Почему Культура превратилась в поле битвы? - Лев Рубинштейн, Михаил Угаров - Культурный шок - 2017-08-12
К. Ларина
―
13 часов 13 минут. Добрый день еще раз. У микрофона вновь Ксения Ларина. Начинаем нашу программу «Культурный шок». Тема наша сегодня: «Почему культура превратилась в поле битвы?». Ну, я думаю, не стоит объяснять нашим слушателям, откуда взялась такая тема. Она как-то перманентно присутствует в наших обсуждениях — и эфирных, и внеэфирных.Сегодня в нашей студии писатель, поэт и публицист Лев Рубинштейн. Лева, приветствую, здрасте.
Л. Рубинштейн
―
Здрасте.
К. Ларина
―
И Михаил Угаров — драматург, режиссер, художественный руководитель «Театра.doc». Миша, приветствую, здрасте.
М. Угаров
―
Здрасте.
К. Ларина
―
Дорогие друзья! Сообщаю всем нашим слушателям, а также участникам сегодняшнего разговора, что мы давно уже не просто радио, мы уже и телевидение. Вот видите — я сижу здесь, обложенная компьютерами. Лев даже заметил, что где-то уже промелькнул его облик.
Л. Рубинштейн
―
Да. То есть надо следить за выражением лица.
К. Ларина
―
Да, да. У нас канал в YouTube работает, канал «Эха Москвы», и наша программа транслируется и туда. Поэтому, дорогие телезрители, вы тоже с нами. Напомню, что на YouTube у нас есть возможность тоже присылать свои реплики, вопросы или какие-нибудь… Сами можете «замутить», какое-нибудь обсуждение начать прямо тут же, под экраном. Ну, естественно, SMS: +7 985 970-45-45. В общем, мы внутри, под стеклом.Ну, что? Значит, что хочу сказать? Когда следишь за тем, что происходит вокруг событий и кампаний культурных… Я имею в виду прежде всего две параллельные прямые. Это все, что происходит с театральным делом в московских судах. Вот в Мосгорсуде последний раз происходило, где мы со Львом как раз пересеклись. То, что происходит вокруг невиданного фильма «Матильда». И это тоже разрастается, как снежный ком. Это, по-моему, какой-то уже спрут — корни пустились уже там, где и не ждал. В Чечне уже запрещают это кино, которое никто не видел.
Тогда вдруг я подумала: а может быть, правда, ну его к черту? Пусть будет лучше официальная цензура, чем в суд будут вызывать повесткой. Вот тебе что было бы приятнее, Миша: прийти в суд и сесть в камеру (извини за выражение), не перед камерой, а в камеру, в СИЗО, как вот сейчас сидит Алексей Малородский, или все-таки ну его к черту, пусть лучше цензура будет, «зато я буду на свободе»?
М. Угаров
―
Ни то, ни другое. Странный выбор вообще. Нафиг мне такая жизнь, когда у меня нет выбора?
Л. Рубинштейн
―
Нет, Ксения как раз вам предложила выбор.
К. Ларина
―
Выбор, да.
М. Угаров
―
А это не выбор.
Л. Рубинштейн
―
Я шучу. Конечно, не выбор.
К. Ларина
―
Ну, потому что в этом есть какое-то ужасное лицемерие — в том, что мы сейчас наблюдаем. Вот мы прекрасно понимаем, что все это не имеет никакого отношения, если мы говорим о театральном деле, о деле «Седьмой студии», что все это не имеет никакого отношения к каким-то уголовно наказуемым делам. Мы просто понимаем, что речь идет совсем о другом, да?
М. Угаров
―
Так я боюсь, что и они понимают это, на самом деле.
Л. Рубинштейн
―
«Они» — кто?
К. Ларина
―
Заказчики.
М. Угаров
―
Заказчики и исполнители. Они это понимают.
Л. Рубинштейн
―
Так я думаю, они потому и заказчики, что они это понимают.
М. Угаров
―
Да. Здесь как раз вот эта очень важная тема. И хорошо, что мы сейчас об этом говорим. Потому что — что происходит? Где поле битвы? Поле битвы — это война режима против реальности. Идет яростная битва, да? Министерство культуры… Ну, Мединский устал уже биться в этом бою, и выдумывать, и придумывать замену реальности, оплачивать другую реальность. Ну и что толку? Он уже оплачивает сколько? Что толку? Потому что то, что снимают, те фильмы, которые оплачены, где они? Кто их смотрит? Потому что, ну, нельзя же тоже зрителям при входе в кинотеатр глаза завязывать. Они же видят, что это такое.А с «Матильдой» это та же самая история — это битва на мифологическом поле. Давно умерший и погибший Николай II, давно умершая Матильда Кшесинская — но вдруг они приобретают адскую актуальность. Значит, для чего-то их…
К. Ларина
―
Воскресили.
