Суд над Станиславом Кроненбергом по обвинению в истязании малолетней дочери, Российская империя, 1876 - Не так - 2019-06-16

Алексей Кузнецов

А что же, собственно говоря, случилось? История следующая: Станислав Леопольд Кроненберг был сыном очень богатого польского банкира еврейского происхождения Леопольда Кроненберга, человека который сделал себе состояние, как, ну, он один в это время, на инвестировании в железнодорожное строительство. В Российской империи в это время промышленный переворот. И он во многом собственно с этим железнодорожным строительством связан. Сам Станислав Кроненберг был как многие поляки, как многие польские… польская интеллигенция, там аристократия, как угодно его назовите, он был таким законченным совершенно франкофилом. Французский для него был по сути вторым родным языком. И воспитание он получил во многом такое вот франкофонское. У него был роман с женщиной значительно старше его. Формальное она была замужем, хотя она не жила со своим мужем. Потом они расстались. И он через некоторое время отправился на франко-прусскую войну, соответственно 1870 год, не зная, что его недавняя возлюбленная беременна. Соответственно пока он воевал, она в тайне, чтобы себя не компрометировать, родила девочку, и девочку эту отдала на воспитание в некий швейцарский приют. Кроненберг тем временем героически воевал, за несколько месяцев принял участие в 23-х боях, поднялся за несколько месяцев от рядового до лейтенанта, был награжден орденом почетного легиона. Значит, когда Франция с треском войну проиграла, он вернулся обратно в Польшу.

И тут через некоторое время не сразу узнал о том, что у него родилась дочь. Он отправился в Швейцарию. Он нашел девочку в этом приюте. Он ужаснулся условиям, которые в этом приюте, в которых дети содержатся. Он ее из приюта забрал, нашёл ей, на первый взгляд, очень такую благополучную семью – местного лютеранского пастора с женой, передал ребенка на воспитание им, оставив им достаточно внушительную сумму денег. После этого он вернулся в Варшаву, пару-тройку лет там ещё прожил. У него завязался новый роман. Он, видимо, был достаточно любвеобильным человеком. Опять с француженкой, с некоей мадемуазель Жезинг.

И тут отец направляет его в Петербург. Значит, видимо, Кроненберг-старший собирался расширяться, поскольку к этому времени в России продолжается вот этот бум железнодорожного строительства, и хорошо бы иметь отделение банка поближе к тому месту, где собственно дороги действительно строятся. И он решает, что самое время сыну, так сказать, проявить… ну, потренироваться в семейном бизнесе, он отправляет сына руководить петербургским отделением банка. И тот берёт с собой не только свою возлюбленную француженку, но принимает решение забрать и девочку тоже, потому что к этому времени выясняется, что ей и у пастора с женой живется не очень хорошо, и ему не нравится, как её воспитывают, ему не нравится, что получается. При этом надо понимать, что он ее видит раз в год. Он забирает девочку. Они приезжают в Петербург. Летом как положено уже к этому времени в больших русских городах, они переезжают на дачу к северу от Петербурга. Но он каждый день тем не менее по рабочим дням ездит на работу. И вот здесь начинается, собственно говоря, вот та проблема, которая таким драматическим образом разрешится. Он девочку наказывает. Наказывает физически. Наказывает пощечинами. Периодически применяет розги, даже вешает пучок с розами у нее в спальне в изголовье как напоминание, так сказать, о… как такой своеобразный дамоклов меч. Наказывает за что? Выясняется, что девочка, в общем, в нравственном отношении, ну, сложный ребенок. Она врёт. Она там подвержена некоторым не очень хорошим привычкам. Она грязнуля, и, так сказать, с этим очень трудно бороться. Плюс она начинает подворовывать. Ну, по мелочи, конечно. Семилетний ребенок. Но то она какие-то конфеты украдет из запертого буфета, то там какой-то чернослив. А один раз вроде бы, там непонятно, то ли было, то ли не было, даже попыталась вязальной спицей открыть портфель на замочке, в котором лежали деньги. Он возвращается с работы. Ему докладывают каждый раз о новых ее проделках, и он вот таким вот образом, значит, включается воспитание. Ну, и в один непрекрасный день, когда сцена, так сказать, особенно по масштабу отвратительна, девочка кричит: «Папá! Папá!» Она не говорит по-русски. Для нее по сути родной язык – французский. И вот вмешивается прислуга. Горничная и кухарка, у которых сердце кровью обливается видеть, что с девочкой делают, они вмешиваются, значит, грозят обратиться в полицию. На какое-то время, на несколько дней все затихает, потом возобновляется опять. И в результате горничная обращается в полицию. И полиция, надо сказать, делает всё, что положено по закону в этой ситуации. То есть является полицейский офицер, снимает показания с домашней прислуги, опрашивает Кроненберга, опрашивает его гражданскую жену и принимает решение, поскольку есть все признаки того, что совершается достаточно тяжкое преступление, значит, он передаёт это дело судебному следователю. Судебный следователь проводит расследование, передает дело в петербургскую судебную палату. И судебная палата принимает решение о том, чтобы Кроненберга судить за истязание малолетнего ребёнка.

