Писатель в контексте своего времени - Ирина Озерная - Не так - 2013-05-04
СЕРГЕЙ БУНТМАН: Сегодня мы опять обращаемся к человеку и его эпохе, его эпохах. Юрий Олеша. Юрий Карлович Олеша – изумительный писатель. И у нас сегодня в студии Ирина Озерная. Сколько лет Вы посвятили Олеше? И еще посвятите очень много, я так думаю.
ИРИНА ОЗЕРНАЯ: Больше 30.
С. БУНТМАН: Больше 30.
И. ОЗЕРНАЯ: Дипломную работу в университете, я писала о нем диплом.
С. БУНТМАН: Об Олеше довольно много написано было. И я бы так сказал, что в 90-е годы как-то обществом приговорили Олешу, записали его в конформисты страшные, приспособленцы и, в общем-то, в негодящие люди при всем при том, что признавали, что… Это называется так: замечательный писатель, есть и получше, конечно. И какая-то такая яростно снисходительная была атмосфера вокруг Олеши. Давайте посмотрим на Юрия Олешу в контексте его эпохи и эпох. И да, «Трех толстяков» мы может быть и повторим, если нам разрешат по авторским правам, потому что было у меня когда-то детское чтение «Трех толстяков». Я читал лет 10 назад «Трех толстяков» серия за серией. Тогда было каждый день. Можем и сделать так. Так вот. Вышла книга новая, и вышло несколько книг. Но здесь я бы сказал, что это большой подарок, когда «Эксмо» выпустило Юрия Олешу почти в традиционном составе, как у меня была любимая серая книга. Такая. В 70-х она вышла?
И. ОЗЕРНАЯ: В 74-м. Это была самая грамотная до вот этого сборника, самая грамотная книга Олеши, самый грамотный его однотомник.
С. БУНТМАН: С таким тиснением на переплете…
И. ОЗЕРНАЯ: Да. Это было… Это издание курировал Виктор Борисович Шкловский. Это профессор Громов там принимал участие. И примечания Бадикова. Это было действительно…
С. БУНТМАН: Да.
И. ОЗЕРНАЯ: … замечательная…
С. БУНТМАН: И плюс еще была такая квадратненькая книжечка пьес.
И. ОЗЕРНАЯ: Да.
С. БУНТМАН: Была в библиотеке драматургии на…
И. ОЗЕРНАЯ: «Пьесы и статьи о театре и драматургии» она называлась.
С. БУНТМАН: Да. Ну, вот давайте посмотрим на Юрия Олешу. Вот и книжку вышла, и здесь многое такое… и восстановлено посвящение, как же это хорошо, и Зинаиде Райх. Вот посмотрите: эпоха, Юрий Олеша и 1-й съезд писателей. Юрий Олеша и социализм. Юрий Олеша, который проходит рядом со смертью и убийством его и коллег, и друзей, и по тому же самому «Гудку» разная судьба писателей, что Булгаков, что Катаев, Ильф и Петров. Олеша и его пьянство.
И. ОЗЕРНАЯ: Олеша и Шостакович.
С. БУНТМАН: Олеша и Шостакович.
И. ОЗЕРНАЯ: Причем его обвиняли, что он якобы выступил против Шостаковича.
С. БУНТМАН: Да.
И. ОЗЕРНАЯ: Это вообще отдельная, очень интересная тема.
С. БУНТМАН: Да. Олеша, который вечно сидит в «Национале», вечно сидит, и существует там бесчисленное количество анекдотов про Олешу и так далее.
И. ОЗЕРНАЯ: Но он и писал там, надо сказать. Он и писал там. Это тоже известно. И с Мутиретом там работали над сценарием. А потом вышла статья Мутирета под названием «За столиком у широкого окна». И просто там сидел.
С. БУНТМАН: Ну, я повторяю все вот эти таки, чтобы понять, где у нас не так во взаимоотношениях с эпохой. Олеша, который перестал писать что-то определенно художественное и стал писать только небольшие отрывочки и заметки, которые мы соединили, теперь соединяем в «Ни дня без строчки» и соединяем в книгу «Прощания». Так вот. Олеша? Каков он? Давайте мы его послушаем сначала. Маленький кусочек про бабочку давайте послушаем и поймем сразу, откуда он к нам приехал тогда в Москву.
