Борис Мессерер - Дифирамб - 2016-11-20
К. Ларина
―
Уж даже не знаю, кому мы сегодня будем петь дифирамб — автору или героине книги, про которую мы сегодня поговорим. Посмотрим. Итак, в нашей студии Борис Мессерер, народный художник России, человек легендарный. Борис Асафович, приветствую вас, здравствуйте.
Б. Мессерер
―
Здравствуйте.
К. Ларина
―
Сегодня мы вас представляем не только как художника, но и как писателя, поскольку здесь у нас на столе замечательная большая книга, которая называется «Промельк Беллы». И как вы понимаете, конечно же, она посвящена памяти любимой женщины, выдающегося поэта и человека — Белле Ахмадулиной. И здесь как раз на обложке замечательная фотография молодой супружеской пары, да?
Б. Мессерер
―
Правильно.
К. Ларина
―
Это вы?
Б. Мессерер
―
Да, всё так и есть.
К. Ларина
―
Я вас поздравляю. Это, конечно, долгожданное событие. Все знали, что вы пишете, и все очень ждали, когда эта книжка появится, поэтому — поздравления мои. Издательство АСТ, редакция Елены Шубиной. Кстати, Елена Шубина у нас сегодня будет в следующей передаче, в «Книжном казино», так что вы встретитесь со своим замечательным издателем сегодня.Ну давайте немножечко про это расскажем — про то, из чего эта книжка состоит, как вы её собирали. Пожалуйста.
Б. Мессерер
―
Эта книжка возникла под тяжёлым впечатлением ухода Беллы из жизни. Это произошло ровно шесть лет тому назад, сегодня почти день в день, ушла она из жизни 29 ноября 2010 года. И конечно же, настолько сильное и страшное переживание, которое настигает человека когда-то в жизни, которое очень подавляет сознание и мешает продолжать жизнь в таком ощущении дальше, в ощущении такого ухода. И как-то человек с этим борется (в данном случае под этим человеком я имею в виду самого себя), старается найти какое-то вдохновение от этого, какую-то отдушину в жизни.И вот такой отдушиной стало моё сразу спонтанно возникшее желание донести образ Беллы до людей, до тех, кто нас окружает, и донести то, что я успел записать из того, что она говорила — то есть максимально способствовать становлению её образа, того, что она не успела опубликовать, вот всего этого, чтобы полнее представить, какой она была. И вот я начал писать буквально через месяц после её ухода, в январе уже 2011 года, в первую очередь начиная с восстановления тех текстов, которые мне удалось записать.
К. Ларина
―
Это её воспоминания, да? Такие короткие эпизоды из памяти, да?
Б. Мессерер
―
Короткие эпизоды, отрывочные кусочки, которые я записывал. Дело в том, что идея записывать то, что она говорит, у меня существовала очень давно, но я никогда не решался это сделать и не знал, как это сделать. От руки я не успевал, когда я пытался записать что-то немножко из-под полы как бы, что она говорила. Я не успевал, я опаздывал.Вообще техника наша развивается стремительно. Вот эти маленькие диктофоны удобные, они возникли не так давно. И потом был этический момент, который мешал мне записывать, потому что я не очень понимал — как? Тайно записывать — как-то некрасиво это было, мне казалось, тем более при таких близких взаимоотношениях. И уже я как бы зрел для этой мысли, мне часто хотелось записать. Несколько замечательных, совершенно уникальных рассказов погибли, конечно, потому что память не может справиться с этим, и восстановить их по памяти очень трудно. И всё-таки я пытался как-то это делать.
Но в итоге, уже ближе к концу жизни я понял, что это надо делать открыто — с её разрешения, естественно, — открыто кладя диктофон на стол или держа его в руке. Беллу это никогда не смущало, она шла на это охотно. И она любому могла это рассказывать, и интервьюеру, если бы он спросил её о чём-то. Секретов у неё не было. Её речь лилась само собой, удивительно органично. Причём сейчас вы спросили меня про эти короткие истории, в основном её детства, её становления тоже как личности, как писателя, юношеские истории. Они были у неё в памяти, и она их воспроизводила легко и органично.
