Проект: Одна книга и два города - Александр Филиппенко - Книжное казино - 2006-05-07

К.ЛАРИНА – Мы начинаем наше «Книжное казино», я приветствую в студии Майю Пешкову. Майя, добрый вечер. В гостях у нас сегодня человек-оркестр, Александр Филиппенко.

А.ФИЛИППЕНКО – Добрый день. Я у штурвала.

К.ЛАРИНА – На самом деле пришел как всегда с огромным количеством материалов, с которыми не расстается. В наш компьютерный век где ноутбуки?

А.ФИЛИППЕНКО – Ну что вы, не люблю. Они как-то неправильно печатают, да и шрифт не тот. Можно подобрать, но нет удовольствия.

К.ЛАРИНА – Весь текст напечатан на машинке, друзья мои. Это вообще удивительно, удивительная вещь!

М.ПЕШКОВА – А какая лента хорошая. И шрифт какой чудный.

А.ФИЛИППЕНКО – Да, «Эрика» еще 60ого года.

К.ЛАРИНА – Да. Так что возвращаемся мы сегодня к слову и к литературе наконец-то хорошей, проверенной временем. И сразу объясним, почему мы позвали Александра Филиппенко к нам в «Книжное казино». Во-первых, авторы, которые будут сегодня представлены в «Книжном казино» имеют непосредственное отношение к нашему сегодняшнему гостю, поскольку он знает их всех практически наизусть. Солженицына, конечно, пока еще не всего.

А.ФИИППЕНКО – Ну что вы. Нет, с листочка.

М.ПЕШКОВА – Во-вторых, речь идет об очень важном проекте, который называется «Одна книга, два города». Я хотела вас, как участника проекта попросить рассказать о нем. Что это за проект?

А.ФИЛИППЕНКО – С одной стороны это давняя история, давний проект института толерантности и библиотеки иностранной литературы, я давно с ними сотрудничаю и много раз по городам и весям разъезжал с удовольствием, потому что нет лучше той аудитории, тех зрителей, которые приходят на эту программу чтения, как правило, это умные, добрые, хорошие библиотекарши. Это замечательно. Когда я в Судаке читал Гоголя в 9 вечера, и стояла пауза, слышно было, как море шумит, это летом, понимаете. С другой стороны, были эти дальние поездки в Архангельск, Сыктывкар и Пермь, и вдруг возникло такое предложение полгода назад, «Одна книга, два города». Это совместно с американской публичной чикагской библиотекой, когда за полгода дается людям почитать какое-то одно произведение и в Чикаго, и в Москве, и обсудить через полгода. Предложение было прочитать всем «Один день Ивана Денисовича». Все его читали, но многие забыли.

К.ЛАРИНА – А в Чикаго американцам предлагают или русскоязычным?

А.ФИЛИППЕНКО – Американцам, только американцам, детям, и ведь они задавали вопросы, рисунки были.

М.ПЕШКОВА – И школы, и библиотеки, и книжные магазины действительно задействованы везде?

А.ФИЛИППЕНКО – Весь город обклеен афишами этой книги, вот что важно, чего не хватает нам. Даст Бог, проект этот двинется, и будут и следующие книги.

К.ЛАРИНА – А какой смысл в этом, объясните. Что этим американцам наш Солженицын?

А.ФИЛИППЕНКО – Есть проект «Человек и история», так же как «Мемориал» проводил недавно конкурс «Человек в истории. XX век», и молодые школьники писали сочинения на эту тему. Я был поражен. Я был приглашен в качестве гостя, вручал одну из номинаций. Поразительно, что при всем при этом я видел целый зал хороших дел, хороших детей, которые этим занимаются. Их немного. Говорят, чтение книг будет как собирание антикварной мебели. Я кроме программы «Чтение» в классцентре Вазоновского проводил такую программу, она называлась «От мышки к книжке».

К.ЛАРИНА – От мышки компьютерной, да?