ЮРИЙ ОЛЕША: Большая, толстая, серая бабочка почти в меху вдруг появилась у подножия лампы. Она тотчас же прибегла ко всем возможностям мимикрии, вероятно, почувствовав что-то грозное рядом – меня. Она, безусловно, сжалась, уменьшилась в размерах, стала неподвижной, как-то сковалась вся. Она решила, что она невидима, ну, во всяком случае, незаметна. А я не только видел ее, я еще и подумал: «Фюзеляж бабочки!» Между нами говоря, я ее дважды увидел, но никто не объяснил, почему бабочки летят на свет – бабочки и весь этот зеленоватый балет, который пляшет возле лампы летом, все эти длинные танцовщицы. Я открываю окно во всю ширь, чтобы они хоть случайно вылетели, я тушу лампу… Я жду пять минут – уже как будто их в комнате и нет… Куда там! Зажигаю лампу, и опять вокруг лампы хоровод сильфид, равномерно приподнимающийся и опускающийся, точно они соединены невидимым обручем, – иногда постукивающий по стеклу абажура… Почему это так? Что этот свет для них?
С. БУНТМАН: Вот мы послушали небольшой фрагмент сейчас. Это диск, который Вы же, Ирина…
И. ОЗЕРНАЯ: Да.
С. БУНТМАН: … собрали и издали. Не так много голоса Олеши сохранилось. Не так много как бы хотелось.
И. ОЗЕРНАЯ: Ну, не так много как бы хотелось, но тем не менее на этом диске он читает достаточно вот этих отрывочков своих, вот этих фрагментов, вошедших в книгу «Ни дня без строчки», ну, а потом в книгу «Прощания». И там есть потрясающая речь Олеши. В 57-м году, он перед премьерой концертного исполнения оперы «Три толстяка» Владимира Рубина. Это было в ВТО…
С. БУНТМАН: Мы эту речь услышим с вами в ночь с завтра на послезавтра в программе «Вот так». Я специально поставлю там несколько фрагментов Юрия Олеши для того, чтобы нам послушать, как следует. А сейчас мы говорим, поговорим. Итак, Юрий Олеша, принадлежащий, вот такой разнообразный… южному пришествию русских писателей новых в новую абсолютно Москву. Олеша – человек дореволюционный. Вот он остался там или не остался?
И. ОЗЕРНАЯ: Он остался. Он остался, в общем-то, одной ногой и какой-то… правой ногой он там, в общем, упор был…
С. БУНТМАН: Какая у него футбольная была, кстати, нога?
И. ОЗЕРНАЯ: Левой.
С. БУНТМАН: Он левша?
И. ОЗЕРНАЯ: Нет, не левша, но почему-то вот это… Он, по-моему, и левша и правша был. Вот. Потому, что Катаев как раз я вот, Вы спросили, я никогда не задумывалась об этом, я вспомнила «Мазаный мой венец», вот этот фрагмент, когда он бьет левой ногой, Катаев писал. Вот. И поэтому, наверное. А то, что он был просто чисто левша, я никогда не слышала. Вот да, Вы про футбол не зря вот сейчас вспомнили, потому что я считаю, что он был человек культуры 19-го века абсолютно, но он любил все новое. Он любил вот эту технику следующего уже 20-го столетия, потому что это был момент, когда свалилась просто на мир вот эта техника, когда пошли автомобили по дорогам…
С. БУНТМАН: Аэропланы.
И. ОЗЕРНАЯ: Аэропланы в воздухе летали и футбол. Футбол – это была тоже принадлежность 20-го века. Он бы занимался спортом, он был бегуном, прыгуном как он писал, прыгал с шестом, и он был непревзойденным футболистом, играл в одной команде с Григорием Богемским – суперстар мирового футбола. И возможно он стал бы… у него было, в общем-то, будущее футболиста. Он был хавбеком.
С. БУНТМАН: Хавбек. То есть полузащитник.
И. ОЗЕРНАЯ: … знаменитым хавбеком гимназического периода, но он действительно был там знаменитость футбольная. Но ему запретили врачи играть в футбол из-за невроза сердца, и поэтому эта карьера у него не состоялась. Тогда же…
С. БУНТМАН: Вот это пришествие 20-го века… Ну, вот я бы хотел почувствовать, что вот тот 20-й век у него и социализм будет такой. У него и новая Россия будет такая. Это техника. Это спорт. Это вот это восхищение новыми достижениями как его герой, насколько я понимаю, его герой детства – это Уточкин еще ко всему.
И. ОЗЕРНАЯ: Конечно. Да.
С. БУНТМАН: Вот все эти авиаторы знаменитые, и одесские авиаторы великолепные. И вот он попадает. Но потом будет такое постоянное… вот это его «Взвешивание списка благодеяний» – так будет называться пьеса, – где тетрадочка разделена пополам…
И. ОЗЕРНАЯ: Да.
С. БУНТМАН: Здесь благодеяния советской власти и злодеяние советской власти.
И. ОЗЕРНАЯ: Да.
С. БУНТМАН: И вот он будет все это… Он человек вот и 19-го и 20-го века. Он именно человек перелома веков такой.
