Мода на Лермонтова и Достоевского или как сделать популярным литературный музей - Дмитрий Бак - Музейные палаты - 2013-04-06

К. БАСИЛАШВИЛИ: Добрый день. У микрофона Ксения Басилашвили и передача «Музейные палаты». Я приветствую нашего гостя в студии, это Дмитрий Бак – директор Государственного литературного музея, заведующий кафедрой новейшей русской литературы РГГУ. Здравствуйте, Дмитрий.

Д. БАК: Добрый день.

К. БАСИЛАШВИЛИ: А два месяца назад еще проректор РГГУ. Теперь вы оставили эту должность.

Д. БАК: Да.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Ради того, чтобы возглавить огромное хозяйство под названием Гослитмузей.

Д. БАК: Совершенно правильно.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Если перечислять всё, что входит в Государственный литературный музей, пальцев рук не хватит.

Д. БАК: Полпередачи на это уйдет. Действительно, это очень большое количество зданий, замечательных мест в Москве, каждое из которых достойно отдельного рассказа. Это и музеи, и фондохранилища. Я их могу перечислить.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Давайте перечислим, чтобы наши слушатели понимали масштаб, над которым придется работать. Мы сегодня будем говорить о перезагрузке, об изменениях, которые будут в ближайшее время происходит в литературном музее в Москве и Подмосковье.

Д. БАК: Я очень надеюсь, что это произойдет. В России очень много литературных музеев, но чаще всего это музеи, которые посвящены одному писателю или нескольким писателям, близким друг другу по времени. Есть только один музей я бы сказал русской литературы, он недаром так называется – Государственный литературный музей, потому что в фондах нашего музея находятся предметы, экспонаты, которые относятся буквально ко всем эпохам русской литературы. У нас есть несколько изданий книг Ивана Федорова, т.е. первые книги, которые в России были опубликованы типографским способом, и вплоть до самых последних десятилетий.

Если говорить о музейных учреждениях, то это музей Чехова на Садовом кольце, знаменитый дом-комод на Садово-Кудринской, это музей Лермонтова на Молчановке, мемориальный дом, в котором несколько лет проживал Михаил Юрьевич со своей бабушкой, это Музей серебряного века, который располагается в доме, в котором жил Валерий Яковлевич Брюсов, один из главных, как мы бы сейчас сказали, культуртрегеров, или кураторов, развития литературы в серебряном веке, это дом Герцена здесь в арбатских переулках, недалеко от «Эха Москвы», это дом семьи Аксаковых, тоже здесь же, в Сивцевом Вражке. Это, конечно, три подмосковные усадьбы: дом Бориса Пастернака, музей Чуковского и музей Пришвина.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Плюс фонды.

Д. БАК: Плюс фонды, которые состоят из библиотеки… Например, на Рождественском бульваре есть здание, в котором хранится библиотека Демьяна Бедного. Это удивительное по ценности собрание книг самых разных столетий. Но я еще не сказал о музее Льва Николаевича Толстого в Спиридоновке, рядом со знаменитым домом Рябушинского, домом Горького.

К. БАСИЛАШВИЛИ: И выставочные площадки в Трубниковском переулке.

Д. БАК: Трубниковский переулок – это дом Остроухова, сам по себе имеющий мемориальное значение, это наш научный экспозиционный отдел. Еще один такой же отдел располагается на проспекте Мира, как раз в доме Брюсова. Есть еще мемориальная квартира Анатолия Васильевича Луначарского, где расположены замечательные по составу и объему рукописные фонды, рукописный архив.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Такое богатство. Не страшно становится?

Д. БАК: Страшно.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Зачем держать всё это под одной крышей? Я имею в виду под маркой Государственного литературного музея. Ведь гораздо легче управлять каждым музеем в отдельности. Музей Чехова сам по себе, музей Пришвина сам по себе. Это не рудименты советского управления?

