Александр Филиппенко - Дифирамб - 2016-12-25
К. Ларина
―
Итак, в нашей студии Александр Георгиевич Филиппенко. Приветствую, здравствуйте, Александр Георгиевич.
А. Филиппенко
―
Добрый день.
К. Ларина
―
Ну, я уже говорила сегодня, когда анонсировала сегодняшний эфир, что, конечно, узнав о новостях, которые открыли наш сегодняшний день, страшных, Александр, как нормальный человек, конечно, скорректировал свою программу, потому что были несколько иные планы у нас сегодня по литературе, которую мы представим в нашем эфире. Вот видишь, как получается, что сегодня у нас день не очень праздничный, как выясняется.
А. Филиппенко
―
Но я тоже приглашу на наш спектакль Дмитрия Крымова «Последнее свидание в Венеции», 22-го и 24-го на Сретенке в театре. Там тоже такой очень серьёзный спектакль.
К. Ларина
―
А спектакль, кстати, антивоенный по своей направленности абсолютно.
А. Филиппенко
―
Да, Хемингуэй в основе.
К. Ларина
―
Хемингуэй, да.
А. Филиппенко
―
В общем, это такая серьёзная работа, совсем другая для меня. И в этом был весь интерес.
К. Ларина
―
Это первый раз с Крымовым?
А. Филиппенко
―
Первый раз с Крымовым. После многих походов в театр я решил, что обязательно надо как-то попробовать, вот рискнуть. Риск — это самое приятное и дорогое у актёра.
К. Ларина
―
Давайте мы тогда немножко об этом расскажем — о том, как вообще работа эта происходила, потому что это очень необычная работа. Ну, собственно говоря, у Крымова не бывает обычных работ в традиционном понимании.
А. Филиппенко
―
В том-то и дело.
К. Ларина
―
Это не тот театр, где вышли и стали по очереди говорить. Правда же? Это совсем другое.
А. Филиппенко
―
Да, совсем другой театр, другая планета.
К. Ларина
―
Этот театр насколько вам близок, Саша?
А. Филиппенко
―
Ну, он мне сейчас близок, но трудно и сложно, у меня ещё идёт восхождение. Дмитрий Анатольевич поставил уже все основные реперные точки, но ещё идёт рост. И все три мои партнёрши — Маша, Алина и Кристина… Им привет!
К. Ларина
―
Там три девушки, которые играют как бы одну.
А. Филиппенко
―
Да-да-да.
К. Ларина
―
Собирательный образ.
А. Филиппенко
―
Ну, я с удовольствием хожу на этот спектакль, но готовлюсь дня за два, за три. Это не так, как вот… Сегодня вечером у нас «Предбанник», это театральный проект Юрского. И здесь я всегда… Я не знаю, как молодые сейчас. Я пишу всякие… Так нас Захава учил, «теория первых впечатлений»: что после репетиции осталось? Я пишу какие-то себе заметки, что это такое. А Крымов что нам говорил — у меня просто целая тетрадь его пожеланий. Когда он говорил, например: «Быт убивает тайну». Мне всё понятно. То есть это не бытовая история, хотя внешне разговор о любви, он и она, и так далее.
К. Ларина
―
Там потрясающая сценография, открою я секрет, которая просто… Вот просто такого быть не может!
А. Филиппенко
―
Ну, это начиналось… Там один этот фокус, о котором не будем говорить, но он очень важный. И ведь надо… Как Анатолий Васильевич Эфрос говорил: «Актёр должен понимать своё место в формуле». И вот это стекло — это же надо его правильно обыгрывать. Целая партитура выписана у нас была, как работать с этим стеклом. В общем, тут много всего: и по внутренней линии, и формотворчество должно быть, но и проживание.И конечно же, подтексты Хемингуэя. Я не знаю, я вот принёс… Гастроли были у меня дальние вот сейчас, с дочкой мы ездили по Америке месяц, десять концертов было — с огромным успехом. Она у меня и как звукорежиссёр, и как менеджер, и как переводчик. И вообще никаких забот не было! Она всё организовывала. И вот подарили в Гарварде том. Я не знаю, здесь килограмм, наверное, о Хемингуэе.
К. Ларина
―
Это о нём книга, да?
А. Филиппенко
―
Это о нём. И вот я ношу на спектакль, мы вместе стоим, чтобы он с нами присутствовал. Мы так собираемся перед началом.
К. Ларина
―
Наверное, вы всё-таки из того поколения, у кого портрет висел в свитере на стене, да?
А. Филиппенко
―
Обязательно! Без этого не могло быть. Заходили мы в общежитие и спрашивали: «Свеча горела на столе?» — «Свеча горела». Портрет Хемингуэя. И Чюрлёнис. Это же в моём монологе разговор. Вот я про Чюрлёниса знал. Вот Чюрлёнис висит или нет на стенке в общежитии.
К. Ларина
―
То есть такие коды, да?
А. Филиппенко
―
Абсолютно, абсолютно. Значит — наш человек. Значит — мы одной крови.