И. ОЗЕРНАЯ: Да, конечно. Конечно, Сереж. Но, тем не менее, культура была из 19-го века, и он с ужасом наблюдал… Неслучайно возник этот список благодеяний. Он с ужасом наблюдал за уничтожением культуры. Вот она как-то шла прямо пропорционально развитию цивилизации. И целенаправленно и он… Ну, они молодые были, действительно приняли революцию, потому что это был Маяковский, они шли все за Маяковским. Маяковский был их кумир. И вот эти все плакаты, которые потом дали ему тоже возможность… вот это вот гудковских его фельетонов, потому что… вот это плакатное творчество, они тоже же, когда он работал в Югросто. Это действительно они шли за Маяковским, они тоже писали плакаты. И писали, рисовали… Он же художник был великолепный еще. Он никогда об этом не говорил. Для него главной была проза, а подспудно что еще было, на какое еще творчество он был способен, он просто не придавал значения. Он и стихи потом свои перечеркнул, потому что проза… Он решил стать русским прозаиком. Вот. И по мере вот этого хода советской власти, по мере вот этого развития, вот это вот сначала восхищение, вот эта новизна, как вообще все молодые люди воспринимали, то есть восприняли революцию, хотя я не думаю, что…
С. БУНТМАН: Не все, но, кстати говоря, определенный тип молодых людей. Вот очень интересный такой слой в молодых людях, которые занимались революцией, вернее в нее влились. А те, кто в 15 лет уходил там на гражданскую войну с бронепоездом, скажем – да? – как папин дядя там взял, вот человек играл на кларнете и уехал на бронепоезде и приехал аж в Сталинград потом на танке. Это вот люди, которые видели свежее дыхание. Многие из них умирали. Многие из них погибали. Многих из них задавливали. Многие из них становились такими, скажем, внутренними чудовищами, там Дорианами Греями как тот же Фадеев становился. Абсолютно трагическая судьба. И тоже восторженный молодой человек. Вот Олеша и все эти ребята, они пришли туда, и был вот этот восторг, упоение было в 20-е годы особенно, мне кажется.
И. ОЗЕРНАЯ: Хотя они не могли не видеть вот этой жестокости всей. Они… Это я думаю, тоже об этом не говорилось, вот так вот не писалось, но в силу того, что вот, допустим, то, что Бунин в «Окаянных днях» описывает Одессу, ну, я беру Одессу, в которой был тогда как раз Олеша, Бунин, ну, с высоты еще своего возраста и своих вот представлений, и своего характера, желчного своего характера, он все это видит и описывает, вот очень любопытно, потому что тот же Олеша был в этой Одессе тогда, и можно «Окаянные дни» как хронику просто, что я и делаю в своей книжке, просто вот какие-то куски брать просто как хронику, описанную Буниным. Вот. И вот это очень любопытно, потому что оно, в конечном счете, там все это назрело, наслоилось и вылилось вот в тот же список преступлений советской власти. Так что он был очень умным человеком. Он не мог один вот восторг… А собственно, ну, что? Революция? Почему многие восприняли? Это же правильное какое-то дело было. Значит, вот угнетенные эти классы, вот эти люди, которые неграмотные, тоже дворянство очень многое было вот этим все обеспокоено. Поэтому просто куда это все пошло, куда это все зарулило? Как собственно любое движение человека, любое благое дело превращается в себе обратное, как только оно попадает в руки масс и какой-то группы людей, которая начинает выстраивать там на своих амбициях вот что бы то ни было, руководить, основываясь на амбициях своих. Вот и все. Любое дело абсолютно разбивается о человека, к сожалению.
С. БУНТМАН: У Олеши в самые его плодотворные времена сразу появляется несколько вещей, которые связаны с тем, что происходит, и с тем, что ему чуется в окружающей действительности. У него появляется «Изгой». Так… Он по-разному называется. Появляется изумительный роман «Зависть», и там несколько изгоев таких появляется разных, потому что и брат Бабичев и Кавалеров – это люди, которые не понимают, как там жить, не понимают, как вот здесь жить. Там появляется… И в рассказах то же самое происходит. Там обязательно кто-то есть. Там обязательно непонятно, как здесь жить. И при… Может быть я не прав, но мне кажется, что Олеша постоянно утверждает, что все здесь правильно, но я не понимаю, как тут жить. Все как-то правильно, все как-то логично, а я не понимаю, как тут жить. «Вишневая косточка», да что угодно вот. Друзья мои, перечитайте любые рассказы прекрасные.
И. ОЗЕРНАЯ: Ну, 20-х годов особенно.
С. БУНТМАН: 20-х годов.
И. ОЗЕРНАЯ: 20-х годов.
С. БУНТМАН: Да.
И. ОЗЕРНАЯ: Да.
С. БУНТМАН: Вот что здесь происходит, Ирина, с Олешей и миром?