М. Угаров
―
Да. И в результате вот эта совершенно очаровательная дурочка с адской местечковой речью, которая якобы влюблена в Николая II…
Л. Рубинштейн
―
А может, не якобы. Что вы отказываете людям в светлых чувствах?
М. Угаров
―
Ну, как-то странно мертвых любить. Хотя…
К. Ларина
―
«Они любить умеют только мертвых», — сказано поэтом.
Л. Рубинштейн
―
Слушайте, эти случаи описаны в специальной литературе.
М. Угаров
―
Ну, в общем, да. Я встречал девушку, которая любит Байрона, причем серьезно, не просто как филолог.
К. Ларина
―
А как женщина мужчину.
М. Угаров
―
Вот по-женски. Ну, что? Ну, особый случай. Как-то с ней надо бережно, видимо, с этой девушкой…
К. Ларина
―
Нет, тут все-таки другой случай.
Л. Рубинштейн
―
Самое главное — стараться ее не выбирать в какие-нибудь представительские органы.
К. Ларина
―
Вот-вот-вот! Да.
М. Угаров
―
Вот-вот-вот.
Л. Рубинштейн
―
Я не против существования таких девушек.
М. Угаров
―
Да. Ну, это даже забавно.
Л. Рубинштейн
―
Да. А вот законодательных инициатив я бы, конечно, на всякий случай не предоставлял.
М. Угаров
―
И вот эта битва за реальность меня очень волнует. Это то, что на языке театральном у режиссеров и актеров называется «отмена события», да? Происходит какое-то событие, и я должен на него реагировать, какую-то оценку… А я его не воспринимаю, я его отменяю, это событие. Или подставное событие, да? Ну, например, отмена события: спектакля «Сон в летнюю ночь» не было.
К. Ларина
―
Не было.
М. Угаров
―
Типичная отмена события. Вам любой актер скажет, что это такое по технологии. Они яростно используют нашу технологию. Я не знаю, вообще как писать, что делать. Постмодернизм забрали, абсурдизм забрали…
Л. Рубинштейн
―
Совершенно верно. Особенно абсурдизм. Я хотел об этом сказать.
М. Угаров
―
Вот Лева лучше знает. Давайте.
Л. Рубинштейн
―
Нет, эстетика абсурда, насколько я помню, она именно возникла на фоне как бы такой уже надоевшей, утомительной упорядоченности социальной жизни. Собственно тогда и возникла эстетика абсурда, когда художник решил показать изнанку вот этого самого внешнего порядка и внешней благопристойности. Тогда возникла эстетика абсурда.Сейчас эстетика абсурда — это мейнстрим уже не искусства, а мейнстрим социальной и политической жизни. И мне кажется, что теперь как раз задача художника — устанавливать и утверждать норму. Вот сейчас художник должен заняться нормой, потому что вокруг все сумасшедшие.
М. Угаров
―
Извините, перебью. Но главное я себе давно определил: все время апелляция к норме. Это единственная сегодня актуальная задача для человека, занимающегося…
Л. Рубинштейн
―
Искусством.
М. Угаров
―
Да хоть чем!
К. Ларина
―
Телевидением.
М. Угаров
―
Телевидением, журналистикой.
Л. Рубинштейн
―
Ну да. Ну, вообще, как бы всякая гуманитарная сфера сейчас действительно призвана…
К. Ларина
―
Обратите внимание, это очень интересный поворот. Это абсолютный перевертыш.
Л. Рубинштейн
―
Абсолютно.
К. Ларина
―
Потому что обычно художник как раз занимается аномальными явлениями, да?
Л. Рубинштейн
―
Да.
К. Ларина
―
А сейчас противоположные задачи перед ним стоят.
Л. Рубинштейн
―
Он колеблет и расшатывает представления о норме, таким образом расширяя ее границы. Сейчас, поскольку никаких границ нет и нормы никакой нет, то действительно задача искусства (ну, искусства прежде всего, но и всего остального — и журналистики, и медиа, и так далее, но уже вслед, а искусства прежде всего) — это настаивать на норме, конечно.
К. Ларина
―
Лева, я хотела…
М. Угаров
―
Лева, так это же опасно уже становится. Понимаете? Уже как бы…
Л. Рубинштейн
―
Слушайте, ну, мы та самая «железа», которая вырабатывает какие-то противо… Я не знаю, как это назвать.