И ещё я очень ценил, когда она говорила и писала мне в письмах зачастую о своих ощущениях, связанных с творчеством великих поэтов прошлого или писателей, таких как Александр Сергеевич Пушкин, Михаил Юрьевич Лермонтов и так далее. Она писала о них, говорила о них страшно легко и органично. Это всегда меня поражало. Потому что для того, чтобы легко говорить о Пушкине, надо удивительно его, конечно, любить и знать. Есть замечательный такой рассказ у Булата Окуджавы, как он первый раз пришёл на урок в школу и пытался что-то сформулировать, и какое жесточайшее поражение он испытал. Ему казалось, что он знает тему, всё, а оказалось, что нет, это не так. Для того чтобы говорить об этом, надо быть как-то очень подготовленным к теме, и это совсем непросто. Совсем непросто говорить просто о великих людях. Вот так. Ну, это не совсем уклюжее…
Б.Мессерер: Я счастлив служить образу Майи
К. Ларина
―
Нет, очень точное определение.
Б. Мессерер
―
Это как-то точно по смыслу. И вот Белла замечательно говорила о Пушкине. Я тоже пытаюсь эти кусочки воспроизвести здесь. Замечательно обожала творчество таких писателей, как Бунин, Чехов, конечно Толстой тоже. О Бунине она могла говорить часами, он как-то очень соответствовал ей своим мировоззрением и творчеством, как-то особенно проникновенно, он вызывал какую-то её такую нежность и любовь в повышенной какой-то степени. И вот эти кусочки тоже ценные. Да и просто рассказы. Тот же рассказ замечательный о Твардовском в Париже, их совместное пребывание в рамках поездки делегации тогда советских писателей в Париж. Ну и ряд других историй. Это как бы основа книги — вот эти рассказы и попытка их донести. И я думаю, что это действительно я могу принять как свою заслугу.
К. Ларина
―
Конечно. Потому что я перед тем, как встретиться с вами, вчера только эту книжку увидела, когда она пришла к нам в редакцию, и успела посмотреть какие-то фрагменты именно её воспоминаний, Беллы Ахатовны. И поняла, что, конечно, самое главное, что вам удалось — это абсолютная интонация. Ты слышишь этот голос, эту её интонацию и манеру, которую трудно с чем-то спутать. У меня к вам такой вопрос: а она никогда не хотела сама написать о себе книжку?
Б. Мессерер
―
Она что-то из этого описывала, что-то из этого бывало, мелькало в её творчество, что-то уже было. Ну, другими словами, по-другому, но мелькало. Белла была в этом смысле очень неорганизованная. Она же не была таким педантом литературным, который внимательно относится к самому себе. Она себя транжирила, раздавала. Она никогда не имела такого серьёза, чтобы как-то об этом писать многозначительно. Она же очень артистическая натура была, поэтому ей не нужно было как-то специально и серьёзно о себе думать. Так, походя…В этом и был гений поэтический, лёгкий, искрящийся, образу Пушкина это соответствует: откупорить шампанского бутылку или перечесть «Женитьбу Фигаро». Легко, артистично! И Пушкин так существовал, её кумир и такой недосягаемый идеал. Но и она так существовала — артистично, легко. И как-то это передать очень трудно было.
А дальше возникли новые неожиданные трудности. Мне говорил часто кто-то из тех, с кем я беседовал об этой книге, и в дальнейшем редакторы мне об этом говорили. И я сам к этому пришёл, как бы беседуя (смешно прозвучит сейчас) с внутренним голосом. Потому что внутренний голос — очень суровая вещь. Это голос совести, по существу. Это очень строгий судья. Этот внутренний голос довольно грубо со мной разговаривал. Он говорил: «Вот ты судишь о поэте, о писателях-друзьях, которые тут же мелькают неизменно. А сам ты кто, что ты так о них судишь?»
И мне показалось необходимым, особенно для широкого читателя (а когда телевидение, то и зрителя), донести что-то о себе, рассказать, потому что это неведомая часть жизни. И вообще это странный альянс художника и поэта, это редкость. Может быть, история и знала такие случаи, но в общем это редкость. И я стал рассказывать о самом себе, вернее — писать. А что значит — о самом себе? Откуда я взялся. Родители, естественно. Круг общения. Ну, семья — это громко сказано. Родственников у меня много замечательных.
К. Ларина
―
Целый род, а не семья, да?
