Русский язык: как сказались на нем изменения 20-летней давности, связанные с появлением новых терминов и понятий? Каковы направления развития языка - Максим Кронгауз - Назад в будущее - 2008-03-12

А. НАСИБОВ: Эта музыкальная тема из фильма «Назад в будущее». Так мы и назвали нашу передачу – «Назад в будущее». 8 минут пополуночи в Москве, сегодня четверг. Четверг - правильно я говорю? 13-е число, а это значит, что в эфире радиостанции «Эхо Москвы» программа «Назад в будущее». Ашот Насибов у микрофона. И я приветствую Максима Анисимовича Кронгауза, директора Института лингвистики РГГУ, заведующего кафедрой русского языка, профессора и доктора филологических наук. Добрый день, Максим Анисимович.

М. КРОНГАУЗ: Добрый вечер.

А. НАСИБОВ: Доброе утро.

М. КРОНГАУЗ: Ну, вечер все-таки…

А. НАСИБОВ: Хорошо, ночь, утро.

М. КРОНГАУЗ: Это если бы мы встали…

А. НАСИБОВ: Но самое главное я забыл сделать – это поприветствовать наших уважаемых слушателей. Здравствуйте. Присылайте ваши вопросы, предложения, темы для будущих передач по sms - номер +7(985)9704545. Мы постараемся ответить на большую часть ваших вопросов. А во второй половине часа подключим по телефону слушателей. А сейчас мы начинаем наш непростой разговор, и тема этого разговора «Русский язык, и как сказались на нем изменения за последние два десятка лет». Какой русский язык был вот эти два – три десятка лет назад – рафинированный, не очень, каким он стал, и самое главное, куда он движется? Меня, в первую очередь, интересует вопрос: а надо ли вообще как-то регулировать движение русского языка, в том числе законодательно, с тем чтобы подталкивать его, может быть, в нужном направлении. Язык – это неповоротливая, по-моему, махина, хотя тут можно поспорить. Вот сейчас мы этим и займемся. Ну зачем языку идти наощупь? Может быть, для этого есть уже какие-то проторенные пути? И сравним то, что сейчас происходит с русским языком на примере других языков. Максим Анисимович Кронгауз, директор Института лингвистики РГГУ. Тема понятна?

М. КРОНГАУЗ: Да, моя личная тема. Хроническая, я бы сказал.

А. НАСИБОВ: Ваша личная тема, хорошо. Я раскрываю одну из газет, которая легла на мой рабочий стол накануне, и вот первая полоса, заголовок: «ФРС принимает ипотечные бонды». Я раскрываю 6-ю страницу, рекламное объявление, слово «карьера». Я понимаю, что это слово «карьера», потому что здесь встречаются русские буквы – например, «ь», написанный кириллицей. Первые две буквы в слове «карьера» написаны интернациональными такими буквами, и можно расценить их как латиницу и как кириллицу – «к» и «а». Третья буква – я понимаю, что это «р», но это «р» латинская. Четвертая буква – «ь» - типичная кириллица. Пятая буква – русская, будем считать, буква «е». Шестая буква – «р» латинская, и последняя буква – «а» русская. В одном слове смешалось все.

М. КРОНГАУЗ: Давайте я сразу скажу про это два слова…

А. НАСИБОВ: Я хочу вспомнить язык 20-летней давности. Я не мог представить себе, что нечто подобное было в газетах лет 20 назад.

М. КРОНГАУЗ: Да, невозможно.

А. НАСИБОВ: Я понимаю заголовок «принимает ипотечные бОнды» или «бондЫ». Я знаю, что такое ипотека. Но вот как это перевести на литературный русский язык? Или это уже литературный русский язык?

М. КРОНГАУЗ: Ну, про литературный русский язык я бы не стал говорить просто потому, что сегодня это понятие не очень понятно.

А. НАСИБОВ: А было 20 лет назад понятно?

М. КРОНГАУЗ: Да, да, да, конечно. Ну есть, скажем, по-английски это называется «standard language», то есть «стандартный язык». У нас используется термин литературный, это вполне понятная вещь. Но это вещь понятная в период стабильности.

А. НАСИБОВ: Стандартный в смысле поддающийся нормированию, нормированный язык?

М. КРОНГАУЗ: Да, да, да, именно. В основе понятия «литературный язык» или «стандартный язык» лежит понятие «норма». Вот это понятие очень устойчиво и ясно в периоды стабильности. Хотя язык меняется всегда, но вот сейчас меняется очень быстро. И я бы даже, если использовать метафору, говорил о таком языковом взрыве. Вот в период языкового взрыва очень трудно говорить о норме. То есть можно использовать понятие нормы вот то, доперестроечное, но боюсь, что тогда все будет ненормативно, ну или многое.

А. НАСИБОВ: Все современное будет ненормативно?

М. КРОНГАУЗ: Ну, многое, слишком много будет ненормативно, то, что используют вполне образованные культурные люди. Вот если сейчас посадить рядом с нами, с помощью машины времени перенеся его сюда, человека из 84-го или 85-го годов, то мы с вами… вот не очень правильно и вежливо себя оценивать положительно, но все-таки мы культурные люди, согласимся с этим.

А. НАСИБОВ: Ну, для разнообразия будем считать себя культурными.

М. КРОНГАУЗ: Ну примем, примем, да. Так вот, мы неправильно говорим по-русски, у нас уже много слов, которых не было тогда. Считать, что они вошли в русский язык или не вошли – вот это все некая проблема, которую очень трудно обсуждать. Все-таки язык настолько изменился, что лучше смотреть на него из нашего времени, а не из времени 80-х или, скажем, еще до 13-го года, тоже была такая мера. Помните?

А. НАСИБОВ: Помним. Меня очень заинтересовал ваш термин… «языковой взрыв», вы сказали, да?

М. КРОНГАУЗ: Да, да.

А. НАСИБОВ: Языковой взрыв. А когда он начался, и закончился ли он уже?

М. КРОНГАУЗ: Ну он начался почти сразу после перестройки. Понятно, что язык реагирует немножко замедленно на все. Вы сказали, что язык – неповоротливая махина. Вот русский язык оказался очень поворотливым. И за эти 20 с небольшим лет он очень сильно изменился. С одной стороны, можно к этому относиться плохо и говорить: «Какой ужас, наш язык изменился». С другой стороны, если бы он не изменился, он бы либо умер, как это ни печально, либо просто мы бы не могли на нем говорить о сегодняшнем нашем дне, а говорили бы о чем-то там из той жизни.

А. НАСИБОВ: А можно ли эту ситуацию оценивать в категориях «хорошо – плохо», «черное – белое»?

