"Вторая муза историка" - Ада Сванидзе - Не так - 2004-04-24

24 апреля 2004 года

В прямом эфире "Эхо Москвы" Ада Сванидзе историк.

Эфир ведет Лев Гулько.

Л. ГУЛЬКО: 18 часов 13 минут в Москве. Ада Анатольевна Сванидзе, историк, "Вторая муза историка". Это наша тема. Хочется спросить, кто первая.

А. СВАНИДЗЕ: Хороший вопрос. Первая муза историка это Клио.

Л. ГУЛЬКО: Вы мне сейчас книжку показали.

А. СВАНИДЗЕ: Я издала такую книжку.

Л. ГУЛЬКО: Мы о ней и говорим. Издательство "Наука". А где ее можно приобрести?

А. СВАНИДЗЕ: В магазинах академических.

Л. ГУЛЬКО: Есть магазин на Никольской улице, новый книжный магазин, в продолжение историко-архивного института. Там, наверное, тоже есть.

А. СВАНИДЗЕ: Знаю. Если они продают "Науку", то у них, наверное, есть.

Л. ГУЛЬКО: Продают.

А. СВАНИДЗЕ: Мы уже в эфире?

Л. ГУЛЬКО: Да.

А. СВАНИДЗЕ: Мама дорогая, о чем мы говорим?!

Л. ГУЛЬКО: Мы о книжке вашей говорим.

А. СВАНИДЗЕ: У нас очень серьезный вопрос. Это мы потом с вами наедине поговорим, где ее купить и где ее достать.

Л. ГУЛЬКО: Должны все знать.

А. СВАНИДЗЕ: Понимаете, получается, конечно, может быть, нелогично. Потому что вопрос ведь "что не так". Я должна как-то эту книгу "Вторая муза историка" приблизить к тематике "что не так". И как ни странно, как все всегда связано между собой, она очень хорошо и подошла к теме "что не так". Ведь вы же понимаете, вторая муза историка это чисто условно, потому что там и третья, и четвертая, и пятая, но все их не назовешь "десять муз историка".

Л. ГУЛЬКО: Их десять?

А. СВАНИДЗЕ: Много муз у творческого историка.

Л. ГУЛЬКО: Разные историки, просто.

А. СВАНИДЗЕ: Клио это естественно. Эрато муза лирической поэзии. Но были историки, которые рисовали, делали карикатуры, собирали древности. Не на каждого из всего этого есть муза. Вторая муза историка, обычно у каждого историка была хотя бы еще одна муза. У такого гения как Косминский было две, кроме Клио, потому что он рисовал еще великолепно, он сделал потрясающие совершенно иллюстрации к "Острову пингвинов" настоящие, великолепные совершенно, профессиональные. И он прекрасно делал карикатуры. К тому же прекрасно сочинял стихи, как на русском, так и на латинском языке. Это прошедший этап нашей истории. Теперь таких Косминских уже нет.

Л. ГУЛЬКО: Будем надеяться, что появится.

А. СВАНИДЗЕ: Надежда юношей питает, отраду старцам подает. Так вот, восприятие историка всегда было таким. Ведь Пушкин, который, как известно, был прекрасным историком России, он писал и художественно, и исторически на разные темы, о Пугачеве, например. Он написал "Капитанскую дочку" и историю Пугачевского бунта. И так собирался написать и о Петре I. Он писал, что "историк строгий гонит вас". Вот Эрато, он извинялся перед ней, "историк строгий гонит вас", дорогая муза. Потому что историк строгий, основываясь на документах, на источниках, и строго выстраивая свою логику, он должен обязательно написать, как было по правде.

Л. ГУЛЬКО: Некий исторический цинизм.

А. СВАНИДЗЕ: Да. И конечно, есть книги научно-популярные, есть еще исторические романы. И в большинстве случаев на вопрос, кто мы, и наше представление о нас создается на основании этих исторических романов и научно-популярных книг.

Л. ГУЛЬКО: А вот Библия это что с этой точки зрения?

А. СВАНИДЗЕ: С точки зрения исторической достоверности?

Л. ГУЛЬКО: Да. Там какой музы больше?

А. СВАНИДЗЕ: Библия это очень сложный конгломерат исторически оправданных и доказанных описаний истории, мифов, лирических стихов изумительных, любовных, типа "Соломоновых притчей".

Л. ГУЛЬКО: Песня о Саломее.

