Евгений Евтушенко - Без дураков - 2009-07-14

СЕРГЕЙ КОРЗУН: Сергей Корзун – это я, всем привет. Мой сегодняшний гость – поэт Евгений Евтушенко. Добрый вечер, Евгений Александрович.

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО: Добрый вечер, Сереж. Вы можете меня Женей называть. А мне нравится.

С. КОРЗУН: А Вам как удобней?

Е. ЕВТУШЕНКО: Вот Евгений мне почему-то не удобно.

С. КОРЗУН: А Женя это не только для домашних? Не только для Ваших пятерых сыновей…

Е. ЕВТУШЕНКО: Вы знаете, я даже студентам своим американским разрешаю меня называть Женей.

С. КОРЗУН: Ну, американским можно. Они говорят "Женя", потому что у них нет, то, что Евгений Александрович они же не скажут никогда. Это только в России, наверное…

Е. ЕВТУШЕНКО: Да. Это тяжелое.

С. КОРЗУН: По имени отчеству. Все думал, с чего начать. А тут оно по отчеству. Я, на самом деле, впервые узнал, недавно готовясь к этой программе, что Ваша фамилия по матери, бабушка Вам тогда ее присвоила. На самом деле Вы в последнее время даже обнаружил, очень много по линии предков искали прибалтийских немцев, наверное. Гангнус – фамилия Ваша по отцу.

Е. ЕВТУШЕНКО: Да, совершено верно. 18 век – конец, холера в Германии. Вдова, овдовевшая женщина с 7 сыновьями покинула эту страну, выехала в то, что сейчас называется Латвией. Они стали стеклодувами замечательными, у меня есть. Они построили свой хутор. Она стала головой этого, которое разрослось в село. А потом дедушка мой, отец моего отца, они женились на латышках, вот на шведках. Вот дедушка мой Рудольф Вильгемович, он женился на русской женщине – Анне Васильевне Плотниковой, которая была, между прочим, воспитательницей Саши Морозова. И когда было какое-то поветрие дегероизировать войну и считать, что все подвиги были ненастоящими. А я в это не верю. Во-первых, я видел многие подвиги своими глазами во время войны. А кроме всего прочего я помню, как Анна Васильева, моя бабушка, у нее всегда стояла фотография Саши Матросова, ее любимого ученика еще тогда, когда он не стал героем. И она говорила, что это замечательный мальчик, который попал в воровскую кампанию, и всегда мечтал о романтическом подвиге.

С. КОРЗУН: Евгений Евтушенко. А история верна о том, что Вас подразнивали, или косо смотрела на Вас в 10-летнем возрасте, когда Вы в школе. Война шлее ведь, как никак у Вас фамилия то ли немецкая, то ли еще что-то.

Е. ЕВТУШЕНКО: Да, но это были редкие случаи. Вы знаете, что в Сибири был дух интернационализма. Потому что у нас рядом стояли и костел католический, и была синагога рядом небольшая, и православная церковь. И, между прочим, у нас были, конечно, такие маленькие условные заборчики, но кладбище было одно. Потому что ничто не соединяет людей больше, чем несчастье, и общее страдание и общие враги. Потому что врагами были та несвобода, несвобода мыслей и многие люди были сосланы именно туда. Ведь мои предки были сосланы и белорусские дедушка, и польские, даже у меня польская кровь тоже есть. Иосиф Байковский был мой прапрадед, который во время жестокостей помещика, которому он служил, он стал на сторону крестьян, когда помещик занимался тем, что он присваивал себе право первой ночи, что является омерзительным. Потому что это практически насилие. И самые омерзительные люди – это насильники любого плана – физические, или идеологические, между прочим. Вот почему я не люблю всегда тоталитарные идеологии. Любые. Кстати, точно так же, как когда шаг влево или вправо считается предательством родины или каких-то главных ценностей человеческих только, потому что человек думает иначе. Понимаете, однажды даже написал такое стихотворение, немножко перефразирующее Пушкина. "И на обломках деньговластья напишут наши имена". Так я перефразировал Пушкина. Потому что сейчас, к сожалению, когда успех становится, пропагандируется. Сейчас мы должны признать честно, что сейчас существует и пропагандируется культ успеха. Любой ценой. Вот как написал когда-то Дезик Самойлов, замечательный фронтовой поэт – хочется и успеха, но на хорошем поприще. А тут успех любой ценой. Сейчас одна из самых страшных вещей происходит, когда дети в школах стесняются честной бедности своих отцов.

