Время подтекстов: художественное слово как форма протеста - Александр Филиппенко - Культурный шок - 2018-10-21
К. Ларина
―
Добрый день. Мы начинаем программу «Культурный шок». У микрофона Ксения Ларина. У нас сегодня сольный номер, практически концерт в прямом эфире — Александр Филиппенко здесь, в студии, артист и человек-театр, как всего его называют. Саша, здравствуйте, приветствую вас.
А. Филиппенко
―
Здравствуйте. Очень рад тебя видеть. Ну давай для эпиграфа Аверченко...
К. Ларина
―
Давай, давай.
А. Филиппенко
―
«Эволюция русской книги».Этап первый (1916 год)
— О, у вас на этой неделе не густо: всего три новых книги вышло. Отложите мне «Шиповник» и «Землю». Кстати, «Любовь в природе» Бельше? Чье издание? Сытинское? Нет, я бы хотел саблинское. А «Дети греха» Катюлль Мендеса? Только ради бога не «Сфинкса» — у них перевод неряшлив. А это вот что? Недурное издание. Конечно, Голике и Вильборг? Я понимаю. Хо-хо, нашли, что роскошно издавать: «Евгений Онегин» — это всякий наизусть знает. А чьи иллюстрации? Самокиш-Судковской? Сладковаты. И потом формат широкий: лежа читать не удобно!..
Этап второй (1920 год)
— Барышня, барышня! Я записал по каталогу вашей библиотеки 72 названия — и ни одного нет. Как быть?
— Ну, выберите что-нибудь из той пачки, что на столе. Это все книги, те, что остались.
— Вот более или менее: «Описание памятников Олонецкой губернии». «А вот и она — вновь живая струна». «Макарка Душегуб» и собрание речей лорда Дизраэли...
— Ну, выбирайте любую.
— А «Описания Олонецкой губернии» — интересная?
— Интересная, интересная. Не задерживайте очереди.
Этап третий
— Слышали новость?!! Ивиковы за комодом старую книжку нашли! С 1917 года завалялась!.. Везет же людям. У них по этому поводу вечеринка.
— А как называется книга?
— То есть, как: книга! 480 страниц! К ним записались Пустышкины, Бильдяевы, Россомахины и Партачевы.
— Побегу и я.
— Не опоздайте. Говорят, Ивиковы собираются разорвать книжечку на 10 тоненьких по 48 страниц и продать.
— Как — без начала, без конца?
— Подумаешь — китайские церемонии.
Этап четвертый
Публикация:
«Известный чтец наизусть стихов Пушкина ходит по приглашению на семейные вечера — читает всю «Полтаву» и всего «Евгения Онегина». Цены по соглашению. Он же дирижирует танцами и дает напрокат мороженицу».
Разговор на вечере:
— Слушайте! Откуда вы так хорошо знаете стихи Пушкина?
— Выучил наизусть.
— А кто ж вас учил: сам Пушкин, что ли?
— Зачем Пушкин. Он мертвый. А я, когда еще книжки были — по книжке и вызубрил.
— А у него почерк хороший?
— При чем тут почерк? Книга напечатана.
— Ой, виноват! Это как же?
— Раньше делали так: отливали из свинца буковки, поставят одна к другой, мазнут черной краской, надавят по белой бумаге — оно и отпечатается.
— Прямо чудеса какие-то! Не угодно ли присесть! Папиросочку? Поля, Гуля, Оля — идите сюда, послушайте. Мусье Гортанников рассказывает, какие штучки выделывал в свое время Пушкин!
Этап пятый
— Послушайте! Хоть вы и хозяин мелочной лавки, но, может, снизойдете и поймете вопль души старого русского интеллигента.
— Да. А что?
— Послушайте... Вам же ваша вывеска на ночь, когда вы лавку запираете, не нужна? Дайте почитать на сон грядущий — не могу заснуть без чтения. А там — и мыло, и свечи, и сметана — обо всем таком написано. Прочту — верну.
— Все вы так говорите! У меня намедни тоже взяли почитать доску от ящика с бисквитом Жоржа Бормана, да и зачитали. А у меня, знаете, тоже сын растет!..
Этап шестой
— Откуда бредете, Павел Николаевич?
— Да за городом был, прогуливался... На виселицы глядел; поставлены у заставы.
— Тоже интерес: на виселицы глядеть!
— Не скажите. Я все больше для чтения: одна виселица на букву Г похожа, другая — на И. Почитал-почитал и пошел.
Все-таки чтение — пища для ума!
К. Ларина
―
Ну вот такое замечательное начало. Дорогие друзья, вы поняли, что сегодня я с вами, я сегодня слушатель больше, чем ведущая программы, потому что с Александром Филиппенко так всегда. Он готовится так, что нам не хватает и 24 часов в сутки, если бы мы сидели целыми днями в эфире.Саша, я хочу тебя удивить и сказать, что у нас есть тема. Поскольку это передача «Культурный шок», у нее есть тема: «Время подтекстов: художественное слово как форма протеста». Я думаю, что тебе прекрасно как исполнителю литературы со сцены и перевода, как ты сам говоришь, с литературного на зрительский — да? — я думаю, что тебе эта форма подачи хорошо знакома.
А. Филиппенко
―
Очень, очень.
К. Ларина
―
Потому что в советские времена именно так оно и было, когда даже люди, как мне кажется, больше приходили даже не за литературой, а за теми смыслами, которые человек, читающий эту литературу, вкладывает в это слово. Как были концерты поэзии на стадионе «Лужники» или в Политехническом...
А. Филиппенко
―
Или в Академгородке. Вот Галич, знаменитый его этот концерт, злонесчастный. Ты попала в самую точку. Может быть, я в сторону чуть-чуть...
К. Ларина
―
Да-да.