И. ОЗЕРНАЯ: Знаете, это, я думаю, что если бы он стал писателем в 19-м веке вот в том времени, у него все равно, во-первых, появился бы «Изгой», потому что он продолжал традиции, хотя вот она эта вещь «Зависть», она совершенно особняком стоит и ни на что не похожа, и он все-таки продолжал традиции классической русской литературы, и Кавалеров – это его антигерой и продолжение Чадского. Вот знаете, как любопытно? Вот тоже противостояние миру, тоже противостояние мещанству. Вот здесь такому, а здесь, ну, как бы в борьбе с мещанством, но все равно это выливалось вот в то же самое мещанство, все равно это все опять же разбивалось о человека, который пользовался… там пользователя культуры или вообще отсутствием культуры, вот обывателя. Об обывателе. Поэтому «Изгой» у него был бы всегда. А здесь просто, так как он переживал вот за уничтожение культуры, за уничтожение самого для себя главного, потому что он родился поэтом, он родился… он был… Он же собственно изгой был в своей семье, и он писал об этом очень много вот в этих воспоминаниях детства. Он не хотел жить так, как жили его родители, хотя семья была культурной, дворянской. Поэтому он и был бы изгоем, но вот в этом обществе с тем, что не нужна ни метафора, ни красота, ни культура, жить было невозможно. И отсюда появился совершенно конкретный «Изгой», тут появился Кавалеров, тут появился поэт потенциальный… Он специально делает поэта в чистом виде. Он не говорит о его произведениях. Никаких нет. Он поэт до мозга костей. И это все видно. И младший Бабичев, Иван Бабичев тоже…
С. БУНТМАН: Там два брата в романе.
И. ОЗЕРНАЯ: Да.
С. БУНТМАН: Один начальник, колбасный начальник. Да? Андрей Бабичев. А другой Иван Бабичев – такой асоциальный элемент совершенно получается.
И. ОЗЕРНАЯ: А Вы знаете, как интересно, Сереж? Ведь зависть начиналась с Ивана Бабичева. Не было еще никакого Кавалерова.
С. БУНТМАН: Да. Так. Да, да. Он как герой, вот как вот такой вот.
И. ОЗЕРНАЯ: Да. Все начиналось, и я в этой книге опубликовала свою композицию из истоков «Зависти». И я очень советую ее прочитать, потому что понятно, каким образом начиналась «Зависть». Там самые ранние варианты. Я эту композицию из кусочков, из обрывочков собрала, можно сказать, пинцетом. И там объединяет как раз три сюжета, объединяет именно фигура Ивана Бабичева. Там нет Андрея, там нет Кавалерова, там есть только наметки. Там есть некая Анка Волашич, которая потом где-то перерастает в Анечку Прокопович где-то. Там во всех трех сюжетах есть девушка в капоре из красной соломы, которая дальше уже будет называться Валей Бабичевой.
С. БУНТМАН: Да, да.
И. ОЗЕРНАЯ: Идеал женщины.
С. БУНТМАН: Это все растет. И мы посмотрим, как это вырастает и во что вырастает именно в эпоху. Ирина Озерная. Программа «Не так». Мы говорим: Юрий Олеша и его эпохи. «Новости». Потом продолжим.
С. БУНТМАН: Вы можете присылать смски – плюс 7 985 970 45 45. И твиттер на аккаунт вызвон. Ирина Озерная. Мы говорим о Юрии Олеше. И вот… Да. Как восприняли роман зависть? Самый популярный роман. Один из самых популярных романов. Возможно ли было такому роману появиться уже в 30-е годы?
И. ОЗЕРНАЯ: Нет. Это однозначно нет. Это… он успел появиться в последние какие-то вот дни, можно сказать, там месяцы 20-х годов, когда еще можно было. И он воспринят был всеми, тогда просто сенсационно это было. Вот сейчас мне кажется, вот что бы ни вышло на сегодняшний день, это не будет… ни одно из литературных произведений не будет вот сенсацией. Да? Это могут просмотреть. А тогда очень подготовленный был читатель. И критик он был разный. Там и рапповцы были, и там пострапповцы были. Но, тем не менее, это было воспринято всеми: большинством – с восторгом. На Кавалерова естественно накинулась какая-то рапповская или пострапповская пресса. Олеша обвиняли в кавалеровщине. Но то, что это шедевр не было… и то, что это совершенно особое произведение понимали все. И недаром Старостин писал, как они играли в футбол, цитируя Олешу. Футболисты.
С. БУНТМАН: Да.
И. ОЗЕРНАЯ: А не Том Верлирли? Удар. Том с котомкой, - отвечал, значит, другой футболист. Том Верлирли молодой. Значит, вот эта песенка из «Зависти». И это было… то есть Олеша… Не хочется говорить избитыми фразами, но он все-таки проснулся знаменитым буквально в полном смысле слова.