Б. Мессерер
―
Целый род. Но, понимаете, немножко он идеализирован. Это не были такие близкие, кровные какие-то отношения, это ничего нет. Как вот есть понятие семьи, когда кто-то садится за стол. Это бред, это не относится к нам совершенно. Это были совершенно отдельные люди, но нежно относящиеся друг к другу, со вниманием, со значением, с любовью. Но чтобы не было здесь такого немножко мещанского понятия — семья какая-то. Нет, это не так.Да и родители мои замечательные, о которых я пишу здесь, они тоже развелись довольно рано, ещё до войны, и поэтому никакого такого елея здесь быть не может. Хотя все люди замечательные отдельно взятые. Тут я имею в виду и свою маму Анель Судакевич, замечательную женщину, красавицу невероятную, с такой аристократической красотой, необычной. Она снималась в фильмах, в немых в основном. Она не была актрисой по призванию. И когда началось звуковое кино (она же многих испугала, даже Чарли Чаплина в своё время), она не смогла перейти в такое игровое кино, конечно, и осталась только такой красавицей на экране. Много фильмов, она снималась: «Трубная площадь», «Два-Бульди-два», «Потомок Чингисхана», «Победа женщины» и так далее. Это фильмы давнишние, не будем о них.
А когда кончилась для неё эта работа в кино, она перестроилась замечательным образом и стала художницей по костюмам. Она очень хорошо чувствовала линию моды и работала в Доме моделей художником, потом уже в театре, а потом и в цирке. И последние годы она работала главным художником Союзгосцирка, это уже после Московского цирка, делала костюмы для артистов. Все выдающиеся фамилии, все прошли, начиная с Олега Попова и продолжая Карандашом, и семьями Волжанских, Филатовых. Много знаменитых фамилий цирковых.
И она так работала очень изящно. У неё стоял такой маленький станочек дома — вроде мольберт не мольберт, шкаф не шкаф, такой раскладывающийся столик, потому что она ещё была и дамой прекрасной, и ей не хотелось загромождать квартиру мольбертами какими-то, красками.
К. Ларина
―
А она училась у кого-то, простите?
Б. Мессерер
―
Училась в Институте повышения квалификации у художника Шестакова, который театральный художник, много лет работавший с Мейерхольдом. Она училась там.
К. Ларина
―
Простите, но она же как-то в себе обнаружила это призвание, талант?
Б. Мессерер
―
Она обнаружила умение одеваться, умение шить, вот это всё. И она делала костюмы. Ей всё время звонили выдающиеся все тогдашние знаменитости театрально-эстрадного мира: Клавдия Шульженко, вот такие люди, Вера Марецкая. Ну, много очень имён. Она делала им костюмы. И ещё очень много имён таких. И работала по линии Дома моделей, писала статьи о моде и была одним из основоположников моды. Сначала была Ламанова когда-то, а потом — Анель Судакевич. Она была преемницей, по существу, этой линии. Вот так вот.А отец мой был действительно замечательный танцовщик, выдающийся совершенно, он целую эпоху создал в театре. Но чтобы не затягивать этот разговор о родителях, ещё упомяну только Майю Плисецкую, которая была, по существу…
К. Ларина
―
Двоюродной сестрой.
Б. Мессерер
―
Да, дочкой Рахиль Михайловны Мессерер, родной сестры моего оцта. Значит, она моя двоюродная сестра. Вот для меня Майя была всегда… Я очень переживал, когда её не стало, ушла из жизни тоже. Она была всегда где-то рядом, близко. У нас были очень хорошие, такие дружеские отношения всю жизнь, она очень нежно ко мне относилась. Ну и там много смешного и интересного можно рассказывать, если бы было время.
К. Ларина
―
Кстати, не могу не спросить, Борис Асафович, по поводу сегодняшнего открытия памятника. Сегодня же день рождения Майи Михайловны.
Б. Мессерер
―
Да, я не пошёл туда, потому что меня многое в этом не устраивает, но я не буду распространяться.
К. Ларина
―
Не устраивает именно с художественной точки зрения, да?
Б. Мессерер
―
Ну, я не буду оценивать, это не моё дело. В общем, я устранился из этой стороны праздника условного.