А. СВАНИДЗЕ: Да. И целого ряда тому подобных. Вы говорите о Ветхом Завете, я поняла так. Потому что Новый Завет, Евангелие это уже другая песня совсем. Так что, это очень сложное создание. Но она боговдохновенная. Но она изумительно интересна для тех, кто имеет терпение ее читать, она изумительно интересна. Целый ряд изысканий, которые проводили археологи на протяжении десятков последних лет в Сирии, Палестине, Ливане, в прилегающих землях, оправдали очень многие исторические рассказы Ветхого Завета, о движении племен, о захвате, например, Египтом, о египетском пленении. О том, как вернулись евреи через пустыню, где их вел Моисей 30 лет. О том, как другие захваты были. Абсолютно оправданы исторически разрушение первого храма, второго храма, рассеяние еврейского народа и так далее. Это все абсолютно доказано, что это все правда, что так и было, это найдено все.

Л. ГУЛЬКО: В этом нет никакого сомнения, конечно.

А. СВАНИДЗЕ: Там очень много исторической правды. Но для этого надо, чтобы серьезные историки за это принялись, археологи, прежде всего, и историки, и сопоставили это все. Но что не так здесь? Пушкин прав, когда говорит о том, что "строгий историк гонит", метафористичность художественного мышления и восприятия действительности. Но что здесь не так? Не так здесь вот что. Историки скучные люди, как правило. Еще в прежние времена, в 19 веке, раньше, историк писал занимательно, настолько, что дамы светские могли читать Карамзина и ходить на лекции Грановского. Грановский, правда, сам не писал, сохранились только конспекты его учеников. Но это неважно. Все равно видно, как интересно все это было. В наш 20 век, особенно в тоталитарный период его, который занимает большую часть 20 века в нашей России, историки писали очень скучно. Потому что они не имели права выйти за пределы той политизированности, которой они были окружены, той идеологизированности, того советского марксизма, в рамках которого они должны были выбирать и тему, и решения этой темы, они должны были только подтверждать то, что было сказано гениями, так действительно было. А если что-то отходило, то в каких-то мелких деталях, которые только подтверждают крупное целое. Поэтому, конечно, наша литература серьезная была очень неинтересная. И даже целая наука, которая у нас справедливо совершенно выделилась, Нечкина, академик, ее возглавляла, это история исторической науки. Годами выходили тома, где рассказывалось, как складывалась историческая наука в России, в советское время и в досоветское время. Там были портреты историков наших выдающихся. И под руководством академика Севостьянова вышли два тома, сейчас выйдут еще два тома портретов историков разных специальностей. Там иногда говорится о характере человека, например, у него был тяжелый характер, у Тихомирова, или "нелегкий", или сложный, как сейчас принято говорить. Вместо того, чтобы сказать "мерзавец", говорят "человек со сложным характером". И когда это все появляется, то единственное, чего там нет, это нет души этих людей. Немножко о характере, немножко о взаимоотношениях с коллегами, немножко о взаимоотношениях с властью, не всегда кончавшихся хорошо для данного субъекта. Но там не было души этого человека, не было восприятия мира эмоционального, которое возможно только через искусство, и которое безусловно есть способ познания мира. Потому что искусство это один из способов познания мира. А эмоциональное восприятие мира возможно только через искусство. И для многих историков занятие художественными вещами это была отдушина. А что такое отдушина, это то, что идет от души. То, что от мозгов отдавали они государству, а то, что шло от души, прятали в стол, потому что считалось неприличным для серьезного ученого, претендующего на то, что он серьезный ученый, еще и стишки пописывать. Для капустника это только, конечно, хорошо. А в принципе писать хорошие, серьезные, настоящие стихи с претензиями на то, что уже ремесленная стадия пройдена и уже начинается настоящее поэтическое творчество это было неприлично. И когда я начала этой работой заниматься, потом скажу, почему, я занималась ею сверх всяких трудов академических, достаточно для меня больших и обременительных. Я это делала для себя. Это было хобби. И когда я начала этим заниматься, занималась 3.5 года, я не думала, что это будет глыба, которая погребет меня под собой, и что это будет такое наслаждение, которое я буду получать от этой работы.

Л. ГУЛЬКО: Тоже отдушина.

А. СВАНИДЗЕ: Это была отдушина, потому что я сама с 15 лет всегда писала стихи. А публиковать я их решилась только приближаясь к 60, только когда дело пошло к перестройке, и то я была не первая здесь. Передо мной еще двое историков решились на такое дело. И только после этого решилась я.