Д. БАК: Не думаю. Здесь очень важен эффект синергии, эффект взаимодействия. Потому что мы можем инвестировать и символический капитал, и не символический капитал в одну точку и сразу развить целую линейку интерпретаций развития истории русской литературы, одним ударом, одним движением, одним жестом. Этой возможности нет у других музеев. Есть крупные музейные объединения, например, Государственный музей Пушкина, у них тоже есть и другие подразделения, которые посвящены не только Александру Сергеевичу Пушкину. Например, Василию Львовичу, его известному дядюшке.

Не один музей не может, как наш, осуществлять какие-то масштабные, согласованные проекты. Кроме того, есть история, историческая «грибница», из которой всё это растет. Ну да, она советская, наверное, вы правы, она советская, но я бы не сказал, что только в дурном смысле. Это такое утопическое движение, такой порыв в космос, который сопутствовал русской культуре на рубеже веков в самых разных сферах, не только в музейной. Этот музей придумал Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Это какая-то грандиозная, утопическая немного идея.

Д. БАК: Опять же очень важно понять контекст. Вот как был основан Пушкинский дом, замечательный Институт русской литературы Академии наук? В самом начале 20 века вдруг стало понятно, что прошлый век – это уже прошлый век, 19 век стал прошлым. В 5-м году, когда был основан Пушкинский дом, прошло сколько лет со дня смерти Достоевского? 24. Отсчитайте от 13-го года 24 – и вы получите то, что было вчера: Тургенев, Достоевский, Гончаров, Островский, Лесков, это на тот момент литераторы почти современные, которые только-только ушли от нас. И вдруг появился мощный импульс музеефикации. Это всё надо было собрать, сохранить, установить должный контроль, описать. А до этого всего этого не было. В 19-м веке, мы знаем, только Анненков, а потом Бартенев вдруг поняли, что рукописи Пушкина – это сокровище.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Это уникальное было – стремление новой интеллигенции, советской интеллигенции музеефицировать.

Д. БАК: Досоветской.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Да, досоветской, но я имею в виду уже Бонч-Бруевича. Музеефицировать то, что они видели таким багажом новой власти, что можно взять с собой в будущее. Это было уникальное явление? В других странах так же относились тогда к своему прошлому? Такой же шел шквал открытий литературных музеев?

Д. БАК: Мне трудно сказать, был ли шквал. Но всегда, когда меняется век, это очень важно. Сейчас ведь то же самое происходит. Я думаю, мы далее об этом поговорим. Это одно из направлений развития литературного музея. Сейчас ведь тоже стало понятно, что 20 век – это прошлый век.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Мы в начале разговора с вами перечисляли немалое количество тех филиалов, объектов, которые входят в понятие Гослитмузей, и вы сказали, что вам все-таки страшно. Вы два месяца на этом посту.

Д. БАК: Даже и двух месяцев нет. Невозможно не испытывать страха ответственности. Потому что есть ведь музейные объекты, которые были сохранены в очень лихие десятилетия, в очень неприятных условиях. И вот были такие десятки и сотни героических людей, которые всё это сохранили. Конечно, страх – это метафора. Если бы боялся, я бы не шел работать в музей. Но ответственность очень велика.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Ответственность перед этими людьми? Вы имеете в виду какие-то грядущие увольнения?

Д. БАК: Нет, что вы. Это совсем не то. Ответственность перед культурой. Эти объекты, они, несмотря на то, что мы сейчас утратили остроту различения между оригиналом и копией в эпоху Интернета, в эпоху бесконечных презентаций. Но ведь есть вещи абсолютно уникальные. Потому что в фонды музея входят не только рукописи, не только книги. Это и фонд негативов, дагерротипов, фонд аудиозаписей, где есть записи, от перечисления которых просто кругом идет голова.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Этим фондам что-то угрожало, угрожает?

Д. БАК: Нет.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Когда вам делали предложение возглавить музей, говорил ли министр культуры Владимир Мединский о своих планах, о своем видении развития этого музея?

Д. БАК: Мы беседовали с Владимиром Ростиславовичем. Я должен сказать, что мы совпали на много процентов. Это меня очень приободрило и убедило в правильности моего решения, хотя, конечно, я уже шел на эту встречу с внутренним согласием, иначе не стоило бы и пробовать. Но главное, что нужно сделать, - осуществить ребрендинг русской литературы. Сколько бы мы ни заклинали, что русская культура литературоцентрична, что литература в России – это главное, что у нас есть, кроме нефти, и так далее, ведь это всё уходит. И на самом деле мне это очень хорошо видно, потому что я почти 30 лет работаю со студентами – через полтора года будет 30 лет, – и я вижу, как отодвигается в прошлое классика. Тот же процесс, который мы выше с вами затронули: прошлое становится позапрошлым, позапрошлое еще более далеким. 19 век стал 16-м.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Т.е. Пушкин даже не Тредиаковский, а какое-то ранее барокко.

Д. БАК: Примерно Тредиаковский все-таки. Или Кантемир. У меня есть любимые стихи Кантемира.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Это действительно так? Эти тексты не актуальны больше. Даже не Пушкин. Я имею в виду для молодых людей.

Д. БАК: Да. Я бы хотел быть тут правильно понятым. Не раз я в последнее время об этом говорю. Но это не значит, что классику надо двигать с пьедестала. Это такой национальный фонд, без всяких метафор и ложного патриотического фонда. Это фонд текстов, на которых стоит российская национальная культура, только ее надо иначе объяснять. Должен быть более квалифицированный интерпретатор. Потому что перед ребенком незнакомые ситуации, незнакомое государство с сословной структурой, если говорить о пушкинской эпохе, незнакомый язык. Я привожу часто пример: «Нет, легче посох и сума». Студенты – не школьники, а студенты – не смогли считать эту строку.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Не понятно.

Д. БАК: А уж «дольной лозы прозябанье»… Я всегда знаю, что у меня уходит 7 минут на то, чтобы объяснить, что это значит. Правда, это все-таки церковнославянский язык, а не русский. «И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье». Я ставлю вопрос – про что это? Никто не может сказать просто про что. А сказать про что?

К. БАСИЛАШВИЛИ: Скажите, да.

Д. БАК: Это про то, как человек одновременно обрел такую чувствительность, что он слышит, как в эфире летят ангелы. Прозябание – это прорастание. Т.е. он слышит, как растет травка. Я эту фразу очень долго разбираю. И только так ты понимаешь, что Пушкин остается Пушкиным. Но его надо иначе объяснять. И всё, что касается Гослитмузея, конечно, сводится к возвращению русской литературы в центр культурных обсуждений, дискуссий. Потому что литература явно уступает визуальным искусствам.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Вы имеете в виду в моменте представления, как ее представить.

Д. БАК: Не только. Это тоже, но даже и в таком массовом сознании. Литература – это нечто эфемерное, это что-то такое, что прочитывается и выбрасывается здесь же.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Разве? А идея? Узнать, кто такой Раскольников, - и переворачивается мир в 15-16 лет.

Д. БАК: Если преподавать так, как преподавали в мое время в школе, то просто можно отвратить навсегда от Раскольникова, если считать, что это роман о том, как человек убил и раскаялся. Он не раскаивается. Я всегда спрашиваю у тех, кто прочел роман.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Тогда не понимаю, зачем вообще нужен музей, если на самом деле необходим прежде всего разговор о литературе.

Д. БАК: Правильно. Коммуникация – я бы тут употребил иностранное слово. Потому что у музея есть две функции. Первая – консервативная: сберечь, описать и сохранить для гипотетических, будущих поколений. И без этого музея нет. Если про это забыть, если забыть, что течет крыша, что некому должным образом устроить реестр и описать музейные предметы, что через 5 лет будет не понятно, куда девались тысяч пять из них, то музея не будет. Но вторая функция музея – это коммуникация. Это общение людьми. Давайте так рассуждать. Группа, стая людей, поголовье, которые способны прочесть и прочли «Войну и мир» от корки до корки, неуклонно сокращается. И русская литература, как и все другие литературы – тут Россия не исключительна, – русская культура становится всё менее вербальной, становится всё более визуальной.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Можно фильм посмотреть.