К. Ларина
―
Тут, к сожалению, такая история, тут вы уже ничего не сможете изменить. Мифы живут сами по себе. Я думаю, что вы сами это знаете.Б.Мессерер: Это загадочное явление, когда такие великие гении рождаются
Б. Мессерер
―
Нет, я счастлив служить образу Майи. Я и служил, и рисовал её очень много, у меня целая серия портретов акварельных её есть. Она очень любила мне позировать. И издавна это уже ведётся, с каких-то моих институтских лет, когда я начал только заниматься живописью и акварелью в данном случае. И она очень охотно позировала, потому что… Она всегда должна была подлежать влиянию творчества вообще, идеи творчества. И она охотно позировала. Вот этот парад сменяющихся шляп, перчаток, вееров, каких-то деталей костюма или просто театрального костюма, и так она позировала — и мне, и Артуру Владимировичу Фонвизину, моему учителю, так сказать, и вдохновителю этой линии живописной. Она любила позировать, потому что это был творческий акт с её стороны.
Она одевалась красиво, садилась, пыталась понять желание художника, принять определённую позу — и выдерживала эту позу во время сеанса, который иногда до двух часов времени занимал, ну, можно с маленькими перерывчиками. В общем, она соблюдала и позу, и себя, и вдохновение определённое. И это было просто трогательно наблюдать.
А особенно в последние годы, когда я приходил к ней уже на квартиру на улице тогда Горького, а сейчас на Тверскую уже, в доме около Глазной больницы. Это у Большого театра, он выходит на Тверскую, там она жила с Родионом. Я приходил к ним, рисовал её подолгу, это бывало. А потом мы делали такой ланч. Родион подходил, вместе сидели. И тесное общение было.
А с Беллой её общение было тоже… Ну, я сейчас к этим отношениям, потому что Белла замечательно относилась и к маме моей, она ей посвящала и стихи — «Путник», стихотворение такое. И к отцу моему — с большим уважением и восхищением его скромностью, достоинством таким.
А с Майей смешно вышло. Когда Майя узнала о нашем альянсе, отношениях с Беллой, довольно вызывающе сказала: «Я хочу понять, как она ко мне относится, — про Беллу. — Пусть напишет обо мне что-нибудь». Я растерялся и говорю: «Майя! — я в ужас пришёл. — Ты не понимаешь, Белла ничего на заказ не делает. Она сама придёт к этой мысли!» — «Да?» — ну, в общем, с недоверием. А потом Белла, конечно, влюбилась в её образ. Она и раньше её любила, но из-за близости она была проникнута красотой Майи, её позами и, конечно, балетом «Кармен-сюита».
К. Ларина
―
Напомню, у нас сегодня в гостях Борис Мессерер как автор книги «Промельк Беллы». «Романтическая хроника» — подзаголовок этой книги. Вот смотрите, какое количество времени мы говорили как раз о прекрасных женщинах в жизни Бориса Мессерера. Конечно, Белла главная, но и Анель Судакевич, и Майя Михайловна Плисецкая, которых мы сейчас здесь вспоминали. Сейчас у нас небольшой перерыв на новости, а потом продолжим нашу встречу.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в программу «Дифирамб». Напомню, сегодня у нас в гостях Борис Мессерер, автор книги «Промельк Беллы», которую я сейчас листала в перерыве, когда шли новости. И я говорю, что без слёз на это смотреть невозможно. Это невероятное какое-то культурное и историческое пространство, которое просто исчезло, его нет. Вот я смотрю на эти молодые прекрасные лица, которые уже превратились в какие-то мифы сегодня. И про них врут такое количество какой-то ерунды! А когда на всё это смотришь, то понимаешь, что ничего с ними не случится уже. Борис Асафович, ничего не случится! Никакое враньё этот мир не исказит и не испортит, который зафиксирован в вашей книжке.
Б. Мессерер
―
Дай Бог…
К. Ларина
―
Я не могу вас не спросить, конечно, про «Таинственную страсть». Ну как вот не спросить? Вы смотрели эту картину?
Б. Мессерер
―
Я не хочу… Я хочу устраниться от этого обсуждения. Это, конечно, гламурное изображение действительности, совершенно не соответствующее правде. Ну, если авторы думают, что можно заменить правду вымыслом, то не таким. Он легковесен, неточен, поверхностен. Больше говорить об этом я не хочу. Я только всегда с нежностью говорю о Чулпан Хаматовой, потому что она выдающееся какое-то явление, и моя нежность к ней безмерна. А остальное… Я не хочу углубляться сейчас, это тема отдельного разговора, и сейчас участвовать в нём я не хочу.
К. Ларина
―
Но тем не менее внимание сегодняшнее приковано почему-то именно к этому времени — шестидесятым годам. Почему-то вызывает какую-то тягу, всё время хочется про него вспоминать, про него снимать, про него говорить. Вы можете объяснить, в чём загадка, в чём притягательность этого времени?