М. КРОНГАУЗ: Так оценивают.

А. НАСИБОВ: Это хорошо, что язык изменился, или это плохо, что язык изменился? Хорошо, что был такой рафинированный русский язык 20 лет назад?

М. КРОНГАУЗ: Он не был рафинированным, язык у каждого был свой, и были весьма-весьма нерафинированные носители языка. Можно говорить, не можно, нельзя, но говорят. И вообще мы очень эмоционально оцениваем то, что происходит с русским языком, и, на мой взгляд, это хорошо. Только не надо впадать в истерику. В последние годы появился такой жанр разговора о русском языке – плач о русском языке.

А. НАСИБОВ: Так…

М. КРОНГАУЗ: Вот плача не надо, на мой взгляд. А волноваться нужно, потому что наш родной язык. Волнуйтесь, но не теряйте при этом головы. С точки зрения лингвиста, уже такого профессионала, я могу сказать, что лучше оценивать рационально. Во всяком случае, если мы пытаемся это как-то в научные рамки поместить, то лучше использовать какие-то рациональные критерии и тогда не говорить о том, хорошо это или плохо, а просто смотреть, что происходит. И еще раз повторяю, не меняться он не мог, потому что если бы он не менялся, он бы потерял свою основную функцию – обеспечивать наше общение, обеспечивать нашу коммуникацию. И дальше нужно понимать, с какими проблемами мы сталкиваемся из-за этих изменений. Вот несколько проблем вы уже назвали, приведя два примера. Вот давайте с простого, может быть, начнем?

А. НАСИБОВ: Давайте с простого. Я понимаю, что такое ипотечные бонды, но вот если я начну…

М. КРОНГАУЗ: А я – нет.

А. НАСИБОВ: Хорошо, тогда я вам начну объяснять это на доступном языке. Ипотека – это банковский заем с целью приобретения жилой недвижимости. Вот слово «ипотека» - короткое слово из («и», «п», «о», «т», «е», «к», «а») семи букв - значит, я его пытался перелопатить, а получилась фраза примерно из 6 – 7 слов на исконно русском языке. Бонды – это ценные бумаги, облигации, выпущенные официальным кредитным учреждением. Видите, еще одна длинная фраза вместо короткого слова, пришедшего к нам в качестве финансового термина из английского языка.

М. КРОНГАУЗ: Да, этот пример поднимает, на мой взгляд, две большие проблемы. Первая проблема – заимствование, а вторая проблема понятности текста. Проблема заимствования – с моей точки зрения, это простая вещь, хотя это очень раздражает многих людей. И раздражает правильно. Но надо сказать, что практически во всех языках есть заимствование, и в русском их очень много, поэтому я бы так сказал, что заимствование вообще не проблема. Другое дело, что сейчас идет поток заимствования, причем поток очень сильный, настолько сильный, что язык не всегда справляется с этим. И главное, что мы не справляемся. Мы многие заимствования просто не понимаем. Причем, что интересно, не всегда помогает знание английского языка. Иногда уже слово проживает в русском языке какую-то свою жизнь и удаляется от английского источника, но даже англичане и американцы, приехав в Россию, уже не понимают русское слово (подчеркиваю: русское слово) «пиар», хотя вроде бы оно пришло оттуда. Но русский язык не успевает справляться с этим потоком, а английский не успевает фиксировать эти заимствования.

А. НАСИБОВ: Значит ли это, что русскому языку надо помочь? Значит ли это, что необходимо как-то поспособствовать, поспешествовать русскому языку и подтолкнуть его в нужном направлении? И какие способы для этого есть?

М. КРОНГАУЗ: Способы обычные…

А. НАСИБОВ: Сначала надо это делать или не надо?

М. КРОНГАУЗ: Надо, надо. В этом и заключается работа лингвиста отчасти. Лингвисты занимаются разными вещами, вот одна из функций лингвиста – такая нормативная – задавать норму и фиксировать норму. Или, используя более научный термин, «кодифицировать норму». Вот норма стандартно кодифицируется словами и грамматиками. Надо успевать создавать словари, где фиксировать слова, которые мы считаем вошедшими в русский язык. Это очень существенно, и здесь я с огорчением должен признать, что лингвисты не успевают. Хотя словари появляются, но такого, скажем, словаря или авторитетных словарей, которые издаются из года в год в Англии, можно назвать «Вебстер», Оксфордский словарь, во Франции «Ля рус», во всех странах есть. Ну, во всех – это сильное преувеличение, но во многих странах есть такие авторитетные словари, которые каждый год обновляются. Сегодня это особенно легко сделать, используя Интернет, скажем. Вот у нас такого словаря нет, и поэтому, очень часто сталкиваясь с ипотечными бондами в газете, мы не можем открыть словарь и посмотреть, что это такое. И я вынужден, например, слушать ваши объяснения.

А. НАСИБОВ: Но я бывший филолог, да.

М. КРОНГАУЗ: Нормальная ситуация, когда мы открываем словарь и видим, что такое бонд. Если в газете, предназначенной для массового читателя – а «Ведомости», по-видимому, газета такая - вот мы сталкиваемся с неизвестным словом…

А. НАСИБОВ: Да-да, продолжайте, продолжайте.

М. КРОНГАУЗ: Так что здесь действительно нужна такая задача фиксации этой нормы в словарях. И сегодня, что очень интересно, авторитет словарей и грамматик не то чтобы уменьшился, но люди не пользуются словарями и грамматиками для проверки своего незнания.

А. НАСИБОВ: Я предлагаю радикальное решение. Я предлагаю просто поставить фильтр законодательно или какой-то другой фильтр и просто-напросто обязать носителя норм русского языка отказаться в законодательном порядке от использования иностранных заимствований. И хочу сказать, что…

М. КРОНГАУЗ: Такое было в истории…

А. НАСИБОВ: И такое было в истории. Более того, наш редактор Татьяна Фельгенгауэр даже подготовила некую такую справочку, вспомнила тему. И давайте послушаем то, как это происходит в развитых лингвистически странах.

