, у тебя платочка нет?

И у меня нет тоже.

Ах, нет, нашёлся, извини!

Возьми же мой платочек

И пред сморканием встряхни

Его за уголочек.

Ну чистый Кушнер! И интонация блестящая. И главное — анжамбеман кушнеровский: «Тебе сегодня сорок лет исполнилось, о Боже!». Как слышится голос! Вот что значит — друзья.

«В прошлой передаче вы опять объявили Гурджиева шарлатаном. Не очень понимаю, зачем вы идёте в область, где вы не являетесь специалистом, ведь это не литература».

Знаете, я являюсь специалистом в нескольких областях. Как раз в литературе есть люди и побольше меня понимающие.

«Я не являюсь поклонником Гурджиева, но «шарлатан» — это перебор. Может быть, вам поможет книга Успенского, его ученика, «Четвёртый путь»?»

Ну читал я эту книгу! Слушайте, ну неужели вы думаете, что я Успенского не читал? Я имею в виду того Успенского, который гурджиевский.

«Ещё тот факт, что до сих пор существуют группы, работающие по методикам Гурджиева. Если бы это была «пустышка», то вряд ли бы продержалась целый век».

Конечно существуют до сих пор «пустышки», работающие по методикам самого примитивного сектантства! Ну о чём вы говорите, друг милый? Гурджиев сам перед смертью ученикам сказал: «Ну а теперь я посмотрю, как вы будете из этого выбираться». Я говорил вам, что я сильно на него обижен за судьбу Кэтрин Мэнсфилд, которую он довёл-таки до гибели. Точнее — она сама себя довела, да и туберкулёз у неё был, и не будем его в этом обвинять. Но вы почитайте книги Гурджиева. Конечно, он не сам их писал, за ним писали. Ну, почитайте вы лишний раз «Беседы Вельзевула со своим внуком». Ну неужели у вас не возникнет совершенно чёткое ощущение, что это такое? Конечно, танец дервишей — это очень интересная методика, но она ведёт человека никак не к духовному освобождению. Ой, Господи…

«Вы говорили, что Штайнер взял философию свободы из теософии Блаватской. Вы попросту не понимаете вообще ничего».

Я этого и не говорю. Я говорю, что он вообще много взял из теософии.

«Философия Штайнера — очень сложная, продолжает и развивает великую немецкую философию, — нет, неправда. — Философия Штайнера не строгая. Философия Штайнера — это фэнтези. В ней он развивает гносеологию, которую переносит на духовный мир. Вот так говорить — по-моему, как раз значит «действительно мало что понимает, но хорошо это маскирует».

Простите меня, дорогой, вам интересны мои литературные лекции, Серёжа, мне интересна ваша антропософия, но давайте останемся при своём. Хотя мне в любом случае интересно.

Ещё Марат Хазиев написал. Привет вам, Марат. Соколов Сергей. Спасибо, ребята. Я рад и горд. Вернёмся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

«Спасибо, по вашему совету «проглотила» «Дом листьев». Спасибо, получила удовольствие. И страшно интересно! Единственное — не понятна история с письмами матери. Там правда зашифровано какое-то послание? Как найти ключ?»

Зашифровано там по первым буквам нескольких предложений. Это такая отсылка к набоковским «Сёстрам Вейн». Насколько я помню, когда она то ли перечисляет врачей в лечебнице, то ли ещё что-то, в последнем абзаце, там есть послание — правда, с несколькими пропущенными буквами. Попробуйте с этой точки зрения перечитать.

«Какому типу людей понравился бы «Дом листьев»?»

Тем людям, которые боятся темноты и обладают воображением сильным.

«Посоветуйте приключенческие книги, основанные на реальных событиях, наподобие книги Паттерсона «Людоеды из Цаво».

Есть очень интересная книга у Чарльза Маклина, автора «Стража», о людях-маугли. Не помню сейчас название. Ну, Чарльз Маклин, посмотрите, там есть перечень. По-английски она только существует. Конечно, «Перевал Дятлова» Анны Матвеевой, безусловно.

«Очень понравился сериал «Таинственная страсть». Чем вам больше понравилась «Оттепель»?»