К. Ларина
―
У меня тоже есть. У меня папа, конечно, тоже повесил портрет Хемингуэя в свитере.
А. Филиппенко
―
Как я уже не раз говорил, пока нас никто не слышит, девочкам было мне трудно объяснить, что такое Хемингуэй, его подтексты, пять-шесть уровней подтекстов. А это всё надо сразу брать с собой, одновременно говорить, хотя разговор идёт: «Я тебя люблю, ты ни о чём не думай, ни о чём вообще»; «Здравствуй. Ты хорошо себя чувствуешь? Прощай»; «Хорошо, не надо. Не очень расстраивайся». Но одновременно повторяется… Это огромная затрата, конечно, эмоциональная, но в этом интерес актёрский.
К. Ларина
―
А был Хемингуэй уже в жизни как драматургический материал?
А. Филиппенко
―
Нет, нет, нет.
К. Ларина
―
Никогда?
А. Филиппенко
―
Вообще мне казалось, что этот роман имеет полиграфический эффект — только для чтения у торшера и размышлений.
К. Ларина
―
А как он называется?
А. Филиппенко
―
«Там, за рекой, в тени деревьев». Потрясающая инсценировка! Спасибо, Дима! Потому что «он фрагментарный» — так мягко о нём написали. Его приняли холодно, этот роман. Но он был действительно влюблён, в 1950 году он написал. А в 1952-м уже «Старик и море» вышло. Но там все хемовские какие-то включения, куски какие-то есть. И это надо проживать и чувствовать. Поэтому вот этот том, ребята, вот из уважения к этим страницам, к этим людям. Это нельзя так просто относиться.
К. Ларина
―
Вообще, конечно, это очень важное событие в любом случае — возвращение этого имени в сегодняшний контекст, потому что он…
А. Филиппенко
―
Прости, и в Театре сатиры — «Старик и море», Добронравов. И это тоже важно.
К. Ларина
―
Серьёзно? А я и не знала.
А. Филиппенко
―
Начинается всё это, потому что хорошая литература.
К. Ларина
―
«Три товарища» ещё идут в «Современнике», спектакль.
А. Филиппенко
―
Ну, реже, реже. Это Ремарк. Ты понимаешь, тут стихи просят. Речь о чём? Что ухо отвыкло от текстов хороших и от подтекстов. Дефицит общения подтекстами, имеется в виду — образным мышлением. Вот что сейчас вдруг просит рынок. И вот просят стихи, стихи, стихи…
К. Ларина
―
Я вспоминаю, как был замечательный спектакль «Фиеста», делал Юрский, да?
А. Филиппенко
―
Очень давно, да-да-да. Это было…
К. Ларина
―
Там даже Барышников играл молодой.
А. Филиппенко
―
Да-да-да. Это возвращение… Смех смехом, но это то, с чего я начинал в драмкружке литературно-музыкальной композиции. Вот сейчас это просит и просит рынок, просит, понимаешь. Прости, забегая вперёд. И филармонические концерты классические… Вот звонят, из Ростова звонили, ещё в Рахманиновском зале, может, будет. Гоголь и Шнитке — вот что предлагают. Как интересно, понимаешь? И к этому надо быть готовым. Одно дело…
К. Ларина
―
«Белинского и Гоголя с базара понесли». Мы дождались наконец-то! Да?
А. Филиппенко
―
Ну, что? Хорошо, хорошо.
К. Ларина
―
Тогда, если мы начали с рассказа, с творческого отчёта… Вот спектакль, который мы назвали, — раз. Да?
А. Филиппенко
―
Ой, так уж получилось, да-да-да.
К. Ларина
―
Потом, 6-го числа, в Петербурге будет литературный вечер, да?
А. Филиппенко
―
«У автора в плену», в Концертном зале у Финляндского, где всегда театр отличается, где звучит со сцены хорошая литература. Там будет и Пастернак, и Булгаков, и Зощенко…
К. Ларина
―
Ну, давай прочтём уже. Вот как раз самое время прочесть большое стихотворение, Александр Георгиевич.
А. Филиппенко
―
Завидую, кто быстро пишет и в благости своей не слышит, как рядом кто-нибудь не спит, как за стеною кто-то ходит всю ночь и места не находит. Завидую, кто крепко спит, без сновидений, и не слышит, как рядом кто-то трудно дышит, как не проходит в горле ком, и валидол под языком сосулькой мартовскою тает, а всё дыханья не хватает. Завидую, кто крепко спит, не видит снов, и быстро пишет, и ничего кругом не слышит, не видит ничего кругом, а если видит, если слышит, то всё же пишет о другом, не думая, а что же значит, что за стеною кто-то плачет. Как я завидую ему, его таланту и уму, его перу, его бумаге, чернильнице, карандашу! А я так медленно пишу, как ношу тяжкую ношу, как землю чёрную пашу, как в стёкла зимние дышу — дышу, и вдруг оттаивает круг.Левитанский. Потрясающе! А вот ранний Бродский:
Плывёт в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада, ночной фонарик нелюдимый, на розу жёлтую похожий (это на шпиль Адмиралтейства), над головой своих любимых, у ног прохожих.