А.ФИЛИППЕНКО - Да. Я хочу закончить свое пространное вступление цитатой из Довлатова, в записных книжках у него есть. «Боже мой, в эмиграции вечные проблемы отцов и детей. Дети ничего не читают, забывают русский язык. От компьютера не оторвать, я не могу представить, что мой сын не прочтет Достоевского, и Бахчиняна, тоже известный художник. В одно касание говорит, ну и что, не волнуйся, Пушкин тоже не читал Достоевского». А вот цитата, Довлатов: «Мой отец был режиссером драматического театра, мать была в этом театре актрисой. Война не разлучила их, они расстались позже, когда все было хорошо. Был октябрь, мама шла с коляской по бульвару, и тут ее остановил незнакомый человек. Мама говорила, что его лицо было некрасивым и грустным, главное, совсем простым, как у деревенского мужика. Я думаю, что оно было еще и значительным - не даром мама помнила его всю жизнь. Штатский незнакомец казался вполне здоровым. «Простите, - решительно и смущенно выговорил он, - но я бы хотел ущипнуть этого мальчишку». Мама возмутилась: «Новости! Так вы и меня захотите ущипнуть». «Вряд ли – успокоил ее незнакмец, - затем добавил, - хотя еще минуту назад я бы задумался, прежде чем ответить. «Идет война. - заметила мама уже не так резко. – Священная война, настоящие мужчины гибнут на передовой, а некоторые гуляют по бульвару и задают странные вопросы». «Да, печально – согласился незнакомец. – Война идет. Она идет в душе каждого из нас. Прощайте». А затем добавил: «Вы ранили мое сердце». Прошло 32 года, и вот я читаю статью об Андрее Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе, правда, очень недолго, всего октябрь, октябрь 41ого года. И еще у него там случилась беда – пропал чемодан со всеми рукописями. Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым. Я поведал новость об этой встрече друзьям. Унылые люди сказали, что это мог быть и не Андрей Платонов – мало ли загадочных типов шатается по бульварам. Какая чепуха! В описанной истории даже я фигура несомненная, так что уж говорить о Платонове. Я часто думаю про вора, который украл чемодан с рукописями, он, наверное, обрадовался, завидев чемодан Платонова, он думал, что там лежит фляга спирта, шевиотовый Монтень или большой кусок говядины. То, что потом обнаружилось, было крепче спирта, ценнее шевиотового Монтеня и дороже всей говядины нашей планеты. Просто вор этого не знал. Видно, он родился хроническим неудачником. Хотел разбогатеть, а стал владельцем пустого чемодана – что может быть печальнее? Должно быть, швырнул рукопись в канаву, она и сгинула. Рукопись, лежащая в канаве или в ящике стола неотличима от прошлогодних газет. Я не думаю, чтобы Андрей Платонов безмерно сожалел об утраченной рукописи. В таком случае настоящий писатель рассуждает так: «Да это же хорошо, что пропали старые рукописи, ведь они были так несовершенны. Теперь я буду вынужден переписать рассказ заново, и они станут лучше. Было ли все так на самом деле? Да разве это важно? Думаю, обойдемся без нотариуса. Моя душа требует этой встречи. Не зря же я с детства мечтал о литературе. Вот, пытаюсь найти слова».

К.ЛАРИНА – А откуда это?

А.ФИЛИППЕНКО – «Судьба» рассказ, это Довлатов. Специально для вас подготовил отрывок, это, правда, на компьютере.

К.ЛАРИНА – Замечательно. Идем дальше.

А.ФИЛИППЕНКО – Замечательно. Пожалуйста. Что бы вы желали? Вот что я бы желал. Сегодня день такой накануне. Юрий Митролевский. «И убивали, и ранили пули, что в нас были посланы. Были мы в юности ранними, стали от этого поздними. Вот и живу теперь поздний: лист раскрывается поздний, свет разгорается поздний, снег осыпается поздний, снег меня будит ночами, войны мне снятся ночами, как я их скину со счета, дверь у меня за плечами. Были ранения ранние, было призвание раннее, трудно давалось прозрение, поздно приходит признание. Я все нежней и осознанней это люблю поколение, жесткое это коление, светлое это горение, сколько по свету кружили, вплоть до победы служили, после победы служили. Лучше стихов не сложил, вот и живу теперь поздний: лист раскрывается поздний, снег разгорается поздний, снег осыпается поздний. Лист мой по ветру не вьется, крепкий, он не согнется. Свет мой спокойно струится, ветра уже не боится. Снег мой растет, нарастает, поздний уже не растает».