С. КОРЗУН: Евгений Евтушенко. Вот Вы говорили, что свободолюбивый человек. Никуда не денешься по всем параметрам. А за юношеские стихи о Сталине не стыдно, поминают их Вам довольно часто.

Е. ЕВТУШЕНКО: Ну, что ты, какие, это были детские стихи.

С. КОРЗУН: "В бессонной ночной тишине он думает о стране, о мире, он думает обо мне".

Е. ЕВТУШЕНКО: Да.

С. КОРЗУН: Подходит как. Ну, "Любуясь солнцем, тепло улыбается он. А я засыпаю, мне приснится самый хороший сон".

Е. ЕВТУШЕНКО: И любуясь столицей…

С. КОРЗУН: Да.

Е. ЕВТУШЕНКО: И любуясь столицей, тепло улыбается он. Ну, Вы знаете что, ну, когда я это написал, мне было 15 лет, еще 16 даже не исполнилось. Скажите, Вы понимаете, вот знаете, чем мне нравился всегда Андрей Дмитриевич Сахаров? Что он никогда не притворялся, что он всегда был всезнайкой и все понимал и т.д. Потому что он сам написал совершено искренне в своих мемуарах о том, когда Сталин умер, он совершенно чистыми слезами плакал о том, что умер человек, который был главнокомандующим, был первым человеком среди тех, кто ковал победу и т.д. И потом постепенно человек эволюционировал. Приходили люди, сначала их было мало, они просачивались, какие-то слухи, что-то. Потом они появлялись, жили, как будто ожившие документы того ужаса, который творился за колючей проволокой. И так же было и со мной, и со многими людьми, и со всеми шестидесятниками. Но именно шестидесятники они и открыли, добились того, что архивы были открыты. И первые заговорили правдивые слова, что нам было, может быть, легче, чем людям старшего возраста, потому что мы были более свободными от пут прошлого. И это было, нельзя никогда путать эволюцию человеческую и хамелеонство. Это совершено разные вещи.

С. КОРЗУН: Евгений Евтушенко на "Эхе Москвы". Говорят, Вы произнесли такие слова на прощание с Василием Аксеновым, которые вроде как Вас примирили. Кто-то об этом говорил. На самом деле ну не со всеми, наверное, ладили. С теми, кого шестидесятниками можно назвать. Потому что люди то вроде как одной идеологии.

Е. ЕВТУШЕНКО: Нет, мы не принадлежали ни к какой идеологии. Вообще слово "идеология" – это негативное слово.

С. КОРЗУН: Ну, почему, это наука об идее. Свободомыслие – это тоже идеология, нет?

Е. ЕВТУШЕНКО: Это не наука. Идеология – это связано с чем-то официально предписанным, понимаете. А вот слово "идеалы" не предписывается, а вырабатывается душой человека, его опытом. Вот я написал когда-то строчки: и если сотня, воя оголтело кого-то бьет, пусть даже и за дело, сто первым я не буду никогда. И я выполнил это в своей жизни при всех других ошибках, которые я совершал.

С. КОРЗУН: Евгений Евтушенко на "Эхе Москвы". Дмитрий Бак, профессор РГГУ и литературный критик о Вас. Давайте послушаем.