ЗАПИСЬ

Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Весь опыт мировой истории свидетельствует о том, что исчезновение с лица Земли народов и государств всегда начинается с утраты языка, с отказа от языковой самостоятельности. Поэтому задача государства – свой государственный язык охранять. Обратимся к опыту других стран. Наиболее ярким примером может послужить Франция. Внутренняя языковая политика этой страны направлена на укрепление позиций французского языка, и там постоянно принимаются соответствующие законы. Так, в 1972 году был принят закон об обогащении французского языка, в 75-м – закон об использовании французского языка. Наконец, в середине 90-х во Франции вступил в силу закон, цель которого защитить чистоту французского языка. По новому закону большинство передач должно транслироваться на французском, не менее 40 процентов песен в эфире также должны быть французскими. Более того, лингвисты подыскивают французские эквиваленты современным английским словам, и эти эквиваленты моментально попадают в лексику французского языка. Из официального обращения уже изъято около 2 тысяч слов и понятий англоязычного происхождения. Против заимствований выступили и законодатели Бразилии, которые решили бороться за чистоту португальского. Свой язык от арабизма защищают в Иране, соответствующий закон подписал иранский лидер Махмуд Ахмадинежад. Что касается России, то в нашей стране есть закон о государственном языке. В нем сказано, что закон направлен на обеспечение использования государственного языка на всей территории страны, а также на защиту и развитие языковой культуры.

А. НАСИБОВ: Предысторию вопроса вспоминала Татьяна Фельгенгауэр. Напомню, что в гостях в студии радио «Эхо Москвы» Максим Кронгауз, директор Института лингвистики РГГУ, заведующий кафедрой русского языка, профессор, доктор филологических наук. У нас программа «Назад в будущее». Ашот Насибов у микрофона, ведущий программы. Мы продолжаем нашу беседу. Выслушали, Максим, да?

М. КРОНГАУЗ: Да.

А. НАСИБОВ: Есть опыт зарубежных стран, опыт законодательного ограничения заимствований в языке. Опыт подталкивания языка в той же Франции в нужном направлении. Что у нас? Есть возможность использовать подобный опыт? У нас же есть закон о русском языке.

М. КРОНГАУЗ: Закон есть, но он не работает. И я считаю, что хорошо, что он не работает, потому что в нем есть определенные недостатки, которые, если бы он заработал, на нас бы всех сказались. Например, часть слов, которые мы регулярно используем, мы бы не смогли произносить в эфире. Потому что эфир попадает в зону государственного языка (это закон о государственном языке, не о русском языке, я подчеркиваю, хотя изначально он назывался именно законом о русском языке как государственном, но в последней редакции он все-таки закон о государственном языке), и вводятся некоторые ограничения. Ну вот если бы вы случайно в эфире сказали что-нибудь вроде «окей», то вы бы нарушили этот закон.

А. НАСИБОВ: Окей.

М. КРОНГАУЗ: Вот видите. Ну а дальше, если бы вы его нарушили, не понятно, что надо с вами делать, потому что в этом законе не прописаны карательные меры. И, еще раз повторю, к счастью. Поэтому здесь действительно очень тонкая вещь, как в какой стране надо регулировать. Например, упоминался Иран, там действительно законодательно запретили, просто составили список слов, которые нельзя использовать.

А. НАСИБОВ: То есть один способ – это составить список слов?

М. КРОНГАУЗ: Да.

А. НАСИБОВ: Какие слова там нельзя использовать?

М. КРОНГАУЗ: Ну вот, например, вместо «пиццы», которую заимствовали иранцы, как и мы, было предписано говорить, соответственно, на их языке, «эластичная лепешка». Я не уверен, что если нам предпишут с вами говорить «эластичная лепешка» вместо «пиццы», мы послушаемся. Все-таки у нас, как тебе говорят, менталитет иной. Поэтому еще пример с французским. Вот академия французская решила, что… знаете, есть такой значок в электронной почте в серединке? Вот Французская академия постановила…

А. НАСИБОВ: «Собака» его называют.

М. КРОНГАУЗ: «Собачка» даже, да. Постановила называть его древним словом «аваба», или «авабас» его произносят. И французы послушно так и стали говорить. Хотя вот когда им постановили называть саму почту «мэлль», вот не послушались французы…

А. НАСИБОВ: Это вместо «мэйл»?

М. КРОНГАУЗ: Да. А мы придумали свое слово «собачка». Вот сами придумали, народ придумал. Вот тот, кто использует, тот и придумал.

А. НАСИБОВ: Я его впервые, это слово, услышал в 95-м году от японки одной. Понимаете, я не знал, что есть такое слово «собачка» применительно вот к этому значку.

М. КРОНГАУЗ: Но вообще это очень смешно, потому что этот значок каждый язык называет по-своему. Немцы используют слово «обезьяна», итальянцы – «улитка». То есть это метафора. Вот что он напоминает, то и используется. Вот, по-видимому, русским напомнил собачку, и слово «собачка» стала.

А. НАСИБОВ: А я напомню нашим слушателям номер, по которому можно присылать СМС. Кстати, это тоже заимствование, да - СМС?

М. КРОНГАУЗ: Да, конечно.

А. НАСИБОВ: +7(985)9704545. Задавайте свои вопросы Максиму Кронгаузу, директору Института лингвистики РГГУ. Мы обсуждаем тему «Русский язык: как сказались на нем изменения примерно 20-летней давности». И самое главное, что будет с русским языком еще лет через 20. Во второй половине часа мы начнем принимать ваши телефонный звонки. Я вас перебил на самом интересном месте - вот как называли эту самую отметку в электронной почте. Какие еще примеры подобного рода можно привести?

М. КРОНГАУЗ: Ну, примеров огромное количество. Что мне, например, очень нравится в русском языке, на что я эмоционально реагирую положительно… на некоторые вещи я тоже раздражаюсь, это понятно, эмоциональная реакция действительно важна. Но что мне очень нравится – это языковая игра, которая особенно в послеперестроечное время заметна. И приведу тоже примеры из Интернет-жизни. Ну вот, скажем, появились слова «аська» для ICQ или «хомяк» вместо «home page» английского…

А. НАСИБОВ: Или «мыло».

М. КРОНГАУЗ: Или «мыло» то же самое. «Мыло» и «емелить». Вот это языковая игра. Мы не заимствуем чужое, а мы его переосмысляем. В данном случае даже не переосмысляем, а просто ищем фонетически близкое русское слово и используем его. Игра, вообще говоря, существовала и раньше, мы любили такие подмены. Это своего рода одомашнивание предмета. Скажем, шоферы такси часто называют Шереметьево «Шариком», а Внуково – «Внучкой». А тут мы играем так же c иностранными словами. Мы превращаем их во что-то родное, свое. Еще один пример из этой области – размеры L, M, S (Larger, Middle, Small) по-русски очень часто называют «элечка», «эмочка» и, соответственно…

А. НАСИБОВ: А известный журнал «XXL» называют «хахаль».