К.ЛАРИНА – Вот видите, как умер Левитанский.

А.ФИЛИППЕНКО – Да. Как актер на сцене. Такая печаль.

К.ЛАРИНА – И насколько я помню, он очень близко к сердцу воспринял всю первую Чеченскую компанию, да? Очень по этому поводу переживал и высказал все свои горячие сомнения по этому поводу.

А.ФИЛИППЕНКО – И у меня тоже есть одна программа. Вместе с ансамблем «Эрмитаж», ансамблем солистов и нашим золотым ковбоем Алексеем Уткиным, я считаю уже была премьера, в галерее Шилова мы читали. Там замечательный зал. И место такое, старый московский особняк.

К.ЛАРИНА – И Шилов слушал вас?

А.ФИЛИППЕНКО – Нет-нет, там есть чудные пожилые библиотекарши, умные, и там был и Пастернак, и Левитанский, и Зощенко, и Олег Григорьев, тоже питерский замечательный детский поэт, поэтический вечер.

К.ЛАРИНА – Просто вы меня удивили местом проведения, я вам клянусь. Такое демократичное заведение? Там принимают таких сомнительных авторов?

А.ФИЛИППЕНКО – Нет, там замечательное место, чудные люди.

К.ЛАРИНА – То есть не так страшен черт, как его малютки.

А.ФИЛИППЕНКО – Да. Все было чудно и, даст бог, мы пригласим вас еще раз туда.

К.ЛАРИНА – Мы слушаем новости, потом продолжаем программу.

НОВОСТИ

К.ЛАРИНА – Продолжаем «Книжное казино». Напомним, что в гостях у нас сегодня Александр Филипенко, который собственно и представляет вам большую русскую литературу и поэзию.

А.ФИЛИППЕНКО – Михаил Кольцов. «Иван Вадимович, человек на уровне», 33ого года замечательный партработник советский. 33 год, тогда еще что-то можно было написать, потом уже ничего нельзя было написать, и за это даже расстреливали. «Иван Вадимович любит литературу. Шолохов? Конечно, читал. Не все, но читал. «Тихий дон» это разве его? Читал, читал. Все это просматривал. Понимаете, времени не хватает читать каждую строчку. А, по-моему, не нужно. До чего все-таки слабо пишут. Нет, знаете, задора, глубины нет. Не понимаю, в чем тут дело, ведь в какие условия их ставят. Если бы только знали! Гонорары, путевки, творческие отпуск, командировки и при этом же никакой ответственности, никакого Промфиндмана. Если бы меня хоть на полгода устроили, я бы такое написал! Данные? Что значит данные? Если тебя партия поставила на определенный участок, на литературу, если дают возможность работать без РКИ, без обследований и этой трепки нервов, скажи «спасибо», пиши роман. Вот беспартийный, тот, конечно, должен иметь талант, но ему и партия помогает. Фадеев? Это какой Ленинградский? Ах, есть только один, а мне казалось, двое. Вообще какой-то чудаковатый народ, совершенно неорганизованный. Я, когда еще Маяковский был, решил заказать стихи к годовщине слияния Главфаянсфарфора, Союзглины, Продуктсбыта. Звоню, спрашиваю Маяковского – уехал на 6 недель. Спрашиваю, кто заменяет, говорят: «Никто». Что значит никто? Человек уехал на 6 недель и никого вместо себя не оставил? Или он думает, что он незаменим? У нас незаменимых нет. Потом еще пару раз звонил среди бела дня, телефон не отвечает, в общем, застрелился. Такая публика – палец в рот не клади, а ведь кучи золота загребают, кучи золота. Издание академии? Ну что вы, я их всех подбираю. Какая культура! Все сплошь в сатиновых переплетах с золотом, а иногда действительно особенные нумерованные экземпляры «Шифро или Шагрень». Да-да, чудесные книжки. «Золотой козел» Опулея или что-то в этом роде, какая прелесть! Или Боккаччо возьмите! Что за мастер слова, ведь умели же люди подавать похабщину и как тонко, культурно, не придерешься! «Железный поток»? Конечно. Это еще до революции, в гимназии читал. Одна из вещей, на которых я политически воспитывался». Не ожидали?