Л. ГУЛЬКО: А как же преподавать можно в такой ситуации?

А. СВАНИДЗЕ: Преподавать можно легче. Я преподаю всегда очень эмоционально. И за это я расплачиваюсь очень тяжело. Потому что они, когда слышат эмоциональную речь, не нудную, эмоциональную, разукрашенную всякими историческими анекдотами, описанием личности, характера, их косых глаз, и так далее, они думают, что так все простенько и ясненько, а потом приходишь на экзамен, они ничего ответить не могут, потому что ничего не записывали, они думали, что все так хорошо рассказываемое это просто.

Л. ГУЛЬКО: То есть, надо уметь записать еще?

А. СВАНИДЗЕ: Надо понимать, что это надо записать. Поэтому я их всегда предупреждала, ребята, вы записывайте. Рот разинув все равно слушают. А потом на экзамене я в кошмарном состоянии. Так вот, понимаете, я вдруг подумала. Если я так поздно начала стихи свои издавать, то вокруг меня наверняка немало людей, которые в таком же положении. И вот меня привезли в архив Академии наук. Изумительно меня там встретили и принесли мне дела личные Нечкиной, Тихомирова, Косминского. Я натыкаюсь у Тихомирова на изумительные совершенно, прекрасные рисунки и латинские стихи. А у Тихомирова на русские стихи, написанные от руки, патриотические стихи, собственные переводы из Гете, Гейне, из кого хотите, в основном, на исторические темы. Какие-то пятые экземпляры машинописи, которые и разобрать-то невозможно, перечеркнутые, подчеркнутые, снова подписанные, в жутком виде. А Нечкина гимназическим почерком написала больше 500 стихов. Она начала писать стихи в 6 лет. Потом бросила. В отрочестве она снова начала, в юности, в 19, она продолжила это. Любовные стихи, в основном, подражание, конечно, Серебряному веку. И потом, когда она переехала в Москву и стала ученицей Герье, ей стало стыдно, что она пишет стихи в духе того времени, и она бросила это дело. И к ее тетрадкам в ее архиве приложена записка, на которой написано, что она в 6 лет начала писать стихи. И что никогда не публиковалась толком, и только надеется, что когда-нибудь они будут опубликованы. И одна из ее тетрадей была сшита. Я взяла эту тетрадь, добавила к ней кое-что, что мне понравилось, получше из остальных стихов, и опубликовала. Думаю, если есть тот свет, и видишь ты, Милица Васильевна, я ее знала хорошо, и видишь из того света, что вышли ваши стихи, а она была человек неплохой, она помогла выжить и найти свое место в жизни Натану Эйдельману, который сыграл огромную роль в истории культуры нашей страны, преждевременно, к сожалению, умер, не дожив до 60 лет. Она ему помогла, потому что его никуда не принимали на работу. И она его взяла в аспирантуру. Она была молодец тетка. Я очень рада, что смогла ее стихи опубликовать. А потом пошло-поехало. Мне очень помогали многие люди. Вот из Сыктывкара я получаю письмо от профессора Золотарева, который всю жизнь занимался и публиковал оставшиеся неопубликованными, а их большинство, труды Кареева, который поскольку был кадет, так никто его и не публиковал при советской власти. А у него остались гениальные совершенно 6-томные работы по историографии, например, Французской революции. И Золотарев этим занимался. Я вдруг получаю от него письмо, вы не хотели бы Кареева. Да, хотела бы. Он едет в Ленинград специально, где архив Кареева, берет оттуда его стихи, берет копии, переписывает от руки, и мне это присылает. Или из города Казани мне присылает человек стихи, профессор, человека, который был туда заслан, в Казань, из столиц, по причине того, что он здесь не годился. Там он пригодился. Там он умер. Стихи остались, они мне были присланы. Я их опубликовала. И потом мне стали приносить книжки иногда, где были опубликованы 3-4 стихотворения этого человека. Я звоню в семью, осталась вдова, дети. Что осталось от него, дайте мне ради бога. Юра Виноградов был такой археолог, замечательный античник и археолог, умер очень рано, в 50 с небольшим лет. Он писал свои стихи таким образом. Он сидит на камне на полуострове Крым. И там кто-то копает, выкапывает куски кувшинов, еще что-то. Как выкопали, он записывает, вот выкопали кусок кувшина, потом дальше идет стихотворение. Время свободное оставалось, он писал стихи, хорошие, прекрасные.