«Рождественский романс». А в 1962-м назвать «Рождественский романс» — это могли и из комсомола исключить. Но он, по-моему, не был комсомольцем. «Рождественский романс».
Плывёт в тоске необъяснимой певец печальный по столице, стоит у лавки керосинной печальный дворник круглолицый, и от любви до невеселья под Новый Год, под воскресенье, плывёт красотка записная, своей тоски не объясняя.
Плывёт в глазах холодный вечер, дрожат снежинки на вагоне, морозный ветер, бледный ветер обтянет красные ладони…
И вот гениальная строка:
И льётся мед огней вечерних, и пахнет сладкою халвою; ночной пирог несёт сочельник над головою.
Твой Новый Год по тёмно-синей волне средь моря городского плывёт в тоске необъяснимой, как будто жизнь начнётся снова, как будто будет свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнётся вправо, качнувшись влево.
К. Ларина
―
А есть программа по Бродскому отдельная вообще, да?
А. Филиппенко
―
Ты угадала. Понимаешь, я всё делаю поправки, а дочь, доченька Саша мне говорит: «Папа, ну давай сделаем ещё одну программу». И у нас был в «Практике» ведь… Тоже вот интересно — как у Крымова, так и в «Практике» были неожиданные театральные проекты. Равенхила я играл, «Продукт», моноспектакль. Так вот, там я играл трибьют, уважение к авторам, сделать… Что может быть прекраснее? Трибьют — Левитанский, Бродский, Вацлав Гавел, кого я читал, и Довлатов.И в дальнейшем будет всё, что не вошло в предыдущие пять программ. Ну, что делать? Почему, откуда? Вы понимаете… Как у Олеши есть сравнение: «Говорить такие тексты — как персидская сирень на губах». Ты понимаешь, какое удовольствие? И через 10–15 минут зрители чувствуют этот порыв, и они вместе с тобой начинают уже от этого получать удовольствие. Я это чувствую, из зала это слышно. Потому что два часа проходит концерт, моно, два часа — а в конце такие паузы бывают у зрителей! Я всегда их благодарю, поскольку… Как Юрский говорил: «Кто держит паузу — тот главный мастер». Именно в паузе происходит эта перекачка энергии. Вот это очень интересно.
К. Ларина
―
Ужас, сколько текстов наизусть знает Александр Филиппенко!
А. Филиппенко
―
Да. Листочки, иногда помогаю, что-то с собой держу, особенно когда Платонова читаю, «Город Градов». Ну что вы, потрясающая вещь! А можно ещё из Бродского одну?
К. Ларина
―
Да, конечно.
А. Филиппенко
―
Из «Нобелевской премии».
К. Ларина
―
Очень важные слова.
А. Филиппенко
―
Это как раз про чтение и прочее:«И среди преступлений этих наиболее тяжким является не цензурные ограничения и тому подобное, не предание книг костру. Существует преступление более тяжкое — пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью: если же преступление это совершает нация — она платит за это своей историей».
К. Ларина
―
А вы согласны?
А. Филиппенко
―
И как я в программе говорю: «А корни этих проблем наших — в недалёком будущем».
К. Ларина
―
Вот вы согласны с этим?
А. Филиппенко
―
Абсолютно! Ну, вот так вот случилось, что я такую просветительскую какую-то ношу вношу, занимаясь вот этой деятельностью.
К. Ларина
―
То есть это может оградить от преступлений преступника?
А. Филиппенко
―
Безусловно. Безусловно! И это важно, чтобы мы… Как тоже я слышал слова: «Мы получаем сведения, а не знания. Нам дают факты, а не анализ». У того же Левитанского я читаю:Не пролистнуть нетерпеливою рукою, А задержаться, прочитать и перечесть.
И вот «У автора в плену» называется моя одна программа, потому что у Пастернака:
Не спи, не спи, художник, Не предавайся сну. Ты вечности заложник У времени в плену.
Вот передать обязан художник, что висит сейчас в воздухе, что интересует. Захава нам всегда в Щуке говорил: «Режиссёр, ты приступаешь к новому проекту, и ты должен, как у велосипедиста колесо, впереди быть от толпы». Что сейчас необходимо услышать, увидеть? Вот это трудно…
К. Ларина
―
Я так понимаю, что так собирается и чтецкий материал, так собирается программа, да? Чтобы это точно попало в сегодняшний нерв, в сегодняшнюю атмосферу, в эмоциональный фон.
А. Филиппенко
―
Именно! И конечно же, лучше, когда тебя зовёт режиссёр. Как Крымов позвал, понимаешь. Как в своё время Герман мне позвонил и предложил пробоваться, а потом, когда… Я на главную роль пробовался, а он утвердил Миронова. Он же позвонил и сказал: «Александр, я хочу, чтобы вы были в моём проекте».
К. Ларина
―
Это в «Лапшине»?