ДМИТРИЙ БАК: Это было незабываемое время на рубеже 50 и 60-х годов, когда людям захотелось пойти на стадион. От поэзии сразу всего ожидали. И эстетических наслаждений, и политических откровений, и религиозных пророчеств. А Евтушенко впервые в стихах заговорил о вещах, о которых не принято было говорить ни в стихах. Ни в прозе. Ну, например, о Холокосте, трагедии Бабьего Яра в Киеве, и т.д. Что это поэзия, политика или общественная жизнь? Да, конечно, и то, и другое, и третье вместе. Я бы сказал, что в последние годы Евтушенко все-таки находится вне современного контекста поэзии. Потому что он по-прежнему живет в той эпохе, когда он был поэтом, если не номер 1, но у него был какой-то очень высокий номер. Сейчас он продолжает писать стихи так, как будто перед ним стадион зрителей. Но сейчас в России поэт больше не больше, чем поэт. Это моя альтернативная поговорка. Это совершенно новая эпоха, в которой первые места занимают уже другие герои.

Е. ЕВТУШЕНКО: Скажите, пожалуйста, вот это запись была?

С. КОРЗУН: Это запись, но Вы можете ответить.

Е. ЕВТУШЕНКО: Это запись, поэтому я не могу спросить г-на Бака, когда он последний раз был на каком-либо вечере поэзии? А я просто вижу перед собой совершенно другую Россию, чем ту, которую видит г-н Бак. Потому что я в прошлом году мне исполнилось 75 лет, у меня было 54 вечера от Мурманска до Сахалина. И везде это были переполненные залы, и тут же, простите меня за такое игривое выражение – под носом у г-на Бака – происходил мой вечер, посвященный моему 75-летию во дворце в Олимпийском комплексе, где присутствовало при отсутствии полном рекламы, потому что она стоила слишком долго, 12 немало, немного, 12 000 человек. И кроме того я трижды выступал в Кремлевском зале, который слишком часто используют под попсу, а иногда и под сомнительных иностранных гостей, не всегда, но иногда. И там всегда три раза были переполнены, это 6,5 тысяч людей.

С. КОРЗУН: Евгений Александрович, смотрите, вот сегодняшняя аудитория наша ну около 100 000, грубо говоря. Воспроизведем фрагмент вашего выступления, представьте, что Вы перед большим стадионом. 100 000, согласитесь, это аудитория, в общем, не маленькая.

Е. ЕВТУШЕНКО: Я читал однажды перед 200 000, это был единственный случай такой большой аудитории, когда я прочел, придя на баррикады вокруг Белого дома во время попытки путча. И когда на следующий день собралось там около 200 000 людей, когда я прочел. Это была самая большая аудитория.

С. КОРЗУН: Может быть, даже 200 000 слушают, я не знаю. Вам слово. Представьте, что бы Вы прочитали из того, что было за последнее время написано.

Е. ЕВТУШЕНКО: А я бы прочел из последний стихов то, что считаю сейчас самым своим важным стихотворением. Причем я носил это стихотворение в себе, это одно из потрясающих событий, которые произошли в моей жизни. Я был беременен, если так можно выразиться, этим стихотворением. И это репортаж, это открытый публицистический репортаж, но который сохранился во мне со стереоскопической визуальностью. Это был матч СССР-ФРГ футбольный матч в 1955м году после только что того, как сборная Германии, разделенная надвое, ошеломив весь мир, выиграла мировой чемпионат по футболу. Через 9 лет после того, как Германия лежала в руинах. Между прочим, ее капитаном был великий футболист Фриц Вальтер, который, между прочим, был нашим пленным военнопленным. И тогда уже начали бороться против инвалидов. Молодые люди не знают, поэтому я объясняю. Было очень много инвалидов. Не хватало протезов. Да ими и не занимались даже. И было огромное количество инвалидов разрезанных войной пополам. Они сооружали себе деревянные самоделки на подшипниках, отталкивались от тротуаров, от улиц, от булыжников какими-то держалками, похожими на деревянные утюги. Потом их стали удалять на остров Валаам. Или куда-то, чтобы они не портили пейзажи счастливой жизни. И вдруг, когда этот матч был объявлен еще до того, как ФРГ заключило наконец-то договор с СССР, они возникли из-под земли, их было не меньше 10 000, они катились по всем тротуарам к стадиону "Динамо" и вот что там произошло. Я был с поэтом-фронтовиком Евгением Винокуровым. Поверьте мне, видавший все ужасы войны, Винокурова трясло от страха и ужаса, что может произойти, потому что инвалиды… И все места были заняты. Но они не могли даже сидеть на нормальных местах. Их вынесли и поставили на гаревую дорожку. Рядом, напротив, лицом к лицу со всеми игроками. И вот что там произошло. Это длинные стихи, но простите меня, это самое лучшее, что я написал. Дайте мне немножко времени. Хорошо?