М. Угаров
―
Так эти «железы» вырезают уже.
Л. Рубинштейн
―
Ну, сидим мы тут, две «железы», пока. Ну, что?
К. Ларина
―
Лева, немножко расскажи о своих впечатлениях от суда, поскольку все-таки ты…
Л. Рубинштейн
―
Ой, я вообще…
К. Ларина
―
Это было длинное заседание, скажем так, на котором Лев присутствовал.
Л. Рубинштейн
―
Я вообще на судах немного раз бывал, но бывал. И должен сказать, что для меня это всегда тягостное ощущение. Это нехорошо и эгоистично, но я как-то иногда, когда могу, стараюсь не ходить на эти суды, потому что я с них ухожу, прямо как больной. Вот уж где абсурд так абсурд, да? Просто такой чистейший и отравляющий, как бывает слишком интенсивная белковая еда. Вот как устрицами можно отравиться, так и этим абсурдом судебным очень легко отравиться. Все время ты внутри чего-то.Еще говоря об абсурде: мы вообще живем внутри анекдота, что тоже очень странное ощущение. Мы знаем, что особенно в советские годы, вообще в России и в СССР очень важную роль играли анекдоты, потому что искусство всегда было как бы подцензурное, а фольклор городской и интеллигентский, собственно, все это дело и заменял. Анекдот был очень… Мы все помним, да? Анекдот был очень важным социальным явлением. Сейчас мы попали внутрь анекдота. Это странное ощущение. Сейчас как бы анекдот смысл потерял, потому что какой же анекдот, когда это никакой не анекдот? Это жизнь.
И вот о судах. Да, вот эти скороговорки судейские, вот эта скука, эта обыденность… Все время вспоминаешь вот эти знаменитые слова Ханны Арендт про банальность зла. Там вроде ничего не происходит, они никакие не злодеи. Сидят люди с человеческими лицами, иногда с усталыми глазами, какие-то дядьки с пухлыми щечками, какие-то тетки с мертвыми глазами. Ну, люди как люди. Если снять мантию и одеть на нее какую-нибудь нормальную одежду, то ты где-нибудь в очереди в сберкассу, в метро… Люди как люди. Но люди становятся функциями и делают какие-то немыслимые вещи, совершенно об этом не задумываясь, совершенно как раз вынув из головы представления о норме и патологии.
Я уверен, что в обыденной жизни они какие-то другие. Они ни с когтями, ни с клювами, ни с рогами. Они живут. Они, может быть, в метро уступят место беременной женщине. Они не злодеи. Но они — функции. И это ужасно. Когда они становятся функциями, они перестают быть людьми.
К. Ларина
―
Ну, я не знаю, мы говорим об одной стороне — мы говорим о тех, кто принимает решения, когда ты говоришь про судью, про следователей, про всех участников процесса так называемых.
Л. Рубинштейн
―
Да.
К. Ларина
―
Но мы же при этом, как бы мы ни говорили, что мы попали внутрь анекдота, как бы мы ни сравнивали это с тем, с другим, ни говорили бы об абсурде, мы все равно же свидетели настоящих человеческих трагедий. Людям ломают жизнь. И люди по-настоящему находятся сейчас в СИЗО.
Л. Рубинштейн
―
Так в том-то и дело.
К. Ларина
―
Это не анекдот. Это реальность. Вот о чем говорит Миша, да?
Л. Рубинштейн
―
Да.
К. Ларина
―
Так же, как и Кирилл Серебренников, чье имя мы пока еще не называли, — это тоже реальность. Человек, который, по сути, сегодня живет как бы на таком… как рыба на крючке. Понимаете? Он абсолютно лишен, по сути лишен гражданских своих свобод и прав ни за что.
Л. Рубинштейн
―
Ксения, когда я говорю, что мы находимся внутри анекдота, я не имею в виду, что это смешно. То есть это было бы смешно, если бы не было того, о чем вы говорите. Вот это все в литературоведении называется «реализация метафоры». Есть метафора — и вдруг она обретает плоть и кровь. Когда в каком-то игровом, переносном смысле кто-то кому-то говорит: «Если ты не замолчишь, я тебя убью», — это же вовсе не значит, что он готов убить. Но если эта метафора реализовывается — значит, да, он готов убить по-настоящему. И кстати, это имеет обратный ход, потому что людей иногда судят как раз за метафорическое высказывание, за какие-то шутки.