А. Филиппенко
―
Это «Мой друг Иван Лапшин», да. Поскольку это зависит от режиссёра и зала, а я ведь… Ну, что я? Вот изнутри… Кстати, слушай. Вспоминаю опять про Крымова. Я ведь всё время там за этим стеклом. Я же попросил дать мне видео. Вот сейчас, перед 22-м, ещё посмотрю, потому что очень важно…
К. Ларина
―
Нет, там есть, что в конце вы выходите.
А. Филиппенко
―
Ну, вперёд чуть-чуть, но я не вижу общей картинки, как это. Полное доверие Дмитрию Анатольевичу!
К. Ларина
―
Страшно?
А. Филиппенко
―
Очень, я тебе скажу.
К. Ларина
―
Мы должны всё-таки раскрыть этот секрет. В конце концов, это же театр, а не какой-нибудь Хичкок. Это не спойлер.
А. Филиппенко
―
Да-да-да.
К. Ларина
―
Значит, смотрите, там огромное увеличительное стекло, как витрина кафе, в котором за столиком сидят герои спектакля.
А. Филиппенко
―
Актёры.
К. Ларина
―
Огромное, толстенное!
А. Филиппенко
―
Такие две створки.
К. Ларина
―
Которое…
А. Филиппенко
―
Увеличивает.
К. Ларина
―
Увеличивает не то что чуть-чуть, а просто в разы!
А. Филиппенко
―
Ну, это как крупный план в кино, как наезд трансфокатором. И это надо…
К. Ларина
―
Это очень страшно актёру.
А. Филиппенко
―
Понимаешь, только глаза, поворот одних глаз уже влияет.
К. Ларина
―
Не соврёшь.
А. Филиппенко
―
Именно! И вот это появление… Ты понимаешь, что дирекция очень волнуется. Зрители — только 100 человек и могут только прямо сидеть. И там никаких стульчиков сбоку не поставишь.
К. Ларина
―
Я вообще на полу сидела.
А. Филиппенко
―
Ой, извиняюсь…
К. Ларина
―
Видите, как держит артиста работа? Чудесная, чудесная работа! Чудесный спектакль! «Последняя ночь в Венеции» называется.
А. Филиппенко
―
Да, да. И как Дима говорит: «Игра, игра!» Он всё время говорит: «Раскручивается спираль всё выше и выше». Вот эта последняя черта, вот это ощущение… Ну, опять маленькая тайна. Молодым, может быть, не понять. Им кажется, что всё пройдёт. А вот когда подходит последняя черта…
К. Ларина
―
Всё очень быстро.
А. Филиппенко
―
Вот что будет там, за той чертой, за тем порогом?
К. Ларина
―
Новости у нас сейчас, а потом продолжаем нашу встречу.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Ну что же, после новостей возвращаемся в студию. Здесь у нас в гостях Александр Филиппенко. И конечно, слушать всё это невыносимо. Так страшно осознать вообще, что в одну секунду сколько трагедий сейчас случилось, во скольких семьях случились эти трагедии, сколько людей…
А. Филиппенко
―
Я только узнал, мне сюда прямо позвонила дочка. У неё подруга разбиралась в этом ансамбле.
К. Ларина
―
Вот в этом? Ой, кошмар…
А. Филиппенко
―
Да. Она танцевала. В школе вместе учились.
К. Ларина
―
Там же весь балет. Какой кошмар…
А. Филиппенко
―
Как она рассказывала, там учитель всё время говорил: «Ты танцуй, танцуй! Ты так хорошо танцевала». И это всё…Ия вдруг ещё вспомнил — вот программа есть у меня «Один день Ивана Денисовича», я читаю моно, и «Крохотки» Солженицына. И вот я вспомнил одну короткую вещь. Там поминовение усопших, одна вещь есть. Вот что молитва за души их перекидывает от нас к ним и от них к нам вот эту неосязаемую арку, потому что это великая мудрость — поминовение усопших. И как у Солженицына: «Ты вдыхаешь их отзыв, заминку, предупреждение. И — своё земное тепло посылаешь им в обмен: может, и мы чем-то пособим?» Вот что такое молитва за души усопших. Конечно, это высокая трагедия, да.
К. Ларина
―
Сегодня, конечно же, мы хотели говорить и про праздник с Александром Георгиевичем, про грядущие праздники, про сегодняшний. Сегодня рождественский день. И вчера буквально вечером, ночью вся лента у меня в Facebook была полна поздравлений для тех, кто отмечал ночью сегодня Рождество в Европе, во многих странах мира. Ёлки, ёлки, красота! И Ханука тоже была. Сколько праздников! И вот всё это кончается вот таким ужасом, такой страшной трагедией.
А. Филиппенко
―
Вот буквально сюда я ехал, взял с собой… Не скрою, секрета не будет, я знал. Прочитать можно? «Рождественская звезда».
К. Ларина
―
Давайте Пастернака.
А. Филиппенко
―
Давай мы как-то какой-то, может, ещё звук введём в нашу передачу. «Рождественская звезда»:Стояла зима. Дул ветер из степи. И холодно было младенцу в вертепе На склоне холма.