С. БУНТМАН: Да, это было именно так. Ну, дело в том, что после этого Олеша должен был бы после этого замечательного романа, романа модного, он стал модным тут же, романа, который цитируют все, и тут надо бы… тут развернись крылья все.
И. ОЗЕРНАЯ: А дальше уже надо было писать, ну, так образно говоря, не совсем сразу, но о героях пятилетки, как в «Занде», пьесе, которую он писал после «Зависти». Значит, после «Заговора чувств» он сделал…
С. БУНТМАН: Это пьеса по «Зависти».
И. ОЗЕРНАЯ: По «Зависти». Не инсценировка. Он не любил делать инсценировки.
С. БУНТМАН: Нет, нет. Это пьеса, примыкающая к «Зависти».
И. ОЗЕРНАЯ: По мотивам. Да.
С. БУНТМАН: Так же как и «Три толстяка» - это пьеса, соотносящаяся с романом, но не пьеса по роману.
И. ОЗЕРНАЯ: Да. Он сделал переложение для театра и «Трех толстяков» для МХАТ и «Заговор чувств» по «Зависти» для театра Вахтангова, и одновременно он писал пьесу под названием «Смерть Занда», лучшую свою пьесу. Незаконченную, но лучшую свою пьесу. Он писал ее 5 лет и не закончил. Не случайно. И там есть такой момент, когда герой говорит, писатель Занд… Это Занд – писатель. И вот все проблемы Олеши, вот почему он перестал собственно вот писать, заканчивать какие-то крупные вещи там в этом в «Занде» можно найти. Писатель Занд не едет, там едет писатель Печников писать в Магнитогорск, куда собственно ездили все писатели, и говорит, что если бы Гомер жил в наши дни, он писал бы о героях пятилетки. Вот Олеша о героях пятилетки не написал, хотя он…
С. БУНТМАН: Но для Олеши очень важно знать, потому что он не может писать или потому, что он не Гомер.
И. ОЗЕРНАЯ: А потому, что он не захотел писать о героях пятилетки. И я подробно пишу в своем предисловии к этому изданию «Эксмо» в серии «Библиотека всемирной литературы» вот этой книги, я подробно пишу, что он пытался перехитрить эпоху. Он пытался по-настоящему ее перехитрить, потому что он знал толк в подтексте, что заметила, кстати, Берберова в своей рецензии на «Зависть», что он один из немногих, которые понимают, что такое подтекст. Она в «Курсиве моем» об этом пишет. Он понимал толк в эзоповом языке. И он писал на этом эзоповом языке речи. И он написал на эзоповом языке «Строгого юношу», куда он очень много перенес из «Занда», поэтому была написана эта пьеса для кино очень быстро, при том, что Олеша писал, он целые готовые сцены перенес туда, и он думал, что он сможет как-то выкрутиться. Он ездил в Донбасс. Это известно. Он разговаривал с рабочими. Ему опыт фельетона «Зубило» очень помог. Он потому что умел разговаривать с народом. Но о героях пятилетки он не написал. Кстати, у него ни одного посвящения Сталина в его архиве даже не найти в черновиках. Я хорошо знаю его архив. Ни одной попытки посвятить что-то Сталину…
С. БУНТМАН: Какую игру он затеял с реальностью?
И. ОЗЕРНАЯ: Какую игру он затеял с реальностью? Ну, вот он, понимаете, он будучи все-таки, он понимал, он очень хотел быть русским писателем, остаться вот действительно, он думал, что вот сейчас вот немножко он каким-то хитрым ходом напишет о том, вот что ему нужно. И именно ту игру, что он пытался сделать, не идя на компромисс, вот как-то хитрым образом написать о том, о чем ему хочется писать. Вот в том же «Занде» там есть какие-то варианты, что Занд – советский писатель, и Занд, значит, пытается жить в этом обществе и писать то, что ему говорят. Но эти варианты у него отбрасывались и перечеркивались. В конечном счете, даже он понимал, что он напишет то, что ему хочется, но обязательно нужна какая-то ура! советская концовка. Было в «Занде» несколько вариантов советских концовок. Он перечеркнул. Он не умел врать на бумаге. Но пытался вот как-то выкрутиться и сказать о своем наболевшем, о своем самом главном, а самое главное – это было исчезновение культуры. Это у него шло все-таки вот 1-м номером. Это было самое главное.
С. БУНТМАН: Исчезновение человека. Здесь удивительную вещь написала нам Таня, написала нам, когда мы тогда послушали Юрия Олешу: «При социализме человек шелестяще мыслящий, краснее Тютчева превращается в человека не мыслящего. Бабочка у Олеши вдруг…» Хотя там о другом.
И. ОЗЕРНАЯ: Это совсем о другом.
С. БУНТМАН: И свет там. Ну, вот Берберова права – это называется.