К.ЛАРИНА – Слушайте, это Михаил Кольцов, 33 год!

А.ФИЛИППЕНКО – И все это мы играли в свое время в студенческом театре. Это была идея Розовского. 3 вечера подряд: вечер классической русской сатиры, вечер советской сатиры «Смех отцов», вечер современной сатиры как раз мы играли и молодого Славкина, Горина, Арканова, Жванецкого.

К.ЛАРИНА – Тогда уже сомневались, что не Шолохов написал «Тихий дон»?

А.ФИЛИППЕНКО – Нет, там нет сомнения. Правильно-правильно. «А это разве он? Читал. Ну, пролистывал».

К.ЛАРИНА – Май, у тебя хотела спросить, у нас есть Кольцов, издается?

А.ФИЛИППЕНКО – Конечно. Есть серия фельетонов, но как он трагически кончил.

К.ЛАРИНА – А брат его живой.

А.ФИЛИППЕНКО – А брат, даст бог здоровья, и все замечательно, и друживший с Кирсановыми, и поэму Кирсанова мы ведь тоже читали, играли в свое время. Это один из первых советских мюзиклов и первая работа Максима Дунаевского, у нас, в студенческом театре была, и там есть такие вещи, которые я сейчас бы тоже вам хотел прочитать. Кирсанов «От Кольцова мы пошли». «Бессмертия нет, и пусть, на кой оно, бессмертие? Коротких жизней путь с задачей соразмерьте, признаем поумнев, ветшает и железо, бесстрашье – вот что мне потребно дозареза. Перед пустой тоской неведомого завтра, перед слепой тоской внезапного инфаркта, перед тупым судьей, который лжи поверит и перед злой статьей, разносной, и перед фонтаном артогня, громилою, с кастетом и мчащим на меня грузовиком без света. Пусть рык поднимут львы, пусть под ногами пропасть, но в области любви я допускаю робость. Бессмертье мертвецам, им медяки навеки. Пусть прах без конца блаженствует во веки. О, жизнь. Светись, шути, играй в граненых призмах, забудь, что на пути возникнет некий призрак. Ты сталкивался с ним лицом к лицу. Тот знает, бесстрашие живым бессмертье заменяет». Но это не 33 год, это 63 год, это малая оттепель хрущевская, которая закончилась и рухнула, и все быстро прошло и опять же Жванецкий «те дорогие золотые годы, золотое время вернулось. Как интересно было критиковать, высмеивать эти недостатки. Жаждали не славы, а искоренения, искоренения. Не устранения, а именно искоренения, именно -нения, если не всех, то хотя бы одного. Но с условием - при жизни. Вот золотое время молодости. Нам кричали: «Что вы предлагаете? Критиковать все могут» - «Да? Что же вы не критикуете?» – отвечали мы. «Тут покритикуешь, покритикуешь, хоть как-то внимание обратишь. Что ж, - кричали мы, искусство разве не меняет жизнь?» - «Никак» - кричали они. «Врете, - кричали мы – вон оно как все повсюду!» - «Как?» - кричали они. – «А так» – завывали мы. Ох, золотое время молодость, слава богу, прошло, стихли, теперь один кто-то вскрикнет, остальные придержат: «Ты глянь в зеркало-то. Пожилой мужик, а все туда же». Ну, как приятно на свои фотографии смотреть. И только молодежь иногда спрашивает: «Как вам удалось? Каким вы были?» А что нам удалось? Какими мы были? И кто мы такие вообще? Я не знаю тоже, по-моему, посмотреть на нас в любом состоянии большое удовольствие. Мы сейчас кипим? Кипим. Раньше по поводу непорядков, теперь по поводу неудобств. Нас так и найдут – по испарениям. И так, продвигаясь в остроумной компании врачей к яркому свету в конце тоннеля, все яснее сознаешь, что все нормально. Как минимум, все в порядке, может быть. Даже все очень хорошо, просто мы не умеем определить. В мире еще существуют люди, которых интересует игра ума. Из них некоторые интересуются размышлениями. А из этих некоторых некоторые интересуются сомнениями, что и дает нам огромную возможность надеяться. И тут я включал музыку: Нину Родову, трубу, джаз, дайте какой-нибудь.