Б. Мессерер
―
Я думаю, что это подлежит обсуждению. Почему же? Просто дело в том, что ведь, во-первых, его многие ругают, и такие тоже есть, не только хвалят. Но притягательность — в том порыве и глотке свободы, который мы тогда имели. И это произвело на всех впечатление.Вообще это слово «оттепель» придумал Илья Григорьевич Эренбург, он так назвал свою повесть, но это прижилось очень. И после сталинского страшного режима цензуры и засилья это был какой-то действительно оазис во времени свободы какой-то возникшей, поэтому все об этом и говорят. Он и породил эту волну поэтов в первую очередь, ну и писателей, конечно, которые на ней и расцвели.
К. Ларина
―
Ренессанс такой был, да?
Б. Мессерер
―
Ренессанс, поэтому все это и вспоминают. Современная история не знает такого апофеоза. Конечно, был во многом наивный порыв, очень наивный, много имён разных, конечно, в этом участвовало, но он породил целую волну замечательную.
К. Ларина
―
Значит, было накоплено что-то, что нужно было сказать, да?
Б. Мессерер
―
Что прорвалось.
К. Ларина
―
Было что высказать.
Б. Мессерер
―
Да. А вообще это загадочное явление, когда такие великие гении рождаются. Я говорю и о других людях, таких как Александр Исаевич Солженицын и прочих, которые рождаются именно в моменты противодействия с властью, а не просто на пустом месте. Как-то это время странное рождает вот таких великих людей с великими характерами. Да и наши друзья-писатели, с кем мы тогда дружили. Я имею в виду не только тех, кто упомянут в фильме, потому что это немножко другое. Нашими друзьями были Георгий Владимов, Володя Войнович, Лёва Копелев… Да очень много имён.
К. Ларина
―
Можно такой вопрос? Понятно, что есть ещё один миф уже, тоже созданный годами, — это известная мастерская на Поварской. Когда я училась в театральном институте, предыдущее поколение старшекурсников нас водило к этому дому. Мы поднимались по лестнице и стояли около двери благоговейно, как перед Мавзолеем Ленина, и говорили: «Вот та самая знаменитая мастерская на Поварской». Как она возникла? Как возникло это пространство, которое стало не просто мастерской, а каким-то… Не знаю, как это можно назвать, что это такое.
Б. Мессерер
―
Сосредоточие такое. Дело в том, что рядом с вами, где мы сейчас с вами находимся, с вашей редакцией, здесь прямо в нескольких метрах рядом было кафе «Ангара» такое.Б.Мессерер: Литератор не может существовать в рамках цензуры, так же как и художник
К. Ларина
―
Помню.
Б. Мессерер
―
Помните, да?
К. Ларина
―
Конечно.
Б. Мессерер
―
Мы с Лёвой здесь сидели в этом кафе и философствовали, видели этот дом с мастерской напротив, видели его и фантазировали, как бы там построить мастерскую. И вот такой редчайший случай в жизни, что именно эта мечта стала реальностью благодаря нашей настойчивости. Там целая эпопея была этого строительства, это отдельный рассказ.А когда возникла эта мастерская… Мы же очень открыто жили в те годы. Здесь были мои друзья замечательные, художники: Лёва Збарский, Юрий Красный, и потом ещё добавлялись разные художники, так какие как Дмитрий Бисти и прочие. И мы жили очень открыто, мы приглашали людей в гости. А это же обстановка большой мастерской, тогда невидаль огромная, в те годы особенно, она же пришла на смену вот этим кухням крошечным, где Булат пел и откуда пошла вся эта культура…
К. Ларина
―
«Кухонная», да?
Б. Мессерер
―
Да, «кухонная» В кавычках слово «кухонная», а остальное — культура настоящая. Она пошла от этих крошечных пространств, которые были порождены бытом этих хрущёвских домов, которые людям дали очень много, возможность жить отдельно, но по форме-то это уродливое существование, такое затиснутое. А здесь был простор, и сюда люди шли охотно. Шли художники, литературы потом и так далее. И мы свободно здесь существовали.И дальше уже в это вошла Белла и образ поэзии. И поэзия как таковая, воплощённая в образе Беллы в данном случае, она стала цвести. И все наши друзья-литераторы стали здесь бывать. И тогда это превратилось в такой «центр мысли», действительно. Это стихийно, без всякого принуждения и тоже без какого-то елея, вот когда говорят, что где-то собирались литераторы и пили чай. Здесь всё это было более сурово, открыто и по жизни реально.