И. ОЗЕРНАЯ: Да, да.
С. БУНТМАН: Это, Таня, Берберова права – это называется.
И. ОЗЕРНАЯ: Да, да. И понимаете, тут же «Строгий юноша». Это вот утопия, куда он поселил вот этих героев, этих новых. Он ничего в них не понимал, но он создал какое-то вот эпическое пространство. Он жил вообще в эпическом пространстве. Даже, когда мы, вот сейчас я подумала, когда мы говорим 19-й век, там 20-й век, а у него было… он жил в бесконечности.
С. БУНТМАН: Он жил и там аэропланы с огромной буквы, и вот эти модели как у мальчика Александра там в рассказе. Это футбол. Такой вот футбол.
И. ОЗЕРНАЯ: Ну, да.
С. БУНТМАН: Это хирург как… и замечательный титр «Строгий юноша» – это фильм». У него очень тяжелая судьба, что и у фильма.
И. ОЗЕРНАЯ: У его создателей.
С. БУНТМАН: Это абсолютно изумительный фильм Абрама Роома, абсолютно изумительный. Я вчера его специально… я хотел посмотреть кусочки и не мог оторваться, хотя его зачем-то переозвучивали. Там старая фонограмма нужна. Там играет Максим Штраух, там играет Ольга Жизнёва или Жизнева…
И. ОЗЕРНАЯ: Жизнева.
С. БУНТМАН: … не знаю. Как Вам больше нравится. Там играет Юрьев. Там играет совсем молодая Серова. Это 35-го года фильм.
И. ОЗЕРНАЯ: Дорлиак.
С. БУНТМАН: Да, Дорлиак. Это что-то невероятное. Естественно его сразу… У меня такое ощущение, что советская власть очень хорошо чувствовала, ей легче было почувствовать антисоветчика, потому что он такой же она только анти, а вот чужого убьет тут же или закопает. Фильм закрыли, конечно, и фильм очень долго мы не видели.
И. ОЗЕРНАЯ: А фильм был написан… как раз эта кинопьеса была написана тем самым эзоповым языком. Я тоже очень подробно пишу об этом в предисловии. И вот главный слом, который Олеша не смог уже пережить, быть тем, кем он был до этого «Строгого юноши», как-то с каким-то юмором стараясь относиться к действительности, вот он уже после этого не выкарабкался, потому что Олеша был после… Вот знаменитый, успешный писатель, а это был 34-й год, речь на 1-м съезде…
С. БУНТМАН: О чем он говорит на 1-м съезде?
И. ОЗЕРНАЯ: … была воспринята с восторгом.
С. БУНТМАН: Писателей.
И. ОЗЕРНАЯ: На 1-м съезде писателей он… по сути это было выступление Кавалерова. Главной вот эта мысль была – я стою на ступнях аптеки, прошу милостыню, и у меня кличка «Писатель», - говорит успешный, модный, как Вы сказали, писатель Олеша. Он говорит о том, что ему предлагают перестроиться. Он обещает перестроиться. Он обещает написать, значит, новую какую-то пьесу, но он хитрым опять же образом вдруг понимает, что ему спорт заменил… Вот писать о спорте – это же тоже веяние сегодняшнее, это очень важно было для того времени. Это был призыв Сталина. Да? Это к обществу, которое должно быть физкультурным, здоровым обществом, к занятиям спортом. И он понимает, он вспоминает, его просто осеняет, что вот спорт, который ему близок, – это тот самый спорт, который связывал его вот старый мир с новым миром, между которыми он балансировал, и он пишет о спортсмене. На 1-м съезде писателей он говорит: «Герой моей будущей книги будет спортсмен». А перед этим он уже, значит, прямо вот в притык к 1-му съезду он написал «Строгого юношу», которого он уже читал, значит, который с восторгом был воспринят, и уже даже появились первые рецензии. Он обещал написать следующую книгу о спортсмене, о молодых. Он обещает писать о молодых. Очень воодушевлен этим. И вот такие вот обещания, покаяния тоже достаточно хитрым образом он раскрывает свои карты, он говорит, что я действительно не могу писать о героях пятилетки, это не моя тема. Он говорит совершенно честно: я не могу врать, но я буду писать о спорте. Вот это моя тема. Это близко сегодняшнему дню.
С. БУНТМАН: Ну, о спорте можно писать по-разному. Можно писать как Олеша и как Лев Кассиль.
И. ОЗЕРНАЯ: Конечно.
С. БУНТМАН: Можно писать совершенно по-разному.