М. КРОНГАУЗ: Ну вот видите, вот желание придать… скажем, «Мерседес» называют «мерином». Созвучно, похоже, но свое слово берется. Вот это такая языковая игра, которая характерна для русского языка. Еще один яркий пример языковой игры: слово «менеджер», которое многих тоже раздражает, а русский язык его заимствовал, активно использует иногда анекдотично и странно, но как некое противоядие, такой своего рода антидот, выработало ироничное слово «манагер», в котором вот ирония…

А. НАСИБОВ: Это как «гаммовер». Я возвращаюсь к вашему термину «языковой взрыв». Он закончился уже?

М. КРОНГАУЗ: Нет, нет, нет, продолжается.

А. НАСИБОВ: То есть это растянутый во времени?

М. КРОНГАУЗ: Этот языковой взрыв был вызван внеязыковыми причинами. Именно поэтому, кстати, прогнозировать научно ничего невозможно. Потому что если бы мы сталкивались с какими-то внутренними механизмами языка, то какой-то прогноз мы бы давали. А мы видим, что на язык очень сильно влияют внешние обстоятельства, которые, по-моему, прогнозируются плохо.

А. НАСИБОВ: Правильно ли понимаю, что значительная часть вот этих терминов, которые пришли в русский язык, они обозначают понятия, которые в нашем менталитете, в нашем языке просто до этого вообще не существовали?

М. КРОНГАУЗ: По-разному. Иногда это абсолютно новые понятия. Это прежде всего в профессиональной сфере – понятия…

А. НАСИБОВ: Финансовые.

М. КРОНГАУЗ: Финансовые, экономические, политические. Еще раз вернусь к слову «взрыв». Мы вначале пережили социальный взрыв или социальный слом. Перестройка вот была для нас таким сломом. И, кроме того, мы переживаем сейчас технологический слом, связанный прежде всего с появлением Интернета и дальнейшим развитием технологий. И вот эти два слома повлияли на нас, на нашу жизнь и, соответственно, на язык, который должен подстраиваться под нашу жизнь. Если он не будет подстраиваться, он потеряет смысл. Язык – это инструмент, обеспечивающий нам общение. У языка есть, по-видимому, своя собственная ценность, такая абстрактно идеальная, но все-таки главным для с вами является возможность общаться. Бывают сложные ситуации в жизни людей, когда у них по каким-то причинам отнимают язык. И тогда люди мгновенно компенсируют эту потерю, придумывая некую другую знаковую систему, общаясь с помощью фактически другого языка. К счастью, у нас это не произошло, у нас есть русский язык, но он, естественно, меняется.

А. НАСИБОВ: Половина первого ночи – московское время. Работает радиостанция «Эхо Москвы», программа «Назад в будущее», Ашот Насибов у микрофона. Мы беседуем с гостем Максимом Кронгаузом, директором Института лингвистики РГГУ. Наша тема «Русский язык, и как сказались на нем события и изменения 20-летней давности, и что будет с нашим языком». Как теперь выясняется, никто не знает, что с ним будет, но все-таки вопрос звучит: что с ним будем лет через 10 или хотя бы 20? Людмила из Москвы прислала по СМС… или на СМС, как правильнее выразиться? Это мы сейчас спросим у Максима Анисимовича. «Что такое «флэшмоб»? Зачем русскому языку такое странное слово?» Я могу даже сам ответить, что такое «флэшмоб», но я хочу сказать, что мое объяснение займет минут 5 эфирного времени. И наталкивает меня на очень любопытную тему. Значительная часть заимствований в русском языке, особенно последних, обозначает те понятия, в которых короче использовать иностранное слово, чем объяснить это что-то по-русски. То есть по-русски это тоже можно объяснить, но это займет в несколько раз больше времени, чем использовать то же самое короткое слово. Вот известная японская еда – это «суси», да? По-русски это будет звучать как «рисовый колобок с приправами, на котором сверху лежит кусочек либо сырой рыбы, либо сырого мяса, специальным образом обработанного».

М. КРОНГАУЗ: Нет, здесь вы правы. Действительно, когда появляется некое важное понятие или некая важная вещь, которую мы часто используем, то так устроены мы и так устроен наш язык, что в языке должно появиться слово для этого понятия или для этой вещи. И как только в нашу жизнь входит нечто новое, то мы начинаем подыскивать для него слово. Иногда бывает конкуренция. Ну вот в свое время конкурировали, скажем, английское заимствование «принтер» и русское «печатающее устройство».

А. НАСИБОВ: ЭВМ и…

М. КРОНГАУЗ: Ну и это да, и «компьютер». Но это было все-таки что-то громадное размером с комнату или с домом, а компьютер – что-то компактное. Ну здесь вы правы. Я сейчас о принтере все-таки. Принтер победил, наверное, бы и так, потому что в компьютерной лексике все-таки в основном мы пошли путем заимствования. Но немаловажным преимуществом принтера перед печатающим устройством было то, что одно слово, а «печатающее устройство» – два. Ну вот вы сами привели пример, когда вроде бы не было необходимости вводить слово «компьютер», уже было «ЭВМ». Но почему мы пошли таким путем? Потому что изменилось представление, изменилась такая аура слова. И такое бывает очень часто. Есть совершенно вроде бы избыточные заимствования, я обычно привожу примеры из области профессий. Скажем, зачем мы используем слово «модель»? У нас же было слово, тоже заимствованное – «манекенщица» или «манекенщик». Но изменилось представление, захотелось престижного слова.

А. НАСИБОВ: Я бы сказал, привкус слова. Вкус слова, да?

М. КРОНГАУЗ: Да, да, да. Ну, манекенщица – это была такая не очень престижная профессия, над которой издевались в советских фильмах. И сегодня она престижная профессия, связанная с фотосессиями, проходом по подиуму. Потребовалось новое слово, чтобы переломить вот это отсутствие престижа, и в профессиях мы видим это на каждом шагу. Зачем нам слово «риэлтор»? У нас же было прекрасное слово «маклер». Ну, маклер – это, скорее всего, «черный маклер». Что-то не так, и для респектабельности возникает новое слово, престижное, как правило, заимствованное, потому что респектабельность идет оттуда, мы уважаем чужое. А вот это одна из причин. Так что не только, когда у нас нет понятия, нет своего слова для понятия. Иногда нам просто хочется поиграть в слова. Этим, кстати, очень часто грешат журналисты, прежде всего спортивные, как ни странно, но не только. Им хочется ввернуть какое-нибудь такое слово, услышанное где-нибудь далеко-далеко, чтобы показать, что вот…

А. НАСИБОВ: Не лыком щи хлебаем.