Тем, что «Оттепель» рассказывает о реальных проблемах — правда, не совсем шестидесятнических. Тем, что там проработаны глубокие герои, которых любит автор, подлинный серьёзный конфликт и абсолютно блестящая идеология — чего не скажешь про «Таинственную страсть».

«Как победить прагматизм? Аргумент, что непрагматичные вещи, согласно этой логике, вообще не должны существовать, моим другом-прагматиком не рассматривается. Какую книжку ему дать?»

Даже не знаю. Знаете, а не надо переубеждать прагматика. Мне кажется, что жизнь переубедит. И вообще я не очень верю, что…

«Что из современной немецкой литературы вам кажется заслуживающим внимания?»

Моя проблема в том, что я по-немецки не читаю. После Гюнтера Грасса я там крупных литераторов не видел. Мне, кстати, какой-то идиот в Сети приписал неуважение к Грассу. Я Грасса как раз очень люблю, в особенности «Ходом краба», «Раздевая луковицу», очень нравится мне и некоторые куски из «Местной анестезии». Грасс — интересный писатель, настоящий, крупный. А вот из других, пожалуйста, я не назову — просто потому, что не знаю. Как бы на Дёблине заканчивается моё знакомство с немецкой литературой.

«Роман «Благоволительницы» Литтелла мне не удалось дочитать. Я больше не мог жить в мире этого автора, так как физически заболел. Неужели книга может вызывать такую реакцию организма?»

Ещё и не такую может вызывать! Но мне кажется, что «Благоволительницы» просто на вас слишком подействовали. Мне кажется, что это не самая сильная книга. А вот если бы вы почитали Рабичева о войне или Никулина — вот это, пожалуй, было бы небезынтересно посмотреть на реакцию.

Ну, вернёмся, вернее — не вернёмся, а обратимся к лекции о Джеке Лондоне…

Да, вот хороший вопрос: «Почему Россия так любит постоянно оглядываться назад в историю, а не жить завтрашним днём и на перспективу? Что же будет через 10–20 лет?»

Не всякая Россия, а нынешняя Россия — периода реакции. Другое дело, что, как писал Мережковский, «реакция — наши плоть и кость». У других это реакция, а у нас фон постоянный. Да, наверное, действительно ориентация на прошлое для антимодерных эпох всегда характерна, но Россия жила будущим все двадцатые годы и значительную часть шестидесятых, иначе бы она в космос не полетела. И клянусь вам, в очень скором времени она опять будет жить будущим, потому что прошлое — за шесть веков хождения по кругу уже все соки высосаны. Даже о шестидесятых уже невозможно смотреть, невозможно сказать ничего, кроме штампа. Все споры о России безумно скучны, потому что много раз проспорены. Помните, как у Кима:

Моя матушка Россия,

Хоть раз выслушай мене:

Сен-Симон, Фурье, Мессия,

Де Кюстин, vous comprenez?

Этот круг уже тысячу раз пересказан. Как сказано было у Кирсанова:

Всё переговорено,

Всё переворошено…

Зваться белым вороном —

ничего хорошего.

Мне кажется, всё сейчас будет иначе.

А теперь поговорим о Джеке Лондоне.

Джек Лондон — это такой своеобразный (чем и обеспечивается его популярность) микст всех главных учений начала XX века; через всё он прошёл, всем поувлекался и из всего сделал крепкую увлекательную беллетристику, то есть в сущности паралитературу. Я считаю лучшим его романом «Морского волка», в котором он попытался разобраться с Ницше. И, кстати говоря, он был им сильно увлечён, с Ницше довольно глубокая символика в этом романе.

Дело в том, что принципы Волка Ларсена действуют на море, но не действуют на суше. И когда Хэмфри Ван-Вейден с возлюбленной оказываются на суше, Волк Ларсен там гибнет. Философия Ницше и философия Волка, отвратительная во многих отношениях, — не то чтобы они хороши только для экстремумов, нет, или только в радикальных каких-то, катастрофических обстоятельствах, нет; они просто действительно очень ограничены, очень узки. Ларсен побеждает, как всякое зло, на коротких дистанциях; на длинных продолжают побеждать ненужная, казалось бы, культура и обречённая, казалось бы, любовь.

