Памяти Павла Хомского - Евгений Киндинов, Александр Мягченков, Валерий Сторожик - Дифирамб - 2016-09-11
К. Ларина
―
Начинаем программу «Дифирамб». Сегодня у нас программа посвящена памяти Павла Осиповича Хомского — человека, который долгие годы возглавлял Театр имени Моссовета. И вот на этой неделе он ушёл из жизни, мы с ним простились. Он прожил огромную и длинную жизнь. И я сегодня, когда вспоминала, представляла нашу программу, говорила как раз о том, что он, по-моему, последний после Юрия Петровича Любимова — вот таких у нас долгожителей на должности главного режиссёра, художественного руководителя уже и не осталось. Но он, конечно, молодец.Тут важно сказать тем, кто, может быть, не знает, не столь так увлечён театральными событиями и театральной жизнью, что Павел Осипович, несмотря на свой солиднейший возраст (а ушёл он из жизни на девяносто втором году, по-моему), до самого конца активно работал, он выпускал как минимум по премьере в год, и это очень важно. Причём у него было совершенно современное, сегодняшнее театральное мышление. И, конечно, просто отдельной строкой можно говорить о нём, насколько он был современным человеком, современным театральным человеком.
Сегодня в нашей студии… Уже пора представить наших гостей. Евгений Киндинов. Евгений Арсеньевич, здравствуйте.
Е. Киндинов
―
Здравствуйте.
К. Ларина
―
Евгений Киндинов — артист другого театра, Московского художественного театра, но связан и родственными узами, можно так и сказать, с Павлом Осиповичем Хомским. Это практически член семьи, давайте так скажем. Ну и работали, конечно, вместе, да. Актёр Театра имени Моссовета, один из ведущих артистов Валерий Сторожик. Валера, приветствую вас, здравствуйте.
В. Сторожик
―
Здравствуйте.
К. Ларина
―
И Александр Мягченков — уже можно сказать, что и мой коллега, поскольку он журналист, телевизионный ведущий, артист и ученик Павла Осиповича. Саша написал совершенно пронзительные слова в Фейсбуке. Я почитала — до слёз меня тронуло такое отношение к своему учителю. Приветствую, Саша, тоже тебя в студии, здравствуйте.
А. Мягченков
―
Добрый день.
К. Ларина
―
Давайте мы начнём наш рассказ об этом человеке. Давайте передам слово всё-таки Саше как человеку, который сформулировал очень точно это ощущение учителя.
А. Мягченков
―
Вы знаете, очень грустно. И удивительная вещь… Казалось бы, Павел Осипович прожил большую жизнь, я бы даже сказал — огромную жизнь, трудную жизнь. Он ребёнок войны, дитя войны. Я недавно пересмотрел его большое интервью. Я учился у него в ГИТИСе на курсе, он был у нас художественным руководителем. Но мы периодически встречались — встречались на телевидении у меня в программах, по жизни встречались, на каких-то премьерах, потому что я часто видел его, он интересовался всем и ходил на какие-то премьеры. В последний раз я видел его год назад, по-моему, на «Золотой маске», он очень хорошо выглядел.И всегда у него была светлая голова, потому что он помнил всё, помнил какие-то детали. И не так, как бывает — помнит своё детство, юность, а потом чего-то не помнит. Он помнил всё. Ему вручали «Золотую маску» — «За честь и достоинство» (Армену Борисовичу Джигарханяну и Павлу Осиповичу). Он прекрасно выглядел, был в хорошем настроении. Вообще ничто не предвещало. Я думал: боже мой, какое счастье, что этот человек жив, удивительный человек!
Я был на панихиде… Я давно не плакал, знаете, а тут было невозможно сдержаться. Когда выносили гроб из Большого зала, где проходило прощание, панихида, и потом вот этот катафалк уезжал от Театра Моссовета по саду «Аквариуму», было невозможно… Я понял, что никогда мы не увидимся. Хотя, с другой стороны, у меня было такое ощущение, что он и не ушёл, вроде это не Павел Осипович там был.
И меня поразила сама панихида, вот эта процессия. Сергей Юрский вёл всё это дело. И это было как-то, знаете, не трагически, чтобы всё рыдали. Никто не рыдал особенно, а все с каким-то вниманием и трепетом… А Юрский очень по-деловому всё это вёл, и меня это поразило как-то. Вот по-деловому как-то: «Следующее. А сейчас мы зачитаем телеграммы правительственные…» — и так далее.
К. Ларина
―
Ну, это хорошо или плохо?
А. Мягченков
―
Хорошо. Дело в том, что Павел Осипович был… Он до конца ведь своих дней был художественным руководителем театра.
К. Ларина
―
Действующим.