Кроненберг совершенно раздавлен всем, что происходит. Он даже не очень пытается защищаться. Он не признает себя виновным, когда ему предъявляют обвинение. Но когда ему говорят, что он должен выбрать адвоката, то он, богатый человек, казалось бы, – да? – в чем проблема? Деньги есть. В это время в Петербурге десятки уже знаменитых адвокатов. Реформа уже 10 лет как идёт. Новые суды работают. И в любом случае – да, – он не знает никого из них лично, но в любому из своих служащих поручи, они ему найдут, что называется, самого модного адвоката. Но вот Кроненберг говорит: «Вы знаете, я… я оставляю на усмотрение суда. Я прошу суд назначить мне адвоката». И суд в полном соответствии с законами того времени назначает ему адвоката. Этим адвокатом оказывается человек, который к этому времени уже несколько лет носит неофициальный, но вполне, что называется, оправданный титул короля российской адвокатуры.

Вот те, кто нас смотрит в «Ютьюбе», вы видите обложку следственного дела Станислава Кроненберга. Сейчас вы увидите единственный имеющийся в сети… его единственное изображение, рисованный портрет. Но здесь он старше. Это он уже в более зрелом возрасте, чем во время процесса. Вот здание санкт-петербургского окружного суда, в котором процесс будет проходить. А вот портрет Владимира Даниловича Спасовича.

Значит, Спасовичу, и мы об этом будем подробно говорить, это дело потом будет икаться практически всю его жизнь и даже посмертно. И поэтому здесь важно обратить внимание на то, что он назначен судом. Ну, наверное, он мог как-то отвертеться, найти какие-то, так сказать, уловки и возможности. Он не счел возможным это делать. Он вообще не считал возможным отказываться от дел по назначению. Но в любом случае вот один из упреков… Ну, например, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, который будет очень недоволен Спасовичем в этом деле, он ему такой упрек бросит: «Всего естественнее было бы обратиться к господину Спасовичу с вопросом: если вы не одобряете ни пощечин ни розог, то зачем же ввязываться в такое дело, которое сплошь состоит из пощечин и розог?»