Д. БАК: Да. Я смотрел «Анну Каренину». Я не против экранизаций, боже упаси.

К. БАСИЛАШВИЛИ: В комиксах познакомиться.

Д. БАК: В пересказе. Как в анекдоте. «Карузо хороший певец?» – «Плохой. Мне Вася напел». Но вот эти люди – раньше это были 8 человек из 10-ти, сейчас 4 человека, а когда-то их будет 2 из 10-ти, – которые прочли «Войну и мир», их не надо убеждать в том, что это то, без чего нет - sine qua non, то, без чего нет русского человека, русскокультурного, я говорю, конечно, не о религии, не о национальности, а просто о принадлежности к культуре. Но очень часто атеисты убеждают друг друга, что бога нет, а верующие убеждают, что бог есть. Вот эти утонченные люди беседуют друг с другом, а все остальные просто не слышат. Современный музей – это огромная пирамида, в основании которой фондовик беседует с фондовиком, исследователь, архивист с другим. Они с полуслова понимают друг друга: «А-а, 35-я редакция такой-то книги…»

К. БАСИЛАШВИЛИ: А вершина?

Д. БАК: А вершина – это ложная коммуникация, это клише. Пушкин, 200-летие Пушкина с цитатой на каждом столбе.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Наше всё, да?

Д. БАК: Наше всё, всемирная отзывчивость - гениальные слова. Но это профан говорит с профаном. Один профан призывает любить Пушкина, а не любить какую-то мифическую массовую литературу, а другой профан говорит: да-да, прекрасно. И первый профан надеется, что второй упадет на колени. Всё это абсолютно не дело. Начнем с того, что вся русская литература, великая коммерческая русская литература стала профессиональным занятием только тогда, когда она стала отраслью производства. Надо в ней разбираться, надо понять, как в каждую эпоху литература существует, какие вокруг нее существуют профессии.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Вы думаете, этим можно привлечь аудиторию?

Д. БАК: Конечно.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Т.е. тем, что вокруг, жизнью вокруг. Я заметила, что сейчас во многих музеях не сама литература и даже не жизнь героя становятся возможностью для привлечения аудитории, а бытовые истории. Как в «Ясной поляне» пекут пироги по рецептам того времени, по рецептам семьи. И это, действительно, мощный толчок. Так же делают в «Мураново». Они раскрывают рецепты того времени. Это очень интересно, и это опять-таки возможность привлечь ту аудиторию, которая, может быть, никогда Баратынского не открывала и не откроет, но они хотя бы узнают, что он был.

Д. БАК: Только что в Мелихове, в музее Чехова была конференция, где как раз делали доклад по этому поводу. Мы знаем, что, конечно, музей – это и центр-рекреация.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Мы продолжим с Дмитрием Баком после новостей. Как раз поговорим о том, каким образом будет новый директор Литературного музея привлекать новую аудиторию и какая это аудитория, кто эти люди.

НОВОСТИ

К. БАСИЛАШВИЛИ: Мы продолжаем «Музейные палаты». У микрофона Ксения Басилашвили. Сегодня наш гость – Дмитрий Бак, директор Государственного литературного музея, заведующий кафедрой новейшей русской литературы РГГУ. Еще двух месяцев нет, как Дмитрий возглавил Государственный литературный музей. Мне интересно, кто пойдет в этот музей и какова аудитория, на которую можно рассчитывать. Условно говоря, это те люди, которые прочитали «Войну и мир», или они и так придут? Или это те, кто никогда эти томики не откроет?

Д. БАК: Должны придти другие люди. То, что придут те люди, которые прочли, в этом нет сомнений. Важно, чтобы пришли другие люди. А привлекать их нужно чем-то другим, не всегда прямо литературой. Но я бы не сказал, что прямо пирогами.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Хоть пирогами. Хоть кто-то придет. Потому что ты приходишь в музей Чехова, а там никого нет. Ты приходишь в ваше замечательное здание в монастыре, оно тоже абсолютно пустое. И все эти рукописи и гусиные перья лежат в одиночестве.

Д. БАК: Вместе с тем замечательная экспозиция, настолько она прекрасно смотрится. Там просто помещение, мягко говоря, не очень соответствующее формату литературного музея. Это Высоко-Петровский монастырь. Я неоднократно говорил, что в монастыре должен быть монастырь. И об этом соответствующие решения давно приняты. Мы немножко отклонились от темы.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Ничего. Я знаю, что вы собираетесь переехать. Было решение.

Д. БАК: Было решение о том, что мы должны освободить Нарышкинские палаты. Конечно, никто не может против этого возражать. Но музею нужно достойное центральное помещение, потому что музей должен реализовывать свои уставные функции. Одна из главных уставных функций – быть доступным, т.е. обеспечить доступ. И уже много лет идут разговоры, которые в последнее время материализовались в поручение президента РФ, о том, чтобы музею был передан дом на Арбате по адресу Арбат, 37, это бывшая усадьба Екатерины Гагариной, в девичестве знаменитой актрисы Семеновой. Конечно, если бы вдруг это случилось, то мы бы получили здание, мимо которого невозможно пройти. Это глубоко правильно. Потому что невозможно пройти, идя по Лаврушинскому переулку, мимо Инженерного корпуса Третьяковской галереи. Невозможно, идя по Волхонке, пройти мимо зданий Музея имени Пушкина.

К. БАСИЛАШВИЛИ: И район как раз литературный.

Д. БАК: Да. И это абсолютно литературная площадка. Здесь же музей-квартира Пушкина на Арбате, музей Андрея Белого, дом Герцена, дом Аксакова, дом Цветаевой на другой стороне, дом Лермонтова.

К. БАСИЛАШВИЛИ: И какие перспективы?

Д. БАК: Сейчас дело в самом разгаре. Надо сказать, что мы чувствуем поддержку Министерства культуры РФ, администрации президента РФ, поддержка эта есть. Но понятно, что здесь нужна политическая воля, нужно осознать, что литературный музей, хотя он не производит ракет и даже станков, это вещь, которая нуждается в развитии. Если этого не произойдет, если мы не получим здание, где можно будет в культурной зоне Москвы, в здании, которое отвечает параметрам эпохи, намоленное так сказать, развернуть все эти экспозиции, то мы будем и дальше пребывать в том состоянии, в котором мы сейчас находимся. На это нужны деньги. Конечно, нужно зданию Окружного военного суда предоставить территории. Это огромные деньги, которые надо достать из кармана.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Вы думаете, есть такое осознание? Если бы оно было, может быть, не сокращались бы часы преподавания литературы в школе? Оттуда всё идет. Не шли бы разговоры о том, что Литературный институт имени Горького не эффективный, предположим.

Д. БАК: Понимаю вас. Но зачастую правая рука не знает, что делает левая. С другой стороны, мы же видим, сколько на самом высоком уровне идет деклараций о том, как мы должны себя позиционировать в мировой культуре, без всяких ложных подтекстов. Потому что русская культура не самая лучшая, не самая совершенная, вокруг много других. Но, конечно, у каждой культуры есть свои акценты. Если мы хотим как-то здесь себя транслировать, то, конечно, сюда нужно вложить эти деньги, я имею в виду приобретение здания. Всё остальное мы сделаем сами.

К. БАСИЛАШВИЛИ: О какой сумме может идти речь?