А. Мягченков
―
Действующим — на девяносто втором году жизни! Я вспоминаю студенческие годы, когда мы поступили на курсы Иосифа Моисеевича Раевского в ГИТИСе. Небольшой курс. Вот Саша Абдулов на нашем курсе учился. Валера Шейман, народный артист сейчас он. Ну, немного нас было. Но у нас Иосиф Моисеевич умер в конце первого курса, потому что горели эти торфяники, была жара в Москве, всё было в дыму. И старейшие артисты Художественного театра умирали один за другим, мы только на панихидах присутствовали. Я помню, Андровская, Конский, по-моему, Раевский ушёл.И Хомский пришёл на наш курс. И это было для нас удивительно, потому что вся наша грусть, вся наша печаль сразу развеялись. Потому что мы думали: а что дальше, как? Пришёл Хомский — молодой, жизнедеятельный человек, обаятельный, необычный. И он очень много работал, потому что он возглавлял ТЮЗ. Надо сказать, что он в это время возглавлял наш курс, но и учился ещё в ГИТИСе. Он сам поступил на театроведческий факультет, на курс Бояджиева. Вот зачем ему это надо было? Это он сам рассказывал…
К. Ларина
―
Давайте мы уже… Это Александр Мягченков. Евгений Арсеньевич, давайте. Вы не знали, что он учился у Бояджиева?
А. Мягченков
―
Я мысль договорю, Ксюша.
К. Ларина
―
Ну, ты ещё будешь выступать.
А. Мягченков
―
Нет, я хочу сказать, что он в это время параллельно работал в ТЮЗе, ставил в Театре Моссовета, в Детском театре, то есть он везде ставил и успевал приходить… Знаете, как мастер приходит? Ну, раз в месяц пришёл, посетил. Он всё время был с нами и удивлял нас. А вот чем удивлял — я позже расскажу.
К. Ларина
―
Пожалуйста, Евгений Киндинов.
Е. Киндинов
―
Что могу сказать? Конечно, это грустно. Грустно, потому что он, несмотря на свой преклонный возраст, оптимистичен по природе своей. Я помню, как я приходил. Какие-то проблемы у меня в театре или в кино — и я к нему: «Вот это не так. Это всё не так. Кошмар какой-то!» — и так далее, и так далее. И, поговорив с ним, я успокаивался и как-то смотрел уже на мир и на свои проблемы совершенно по-другому. Вот эта его, не знаю, я бы сказал — мудрость какая-то человеческая. И действительно — я сейчас слышал — да, у него память была. Я прекрасно видел, какая у него библиотека. Он не просто любил читать, а обожал. Громадная библиотека, и это было для него очень важно и существенно.Поэтому, конечно, не верилось даже. Я знал, что он около трёх месяцев провёл в клинике, в больнице. Знал, но… Как бы сказать? В голову не приходило. «Ну, поправится, конечно. Ну да, ещё немножко полежит, ещё немножко его там подлечат, сделают операцию — да и выйдет, конечно. Не может быть такого…»
К. Ларина
―
Он не хотел уходить вообще на пенсию, что называется, не было такого?
Е. Киндинов
―
Да нет, таких мыслей вообще, по-моему, не было у него в голове. Он работал… Как бы сказать? Верно сказано, он работал на полную катушку, говоря таким языком: и преподавал, и спектакли ставил, и руководил театром. А это не только ставить спектакли, это же нужно и приглашать.
К. Ларина
―
А ещё он смотрел. Кстати, очень часто Павла Осиповича я видела на премьерах в других театрах. Ему это было страшно интересно, он приходил на новые спектакли, смотрел.
Е. Киндинов
―
Так что, конечно, в голову не приходило, что с ним случится то, что случилось.
К. Ларина
―
Валера, давайте. Вы тоже прожили свою собственно всю актёрскую жизнь рядом с Павлом Осиповичем. Он вас взял как молодого артиста. И вообще он…
В. Сторожик
―
Я про это и хотел рассказать.
К. Ларина
―
Пожалуйста.
В. Сторожик
―
В 1979 году я пришёл в театр. Он меня брал, он меня выбрал. Я пришёл совсем молодым и неопытным человеком. В общем, я прожил всю жизнь рядом и под крылом Павла Осиповича. И, конечно, я ему так благодарен! Он сделал мою жизнь, мою судьбу определил. Может быть, я что-то не сразу не понимал, причинял ему какие-то… вечно со своими поисками. Я ничего не мог до конца понять, но он терпел, терпел меня. И такие роли подарил! Я благодарен ему, очень благодарен. И очень много его учеников в нашем театре, то есть людей, которых он действительно сделал, вырастил, он определил их жизнь. Это и Бобровский, и Валера Ярёменко, и Крюкова, Ратьков… Можно перечислять очень многих.