М. КРОНГАУЗ: Да. Очень смешной пример, я его тоже часто цитирую. Вдруг в русском языке появились загадочные «монегаски» и «манкунианцы». Причем появились именно в спортивных репортажах. Что это такое? Манкунианцы – это жители Манчестера. А монегаски – это жители Монако. Но появились они в спортивных репортажах, потому что журналисты, попав в Монако, услышали, что называют монегасками. По-русски, конечно, это были жители Монако или манчестерцы. Но вот было взято, соответственно, английское или французское слово, чтобы показать, что ты в курсе, что ты посвященный. И вот эта идея посвящения, использование такого сначала жаргонизма или такого странного чужого словца, оно как бы посвящает и читателя. И читатель вслед за журналистом начинает говорить: «Ах, эти монегаски».

А. НАСИБОВ: Максим Анисимович, вот этот языковой взрыв 20-летней давности. У вас есть ощущение, что сейчас как-то этот взрыв уже заканчивается, что эта пена уже начинает сдувать очищающим ветром перемен, что язык так устаканивается, умащивается, улеживается, если хотите? Что язык вступил в новую фазу - фазу самоочищения, кодификации такой?

М. КРОНГАУЗ: Я бы сказал так. Мы, наверное, уж не в эпицентре взрыва, но я бы не сказал, что он закончился, вот почему. Потому что, возможно, на тот социальный взрыв, действительно который повлиял на язык, на который язык среагировал, уже не так остро ощущается, и в языке в том числе. Но взрыв технологический еще продолжается. И мы с вами не знаем, что еще придумают. А язык на все это должен реагировать. А ведь сейчас говорят о специальном языке Интернета. Может быть, не вполне справедливо, но тем не менее там есть очень важные особенности, которых мы не можем замечать. И вот если придумают что-нибудь равное Интернету, то язык на это среагирует таким же образом.

А. НАСИБОВ: Теперь поговорим как раз об этом Интернете. Давайте еще минуток 5 поговорим, прежде чем мы подключим наших слушателей по телефону. Напомню, что вы можете присылать свои вопросы по СМС. Или на СМС? До сих пор не знаю, как это точно сформулировать.

М. КРОНГАУЗ: Я бы сказал «присылать свои СМС-ки».

А. НАСИБОВ: Пришел лингвист и все исправил. +7(985)9704545, присылайте вопросы Максиму Кронгаузу, директору Института лингвистики РГГУ. Интернет-язык фактически… (неразб.) искусственный язык развлекательный, и причем его носители сами понимают, что они развлекаются, что они в жизни говорят совершенно по-другому, как я понимаю. Но через 10, 15, 20 лет те, кто сейчас развлекаются, они войдут во взрослую жизнь и будут сидеть на наших с вами местах, предположим, даже в этой студии. Они в какой-то мере будут определять сегодняшнюю жизнь. На каком языке они будут говорить? Поймут ли они, что тот язык был не более чем развлечением, и будут ли использовать нормальный кодифицированный русский язык? Какие тенденции? Можете ли вы сделать какие-то самые минимальные прогнозы, ну, хотя бы не на 20, хотя бы на ближайшие 10 лет, воспользовавшись вот этим очень бурным опытом последних 20 лет?

М. КРОНГАУЗ: Ну, действительно здесь я бы сделал два вывода – один печальный, другой веселый. Начну с веселого. То, что происходит в Интернете, прежде всего игра, игра с языком. И здесь, в общем, ничего страшного нет. Такие игры были давно. Ну приведу пример начала 20-го века – это, скажем, выдумка футуристов «заумь». Вот это игра с языком. Искажение орфографии тоже практиковалось и раньше – тоже своего рода игра. Другое дело, что это никогда не было…

А. НАСИБОВ: А «лестница Маяковского»?

М. КРОНГАУЗ: Да, много всего было. «Лестница» - это еще графические игры, не искажение орфографии. А были еще искажения. Был такой тоже близкий к футуристам писатель Илья Зданевич, и он написал произведение на таком выдуманном русском, но искаженном русском, заумном русском языке с искажением орфографии. Причем там тоже фигурировало слово «олбанский», что перекликается вот с сегодняшним днем очень сильно, потому что часто этот язык называется «языком подонков» и «олбанским языком».

А. НАСИБОВ: Олбанским.

М. КРОНГАУЗ: Олбанским, но произносится все равно «Албанским». Суть в том, что как ни пиши, произносится так. Я могу подчеркивать, что это интернетное слово, да, «олбанский».

А. НАСИБОВ: Чтобы албанцы не обижались. Албанцы нас тоже слушают. Чтобы не обижались, да?

М. КРОНГАУЗ: Да. Ну и то, и другое все-таки связано с Албанией реальной, тут обиды не должно быть. Так вот, это была игра такая же, по сути, как сегодня, но отличие одно, это отличие оказывается главным – не было такого распространения этой игры. Это игра интеллектуалов. Сегодняшний «язык подонков» - это игра интеллектуалов, которые просто решили писать все неправильно. Вот где можно сделать ошибку, там ее надо сделать. Иногда считают, что это фонетическое письмо – письмо неграмотных людей. Это не так. Какой-нибудь «красавчег» - это не фонетическое письмо, неграмотный человек так никогда не напишет. Это именно игра интеллектуалов, которые хотят сделать максимум ошибок. Но эта игра, к сожалению…

А. НАСИБОВ: Это игра для тех, кто понимает правила игры.

М. КРОНГАУЗ: Да, для тех, кто понимает, знает правила, где безупречно знает русскую орфографию. Но таких, к сожалению, мало. А игра, еще раз добавлю, к сожалению, получила огромное распространение, благодаря вот тем самым новым технологиям.

А. НАСИБОВ: Это как короткие юбки в 70-х годах. Если вы помните, когда их стали носить повсеместно, они тут же вышли из моды. Хотя жалко.

М. КРОНГАУЗ: Эффект мгновенного распространения, который обеспечил Интернет. И тут же выяснилось, что играть по правилам способны очень немногие люди. Этот язык овладел массами, а массы овладели этим языком, и оказалось, что это на руку, скорее, безграмотным людям, которые за этой игрой скрывают свою безграмотность. Например, если сейчас мне человек в письме пишет какое-нибудь слово «пЕши» или «извЕни», я не знаю, это шутка, игра или это просто неграмотность. Вот сегодня разобраться уже невозможно. Но тем не менее мне кажется, что раздражение, которое иногда испытывают по этому поводу, оно чрезмерно. Потому что все-таки к этому надо относиться как к игре. Ну, в частности, безобидное использование цифр вместо букв – «4» вместо буквы «ч». Для русского это, скорее, вторично, это, скорее, использовалось, для английского: «4» - «for»…

А. НАСИБОВ: For you, да.