И поэтому здесь возникла такая идея создания альманаха «Метрополь». Это тоже здесь всё, на ступенях этой мастерской. Почему на ступенях? Потому что там всё в разных уровнях, так стихийно вышло. Были основателями этой идеи Василий Аксёнов, Виктор Ерофеев, потом и Женя Попов, и многие: Фазиль Искандер, Андрей Битов и так далее. Это можно долго рассказывать, я не хочу на этом делать особенный упор.
Но мы все служили идее создания неподцензурного альманах (это то же самое, что я говорил про шестидесятников), потому что цензура — это губительная вещь для литературы. Литератор не может существовать в рамках цензуры, так же как и художник. Это противопоказано свободной мысли, которую мы все так ценим и которая должна иметь место в жизни. Свобода, и всегда только свобода. Никакой цензуры быть не может.
К. Ларина
―
Кстати, если говорить о «Метрополе», что удивительно? Когда ты читаешь, смотришь на тексты, которые там опубликованы, там вообще никаких политических текстов, никакой антисоветчины вообще нет.
Б. Мессерер
―
Там никакого криминала, абсолютно правильно. Это моя любимая тема. Никто не позволял себе никаких выпадов против власти. Зачем? Никто с ней не враждовал. Просто рисовали жизнь такой, какая она есть. Есть выражение, чернушное такое начало в жизни, но оно было, и от него не надо было открещиваться. И весь Володя Высоцкий из этого вырос со своим творчеством, потому что он отражал эту жизнь, в отличие от очень многих поэтов, которые её всё равно лакировали. Мы и хотели это видеть. И замечательные писатели, которые там участвовали, уже названные, и такие как Фридрих Горенштейн…
К. Ларина
―
Битов, кстати.
Б. Мессерер
―
Конечно, Андрей Битов. Я назвал их уже. И Женя Попов был, и Виктор Ерофеев. Все они в этом потоке участвовали. И там очень много имён. Поэтому вот этот прорыв в сознании, такое настаивание… Почему власть не опубликовала — понять нельзя. Это надо было опубликовать просто — и всё, никакого скандала бы не было. А когда стали и это пресекать, то тогда уже цензура вышла за все возможные рамки. А свободный мир не может существовать… Мир художника несовместим с цензурой. В этом и есть его выплеск и его кредо, литературное и человеческое: никакой цензуры быть не может. И сейчас когда я вижу какие-то цензурные ограничения… Это недопустимо абсолютно! Вот так.
К. Ларина
―
Как вам кажется, нынешнее время или, скажем так, постсоветское время — оно более благоприятно для культуры, для развития культуры или меньше?
Б. Мессерер
―
Да, более.
К. Ларина
―
Вроде как свободное, да?
Б. Мессерер
―
Конечно, несомненно, более благоприятное. Потому что этот зажим, который тогда был, недопустим совершенно.
К. Ларина
―
Но концентрация талантов всё-таки на один квадратный сантиметр в ваше время, во время вашей юности, молодости, была гораздо сильнее, нет?
Б. Мессерер
―
Да нет, я уверен, что и сейчас они есть, но масштаб всегда… Я говорил уже, когда я вспоминал о Солженицыне, что это загадочно природа устраивает такое, и общество, когда есть такие сильнейшие характеры и личности вырастают в искусстве. Это загадочно, когда они имеют возможность так расцвести своим талантом, таким становлением личности.
К. Ларина
―
Вот смотрите, конечно же, хотелось перемен, изменений. Я думаю, что и в голову не могло прийти в то время, даже в восьмидесятые годы, что когда-нибудь советская власть кончится, исчезнет, и это будет совсем другой мир, да?