Л. ГУЛЬКО: Давайте прервемся. Я бы, конечно, отменил новости.

А. СВАНИДЗЕ: Нельзя. Кто мы без новостей.

НОВОСТИ

Л. ГУЛЬКО: Мы продолжаем беседу.

А. СВАНИДЗЕ: Продолжая дальше собирать все это, очень мне помогал здесь Аполлон Борисович Давидсон, который является не только крупнейшим африканистом-историком у нас, но он автор двух совершенно прекрасных книг о Гумилеве. И понимая таким образом очень хорошо и глубоко еще и поэзию, он где-то разыскивал для меня какие-то книжонки, благодаря которым я могла находить выход на этих людей, которые писали стихи. И так у меня собралось 42 человека, в этой книжке, в ней 50 листов. Я поняла тогда, почему Макс Волошин писал, "весь трепет жизни всех веков хранится он в тебе", говорил он об историке. И это только такой историк, который может душой может весь этот "трепет жизни всех веков" понять.

Л. ГУЛЬКО: Если можно, я сразу вопрос о Гумилеве задам. Тут есть два вопроса. Во-первых, от Игоря Игорева: "Советские историки не писали скучно, пример тому Лев Гумилев".

А. СВАНИДЗЕ: Он не был историком никогда.

Л. ГУЛЬКО: "Почему никогда не заходит о нем речь в ваших программах?" Не успели просто, насколько я знаю.

А. СВАНИДЗЕ: Конечно. Но если хотите, пожалуйста, я могу порекомендовать людей, которые знают очень хорошо историю Гумилева, тот же Давидсон, который писал о нем книги, он вам о нем может рассказать прекрасно, но Гумилев не был историком.

Л. ГУЛЬКО: Поэтому его стихи не опубликованы?

А. СВАНИДЗЕ: Его стихи публиковались не раз.

Л. ГУЛЬКО: У вас.

А. СВАНИДЗЕ: У меня только историки.

Л. ГУЛЬКО: Просто еще один вопрос: "Опубликованы ли в сборнике стихи великого историка", опять историк, но другой человек уже подписался, Александр Владимирович. Почему считают Льва Гумилева историком?

А. СВАНИДЗЕ: Не знаю, это у него нужно спросить.

Л. ГУЛЬКО: Тогда давайте продолжим.