К. Ларина
―
Саша Яцко, Саша Домогаров, который просто блестящий театральный артист благодаря Павлу Осиповичу.
В. Сторожик
―
Он столько сделал для нас! Он мог бы, наверное, брать со стороны каких-то мастеров. Я ему благодарен, страшно благодарен! И правильно вчера говорили, что эпоха. Это хорошее слово. Вот закончилась эпоха. Это эпоха, это колоссальное время Павла Осиповича Хомского. И мы осиротели, не знаем, что будет, как будет. Светлая память…Он был очень добрый, он был открытый. Мы знали каждый его шаг, где он в этот момент. Ему можно было позвонить в любое время — ночью, днём. Потому что все мы молодые, путали свои какие-то графики, съёмки, какая-то личная жизнь, где-то кто-то чего-то не мог прилететь. И единственный человек, который мог… Да, строго, да, мы его боялись, потому что очень уважали. Он не страшный был, а просто огромное уважение к этому человеку и любовь — настоящая и искренняя.
Когда я пришёл в театр, было много вот таких (я сейчас говорю) «стариков», которые играли тогда: и Львов, и Марков, и Баранцев, и Цейц. И они его звали — Паша. Паша, Пашка. Если что-то такое, как-то они чем-то его, вдруг он их там немножко подвинул — они: «Пашка». Вот он был такой человек, на равных он общался. Он действительно был просто энциклопедических знаний, и невероятная память у него была. Он всё знал про эту пьесу, про автора, которого он всегда любил. Больше всего он любил автора. Вот он брал пьесу… Мы хотели что-то поперёк автора, мы хотели какое-то новое слово, всё подвинуть. Вот он настаивал на том, чтобы автор… То есть глубина какая-то настоящая. Он вот это прививал. Ушёл человек из жизни… Невероятно грустно и тяжело…
К. Ларина
―
Вы знаете, говорят, что театром может руководить по-настоящему только такой диктатор, что в театре демократия невозможна. Вот как раз, на мой взгляд, на сторонний взгляд, пример Павла Осиповича говорит об обратном. Я уже пыталась об этом сказать вначале, и Валера тоже, я так понимаю, подтверждает мои слова, что он был невероятно открыт ко всему новому. И в отличие от многих других художественных руководителей, он всегда был готов принять какую-то новую пьесу, новый перевод. У него ставили потрясающие режиссёры всю жизнь. Чувства ревности не было, он никогда не боялся.
В. Сторожик
―
Да, он не завидовал, а наоборот — он помогал, советовал, приходил, иногда доделывал. Многое раз такое было, когда доделывал. Запутывались, мы актёры все разные, разные школы. Он приходил и просто искренне последние какие-то прогоны доделывал. Это «Шум за сценой» с Сашей Леньковым. С Виноградовым, говорят, он делал спектакль. Вот так.
А. Мягченков
―
А мне кажется, это была в нём такая уверенность и сила из-за того, что, во-первых, он ребёнком пошёл на войну. Он рассказывал в многочисленных интервью, в том числе и мне рассказывал, как их, мальчишек, немцы давили танками. И он чудом выжил. И первую рюмку он всегда поднимал вот за этого сержанта… за старшину, который спас жизнь.А потом, ведь это внешне он так был… Вот он пришёл внешне успешный такой, целеустремлённый, такой надёжный. А у него было в то время два выговора по партийной линии в Театре Ленинского комсомола в Ленинграде. За что — он не понимал. Он поставил спектакль, который начали репетировать и который сняли. Забыл название, вылетело сейчас из памяти. Очень хороший спектакль, который комсомольцы хорошо приняли. А потом ему объявили за это партийный выговор в Ленинграде. Потом — второй. И ему пришлось… Он ушёл.
Человек, который всегда принимал решения. И это не было как-то эмоционально — знаете, как бросают партбилет на стол, человек уходит! Он всегда был сдержан, очень открытый, но и в то же время закрытый, умел держать дистанцию. И нас этому, кстати говоря, учил. Я считал, он был для нас, вот для меня лично всю жизнь таким ориентиром — как надо делать и как не надо делать. И поэтому огромная ему благодарность!