Б. Мессерер
―
Это невозможно было себе представить. Мы с Беллой дружили с Надеждой Яковлевной Мандельштам, и была её коронная фраза, она говорила: «Это на тысячу лет». Она абсолютно не верила в возможность перемен. А над каким-нибудь грязным железнодорожным тоннелем висела надпись: «Коммунизм неизбежен». И все верили, что он неизбежен, мрачно верили. Единственное, что меня всегда поражало — какое-то особое несоответствие пейзажа городского или какого угодно, промышленного, с красотой будущего коммунизма. Это было нельзя себе представить. «Вот так и будет? — хотелось спросить. — Это и есть коммунизм?» Потому что другого пейзажа не было тогда. И вот эта вера, что это неизбежно, была поразительной. И Надежда Яковлевна, говорящая эти слова: «Коммунизм неизбежен. Да, это на тысячу лет». Ну, она не говорила «коммунизм неизбежен», она говорила: «Это, — ну, явление той реальности, — на тысячу лет».Б.Мессерер: Мы все служили идее создания неподцензурного альманах
К. Ларина
―
Я возвращаюсь к книге. Хочу обратить внимание наших слушателей на то, что здесь какой-то невероятный фотоархив собран в этой книжке, действительно. Здесь какие-то фотографии, которые я видела, особенно известных фотографов — фотографии Юрия Роста, допустим, или Валерия Плотников. Вот Юрий Королёв. Я очень хотела бы, чтобы вы про этого человека рассказали поподробнее.
Б. Мессерер
―
Он замечательный был, Юра Королёв. Он фантастический профессионал был, замечательный! Он, правда, работал в журнале «Советский Союз», он снимал и правительство, и что угодно, но профессионал он был выдающийся. При трагических обстоятельствах ушёл из жизни, это больно вспоминать. Но профессионал был замечательный, наш друг хороший, в Переделкине жил. Очень достойный человек.
К. Ларина
―
А ещё про фотографии, про фотоархив, потому что здесь есть фотографии…
Б. Мессерер
―
Фотоархив у меня фантастический! Понимаете, здесь очень странно… У нас смешное было разногласие с нашей прелестной Еленой Даниловной Шубиной. Я всё хотел больше, больше и больше. У меня действительно тысячи фотографий таких уникальных абсолютно.
К. Ларина
―
Здесь целый просто маленький фильм.
Б. Мессерер
―
Да, и таких бесконечно…
К. Ларина
―
Это диалоги Василия Павловича Аксёнова и Беллы Ахмадулиной. Видимо, это где-то на кухне, где-то в совершенно домашней обстановке.
Б. Мессерер
―
Камин у нас.
К. Ларина
―
И это прямо какой-то маленький фильм. Удивительно!
Б. Мессерер
―
Раскадровка. Этих фотографий огромное количество. Тут просто разговор с Шубиной был такой смешной. Когда я просил ещё и ещё…
К. Ларина
―
Чтобы фотографии поставить?
Б. Мессерер
―
Да. Она сказала мне трогательную фразу профессионала: «Борис Асафович, корешок не выдержит». Меня так растрогало!
К. Ларина
―
Но книга огромная, большая!
Б. Мессерер
―
И меня это растрогало — и я перестал настаивать на том, чтобы увеличить, потому что я понял, что технический предел есть всему.
К. Ларина
―
У вас по времени книга просто до последних лет, до последнего дня, да?
Б. Мессерер
―
Да… А, нет.
К. Ларина
―
По хронологии?
Б. Мессерер
―
Да нет.
К. Ларина
―
Никакой хронологии?
Б. Мессерер
―
Нет, такой строгой хронологии нет. И нет желания это до последнего… Тут в том смысле, что я что-то хотел приблизить. Понимаете, в книге затронуты разные аспекты. Я уже начал, прервал разговор, что тут литераторы. Потом внутренний голос мне сказал: «А сам-то ты кто? Ты же художник. Надо писать о художниках». И о них есть здесь большие куски.Б.Мессерер: Совсем непросто говорить просто о великих людях
И о театре есть куски, потому что кроме того, что я считаю себя художником свободным, так сказать, но тем не менее я много проработал в театре. И о театре тоже есть. Я пишу об Олеге Ефремове, много с ним было прожито. Ну, очень много имён режиссёрских. Но последним хочу назвать Юрия Петровича Любимова, с которым я делал спектакль «Фауст» в своё время, потом делал последний его спектакль «Школа жён», это опера Мартынова Володи по Мольеру. И вот о нём целая главка. Она не до конца у меня доработалась, но я специально её вставил, чтобы приблизить во времени именно то, что вы сейчас сказали, приблизить во времени то, что здесь описано, к нам поближе. Ну, это не до конца приближает, но всё-таки это говорит о встрече с Юрием Петровичем, одной из значительных встреч, она как бы в этом ряду последняя.
К. Ларина
―
Возвращаюсь к этому островку под названием «мастерская на Поварской». Там было несколько кругов: самый ближний круг и дальше, и дальше, и дальше охватывается. А то, что касается разочарований и предательств — без этого невозможно жизнь прожить?