К. Ларина
―
Конечно, конечно. Миша, а твоя версия? Это кому послания — вот вся эта история вокруг «Седьмой студии», вокруг Кирилла Серебренникова? Это лично ему послание? Или все-таки мы расширяем список этих самых «адресатов»?
М. Угаров
―
Ну, вот здесь у всех моих коллег, друзей и товарищей сто версий. У меня — ни одной. Я не могу понять. Я прикладываю эту версию, эту, эту — и все не сходится. Послание? Ну, Господи… Что послание? Как будто это не посылалось уже несколько раз?
К. Ларина
―
Ну, где? С вами, с «Театром.doc» была история, да?
М. Угаров
―
Да. Ну, мельче, крупнее послания были. Сейчас довольно крупное, сильное послание. Но какова его цель? Я не понимаю. Какое-то ощущение, что машина сама по себе поехала. Знаете, как с тормозов снимается — и поехала!
Л. Рубинштейн
―
Именно.
М. Угаров
―
Так что у меня нет версий.
Л. Рубинштейн
―
Мне тоже так кажется. Потому что когда вы говорите: «Кому послание?» — предполагается, что во всех этих действиях есть как бы план.
К. Ларина
―
Логика.
Л. Рубинштейн
―
Логика. Мне кажется, что его нет. Есть рефлекс. И это в каком-то смысле лучше, а в каком-то смысле хуже. То есть у них нет плана истребления чего-то, но у них есть хватательно-кусательный какой-то рефлекс, который просто хлопает ладонью по всему, что видит вокруг себя, или откручивает там какие-то головы всем, кто попадется под руку. Это рефлекс, от которого, конечно, если… Это, конечно, очень унизительно, но если принять эти правила, то надо научиться уворачиваться, так сказать. А этого очень не хочется, потому что это была стратегия всех, кто жил в СССР. И возвращаться к этому мучительно не хочется.
К. Ларина
―
Но там были правила, Лева. Согласитесь.
Л. Рубинштейн
―
Там были правила…
К. Ларина
―
Вот как бы мы ни говорили…
Л. Рубинштейн
―
Нет, там в каждое разное десятилетие были разные правила.
К. Ларина
―
Но все равно увернуться можно было. Все знали прекрасно… все способы были…
Л. Рубинштейн
―
Или увернуться, или отказаться, как делали люди моего окружения.
К. Ларина
―
Отказаться.
Л. Рубинштейн
―
Мы просто с государством вообще ни в какие игры… Вот вообще! А некоторые играли с ним в игры. И я однажды сформулировал, что «искусство в какой-то момент свелось к искусству обманывать начальство».
М. Угаров
―
Ну, слушайте, я знаю много людей, которые очень здорово уворачиваются.
К. Ларина
―
Сейчас?
М. Угаров
―
Сейчас. Не имея правил, не понимая логики. Какой-то есть же инстинкт такой, ну, как у животных — влево, вправо. Посмотрите (вы знаете эти имена все), как уворачиваются, как трусят, как боятся, как делают заявление по поводу, протестуют против ареста Малобродского, а потом заявление отзывают. И это происходит на глазах у всех, и все это видят. Ну, лучше пусть вообще не выступали бы тогда.
К. Ларина
―
Сейчас новости слушаем, а потом продолжим наш разговор.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в эфир. Мы, правда, и до этого были в эфире, поскольку я уже всех предупредила, что когда ты появляешься в этой студии, знай — тебя где-то слышат. Напомню, что здесь мы в эфире «Эха Москвы», в программе «Культурный шок». Говорим мы о поле битвы в культурном пространстве — кто с кем там борется и кто в итоге победит. Лев Рубинштейн и Михаил Угаров. Лев Рубинштейн — поэт и писатель, и публицист. И Михаил Угаров — драматург, режиссер и художественный руководитель «Театра.doc». Меня зовут Ксения Ларина. Мы есть на канале YouTube «Эха Москвы», там тоже есть возможность комментировать и писать свои вопросы.Вот нам как раз выкатили в качестве рояля из кустов речь господина Мединского, который попросил как раз… Вот по поводу отмены события, да? «Про урожай, — говорит, — давайте мне. И как наши космические корабли бороздят просторы Большого театра».
Л. Рубинштейн
―
А кого он призвал про урожай?
К. Ларина
―
Журналиста, который на пресс-конференции какой-то спросил его про «Матильду».
Л. Рубинштейн
―
Пристал к нему с «Матильдой».
К. Ларина
―
Он говорит: «Вы должны писать про комбайны и про урожай».