Ну, вот еще раз подчеркиваю, Спасович в него не ввязывался. Да? Значит, он был назначен. Почему суд назначил именно его, я не знаю. У меня есть единственная догадка: Кроненберг, в общем, неважно говорил по-русски. Спасович – природный, урожденный поляк. Ну, белорусы считают белорусом. Наверное, в таком историко-этническом плане это правильно, но вторым родным языком Спасовича был польский. Он на нем абсолютно свободно говорил, писал, изучал польскую литературу. И, может быть, для суда это было каким-то дополнительным соображением в пользу того, что им легче будет найти общий язык в прямом смысле слова. Спасович был адвокатом, вот знаете, таким противоположного знаменитому Плевако типа. Он совершенно не был актером. Более того его данные – ну, что ли? – даже как-то… как могло показаться делали невозможным для него превращение в знаменитого адвоката. Он не обладал выигрышной внешностью. Он был достаточно скован и не умел там жестом каким-то привлечь внимание суда и присяжных. Ораторские его возможности на первый взгляд казались очень сомнительными. У Кони есть очерк, посвященный Спасовичу, и там говорится о том, что когда этот адвокат начинает выступать, робко, неуверенно, довольно заметно заикаясь, то первое у публики впечатление: «Как? Ну, неужели же это вот тот самый знаменитый великий Спасович?» Уже через пару минут: «А вроде да, он». А ещё через пару минут: «Да, конечно, он и никто другой». Примерно так Анатолий Федорович писал о нем. Действительно его сила была в логике, в совершенно безупречным построении и речи в целом, и отдельных фраз, в очень точном выбирании слов, подборе слов, в великолепном знание законов. И Спасович… Мы об этом говорили в свое время, когда у нас было дело об убийстве или несчастном случае с Ниной Андреевской, вот Тифлисское дело, кто хочет переслушайте или перепрочитайте нашу передачу. Вот я говорил о том, что Спасович был, пожалуй, самым большим специалистом среди тогдашних русских адвокатов в вопросах судебной медицины. Он очень серьёзно за этим следил. Для этого дела это тоже будет очень важно. Дело слушалось с присяжными, разумеется. Спасович всячески настаивал на том, чтобы дело слушалось при закрытых дверях. Он привел соображения закона на этот счет. Дело семейное, закон позволял закрыть заседание в таком случае. А кроме того Спасович обратился к председателю суда с письменным отношением, в котором говорил: «Ну, послушайте, придётся разбирать такие вопросы… Я буду предъявлять доказательства того, что и девочка не очень красиво во всей этой истории выглядит. Ну, зачем публика? Зачем все это делать публичным?» Но суд по каким-то соображениям решил процесс провести в открытом режиме. Это про ещё одно обвинение, которое Спасовичу будут бросать очень часто, зачем он девочку выставил в таком свете… Он выставил в таком свете, потому что это требовала его стратегия защиты. А вот то, что это стало общественным достоянием, что об этом писали в газетах, так вот Владимир Данилович всячески пытался этого избежать.

У него был очень непростой процессуальный соперник. Обвинение поддерживал прокурор санкт-петербургского окружного суда Александр Климентьевич Колоколов, великолепный юрист. Как и Спасович человек очень методичный, человек очень добросовестный. Юрист до мозга костей. И вот было понятно, что в таком деле… к тому же в деле, которое будоражит по крайней мере столичное общество и вызывает очень большой интерес, и понятно, что сама формулировка дела – обвинение в истязании малолетней дочери, конечно, сразу к Кроненбергу настраивает резко отрицательно, Спасовичу придётся очень и очень нелегко. Колоколов добросовестно последовательно приводит, так сказать, все возможные обвинения. И вот фрагмент из его выступления: «Жезинг говорит, что Мария Кроненберг была большая лгунья, что она постоянно воровала; но, спрашивается, что же она воровала? Воровала чернослив, сахар и вообще лакомства. Я полагаю, что с каждым ребенком у нас, господа присяжные заседатели, это может случиться. Если вы, вернувшись домой после заседания, увидите, что ваше дитя в вошло в кабинет и взяло в ваше отсутствие лакомство, которое там сохранялось и для него же, может быть, было приготовлено, неужели вы будете считать это кражей, и тем более по отношению к ребенку, которому всего только 7 лет? Здесь старались вам доказать, что девочка собиралась украсть деньги, но где же на это доказательства? Говорят, что девочка сама об этом передавала; но ведь вы считаете ее лгуньей, почему же в одном случае вы ей не верите, а в другом верите безусловно? Почему вы, не проверив ее заявления, сейчас же принимаетесь ее жестоко сечь, да притом такими розгами, которые называются шпицрутенами? Неужели наказание такими розгами семилетнего ребенка не может быть признано жестоким?» Ну, и дальше он говорит о том, что вообще в этой семье сложилась абсолютно ненормальная ситуация с воспитанием девочки, в чем, в общем, никто особенно не сомневается, и что Спасович не собирается опровергать. А вот как он будет строить защиту своего доверителя, об этом мы с вами будем говорить уже через 5 минут после новостей и короткой рекламы.