М. КРОНГАУЗ: Для русского это неудобно, потому что слово «четыре» длинное и не входит в состав других слов, поэтому просто заменило букву «ч». Но это, мне кажется, игра безобидно, и поэтому нужно как к игре относиться. Другая проблема, и об этом мы тоже сказали, состоит в том, что сегодняшние дети очень часто учатся читать не с листа бумаги, не открывая книгу, а заглядывая в экран компьютера. И если сегодняшний ребенок 5 – 8 лет увидит слово «аффтар», написанное с двумя «ф» и с двумя «а» первым, то он запомнит его таким. И если для интеллектуала это игра, то для ребенка это будет правильный, естественный графический облик слова.

А. НАСИБОВ: Как кулаком трясет Максим Кронгауз. Надеюсь, не мне, а тому, кто выкладывает слово «аффтар» в Интернете.

М. КРОНГАУЗ: Ну, кулаком, начинаю эмоционально реагировать. Да, да, да. Так вот, к сожалению, то, что, в общем, то, что вполне безобидная и даже веселая, порой остроумная, а порой не очень игра, то для подрастающих сегодня детей будет реальностью.

А. НАСИБОВ: Нормой.

М. КРОНГАУЗ: Ну, если хотите, нормой, но такой привычкой, обыденностью.

А. НАСИБОВ: Никита Сергеевич предлагал все-таки приблизить язык к реальности. Он предлагал писать вместо «заяц» - «заЕц».

М. КРОНГАУЗ: К фонетическому письму.

А. НАСИБОВ: Да, к фонетическому.

М. КРОНГАУЗ: Но это не Никита Сергеевич, это лингвисты предлагали, вполне обосновывая это.

А. НАСИБОВ: Во, во, во.

М. КРОНГАУЗ: Но, кстати, это белорусский язык, он очень близок к фонетическому письму. Но я повторяю, мы говорим не о фонетическом письме. «Красавчег» или «привеД» - это не фонетическое письмо. Это именно наоборот – сделать все ошибки, которые только возможно. «Д» на конец русский человек не напишет, потому что мы произносим там глухой звук: «привеТ» говорим. Так вот, к сожалению, это приводит уже к тому, что вырастает поколение неграмотных детей, потому что грамотность не в правилах, а в том, что мы запомнили глазами. И вот сегодня мы же с вами читаем, не проходя по всем буквам, мы читаем по опорным буквам, узнаем слово и бежим дальше, увидев одну – две буквы слова. Есть даже такой эксперимент, когда… в Интернете ходит такой анекдот-текстик, когда в тексте у всех слов сохраняются только первая и последняя буквы, а все остальные буквы перепутываются. И мы все равно очень легко прочитываем эти слова, потому что мы грамотные люди, и буквы сохраняются, те, которые в слове. Вот дети, у которых сбит графический облик слов, уже не смогут так читать, как мы. И фактически это приведет к тому, что люди станут читать медленнее, писать медленнее. Ведь орфография тоже не просто культурная ценность, это тоже способ сделать наше чтение автоматическим, быстрым – так, что мы не должны задумываться. Вот если вы когда-нибудь сталкивались с текстами, написанными «языком подонков» последовательно, то наверняка вы испытывали дискомфорт, потому что вы так же…

А. НАСИБОВ: Да. Вот на полном серьезе говорю: да.

М. КРОНГАУЗ: Именно так. Это замедляет наше чтение, мы должны думать, а что же это написано. Так же, как, например, сегодня трудно читать книги, написанные дореформенной орфографией.

А. НАСИБОВ: Ну то же самое, потому что я вынужден проговаривать этот текст про себя, я не схватываю текст целиком.

М. КРОНГАУЗ: Да-да. Вот если это поколение действительно вырастет таким образом, как я сказал, то есть с потерей единого графического облика, а с размытым обликом автора – можно писать так, можно сяк, можно еще как-то - то это значит, что все будет делаться медленнее, что уже приведет…

А. НАСИБОВ: В том числе и мысли пойдут медленнее.

М. КРОНГАУЗ: Единственное положительное, что может быть, это то, что люди все-таки всегда прибегают к эффективным инструментам. И если наша орфография, вот такая размытая, неправильная орфография, приведет к усложнению нашего общения, то мы снова вернемся к некоторой норме орфографической будем писать грамотно. Кстати, сегодня это уже происходит, потому что даже те, кто любит «язык подонков», уже не пишут все тексты на этом языке, не корежат орфографию во всем тексте, а, как правило, просто несколько слов в тексте пишут таким образом, показывая, что…

А. НАСИБОВ: Будем надеяться, мода через какое-то время пройдет. Максим Кронгауз так и не ответил на вопрос, стоит ли законодательно направлять язык в нужном русле. И этот вопрос я хочу адресовать нашим слушателям. Телефон прямого эфира: код Москвы – 495, телефон 363-36-59. Звоните, задавайте вопросы Максиму Кронгаузу, директору Института лингвистики РГГУ. Тема нашей беседы «Русский язык: как сказались на нем изменения примерно 20-летней давности. Что можно ожидать от русского языка в ближайшие лет 10?». 363-36-59, есть у нас первый звонок, попробуем, сейчас узнаем. Алло? Сорвался звоночек. 363-36-59 – телефон прямого эфира. Слушаем вас.

СЛУШАТЕЛЬ: Добрый вечер.

А. НАСИБОВ: Доброй ночи. Слушаем вас.

СЛУШАТЕЛЬ: Меня зовут Лия, я звоню из Москвы. Я хочу вот что у вас спросить. Меня не так задевает эта вся новая лексика, как фонетика, интонации.

А. НАСИБОВ: То есть?

СЛУШАТЕЛЬ: У меня такое чувство, что (особенно ярко слышу у молодых девушек) интонационно вся речь не такая, как была в давние времена моей молодости. Это влияние английского, или это такое кокетство? Объясните мне.

А. НАСИБОВ: Сейчас узнаем. Спасибо большое за ваш вопрос, Лия.

М. КРОНГАУЗ: Вы абсолютно правы. Действительно это тонкое наблюдение, потому что заметить новые слова гораздо проще, чем заметить, отличить интонацию. Действительно изменилась интонация. И появилась, ну, такая речь корпоративных девушек, иногда ее называют таким образом, такой щебет с особыми интонациями. Действительно здесь отчасти есть влияние английского языка. И для такой речи, скажем, характерны все время восходящие интонации. Отчасти это влияние телеведущих, которые стали в 90-х годах имитировать…

А. НАСИБОВ: Скороговорку английского диктора, да.

М. КРОНГАУЗ: Скороговорку и такой конец с восходящей интонацией.

А. НАСИБОВ: Как бы зацепляли следующую фразу, нанизывали одну фразу на другую.

М. КРОНГАУЗ: Да, это стало модным. А отчасти это уже на русской почве развилось. Действительно мода, прежде всего мода. Но тут я опять же хочу сказать, что такая мода была всегда. Классический пример – речь Эллочки-Людоедки, которую прежде всего характеризует лексически очень маленький словарный запас. Но, по-видимому, интонационно тоже девушки того времени говорили специально. И вот тот же самый «парниша» со специальной фонетикой. Так что это всегда было. Сейчас это тоже есть, тоже очень заметно. И причин вот две – внешнее заимствование и внутренняя мода и игра на этом. Классический пример того же заимствования из английского, которое многих раздражает – это «вау», которое очень любят девушки, да, русские.

А. НАСИБОВ: 363-36-59 – телефон прямого эфира. Программа «Назад в будущее». Слушаем вас. Доброй ночи. Алло? Сорвался. Доброй ночи, слушаем вас. Вы уже в эфире.

СЛУШАТЕЛЬ: Добрый вечер.

А. НАСИБОВ: Доброй ночи. Как вас зовут?

СЛУШАТЕЛЬ: Я – Ирина Викторовна, Москва. Приведу сразу пример. Я еду на работу, и два молодых человека, студенты, говорят: «Вот я, короче, ты знаешь, короче, она, короче…» Я стою рядом, говорю: «Молодой человек, за 5 минут вы сказали 72 раза слово «короче». Вы не можете без него?» Он начал говорить: «И вот я ей говорю, а она…» - и так далее.

А. НАСИБОВ: Ирина Викторовна, вопрос понятен, а ответ очень простой: когда человек говорит слово «короче», он пытается подумать, что сказать дальше.

М. КРОНГАУЗ: Да, да, да. Я хочу про это сказать, что вот всегда боролись со словами-паразитами, просто слова-паразиты меняются. Если, скажем, в 70-е годы это были «значит» и «так сказать», то сегодня их почти мы не слышим. Сегодня действительно появились «короче», «как бы»…

А. НАСИБОВ: «Типа»…

М. КРОНГАУЗ: Да, «типа». Слова-паразиты, как их ни ругай, они все равно есть в языке, и они важны по разным опять же причинам. Одну из главных вы уже назвали – они помогают нам заполнять паузы, пока мы думаем, что будет дальше.

А. НАСИБОВ: 363-36-59 – телефон прямого эфира. Слушаем следующий звонок. Алло?

СЛУШАТЕЛЬ: Алло.

А. НАСИБОВ: Здравствуйте.

СЛУШАТЕЛЬ: Бодрой ночи, господа.

А. НАСИБОВ: Благодарствую. Вот это, кстати, тоже неологизм – «бодрой ночи», очень хорошее слово.

М. КРОНГАУЗ: Я прошу прощения, «бодрой ночи» - хорошо, да, а вот я всегда боролся с новым постперестроечным приветствием «доброй ночи». Я это воспринимаю как «спокойной ночи». И когда ведущий…

СЛУШАТЕЛЬ: Все верно, и поэтому я говорю вам «бодрой ночи».

М. КРОНГАУЗ: Да, спасибо.

А. НАСИБОВ: Спасибо, мы уже бодрствуем.

СЛУШАТЕЛЬ: Людмила.

А. НАСИБОВ: Слушаем.

СЛУШАТЕЛЬ: Вы знаете, я легко понимаю, хотя мне под 60, язык молодежи, когда это идут лингвистические игры. Гораздо больше меня раздражает незнание просто русского языка, неправильное применение русских слов. Причем начинают вспоминать старенькие словечки – «дабы», например – но применяют совершенно не к месту. И еще, например, такие вещи, как «оптимистический» и «оптимистичный», путают, где уместно одно, и где уместно другое. «Технологический» и «технологичный». Но тем не менее применяют эти слова, не зная, не понимая. А вот эти вот лингвистические игры… в моей молодости, помню, мы, чтобы показное переживание как-то охарактеризовать, про этого человека говорили «опять фабержевает». Это гламурное такое переживание.

А. НАСИБОВ: Это хорошо сказано, хорошо сказано. Ну, насколько я понимаю, это такая реплика была. Тут вопрос даже не прозвучал, да, Максим Анисимович?

М. КРОНГАУЗ: Да, но я хочу сказать, что вот то, что было сказано, с одной стороны, подчеркивает, что игра для русского языка всегда была характерна. А с другой стороны, я могу даже не возразить, а просто сказать, что и безграмотность тоже всегда характерна для части людей. Я не думаю, что сегодня процент безграмотных людей сильно увеличился. Меняются проявления этой безграмотности.

А. НАСИБОВ: То есть?

М. КРОНГАУЗ: Ну, действительно, меня тоже раздражает, например, очень слово «волнительный», которое я просто слышу теперь на каждом шагу. Раньше так часто не встречалось. Но что делать? Появилось такое слово. Я помню, как в дни, скорее, моей молодости…

А. НАСИБОВ: Меня раздражают слова «постриженный налысО» или «налЫсо». Я всегда считал, что «наголо».

М. КРОНГАУЗ: Наголо, да. Но меняется. Ведь тут мы вынуждены отступать вместе с наступающими массами. Я помню, в 70-е, по-моему, годы все ненавидели, и в газетах писали про это статьи, слово «пока». Но сегодня все-таки «пока» говорят уже все.

А. НАСИБОВ: «Пока» в смысле «до свидания»?

М. КРОНГАУЗ: Да, «пока» в смысле «до свидания» - это считалось вульгарным. Но сегодня это не вульгаризм, сегодня нормальный и вполне образованный человек может сказать «пока». Сегодня появилось даже новое прощание под влиянием английского – «пока-пока». Вот это как «бай-бай», да, да.

А. НАСИБОВ: Я оставляю в стороне многочисленные вопросы о засилье мата в современном разговорном языке и даже мата на страницах газет и журналов, и даже в эфире радио и телевидения. Потому что это все-таки не тема нашего сегодняшнего разговора. Я думаю, что мы и через 10, и через 20 лет…

М. КРОНГАУЗ: Эта тема просто заведет нас в бесконечность.

А. НАСИБОВ: Да, это совершенно особая тема, поговорим как-нибудь.

М. КРОНГАУЗ: Я просто хочу сказать, что я не люблю мат, но это…

А. НАСИБОВ: Что значит «я не люблю мат»?

М. КРОНГАУЗ: Это значит, что мат, как и брань, неизбежная часть языка. Другое дело, что мат всегда регулировался жесткими правилами, сегодня эти правила практически не работают. Он присутствует в языке, но присутствовал на некоторой периферии. Я одним предложением просто скажу. Сегодня мы приближаемся к системе европейской или нашей старой деревенской, где мат действительно практически не имел запретов. Раньше в городской культурной среде мат имел довольно жесткий запрет. Ну, простейший пример запрета – нельзя было в семье ругаться при своих детях, а дети не могли ругаться при взрослых. Сегодня отчасти даже такой сильный запрет разрушается. Не говоря уж, скажем, о запрете ругаться в официальной ситуации, сегодня такое бывает.

А. НАСИБОВ: 363-36-59 – телефон прямого эфира. Слушаем следующий телефонный звонок. Здравствуйте. Алло? Здравствуйте.

СЛУШАТЕЛЬ: Вы меня слышите?

А. НАСИБОВ: Вот теперь более-менее. Алло? Здравствуйте. Назовите себя, пожалуйста. Мы не расслышали, как вас зовут.

СЛУШАТЕЛЬ: Роман.

А. НАСИБОВ: Роман, слушаем.

СЛУШАТЕЛЬ: Вот я полагаю, что… у нас ведь русский язык государственный.

А. НАСИБОВ: Государственный.

СЛУШАТЕЛЬ: …должен быть закон о русском языке.

М. КРОНГАУЗ: Есть закон, есть закон о государственном языке.

СЛУШАТЕЛЬ: Он не должен меняться. Правильно?

М. КРОНГАУЗ: Язык или закон?

СЛУШАТЕЛЬ: Нет, язык не должен меняться официальный. То есть в школах мы преподаем язык русский, вот он не может меняться.

М. КРОНГАУЗ: Если он не будет меняться, мы не сможем с вами разговаривать. Жизнь меняется. И для того, чтобы говорить про жизнь, которая меняется, мы должны менять наш язык.

А. НАСИБОВ: Так в чем вопрос, Роман?

СЛУШАТЕЛЬ: Влияние некое существует, но между тем, наверное, защитить надо русский язык от влияния, например, того же английского языка, да?

А. НАСИБОВ: Вот это вопрос, который я задавал на протяжении всей программы. Как защитить русский язык, и надо ли это делать? Спасибо вам за вопрос. Сейчас попробуем дождаться ответа.

М. КРОНГАУЗ: О, я очень не люблю слова «защита». Хотя в разных дискуссиях я принимал участие, и всегда это слово встречалось. Слово «защита» встречается и в законе о государственном языке довольно часто. От кого мы защищаем русский язык? Английский язык ни на кого не нападает. Мы сами являемся проводниками заимствования из английского языка в русский. И когда мы говорим о защите, вот на секунду задумайтесь, от кого мы защищаем русский язык.

А. НАСИБОВ: От носителей языка.

М. КРОНГАУЗ: От носителей языка, конечно. Потому что это мы с вами… я в данном случае никак не отделяю себя от других носителей языка, это мы с вами так говорим. И когда, скажем, при голосовании на какой-нибудь дискуссии 70 или 80 процентов говорят: «Да, надо защищать русский язык», «Да, нельзя использовать никакие слова» из, скажем, названных сегодня… А кто их тогда произносит, если 80 процентов против этих слов? Что же, несчастные 20 или 10 процентов их говорят, и они так подавляют всех? Это невозможно. На самом деле мы все - ну, не 100 процентов пусть, но 99 – произносим эти слова, мы без них уже тоже не можем. Вот борются с бандитской лексикой, но сегодня вполне культурный человек очень легко произнесет…

А. НАСИБОВ: «Наезд».

М. КРОНГАУЗ: Слово «наезд» в таком уже бытовом смысле, не в бандитском. Скажем: «Ну что ты нам меня наезжаешь?» - при какой-нибудь там агрессивной беседе. Поэтому прежде чем защищать, подумайте, от кого защищать. От себя фактически. Но тогда зачем защищать? Тогда просто аккуратнее выбирайте слова, старайтесь говорить так, как вы считаете правильным. Но если вы не можете обойтись без слова «пейджер» или без слова «Интернет», ну тогда что плохого? Мы заимствовали, оно обрусело, я, например, уже не хочу писать его с прописной буквы. Когда мы только-только его заимствовали, оно не склонялось. Сегодня оно склоняется: мы говорим «в ИнтернетЕ», а не «в Интернет». То есть оно обрусело. И ничего плохого не случилось с русским языком. Вот поэтому я очень не люблю слова «защита». Тем более когда власть, и не только власть, а, скажем, компании судебным путем смешиваются в язык, это очень часто имеет последствия непредусмотренные и негативные. Ну, в частности, во всех языках политкорректность довольно сильно исказила язык. Это такое прямое вмешательство было, давление на язык. Как мне кажется, язык, который представляет нас всех, все-таки мудрее отдельного чиновника или даже отдельного судьи, который принимает вот некоторое важное судьбоносное для языка решение. Скажем, когда компания «Ксерокс» боролась с использованием в русском языке этого слова для названия вообще копировального аппарата, то судьи встали на сторону фирмы. Но что, мы избавились от глагола «ксерокопировать»?

А. НАСИБОВ: Юридически они были правы.

М. КРОНГАУЗ: Юридически правы, а лингвистически нет, потому что «ксерокс» в русский язык пришло именно таким образом.

А. НАСИБОВ: То же самое со словом «джип».

М. КРОНГАУЗ: Да, да, да. Тем более запретить существительное можно еще, а вот «ксерокопировать» - в этом же тоже есть кусок «ксерокса». Все равно мы это слово произносим. Поэтому я против вмешательств. Хотя, видимо, время от времени такие попытки делаются. Я, скорее, за «пиццу», чем за «эластичную лепешку». Я думаю, что мы коллективный разум сильнее, чем отдельный человек.

А. НАСИБОВ: В общем, успокоили вы меня, Максим Анисимович. Победим мы язык через 10 лет, я уверен за будущее русского языка.

М. КРОНГАУЗ: Я надеюсь, что мы не победим, а будем вместе.

А. НАСИБОВ: Максим Кронгауз, директор Института лингвистики РГГУ, заведующий кафедрой русского языка, профессор и доктор филологических наук, был гостем программы «Назад в будущее». Я, Ашот Насибов, прощаюсь с вами на неделю, через неделю мы снова встретимся в это же время. Большое спасибо, Максим Анисимович, за то, что пришли к нам сегодня.

М. КРОНГАУЗ: Спасибо. До свидания.