В общем, морская философия, философия коротких странствий (или даже долгих странствий) на суше, где человек твёрдую опору имеет под ногами, она не выдерживает. То есть, грубо говоря, суша — это твёрдая почва. И человек, который стоит на твёрдой почве какого-либо мировоззрения, необязательно религиозного, он не соблазнится зыбями Волка Ларсена.

Хотя, конечно, все эти рассуждения о «крупных кусках закваски», вся эта «проповедь силы» — они интересны. И это интересная литература. Тот же Валерий Тодоровский рассказывал мне, с каким наслаждением он работал над сценарием (а это первый его поставленный сценарий и один из лучших, кстати) сериала по «Морскому волку», где Ван-Вейдена играл Руденский, тоже первая большая роль. Это хороший фильм, пересмотрите его. Последний советский фильм такой, сериал, и поэтому мало кем замеченный, но он очень глубок.

Это кинематографичная, яркая, довольно примитивная, олеографическая проза. И всё, что Джек Лондон писал, оно написано именно в расчёте на такого читателя, любящего яркость, увлекательность и популярное изложение философии. Популярным изложением философии социализма были очерки «Люди бездны». Популярное изложение ницшеанства — это некоторые «Северные рассказы» и «Морской волк». Популярное изложение марксизма — это «Железная пята», хотя о ней отдельный разговор. В общем, чем увлекается — про то и пишет.

Дальше то, что случилось с Джеком Лондоном — это, конечно, весь кризис XX века в одном флаконе, потому что все идеи, которыми он вначале века увлекался, они упёрлись в самоуничтожение человечества, в эпоху скуки и разочарования — в 1914 год, в Первую мировую войну. И Джек Лондон или покончил с собой в 1916-м, отравившись морфином, или, лечась от печени и страдая от боли, передозировал случайно морфин. Мы так и не узнаем никогда, почему он погиб в неполные 40 лет (по-моему, в неполные даже), будучи к тому времени автором 40 полновесных книг.

Но, конечно, его духовный кризис был отражением кризиса европейского и отчасти американского. Ну, Америка вообще по отношению к Европе в это время довольно вторична. Великий американский роман представлен ещё пока ничтожным количеством экземпляров. Это сейчас Европа отстаёт, а тогда она в духовном смысле лидировала. И конечно, Джек Лондон в огромной степени — ученик европейцев. В первую очередь — Горького, которого он очень высоко ценил и в судьбе которого видел известные параллели с собой; во вторую — Моэма, потому что его колониальные рассказы во многих отношениях дублируют прозу Киплинга, Моэма, отчасти Стивенсона, и Стивенсона он называл своим учителем.

Почему он увлекается так этими экстремальными обстоятельствами и крайними полюсами, в частности рассказами про золотоискателей или сказками южных морей, — это понять как раз легко. Его интересуют сильные люди в сильных и ярких обстоятельствах. Но мне кажется, что главная трагедия Джека Лондона заключалась на самом деле именно в крахе великих идей и в увлечении этой человечностью, потому что именно человеческими простыми эмоциями продиктованы его поздние книги.

Мне кажется, что самый главный перелом в нём произошёл в романе «День пламенеет», который ещё переводится у нас как «Время не ждёт» (и можно так перевести). Там в чём история? Главный герой — он такой немножко (конечно, с поправкой на Джека Лондона) Фрэнк Каупервуд драйзеровский, такой пассионарий, деловой человек, массу всего успевает. А потом он влюбился и предпочёл тихую жизнь на ранчо. А потом он вдруг нашёл золотую жилу (хорошая метафора, довольно понятная) и понял, что эта золотая жила может принести ему колоссальный доход, но и колоссальное беспокойство, вернуть его ко временам вот этого судорожного радения о прибыли и о прогрессе в том числе. И он закапывает золотую жилу. Вот это такая метафора того, что произошло с человечеством. Как сказано у той же Новеллы Матвеевой:

Смертельно страшных семь открыв дверей,

Учёный муж захлопнул их скорей,

Восьмой же — и коснуться побоялся.