К.ЛАРИНА – Какая контрреволюция звучит!

А.ФИЛИППЕНКО – Почему контрреволюция?

К.ЛАРИНА – Это все будет скоро запрещено.

А.ФИЛИППЕНКО – Да прекратите вы, что вы! А Салтыков-Щедрин?

К.ЛАРИНА – А можно я задам вам вопрос, успею. А вы когда-нибудь играли в поэтической драматургии?

А.ФИЛИППЕНКО – Конечно, я на Таганке начинал, ну что вы? А как же «Статуя Свободы», «Антимиры»?

К.ЛАРИНА – Это стихи.

А.ФИЛИППЕНКО – Стихи.

К.ЛАРИНА – А Серано де Бержерак или Грибоедова, Репетилова сыграть?

А.ФИЛИППЕНКО – Репетилова только в Щукинском училище отрывки были у нас. А вы знаете, я начинал, во дворце Пионеров, пьеса Гусева «Слава» была. У меня была маленькая роль.

К.ЛАРИНА – А это про что?:

А.ФИЛИППЕНКО – А не важно.

К.ЛАРИНА – Пионеры?

А.ФИЛИППЕНКО – Вы что, 55 год. Это как «Кубанские казаки», а здесь Гусева «Слава» была. И я Налева играл 20 лет спустя.

К.ЛАРИНА – Светлова.

А.ФИЛИППЕНКО – Актер Санов, все было в стихах у нас. «Сказание про царя Макса Имельяна». Поэтому я продолжаю заниматься поэтическим театром. Как началось все, я уж не помню.

К.ЛАРИНА – А стихи писали?

А.ФИЛИППЕНКО – Вы что! Никогда.

К.ЛАРИНА – Это неизбежно. Человек, который любит стихи, читает, он должен писать стихи. Спрятать, сжечь, но написать, попробовать.

А.ФИЛИППЕНКО – Нет. Ну что вы. Клянусь.

М.ПЕШКОВА – А не стихи ли увели вас от той самой главной профессии, которая была первой? Потом уже вы стали актером. А физтех, ведь вы, мальчик, с золотой медалью поступили в такой вуз и стали таким специалистом.

А.ФИЛИППЕНКО – И там я впервые услышал Сомова, вечер зарубежных новелл, там же квартет Козлова впервые, там же Сашу Черного, я помню, мне физтехи звонили из Москвы. Надо было срочно первой электричкой приехать, занять очередь в Кузнецкий мост, лавку писателей, маленький томик Саши Черного, которого нигде нельзя было купить. Трудно поверить, что надо было ночью записываться, также, как когда-то у меня родители в очереди стояли на… первая библиотека приключений с золотым таким теснением. Ну что вы, это все было тогда куплено давно. Давайте о грустном не будем.

К.ЛАРИНА – А стихи переписывали друг у друга?

А.ФИЛИППЕНКО – Да. У меня до сих пор, я не принес, есть Бродский. Давайте сейчас наизусть прочту то, что было от руки. Я взял 60ые годы.

Когда теряет равновесие

твое сознание усталое,

когда ступеньки этой лестницы

уходят из под ног,

как палуба,

когда плюет на человечество

твое ночное одиночество, --

ты можешь

размышлять о вечности

и сомневаться в непорочности

идей, гипотез, восприятия

произведения искусства,

и -- кстати -- самого зачатия

Мадонной сына Иисуса.