Его согревало дыханье вола. Домашние звери Стояли в пещере. Над яслями тёплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи И зёрнышек проса, Смотрели с утёса Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост, Ограды, надгробья, Оглобля в сугробе, И небо над кладбищем, полное звёзд.
А рядом, неведомая перед тем, Застенчивей плошки В оконце сторожки Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Растущее зарево рдело над ней И значило что-то, И три звездочёта Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары. И ослики в сбруе, один малорослей Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры Вставало вдали всё пришедшее после. Все мысли веков, все мечты, все миры. Всё будущее галерей и музеев, Все шалости фей, все дела чародеев, Все ёлки на свете, все сны детворы. Весь трепет затепленных свечек, все цепи, Всё великолепье цветной мишуры… …Всё злей и свирепей дул ветер из степи… …Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи, Но часть было видно отлично отсюда Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи. Как шли вдоль запруды ослы и верблюды, Могли хорошо разглядеть пастухи. — Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду, — Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко. По яркой поляне листами слюды Вели за хибарку босые следы. На эти следы, как на пламя огарка, Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку, И кто-то с навьюженной снежной гряды Всё время незримо входил в их ряды. Собаки брели, озираясь с опаской, И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местность Шло несколько ангелов в гуще толпы. Незримыми делала их бестелесность, Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу. Светало. Означились кедров стволы. — А кто вы такие? — спросила Мария. — Мы племя пастушье и неба послы, Пришли вознести вам обоим хвалы. — Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы Топтались погонщики и овцеводы, Ругались со всадниками пешеходы, У выдолбленной водопойной колоды Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы, Последние звёзды сметал с небосвода. И только волхвов из несметного сброда Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба, Как месяца луч в углубленье дупла. Ему заменяли овчинную шубу Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева, Шептались, едва подбирая слова. Вдруг кто-то в потёмках, немного налево От яслей рукой отодвинул волхва, И тот оглянулся: с порога на Деву, Как гостья, смотрела звезда Рождества.
К. Ларина
―
Сложнейшее стихотворение, конечно, просто поразительно.
А. Филиппенко
―
Но такое удовольствие читать! Ой-ой-ой, вот стихи… Грандиозно!
К. Ларина
―
А писал Филиппенко стихи?
А. Филиппенко
―
Нет, нет. Ну что ты? Нет, нет.
К. Ларина
―
В юности не писал ничего?
А. Филиппенко
―
Нет, никогда!
К. Ларина
―
Девочкам…
А. Филиппенко
―
Ну что ты? Нет! С самого начала…
К. Ларина
―
Почти признался!
А. Филиппенко
―
Первые стихи были — «Тёркин»:По дороге прифронтовой, Запоясан, как в строю, Шёл боец в шинели новой, Догонял свой полк стрелковый, Роту первую свою.
Прекрасные стихи! Как они сами… Ну, лучше не скажешь. И это важно.
К. Ларина
―
Вот есть такие удивительные артисты, которые так чувствуют стихи и никогда не писали их. Удивительно! Тоже у Козакова всё время спрашивали: «А вы никогда сами не писали, Михаил Михайлович?» Он говорил: «Нет, никогда». Но вот это чутьё, это ухо настроенное на поэзию…
А. Филиппенко
―
Ну, это музыка своя, да, она своя. И это приподнятость над бытом — вот что мне было важно, особенно в нашей Вахтанговской школе.
К. Ларина
―
Саша, вот кого я хотела вспомнить ещё сегодня. Вчера был юбилей у Леонида Филатова — 70 лет всего-то.
А. Филиппенко
―
Да.
К. Ларина
―
Вообще! Вот когда ты думаешь… Боже мой! Казалось, человека сколько лет уже нет на свете, а он сегодняшний абсолютно, всего-то 70 лет. Вы же с ним и работали вместе на Таганке, да?
А. Филиппенко
―
Ну а как же? Мне посчастливилось в самые золотые годы — с 1969-го по 1975-й — работать на Таганке. Премьера и «Товарищ, верь!», и «Гамлет», конечно, и всё это вместе. И там же «Пугачёв», вот что было. Поэтический театр Юрия Петровича великий, «Антимиры».Нам, как аппендицит, поудаляли стыд.
Бесстыдство — наш удел. Мы попираем смерть. Ну, кто из нас краснел? Забыли, как краснеть!
Обязанность стиха быть органом стыда.
К. Ларина
―
Вознесенский.
А. Филиппенко
―
Да, ранний. А из Кирсанова:Я ставлю сущность выше слов, Но верьте мне на слово: Смысл не в буквальном смысле слов, А в превращеньях слова.
И там тоже я читал, с Зиной Славиной вместе мы:
Рим гремит, как аварийный отцепившийся вагон.
Это «Римские каникулы» Вознесенского в «Антимирах». Но это, конечно, он как бы шифровался, понимаешь. Ну, что это только в Италии есть такая традиция — старьё выбрасывать под Новый год. «Римские каникулы». А там же как строчка-то идёт? «Как аварийный отцепившийся… А над Римом, — а дальше: — а над миром Новый год, Новый год!» Это уже привет Вознесенскому: «Снег идёт, и всё в смятеньи… перекрёстка поворот».