А именно за ней цвёл чудный сад,

Где цвёл источник, вспыхивал гранат

И день сиял и тьмою не сменялся.

Вот эта неспособность открыть последнюю, главную дверь (кстати, у Капоте тоже есть замечательный рассказ «Закрой последнюю дверь», он всё о том же) у Джека Лондона выразилась в этой метафоре — «закопать золотую жилу». Это история о том, как человек попытался стать сверхчеловеком и не выдержал этой нагрузки.

В конечном итоге об этом же рассказывает и самоубийство Мартина Идена. Но Иден-то ведь покончил с собой не потому, что он перестал быть писателем, а потому, что он не смог прыгнуть на следующий ступень, потому что его метафизическая, человеческая, какая угодно подготовка недостаточна для того, чтобы сделать шаг выше; он действительно перерос свой статус, но не перерос себя. Это довольно частая причина писательских самоубийств или писательского молчания.

Здесь, кстати, есть довольно глубокое пророчество у Джека Лондона. Когда Иден погружается глубже и глубже и оказывается потом уже в конце, перед смертью, среди самых тёмных глубин, где живут самые тёмные чудовища, — здесь страшным образом угадан фашизм, угадана Лени Рифеншталь с её интересом к подводным чудовищам. Помните, у Томаса Манна в «Фаустусе» есть гениальный кусок о том, что объектом интереса Леверкюна под конец могли бы стать только тёмные чудовища глубин — там, где есть только чистая животная красота и полная расчеловеченность. Там есть эта цитата, при желании можно найти. Юра Плевако уже, я уверен, нашёл.

Так вот, об этом собственно и Джек Лондон, о том, что самоубийство культуры XX века — это погружение в бесчеловечный мир прекрасных, но бесчеловечных чудищ, а дальше — бездна. Мне всегда самоубийство Идена казалось немного искусственным, но если вдуматься, то там понятно, конечно. Понятно, что человек не может шагнуть дальше, а от него требуют все этого шага. Наверное, и сам Лондон был человеком несколько ограниченных способностей и знаний, и ему чуть-чуть не хватило до великого писателя. Но определённые потенции в этом смысле у него были. В этом смысле два великих романа.

Конечно, «Джон Ячменное Зерно» — гениальная исповедальная книга о борьбе с алкоголем, которая в известном смысле предвосхищает, скажем, «Слепящую тьму» Стайрона… то есть «Зримую тьму», простите. «Слепящая тьма» — это Кёстлер, и это другой риск XX века. А вот «Darkness Visible» — там отчасти предсказано. И вообще многие психоаналитические книги американцев, рассказывающих о борьбе со своими проблемами. Вот первую такую книгу, мне кажется, написал Джек Лондон — о борьбе с алкоголем. Но всё равно там так очаровательно и в каком-то смысле обаятельно описаны возможности, которые даёт виски, что проповедь трезвого образа жизни так же неубедительна, как проповедь тихой семейственной жизни в конце «Время-не-ждёт».

Что касается второй книги, то это фантастика. И Джек Лондон вообще делал довольно интересные шаги в этом смысле. И многие направления — ну, скажем, постапокалиптика в «Алой чуме» («Scarlet Plague») — они без него не были бы возможны. У него даже действие «Железной пяты» происходит в XXVII веке, в эпоху Братства, которое уже 400 лет как стоит.

Но я говорю о романе «Смирительная рубашка» (он же «Межзвёздный скиталец»). Там главный герой в тюрьме, где он приговорён к смертной казни, проходит через пытки, там его связывают смирительной рубашкой, переживает такой опыт транса, выхода из тела и межзвёздных странствий. По-моему, он спасается в конце концов, но главное — он понимает, что душа действительно бессмертная и всепроникающая.

Вот опыт этих странствий и сам опыт транса описан сильно. Это редкий случай, когда человек ощутил как бы всю исчерпанность земных парадигм — правильную, глубокую исчерпанность, он это точно понял применительно к XX веку — и ушёл скитаться, ушёл в межзвёздные пространства. Сильно написанная книжка, хотя она чудовищно безвкусная. Там дурновкусие примерно такое же, как у Сологуба в «Навьих чарах». Но ничего не поделаешь, почти вся фантастика начала XX века (ну, кроме Грина) несла на себе сильнейший отпечаток, так сказать, плохого декаданса. Но всё равно это интересный опыт. Он понял определённую исчерпанность земной истории, которая вообще потом сменилась на такое вяловатое существование, предсказанное в «Железной пяте».

«Железная пята» почему великий роман? Он тоже плохо написан. И Оруэлл совершенно справедливо писал о том, что там есть верные догадки, но читать невозможно. В чём заключается догадка «Железной пяты»? Это вообще роман о кризисе марксизма, о том, что рабочие не могут сами бороться за свои права, потому что приходит олигархия, а вот это уже действительно железная пята. Ну, грешным делом, я писал, что она не столько железная, сколько резиновая, ну, стальная. Стальная пята в романе — это именно олигархические тресты, беспрерывно сращивающиеся. И ужас весь в том, что они жизнь рабочих делают сносной. И после этого, когда кинута подачка, люди не могут уже с прежней идейностью и силой бороться за свои права. Очень малым готово довольствоваться большинство.

«Железная пята» — это книга о том, как иссякает марксистский импульс, шире говоря — модерновый импульс вообще; о том, как исчезает понятие об абстрактном благе, когда люди готовы довольствоваться малым. Но ещё, конечно, это и потому, что помимо подачек, эта железная пята обладает колоссальным инструментом разнообразных давлений. Она не только подкупом действует, но тут ужас весь в том, что очень немногие готовы противостоять безнадёжности, то есть бороться без надежды.

Там два восстания… Роман 1905 года, насколько я помню, или 1907-го. Там в 1917 году одно восстание (это он предсказал абсолютно точно гениальным чутьём), а второе — в начале тридцатых. И после его разгрома воцаряется бесконечное отчаяние без всяких попыток, без надежды как-либо изменить свою жизнь. В этом смысле он отчасти смыкается с гениальным фильмом Ланга «Метрополис», где тоже есть ощущение безнадёжности борьбы. Конечно, чисто социальная борьба безнадёжна, тут нужна какая-то духовная революция. А возможна ли она? Он полагает, что только в XXIV веке. Но то, что олигархия купит одних и запугает других, он предсказал, то, что начинается олигархический капитализм. И «Железная пята» — это именно роман о безнадёжности рабочего движения, потому что рабочее движение движется экономическими стимулами, а экономических стимулов недостаточно, нужен какой-то духовный переворот, выход из тела.

Что я думаю о поздних романах Джека Лондона? Я думаю, что две самые неудачные его книги — это «Маленькая хозяйка большого дома» и пресловутые «Сердца трёх», которые он писал уже как киносценарий. Он, к сожалению, совершенно не рождён был писать развлекательную литературу. Это получается ещё поверхностнее и глупее Вудхауса, прости меня господи, которого я тоже читать совершенно не могу.

Для меня, в общем, великий Джек Лондон заканчивается на его рассказах. Как только он перестал писать свои замечательные новеллы о бродяжничестве, о золотодобыче («Смок и Малыш», «Смок Бэлью», «Вкус мяса» — вот это всё), как только он перестал писать свои сказки южных морей, такие, например, как «Дом Мапуи»…

Он же не психолог. Он замечательный описатель штормов, скитальчества, катаклизмов, великих каких-то революционных потрясений. Рассказы, типа «Когда боги смеются», где есть попытка психоложества некоторого, ему не удаются абсолютно. Он не психолог, он беллетрист. Но беллетристика эта, как и всякая хорошая беллетристика, заражает жаждой познания, жаждой странствий, каким-то солёным ветром, морскими чудесами, верой в человека в конце концов, потому что неслучайно рассказ «Жажда жизни» так вдохновляет всех, борющихся за неё, и как человек ползёт к пароходу. Это потрясающе сильный рассказ!

Спасибо за внимание. Услышимся через неделю.