А. СВАНИДЗЕ: Когда я нашла стихи Нечкиной, то тут у меня начался кураж, и тут я написала для себя такую зарифмованную задачу, "коль в ремесле бывало тесно, и сердцу не хватало места, ты для себя стихи писал, но верь, и все придет когда-то, не ясны обстоятельства и даты, но не напрасно ты мечтал, никто надежд не отменял". И когда я нашла стихи Нечкиной, я написала для себя эту штуку, и по ней стала собирать все это. Находила очень старых людей, которые сейчас в 92 года, в 97, 85, 87 лет еще пишут стихи, не только их писали, они их пишут до сих пор, и хорошо пишут. И здесь есть замечательные стихотворения. Причем на исторические, есть не на исторические, есть разные темы, и очень разные люди здесь. Потому что здесь собран весь 20 век. Кареев-то родился в 1850-м, а кончается людьми, которые родились в конце 60-х-начале 70-х гг. И сейчас они уже, сейчас другое время, пишут стихи свободно, некоторые издаются, очень много переводов, и переводы издают. И эти люди все есть, в этой книжке, это весь 20 век. Поэтому я нашла возможным, здесь их фото все. И подзаголовок такой, "неизученные страницы русской культуры ХХ столетия". Потому что это часть нашей русской культуры ХХ столетия. Это люди, которые писали стихи, рисовали, здесь есть рассказы, карикатуры, здесь есть дружеские шаржи, которые я не могу, естественно, изобразить сейчас. И сейчас, когда эта книга вышла, появилась масса людей, которые говорят, я тоже писал стихи. И они хотят, чтобы их тоже опубликовали, вставили. Книга как построена. Идут люди по датам, кто раньше родился, тот первым здесь идет. И так от старых к молодым. И перед каждой подборкой идет справка об этом человеке. Где он родился, сколько лет прожил, или живет еще, дай ему бог здоровья, и что он сделал в истории. Почему я это делала. Во-первых, многие имена забыты. А мне хотелось бы, чтобы они остались и как имена. И тот же Зубакин, и та же Блох, и многие другие. И кроме того, мне хотелось, чтобы читатель книги увидел, что писали стихи не какие-то люди посторонние истории, которые получили историческое образование, потом сидели дворниками где-нибудь, потому что им хотелось больше писать стихи, и они писали стихи. А это все люди, которые преуспели в истории. Они все в истории имеют интересные труды, заслужившие высокие оценки, они и в этой области талантливы. И вместе с тем у них есть еще отдушина. Это для меня было очень важно. Эти справки, которые идут перед каждым, очень тяжело мне достались, потому что не о каждом же известно. Очень трудно. И в интернете мне помогали искать друзья, и все мне очень помогали. И введение соответствующее, которое показывает, как это делалось. Конечно, я никого не редактировала. Если мне что-то не нравилось в стихах живых людей, я с ними согласовывала этот вопрос. Если этих людей уже не было, и явно вылезало все за строку, или совершенно неподходящее слово, я исправляла, но внизу обязательно делала примечание, что у автора так-то, но видимо он имел в виду то-то, потому что когда человека нет, я уже не имею никакого права. Люди очень разные. И академики, ныне живущие, слава тебе господи, которые много пишут и делают интересного. Такие как Юрий Александрович Поляков, как Геннадий Григорьевич Литаврин, специалист по истории Византии, как Бестужев-Лада, как Примаков, например, у которого очень приятные стихи, они вошли в этот сборник тоже. Он тоже историк, он же кончал восточный факультет. Здесь люди очень разных судеб. Здесь Бухарин Николай Иванович. В те несколько месяцев, которые он сидел в тюрьме перед казнью, он очень много всего написал. И политэкономические вещи. Он начал роман от третьего лица о своей жизни, о своей молодости, он его не кончил. И он писал стихи в это же время. И мне эти стихи дала, его тетради, которые вышли, 300 экземпляров был тираж, о них никто не знал, дала его дочь Светлана Николаевна, которая, к сожалению, полгода не дожила до выхода этой книги, которой она очень ждала. Она дала мне эти стихи, и я рискнула их переписать с печатного материала. Потому что кто знает, эти 300 экз. разошлись по знакомым, и кто знает эти стихи. Я выбирала, конечно, у всех лучшие стихи, на мой взгляд, самое хорошее, что представит человека в наилучшем виде. И точно так же она мне дала в каком-то провинциальном журнальчике, в каком-то совершенно неизвестном никому, карикатуры великолепные совершенно Бухарина, которые он делал, будучи членом еще Политбюро. Он делал карикатуры на Ленина, на Сталина, на всех, и на себя в том числе. И она дала мне журнальчик, и мы оттуда срисовали еще карикатуры Бухарина. Вот такой человек, как Бухарин, который такую судьбу перенес, такой человек, как Блох Раиса, которая уехала на теплоходах этой интеллигенции в 1922, и на поездах, она погибла во время гитлеровской оккупации Франции. Или такой человек, как Зубакин, который в 1937 году был в конце концов расстрелян. И как несколько моих авторов, которые отсидели и выжили, слава тебе господи, и писали стихи прекрасные, в том числе и Зубакин, который писал изумительные стихи, полные любования жизнью, уже будучи в ссылке и где угодно. И такие там были люди. И такие как Лев Пушкарев, культуролог известнейший, историк русской культуры, замечательный совершенно и человек, и знаток, и поэт очень хороший, который написал в подражание Алексею Константиновичу Толстому, написал историю нашего института истории, этим же ритмом, в этом же стиле, это читать невозможно без хохота. Люди, конечно, должны знать, в чем тут дело. У нас осталось с вами совсем немного времени.

Л. ГУЛЬКО: У нас осталось минут 10.

А. СВАНИДЗЕ: Я буду открывать, где откроется и прочитаю несколько стихов из сборника, чтобы люди представили себе уровень того, кто писал, что писали, и как писали, и о чем писали. Вот стихи Панышевой, 1912 года рождения, которая успела побывать и в тюрьме, в поселении. Но она в свои 92 года удивительно бодрый человек, по сей день пишет чудесные стихи. У нее есть стихотворение "Колымчанки", которое всегда читается, когда собираются наши люди у камня памяти на бывшей площади Дзержинского. Потому что другого такого стихотворения нет. Оно написано ею в 1998 году.