И. ОЗЕРНАЯ: И эта его речь, она еще потрясла всех там. Горький вытирал слезы. Он просто вспоминает, что он все время прикладывал платок к глазам. Это его речь просто потрясла. Вот Юрий Петрович Любимов читал эту речь на вступительных экзаменах в театральный вуз. И Гладков, Александр Гладков, вспоминает вот тоже, как он бешено аплодировал, потому что Олеша был мастер писать речи. Вот это как раз… Там столько запластовано было, как запластовано в каждом его произведении. Ведь это читаешь, всю жизнь читаешь «Зависть» и каждый раз делаешь открытия. Поэтому он все это пообещал, но вот написав «Строгого юношу», больше у него, ну, какие-то вот такие кусочки… он вроде бы начинал писать о молодых, но дальше первых страниц это никуда не ушло. А Чуковский вспоминал, что он зашел к Олеше, и он в этот момент работал над пьесой «Марат», его интересовала тема убийства, он мечтал о своем «Преступлении и наказании». Занд об этом говорит. Писатель Занд… Это там целая сцена о том, вот как писатель Занд хочет написать об убийстве, а ему велят писать о героях пятилетки. И это не пошло. И новое поколение он не знал. Он написал вот этих совершенно эпических героев. В «Строгом юноше» он их выписал. Это было все очень красиво. Это были голливудские даже скорее герои, ну, не как советские персонажи. Они создают моральный комплекс ГТО. Вы представляете, что это?
С. БУНТМАН: Нет, там вообще все от начала до конца вы лучше посмотрите. И все равно крупнейший намек на все обожаемые Олешей балаганы, цирк, когда цитроны с усиками как у Чарли Чаплина, вот такой вот весь. Это… дальше-то идет совсем страшно. Убивают рядом. Убивают массы людей. Убивают Зинаиду Райх. Убивают Мейерхольда.
И. ОЗЕРНАЯ: Близких, друзей ближайших.
С. БУНТМАН: И ближайшие друзья, и все-таки Зинаида Райх, «Список благодеяний»… То есть начинается страшное. Вот здесь что делает Олеша? Ведь здесь это самое такое… Пережидает? Говорит? Обличает? Что он делает?
И. ОЗЕРНАЯ: Я даже вот… Вы понимаете, это… Он не обличает. То есть вот такой… это есть в записях стукачей вот в книжках, которые сейчас вышли, там «Между молотом и наковальней» и вот тоже художественная интеллигенция и власть, вот там вышли стукачи, где есть в кулуарах его выступления какие-то. Он говорил, кстати, вот и по поводу 36-го… по поводу собраний, по поводу нападок на Шостаковича. Вот. Но он не лезет на баррикады. Он не лезет, он не строит баррикады.
С. БУНТМАН: А на митинг лезет? Он как-нибудь публично выступает? Разоблачает ли он врагов народа?
И. ОЗЕРНАЯ: Он… Нет, нет. Он не разоблачает врагов народа. Он как-то очень хорошо… вот история с 36-м годом до 37-го года, просто в преддверии 37-го года вот эта история с Шостаковичем…
С. БУНТМАН: С сумбуром вместо…
И. ОЗЕРНАЯ: С сумбуром вместо музыки. Это когда начались вот эти нападки уже на творческую интеллигенцию в газете «Правда» вышла редакционная статья «Сумбур вместо музыки», где разоблачали Шостаковича, написавшего, ну, совсем не советскую пьесу – оперу «Леди Макбет Мценского уезда». И начались нападки. Ну, мы говорим сейчас конкретно о Шостаковиче. И были во всех областях культуры были собрания, в том числе было в марте 36-го года, было общемосковское собрание писателей по поводу формализма, натурализма в литературе и искусстве, где писатели накинулись на Шостаковича и стали тоже изобличать и разоблачать Шостаковича, и ругать страшно оперу. Олеше предложили выступить. Вернее как предложили? Он должен был выступать, отказываться невозможно, по поводу статьи «Правды». Он написал эту речь. Он написал ее тем же самым эзоповым языком, которым он писал многое, которым он писал речи. Вот это было его выступление. Он написал речь в защиту Шостаковича, которую некоторые наши деятели, которую в том числе Маргарита Алигер, посвящавшая в отличие от Олеши произведения Сталину, написала в свое время такую… во время журнального нашего бума, во время гласности, она написала такую миленькую вещь под названием «Печальные притчи», она была издана в журнале «Знамя», где она писала, как она была потрясена выступлением Олеши против Шостаковича. И она из этой речи опубликовала без ссылок на что, вот какие-то… к счастью она писала, сохранились стенограммы – к счастью или увы – и писала… выдержки давала из этой речи. И когда в выдержках ты читаешь, действительно Олеша против Шостаковича выступал, когда вот это самое концептуальное цитирование. И я взяла, я очень тогда расстроилась, я не читала эту речь, я взяла эту речь, хранившуюся в РГАЛИ. Это толстая папка, которую держала Алигер в руках, там кроме речи Олеши и последующей речи. Каково было мое удивление, во-первых, когда читаешь эту речь целиком, она целиком ни разу не была напечатана, даже в 36-м году в «Литературке» она была в сокращенном виде напечатана, то понимаешь, что это речь в защиту Шостаковича. Просто она говорится на языке того времени. А в каждой следующей речи, а это несколькими заседаниями проходило это собрание, не в один день, все писатели обвиняли Олешу в любви к Шостаковичу. То есть когда смотришь через современников на ситуацию, то понимаешь, что из нашего сегодняшнего сытого по сравнению с 36-37-м годами времени это воспринимается совсем по-другому. Единственный кто полез на баррикады на этом собрании, кто попытался вернее это сделать – это был Борис Леонидович Пастернак, который… Внеочередное было его выступление, очень наивное, когда он встал и сказал, что нельзя… что Шостакович – гений. Нельзя говорить так. Вот. Буквально на следующий день появилась в печати в газете «Правда» рецензия на эту его речь, где писали вот куда ведет вот этот путь цехового зазнайства Пастернака, значит, куда идет Пастернак, а понятно было, куда он идет…
С. БУНТМАН: Да, хорошее выражение.