Вот вы говорите, что он помог очень многим людям. Он помогал всем. Ну, может быть, не всем, а тем, к кому относился и понимал, что от этого человека может быть польза именно в театре. Я помню, в те брежневские, застойные времена, когда нас брали… А в московский театр вообще попасть невозможно было. Кого-то брали, кто-то уезжал в провинцию. Но тех, кто оставался, в армию забирали. У Павла Осиповича, хотя он и не кичился этим, были связи, везде были связи. Это не то что, знаете, был такой: «Ты мне…» Он никогда вообще не говорил об этом! Я знаю одну историю, когда человек висел на волоске, то есть его и могли забрать в армию, и не могли. Но забрали, естественно. И Павел Осипович делал звонок — и человека освобождали. Он помогал человеку — и человек становился ведущим артистом театра, и у него всё складывалось замечательно. Разве это не благодарность?
Ой, можно колоссальное количество вещей… Он помогал многим людям, и не потому, что… Вот мы учились на курсе, и надо было два человека с курса, чтобы поехали в Германию на стажировку в театральную школу Ганса Отто. У нас был такой блатной курс, я не скрываю этого. Кстати, меня очень удивило, что почему-то ни одного из моих однокурсников я не видел на панихиде.
К. Ларина
―
Не пришли на прощание?
А. Мягченков
―
Ну, может быть, это такой период — кто-то ещё в отпусках. И вот артисты Театра Моссовета тоже были в отпусках. Но это было грустно, потому что я-то знаю, что он всем нашим практически… ну, внёс какую-то свою лепту в их судьбу, в их жизнь, и это очень важно. У меня не было никаких связей, у многих были связи. И там уже было понятно кто. Он сказал: «Нет, поедет вот этот человек, и всё». То есть он был ещё человек слова.На панихиде мне очень понравилось, что… Ну, принято говорить какие-то слова. Вышел Стеблов Женя, и он сказал: «Павел Осипович при такой внешней закрытости, скромности был ещё очень горячим человеком, эмоциональным». Потому что там была какая-то история, когда он графином съездил человеку по голове, секретарю парткома. Тот был неправ. И Павел Осипович терпел, терпел, терпел, а потом… Ну, это Стеблов рассказывал, я не знаю этой истории. Во всяком случае, он принимал решения. Он был человек дела, не слов. Слов иногда было от него трудно добиться.
Я вспоминаю, каким он был удивительным, во всём удивительным. Мы репетировали в учебном театре ГИТИСа «Прощание в июне» Вампилова, он ставил. А так как он ещё в Детском театре, по-моему, «Молодую гвардию» ставил, в Театре Моссовета что-то ещё делал, была у него масса вещей, то он приходил вечером. Вот он пришёл на прогон. Мы играем этот прогон, небольшой зал, и глазом, конечно, мы подглядываем. И видим, что Хомский спит. Он устал — и он уснул. Мы говорим: «Спит…» С одной стороны, было удивительно, с другой — а как же, он не видит, как мы гениально вообще тут играем. Закончился прогон, Павел Осипович проснулся — и все замечания! Мы были поражены! А как? Он же спал, он же не видел, где и чего! А он всё слышал, он всё видел. Я эту историю рассказал Жене Стеблову, и он говорит: «Он спал, но не спал». Очень хорошо, мне понравилось. «Он спал, но не спал».
К. Ларина
―
Евгений Арсеньевич, а вы где работали вместе? Вы с ним сделали спектакли какие?
Е. Киндинов
―
«Братья Карамазовы».
К. Ларина
―
В Театр Моссовета он вас позвал?
Е. Киндинов
―
Нет, он не пригласил меня быть актёром.
К. Ларина
―
Ну, на роль.
Е. Киндинов
―
Да, он пригласил меня… Тогда это не так, как сейчас. Тогда это было проблематично, потому что Ефремов тогда (это 1980 год) был очень строг. Он: «Не-не, никуда-никуда!» — когда я пришёл к нему. Надо же всё-таки поставить в известность худрука, что меня зовут и что я там буду репетировать и играть. Но когда я рассказал ему детали, что зовёт Хомский, и зовёт меня играть Митю Карамазова, он как-то по-другому взглянул и сказал: «Ладно, ступай. Конечно, ступай. Карамазов?» — «Да». — «Ступай». Вот так. Я помню, это было. Тогда было не принято так. Сегодня — пожалуйста, один артист в другом театре играет.
В. Сторожик
―
Это был великий спектакль, мы ездили с ним. Я потом уже играл Алёшу Карамазова в этом спектакле за Стеблова.
Е. Киндинов
―
Ростислав Янович Плятт играл, Царствие ему небесное. Играл Гена Бортников.
А. Мягченков
―
Ты видела этот спектакль?
К. Ларина
―
Да, конечно.
А. Мягченков
―
Я тоже видел. Извините, я перебью. И вот Хомский до конца своих дней говорил… Вот сейчас ведь эпоха режиссёрского театра, и уже на артистов внимания как бы… Режиссёр Серебренников, режиссёр… Все мы знаем, что это талантливые люди, уважаем их, но актёр на второй план ушёл. И вот Хомский до конца своих дней говорил: «Главный на театре — это артист. Его Величество Артист». Ну, он чересчур, конечно, говорил, что, мол, режиссёр ничего не значит…
К. Ларина
―
Это он кокетничал, это хотел вам сделать всем приятно.