К. Ларина
―
Привет Пастернаку.
А. Филиппенко
―
То есть поклон Пастернаку, что «снег идёт». «Жизнь не ждёт», понимаешь.Не оглянешься — и святки. Только промежуток краткий, Смотришь, там и новый год.
И Пастернак, и Вознесенский. Так вот, Вознесенский:
Человечество хохочет, расставаясь со старьём.
И дальше преображенье слова:
Что-то в нас смениться хочет? Мы, как Время, настаём.
Может, будет год нелёгким? Будет в нем погод нелётных? Не грусти, не пропадём. Образуется потом.
Вот была наша надежда, шестидесятники, начало горячих шестидесятых, что всё-таки надежда… И у Вацлава Гавела я недавно читал в записных книжках, что надежда — это состояние духа, которое даёт смысл нашей жизни.
К. Ларина
―
Переходим к астрологическим прогнозам. Что нам принесёт семнадцатый год? Все уже шутки на эту тему были, что 100 лет так же сидела русская интеллигенция и думала: «Что нам принесёт семнадцатый год?»
А. Филиппенко
―
Что-то новое и неожиданное.
К. Ларина
―
Он будет лучше, чем шестнадцатый?
А. Филиппенко
―
Лучше, лучше, лучше. Всё-таки это движение вперёд. Это объективно, понимаешь. И вот афоризмы высокие Жванецкого: «Что такое консерватор? Человек, у которого нет идей. А кто такой реакционер? Это человек, у которого нет идей, и он от этого сатанеет». Надеюсь, не будет никаких резких замечаний, а будут скорее вот такие прекрасные работы, как, ты говорила, у Жени Миронова в «Иванове». Прекрасно! Это такая белая зависть, да.
К. Ларина
―
А что у вас?
А. Филиппенко
―
У меня вот Гоголь и Шнитке. И впереди же ещё, дорогая, ведь в 2018 году 100-летие Александра Исаевича Солженицына. С Натальей Дмитриевной мы много говорим на эту тем. И это «Крохотки» вместе с ансамблем Алексея Уткина, Московская филармония. И это может быть «Один день Ивана Денисовича», это тоже такая работа.
К. Ларина
―
А в театре?
А. Филиппенко
―
В театре пока ничего нет. В театре вот я буду, как говорится, дорабатывать Хемингуэя. Ещё мне трудно, я ещё не пустился в полёт, понимаешь, вот этого ещё нет немножко. Но уже моторы заведены, уже начитался умных статей.
К. Ларина
―
А что мешает, мне очень интересно?
А. Филиппенко
―
Ну…
К. Ларина
―
По-моему, спектакль даже номинирован уже на «Золотую маску».
А. Филиппенко
―
Да-да-да. Ну, ты понимаешь, другое, всё другое для меня. Вот это важно. Очень опасно здесь…
К. Ларина
―
Ну ладно! Уж у Юрского такое «другое»! А у Кончаловского такое «другое»?
А. Филиппенко
―
Ты имеешь в виду чеховские?
К. Ларина
―
Да.
А. Филиппенко
―
Чеховские вещи всё.
К. Ларина
―
Это тоже всё совсем другой театр.
А. Филиппенко
―
Нет, дорогая! Всё-таки мне было больше понятнее.
К. Ларина
―
Привычнее, да?
А. Филиппенко
―
Понятнее было с Андроном как-то. Как и Дима, он точно определял эмоциональные точки, которые надо выделит, как наезд трансфокатора. И об этом Андрон говорил, и Дима вот этим стеклом подчёркивал, поэтому это было мне, говорю, понятнее. А здесь было сложнее. Вдруг вот вспомнили замечательный проект, и задумка была хорошая тоже была. Андрон говорил, что это ему приснилось — один и тот же состав три дня подряд играет «Дядю Ваню», «Три сестры» и «Вишнёвый сад». И вот Чехов, где всё в подтекстах. Паузы важнее слов. Видимая бессодержательность. Ты понимаешь?
К. Ларина
―
Как у Хемингуэя.
А. Филиппенко
―
Как и у Хемингуэя. Вот об этом речь, что это… Ты понимаешь? Вот это всё вместе идёт. Прости, из Левитанского, «Ялтинский домик»:Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой, вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой, как мне ни странно и как ни печально, увы, — старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.
Годы проходят, и, как говорится, сик транзит глория мунди, — но всё-таки это нас дразнит. Годы куда-то уносятся, чайки летят. Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.
Грустная жёлтая лампа в окне мезонина. Чай на веранде, вечерних теней мешанина. Белые бабочки вьются над жёлтым огнём. Дом заколочен, и все позабыли о нем.
Дом заколочен, и нас в этом доме забыли. Мы еще будем когда-то, но мы уже были. Письма на полке пылятся — забыли прочесть. Мы уже были когда-то, но мы еще есть.