**********

А. Кузнецов

Значит, Спасович с самого начала заявил, что он будет отстаивать ту точку зрения, что в данном случае это не истязание, что не было цели истязания, что отец пытался воспитывать дочь, выбрал для этого ненормальные меры или даже, точнее скажем так, нормальные меры в ненормальном масштабе. Цитирую: «В нормальном порядке вещей употребляются нормальные меры. В настоящем случае была употреблена мера, несомненно, ненормальная. Но если вы вникнете в обстоятельства, вызвавшие эту меру, если вы примете в соображение натуру дитяти, темперамент отца, те цели, которые им руководили при наказании, то вы многое в этом случае поймете, а раз вы поймете – вы оправдаете, потому что глубокое понимание дела непременно ведет к тому, что тогда многое объяснится и покажется естественным, не требующим уголовного противодействия. Такова моя задача – объяснить случай». И он его объясняет. Объясняет следующим образом: Кроненберг – не садист, Кроненберг – человек вспыльчивый, темпераментный, резкий. Собственно вся его биография свидетельство этого. Да? Он герой войны, но на войне он демонстрировал как раз те же самые качества: бесстрашие и безрассудство зачастую. Он к девочке относится с чувством отцовской ответственности. Собственно он, с момента, когда он узнал о ее существовании, он о ней заботился, хотя никто о нём… о нем этого… от него этого не требовал. Он старался неудачно, но тем не менее пытался ее жизнь улучшить. И собственно то, что он берёт ее с собой и собирается теперь сам воспитывать, тоже говорит в его пользу. Он не умеет. Он не умеет воспитывать. Он не знает, как это делается. Он столкнулся со сложным случаем. У него ничего не получается. Это вызывает у него такую вот печально, но естественную для его психологического типы реакцию. Это раз.

Второе. Второе – это как раз вот то, о чём я говорил. Спасович – специалист по судебной медицине. Пять докторов, пять врачей дали по этому делу свои заключения о характере тех травм, которые девочка получила. Довольно разные заключения, потому что где-то говорится о травмах как о достаточно серьезных, где-то говорится о травмах как незначительных. В 2-х из 5 экспертиз говорится о том, что внешний вид синяков и рубцов на теле девочки вызывается особенно деликатным строением кожи. Бывают такие… Собственно не так редко бывают такого типа телосложения, когда то, что у обычного человека вызывает там почти незаметный синяк, разливается багровым кровоподтеком. Вот вроде бы к такому именно типу сложения относилась и Мария Кроненберг.

Третье – то, что, пожалуй, больше всего вызовет раздражение у публики. Спасович не отграничивается констатацией того, что девочка не простая, он это показывает. Он показывает, что… Он вызывает ее для допроса, и суд соглашается. Это было на усмотрение суда, согласится или нет с ее вызовом. Эта сцена производит довольно тяжелое впечатление на публику. Она стоит в нарядном платьице, ровным голосом по-французски говорит: «Да, я испорченная. Да, я лгунья. Да, я такая. Да, сякая». Понятно, что с девочкой проведена определенная работа, или по крайней мере это так выглядит. И, наконец, Спасович подробно вслед за Колоколовым, потому что Колоколов тоже очень под… Колоколов очень подробно разбирает различные положения закона, которые касается этого дела, соответственно свою точку зрения на положение закона приводит адвокат, ссылаясь на сенатские постановления, на комментарии к законодательству и так далее, и так далее, и так далее. В конечном итоге он присяжных, настроенных изначально… Представьте себе, как они были настроены к Кроненбергу. Да? Поляк, еврей, плохо говорящий по-русски, сын очень богатого банкира да еще избиение семилетней девочки. Да? Безусловно жюри присяжных с самого начала процесса было готово законопатить его на каторгу. Дмитрий спрашивает, какое наказание предусматривалось. От 7 лет ссылки в места отдаленные. И вот это жюри присяжных, точнее в этой ситуации жюри присяжных оправдывает Кроненберга. Надо понимать, оно не признаёт его правым. Оно его оправдывает в том, что обвинении, которое ему предъявлено. Она… Оно соглашается с тем, что Кроненберг – не истязатель. Она… Оно соглашается с тем, что он неумелый, вспыльчивый, порывистый отец, не умеющий, так сказать, нормально наладить контакт со своей очень непростой девочкой, но это не предмет уголовного разбирательства. Вот что как бы говорит жюри присяжных. Для Кроненберга… Ну, юридическая часть этой истории заканчивается.