Я не была на Колыме в далеких копях,

Не знаю, что такое Магадан.

А мне все чудятся заснеженные сопки

И наплывающий с Охотского туман.

И серая колышется колонна,

И слышу вздохи, собачий лай.

Застынь душа, то женщин обреченных

Ведут на каторгу в забытый богом край.

Идут колонны, матери и жены.

И девочки, не знавшие любви.

Взгляни, как лица, горем обожжены,

Как взор отчаянием убит.

Как страшно, тяжело и грубо

Над ними сжался смертный круг,

Как до крови они кусали губы,

Чтоб не разрыдаться вдруг.

Как в муках безысходной боли

Они прошли путем глухим.

За скорбь, за мужество, за волю

Я больше таких жутких стихов, конечно, читать не буду. Но я считала своим долгом прочитать это стихотворение "Колмычанки", потому что оно единственное в своем роде. Сейчас я вам прочитаю стихотворение Немировского, которому 87 лет, и который пишет по сей день. Он историк-античник. У него масса книг, у него книг вышло 3 миллиона! Вот его стихи о

Дон Кихоте.

О Дон Кихот, тебя им не понять,

Им странны и смешны свои твои усилия,

Лишь ты один копье сумел поднять

На деспота-чудовищные крылья.

Молва тебя безумцем назовет

За то, что ты всех чище и честнее,

За то, что ты, о рыцарь Дон Кихот,

И в скотнице увидел Дульсинею.

За то, что ты отправился в поход

На ложь и зло, что нами переносится.

Великий неудачник Дон Кихот,

Возьми меня в свои оруженосцы.

Замечательное стихотворение, правда. У Немировского очень много великолепной лирики. Я просто не имею возможности сейчас все это читать. Нужно купить эту книжку и читать ее все подряд. Я вам хочу прочитать стихотворение академика Полякова Юрия Александровича, очень серьезного историка, который за последние годы опубликовал совершенно великолепные материалы, касающиеся очень многого в нашей истории.

Ты часто здесь одна сидела,

Склонившись в думах над ручьем,

И как Аленушка глядела

В зеркально чистый водоем.

Ты далеко сейчас от дома,

Но я хожу сюда порой,

Как будто струи водоема

Мне сохранили образ твой.

Это пишет очень серьезный историк.

Л. ГУЛЬКО: Это два разных человека, или один человек?

А. СВАНИДЗЕ: Это один человек.

Л. ГУЛЬКО: Как уживаются в одном человеке и то, и другое?

А. СВАНИДЗЕ: Потому что это отдушина. Так уживаются. Если мы этого не знаем, о этих людях, о историках, мы не знаем ничего. Мы читаем их гранитные строки, и мы не понимаем, что перед нами не автор гранитных строк, а перед нами живая душа, болеющая за все, любящая, страдающая. Поэтому нужны такие книжки, они обязательно нужны для того, чтобы понять всю многогранность и глубину человеческой натуры. Вот у нас была такая Люба Лихачева, она была библиотекарь, библиограф, она была переводчик, она знала очень много славянских языков. И она писала великолепные стихи, у нее был верлибр. Она предпочитала всегда стихи без рифмы. Я хочу прочитать вам одно ее стихотворение, "Лесная дорога".

Бесшумным огнем полыхают березы,

Бесшумно, неспешно мерцают листья.

Бесшумно шагает лесная дорога,

А в кобальтовой дали меркнут, свернувшись,

Голубые рассветы и синий мрак грядущих гроз.

На эту дорогу единожды можно вступить.

Вот такое у нее стихотворение. Теперь, когда у нас осталось немножко времени, я вам прочитаю стихотворение первой женщины из нашей среды, которая решилась печатать свои стихи. Это Комолова Нелли Павловна, которая взяла себе псевдоним Лопухина. Она историк, великолепный итальянист.

Мне помнится, в смятении юных дней

Две музы спорили, ко мне слетая,

Одна со свитком, с дудочкой другая,

И каждая звала стезей своею

Я Клио выбрала, и ей дала обет.

Но вновь к себе звала тебя, Эрато,

К фантазии, к мечте ее крылатой

Меня всегда манило с юных лет.

И лишь порой, о ревности забыв,

Со мною обе музы шли, согласны.

И сны иных времен мне были ясны,

И неподвластен был стихов порыв.

Чем интересно это стихотворение? Она здесь показывает раздвоенность, когда обе музы к ней приходят, и обе хотят, чтобы она шла с ними.

Л. ГУЛЬКО: Похоже на картины голландских художников.

А. СВАНИДЗЕ: Совершенно верно. Что-то есть в этом. Я хочу вам прочитать молодого Андрея Щеглова, переводчика и поэта, чтобы познакомить вас и слушателей с его творчеством. Он перевел Карин Бойе, шведскую поэтессу, замечательную совершенно, первой половины 20 века. "Воительница".

И меч мне приснился ночью,

И Сеча приснилась ночью,

И снилось мне, бьемся плечом к плечу

С тобой мы бесстрашно ночью.

Блеснул клинок в твоей руке,

И тролль упал к твоим ногам,

И наш отряд сомкнул ряды,

И песнь запел в лицо врагам.

И кровь мне приснилась ночью,

И смерть мне приснилось ночью.

И снилось мне, пала я рядом с тобой,

Смертельно ранена, ночью,

Ты не заметил смерть мою,

Ты шел, сомкнув уста,

Путь проложив мечом в бою,

Не выронив щита.

И снился мне огонь ночью,

И снились мне розы ночью,

И снилась мне смерть прекрасна моя,

Вот что мне снилось ночью.

Это все разные стихи, видите, какие они совершенно разные. А теперь я вам почитаю еще такие стихи. "Птенцы"

Не ищите птенцов в прошлогоднем гнезде,

Они выросли и улетели.

Уже кто-то из них на далекой звезде,

А другой растворился в капели.

Капли быстро сливаются в ручей,

Заглушает он звук материнских речей.

И не сыщешь птенцов в прошлогоднем гнезде,

Разве только следы на далекой звезде.

Я прочитаю вам еще парочку стихов такого же рода. "Иконы".

То не Господь, что на иконе

Сидит как бы на горном троне

И гордо в облаках парит.

То не Господь, чей светлый лик

Мне смотрит в душу строгим взором,

И милосердно, и скорым.

И не Господь тот бледный прах

С полузакрытыми глазами,

Крестом разъятыми руками,

Кровавой пеной на губах,

То человек.

В его сомненьях, любви, страданиях, моленьях,

В борьбе за золото венца и темным ужасом конца.

У меня еще есть время?

Л. ГУЛЬКО: Где-то минуточка.

А. СВАНИДЗЕ: Нам былое нельзя воротить, и печалиться не о чем.

Все, что было, прошло, но навеки осталось моим,

И есть прелесть своя, когда ляжет роса летним вечером,

И густеющий воздух заструится, затает, как дым.

Ах ты юность моя, в золотые колосья веселые

От томления дня забивался цветок голубой.

Я сплетала венок, и на косы тяжелые василек

И ромашка ложились короной тугой.

Что ж, былого нельзя воротить и печалиться незачем.

Что случилось когда-то, осталось на месте своем.

Но по-прежнему жду, что запахнет трава поздним вечером,

И над бархатным лесом ночь откликнется мне соловьем.

И последнее.

Вселенная, безбрежная, немая,

Ни звука и ни отклика, молчанье пустоты.

И мы одни, пространство рассекая,

Несемся в никуда, не ведая, где мы,

Песчинка мирозданья голубая

В отчаяньи от звездной немоты.

А если где-то там, немыслимо далекий,

Укутанный туманами паров,

Кружится мир другой, такой же одинокий,

И жаждет наших голосов услышать отклик

И глубоко скорбит от одиночества миров.

Но может быть и так, что голоса звучат все время,

Непрерывно, неустанно, перекликаются,

И молят, и кричат, пронизывают темень мирозданья,

Но звездных нот нам не понятен лад,

И мы не слышим их признанья.

Вот так и люди, как миры,

Несутся каждый по своей орбите,

И голоса призывного не слышат,

И сами одиночества полны.

Л. ГУЛЬКО: Спасибо вам.

А. СВАНИДЗЕ: Это были мои стихи.

Л. ГУЛЬКО: Скажу вам сразу, что магазины издательства "Наука" находятся по адресу Большой Черкасский переулок. Спасибо Клавдии Петровне, которая прислала нам, на Мичуринском проспекте, и на улице Вавилова, у вас есть возможность.

А. СВАНИДЗЕ: Это угол Вавилова и Дмитрия Ульянова.

Л. ГУЛЬКО: Спасибо, а мы от истории далеко не уходим.

А. СВАНИДЗЕ: Мы еще к ней вернемся.