И. ОЗЕРНАЯ: Да. Куда он идет, и куда его это приведет. И на следующем же выступлении Борису Леонидовичу пришлось отказываться от этих своих слов и извиняться за них. Поэтому я думаю, что даже это было выступление Пастернака до выступления Олеши в предыдущие там дни, и возможно даже на него повлиял вот этот выбор этого эзопового языка вот это вот выступление Пастернака. Он выступил в защиту Шостаковича. Он… это хитрым же образом. Я эту речь потом опубликовала еще в коротичевском «Огоньке» с огромным в своей на два разворота статьей, расследованием того времени под названием «Диктанты не унижают нас», потому что это фраза Зощенко, потому что если… Там писатель такой Лейтос был, который называл психологической новеллой о любви к Шостаковичу – это речь Олеши, а Зощенко написал благодарственное письмо Юрию Карловичу из Ленинграда, написал: «Юрочка, прочитал твою речугу в «Литературке». Что каждому радостно, кто разбирается в нашей словесности…» Вот Маргарита Алигер плохо, видимо, разбиралась в нашей словесности, поэтому она это восприняла вот таким образом или захотела так воспринять. Вот. К сожалению, за ней потом другие исследователи стали повторять, и это в фильме об Олеше это присутствует, что он выступал против Шостаковича. И, к сожалению, и Бенедикт Сарнов об этом написал. Очень мне об этом жалко, потому что уже был «Огонек». Вот как-то не захотели они отказаться от уже своего этого восприятия, от сказанного. И Вы знаете, как интересно? Я стала искать и мучительно искала просто вот многие годы какую-то реакцию Шостаковича на выступление Олеши. Я даже с Ириной Антоновной Шостакович разговаривала, что, может быть, когда-то он ей что-то говорил. Ничего не известно. Вот это общество Шостаковича, вот эти чудесные дамы-музыковеды, которые все знают про Шостаковича, восприняли вот это мое расследование, утверждение, что это была речь в защиту Шостаковича на ура, то есть они со мной абсолютно согласились. Но я искала и боялась, что я уже не найду. И тут мне в день рождения Олеши в этом году к выходу книжки, в день презентации этой книжки Юрий Карлович прислал подарок. Мне звонит утром замечательный композитор Владимир Ильич Рубин, автор оперы «Три толстяка», и который должен был выступать в ЦДЛ на моем вечере, вот на этой моей презентации книги «Эксмо», и говорит, что он себя неважно чувствует и не сможет прийти. Говорит: «Ну, Вы знаете, я готовился к этому выступлению и вспоминал какие-то вещи. Вспомнил, что в 57-м, по-моему, ну, в общем, в конце 50-х годов в день премьеры в ленинграде «Трех толстяков» в Мариинском театре утром в 10 утра в европейскую гостиницу Рубину позвонил Дмитрий Дмитриевич Шостакович и говорит: «Здравствуйте, Владимир Ильич! Это Дмитрий Дмитриевич. Я приехал в Ленинград. Я очень хочу попасть на премьеру. Вы же знаете, как я люблю Юрия Карловича Олешу. Его мир мне близок».
С. БУНТМАН: Вот так.
И. ОЗЕРНАЯ: И мне Рубин написал по моей просьбе, у меня есть этот вот его автограф этих слов. То есть круг замкнулся. Если бы Олеша выступал против Шостаковича, вряд ли его мир был бы близок. Я об этом нигде еще не писала, Сережа. Я говорю об этом впервые здесь.
С. БУНТМАН: Ирина Озерная. А голос Юрия Олеши более подробно, в том числе и фрагменты выступления Юрия Олеши, мы послушаем с вами в ночь с воскресенья на понедельник в программе «Вот так».