Как сложилась его дальнейшая биография? Его биография сложилась достаточно благополучно. Он станет как его брат Леопольд-младший, они станут банкирами. Он проживет свою жизнь дальнейшую во Францию. Он уедет из Российской империи. Что касается Марии, вот в русской «Википедии» говорится… но там это заимствовано из польской «Википедии», что она… Там сказано так: «Обе дочери Кроненберга, - видимо, у него родится потом ещё одна, - вырастя, выйдут замуж за французских аристократов». Я пытался найти источник, откуда. Не нашёл. Но в отсутствии другой информации будем исходить из того, что жизнь их сложилась благополучно.

Для Спасовича всё только начиналось. Он действительно допустил некоторые, скажем так, приемы и сравнения, которые при желании можно было поставить ему в вину как некую душевную черствость или – как сказать? – неуместные, скажем так. Ну, например, вот в завершении своей речи, как бы отвечая на аргумент Колоколова… Колоколова, что подумаешь, там несколько штук чернослива, он произнес такую фразу, которая чаще всего вспоминается в связи с этим делом: «Говорят: «За что же? Разве можно так строго взыскивать за несколько штук черносливу, сахару?» Я полагаю, что от чернослива до сахара, от сахара до денег, от денег до банковых билетов путь прямой, открытая дорога!» Ну, перехлёст, конечно, полемический, прямо скажем, особенно имея в виду, что речь идет о семилетнем ребёнке, хотя если мы, так сказать, немножечко абстрагируемся и поймём, что если ребенок начал воровать, это надо пресекать, надо ему объяснять, что это пагубное занятие. Что касается розог, сегодня все, о чём я говорю, звучит, конечно, абсолютно ужасно для людей, так сказать, с цивилизованными взглядами на воспитание детей, но надо исходить из того, что это происходит полтора столетия назад, и я могу назвать на тот момент в Российской империи единственного педагога, который категорически возражал против телесных наказаний – это Константин Дмитриевич Ушинский. Все остальное и официальное педагогика, и церковь, и общественное мнение исходили из того, что детей наказывать надо. Да? Кто жалеет розог для чада своего, тот его калечит нравственно. Конечно, большинство людей не имело в виду ломать об него толстые прутья, как это у Кроненберга по меньшей мере один раз получилось.

Спасовичем были недовольны все. Его освистали студенты на очередной годовщине Московского университета, а он когда-то был его профессором и очень популярным профессором и покинул университет в знак протеста против неуместно жестокого подавления студенческих волнений. Его освистали. На него ополчилась журналистика: фигуры очень крупные, Бабарыкин… Но два самых больших калибра, из которых выстрелило – это Салтыков-Щедрин и Достоевский. Салтыков-Щедрин: «Это самый солидный и дельный из ныне действующих адвокатов. Он всегда стоит на почве фактов и прежде всего интересуется не тем, действительно ли преступление имело место, а тем, не имеется ли для него оправданий в законе и могут ли быть опровергнуты представляющиеся в деле улики. Он не допускает чувствительности и бесплодных набегов в область либерального бормотанья. Он помнит, что он адвокат, только адвокат, а не философ и не публицист, и приглашает присяжных заседателей помнить об этом. В его глазах преступление не имеет в себе ничего чудовищного, изумляющего, и он мало ожидает, чтобы суды перестали действовать, за прекращением уголовных преступлений. Он знает законы со всеми продолжениями и дополнениями, умеет толковать их и всегда хранит про запас кассационный повод. Свидетеля он изучил до тонкости…» - и так далее. У Салтыкова-Щедрина получается бездушная машина, адвокат-киборг, в которого заложено несколько программ, и вот он реализует ту программу, которая таким вот шахматным образом представляется наиболее уместной для данного дела. Это бездушный служитель некоего языческого бога правосудия, глубоко не христианского. Языческого в том плане, что он восстанавливает такую вот языческую справедливость, принцип Талиона – око за око, зуб за зуб.