Но лучше поклоняться данности

с глубокими ее могилами,

которые потом,

за давностью,

покажутся такими милыми.

Да.

Лучше поклоняться данности

с короткими ее дорогами,

которые потом

до странности

покажутся тебе

широкими,

покажутся большими,

пыльными,

усеянными компромиссами,

покажутся большими крыльями,

покажутся большими птицами.

Да. Лучше поклонятся данности

с убогими ее мерилами,

которые потом до крайности,

послужат для тебя перилами

(хотя и не особо чистыми),

удерживающими в равновесии

твои хромые истины

на этой выщербленной лестнице.

62 год, Это перед судом.

К.ЛАРИНА – Вы с ним были знакомы?

А.ФИЛИППЕНКО – Нет.

К.ЛАРИНА – И он никогда вас не слышал?

А.ФИЛИППЕНКО – Нет. Он вообще не любил читать, слушать. Наверное, не знаю.

К.ЛАРИНА – А кто слышал вас из авторов, которых вы читаете? Жванецкий, понятно.

А.ФИЛИППЕНКО – Да. Хороший вопрос, я не задумывался. Горинштейн.

К.ЛАРИНА – Он слышал, видел.

А.ФИЛИППЕНКО – Да. Хотя такой был у него характер чудовищный, но он был благосклонен. Вот как заканчивается его роман «Место». «Наконец, спустя несколько дней новый бытовой случай, явно итоговый и объясняющий, отчего же так долго пришлось выжидать и отчего так много случаев понадобилось, чтобы убедить себя заняться писанием этих записок. Сажусь в такси, чтобы ехать в какой-то свой бытовой Нальманси. Шомер – мальчик, может быть только-только в армии отслужил, смотрит на меня и вдруг спрашивает: «Бог есть?». После некоторой растерянности не столько от вопроса, достаточно стандартного и надоевшего, сколько от обстоятельств отвечаю: «Нет, конечно», ибо на этот вопрос проще всего ответить отрицательно человеку, привыкшему думать и анализировать. «А я вот перед вами высадил старуху, - говорит таксист, - так она мне такое рассказала, что меня сомнения одолевать стали» - «А что она рассказала?» - «А сестра у нее в деревне тоже старуха, померла сестра, а муж ее, бывший партизан-партиец не дал похоронить жену по церковному обряду. Прошло 2 дня после похорон, а его и парализовало. Но бог дал ему речь – таксист так и сказал, видимо, употребив выражение старухи, - но бог дал ему речь, и он сказал: «Есть бог». Случай этот запомнился мне, и я думал над ним ночью и понял, что до сих пор не был еще достаточно парализован, а был чересчур деятелен, чтобы приступить к сочинительству, ибо, что есть подлинный сочинитель, как не бывший деятель, ныне парализованный грешник, которому Богом сохранена, а вернее дана речь. Пока человек деятелен, он словно безмолвен, поскольку слова его второстепенны по сравнению с его деяниями. Иное дело говорящий паралитик, жизнь которого выражена в его речи. И подобно тому парализованному партийцу, мужу набожной старухи я заговорил, и когда я заговорил, то почувствовал, что Бог дал мне речь». Мне бы хотелось еще два слова сказать об проекте, и действительно он только делает первые шаги. Поскольку художником в моем литературном спектакле был Давид Баровский, и он сразу мне придумал этот замечательный задник, когда я читаю с листочками на первом плане в хорошем костюме, как он сказал, никаких этих зековских бушлатов, в хорошем костюме я читаю Солженицына, а за спиной баннер 4x3 метра, где карта ГУЛага, где все точки проставлены, все. Это мемориал, и мне дали, понимаете. И вот так случилось, у меня в книге написано, в тот день, когда мы должны были с ними репетировать 2-3 дня была панихида о Давиде. Это, конечно, огромная потеря для нас. Но дай бог, будем продолжать, и сейчас я веду переговоры с институтом толерантности, где мы будем читать, может быть, в одном из лицеев гуманитарных я порепетирую, а потом в театре Моссовета дорогая, милая, любимая моя дирекция предлагает некие литературные…

К.ЛАРИНА – Под крышей.