А. Мягченков
―
Нет-нет, он себя так и вёл. И мы-то считали, вот вроде бы он что-то сказал, мы роли сделали. А он делал так, что как будто ты это сделал. Ну, он умел так работать. Он умел незаметно артиста поднять, возвысить.
К. Ларина
―
А какие он брал вещи в репертуар, какие он брал имена! В советское время, помню, для меня это было поразительно: вдруг — раз! — Уильямс появляется на столичной сцене в Театре Моссовета. Как это может быть? Как? «Царствие земное», да? Боже мой! И он как бы такой скромный… Он же был человеком, которого мы воспринимаем как человека, который на баррикадах.
А. Мягченков
―
Пробивной.
К. Ларина
―
Но это чувство, наверное, мне кажется… Вот, может, вы мне скажете, права я или нет. Мне кажется это каким-то общим ощущением очень тонкого вкуса его, вкуса, который никогда ему не изменял — и в литературе, и в театральных средствах выразительности, и в выборе актёров на конкретные роли. Вот этот вкус, конечно, тоже врождённый, приобретённый, я не знаю.
В. Сторожик
―
За ним всегда был выбор произведения, пьесы, которую мы будем ставить. Потом он выбирал, ансамбль создавал. И умел вот такую творческую атмосферу создать, чтобы мы как раз смогли раскрыться. Он вот это умел. И ждал потом последнего как-то этапа, когда будут какие-то такие его мазки — поменять мизансцены, что-то такое. Безусловно, он работал в команде, потому что он был… Ещё у него такая была большая дружба с художниками и постановщиками, с композиторами. Там такие приходили имена! И так же говорили: «Паша, Паша»…
К. Ларина
―
Валера, простите ради бога, у нас сейчас выпуск новостей. Мы сейчас слушаем новости, а потом продолжим нашу программу.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в программу. Сегодня мы вспоминаем Павла Осиповича Хомского — режиссёра, художественного руководителя Театра имени Моссовета. И здесь, в нашей студии, народный артист России Евгений Киндинов, артист Московского художественного театра; журналист и артист Александр Мягченков (как вы уже слышали, Саша — ученик Павла Осиповича Хомского); и Валерий Сторожик, заслуженный артист России, актёр Театра имени Моссовета.Вот Валеру мы оборвали перед новостями — по поводу того, как команда собиралась. Ведь это же тоже не просто так — команда Хомского, когда человек себя окружает людьми, с которыми он говорит на одном языке.
В. Сторожик
―
Да, он умел дружить, вообще дружить по жизни длинной, такой большой, настоящей дружбой. Его очень уважали многие режиссёры в Москве, такие именитые, и все, которые как раз театральные люди — это и композиторы, это и художники-постановщики, и декораторы, все эти цеха. Они его очень уважали и ценили. И, конечно же, он возглавлял какую-то главную креативную направленность, но он прислушивался. Вот последний, с кем он по-настоящему работал — Бланк, который много определял тоже в постановке. До этого были Энар Стенберг, Рыбасова. Он выбрал какую-то свою командочку и с ними работал. И композиторы тоже. Какая была музыка в «Братьях Карамазовых»! Буцко написал. Это же гениально! И в «Царской охоте». Писал музыку прекрасный Рубашевский Владимир для таких комедийных спектаклей. Это же чудесно! Я уже не говорю про Гладкова, я не говорю…
К. Ларина
―
Минков.
В. Сторожик
―
Минков Марк. Они давали, конечно, ему какие-то такие толчки, они тоже вкладывали свои огромные таланты в это дело. И, конечно, мы выходили на сцену, потому что за нами вот это последнее слово. И я всегда гордился постановками Хомского. Всегда гордился. Я знал, что если Павел Осипович меня берёт, я буду вредничать, буду сопротивляться — зря, не знаю зачем, что-то хотел, какое-то своё слово в искусстве сказать. Но я всегда гордился. Приходил, и если моей фамилии не было в распределении, я страдал, горевал и ждал, когда он меня позовёт, потому что с ним работать — это было большое счастье. Во-первых, это всегда было как-то по генеральной линии театра, по-настоящему, серьёзно, это Большая сцена, это всегда большие и громкие премьеры. Он вообще был такой человек красивый. Он небольшого роста, но у него была такая кудрявая шевелюра, какая-то густая. И он был очень модненький такой.
К. Ларина
―
Саша тоже про это говорил.