А. Филиппенко
―
Ты понимаешь, что современные технологии мыльных опер предполагают никаких подтекстов. И у меня был вот этот опыт — «Бедная Настя». И был американский консультант, в монитор смотрел. И он кричал: «No! Никакой чеховщины! Никакой ибсеновщины!» Семь цветов радуги. И в этом же все дело. Не нравится — не снимайся. Но никаких подтекстов! И потом, мне кажется, что публику приучили к этому. Понимаешь? И сейчас все просят у меня стихи: «Дайте стихи». Ты понимаешь? Я говорю: «Салтыков-Щедрин и Саша Черный. У меня трагифарс — мой любимый жанр». — «Нет, дайте стихи». А почему стихи? Образное мышление. Когда я вдруг начинаю понимать... Вот Пастернак, 57-й год:
Снег идет, снег идет, и все в смятеньи,
Убеленный пешеход,
Удивленные растенья,
Перекрестка поворот.
Вот что это такое? И я начинаю понимать — и моя самооценка поднимается. Ты понимаешь? И ухо отвыкло от стихов. «Дайте мне вот это образное мышление». Вот этого просят, и просят вовсю. Как у Вознесенского:
Нам, как аппендицит,
поудаляли стыд.
Бесстыдство — наш удел.
Мы попираем смерть.
Ну, кто из нас краснел?
Забыли, как краснеть!
Обязанность стиха
быть органом стыда.
К. Ларина
―
Абсолютно точно. И учитывая... Ты уже произнес имя Галича. Мы сейчас с тобой находимся между двух великих юбилеев — это 100-летие Галича, 19 октября, и 100-летие Солженицына, 11 декабря. Я думаю, что и тот, и другой автор для тебя значат многое. Я слышала Галича в твоих устах. Ты что из него читаешь иногда, да?
А. Филиппенко
―
Да. Вот на вечере этом читаю смешные разные вещи. Ну что? Можно тогда одну?
К. Ларина
―
Давай, да. Это про вечер Саша сейчас сказал. Просто мы имеем в виду вечер, который на Первом канале был показан, концерт, посвященный 100-летию Галича, где в том числе всяких музыкантов и рокеров принимал участие Александр Филиппенко.
А. Филиппенко
―
Под вечер, когда устанут
Влюбленность, и грусть, и зависть,
И гости опохмелятся
И выпьют воды со льдом,
Хозяйка скажет: «Хотите
Послушать старую запись?» —
И мой глуховатый голос
Войдет в незнакомый дом.
И кубики льда в стакане
Звякнут легко и ломко,
И странный узор на скатерти
Начнет рисовать рука,
И будет звучать гитара,
И будет крутиться пленка,
И в дальний путь к Абакану
Отправятся облака...
И гость какой-нибудь скажет:
«От шуточек этих зябко,
И автор (опять пальчиком так — А.Ф.) напрасно думает,
Что сам ему черт не брат!»
«Ну, что вы, Иван Петрович, —
Ответит ему хозяйка, —
Бояться автору нечего,
Он умер лет сто назад...»
В 70
―
м году это было написано. Все в подтекстах, все в подтекстах.
К. Ларина
―
А ты слышал его вживую?
А. Филиппенко
―
Ну конечно, конечно, да-да-да. И пластинки, и все. И с тем же вот этим клубом «Под интегралом», что в Академгородке, это вторая половина 60-х. Ну что ты? Вот там был рассадник свободы. И все это в 69-м порушили, да. Когда наш студенческий театр закрыли, прости, в Чехословакии все со студенческих театров начиналось. В этом же году тоже 50 лет, «Танки идут по Праге, танки идут по правде».
К. Ларина
―
Да. Я, кстати, как раз хотела, Сашенька, я хотела как раз вспомнить, что как раз, как я поняла, к этому юбилею приурочен твой «Демарш энтузиастов», спектакль, посвященный как раз вторжению 68-го года.
А. Филиппенко
―
Все это на глазах. Но самое смешное... Я уже говорил. После концерта заходят молодые, я говорю: «Что вы так тихо реагировали, когда «август 68-го!»?» Пауза. Они говорят: «Александр Георгиевич, у нас родители в августе 68-го только из детсада пришли». Поэтому все надо объяснять.
К. Ларина
―
Но все равно надо напоминать.
А. Филиппенко
―
Напоминать, говорить, объяснять, как это было. Конечно, для нашего поколения был шок, удар просто совершенный. Понимаешь?
К. Ларина
―
А что было в 68-м году в жизни Александра Филиппенко?
А. Филиппенко: В 68
―
м году я уже работал старшим инженером Института геохимии, я был физиком, не лириком еще пока. В принципе, когда нас закрыли, то я благодарен парткому МГУ, что в 69-м я из физиков перешел в лирики, вот в Театр на Таганке. Юрий Петрович, которого закрывали каждые полгода, сказал: «Ну конечно, пусть приходит». Вначале я пришел, потом — Фарада за мной. И вот 68-й, я прекрасно это все помню... Эх, боже мой!
К. Ларина
―
А за что закрыли «Наш дом»?
А. Филиппенко
―
Вот за все. Понимаешь? Если в 67-м, к 50-летию советской власти, нам давали ордена и медали за воспитание, после августа 68-го — все. Мы начали сезон в 68-м, а в 69-м сказали: «Все, конец», — и просто выбросили на улицу. «Не надо нам ничего». И тут же вспоминал письмо тогда Розовский, из писем Чехову: «Наше ли дело судить? Ведь это дело жандармов, полицейских, чиновников, специально к тому судьбой предназначенных. Наше дело писать, — а наше дело играть и читать эти великие тексты, — писать, и т. А если воевать, возмущаться и судить, то только пером». Вот это в 1899-м Чехов написал. И вот нам сказали: «Не надо нам ничего этого дела». Мы же Гоголя читали: «Вы вдвигаете мир Гоголя в наши дни». «Я бы все запретил, печатать ничего не нужно. Просвещением пользуйся, читай, но не пиши. Книг уже довольно написано, больше не надо». Это «Театральный разъезд» Гоголя.
К. Ларина
―
Ну давай мы уже скажем о ближайших выступлениях, чтобы люди услышали и попали, попробовали попасть.