С. КОРЗУН: Давайте.

Е. ЕВТУШЕНКО: "Репортаж из прошлого века: СССР-ФРГ. 1955 год".

СТИХОТВОРЕНИЕ

С. КОРЗУН: Евгений Евтушенко. Энергетика потрясающая. 75, говорите, праздновали?

Е. ЕВТУШЕНКО: 76.

С. КОРЗУН: 76 уже.

Е. ЕВТУШЕНКО: Будет 18 июля.

С. КОРЗУН: 35 – больше не дам. Продолжим после новостей.

НОВОСТИ

С. КОРЗУН: Я напомню, что мой сегодняшний гость поэт Евгений Евтушенко. 35 точно, больше Вам не дам. В общем, понятно, за что Вас девушки любили. Это для Вас важно было всегда?

Е. ЕВТУШЕНКО: Во-первых, почему любили? Почему прошлое?

С. КОРЗУН: Любят. Ну, не знаю…

Е. ЕВТУШЕНКО: Почему меня не только девушки любят. Вы знаете, сейчас я приехал из Витебска, знаете, что для меня было самое…

С. КОРЗУН: Со Славянского базара?

Е. ЕВТУШЕНКО: Трогательное? Когда я пошел на рынок, там стояла старушка. У нее были такие просто, она держала просто в руке в лоточке свои какие-то чесноки, молодые свежие, белоснежные чуть с бордовинкой, знаете, которая проступает по кожице. И я ей сказал: почем у Вас Ваш чесночок такой красивый? Она сказала: для Вас хоть все даром. Вот знаете что. Я взял у нее два только чеснока, привез в Москву. И это было для меня, знаете, как премия народная была. Она мне могла отдать все.

С. КОРЗУН: А что ценнее? Народная премия? Вот такие разговоры, цветы, которые Вам дарят? Автографы, которые просят, либо официальные награды? Вы же недавно чилийскую получили чуть ли не высшую?

Е. ЕВТУШЕНКО: Вы знаете, это тоже была народная награда. Потому что это была награда, данная мне, один из высших орденов Чили, который дается тем иностранцам, которые сделали незабываемый вклад в борьбу за свободу в Чили. Потому что я очень много и выступал, и писал во время пиночетизма, который некоторые, к сожалению, наши политики даже называвшие себя демократами, почему-то которого они идеализировали. Это в то время, когда 35 000 человек сидело на стадионах, подвергалось всяческим пыткам. И что самое главное для меня было, это что в своей очень трогательной речи президент Чили Мишель Бачелет, кстати, ее семья пострадала тоже во время пиночетизма. Она высказала надежду на то, что моя поэма "Голубь Сантьяго", которая переведена на множество языков, и которая спасла очень много жизней молодых людей от самоубийства. Об этом у меня есть свидетельства. Около 1000 писем на разных языках. И это только часть того, что, очевидно, она спасла. Она выразила надежду необходимости того, чтобы была сделана картину, которую я бы сам поставил по своей поэме. Меня это очень тронуло. И я вообще хочу вернуться и в кино тоже, и в прозу тоже. У меня сейчас половина романа. Мне мешается немножко чуть-чуть вот то, что моя пятитомная антология поэзии, вот "Слово о полку Игореве" и даже еще раньше от Иллариона, она должна быть закончена в будущем году.