Д. БАК: Мне трудно об этом судить, но эта сумма не мала. Конечно, это серьезное учреждение. Главные средства понадобятся для обеспечения достойной работы военного судебного ведомства. Вот это проблема, что Министерство обороны, Минэкономразвития, Министерство финансов, Министерство культуры договорились. Что касается переезда фондов – это трудная задача. Но ведь можно это совершено иначе организовать. Если у нас будет достойное здание с соответствующими территориями – а там, кстати, есть и внутренний двор, и сразу видится Лувр и так далее, – то мы привлечем эти средства. Потому что они уже могут быть привлечены от спонсоров. Ведь это будет частично открытая экспозиция.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Под фонды не надо строить новое помещение?

Д. БАК: Это отдельная задача, отдельная проблема. Места для фондов нам не хватает. Есть проекты строительства депозитария для нескольких московских музеев, может быть, где-нибудь в промзоне, чтобы организовать там какой-то кластер. Но мы-то не фонды собираемся везти на Арбат, чтобы они там с бешеными затратами, с климатикой, со всей этой аппаратурой просто были законсервированы и не предъявлены зрителю. Мы хотим там сделать систему экспозиционных пространств, оснащенную современной техникой, для того чтобы человек не смог мимо этого здания пройти.

К. БАСИЛАШВИЛИ: А что будет здесь служить примером? Давайте какие-то примеры. Мне бы хотелось более детально поговорить об этих планах, о каких-то концепциях. Предположим, из новейшего российского Музея евреев России…

Д. БАК: Он очень известен. Центр толерантности.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Вот это пример? Что здесь для вас может быть примеров, не только в России, но и в других странах?

Д. БАК: Это, конечно, пример. Один из главных элементов музейной экспозиции – это медийные средства, современные цифровые средства, которые не должны только служить каким-то дополнением к экспозиции, они должны брать на себя инициативу. Мы в таком мире живем. Что я имею в виду? Две вещи хотя бы. Во-первых, интерактивность. Во всех музеях это есть – ты можешь сам поучаствовать, сложить какую-то картинку. Как Борис Акунин делает - он рассказывает только что начатый роман и говорит: «Как вы думаете, а что будет дальше?» И начинается рассуждение зрителей о том, что будет дальше.

И второе: очень часто ценным бывает для посетителей, особенно молодых, – поиграть в этот музей еще до того, как он туда придет. Т.е. не надо стыдиться открыть сайт. И технологии виртуального музея позволяют сделать массу вещей. Например, если речь о живописных музеях, о галереях живописи, можно собрать какие-то свои экспозиционные залы из изображений, либо по художнику, либо по времени, либо по технике, либо по направлению. Примерно то же можно сделать и с литературным музеем.

К. БАСИЛАШВИЛИ: А в домах надо проводить реэкспозицию?

Д. БАК: Есть ближайший пример. Буквально в нескольких сотнях метров отсюда, в полукилометре отсюда Молчановка и музей Лермонтова. У нас через полтора года 200-летие со дня рождения Лермонтова. Сейчас этот замечательный мемориальный дом находится на реставрации. Мы планируем разные сценарии реэкспозиции. Это ближайшая наша задача. И здесь очень многое можно пробовать. Не нужно смешивать одно с другим. Можно сохранить и мемориальную часть, тем более в тех случаях, когда есть мемориальные вещи. Между вербальным и визуальным век выбрал визуальное, это ясно. Вообще-то, самая страшная проблема состоит в том, что литература, как мы ее воспринимаем, где-то там сидя в Кресле и читая Баратынского или Лермонтова, это не то, что мы видим, когда видим гусиное перо или страницу. Это что-то другое.

К. БАСИЛАШВИЛИ: А мне было бы интересно, придя в литературный музей, увидеть это перо, но рядом лежал бы аналог этого пера, и я бы попробовала – а как это, писать пером.