А. Филиппенко
―
Вот это культурный шок у меня такой большой в эти дни, просто последние десять дней. Крутая очень... В Театре Моссовета любимый мой спектакль «Предбанник» — это театральный проект Юрского. Хотя написано там «Вацетис», но мы знаем, что такой мистификатор у нас Сергей Юрьевич. И вот там, значит, среди прочих разных персонажей, которых я играю, и актеров... У нас предбанник — это предбанник за кулисами. И я говорю фразу: «Да-да-да, что там? — партнеру говорю. — Ты играешь Чехова, я говорю слова Толстого. Ты говоришь слова Чехова, я говорю слова Толстого. Только их слушать не хотят». Об этом, понимаешь? Об этом вся речь. То есть слова потеряли смысл. Мы — обманщики. Люди ходят, вот именно, что ходят люди, им нравится. Это у меня 24-го такой «Предбанник». Потом сразу в поезд, и 26-го... Как я говорил: «Приглашаю любимых зрителей из Санкт-Петербурга на Невский». Главный Бродвей ведь был Невский. И там в кинотеатре «Колизей» культурный центр, я играю «У автора в плену». Вот о чем ты говорила. Это такая программа — там и Пастернак, конечно:
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник
У времени в плену.
Вот про то время как можно рассказать? Только стихами и теми произведениями, которые были написаны тогда. Передать воздух того 68-го? Это непередаваемо.
К. Ларина
―
Ну расскажи тогда немножечко про это — «У автора в плену». Кто туда входит? Какие имена? Довлатов?
А. Филиппенко
―
Там и Пастернак, и Есенин даже, гражданская лирика Есенина. Ну, в Питере. Там и Гоголь будет немного, и, конечно же, Булгаков будет, отрывок из фильма Кары «Мастер и Маргарита», где я Коровьева играю. Вот это будет, конечно. Зощенко, Гоголь и, конечно, Довлатов. «Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева, березы? Пока открыты двери...» Это «Заповедник», финал. Это страшное время, 77-й год, когда вдруг стали разрешать всю эту эмиграцию. «Что тебя удерживает? Пока открыты двери». «Как ему жена говорит: «Что тебя удерживает?» Он говорит: «Нет, березы не волнуют. Язык. На чужом языке мы теряем возможность иронизировать, говорить. Вот это важно». — «Но тебя все равно здесь не печатают». — «Но зато здесь мои читатели». И очень смешно... «А кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?» — «А здесь кому они нужны? Официантке из «Лукоморья», которая даже меню не читает?» — «Всем». И дальше смотри, фраза какая чудная: «Всем. Просто сейчас, — это в 77-м он писал, — люди об этом не догадываются». — «Так будет всегда». — «Ошибаешься». — «Давай поедем. Я хочу, чтобы какая-то была неожиданность. Пусть это будет неожиданная драма, трагедия. Я хочу прожить еще. Поедем с нами — ты проживешь еще одну жизнь». Вот так в 79-м году он уехал. И конечно, его не печатали, ничего...
К. Ларина
―
Кстати... Да, говори.
А. Филиппенко
―
Опять вспомнил, что единственное, где его печатали... Он немного работал в Таллине, в газете. И вот редактор собирает и говорит: «Редакция, у нас объявили конкурс. Этим конкурсом интересуются наверху. Первые три победителя получат премию денежную, а самый первый даже рекомендацию для поездки в Югославию. А Югославия — это практически Запад». Пауза. Довлатов: «Ну, какая Югославия — Запад? Вот Япония...» Ха-ха-ха! Это все 78-й, 77-й год. И вот он уехал, его не печатали. И только в 89-м году, конечно, журнал «Звезда», была подборка. Я участвовал в презентации. В разгар перестройки только его...
К. Ларина
―
Саша, тут тоже важно, опять же если мы говорим про новую молодую аудиторию, которая мало чего помнит и мало чего знает про советское время. Вот вопрос эмиграции, который сегодня, кстати, очень остро стоит для многих, в том числе и для творческой интеллигенции, и для писателей. Вот очень важно, чтобы люди понимали, что в то время тот же Галич, выдавленный из страны...
А. Филиппенко
―
Именно.
К. Ларина
―
Той же Довлатов...
А. Филиппенко
―
Аксенов, Войнович...
К. Ларина
―
Аксенов, Некрасов.
А. Филиппенко
―
И Юрий Петрович потом уехал, и Солженицын же в 74-м вынужден был уехать.
К. Ларина
―
Да, и Солженицын, и Войнович, да, и Виктор Некрасов, и многие другие. Это все — как похороны, потому что были эти проводы навсегда. Люди расставались...
А. Филиппенко
―
Пока нас никто не слышит. Я в Шереметьево провожал, самолет улетал, и я думал: навсегда. Ой, подожди! Да-да-да. Как причудливо...
К. Ларина
―
У тебя есть?
А. Филиппенко
―
Нет, просто «как причудливо тасуется колода», как говорил Коровьев. У Солженицына, он записывал еще тогда: «Весной 64-го года, вопреки своей тактике осторожности, просто толчком, я дал в несколько рук свои «Крохотки» на условии, что их можно не прятать, а «давать хорошим людям», — вот как мы сейчас даем. — Эти «Крохотки», напротив, имели большой успех. Они очень скоро распространились в сотнях экземпляров, попали в провинцию. Самиздат прекрасно поработал над распространением «Крохоток» и прорисовал недурной выход для писателя, которого власти решили запретить. Распространение «Крохоток» было такое бурное, что уже через полгода — осенью 64-го — они были напечатаны в «Гранях», — зарубежное страшное издание, — о чем «Новый мир» и я узнали из письма одной русской эмигрантки». И вот фраза: «И раз произошло такое ужасное несчастье: что напечатано на Западе — значит, на родине они не будут напечатаны никогда».И вот в 74-м они уехали, в феврале... то есть их выгнали. И потом Наталья Дмитриевна уже в марте 74-го написала в самиздат письмо: «Мы вернемся. Не знаю как, не знаю когда, но мы вернемся». Вот думали они тогда? И сейчас я играю под крышей Театра Моссовета, вот буду в декабре играть «Один день Ивана Денисовича», спектакль такой, два часа он идет. Ты понимаешь? Как мы ни пытались сократить с Натальей Дмитриевной — ну не получается! Гениальное произведение у него! Понимаешь? Ничего не убрать. Если в одном месте сократишь, то... а оно рифмуется с финалом, с каким-то эпизодом в конце. «Один день Ивана Денисовича».