В. Сторожик
―
Всегда какие-то пиджачки, какие-то вельветовые штанцы, какие-то…
К. Ларина
―
Дымчатые очки.
В. Сторожик
―
Дымчатые очки. Я смотрел на него и любовался, потому что всегда он был такой ухоженный, такой вот чистенький. И последнее время ходил…
Е. Киндинов
―
Это супруга ему помогала.
В. Сторожик
―
Он в кожаных куртках ходил, причём такого цвета очень молодёжного — иногда такая синяя, голубая. Я любовался! Он задавал тон.
А. Мягченков
―
Но это уже в театре. А вот представляете, 1973 год… В 1971-м мы поступили. 1972 год, вот он пришёл только. Застой, серость, вся жизнь наша была серая, и Москва была серая.
К. Ларина
―
Ещё и всё горело в 1972 году.
А. Мягченков
―
И вдруг на курс приходит Хомский. Он каждый день приходил… ну, не каждый день, а в неделю два раза он приходил, при этом в новой рубашке и в новом галстуке. Галстуки были такие — ну, тогда это было непостижимо! — оранжевый, в полоску, в горошек, с какими-то причудливыми… Мы догадывались, что это его супруга, замечательная артистка Киндинова. Артисткой ТЮЗа она была, да?
Е. Киндинов
―
Да.
А. Мягченков
―
Заслуженная артистка. И она ему помогала, но он это умел преподнести. Не то что вот какой-то пижон приходил, как бывает, а он умел это … Вроде и незаметно, и в то же время это было какое-то яркое пятно. Я потом понял, что это входило, наверное, в программу его обучения нас, потому что при всей серости мы как-то вдруг просыпались немножко и по-другому существовали. А рубашки какие у него были! А какие воротники! То есть он обгонял моду в то время лет на пятнадцать, я так думаю. Я так подумал: может быть, в Советском Союзе и не было такого человека. Мы даже спрашивали: «Павел Осипович, а сколько у вас пиджаков?» Он так улыбался — и мы понимали, что штук 30–40, наверное, есть. У Славы Зайцева, наверное, столько нет, сколько было у Хомского. И рубашек — то же самое. Так что он был в этом смысле модник, надо сказать.
К. Ларина
―
А вот про темперамент. Меня заинтересовал этот рассказ про графин, который Стеблов рассказывал.
А. Мягченков
―
Надо Стеблову сейчас позвонить.
К. Ларина
―
Вообще темперамент как-то проявлялся? В каких ситуациях, Евгений Арсеньевич?
Е. Киндинов
―
Ну, как бы сказать, я больше с ним общался не в творческой…
К. Ларина
―
В домашней.
Е. Киндинов
―
Да, в домашней обстановке. Наоборот, это было именно спокойствие, улыбка спокойная, юмор, шутки. Главное — спокойствие и комфорт психологический. Я бы вот так это назвал. То есть с ним за одним столом чайку попить, кофейку, поговорить на разные темы было комфортно и интересно. Никаких всплесков… Вот про графин эта история, которую Женя рассказал…
А. Мягченков
―
Я тоже не замечал.
Е. Киндинов
―
Даже трудно предположить мне было.
В. Сторожик
―
Я вам скажу…
К. Ларина
―
Сейчас Валера расскажет.
Е. Киндинов
―
Хотя на «Карамазовых», на репетициях, конечно, его темперамент… Так сказать, по замечаниям, по предложениям, по материалу — конечно, это было… Репетиции были, конечно, не рассудительные, а они были…
К. Ларина
―
Эмоциональные.
Е. Киндинов
―
Да, конечно.
А. Мягченков
―
Но это репетиции.
Е. Киндинов
―
Это да. А в жизни — нет.
А. Мягченков
―
А в жизни совершенно другой. Однажды мы его довели. Это было, когда он просто был пунцовый, красный! Это было не эмоциональное проявление, не ор какой-то, а это именно такая сдержанность, паузы — и все трепетали.
К. Ларина
―
Он в бешенстве был, да?
А. Мягченков
―
Это было однажды. А так я его никогда не видел, чтобы он на кого-то закричал. Да боже упаси!
В. Сторожик
―
Я вам скажу…
К. Ларина
―
Сейчас Валера нам расскажет правду.
В. Сторожик
―
Да. Все говорили «интеллигентный». Даже такое слово «благородный» ему очень подходит. Благородный был человек. Но я работал с ним много. Это были репетиции, они были и в подвале, и на крыше, и на сцене. И я сам был такой немножко психованно-припадочный. На меня он орал благим матом.
Е. Киндинов
―
Как? Было?
В. Сторожик
―
Было! И много раз.
А. Мягченков
―
Это необычно.