М. Угаров
―
Вот-вот, это замена реальности: «Я убираю это и говорю: вот это».
К. Ларина
―
«Это обсуждайте».
М. Угаров
―
«Это обсуждайте».
К. Ларина
―
Ну, вот к тому… Прости, Миша. То, что ты говорил до перерыва — по поводу того, как люди знают, как уворачиваться, и знают способы, чтобы это все мимо меня пролетело. Кстати, опять же пример с Алексеем Учителем. Гарантий нет ни для кого. В высшей степени лояльный человек! И мы с вами это знаем.
М. Угаров
―
Да.
К. Ларина
―
Готовый всегда пойти навстречу пожеланиям представителей власти — что касается каких-то изменений в сценарии. И такие случаи тоже в его жизни были, да? И мы это тоже знаем. Он подписал знаменитое письмо в поддержку политики Путина в Крыму и на Украине. Казалось бы, неприкосновенный! И посмотрите — человек ничего не может сделать, никто его не может защитить. Никто!
Л. Рубинштейн
―
Кроме Мединского.
К. Ларина
―
Да. Так что это не является охранной грамотой. Вот все ваши (говорю я, обращаюсь в широком смысле к деятелям культуры) попытки сказать, что «я свой», они никак вас не спасут.
М. Угаров
―
Но довольно много уворачивается, тем не менее, насколько можно увернуться. Довольно так себя ведет, в общем, мастерски в этой ситуации.
Л. Рубинштейн
―
Ну да, наверное.
М. Угаров
―
Ну а как?
Л. Рубинштейн
―
Мне настолько вообще вся эта история с «Матильдой» кажется какой-то нелепой и анекдотичной, что даже как-то странно вообще обсуждать.
К. Ларина
―
Ну а что делать?
Л. Рубинштейн
―
Я понимаю.
К. Ларина
―
А что делать?
Л. Рубинштейн
―
Приходится, да.
К. Ларина
―
Мы живем в этом.
Л. Рубинштейн
―
Да, мы вынуждены вообще к таким вещам серьезно относиться.
М. Угаров
―
Смотрите, вот это навязывание события, которого не существует, потому что… Не знаю, как ты, я фильм не видел.
К. Ларина
―
А кто же видел? Никто не видел.
М. Угаров
―
Вы видели?
Л. Рубинштейн
―
Нет.
К. Ларина
―
Никто не видел.
Л. Рубинштейн
―
Я подозреваю, что и не буду.
М. Угаров
―
Фильм никто не видел, но в повестке дня стоит просто мощно несуществующее событие. И вот абсолютно ясно, вот эта история с реальностью. Потому что посмотрите, какова реальная реальность. Какой урожай? Сельское хозяйство лежит. Все социальные направления лежат: образование, здравоохранение, социальные всякие истории с пенсионерами. Все лежит в обмороке! Значит, раз так — тогда подставляется другое, да?Помните эту знаменитую историю с «Левиафаном» Звягинцева, когда Звягинцев одну реальность представляет, а ему выкатывают претензии по поводу другой реальности, что Териберка — там виноградные кущи цветут? И две реальности начинают биться друг с другом. Мы присутствуем при каком-то спектакле.
Л. Рубинштейн
―
Вы говорите о столкновении того, что называется историей в наши дни, и тем, что в наши же дни называется мифологией, потому что мифологией подменяется история. Носители мифологического сознания — они люди очень нервные на предмет… они не выносят никаких даже подобий разрушения своей картины мира, и не то что разрушения, а вообще даже прикосновения. Потому что картина мира цельная, и она бездоказательна. Она просто есть такая, какая она есть. В то время как история — так или иначе это все-таки наука. А мифология — это не наука. Как раз упомянутый Мединский, большой такой мастер вот этого мифологического…
М. Угаров
―
Он столько книжек написал мифологических!
Л. Рубинштейн
―
Да. То по поводу панфиловцев несчастных — были, не были, было их 28 или 29, или вообще их не было. Это совершенно болезненная тема. Любая мелочь становится невероятно болезненной и невероятно какой-то судьбоносной.С «Матильдой», я думаю, та же история. Это художественное кино. Я говорю «художественное» не в оценочном смысле, а в жанровом. Это игровое кино. Плохое оно или хорошее? Опять же надо сначала посмотреть. Но его оценивают не как кино, не как вид искусства, а как некое объективное свидетельство, как реальный факт.
К. Ларина
―
Я думаю, нет. Мне кажется, здесь другое, другие какие-то причины. Они же не кино обсуждают, они говорят о другом.
Л. Рубинштейн
―
Извините, кино вообще… Кино — искусство. А искусство вправе изображать даже реальных исторических лиц как бы не так.
К. Ларина
―
До чего мы дошли?
Л. Рубинштейн
―
Это все равно, что упрекать Толстого в том, что у него какой-то неправильный Кутузов, например.
М. Угаров
―
Упрекали
Л. Рубинштейн
―
Разумеется.
К. Ларина
―
А Пушкина?
М. Угаров
―
Ветераны писали возмущенные письма.
К. Ларина
―
А помните, история была с «Медной бабушкой» Михаила Козакова во МХАТе? Там Пушкина играл Ролан Быков. Это неслучившийся спектакль, потому что они были все возмущены, все чиновники, что не может быть Пушкин (чуть ли не Фурцева, по-моему, говорила) таким уродом. «Кого вы нам показываете? Пушкин был высокий красавец, кудрявый».
Л. Рубинштейн
―
Да, широкоплечий, русоволосый.
К. Ларина
―
Да-да-да. «А вы кого показываете? Что вы вообще?»
Л. Рубинштейн
―
Спортивного сложения.
М. Угаров
―
Смотрите. Лева, ты так говоришь, что создается ощущение, что они безумцы либо дураки — люди, типа Мединского. А вот я настаиваю, что они прагматики. Дураков нет.
Л. Рубинштейн
―
Ну, нет…
М. Угаров
―
Они намеренно переводят мой взгляд из этой точки в эту точку: «Смотрите сюда».
К. Ларина
―
Ну, это же удается.
М. Угаров
―
Это удается. «Смотрите — «Матильда». Не надо смотреть, что происходит сейчас с образованием высшим и школьным». Провал просто мощный с приходом нового… этой дамы, министерши. «Смотрите сюда». И у них таких точек очень много. Вместо того чтобы над ними работать, гораздо легче переводить взгляд. Это искусство.
К. Ларина
―
Ты знаешь, мы вчера как раз об этом говорили с Александром Николаевичем Сокуровым — об «искусстве замещения». Ты это называешь «отменой событий», это терминология театральная, профессиональная. А это на самом деле, да, действительно замещение. И это происходит повсеместно, начиная с телевизора, который превратил людей просто в какую-то озверевшую совершенно массу. Это абсолютно замещение одной проблемы несуществующими проблемами, конечно. Конечно! И когда мы говорим о том, что…
Л. Рубинштейн
―
И конструирование реальности.
К. Ларина
―
Да, конструируется Украина в головах. У нашего среднестатистического гражданина России в голове одна фашистская Украина и страшная Америка, да? Ну и что? Как выходить из этого? Вот вы говорите, что возвращаемся к миссии, к функции деятелей культуры, художников. Вернуть норму.
Л. Рубинштейн
―
Ну, не столько, сколько… Вернуть — это слишком амбициозная задача. Но для начала самим помнить о норме. Вот для начала себя вернуть в норму.
К. Ларина
―
Это большая проблема, да.
М. Угаров
―
Трудно.
Л. Рубинштейн
―
Да, находиться в палате желтого дома среди 25 пациентов и самому сохранять нормальность — это задача, это задача. Для начала надо сохранить самим, а потом ее уже пытаться утверждать.
К. Ларина
―
А что говорит… Поскольку здесь пожилые люди собрались…
Л. Рубинштейн
―
Да ладно уж!
К. Ларина
―
Что говорит советский опыт? Он же все-таки есть. Люди молодые этого советского опыта не знают, и им придется заново изобретать, что называется, велосипед. Простите, что я так говорю, но мы живем именно в этой реальности. Невозможно не воспринимать ее, параллельно существовать…
Л. Рубинштейн
―
Ну, давайте о своем опыте расскажу. Значительная часть моей жизни, в том числе и творческой, протекла в СССР, при советской власти. Я имел удовольствие относиться к тому кругу, к той категории всяких пишущих и изображающих людей, которые потом впоследствии получили название «неофициальная культура». Мы не были связаны с государством никак. Мы существовали вне, существовали в условиях самиздата, в условиях квартирных чтений, выступлений.
К. Ларина
―
И этой аудитории хватало?
Л. Рубинштейн
―
Хватало, хватало.
К. Ларина
―
А как творческие амбиции?
Л. Рубинштейн
―
Хватало, хватало, хватало. Дело не в количестве, а дело в том, что эти самые читатели и слушатели — их, может, было 15 человек, но это были лучшие. Какие-то сотни тысяч их не заменят, вообще говоря.