К. Ларина
―
Там остается такой же образ спектакля, как ты задумывал с самого начала, с картой ГУЛАГа?
А. Филиппенко
―
В театре — да, безусловно. Это же Давид Боровский мне придумал, он был еще жив тогда. Ой, Боже мой, мы встретились... А все вообще это начиналось у Гениевой, в театре... в Библиотеке иностранной литературы. Два слова можно сказать? У нас же «Культурный шок».
К. Ларина
―
Конечно.
А. Филиппенко
―
Она проводила это гениально! Два города — один роман. С Чикагской публичной библиотекой они выбирали. Вначале выбрали Фолкнера наши читатели и провели... И по Skype был совместный вечер, все это было. А потом из Чикаго выбрали «Ивана Денисовича». И вдруг звонок, который бывает у актеров. Ты знаешь? Мы с тобой треплемся, а тут звонок: «А вы примете концерт?» Звонит Гениева Екатерина Юрьевна дорогая: «Вы не примете Солженицына?» Я говорю: «До вечера можно подумать?» Единственное время — до вечера. Я звоню Давиду: «Давид, поможешь?» А он был жив, говорит: «Давай встретимся». И вот мы встретились в этом самом их зале дубовом. Книги, книги, книги, книги... Рояль стоит. Он говорит: «Давай рояль колючей проволокой обмотаем. Нет, все не так». И потом сразу, сразу мне сказал: «Никаких бушлатов, ничего этого у тебя не будет. Тебе стул нужен?» Я так прокрутил все в голове. «Нет», — говорю. Ведь он как утром встал, Иван Денисович, так до вечера и был. И вот мы провели этот вечер. А потом он уехал в Колумбию, вот его не стало там, Давида. Саша, сын его, мне помогал. И вот мы придумали это переключение с лампами, лампы такие лагерные, в общем. И замечательно...И последнее уже, очень натрепался. Ты знаешь, всегда прошу, когда приглашают, чтобы я стоял на полу, а зритель — наверху, в амфитеатре. Потому что, ты же как никто понимаешь, что когда луч идет у меня, то мне удобно, чтобы он снизу пробивал и сразу наверх шел, туда, чтобы исповедальный момент был. А когда я сверху, над сценой, над зрителями, как в школьном каком-нибудь зале, то не очень. Это другие вещи, это Зощенко надо читать. Так вот...
К. Ларина
―
Скажи мне... Я тоже хотела, чтобы ты про Солженицына сказал несколько слов поподробнее. Все-таки это не случайная история в твоей жизни, да?
А. Филиппенко
―
Безусловно. Вот так оно произошло. Потом, после вечера у Гениевой, мы час с Натальей Дмитриевной говорили и задружились. Потом в театре «Практика» я играл. И вот перенес сейчас в Театр Моссовета. И тут вдруг, когда я неделю назад был, как бы начинают отмечать 100-летие Солженицына, в доме-музее в Кисловодске я читал «Крохотки». Ты понимаешь? Потрясающе!
К. Ларина
―
А там его музей есть, в Кисловодске, да?
А. Филиппенко
―
Да, да. На открытии был год назад с Натальей Дмитриевной. И вот они сейчас продолжают все это делать. Замечательно прошло! Обещал еще приехать, вернуться. Публика очень и очень... И вот сейчас во Владимире, может, будет впереди еще, там тоже, в Суздале что-то собираются, какую-то выставку. Вот в «Эльдаре», в киноклубе, было у меня. Ну конечно, трудно. Это такая ответственная очень вещь. Ты знаешь, после этого спектакля, как после бани, такое полное освобождение происходит, обмен со зрителями энергетический. И слушают потрясающе, смотрят. Давид это придумал: карта ГУЛАГа у меня висит, и я на ее фоне читаю.
К. Ларина
―
Саша, но все-таки для тебя Солженицын начинался как писатель, наверное, с «Архипелага»? Или что ты первое прочел?
А. Филиппенко
―
Нет, да ты что?
К. Ларина
―
Или «Один день Ивана Денисовича»?
А. Филиппенко
―
«Один день». Ты что? Вот как раз в спектакле «У автора в плену» я спрашиваю: «Для нашего поколения что было главное? Конечно же, доклад Хрущева, 56-й год, и Пастернак написал «Перекрестка поворот» в 57-м году». А потом я говорю: «А ноябрь 62-го года, 11-й номер «Нового мира»?» И пауза бывает иногда. Люди: «Один день Ивана Денисовича». Вот это было, как вспышка молнии, «Один день Ивана Денисовича» тогда. Ну что ты? Это потрясающе!
К. Ларина
―
А все остальное? Ты все читал? Ты все прочитал?
А. Филиппенко
―
Ну, все — нет. Ну что ты? Это огромное... Но, конечно, и «Архипелаг ГУЛАГ», и «Раковый корпус» — все это отдельно, совсем отдельные вещи. И вот когда касаюсь «Крохоток», и особенно... И «Случай на станции Кочетовка», у меня моноспектакль записан на «Культуре» был. Нет, это отдельное погружение, это просто... Перед этим я ничем больше не занимаюсь, потому что ответственность огромная перед этим словом, которое он ценил, сам высоко относился к этому. Он же писал: «Вернувшись только из России, я оказался способен снова писать вот эти короткие эмоциональные зарисовки. Там не мог, только здесь». Понимаешь? Вот вторые «Крохотки» были написаны в 59-м — 62–64-м. Ему же в 63-м году, насколько я знаю, собирали даже документы на Ленинскую премию. И это известная история. Как у Твардовского так получилось? Они напечатали отдельно 11 или 12 отдельных экземпляров и раздали всем членам Политбюро. И Хрущев поддержал это все, поскольку там было написано, что Шухов очень весело кладку клал. Вот это ему понравилось. И разрешили. И вот этот удар, 62-й год, ноябрь. В 63-м собирают документы на Ленинскую премию. А в 64-м Хрущева сняли — и все, и больше у Солженицына, как говорится, ничего после 64-го не было.
К. Ларина
―
Давайте мы здесь остановимся на небольшую паузу, на новости, а потом продолжим нашу творческую встречу.
А. Филиппенко
―
Маленькое можно?
К. Ларина
―
Через паузу.
А. Филиппенко
―
Хорошо.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в программу «Культурный шок». Программу ведет Ксения Ларина, которая больше сегодня слушает, чем говорит, поскольку в гостях у нас человек-поток — это Александр Филиппенко.
А. Филиппенко
―
Что же делать? Так хочется...
К. Ларина
―
Мы говорим про литературу, которая преломляется в звуке, которую мы не читаем глазами, а которую слушаем в исполнении в данном случае Александра Филиппенко. Конечно же, говорили о Солженицыне и о Галиче. Я напомню, что тема передачи сегодня, как мы ее представляем — «Время подтекстов: художественное слово как форма протеста». Мы завершили предыдущую часть воспоминаниями о Солженицыне. И вот Саша хотел еще пару «крохоток» прочесть для вас.
А. Филиппенко
―
Да. 26-го в Питере, я еще вернусь туда, «У автора в плену». Там я обязательно вот это прочту.
К. Ларина
―
26 октября?
А. Филиппенко
―
Да. Это «Город на Неве». Ой!
К. Ларина
―
Все нормально.
А. Филиппенко
―
Сейчас. Три, два, один! «Город на Неве» называется «крохотка»:
Преклоненные ангелы со светильниками окружают византийский купол Исаакия. Три золотых граненых шпиля перекликаются через Неву и Мойку. Львы, грифоны и сфинксы там и здесь — оберегают сокровища или дремлют. Скачет шестерка Победы над лукавою аркою Росси. Сотни портиков, тысячи колонн, вздыбленные лошади, упирающиеся быки...
Какое счастье, что здесь ничего уже нельзя построить! — ни кондитерского небоскреба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова. Ни один архитектор, самый чиновный и бездарный, употребив все влияние, не получит участка под застройку ближе Черной Речки или Охты.
Чуждое нам — и наше самое славное великолепие! Такое наслаждение бродить теперь по этим проспектам! Но стиснув зубы, проклиная, гния в пасмурных болотах, строили русские эту красоту. Косточки наших предков слежались, сплавились, окаменели в дворцы — желтоватые, бурые, шоколадные, зеленые.
Страшно подумать: так и наши нескладные гиблые жизни, все взрывы нашего несогласия, стоны расстрелянных и слезы жен — все это тоже забудется начисто? Все это тоже даст такую законченную вечную красоту?
А. Филиппенко
―
Пауза. И сразу еще один — «Шарик»:
Во дворе у нас один мальчик держит песика Шарика на цепи — кутенком его посадил, с детства.
Понес я ему однажды теплые куриные кости, пахучие, а тут мальчик спустил беднягу побегать по двору. Снег во дворе пушистый, обильный. Шарик мечется прыжками, как заяц, то на задние ноги, то на передние, из угла в угол двора, из угла в угол, и морда в снегу.
Подбежал ко мне, лохматый, меня опрыгал, кости понюхал — и прочь опять, брюхом по снегу!
Не надо мне, мол, ваших костей,— дайте только свободу!..
А. Филиппенко
―
Вот 64-й год.
К. Ларина
―
Замечательные тексты! И вообще, конечно, я сейчас слушаю тебя и возвращаюсь в сегодняшнее время...
А. Филиппенко
―
Абсолютно ты права! В Кисловодске у меня было то же самое. Люди просто встали в конце. Ну что вы? Ой...
К. Ларина
―
Вообще в этом есть, конечно, какой-то элемент шизофрении, потому что все-таки в советское время у нас была советская идеология, зафиксированная в Конституции, у нас была руководящая партия, зафиксированная в Конституции. У нас была зафиксированная в Конституции и официальная цензура, мы тоже это знали. Сегодня, конечно...
А. Филиппенко
―
«Там, за поворотом». Нам обещали, что там, там, там... Это как у Жванецкого: «Почему партия была сильнее нас? Потому что мы по ее призывам строили свое будущее, а они — свое настоящее». То есть мы не знали, а они знали.
К. Ларина
―
Кстати, ты сейчас назвал имя Михаила Михайловича Жванецкого. Я вот регулярно смотрю программу «Дежурный по стране», которая выходит у нас на телевидении, где он читает свои тексты, в том числе и старые. И мне кажется, что он сейчас вошел в свою любимую стихию, ему сейчас очень хорошо и комфортно — в том смысле, о чем мы с тобой говорим всю программу: это искусство намека, искусство подтекста.
А. Филиппенко
―
Подтекста! Вот видишь, вместе. Конечно, конечно.
К. Ларина
―
И люди, как раньше перестукивались словами, друг друга... узнавали своего, что называется, так и сегодня. Я не знаю, хорошо это или плохо. Черт его знает! Но слово зазвучало.
А. Филиппенко
―
Прости. Вот сейчас мы с тобой и поговорим. На Физтехе... А я же физик поначалу. В Долгопрудном заходил к соседям в комнату и спрашивал: «Свеча горела на столе?»
К. Ларина
―
Вот именно, именно.
А. Филиппенко
―
«Свеча горела». Значит, наши люди были здесь, это мы понимали все.
К. Ларина
―
Что 28 октября у тебя будет? Ты не сказал.
А. Филиппенко
―
28 октября? В Питере, когда я отчитаю Гоголя, «Театральный разъезд» как раз прочитаю... Финал замечательный: «Насмешки боится даже тот, кто уже ничего не боится на свете». Понимаешь, вот это?
К. Ларина
―
А в Москве?
А. Филиппенко
―
А в Москве? Это у меня будет, значит, следом сразу, почти с поезда, 28-го.
К. Ларина
―
Вот! Я про это и спрашиваю.
А. Филиппенко
―
Конгресс в Центре российского экономического университета имени Плеханова на Серпуховской, там будет такая классическая программа «Смех отцов». «Не надо бороться за чистоту, надо подметать», — «Записные книжки» Ильфа. Зощенко, Платонов, Довлатов — вот это такая...
К. Ларина
―
Платонов?
А. Филиппенко
―
Платонов? «Город Градов». Ты знаешь, вот именно, дорогая, читая Платонова. И потом эссе Бродского о Платонове. Замечательная фраза была: «Платонов — вершина, с которой некуда шагать». Понимаешь? Первая фраза: «Градов от Москвы лежал в пятистах верстах, но революция шла сюда пешим шагом». Приходят люди просто в потрясении, что так не пишут уже, понимаешь? Замечательно!
К. Ларина
―
Это будет, еще раз повторю, 28 октября, в этом Конгресс-центре «Плешки». Это будет «Смех отцов».
А. Филиппенко
―
Надеюсь, что студенты там будут. «Смех отцов».
К. Ларина
―
Очень хорошо, очень хорошо. Ну а если от смеха все-таки все равно перейти к более такой тяжелой теме? Все-таки конец октября всегда связан с историей репрессий, поскольку 30-го числа отмечается День памяти.
А. Филиппенко
―
Да.
К. Ларина
―
И традиционно, по-моему, 29 октября в этом году должно состояться чтение имен, «Возвращение имен» у Соловецкого камня. Ты когда-нибудь принимал участие?
А. Филиппенко
―
А как же, обязательно! 29-го там читают.
К. Ларина: 29
―
го?
А. Филиппенко
―
«Мемориал» проводит чуть раньше. А 30-го, вечером... Во-первых, будет у Стены плача, там будет колокол висеть, и можно будет тоже прочитать, прийти и ударить.
К. Ларина
―
Это на проспекте Сахарова, да?
А. Филиппенко
―
На Сахарова, да. А потом... Вот я как-то задружился, в контакте очень хорошем с молодыми ребятами, Музей ГУЛАГа вот этот, знаешь?
К. Ларина
―
Роман Романов, да?
А. Филиппенко
―
Роман Романов. И вот там вечером, я смотрел, тоже будут какие-то такие опыты литературного чтения. Вот слушай, кстати, я и там начту, как сейчас. Левитанского можно прочту?
К. Ларина
―
Да-да.
А. Филиппенко
―
И начну «Один день Ивана Денисовича», может быть, тоже со слов.
Кто-то верно заметил,
что после Освенцим
невозможно писать стихи.
Ну а мы —
после Потьмы и тьмы Колымы,
всех этапов и всех пересылок,
лубянок, бутырок
(выстрел в затылок!
выстрел в затылок!
выстрел в затылок!) —
как же мы пишем,
будто не слышим,
словно бы связаны
неким всеобщим обетом —
не помнить об этом.
Я смотрю, как опять у меня под окном
раскрываются первые листья.
Я хочу написать, как опять совершается
вечное чудо творенья.
И рождается звук, и сама по себе
возникает мелодия стихотворенья.
Но внезапно становится так неудобно и зябко
в привычном расхожем удобном знакомом размере,
и так явственно слышится —
приговорен к высшей мере! —
так что рушится к черту размер
и такая хорошая рифма опять пропадает,
и зуб на зуб не попадает,
я смолкаю, немею,
не хочу! — я шепчу —
не хочу, не могу, не умею —
не умею писать о расстреле!
Я хочу написать о раскрывшихся листьях в апреле.
Что же делать — ну да, ну конечно,
пока мы живем — мы живем...
И опять —
истязали! пытали! зарыли живьем! —
так и будет ломать мои строки,
ломать и корежить меня
до последнего дня
эта смертная мука моя
и моя западня —
до последнего дня,
до последнего дня!..
И после этого я тогда уже начну дальше. Да, это важный очень момент.
К. Ларина
―
Сегодняшние писатели и литераторы тебя волнуют как-то? Или ты не находишь с ними общий язык? Поэзия сегодняшняя, поэзия, проза.
А. Филиппенко
―
Нет, читаю и слушаю, и интересно. Но, конечно же, важно, чтобы режиссер какой-то придумал какую-то программу, пришел. Понимаешь? Вот Филиппенко отвлек бы от Салтыкова-Щедрина и к Пастернаку, к Есенину...
К. Ларина
―
Ну подожди, ты все свои программы сам делаешь? Или тебе ставит кто-то?
А. Филиппенко
―
Мы на домашнем совете с Маришей, она потомственный у меня такой телевизионный режиссер, все это знает. И вот «Окно, горящее в ночи», мы вместе составляем такую программу поэтическую. Это то, о чем мы говорили: подтексты, подтексты, подтексты... Вот это готовлю. Пока — сам. Но, конечно, я у автора в плену и у режиссера в плену. Как мы с тобой говорили, актер должен понимать свое место в формуле. Вот формулу, дайте мне формулу!
К. Ларина
―
Это, кстати, если говорить о театре, то можно еще раз вспомнить. Мы с тобой это вспоминаем каждый раз. Спектакль, который необычный, необычайный и необычный — это спектакль Дмитрия Крымова по Хемингуэю, где ты сыграл роль полковника.
А. Филиппенко
―
Да. Где подтексты сплошные.
К. Ларина
―
Он идет?
А. Филиппенко
―
Пока — нет. Сейчас готовимся, переговоры идут. Я вот вспоминал именно и советовался... Про подтексты разговор. И мне напомнили, что у Хемингуэя роман один начинается, начало романа: «А потом погода испортилась...» И сразу все надо взять (это то, о чем мы говорили), вот эти три рюкзака подтекстов и через всю программу их тянуть. Это очень такой важный момент. «У автора в плену» — это очередная будет программа. И я сейчас тоже мучаюсь... Сам я как сценарист уже устал, если честно, дорогая моя. Ну, мы придумали хорошо, это Мариша придумала название «Здравствуйте, Михаил Михайлович!», где будет Зощенко и Жванецкий. Вот такие программы. К Новому году... Елки же у нас, как говорится, впереди.
К. Ларина
―
Саша, не могу не спросить тебя про Романа Карцева, поскольку тоже это фигура знаковая для нашей истории культурной, да? И для нашей темы опять же. Человек мог из двух фраз сделать подвиг, да? Я имею в виду классические «Раки». Но там не только это.
А. Филиппенко
―
Не только это.
К. Ларина
―
Удивительный совершенно человек сценический, удивительный!
А. Филиппенко
―
Конечно, мне всегда было с ним легко. Мы могли за минуту до этого договориться, и в одном стиле и жанре мы работали. Безусловно, память о нем останется. Трудно, тяжело, да. Уходят друзья, уходят... Ну, давай как бы не будем о грустном. Он всегда был веселым и легким человеком. Вот это очень приятно.
К. Ларина
―
А что, скажи мне, из Жванецкого ты читаешь? Потому что мы так привыкли всегда, что Жванецкий — он как бы сам себе исполнитель. И обычно только с его интонациями воспринимает текст его. А ты вот попробовал, да?
А. Филиппенко
―
Вот эти короткие его такие афоризмы замечательные. Это опять же... После 68-го года, когда все поменялось, после «Танки идут по Праге, танки идут по правде». «На вопрос «Как живешь?» — завыл матерно, напился, набил рожу вопрошавшему, долго бился головой об стенку. В общем, ушел от ответа».
К. Ларина
―
Я не слышала. Замечательно!
А. Филиппенко
―
Он в середине 70-х написал. «Как жизнь?» — «Ее нет». — «А вы не пробовали отдавать честь с поклоном? Очень эффектно, очень эффектно и эффективно. И запомни: не привыкнешь — подохнешь. А не подохнешь — привыкнешь». Вот он как раз и говорил: «Сашка, я боксер». Он говорил, что он завидует Чехову. Михаил Михайлович говорил: «А я боксер: вижу и сразу бью!» И вот тут сразу... Конечно, помогают вот эти подтексты. «Когда результат не нужен трудно сделать результат захватывающим». «Почему советский человек не боится смерти? Потому что не жил ни разу». Но у него же есть и про женщин замечательные, много. «И то, что не целует вас, ничего не значит. И то, что выходит за вас, ничего не значит. Всю жизнь будете думать, что она вас любит. И она вам так будет говорить. И никогда не узнаете правды. И проживете счастливо».
К. Ларина
―
Да. Вообще он, конечно, мастер и афоризмов очень точных. Я вспоминаю, когда Министерство культуры отдало наконец свое помещение Дому актера на Арбате... Все уже забыли, что там было Министерство культуры СССР, в этом здании.
А. Филиппенко
―
Да.
К. Ларина
―
Я помню, когда открывали (прости, просто ты вспомнил Жванецкого), Жванецкий сказал: «Крики испытуемых слышны из этих стен».
А. Филиппенко
―
Ты понимаешь, а когда по коридорам ходили еще, то там еще аура была другая, атмосфера была другая. И потом уже напитали актеры все, конечно.
К. Ларина
―
Вообще вот эти все кружки, либеральные кружки свободы и демократии в то время, где можно было позволять себе то, чего не было позволено нигде, они в то время были, конечно, такой параллельной культурой. И все распределялись, что называется, по интересам. Дом актера. НИИ — отдельная история, да? Сообщества научные. Академгородки. Это все были рассадники либерализма.
А. Филиппенко
―
Ну, не рассадники, а парники, парники, конечно же, да. Ой, одну «крохотку» можно прочитать? Как раз мы вспомнили...
К. Ларина
―
Да-да-да.
А. Филиппенко
―
«Прах поэта» называется. Это у Солженицына тоже замечательно-замечательно!
Теперь деревня Льгово, а прежде древний город Ольгов стал на высоком обрыве над Окою: русские люди в те века после воды, питьевой и бегучей, второй облюбовывали — красоту. Ингварь Игоревич, чудом спасшийся от братних ножей, во спасенье свое поставил здесь монастырь Успенский. Через пойму и пойму в ясный день далеко отсюда видно, и за тридцать пять верст на такой же крути — колокольня высокая монастыря Иоанна Богослова.
Оба их пощадил суеверный Батый.
Это место, как свое единственное, приглядел Яков Петрович Полонский, поэт, и велел похоронить себя здесь. Все нам кажется, что дух наш будет летать над могилами и озираться на тихие просторы.
Но — нет куполов, и церквей нет, от каменной стенки половина осталась и достроена дощаным забором с колючей проволокой, а над всей этой древностью — вышки, пугала гадкие, до того знакомые, до того знакомые... В воротах монастырских — вахта. Плакат: «За мир между народами!» — русский рабочий держит в руках африканенка.
Мы — будто ничего не понимаем. И меж бараков охраны выходной надзиратель в нижней сорочке объясняет нам:
— Монастырь тут был, в мире второй. Первый в Риме, кажется. А в Москве — уже третий. Когда детская колония здесь была, так мальчишки, они ж не разбираются, все стены изгадили, иконы побили. А потом колхоз купил обе церкви за сорок тысяч рублей — на кирпичи, хотел шестирядный коровник строить. Я тоже нанимался: пятьдесят копеек платили за целый кирпич, двадцать за половинку. Хотя плохо кирпичи разнимались, все комками с цементом. Под церковью склеп открылся, архиерей лежал, сам — череп, а мантия цела. Вдвоем мы ту мантию рвали, порвать не могли...