Б. Мессерер
―
Я не хочу на этом останавливаться. Не хочу.
К. Ларина
―
Но в этой книге вы не пишите про плохое?
Б. Мессерер
―
Нет, я никогда об этом не пишу и не говорю, потому что я не хочу на этом сосредотачиваться, это не моё дело. И я не свожу ни с кем счётов. Я просто как раз сосредоточен… Прекраснодушие во мне существует такое. Я оцениваю достижения, а не падения.
К. Ларина
―
Белла Ахатовна, мне кажется, была всё-таки таким человеком достаточно непримиримым, да?
Б. Мессерер
―
Была.
К. Ларина
―
Или умела прощать ошибки друзей?
Б. Мессерер
―
Она тоже не была на этом сосредоточена. Она, конечно, могла быть такой суровой, скажем так, но сосредоточенности на отрицании не было у неё, она тоже ценила положительное. И её позиция… Вот мы начали про это говорить. Она существовала вне политики в этом смысле. Ведь мы же, по существу, не были диссидентами прямыми. Мы тоже, так же как и авторы «Метрополя», не ругали власть, а просто её игнорировали, потому что это единственный способ для художника, вот эта позиция — игнорировать власть. Что же было сосредотачиваться на этом и ругать за что-то? Надо было просто…Вот она писала про восход, закат, про тяжёлую жизнь крестьян в деревне, деревенскую жизнь, простую жизнь российскую — она об этом писала. Об очереди в Новоарбатском гастрономе, наверху которого мы находимся сейчас. Вот про быт такой людей, а не о политике. И она этим… Как бы это и торжествовало. Тонко организованные люди, писатели, тот же Фазиль Искандер, всегда это замечали и писали. И очень многие на этом сосредоточены были, на её лирическом этом начале, вне политики.
А власть это очень замечала, что она не пишет. Все коммунистические инстанции страшно были недовольны, потому что как будто их нет просто, потому что она не хотела на этом… Она писала про церковь: «Склад неимущества — храм без креста. Знаю я, знаю, как это зовётся». Вот эта разруха, вот это её волновало, а не какие-то политические лозунги. И мы совпадали в этом своём творчестве. Я тоже не создаю политизированное искусство, а делаю своё, так сказать, пластическое начало прослеживаю, которое идёт зачастую вразрез, конечно, с искусством того же социалистического реализма.
К. Ларина
―
Кстати, зачастую власть больше гневалась и бесилась именно в отношении людей, которые вне политики существуют.
Б. Мессерер
―
Вот. Вот так, да.
К. Ларина
―
Абсолютно точно. Это то, что называл Синявский «стилистическими разногласиями», да?
Б. Мессерер
―
Правильно, так и было. Очень смешная фраза сейчас вспомнилась. У Беллы есть стихотворение о погоде, которое называется: «Итог увяданья подводит октябрь…» Запретили эти строчки. Что значит «итог увяданья»?
К. Ларина
―
Как может Октябрь великий подвести итоги увяданья?!Борис Асафович, мы, к сожалению, должны уже заканчивать программу. Я ещё раз повторю: книга называется «Промельк Беллы». И в следующей передаче мы ещё обязательно к ней обратимся. Я оставила время для того, чтобы Беллу услышать. Знаменитый этот дуэт с Микаэлом Таривердиевым. А вам огромное спасибо — и за книгу, и за сегодняшний разговор!
Б. Мессерер
―
Спасибо.***
ЗВУЧИТ ЗАПИСЬ, ЧИТАЕТ БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
По улице моей который год звучат шаги — мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден.
Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья, и лишь, как прежде, девочки Дега голубенькие оправляют перья.
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх вас, одиноких, среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи.
О одиночество, как твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным.
Так призови меня и награди! Твой баловень, обласканный тобою, утешусь, припаду к твоей груди, умоюсь твоей стужей голубою.
Даруй мне тишь твоих библиотек, твоих концертов строгие мотивы, и — мудрая — я позабуду тех, кто умерли или доселе живы.
Дай стать на цыпочки в твоём лесу, на том конце замедленного жеста найти листву, и поднести к лицу, и ощутить сиротство, как блаженство.
И я познаю мудрость и печаль, свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты.
И вот тогда — из слёз, из темноты, из бедного невежества былого друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова.