Вениамин Смехов - Дифирамб - 2017-10-01
01.10.2017
В. Смехов
―
Мой старый друг ушедший, Царствие ему небесное, Петр Леонидович Капица, великий ученый, когда он вел полемику с вождями рангов господина Сталина, злодея, то он сказал: «Я работаю в науке. И если я что-то придумываю, то это должно стать достоянием мира, а ни в коем случае не консервироваться здесь и гнить в холодильнике или в морозильнике». Этого нельзя делать. Это глупая политика, которая и привела к краху империи. Наука, прогресс так называемый привели мир на грань катастрофы, что только разумное взаимодействие мудрых, каких-то нормальных руководителей стран может нам обеспечить безопасность планете (извините, что мне приходится говорить банальные вещи), втянуть в эту страшную воронку, которая сейчас рядом, агрессивных, глупых людей, которые только жаждут власти и ничего больше. Им на все наплевать! Они хотят втянуть, им легче удержаться у власти. Но этого не будет, я надеюсь, нет. Я думаю, это скоро кончится.
К. Ларина
―
Вот так легко мы перешли на политические события, но это, наверное, вполне естественно, учитывая историю Театра на Таганке и жизнь Юрия Петровича Любимова, который был всегда крайне политизированной личностью.
В. Смехов
―
Нет, я всё-таки…
К. Ларина
―
Не устали вы от этого?
В. Смехов
―
Я от этого всегда старался убежать, а меня опять затягивали воронки.
К. Ларина
―
Сейчас никуда не зовут вас, ни на какие митинги, ни на какие собрания? Пошли бы, если бы было время?
В. Смехов
―
Нет, если бы я понимал, что надо пойти, я пошел бы. Я же ходил и на спуск, когда с коммунистами… Это один был, мне очень памятен… Шел снег, там стояли коммунисты, орали. А я сказал, что сегодня день памяти… день рождения Александра Исаевича Солженицына и день смерти Андрея Дмитриевича Сахарова. И тогда совершенно спонтанно наша часть начала петь «Дубинушку» Шаляпина, как Шаляпин пел. Бас, наверное, какой-то объявился. И мы перекрыли коммунистов.
К. Ларина
―
Вы считаете по-прежнему, на сегодняшний день время остается площадей и митингов? Это может помочь как-то?
В. Смехов
―
Нет, ну если надо, надо выходить, надо выходить. Мы же выходили, когда мы хотели защитить приход демократии. У них мозг не вырабатывает позитивных решений. Это лозунги, за ними ничего нет. У них нет умения ни править, ни создать экономическую модель, которая наконец выведет народ из нищеты. Ведь это загадка, действительно загадка — как может самая богатая страна мира быть самой нищей? Это же действительно какой-то абсурд, идиотизм. Как это можно назвать?
К. Ларина
―
А коммунисты вам на это скажут: «А вот при советской власти была великая держава, а сейчас — ничто».
В. Смехов
―
Это глупость! Никакой великой державы не было, ибо она тогда бы и продолжала быть, а она развалилась без войн, сама. И иначе бы она не рухнула. Что они говорят? Это же просто мелют чушь. Всякий здравый и разумный… Вы посмотрите на лица, которые их окружают. Больше ничего не надо говорить. Ну, как они могут носить Сталина, когда за ним лагеря и миллионы людей, которых он сгноил? Что мы делали? Мы всё время лучших сынов или убивали, или высылали — разумных, одаренных, талантливых. Разве это можно делать? Ну, пора бы научиться… Хотя бы вспомнить. И неужели мы так и должны с этим клеймом восклицать, каждый здравомыслящий фразу бедного незабвенного Александра Сергеевича? Ну, что же это?
К. Ларина
―
А наш сегодняшний разговор с Вениамином Смеховым — актером, который всю жизнь проработал в Театре на Таганке, кстати, и продолжает там работать до сих пор. Здравствуйте, Вениамин Борисович.
В. Смехов
―
Здравствуйте. Это не совсем так. Я в 98-м забрал свою трудовую книжку.
К. Ларина
―
Уходил.
В. Смехов
―
Я практически с Юрием Петровичем договорился, что я больше не буду ему осуществлять новую жизнь.
К. Ларина
―
Но не смогли уйти.
В. Смехов
―
И играл раз в год, два раза в год — «Мастера и Маргариту». Приезжал к Воланду и назад куда-то — в Россию, в Германию, еще где-то. Ну, неважно. У меня была своя жизнь уже в XXI веке. И я счастлив, что так получилось. Но никуда не девался театр, который как был, так и остался моим родным. Сейчас я… Со вчерашнего дня идет десятидневный кросс спектакля «Десять дней, которые потрясли мир», куда меня без всякого труда завербовал Максим Диденко. А до этого, как вы знаете, Ксюша, — Пастернак в «Гоголь-центре». И вот эти команды молодежи прекрасного Кирилла, прекрасные дети прекрасного Вити Рыжакова, его дети, брусникинцы чудные. Ну и все, я попал опять.
К. Ларина
―
А это в какой-то степени продолжает стилистику Таганки — вот то, что делает Максим Диденко, то, что делает Кирилл Серебренников, то, что делает Рыжаков, Брусникин?
В. Смехов
―
Ну, в каком-то смысле, конечно. И не только продолжают, но активно рифмуются с тем временем, потому что речь идет… Как это было у Пушкина: «Слово-то неважное, но дело больно хорошее — независимость». Они вопреки или вследствие возможностей, как было, например, вначале в «Гоголь-центре», но они не могут не быть свободными. Вот такие были мы. Любимов не учился на режиссерах. Юрий Петрович… Не могу сказать — Царствие ему небесное. Я могу сказать — вечный покой, по Булгакову, конечно. Он заслужил этот вечный покой, вечную память. Он действительно вырвался из огромного числа средних и приличного числа хороших режиссеров благодаря какому-то корневому… Может быть, из-за Ярославля все дело? Я не знаю. Где родился русский театр вообще, волковский. Но вот эта непобедимость озорства и необходимость возродить, реабилитировать чудо русского Серебряного века, русского авангарда в нем как-то почти по-детски… Он по-другому не мог жить, он не мог там начинать ходить с правой ноги, потому что он ставил вот так, как это делается, не знаю, в спорте, вот так вот.
К. Ларина
―
А вы сразу его приняли как режиссёра? Кстати, просто тут важный момент в биографии Смехова, что вы в театр пришли раньше, чем Любимов, в Театр на Таганке.
В. Смехов
―
Ну да, я пришел, чтобы уйти из актеров, вообще говоря. Моя жизнь начиналась вроде с литературы, но бес попутал — и я быстро поступил в училище Щукина и в Школу-студию МХАТ. Предпочел Вахтанговское, потому что мой дядя, знаменитый детский художник Лев Смехов, сказал, что, конечно, с Вахтанговским ничего… с «Турандот» ничто не сравнится. А почему? Выдумка. Почему? Потому что зрители не чужие… Сейчас я зайдусь уже всякими воспоминаниями. Неважно. В общем, короче говоря, я закончил, и хорошо закончил училище, и попросился сам уехать, потому что я был весь подвержен…
К. Ларина
―
Комплексам?
В. Смехов
―
Нет, новой прозе.
К. Ларина
―
А, я думала — комплексам. Сомневаясь, что вы сможете самореализоваться как артист.
В. Смехов
―
Нет, в себе я не сомневался. Ну, после первого курса…
К. Ларина
―
Это я помню.
В. Смехов
―
Неважно. Но дальше-то было счастье. И такие роли! «Горячее сердце», «Мещанин во дворянстве». С Людкой Максаковой царили на сцене. «Мещанин во дворянстве» — на нас бегали, как потом на «Доброго человека».
К. Ларина
―
Ну подождите, это все было до Петровича, Московский театр драмы.
В. Смехов
―
А Петрович в это время был в училище педагогом и долбил по мозгам всем системой Станиславского. Между прочим, это начало и Мейерхольда, и Вахтангова. Вот они так начинали со Станиславского, а потом от него — в разные стороны. И Любимов рванул от Вахтанговского театра в сторону… В сторону кого? В сторону, скорее всего, авангарда.
К. Ларина
―
Стойте! То есть получается, что его режиссером сделала педагогика. Можно так сказать? Был сначала артистом, да? Потом стал преподавать. И театр-то родился, канонические вещи, Библия уже известная всем, что родился там, в недрах Щукинского училища.
В. Смехов
―
Ну конечно, да. Это диплом. Как и эти новые… Мы сейчас сравниваем новые с нашим. И вот 53 года назад открыли двери, ему предложили любые двери, потому что Константин Симонов написал в газете «Правда» о «Добром человеке из Сезуана». Наши «потому что» и «почему», не переводимые ни на какой другой язык. Почему родился Театр на Таганке? Потому что Константин Михайлович Симонов написал в «Правде» хорошие слова. Ну, все и так, и не так, вы понимаете. Жизнь гораздо многообразнее.
К. Ларина
―
Но вы-то были в театре артистом, служили уже.
В. Смехов
―
А я, сбежав уже из Куйбышева, три года я не смог отслужить, и уже написал повесть и сдал ее в журнал «Юность». И уехал зарабатывать. И я показывался в разные театры. А преподаватели звонили главным режиссерам, в том числе Завадскому звонил Захава, что я… Как говорил Захава: «Не сомневаюсь, он умеет хорошо держать зернышко». Ну, у вас есть театральное образование, вы знаете, что это за зернышко. «Навозную кучу раздвигая, актер нашел для образа зерно». Так вот, я раздвигал там в Куйбышеве, в Самаре, там я много сыграл. Считалось, что…
К. Ларина
―
Театр неплохой был.
В. Смехов
―
Театр замечательный. Монастырский, замечательный. Это отдельный разговор. И варвар, и гадость, и чудо, и молодец. В общем, вернулся я с повестью. А дальше я поступил в первый же театр, который меня взял. Порекомендовал Гоша Ронинсон, прославленный комик, поскольку его подруга, педагог, профессор Щукинского училища, очень за меня беспокоилась, как это я голодранец такой… И я поступил, меня взяли. И я был среди чудных совершенно… Просто гениальный Алексей Эйбоженко, Лешенька, чудный артист. И Таня Лукьянова, и Додина, и Смирнов, и Соболев — все это чудные люди. Но очень отсталая, дурная, скучная, роспотребская какая-то эта самая режиссура. Ну и скисало время. А Хрущев поднял на ноги молодежь. И было объявлено, что молодежь тоже люди. Более того, уже Джульетту может не народная СССР, а могут играть даже актрисы, которые не достигли 70-летнего возраста. Короче, мы, молодежь, сильно голосили внутри этого театра, опираясь на решение пленума ЦК партии. И среди нас был не кто-нибудь другой, а Петр Наумович Фоменко. Вот и все. Он был помещен в этот театр работать и подымать молодежь, сам будучи молодым. И тут появился Юрий Петрович, который сразу оценил Петю Фоменко, попросил его остаться. Ну, естественным образом или неестественным, я не знаю, реорганизация театра произошла. И кстати, по тем временам, которые из худших времен вроде бы, но из лучших правил хорошего тона, всех, кого он реорганизовал, все были устроены, трудоустроены.
К. Ларина
―
То есть люди, которые уходили из театра… Там как это вообще происходило? Он собирает труппу и говорит: «Теперь я хозяин»? Или что?
В. Смехов
―
Нет.
К. Ларина
―
«Мне нужен этот, этот и этот». Собственно говоря, он так поступил, когда вернулся из изгнания, когда он вернулся в Россию.
В. Смехов
―
Ну, он так не говорил.
К. Ларина
―
Ну, грубо говоря, это так было: «С этими я хочу работать, а с этими — нет». Так же это было? Так осталось в истории?
В. Смехов
―
Ну да, может быть, в истории так. Там гораздо ровнее все было. И я думаю, ему самому было не до того. Там за него все делали другие руки. Но единственное, что он смотрел спектакль предыдущий, и поэтому он говорил: «Это — нет». В нем уже сидел такой… Как это у Гоголя? Гвоздь в голове у актера. То есть это сверхзадача. Или как у Михаила Александровича Чехова — «предчувствие целого». Великое выражение. Это лучше, чем сверхзадача. А у Вахтангова — «ради чего?».
К. Ларина
―
Ну, такой бунтарский бес в нем уже был?
В. Смехов
―
И вот это предчувствие целого, совершенно не думая о том, что он будет разорять какие-то гнезда, насиженные при царях горохах. Он просто открыл Брехта, а туда он внедрил, как я понимаю, то, чего ему покоя не давало… Значит, смотрите. Уже об этом много говорили. 57-й год, Вахтанговский театр в Париже. Все смотрят — умирают от счастья, что бывает такое искусство, где сплавлены драма и пантомима, и танец, и бурлеск, и музыка, и прочее. И он заболел этим. Но, наверное, был бы здесь Юрий Петрович, он бы сказал: «Ну, брехня это! Ну, я до этого уже был у Кедрова, я до этого был во втором МХАТе». Был-то был, но подзавелся он реально в 57-м году. Он уже был педагогом в училище и уже через три года затеял Брехта. Конечно, в это время необыкновенно работала его слуховая система, его слуховое зрение…
К. Ларина
―
Хотела спросить, просто важный момент один. В то время невозможно же было ничего увидеть. Никаких ни кино, ни видео — ничего этого не было. Откуда брали художники или деятели театра (в данном случае Юрий Петрович Любимов) эту информацию о том, как развивается мир за пределами границ советских? Откуда он это угадал?
В. Смехов
―
В этом спектакле «Десять дней, которые потрясли мир» Максима Диденко и брусникинских ребят… У меня есть комната, называется «Галилей», и там одна из моих тем для посетителей, так сказать, зрителей — это то, что Юрий Петрович отрицал право кино снимать спектакли. Все.
К. Ларина
―
Поэтому ничего не осталось.
В. Смехов
―
А уходить хороший спектакль должен в легенду. Кажется, просто сказано, но ужасно несовременно, конечно, потому что люди не расстаются с айфонами и там смотрят прямо «8 ½». Но Юрий Петрович, как и все остальные, люди разные поколений, учится у предыдущих. Если у людей есть дар слышать, желать, наблюдать и так далее, так они и учатся. Ну, сейчас уйдем в другую сторону. Я помню ваш вопрос. И то, что сегодняшние молодые педагоги — вот ушедший Рома Козак замечательный, Алла Сигалова, Кирилл Серебренников, Витя Рыжаков, Брусникин и Марина Брусникина — это такая роскошная команда Толи Смелянского, который признавался мне… Я ему говорю: «Давай, приходи, стань мастером курса, возьми курс, хотя ты и вахтанговец. Ну, Костя Райкин тоже вахтанговец, и Калягин…» Но это, оказывается, уже было ненужно, потому что появились вот такие мастера: Игорь Золотовицкий… В общем, чудо. Так вот, эти ребята хорошо знают (я имею в виду — организаторы, вожди), они хорошо знают историю. Понимаете?
К. Ларина
―
Они хорошо знают европейский театр.
В. Смехов
―
И сегодня они хорошо знают… Ну, может быть, не совсем, но все равно они знают, что такое…
К. Ларина
―
Они сами там ставят.
В. Смехов
―
Это всё-таки исключение из правил.
К. Ларина
―
А тогда-то — в 58-м или в 64-м?
В. Смехов
―
А тогда мы видели живую Бирман Серафиму Германовну, которая рассказывала о том, как она видела живого Николая II, и он проходил по ряду первой студии…
К. Ларина
―
Под руку с Матильдой Кшесинской?
В. Смехов
―
Кто-то вскочил. Были другие учителя. И выскочил вперед какой-то из артистов, когда Николай спросил: «А вас как зовут?» Он говорит: «Я вам уже докладывал». Она говорит: «Этого хама мы еле выдержали, а потом били». Мы чему-то наследовали. Но всё-таки главное — это то, что сказано об этом поколении, и неважно в какое время, футуристам. Вообще Театр на Таганке, уверен я, может быть причислен именно к футуризму.
К. Ларина
―
К лику святых.
В. Смехов
―
И нынешние ребята тоже футуристы. Ну, каждый по-своему. Среди футуристов был и Пастернак, и Северянин, и Хлебников, и Маяковский, и Бурлюк. А все сказал за них Бурлюк. С этого я начинаю свои дела у Максима.«Каждый молод молод молод В животе чертовский голод Все что встретим на пути Может в пищу нам идти».
К. Ларина
―
Вы были близки с Юрием Петровичем? Были, что называется, из близкого окружения?
В. Смехов
―
В разные времена по-разному. Я же всё-таки литератор. И я уже признавался. И у вас есть моя книжечка, где написано, что иногда он доходил до невозможного — он называл меня Веня. Ну, это было очень редко. Вениамин. Потом следовало — Вениамин Борисович. Потом — «Где этот Смехов?» А потом он называл меня «он», в третьем лице. И такое бывало. И это было с каждым из нас. Вот этот круг, который так или иначе он сделал близким, — это всё началось в эти горячие времена, когда мы часов не наблюдали. Это и был 64-й год. Это было абсолютное умопомешательство. Никаких не было мыслей о том, какими мы будем. Но мы видели такого зрителя! И с первых же шагов. 23 апреля 64-го года, в день рождения Шекспира, родился театр Юрия Любимова. И это был такой зритель! Они повалили оттуда — от нашего старшего брата, от «Современника». Там ночами стояли за билетами — и здесь. Но это был какой-то другой театр всё-таки. Он был другой, но ему сочувствовали. Олег Николаевич Ефремов дружил с Любимовым. Анатолий Васильевич Эфрос был дружен. И я этому свидетель, потому что я как литературный человек, и рядом с Юрием Петровичем, конечно, по литературной части много раз был, и по режиссерской. Он же ведь удивительно учился сам, Юрий Петрович. Это были годы совместной учебы. Ему было 48 лет, и он был пацан, потому что он только начал. Он был вынужденно молодым человеком. При том, что позади… А что было позади? Он, видимо, к этому относился менее уважительно, чем его знаменитая жена Людмила Васильевна Целиковская.
К. Ларина
―
Позади — в смысле? Актерская его карьера?
В. Смехов
―
Актерская карьера, киноактерская карьера, педагогическая карьера. Он повернул куда-то. Его повернул Брехт. Но его повернул Брехт, а он пошел… Это чудо, как он шел на поводу у новостей, которые ему жизнь подавала. Это касается, не знаю, Чаплина вечного, которого он видел и показывал. Походку в «Добром человеке из Сезуана» он строил по Чаплину. Ну, это же прелесть! То есть это та самая пластика, которая сейчас живет. И вот эта молодежь, в том числе и у Максима Диденко, — это какие-то… я не умею это выразить, но это законы пантомимы, пластические законы, рожденные в десятые годы XX века. И нас обучал там Сергей Каштелян в спектакле «Десять дней». А о нем нам Леонид Осипович Утесов говорил… «Это вы с таким гением работаете?» Я говорю: «А чем он гений?» — «А вы видели у нас драку джазменов в «Веселых ребятах»? Сумасшедшие! Не знаю, кто-нибудь лучше умеет или нет. Какая чудная драка!» Ну, там главной жертвой был как раз Сергей Каштелян, и ставил нам пантомиму. И какие ребята пришли из циркового! Вот это соединение того, что Любимова разбирало. У него не было никаких — как это сказать? — желаний быть элитарным или не сходить со своего уровня вахтанговского, академического. Нифига! Он немножко раздражал своих совахтанговцев, в том числе гениального Гриценко.
К. Ларина
―
А чем? Типа формализм?
В. Смехов
―
Тем, что он уходит в условный театр, конечно. Тем, что он уходит в театр формы, которая диктует содержание. «Что раньше — форма или содержание?» Это мы с вами читали у умных иностранцев. Так вот, этот самый, ставший мальчишкой, Юрий Петрович Любимов, схватывал все. Например, полюблял театр МГУ, наш дом. Марк Розовский, Илюша Рутберг, Аксельрод. И звал их к нам, и они у нас показывали свои дела. Там молодой Карпов, молодой Филиппенко, Хазанов, который там был. Это все варилось примерно в одном и том же русле футуризма. Понимаете?
К. Ларина
―
Давайте на этом остановимся, а после новостей продолжим. Напомню, что Вениамин Смехов в нашей студии. И мы вспоминаем историю Таганки и историю Юрия Петровича Любимова.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в программу. Сегодня мы говорим про Юрия Петровича Любимова. Напомню, что 30-го числа исполнилось 100 лет со дня его рождения. И здесь, в нашей студии, старейшина Театра на Таганке — Вениамин Борисович Смехов.
В. Смехов
―
Ну вот, я хочу рассказать… Я действительно… Вот этот песок, который я вам принес, анализ песка, который из меня сыпется в течение последних семидесяти…
К. Ларина
―
Браво!
В. Смехов
―
Любимое стихотворение Юрия Петровича было запрещенным на практике Советского Союза и в Гослите, называется оно «Гамлет», из «Живаго» Пастернака. Опять же, наверное, прекрасному Любимову совершенно не надо было задумываться над тем, запретят или нет. Он не к этому шел, его интересовало дело и качество, качество пантомимы, качество театра МГУ, например, качество увиденного фильма Феллини. А всё-таки были возможности самиздатовским образом смотреть фильмы западные, замечательные фильмы. Это так запросто вы сказали, что ничего мы не видели. Мы бывали знакомы. И кроме того, повторяю, это был ожог от Бернстайна и «West Side Story». «Добрый человек», куда все вкусы, все радости, все желания Любимова каким-то образом реализовались, при хороших помощникам, между прочим, при ассистентах, которых… Он умеет придвигать к себе людей. Я знаю режиссеров, и даже неплохих, которые отодвигают и говорят: «Я придумал, я буду делать. Слушайте меня. А почему я сейчас… Вот без «почему». Я вам сказал — вот так и делайте». Никогда этого не было у Любимова! Может быть, путаница со словом «диктатор», его уверенность в том, что сначала надо взять от нас, а потом отдать нам.
К. Ларина
―
Но кричал же всё равно и фонариком светил. Это всё-таки мифы, что…
В. Смехов
―
Грубость Гончарова, Ксюша…
К. Ларина
―
Это тоже помню.
В. Смехов
―
Или грубость Анатолия Васильевича, который у нас ставит… Ну, это другая грубость. Он мог просто глазом погасить в человеке любовь к жизни просто. «А что такое? А почему вы опоздали на три минуты? Это что означает?» Понимаете? И человеку становилось холодно.
К. Ларина
―
А вообще то, что… Неслучайно мы начали, кстати, наш разговор сегодняшнего дня… Вы все время упоминаете добрым словом людей, с которыми вы сейчас работаете: и Максима Диденко, и Кирилла Серебренникова, и многих других.
В. Смехов
―
Простите. Я упоминаю тех, кто нам понравился в Евтушенко.
К. Ларина
―
Нет, я понимаю. Просто это очень важный момент. Мы про это с вами уже говорили. В этом есть некая преемственность, что называется. Одно другое продолжает, и слава тебе господи. Но тут время зарифмовывается и страшными вещами. Точно так же, как когда-то был обезглавлен Театр на Таганке, когда Юрия Петровича лишили советского гражданства, и он остался там, за границами, и театр остался в подвешенном состоянии, и актеры не понимали вообще, что будет происходить дальше… И это зафиксировано в художественном произведении Леонида Филатова очень точно именно по атмосфере, по интонации, а не по фактам, да? Сегодня то же самое, по сути, переживает «Гоголь-центр». Да, Кирилл Серебренников не изгнан из страны, но он изолирован, у него нет возможности работать, он сидит под домашним арестом. А в это время театр функционирует, они выпускают премьеры…
В. Смехов
―
Ксюша, вопрос какой? Это все известно.
К. Ларина
―
Мой вопрос… А какой мой вопрос?
В. Смехов
―
До каких пор будет продолжаться безобразие?
К. Ларина
―
Нет-нет-нет! Я хотела спросить: похожая ли ситуация?
В. Смехов
―
Нет, другая.
К. Ларина
―
Узнаете ли вы себя в тех растерянных ребятах, которые сегодня ждут, что будет дальше с ними, с их театром, с их художественным руководителем?
В. Смехов
―
Для того чтобы мне в аналогичной ситуации оказаться на «Эхе Москвы» со знаменитой Ксенией Лариной, меня на пушечный выстрел не пустят! Когда что-то произошло в голове у Гришина, у главного человека Москвы и претендента на трон, и он что-то приказал, и Любимову что-то было сказано, он должен был прийти на ковер и получить навсегда… Не скажу, только грубым словом могу сказать, что собирался ему сделать Виктор Васильевич Гришин. Первое, в чем призналась, конечно, Людмила Васильевна Целиковская — телефоны перестали работать. Вот и все. И Любимов попал в вакуум. Вот смотрите. Это я к 100-летию Любимова всё-таки. Я насмотрелся и на Первом канале телевидения, куда мы зачем-то пошли с Барташевичем…
К. Ларина
―
А куда вы пошли?
В. Смехов
―
Сегодня показывали. Ну, Барташевич — кто он для Любимова был? Барташевич, Зингерман, Байджиев — светила! Наташа Крымова, Инна Соловьева. И из них рядом со мной в Театре на Таганке Барташевич. Ему дали сказать в монтаже только начало. «Мы приходили, из метро выходили, из несвободы входили в свободу».
К. Ларина
―
И все?
В. Смехов
―
И все. Это такой бессовестный ширпотребный монтаж, где, конечно, 50% рекламы, а сама по себе реклама подавляет все, что было до нее. Единственное, что хорошие слова сказал Костя Эрнст в конце — о том, что влияние Любимова несопоставимо ни с каким другим влиянием на всю дальнейшую жизнь Россию — гражданственную, человеческую и художественную. Это слава богу и спасибо. И Юрий Петрович, который давал интервью для Первого канала и говорил то, что он говорил. Вот что. Ну, не сопоставимо. Даже то несчастье, которое мы все переживаем в связи с абсолютно необъяснимым, непонятным и, я бы сказал, абсолютно античеловеческим и антиконституционным… Если тогда было антисталинское и антиленинское, то сейчас антипутинское поведение этих органов, не знаю чего там, следствия, рукоприкладства… То тогда дело было проще. У нас сжималось все, как только нам… Боже мой! Когда я выступил с тем, чтобы сказать привезенному на черной машине моему любимому режиссеру Анатолию Эфросу, сказал на этом первом собрании, которое смутило даже чиновников, потому что никто не встал… Потому что, в отличие от театра Мейерхольда, как потом говорили, любимовский театр не сдавался и не хотел сдавать своего. Но хватило, естественно, актерам немного, потому что Анатолий Васильевич, во-первых, гений, а во-вторых, актерам хочется играть. Ну, мы, к сожалению…
К. Ларина
―
А там какой был выбор? Никакого.
В. Смехов
―
Никакого выбора. У меня был выбор — стать членом Союза писателей. Позвонил Шатров и сказал: «Нам звонили — запретили тебя или Золотухина. Никого нельзя». Мы были в окружении. Мы это все понимали. Ну, мы просто с моей Галкой решили уехать учителями в Тулу, уже был договор. Ну, потому что я не мог это вынести. Но я произнес какие-то слова — в моем дурацком каком-то платоновском, может быть, искажении действительности о том, что «я уверен, Анатолий Васильевич, что вы как друг театра и Юрия Петровича на самом деле поговорили со всеми своими друзьями». И все остальное… Дальше мы все знаем, что такое хорошо, а что такое плохо. И так далее. И Анатолий Васильевич ответил, он говорит: «Веня, я знаю, что ты имеешь в виду. И Давид, и ты, и Алла Демидова. Но я хочу, чтобы было не такой и не такой, а был какой-то другой театр». Ну, бог судья тем людям, которые его толкнули на это. И это беда. Но всё равно он чувствовал себя замечательно, к слову сказать. Последнее интервью его в Куйбышеве, в Самаре, было… «Я снова влюблен». Это он влюблен был в актеров. Мне он успел сказать даже. Я всё-таки играл главную роль в «На дне».
К. Ларина
―
«На дне». Я помню этот спектакль.
В. Смехов
―
Барона. С Ванечкой Бортником. И он сказал, что я так никогда в жизни не играл. А я сказал: «Вы же мне совсем другое говорили». И так далее. В общем, чего-то я цеплял. Ну, было мальчишество и политика, конечно. Так вот, за мной ездили. За мной ездил КГБ, еще чего-то.
К. Ларина
―
Весь этот период, да?
В. Смехов
―
Это было страшновато, но заслуженно, потому что мы хотели, чтобы Любимов вернулся. Вот и все.
К. Ларина
―
Я почему всё время на этой аналогии настаиваю? Она сама… Хм… Она опережает нас, Вениамин Борисович. Потому что те же «Сукины дети»… Я на это обратила внимание сразу же буквально, когда началась история с «Гоголь-центром». «Сукины дети», фильм Леонида Филатова, завершается, если вы помните, когда они выходят со своим мертвым товарищем на улицу и думают, что их там встречают восторженные толпы граждан советских, которые за них переживают. А они выходят в пустоту переулка, никого нет! Но откуда они выходят? Где снималась эта сцена? Служебный вход Театра Гоголя. Это было там. Понимаете?
В. Смехов
―
Ну, там, где было легче снять.
К. Ларина
―
Когда ты все это видишь, ты понимаешь, как эти объемы перед нами рисуются. А вопрос… Сейчас вы мне скажете: «В чем вопрос?» Мой вопрос. А если сейчас в театр «Гоголь-центр» назначат человека и скажут: «Ребята, мы не знаем, сколько он там будет сидеть, сколько будет длиться следствие. Мы не можем оставить театр без художественного руководства. Мы обязаны вам назначить нового человека». И приходит хороший парень… и говорит…
В. Смехов
―
Ребята не согласятся.
К. Ларина
―
И говорит: «Я буду спасать театр».
В. Смехов
―
Нет, это другое время. Ксюша, нет. Все, все. Я же хорошо помню то время и нас. Допустим, мы были посмелее с Филатовым, с Шаповаловым, а особенно с Боровским. Посмелее, потому что у нас какое-то было имя, что ли. Нас всё-таки связывали с Юрием Петровичем. И всё-таки эхо хороших спектаклей погасить не удалось, потому что убрали только фамилию, только имя его, а спектакли… И благородный Анатолий Васильевич не мог допустить, чтобы их сняли, конечно. И старался что-то делать свое по-своему. И не утешил членов ЦК — и ему сделали выговор как раз за неделю до инфаркта, до смерти. Это рассказывал Глаголин, его парторг. Вызвал Зайцев, мерзавец, замминистра, и они сделали выговор в лицо Анатолию Васильевичу, что он делает не то, что они от него ждали. В общем, это разница. Все равно надо быть вне государства. Это давно уже завещано и сказано. Нельзя. Искусство должно быть само по себе. И то, что сегодня… Ну, это ответ на ваш вопрос. Это искусство, в отличие от того, когда мы были «островом свободы в несвободной стране», как сказано было много раз… Сегодня, мне кажется, есть консолидация молодежи. И то, что случилось, скажем, на улице Казакова… А перед этим я помню похороны Алеши Девотченко: 10 утра, и мы с Леной Кореневой, и еще два-три человека… Я думаю: «Неужели все? Вот ушел человек — и никого не будет?» Переполненный зал! Это личное дело каждого человека. Любимов — это личное дело каждого актера было. При всем том, что он был суров… Но и суров как-то очень обаятельно! Я не знаю. Вы знаете, больше всего доставалось как раз всяких несправедливостей нескольким людям, и мне в том числе.
К. Ларина
―
Почему?
В. Смехов
―
Много.
К. Ларина
―
А почему? За что?
В. Смехов
―
Я же высунулся. Понимаете? Как Боровский говорил: «Гений коллективного труда». Он еще и гений соавторства. Чудные слова Володи Высоцкого, которые я и в свой спектакль… Вот сейчас в Питере будет спектакль, в октябре. И сейчас, и здесь. Чудные слова! «Наш театр родился в протесте». Простые слова, в советское время сказанные, в Казани, до гастролей в Париже. А вообще все лучшее так рождается. Сказал Володя уверенно, ничего антисоветского он не произнес. Все лучшее в искусстве делается так.
К. Ларина
―
Конечно.