Пахнет грозою, в погоде видна перемена. О, это ружье еще выстрелит — о, непременно! Съедутся гости, покинутый дом оживёт. Маятник медный качнётся, струна запоёт…
У тут многоточие у Левитанского.
Дышит в саду запустелом ночная прохлада. Ксения, мы старомодны, как запах вишнёвого сада. Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом. Мы уже были, но мы ещё будем потом.
И вот то, что говорила о новом театре. Всё равно они вернутся к Станиславскому.
К. Ларина
―
Ну, они от него никуда и не уходили. Это всё фантазии.
А. Филиппенко
―
Никуда они не уходили! Сейчас все говорят — вот эти перформансы, перформансы, понимаешь. Правильно, этот новый театр стучится. И конечно же…
К. Ларина
―
Всё равно остаётся слово, остаются смыслы. Послушайте, это всё равно Станиславский. Станиславский всегда о чём говорил? О том, чтобы был смысл! Ну правда?
А. Филиппенко
―
Правда внутренней жизни, да-да-да.
К. Ларина
―
Ну конечно! Она может создаваться из чёрте чего.
А. Филиппенко
―
Но и формотворчество мейерхольдовское должно быть, понимаешь.
К. Ларина
―
Туда же.
А. Филиппенко
―
Да, туда же. Вахтанговская школа. Что ж делать? Мы должны…
К. Ларина
―
Здесь ничто ничему не противоречит.
А. Филиппенко
―
Нет-нет-нет. «Это ружьё ещё выстрелит».
К. Ларина
―
В конце концов, ну, не вам же говорить, что делится на бездарное и на талантливое, и больше никаких разделений нет. Ну, правда же?
А. Филиппенко
―
Нет, да-да-да.
К. Ларина
―
Я, кстати, тоже об этом думала. Иногда охватывает такое отчаяние, и думаешь: ну как же? Опять же возвращаясь к Чехову, как Шамраев говорил: «Раньше были дубы, а теперь одни только пни». Но — нет! Среди пней есть дубы. Вот я вчера посмотрела спектакль. Ну, конечно, это не молодое поколение, это уже среднее поколение. Это очень быстро происходит. Вот Жене уже полтинник исполнился. Но просто потрясающе как работают! В этом и есть преемственность — и поколений, и смыслов, и людей. Господи, я уверена, что и дальше будет. Тимофей Кулябин поставил спектакль. Ему 30 лет, Саша. 30 лет! Откуда он всё это знает? Откуда он знает, что происходит с Ивановым в душе у этого человека, в этой черноте его души? Откуда-то же человек берёт это знание. Правда?
А. Филиппенко
―
Обязательно.
К. Ларина
―
Не только из книжек, наверное.
А. Филиппенко
―
Об это и речь, что нам надо разобраться и проанализировать наше прошлое. Вот о чём речь. Это всё оттуда идёт. Уже я об этом и говорил у тебя, что ужасная отрава этих сериалов, когда предлагают играть только первый слой ассоциаций, думать ничего не надо. Ну, такие технологии. А Чехов просит другого. И вот этого умения я пожелал бы всем актёрам — работать в сериалах и…
К. Ларина
―
Ну, это есть штучное производство. Вот есть Сергей Урсуляк — он же не сериалы снимает, правда?
А. Филиппенко
―
Нет-нет-нет, это не сериалы, нет.
К. Ларина
―
Это кино, да?
А. Филиппенко
―
Это кино, телевизионное кино. Нет, я говорю про классические сериалы.
К. Ларина
―
Ну а куда деться?
А. Филиппенко
―
Ну что? Ну а как же работа? Вот это рынок просит. И молодым трудно устоять. И вот призыв: ребята, готовьте эстрадные номера для эстрады! Вдруг попросят вас…
К. Ларина
―
Прочитать стихотворение.
А. Филиппенко
―
Я опять о себе. Понимаешь, как случилось вот так сегодня… И видишь, как у нас? Борис Леонидович нас выручил, «Рождественская звезда» и всё такое, высокие слова. Вот опора, есть на что опереться. И надежда, что всё-таки… «Смысл нашей жизни даёт надежда», — как у Гавела.
К. Ларина
―
Кима мы не поздравили ещё с юбилеем, Юлия Черсановича.
А. Филиппенко
―
А ведь ты понимаешь, самое начало — «Фантастика-романтика», с чего начиналось. Ой, боже мой! В МФТИ ведь наш знаменитый был квартет. «Фантастика-романтика», наверное, в этом виновата. Перед ребятами я читал стихи. И там замечательные строчки, до сих пор важные…
К. Ларина
―
Кима?
А. Филиппенко
―
У Кима.Послушай, друг, а может быть, Не стоит в море торопиться? На берегу спокойней жить. Чего на месте не сидится?
Ты понимаешь? «Не высовывайся. Будь как все, толпа, одинаков». Нет! Другой. Думайте по-другому. Идите в море!