В. Сторожик
―
Я вам скажу, что я этот разговор, я этот язык понимал. И если уж он начинал меня вот так костерить, я понимал: значит, тут уже я действительно должен успокоиться. И я успокаивался. На каждого была своя какая-то у него… была и плеть, и пряник — по-разному. Он был очень мужественный человек. И он был такой как будто… вся такая элитность и какая-то эта наша… художественный руководитель, какой-то вот этот человек, знаете… Ну, он был человек-мужик, потому что он очень хорошо разговаривал на том языке, на котором надо было. Он умел это говорить, и он знал все слова.
Е. Киндинов
―
Можно я к этому добавлю? Я думаю, что это было прежде всего, наверное, пониманием человека, с которым он общается. И это понимание подсказывало ему ту лексику, тот уровень темперамента, который бы максимально подействовал на собеседника. Вот мне думается так. В этом смысле он… Ну, как бы сказать? Он воспринимал личность актёра. Вы правильно говорите, да, они разные все были. И он с ними по-разному и разговаривал.
В. Сторожик
―
Он находил язык.
Е. Киндинов
―
Именно понимание собеседника, на каком языке с ним лучше разговаривать. Мне кажется, вот в этом причина.
В. Сторожик
―
Наверное, он чувствовал, что на этого человека можно…
Е. Киндинов
―
О, это да! Это язык, он поймёт и услышит. Но это опять-таки творческий процесс. В жизни никогда ничего подобного, я думаю, никто бы не услышал, это невозможно.
К. Ларина
―
С другой стороны, Валера, у меня к вам вопрос. Вот звёзды, артистки, народные артистки вообще какое-то влияние на него оказывали? От него что-нибудь требовали? Он вообще мог сказать «нет», что называется, или должен был удовлетворить всех, все интересы?
В. Сторожик
―
Он был мягкий человек, он был добрый.
А. Мягченков
―
Нет, если касалось дела, мог сказать.
В. Сторожик
―
Да, мог. Но все его колоссально уважали в театре, уважают и будут всегда уважать этого человека. Во-первых, не было человека, который мог бы как-то заноситься при нём, потому что два слова — и было понятно, что он столько знает, он в материале, и он понимает, куда он нас ведёт. Это было понятно. Такого не было.Единственное, что все хотели же ролей. И не угодишь, потому что… Вот тут такой момент. Ира Муравьёва, которую он очень любил, но она почему-то в какой-то момент решила, что под неё нужно делать репертуар. Или ещё кто-то решит так. А в театре было заведено с самого начала (кем — не знаю): мы брали произведение, которое важно сейчас увидеть людям. И большое счастье, что как раз ты попадаешь. Поэтому сложно, когда кто-то пытался… Маргарита Терехова тоже: «Я хочу». Ну, у нас этого не было, чтобы под кого-то строился, затачивался репертуар, это не было. Мы брали сначала автора, произведение, которое важно было сегодня поставить. А авторы какие были! Они приходили. И как же они с ним дружили! Это и Арбузов, это и Зорин…
К. Ларина
―
Рощин.
В. Сторожик
―
Рощин, Роман Солнцев. Ну что вы? И все: «Паша, Паша, Паша…» — пока он не скажет, как и что, потому что переделывалась вот любая страничка, любая какая-то фраза. Все работали с ним, все заодно.
К. Ларина
―
А он когда-нибудь закрывал спектакли чужие?
В. Сторожик
―
Нет, этого не было. Долгое же время был худсовет или управление культуры, которое приходило и решало. Такое было, закрывались. Иногда казалось — слабый уровень какой-то. Или действительно что-то не проходило по идеологии.
К. Ларина
―
Я хотела… Саша, ты хотел сказать?
А. Мягченков
―
По поводу спектаклей. Мы в последнее время снимали, делали театральную программу на телевидении, и я просто наблюдал, как он пришёл в Малый зал — «Сцена под крышей», по-моему, называется. Он смотрел спектакль и был не очень, не очень, откровенно говоря. Но он так вообще лоялен был ко всему! «Ну, надо. Ну, пусть человек развивается».
К. Ларина
―
Меня это поражало, потому что, судя по его реакции, на каких-то вещах, на каких-то экспериментальных спектаклях, на той же «Сцене под крышей», я понимала по его глазам, что это не его эстетика. Но он бровью не поведёт! Он ничего не скажет! Он уважал чужой труд. Он чувствовал искренность и человеческую эмоциональную затратность.
В. Сторожик
―
Он давал шанс что-то исправить, что-то продумать, он давал время. Это не то что: «Стоп! Закончили». Нет, он всегда давал ещё, и ещё, и ещё… Это и терпение, и мудрость, которая была колоссально ему присуща.