С. КОРЗУН: Литературный критик Николай Александров как раз обо всем Вашем творчестве.

НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВ: Помимо известной фразы "Поэт в России больше, чем поэт", наверное, многие знают еще "Станцию Зима" и "Идут белые снеги". Если говорить о собственно поэтическом даровании Евтушенко, то оно не столь велико, как его необыкновенный общественный темперамент и удивительный артистический талант. Евтушенко на протяжении многих лет умудрялся быть, что называется, полузапрещенным поэтом в России. Поэтому понятно раздражение Иосифа Бродского, его известный афоризм – если Евтушенко против колхозов, то я за, - сказал Иосиф Бродский. Евтушенко еще и режиссер. Он еще и собиратель поэзии. Можно вспомнить знаменитую антологию русской поэзии, которую делал Евтушенко.

С. КОРЗУН: Вернемся к вопросу, на который не до конца получил ответ. Василий Аксенов, Иосиф Бродский, понятно, что людям максимально крупного калибра иногда бывает сложно вместе. У Вас с ними действительно были такие ну не дружелюбные отношения? Или это так со стороны казалось?

Е. ЕВТУШЕНКО: Нет, это неправда. Во-первых, это неправда хотя бы потому, что мы с Васей Аксеновым были одним из самых ближайших и нежнейших друзей очень долгое время. И вместе подписывали те же самые письма в защиту и Солженицына, и Бродского. И просто нас очень соединяло многое, в том числе, и любовь к поэзии. И, кстати, Вася, любивший поэзию, и сам даже писавший стихи, он много раз мне подсказывал так же, как Юра Казаков покойный, строчки, потому что он удивительно и хорошо чувствовал. Но нас развели, рассорили. Что касается Бродский – развели, рассорили, понимаете. Потому что есть люди, которые сами не способны к дружбе, и к любви. И вот эти люди, если они видят двух любящих друг друга человеком, предположим, какую-то пару, скажем, мужчину и женщину, делают все, чтобы не дать им жить счастливо и вместе и в согласии. И то же самое, когда видят дружбу, люди, не способные к дружбе. Вот так это и произошло. Это происходит со многими дружбами. Поэтому я на похоронах… Ну, мы, как Вам сказать, меня очень задело то однажды, что Вася снял эпиграф мой из стихотворения "Наследники Сталина". "И я обращаюсь к правительству нашему с просьбой удвоить, утроить у этой плиты караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным прошлое". Это меня глубочайше задело, потому что это произошло, мы были большущими друзьями с его матерью – Евгений Семеновной. И я просто был потрясен тем, как он смог снять эпиграф без ее разрешения. Это просто было невероятно. И это было так, потому что вот такт вот настраивали его, и настраивали какие-то люди. И с Бродским ведь, я Бродского не знал сам. Мне открыла его Фрида Вигдорова, журналистка, которая сделала, пойдя на риск стенографирования этого чудовищного по своему лицемерию процесса над поэтом. Она сделала его имя, рискую жизнью и своей профессией. Сделала знаменитым. И он никогда не сказал о ней ни одного доброго слова. Кстати, это не только мое мнение. Это мнение Рыбакова. Прочтите мемуары Рыбакова, когда он спросил Иосифа: Иосиф, почему Вы не разу не упомянули имени Фриды Вигдоровой с благодарностью? Он сказал: почему я должен быть ей благодарным, она просто выполняла свой журналистский долг. Понимаете, он имел к людям при всем его таланте поэтическом, который я никогда не отрицал. И я сделал даже в своей антологии "Строф и века", когда он не взял ни одного стихотворения, написанного в России, считая их плохими, видимо, я не знаю почему. И вставил только свои заграничные стихи. Когда я оставил, уважая его выбор, оставил его. Но я вставил и свой выбор, мой. Стихи замечательные, которые были написаны в России за что сыр бор и начался. И кроме всего прочего он не мог, вот у него ему казалось, чтобы быть благодарным, чувство благодарности кому-то унижает человека. А я, например, считал, вот у нас было какое расхождение. Что это чувство облагораживает поэта. И дает ему еще больше возможности развивать свой талант. В этом у меня была точка расхождения со многими постмодернистами. Потому что они говорили, Евтушенко все время повторяет, что он должник. Что он кому-то всем должен на свете. Да, я так и считаю. Что я должен, начиная всем, кто мне помогал, спасал мою жизнь. И тем фронтовикам, которые гибли за меня, и той женщине, которая однажды, разломив на перроне ломоть черного хлеба, и попросив меня спеть, она увидела, что я все равно еще голоден. И она достала опять этот кусок черняшки и поделила и дала мне половину своей половины. Да, я должен этой женщине. Вот я всю жизнь. Вот я сказал, когда мне вручал наш президент Путин награду за работу за выдающиеся достижения во имя родины. Я уж не помню точно, как она называется, эта награда. Но я сказал тогда, что для меня эта женщина – символ той России, ради которой я живу и пишу. И вот они говорили, что быть должным – это унижение. Тут наше очень большое расхождение.

С. КОРЗУН: Евгений Евтушенко – "Без дураков" на "Эхе Москвы". Евгений Александрович, а вот многие обращают внимание исследователи эпохи и Вашего творчества на то, что Вы с властью вроде никогда не были во враждебных отношениях. Диссидентов защищали, да, там о событиях в Чехословакии, например, о многом другом говорили чуть ли не первый. Но при этом Вас никогда власть не гнобила. Никакая власть. Ни советская, ни постсоветская. Вот Путин вручал…

Е. ЕВТУШЕНКО: Ну, знаете, Вы сейчас дойдете, если будете дальше это продолжать…

С. КОРЗУН: А как на самом деле?

Е. ЕВТУШЕНКО: То Вы докатитесь…. Извините меня, Сережа, я Вас очень уважаю, но Вы можете докатиться дальше до того вопроса…

С. КОРЗУН: Не будем, моя дорожка – это моя дорожка. Ваша дорога какая? Как строились Ваши отношения? Это даже дало возможность Вашим недругам, очевидно, заявлять о том, что Вы были связаны с органами, с КГБ.

Е. ЕВТУШЕНКО: Так и дальше?

С. КОРЗУН: Жду Вашего ответа, вашей реакции. Мое дело задавать вопросы.

Е. ЕВТУШЕНКО: Я приехал с моей женой Машей, которая только что я женился, с которой мы уже прожили 23 года, в Йельский университет. И вдруг я увидел, это во время холодной войны, и вдруг я увидел, что в Йельском университете меня абсолютно изолировали от студентов и загнали меня в какую-то комнатенку, где выступали аспиранты в основном уехавшие из Советского Союза и старавшиеся всеми силами доказать свою воинствующую антисоветскость, очевидно, да. И один из них, закинув ногу на ногу, сказал: г-н Евтушенко, можете ли Вы считать себя честным человеком, если Вы не были ни разу за колючей проволокой? Вы знаете, что Анна Ахматова тоже не была за колючей проволокой. И вот этот вид снобизма людей самих не испытавших, что такое колючая проволока. Вы знаете, что я думаю, кстати, что Анне Ахматовой душу раздирала колючая проволока, даже когда она не была за ней. Потому что ее боялись тронуть. Вы забыли о том, что было моей главной защитой и всех шестидесятников. Никто из нас не был арестован, во-первых, потому что нас уже было трудно трогать. У нас было огромное количество защитников в лице всего народа. Когда я написал "Бабий Яр", я получил на протяжении недели или 10 дней примерно несколько тысяч телеграмм, даже радиограмм с наших судов от наших моряков поддержки. У нас была огромная народная поддержка. И потому что другие люди, которые не рисковали своей жизнью. Вы думаете, представьте, это была огромная акция нашей страны – вступление танками в братское государство, которое ничем не провинилось, не проявляло никаких агрессивных намерений. А просто хотело сделать, чтобы там было посвободней жилось, и чтобы была перестройка до нашей перестройки. Вот и все. И я понял, что это страшно. Это для меня был один из самых страшных дней. Боялся я, или нет? Конечно, боялся. Почему? Суворов говорил, что каждый настоящий солдат всегда боится. Те, кто не боится вообще ничего, это не настоящие солдаты, это фанатики. Да, я боялся, мы сидели с моей женой Галей и жгли так называемую нелегальную литературу, которая сейчас вся напечатана. Потому чтобы ей не попало, если меня арестуют, Гале. И Вы знаете что? Эти люди, которые так говорят, они не имеют никакого морального права судить меня, потому что когда была война в Афганистане, унесшая тысячи жизней, когда война в Чечне началась, Вы же что Вы забыли о том, как я не принял медаль из рук орден из рук Ельцина орден дружбы народов. Отказался, потому что я понял, что будет кровопролитие страшное. А где те люди, которые нападали на меня, когда их поколение убивали там нещадно? Когда 20 с лишним тысяч человек было убито в Афганистане и потом погублено столько. Все это можно было предусмотреть и т.д. Это в них говорила зависть к нашему поколению и зависть к той любви, которой наш народ отплатил нам пусть не во всем совершенные и не всегда совершенные стихи, но за нашу честность и искренность. И когда они упрекали наше поколение в том, что мы воевали против Сталина с именем Ленина, это была правда. Это все-таки мы. Мы не знали тогда, что это Ленин подписал в 18 году первый указ о первом ГУЛАГе, но это мы шестидесятники открыли архивы и сделали этот факт известным всем другим. И мы не могли понимать всего того сразу. Мы понимали, мы приоткрывали завесы правды. Завесы над правдой. И это великое то, что сделало поколение шестидесятников. И, кстати, хочу сказать, что и, все равно, даже если у нас последний период и с Васей Аксеновым на похороны которого я пришел и прочел очень горькие стихи. "Уходят друзья, кореша, однолетки, как будто с площадки молодняка нас кто-то разводит в отдельные клетки от некогда общего молока". Но все-таки я горд за наше поколение, потому что наше поколение – это и Юра Гагарин, и Сахаров, это Олег Ефремов и столько замечательные люди, которые все-таки повернули историю. И когда я был членом парламента нашего… Вот я горжусь, например, победой…

С. КОРЗУН: Ну, там уж народная поддержка была раз в 20 больше, чем…

Е. ЕВТУШЕНКО: Я настаивал все время, я был единственным депутатом, который включил в свою программу уничтожение унижающих достоинство советских людей, так называемых, выездных комиссий. И когда я сейчас был в школе недавно, где преподает Инна Кабыш, прекрасный, кстати, поэт, и я спрашивал: ребята, а они все, оказывается, кто-то уже куда-то ездил. И когда я задал вопрос: скажите, ребята, а что такое выездная комиссия? Одна девочка поняла руку и сказала: Евгений Александрович, это, наверное, комиссия, которая все время куда-то выезжает. И я был горд тем, что я там провел время недаром. Что же касается отношений, во-первых, мне ненависть чужда. Понимаете, когда мы писали и защищали друг друга или Солженицына. Понимаете, нельзя было писать письма. Если Вы хотели помочь людям по типу: а Вы, надменные потомки. Понимаете, нельзя. Нужно было помогать людям, их спасать, этих людей. И, между прочим, все-таки Вы еще забываете то. Вот Хрущев, с которым я, эти люди, которые меня обвиняют, что у меня были слишком хорошие отношения с властью, они никогда не позволили себе пикнуть, разговаривая с Хрущевым. А когда Хрущев хлопнул по столу кулаком и сказал: про великого скульптора Эрнста Неизвестного: что только горбатого могила исправит. И когда я тоже стукнул на него, я никогда не забуду этого момента, как кодла целая официальных писателей приблизилась, и стали уже кричать не на Эрнста, на меня. Вон его, вон его. Хрущев с презрением посмотрел на них, как будто видел свою будущую судьбу, и вдруг повернулся ко мне и медленно зааплодировал несколько раз. Понимаете, потому что это, даже я Вам скажу. 12 писателей членов Союза писателей написали на меня письмо Леониду Брежневу в политбюро с требованием лишить меня за антипатриотический поступок гражданства. И политбюро отказалось даже слушать просто это, потому что они сказали, что и Брежнев вспомнил, как мне рассказывал помощник одну истории. Знаете что, сказал он. Я у нас был один человек, который посадил одного хорошего инженера все время, добился своего. Так вот этот человек, посадивший этого инженера, ершистого и задиристого, все время выступавшего, как противовес бюрократии. Этот человек стал полицаем. А тот инженер, когда был выпущен немцами из тюрьмы с надеждой, что будет вместе с ними, он пошел в партизаны. И вот мне сказал помощник. Я не знаю, правда это или нет. Он сказал: я вижу Евтушенко подпольщиком в такой ситуации, а вот в полицаях я его никак не вижу.