Вторит ему Достоевский. Да. «Но я все-таки восклицаю невольно: блестящее установление адвокатуры, но почему-то и грустное. Это я сказал вначале и повторяю опять. Так мне кажется, и наверно от того только, что я не юрист; в том вся беда моя. Мне всё представляется какая-то юная школа изворотливости ума и засушения сердца, школа извращения всякого здорового чувства по мере надобности, школа всевозможных посягновений, бесстрашных и безнаказанных, постоянная и неустанная, по мере спроса и требования, и возведенная в какой-то принцип, а с нашей непривычки и в какую-то доблесть, которой все аплодируют». Достоевский хотя бы в отличие от Салтыкова-Щедрина делает оговорку, вполне возможно, что он ее делает иронически. Трудно сказать. Но она очень точная. «Наверное, от того только, что я не юрист, в том вся беда моя». Вот понимаете, Спасович в этом деле, во всех твоих делах Спасович – юрист. Он исходит из того, что закон написан… Что закон не совершенен, разумеется. Но закон – это лучшее из того, что есть и применять в деле нужно закон, а не некие высшие соображения. Высшие соображения – другая сфера, сфера морали. А вот сфера права – это постановления Сената, это законы и комментарии к нему и прочее, прочее.

Но самый, пожалуй, долго играющий упрек Спасовичу в… не в публицистике, потому что я цитировал журнальную статью Салтыкова-Щедрина и отрывок из дневника писателя Достоевского, а в художественной литературе, в генеральном романе «Братья Карамазовы». Две вещи, два сюжета, посвящены этому делу. Там естественно Спасович не называется по имени, да и само дело не называется. Но надо понимать, что преступление… Извините. «Братья Карамазовы» публикуются в конце 70-х годов, роман дописан в 80-м, за 2 месяца до смерти Достоевского. И людям прекрасно памятно это дело, и они, конечно, прекрасно понимают, о чем здесь Достоевский говорит. Во-первых, это знаменитый диалог, а в большой степени монолог, диалог Алёши и Ивана, но монолог Ивана. Да? «И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами – об этом у меня подробно записано. Папенька рад, что прутья с сучками, «садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать» родную дочь. Я знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше, все прогрессивней. Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается: «Папа, папа, папочка, папочка!»

Дело каким-то чертовым неприличным случаем доходит до суда. Нанимается адвокат. Русский народ давно уже назвал у нас адвоката – «аблакат – нанятая совесть». Адвокат кричит в защиту своего клиента. «Дело, дескать, такое простое, семейное и обыкновенное, отец посек дочку, и вот, к стыду наших дней, дошло до суда!» Убежденные присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор.

Публика ревет от счастья, что оправдали мучителя».

Ой! Ну, вот я долго думал сначала это прочитать или в конце. Решил прочитать в конце для того, чтобы вы убедились, насколько Достоевский неправильно, неправдиво описывает дело. Подробности, которые здесь есть не вызывают сомнения в том, что имеется в виду именно это дело. Это понятно современникам Достоевского. Но все извращено, конечно, так сказать, очень сильно. Ну, и, наконец, образ адвоката в «Братьях Карамазовых» с говорящей фамилией Фетюкович. Окончание от Спасовича и обидное слово «фетюк» ещё у Гоголя, – да? – помните, в «Мертвых душах». Вот этот адвокат, очень профессиональный… Вот у нас на экране сцены из знаменитого фильма, где Митю Карамазова в исполнении Михаила Ульянова защищает Фетюкович. Так вот Фетюкович – очень профессиональный, очень толковый и очень дельный адвокат, практически дело доводит до оправдательного приговора, но затем он… Вспомните, как Достоевский называют главу, посвященную окончанию суда, «Прелюбодей мысли». Да? Вот он не может удержаться от того, чтобы не блеснуть, не сверкнуть, не повыпендриваться перед провинциальный публикой и провинциальные газетчиками, и он начинает рассуждать о том, что да будь, так сказать, на самом деле если бы Митя и убил папашу, то такого папашу вроде как и убить не грех, ну, и скотопригоньевские присяжные заседатели перерешивают, и Митя невиновный, как мы знаем, отправляется на каторгу. Это тоже, конечно, прямое указание на Спасовича, хотя некоторые специалисты по Достоевскому считали, что это собирательный образ. Но уж больно много, так сказать, намеков.