А.ФИЛИППЕНКО – Под крышей. Я говорю, что чтения как собирание антикварной мебели. На 200 человек, возможно, мы продолжим такие чтения, Юрий Коваль будет у меня, «Недопесок», детские вещи, то, что я на «Маяке» читал, и возможно, будет «Иван Денисович» там же, в июне, даст бог. Приглашайте в середине июня, а сейчас из Анатолия Жигулина я бы все-таки хотел, чтобы прозвучали те или иные фамилии. Солженицын, Жигулин, Домбровский, его карагандинские стихи лагерные, а вот Анатолий Жигулин «Из сгоревшей тетради», но ведь рукописи не горят. «Начало поэмы»:

Начинаю поэму.

Я у правды в долгу.

Я решить эту тему

По частям не смогу.

Только в целом и полном

Это можно понять.

Только в целом - не больно

Эту правду принять.

Как случилось такое,

Понять не могу:

Я иду под конвоем,

Увязая в снегу.

Не в неволе немецкой,

Не по черной золе.

Я иду по советской,

По любимой земле.

Не эсэсовец лютый

Над моею бедой,

А знакомый как будто

Солдат молодой.

Весельчак с автоматом

В ушанке большой,

Он ругается матом

До чего ж хорошо!

- Эй, фашистские гады!

Ваш рот-перерот!

Вас давно бы всех надо

Отправить в расход!..

И гуляет по спинам

Тяжелый приклад...

А ведь он мой ровесник,

Этот юный солдат.

Уж не с ним ли я вместе

Над задачей сопел?

Уж не с ним ли я песни

О Сталине пел?

Про счастливое детство,

Про родного отца...

Где ж то страшное место,

Где начало конца?

Как расстались однажды

Мы с ним навсегда?

Почему я под стражей

На глухие года?..

Ой, не знаю, не знаю.

Сказать не могу.

Я угрюмо шагаю

В голубую тайгу...

«Дети!» Это Жванецкий. «Второе неожиданное обращение к детям». «Дети, ирония спасет вас, вас спасет юмор. Сегодня спросил маленький мальчик 18 лет: «Михаил Михайлович, как вы думаете, что-нибудь когда-нибудь изменится в нашей стране? Мое поколение совершенно безразлично, я единственный, кто задает себе этот вопрос». Значит, что-то изменилось. Дети, вы все видите. Мы не можем воспитать вас, нам нечего передать вам, кроме торговых связей, приписок, подлогов, краткого содержания частного определения, анализов, рентгенов, зависти, плохих воспоминаний, не знания предметов, обычаев и наций. Бросьте нас. Не пригодится вам ничего из того. Начните с самого начала, а из нас вам ничего не подойдет. Соберите что-нибудь из арифметики и грамматики и плывите к людям. Из техники не сообщим вам, их медицины не сообщим вам, из истории наврем вам, извините нам ваше рождение слепое как у кошки, и не ахайте от чужой техники. Начните сначала. Разберитесь сами и не спрашивайте, ответов наших не слушайте, советов наших не слушайте, лечение наше, учение наше не принимайте, пожалейте нас, и уходите – что бы мы ни говорили, мы жалкие. Не жалейте нас, а пожалейте и уходите, с вами наша зависть, а с нами ваше прошлое».

К.ЛАРИНА – Если бы вы видели, как это все читалось, на уголках дописывалось. Это, конечно, чудо. Спасибо, Александр Филиппенко за этот потрясающий концерт, абсолютно бесплатный.

А.ФИЛИППЕНКО – Любить иных - тяжелый грех, а ты прекрасна без извилин, и прелести твоей секрет загадке жизни равносилен. Легко проснуться и прозреть, словесный сор из сердца вытрясть и жить, не засоряясь впредь. Все это небольшая хитрость.

К.ЛАРИНА – Спасибо.