С. КОРЗУН: Евгений Евтушенко. Времени у нас остается меньше…

Е. ЕВТУШЕНКО: Смелость сама себя защищает.

С. КОРЗУН: Боец, боец, боец. Даже боксом могли бы заниматься. Времени у нас, хотели закончить лирическим стихотворением. Хватит полутора минут на лирическое стихотворение?

Е. ЕВТУШЕНКО: Ну, не знаю.

С. КОРЗУН: Давайте завершим лирикой. Вы ведь не только поэт, трибун и публицист.

Е. ЕВТУШЕНКО: Конечно, я бы и не смог тогда писать… А Вы знаете, что для меня вот это стихотворение о футболе… Я хочу Вам сказать еще одну вещь.

С. КОРЗУН: Давайте.

Е. ЕВТУШЕНКО: То, что произойдет 18 июля в Политехническом музее, это в каком-то смысле историческое событие. Слишком многие люди сейчас, решая вопросы культуры, отторгают ее. Они относятся к ней полупрезрительно, как к чему-то третьестепенной важности. Я обратился, написав книгу о футболе, которую я буду презентировать "Моя футболиада", где было это стихотворение и другие стихи, посвященные великим советским футболистам, Боброву. Стрельцову, Хонычеву и т.д. Я обратился в спорткомитет к г-ну Мутко, и он сказал, да, конечно, приносите и т.д. А когда я послал ему книгу, эти господа даже не удосужились ответить через своих помощничков и третьих лиц, сообщив, что они, видите ли, это они-то такие бедные. Что они такие бедные сейчас. Ай, ай, ай. И я был в Полтаве и читал вот эти стихи, и полтавские друзья, рабочий класс, который меня приветствовал там, они сказали: Евгений Александрович, мы Вам издадим к дню рождения эту книгу. И завтра в Москву у меня великий день, эта книга моя "Футболиада" приезжает из Украины, сделанная на Украине, посвященная русскому советскому футболу. И там будут, конечно, украинские тоже футболисты. Это был советский футбол, замечательный великий советский футбол. И вот это нельзя прощать чиновникам, когда культура для них ничего не означает. Для них и спорт. Поэтому посмотрите, какая моральная разница между сегодняшними многими спортсменами, которые сделали это бизнесом только, между великими нашими героями нашего советского футбола.

С. КОРЗУН: Все понял, не будет уже сегодня лирики. Время вышло. 18 июля Политех Евгений Евтушенко. Спасибо огромное, Евгений Александрович, за то, что пришли и ответили на наши вопросы. Удачи Вам и продолжения потрясающей энергетики. Спасибо.

Е. ЕВТУШЕНКО: Спасибо.