Д. БАК: То впечатление, которое мы получаем от литературы, оно не материально, с этим трудно спорить, оно не словесно. Мы даже не знаем зачастую, как выглядят герои, как выглядит Печорин. Мы не нуждаемся в иллюстрациях. Т.е. сама попытка визуально интерпретировать литературу уже рискованна. Но этот риск очень благородный, потому что здесь можно достигнуть огромных результатов, если к этому правильно подойти. Что я имею в виду? Нужно создать моду.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Моду на Лермонтова, предположим.

Д. БАК: Да, моду на Лермонтова.

К. БАСИЛАШВИЛИ: А что здесь может стать модным?

Д. БАК: Самое страшное – это придыхание, пафос. О Лермонтове что можно сказать? Нужно показать, чем он похож на тебя. Т.е. нужно понять, как его - не хочется употреблять этих современных слов - как его повернуть, как его покрутить, как его представить под знаком вопроса. В литературе он пробыл 3,5 года, ну 4 года, издал один сборник стихов. И тот Лермонтов, которого знаем мы, это совсем не та фигура, которая была внятна окружающим. Он был в Московском университетском благородном пансионе, но был там одинок. Был в университете, но тоже его многие не замечали. В литературе он тоже проходит по краю. И отношения его с Белинским очень непростые. Офицер он тоже нетрадиционный, потому что пишет стихи. Возлюбленный он тоже нетрадиционный, потому что говорит «нет, не тебя так пылко я люблю».

К. БАСИЛАШВИЛИ: А еще мнит себя художником. У вас же масса его картин.

Д. БАК: Не только мнит. У нас есть собрание его картин. И это человек, который всюду чувствует себя чужим, таким маргиналом. И самый главный вопрос, который, на мой взгляд, можно поставить и которым можно заинтересовать обычного человека, это не вопрос, в чем состоит гениальность Лермонтова - ну гений и ладно, это понятная горная вершина, которая спит во тьме ночной, - а как получается, что мальчик, вот этот юный нервный мальчик из неблагополучной семьи, как мы бы сейчас сказали, становится автором этих великих строчек. Я за то, чтобы эта культурная коммуникация не сводилась только к рекреации.

Ведь и в случае Достоевского… Кстати, мы об этом не упомянули, боже мой. Музей-квартира Достоевского на Божедомке – это тоже Гослитмузей. Я прошу прощения у всех сотрудников. Это замечательное место наше, намоленное. Так вот как получилось так, что Достоевский, которого отец отправляет учиться в Петербург в инженерное училище и готовит его к тому, чтобы он стал военным инженером, т.е. строил крепости и дороги, как этот человек вдруг… Во-первых, он чертит выпускной чертеж – крепость без ворот, как некоторые источники говорят. Ему всё это всё равно. И он отказывается от наследства, берет небольшую сумму денег единовременно, бросает всё и говорит: «Я буду первым русским писателем». И он садится за «Бедных людей».

Как это происходит? Что в человеке происходит, что он становится тем, кем мы его знаем? И самое главное – надо воссоздать то, как Достоевского видели современники. Мы сейчас берем в руки роман «Бедные люди» и говорим: ну да, это тот же автор, который написал «Братьев Карамазовых». Этого не знали. Мы с вами находимся сегодня, такого-то апреля 2013 года, мы не знаем, что с нами будет завтра. Именно так, по-моему, нужно говорить о людях, чтобы сблизить их с судьбой обычного человека.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Т.е. здесь механизмы – прежде всего встречи.

Д. БАК: Это должна быть встреча, которая тебя ошеломит. Ты должен знать, что там что-то интересное: Достоевский, Чехов, Лермонтов. Но ты не должен на экскурсиях получать подтверждение. Ну да, гений, конечно. Вот в таком-то году наступает такой-то период.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Гений – решено, а дальше уже можно не интересоваться.

Д. БАК: Это не интересно. Т.е. очень большую роль играет экспозиция, как она оформлена и экспозиционная работа.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Еще одна проблема. Я знаю, что музей приобрел 300 с лишним килограммов рукописей Ремизова. Возникает вопрос. Это хорошо, это фонды, фонды пополняются. А как их выставлять? Просто выставить этот листок, записанный совершенно неразличимым каллиграфическим почерком? Или жуткий почерк Достоевского - всё равно никто ничего не сможет прочитать.