Гудит норд-ост, Не видно звёзд, Угрюмы небеса. И все ж, друзья, не поминайте лихом, Поднимаю паруса!
Вперёд. Движение. Вот ты говорила: «Что впереди?» Будет всё хорошо.
К. Ларина
―
Ну, это как у Самойлова, да? «О, как я поздно понял…»
А. Филиппенко: А
―
а-а!Давай поедем в город, Где мы с тобой бывали. Года, как чемоданы, Оставим на вокзале.
Года пускай хранятся, А нам храниться поздно. Нам будет чуть печально, Но бодро и морозно.
О, как я поздно понял, Зачем я существую, Зачем гоняет сердце По жилам кровь живую,
И как, порой, напрасно Давал страстям улечься, И что нельзя беречься, И что нельзя беречься…
К. Ларина
―
Вот так!
А. Филиппенко
―
Хорошо мы с тобой повспоминали…
К. Ларина
―
«Чем больше тратишь, тем больше сохраняешь». Вот какие у нас афоризмы рождаются!
А. Филиппенко
―
Есть ещё секунда? Просто…
К. Ларина
―
Да, есть, конечно.
А. Филиппенко
―
Евстигнеев мне говорил (спасибо ему огромное) тихонько на ушко: «Сашка, чем больше отдашь хорошему партнёру, тем больше получишь». Вот это тратить, тратить!Солнце разлито поровну, Вернее, по справедливости, Вернее, по стольку разлито, Кто сколько способен взять.
У одного человека — поменьше. У другого — гораздо больше. А у некоторых очень много.
Солнце спрятано в каждом! Надо лишь вовремя вспыхнуть, Не боясь, что окажется мало Вселенского в сердце огня.
Всё на земле умирает. Всё на земле сгорает. Всё превращается в пепел. Бессмертен только огонь!
Это у раннего Солоухина такое, из шестидесятых, оттуда, что это, и вот к этому ему призвание. И надеюсь, будем услышаны.
К. Ларина
―
У нас, несмотря ни на что, жизнеутверждающий получился эфир.
А. Филиппенко
―
Да, утверждающий. Всё-таки это должно не оставлять, понимаешь. У Довлатова:«И вот подойду я через отпущенный мне срок к другим воротам. И будет у меня в руках дешёвый американский чемодан. И я услышу: — С чем ты к нам пожаловал? — Вот, — скажу, — смотрите. И добавлю: — Недаром любая, даже малосерьёзная книга имеет форму чемодана».
И вот с чемоданом туда. И там с тебя спросят: «С чем ты к нам пожаловал?» Книга. Это важно.
А что же будет дальше, что же дальше, уже за той чертой, за тем порогом? А дальше будет фабула иная и новым завершится эпилогом.
И кто-то будет опять вести «Дифирамб»… Ну, ничего.
А будет это с нами или с кем-то — в конце концов, значенья не имеет.
С чем я туда приду — вот это важно. К сожалению, сейчас Ряшенцева не могу вспомнить стихи, когда он пишет как раз: «Он умер и проснулся. И вот оказался… Он идёт-идёт, и вот идёт он по раю. И вот это состояние, когда… И он увидел и стол, и там кто-то сидит. И вот у меня шаг… два…» И тут заканчивается стих. Чтобы каждый подумал: а что ты там скажешь? Ты понимаешь, вот третий шаг когда-то придётся всем сделать. И об этом надо помнить. Вот о чём речь. Ой, такой у нас… Ничего.
К. Ларина
―
Друзья, нам нужно расставаться с Александром Георгиевичем Филиппенко…
А. Филиппенко
―
Да. Спасибо вам за те паузы…
К. Ларина
―
…который подарил просто какой-то невероятный разговор, и стихи прекрасные, и тексты!
А. Филиппенко
―
Занудным я не был, нет? Ничего?
К. Ларина
―
Нет. И очень важно, что такой у нас дышащий, пульсирующий эфир.
А. Филиппенко
―
И молодёжи сказали добрые слова из тех далёких шестидесятых.
К. Ларина
―
Да, мы в вас верим, товарищи! Мы подойдём к вам сзади.
А. Филиппенко
―
Дети, дети, дети! Ирония спасёт вас. Вас спасёт юмор. Вот что важно.
К. Ларина
―
И любовь.
А. Филиппенко
―
И любовь обязательно. Ну что вы? Любовь — это дело нешуточное.
К. Ларина
―
Саша, мы расстаёмся. Мы напоминаем, что Хемингуэй жив и будет.
А. Филиппенко
―
Да, 22-го и 24-го. В Питере будет — у Финляндского, «У автора в плену».
К. Ларина
―
Ну и дальше будем ждать.
А. Филиппенко
―
Ну а потом — Гоголь и Шнитке.
К. Ларина
―
Да, будем ждать. Всегда рады видеть, Сашенька. Спасибо большое.
А. Филиппенко
―
Спасибо и вам.
К. Ларина
―
И с наступающими праздниками!
А. Филиппенко
―
Взаимно. Всех-всех поздравляем!
К. Ларина
―
Счастливо!