Вот знаете, в заключение я вот что хочу сказать: это делом, в котором всех как-то вот жалко. Ну, в 1-ю очередь, конечно, жалко девочку. Понятно, что жизнь такая, какая у нее сложилась по крайней мере до 7 этих самых лет – это ад, которого не пожелаешь даже взрослому человеку, не говоря уже о ребёнке. Понятно, что у нее были смещены все представления о нравственности. Можно догадываться, как её воспитывали в этом самом приюте. Отца своего она не знала, боялась. Приходит какой-то чужой дядя, называет себя папа, требует себя называть папа. Да? Требует относиться к себе как к папе. Она его боится. Она его не понимает. Какая-то женщина, которая то ли мама, то ли не мама. В чужой стране, где она не понимает ни одного слова на этом языке. Прислуга ее жалеет, а она даже объясниться с этой прислугой, как следует, не может. К ребенку никаких, что называется, вопросов.

Мадемуазель Жезинг. Да, она жаловалась на девочку. Да, она по сути была соучастником всего этого, хотя она, так сказать, там не замечена в том, что она провоцировала своего мужа на розги именно, ну, понятно, подливала масла в огонь. Ее тоже можно понять. Она тоже не понимает, кто она здесь, на каком она здесь положении, какая эта девочка, девочка эта то ли в ее, что называется, пользу, то ли не в ее пользу. В общем, тоже можно понять, что человек не слегка сбит с толку.

Кроненберга этого ужасно жалко, потому что я абсолютно убежден, что Спасович прав, перед нами не жестокий человек, а человек, просто не умеющий, бесящийся, человек вспыльчивый и несдержанный, и глубоко, судя по всему, раскаявавшийся потом в том, что произошло.

Ну, и мне ужасно жалко Владимира Даниловича Спасовича, человека, который на самом деле не просто произнес образцовую защитительную речь, а, на мой взгляд, совершенно образцово выступал в качестве адвоката, который использовал честные, разрешенные законом средства для того, чтобы выступить в защиту своего клиента и объяснить возможное другое, не такое как у обвинения видение того, что произошло. Собственно для этого адвокат и предназначен. Вот с этой функцией адвоката то самое просвещённое общество согласится не могло. Нет, адвокат должен быть не нанятой совестью. Адвокат должен быть настоящей совестью. Адвокат должен быть безупречен. Адвокат должен нести свет истины и озвучивать некую высшую справедливость. Вот собственно говоря, Владимира Спасовича, ещё вчера буквально бывшего безупречным любимцем публики, тут же развенчали, как только он выступил с позицией, которая этой публике была не… которая этой публике была несимпатична.

Вот такое вот дело, которое, как мне представляется, в очень многих вещах по сей день сохраняет свое определенное значение и в понимании роли адвокатуры, и понимании роли присяжных, и в понимании того, что такое семейное насилие, и в понимании того, как наше слово, у нас особенно в России у образованной публики имеет обыкновение неожиданно и нелинейно отзываться. Уж по крайней мере этого, ещё раз повторю, мы с вами насмотрелись на этой неделе и наслушались в больших количествах.

Ну, а в следующий раз, если ничего не случится с нами и со студией, то мы обещаем будем… будет дело братьев Старостиных. Ещё раз извините особенно те, кто сегодня именно на него настраивался. Всего вам доброго!