Д. БАК: Я вам всё объясню в смысле Ремизова. Мы, действительно, 350 килограммов Ремизова получили в свои фонды. Но если быть абсолютно корректным, то это государство приобрело, не музей, у него нет таких средств. Министерство культуры РФ, наш учредитель, приобрело для фондов музея эту коллекцию Ремизова, не только рукописи, но и мебель, кстати.

Вы знаете, Ремизов – это же Homo skribens, это человек, который думал пиша, это человек, который жил только тогда, когда он что-то писал. Он переписывал много раз известные классические тексты русской литературы. У него не рукописи, у него что-то среднее между каллиграфическим упражнением Акакия Акакиевича Башмачкина и рисунком или картиной гениального художника. Он иллюстрирует «Мертвые души», просто их перечитывая.

Это удивительная, захватывающая вещь. Уж с Ремизовым проблем нет. Это не просто исчерканный лист – что тоже ценно, если мы говорим о Пушкине или Достоевском, то мы можем приобщиться к этой ауре создания великих текстов, – но у Ремизова удивительный синтез мысли, чтения, интерпретации, слова и графики. Его рукописи никого не оставят равнодушными. Мы надеемся, что в Новом Манеже в середине апреля откроется выставка, мы ее планируем, готовимся к ней. И любой посетитель сразу всё поймет без слов.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Нам уже пора завершать наш разговор. Мне очень жалко, что мы не успели сказать об одном из главных факторов развития будущего Литературного музея, это новейшая литературы, а вы возглавляете кафедру новейшей литературы, это как раз ваше родное дело. Каким образом ее можно представлять, тех, кто сейчас жив?

Д. БАК: У нас совсем другие источники. Нет переписки, нет черновиков, всё заменила электронная среда. Поэтому надо думать над способами музеефикации самой современной литературы. Один из способов – это встречи.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Просто позвать их.

Д. БАК: Конечно. Это ивент-менеджмент. Это записи, архив аудиозаписей выступлений – это и есть документы по новейшей литературе.

К. БАСИЛАШВИЛИ: Может, это и есть будущий Лермонтов, предположим.

Д. БАК: Точно есть. В России сейчас 10 или 15 огромных поэтов, очень больших. Но трудно сказать, когда они будут сочтены Лермонтовами. Мы не знаем. И кто именно из них. Надо над этим работать. Кроме того, совершенно еще не поднятый пласт музеефикации – это поздняя советская литература.

И я бы тут не склонился ни в сторону официальной советской литературы, что так модно, - концептуализм и так далее, ни в сторону самиздата и неподцензурной литературы. Потому что эта живая грибница странного, двусмысленного, двойственного мира, где в стол писалось одно, публиковалось другое, а друзьям рассказывалось третье, никем не воссоздана. У нас есть очень хорошие контакты. Сейчас мы общались с Фазилем Абдуловичем Искандером, для того чтобы сберечь его наследие, там еще есть черновики.

Т.е. это две разных задачи – самая современная литература, литераторы, которые, условно говоря, младше меня и уже известны, это одно, а другое дело – это 70-е, 80-е, 90-е годы. Это огромная литература. И музеев практически нет. Может быть, музей Окуджавы приходит в голову, а так аналогов нет. Поэтому создание какого-то отдела или структуры, связанной с музеефикацией современной литературы, это одна из моих задач.

К. ЛАРИНА: Спасибо большое. Я вижу, что планы невероятные и уже есть перспективы их реализации. Ближайшая выставка в Манеже – Ремизов. Как раз там и посмотрим, как всё состоится. Я благодарю Дмитрия Бака, директора Государственного литературного музея. До встречи.

Д. БАК: Спасибо. До встречи.