К. Ларина
―
И кстати, тут важно понимать, что вот вы слушаете Рубинштейна… И это в то время, когда другие выходили миллионными тиражами.
Л. Рубинштейн
―
Да-да.
К. Ларина
―
Поэты.
Л. Рубинштейн
―
И нас это совершенно не интересовало. Это не было ревностью по отношению к тем, к советским. Потому что нас интересовали разные вещи. И категории успеха были разные. Для кого-то успехом были премии и награды, а для кого-то — это когда девушка ночью перепечатывает твои стихи на машинке. Вот это успех, собственно говоря, и есть. И оставляет один экземпляр, подругам и друзьям.Жили нормально. Представление о норме тогда не было ключевым, конечно. Хотя мы тоже употребляли слово «нормально». Мы говорили «в нормальном обществе», имея в виду свое общество. Происходит то-то и то-то. Мы тоже были окружены нормальными, с нашей точки зрения, людьми. Но тем не менее советская эстетика и советская власть, так или иначе, эту норму все-таки устанавливала. И мы свою задачу… Мы все были, разумеется, авангардно настроены. Мы своей задачей видели эту норму колебать, потому что она не являлась нормой, в нашем представлении.
К. Ларина
―
Но вы понимали, что это опасно?
Л. Рубинштейн
―
Ну, разумеется, да. Вот так же, как сейчас преследуют по каким-то экономическим… имея в виду наверняка, что они хотят истребить определенные направления в искусстве, но обвинения они исключительно экономические предъявляют. Это такое ноу-хау. А в те годы не говорили: «Нам не нравится, как вы пишете», — а говорили: «Нам не нравится, что ваши тексты каким-то образом попадают в западные журналы». И интересовались, каким образом. То есть их интересовали каналы, интересовали связи с иностранцами. Их вот такие вещи интересовали. А качество текстов их тоже, разумеется (и может быть, в первую очередь), интересовало, но об этом не было речи, разговора об этом не было. «Вы пишите, что хотите. Только зачем вы публикуетесь во Франции? Зачем?»
К. Ларина
―
А, то есть как бы сам текст не обсуждался, да? Оне не являлся крамолой?
Л. Рубинштейн
―
Ну, в каких-то случаях являлся. Там было несколько таких сакральных, я не знаю, ключевых… Ленин, например, да? Вот это было как бы дело такое уже сразу подсудное. А так — ну да, что-то человек пишет что-то непонятное. «А почему вы здесь… А почему вы не отдадите в какой-нибудь журнал?» — «Да мне это неинтересно». — «Ну, как это неинтересно? А почему вам там интересно?» Да, тогда существовало тоже негласно… Были же правила игры такие неписаные.
К. Ларина
―
Были.
Л. Рубинштейн
―
Все эмигрантские издания — на всех писалось, прямо вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» там было написано «Произведения авторов, проживающих на территории СССР, публикуются без их ведома». Это была игра такая. Поэтому… «А как ваш рассказ попал в журнал?» — «Откуда я знаю, как он попал?» — «Ну, вы что, всем даете?» — «Ну, даю читать. А почему мне не давать?»
К. Ларина
―
А были такие диалоги у вас?
Л. Рубинштейн
―
Конечно, да.
К. Ларина
―
Столкновения с системой были прямые, да?
Л. Рубинштейн
―
Ну, прямые, да. К счастью, в самом, так сказать, конце. И к счастью, нестрашные.
К. Ларина
―
Но вопросы задавались?
Л. Рубинштейн
―
Да.
К. Ларина
―
Ну вот, пожалуйста. Миша, а у тебя какой опыт советский?
Л. Рубинштейн
―
С театральными людьми сложнее все было, конечно, я думаю.
М. Угаров
―
Сложнее. Но и проще, с другой стороны, потому что там конкретным делом занимаешься. Тем боле я не занимался… в общем, не был художественным руководителем, какую-то политику не определял репертуарную, а просто в ней участвовал. Но опыт, конечно, сильный. Опыт мой и моих родителей.Я помню все время разговоры моих родителей: «Главное — молчи об этом в школе». Вот эти разговоры на кухне — это я помню. Они говорили очень открыто при мне — и бабушка, и дедушка. Но все говорили одно и то же. И вот это «молчи» до сих пор во мне живет. До сих пор иногда вдруг я думаю: «Миша, молчи-ка ты!»
Л. Рубинштейн
―
В школе.