— А скажите, тут по карте получается могила Полонского, поэта.
— К Полонскому нельзя. Он — в зоне. Нельзя к нему. Да что там смотреть? — памятник ободранный? Хотя постой, — надзиратель поворачивается к жене. — Полонского-то вроде выкопали?
— Ну. В Рязань увезли, — кивает жена с крылечка, щелкая семячки.
Надзирателю самому смешно:
— Освободился, значит...
«Вязовое бревно»
Мы пилили дрова, взяли вязовое бревно — и вскрикнули: с тех пор как ствол в прошлом году срезали, и тащили трактором, и распиливали его на части, и кидали в баржи, и накатывали в штабели, и сваливали на землю — а вязовое бревно не сдалось! Оно пустило свежий росток — целый будущий вяз, как ветку густошумящую.
Уж положили мы бревно на козлы, как на плаху, но как пилить его? Ведь вот как оно жить-то хочет! Как оно хочет жить — больше нас!
К. Ларина
―
Отлично!
А. Филиппенко
―
Отлично. Это все к теме нашей сегодня, все в подтекстах.
К. Ларина
―
Хочу сказать, конечно, Саша, что ты какой-то подвижник, потому что это абсолютная иллюстрация известной формулы «Делай что должно, и будь что будет».
А. Филиппенко
―
Абсолютно ты права, дорогая! Ну просто ты угадала в самую десятку. Вот это и теория мелких дел. Вот это я хочу...
К. Ларина
―
Ну, это не мелкое дело.
А. Филиппенко
―
Ну да, не мелкое. Прости. Я говорю, отталкиваюсь вот здесь. Прочитать Зощенко, Платонова, Довлатова — понимаешь, это такое великое счастье! Когда в главном каком-нибудь здании филармонии в Москве у нас, в зале Чайковского я читаю этих великих авторов, думали ли они когда-нибудь, что Бродский, Довлатов будут...
К. Ларина
―
Вспоминаю, кстати, когда Михаил Козаков, который тоже, мы помним, был помимо того, что блестящий артист, он еще просто потрясающий совершенно чтец и исполнитель поэзии и прозы. Я помню, когда он уезжал в 91-м году, по-моему, в Израиль... Мы помним, что потом он вернулся. Но когда он уезжал, я помню, как он сказал эту фразу классическую: «Здесь некому читать Бродского». Вот оказалось, что время проходит, мы живем в совсем другой стране, и сегодня, как выясняется, есть кому читать Бродского, есть кому читать Солженицына. Потому что если бы не было аудитории, не было бы тогда и Филиппенко с его программой.
А. Филиппенко
―
Ой, сейчас по памяти, можно? Если это удастся. Это Бродский.
К. Ларина
―
Давай.
А. Филиппенко
―
Ранний тоже.
Проходя мимо театра Акимова,
голодным взглядом витрины окидывая,
выпуская слюну пресную,
я затеваю написать пьесу
во славу нашей социалистической добродетели,
побеждающей на фоне современной мебели.
Левую пьесу рукою правой
я накропаю довольно скоро,
и товарищ Акимов ее поставит,
предварительно, конечно, ее оформив.
И я получу деньги.
И все тогда пойдет по-другому.
И бороду сбрив, я войду по ступеням
в театр... в третий зал гастронома.
Это то, что уже забыто: акимовский, знаменитый, на Невском, питерский, там же направо один зал, налево один зал, а прямо — в театр к Акимову, в Театр комедии. Вот «в третий зал гастронома я войду».
К. Ларина
―
Давай мы будем близиться к финалу. Еще раз, поскольку запоминается, как мы знаем, последнее слово... Вот я перед собой шпаргалку держу. 24-го числа, 24 октября — «Предбанник» в Театре Моссовета. 26-го — «У автора в плену».
А. Филиппенко
―
На Невском, на Невском.
К. Ларина
―
Петербург.
А. Филиппенко
―
А здесь — в Плехановском нашем институте... ну, не в институте, а в деловом центре.
К. Ларина
―
28 октября. Повтори еще раз, где это.
А. Филиппенко
―
Деловой центр Российского экономического университета имена Плеханова на Серпуховской — вот там будет «Не надо бороться за чистоту, надо подметать», вечер советской сатиры.
К. Ларина: И 30
―
го в Музее ГУЛАГа?
А. Филиппенко
―
Музей ГУЛАГа, да. Это все будет вместе.
К. Ларина
―
Ну а в декабре будут уже солженицынские дни. Я думаю, что мы к этому времени еще встретимся, может быть, вместе с Натальей Дмитриевной.
А. Филиппенко
―
Я всегда поддерживаю.
К. Ларина
―
Конечно, если бы не она, я не думаю, что Солженицына сегодня бы еще берегли так.
А. Филиппенко
―
Ой, Ксюша, абсолютно ты права, дорогая. Ну, она гениальный автор! Ты знаешь, когда она мне делала замечания, я говорю: «Вам бы Захава поставил зачет по режиссуре». Прости, ты поймешь опять же, Ксюша. «У Шухова — у него тихое достоинство». — «Ну все, — я говорю, — образ понял, все мне понятно. Тихое достоинство».
К. Ларина
―
Давай финальную запевку. Мы хотели Левитанского.
А. Филиппенко
―
Левитанский.
Все проходит в этом мире, снег сменяется дождем,
все проходит и уходит, мы пришли, и мы уйдем.
Все приходит и уходит в никуда из ничего.
Но бесследно не проходит ничего.
Потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу,
по возможности достойно доиграть свое хочу —
ведь не мелкою монетой, жизнью собственной плачу
и за то, что горько плачу, и за то, что хохочу.
И тут джаз! Спасибо тебе!
К. Ларина
―
Это Александр Филиппенко. Саша, спасибо тебе!
А. Филиппенко
―
Я рад тебя видеть был, Ксюшенька дорогая.
К. Ларина
―
Счастливо!
А. Филиппенко
―
Счастливо!