В. Смехов
―
Я бы сегодня к Володеньке добавил… Я сейчас прочитал у Бориса Леонидовича Пастернака: «Вообще, искусство творится не по правилам, и исключениями». И то, что мы сидим с вами здесь — это исключение. Но замечу в скобках: и то, что отношение к Кириллу и к его театру… То есть к Кириллу у нормального человека должно быть сострадание, естественно. И очень многие люди говорят: «Я не знаю этого театра» или «Я не люблю этот театр», или «Он мне не понравился, но…» — и дальше идет человеческое. Понимаете, те, кто опустились, так сказать, до самоотрицания…
К. Ларина
―
Злорадства.
В. Смехов
―
Потому что это нечеловечно говорить. Это похоже, когда рухнули эти две башни, когда рухнул, вообще говоря, с этим делом весь век гуманизма, чего хотите, в Нью-Йорке… Как они? World Center, да? Торговый центр. Я помню, мы тогда с Галкой на семестр были приглашены в Вашингтон. И по телефону, разговаривая, мне друг рассказал, что у них в приличном заведении, в институте, очень многие… не знаю, многие или немногие, неважно, подходят и говорят: «Так им и надо». Вот когда человек может сказать о гибели другого человека «Так им и надо» — это значит, мы заслужили таких людей, мы заслужили… Ну, если это народ, то, как говорила Валерия Новодворская, значит, нет народа, если люди умеют поворачивать свои языки в сторону абсолютной бесчеловечности. Но всё-таки я хотел сказать, что этот театр для какого-то вкуса определённого — «Гоголь-центр». Так же, как изделия Максима Диденко. И Пастернак. И сегодняшнее то, что я играю. Позавчера был Гидон Кремер, гений номер один музыки. Мне очень понравилось. Вчера был гениальный, ну, из последних могикан — Юлий Ким. У него сомнения по поводу того, что он привык к статичной сцене.
К. Ларина
―
А здесь такая бродилка.
В. Смехов
―
А здесь бродилка, да. Ну, и это я понимаю. Сережа ваш был тоже, заходил ко мне в комнату…
К. Ларина
―
И некоторые пойдут обязательно.
В. Смехов
―
А некоторые пойдут, несмотря на свое театральное прошлое. И так далее. Давайте я вам прочитаю любимые стихи Юрия Петровича.
К. Ларина
―
Давайте.
В. Смехов
―
Это называется — Борис Пастернак, «Гамлет». Вот это (теперь я буду цитировать своего самого любимого человека в искусстве России — Петра Фоменко), это то, что называется «вопрекизмом». Любимов был вопрекист великий, но он не строил себя таким образом, а оно у него так получалось. Он случился как исключение из правил. Может быть, я сейчас правильно сказал. И сам с собой справиться он очень часто не мог, поэтому казалось странным, что он, сделавший все во имя, не знаю, девушки по имени Шенте (помните, в «Добром человеке»), вел себя иногда как… Что я отражал в своих капустниках. За это (отвечаю на ваш первый вопрос) близости не состоялось. Но зато когда уже чем-то я нагрешил, с его точки зрения, и он меня ругал, и я с этим был согласен, я был неправ, все такое — и вдруг я вижу приказ, и я назначен на роль Воланда. Этого не могло быть в любом другом театре, у любого другого режиссера. Он со мной почти не общался, назначив меня на такую роль. А то, что он Анатолия Васильева в тяжелейшее время жизни этого изумительного режиссера, изгнанного оттуда, и он приютил в свои плохие времена (Юрий Петрович), приютил на Таганке принципиально, достал этих людей в управлении культуры, и Толя получил Малую сцену, на которой создал один из лучших спектаклей конца XX века — «Серсо». И поэтому я не удивляюсь, когда Анатолий Васильев называет Любимова гением и творит с Аллочкой Демидовой в честь Любимова…
К. Ларина
―
«Старик и море».
В. Смехов
―
«Старик и море». Итак, несмотря на ни на что, вопреки всему он пробил «Гамлета» и любил его повторять иногда. Ну, неважно. Это было в «Павших и живых», а потом с этого начинался спектакль «Гамлет». И Володя Высоцкий это произносил под ритм.Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далёком отголоске Что случится на моём веку.
На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва, Отче, Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю Твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идёт другая драма, И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, всё тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.
Я немножко подражал манере Пастернака, как в спектакле «Сестра моя — жизнь».
К. Ларина
―
Спасибо большое, Вениамин Смехов. И Юрий Любимов, который завершает нашу передачу. Это фрагмент из спектакля «Несколько слов в честь господина де Мольера» в постановке Анатолия Эфроса — что называется «золотой фонд» наш.
В. Смехов
―
Это великое произведение во всех отношениях.
К. Ларина
―
Спасибо.ЗВУЧИТ ЗАПИСЬ