М. Угаров
―
Да, в школе. Причем не потому, что я какие-то очень сильные глупости или пошлости хочу сказать, а просто какую-то вещь довольно опасную. Вот с этим противно жить, когда у тебя внутри кто-то говорит «молчи».
Л. Рубинштейн
―
Ну, это поколенческое.
М. Угаров
―
«Молчи в школе». А до сих пор я с этим сталкиваюсь, с внутренним голосом.
К. Ларина
―
Но тем не менее политика театра, которым ты руководишь, производит впечатление абсолютно свободной структуры.
М. Угаров
―
Она свободная.
К. Ларина
―
В этом смысле я могу вас сравнить с тем, как работает Кирилл Серебренников. Он работает так, как будто бы этого ничего нет. Я имею в виду — когда он ставит спектакль, он не думает, не говорит себе: «Кира, молчи!» Да? Так же, как и ты, когда устраиваешь драматургию, когда ты работаешь с артистами, ты же не говоришь себе: «Миша, молчи!» — правда, да?
М. Угаров
―
Нет, не говорю.
К. Ларина
―
Значит — можно?
М. Угаров
―
Можно, можно, но трудно. И я смотрю — а вокруг вообще очень многие живут с этим лозунгом, особенно те, кто повязаны бюджетом, финансированием
Л. Рубинштейн
―
То есть — связаны с государством.
М. Угаров
―
Связаны с государством. Лев прав, что экономическая статья самая удобная. Она вообще в народе называется «дойная статья», потому что там очень много получить можно с этого дела. И очень много…Посмотрите. Я уже вспоминал, когда все подписывали письма в защиту «Гоголь-центра» и Алексея Малобродского. Посмотрите, что творилось. Там было интересно, что руководители художественные от себя подписывали, но не от театра. Но здесь день и ночь работал Департамент культуры Москвы. Они, по-моему, замертво потом уезжали. У них уши посинели по телефону объяснять: «Если вы только посмеете…»
К. Ларина
―
Да. Но они посмели все равно, они это сделали.
М. Угаров
―
Кто-то посмел, а кто-то отозвал.
К. Ларина
―
А я не знаю таких случаев. Были такие, да?
М. Угаров
―
Как? Театр «Практика».
К. Ларина: А
―
а-а! Я не знала. Они отозвали подпись, да?
М. Угаров
―
Да. Они выразили, подписали, а потом отозвали. Значит, дело не в том, что они такие… Ну, значит были меры приняты к ним, и меры серьезные. Потому что так репутационно подставить — это надо иметь, в общем, серьезный мотив.
К. Ларина
―
А чего так бояться? Я не понимаю. Не тюрьму же берут штурмом, правда? Не берут же кирпич и не идут мочить, правда?
М. Угаров
―
Так вот, я тоже все время думаю, что, наверное, бояться надо других вещей. Мы знаем эти все вещи — это родные, близкие, болезни… Не знаю. Что-то я не знаю. Чем старше, тем меньше боимся. Наверное, это логично.
Л. Рубинштейн
―
Конечно. У некоторых, правда, наоборот. Ну, сколько же можно бояться-то?
К. Ларина
―
Вот смотрите. Даже если вспомнить опять же спектакль «Нуриев», который… Сейчас опять всколыхнулась как бы эта тема, потому что на «Культуре» прошла программа, посвященная этому спектаклю. Ведь опять же то, что мы видели, вот эти фрагменты, которые разошлись по интернету, — да по всему видно, что человек делает спектакль так, как он его хотел поставить. Вот он себе в этом смысле не врал.
Л. Рубинштейн
―
Ну да.
К. Ларина
―
«Вы мне заказали работу — и я ее сделал так, как я хочу, как я ее чувствую». Я за это очень его уважаю. Мне очень нравится, что он делает вид… Он для себя поставил, как я понимаю. Он эти события отменил. Вот те события, которые в принципе отменить невозможно, он их отменяет.
М. Угаров
―
Ну да, он отменяет.
К. Ларина
―
Вот! И художник имеет на это право. И главное — у него есть для этого возможность эти события отменить и творить так, как будто бы их нет. Можно?
М. Угаров
―
Можно.
Л. Рубинштейн
―
Ну, можно. Это происходило даже и в советские годы в некоторых счастливых случаях.
К. Ларина
―
Вот собственно на этом мы и хотим закончить, потому что я фрагментик еще из спектакля «Мертвые души» Кирилла Серебренникова хотела поставить в конце, из знаменитой арии, которую вы сейчас и услышите. А вам большое спасибо, дорогие гости!
Л. Рубинштейн
―
Спасибо.
М. Угаров
―
Спасибо.