К. Ларина
―
Я хочу вспомнить, потому что, может быть, наши слушатели не знают. Мы говорим всё-таки о главном его периоде жизни — о Театре Моссовета. Но давайте всё-таки вспомним, что Рижский ТЮЗ, первый виток славы этого театра был связан с именем Павла Осиповича Хомского, это он его сделал. Уже потом появились другие, потом пришёл Адольф Яковлевич Шапиро, который очень многое этому театру отдал, но первую славу он получил от Хомского. А потом, вы меня извините — ТЮЗ. Мы про это говорили. Это же культовые спектакли того времени.
В. Сторожик
―
«Мой брат играет на кларнете».
К. Ларина
―
«Мой брат играет на кларнете», да. «Дорогой мальчик», по-моему, был спектакль. И это всё делал он. И своими учениками… ученицами считают Хомского и Лия Ахеджакова, и Инна Чурикова.
В. Сторожик
―
Оля Остроумова.
К. Ларина
―
Да, и Оля Остроумова, которая с ним…
А. Мягченков
―
Ну, Оля училась на курсе.
К. Ларина
―
Училась, да. Ну а Ахеджакова и Чурикова работали как раз… А нет, они работали… В ТЮЗе, конечно, да-да-да.
В. Сторожик
―
Игорь Старыгин.
А. Мягченков
―
И Игорь Старыгин, да. Он очень много. Это был первый его курс, куда, кстати, и Мартынов Андрей пришёл, из армии вернулся к нему. Это всё его ученики, и они поработали в ТЮЗе.
К. Ларина
―
Старыгин. И Савина сколько сыграла замечательных ролей, кстати, в Театре Моссовета тоже ещё при Хомском, да?
Е. Киндинов
―
Ну, ещё в Ленинграде, мы и Ригу вспомнили.
К. Ларина
―
Ещё Театр Ленинского комсомола.
Е. Киндинов
―
Да, ленинградский. Сколько я туда приезжал тоже.
А. Мягченков
―
Я вот недавно пересмотрел программу «Память сердца», где всё это он рассказывает, вообще всю эволюцию своего творческого движения. И, конечно, Рига принесла ему огромное удовольствие. Он говорит там, что в пятёрку его лучших спектаклей «Тиль» вошёл. Он там поставил «Тиля».
К. Ларина
―
Горинского, да? Горин, да?
А. Мягченков
―
Нет-нет-нет, вот именно не горинский. Он сделал инсценировку специальную. И там был какой-то выдающийся артист.
К. Ларина
―
Надо же! Интересно.
А. Мягченков
―
И он говорит: «Такого артиста я не встречал, который именно Тиль стопроцентный».
В. Сторожик
―
Тиль Уленшпигель.
А. Мягченков
―
«Лиса и волк», как он определял. И Рига ему принесла, конечно, массу удовольствия, он там начал. И его учитель Ефремов, не Олег Николаевич… Я не помню сейчас имя, в ГИТИСе был профессор Ефремов, он его туда и пригласил.А вот когда его пригласили в Питер, в Театр Ленинского комсомола, там уже он прошёл огонь, воду и медные трубы, что называется, потому что два партийных выговора, закрывали спектакли, не разрешали. «В добрый час» он там поставил. Он пригласил Розова, и они написали. И они сыграли десять спектаклей — фантастический успех! Но пришёл какой-то человек из обкома партии и сказал: «У нас нет такой молодёжи». Спектакль закрыли и ему выговор влепили по партийной линии.
И когда он узнал, что в Москве через какое-то время в Театре Моссовета — в Театре Моссовета! — начинают репетировать «В добрый час» (был такой спектакль в Театре Моссовета), он говорит: «Я был поражён и записался на приём к первому…» — ну, не к первому секретарю, а к человеку, который отвечал за культуру тогда в обкоме партии. И он долго ему рассказывал. Павел Осипович говорит: «Я подготовил огромную речь, но когда слова закончились…» Этот человек сидел, слушал долго, слушал, воспринимал, а потом сказал: «Товарищ Хомский…» Он говорит: «Вот в Москве начинают репетировать…» — «Товарищ Хомский, у нас не Москва», — сказал он. Всё, на этом был закончен разговор. И Хомский сказал: «Я принял для себя решение — всё, я ухожу из этого театра». И он ушёл из Театра Ленинского комсомола и пошёл в никуда. Он уехал в Москву.
Ну а дальше уже его вот этот звёздный час был — ТЮЗ и Моссовет. Это на наших глазах, мы помним. Потому что многие из нас лыжи навострили в ТЮЗ — ну, курс, свой худрук, возьмёт, конечно. И вдруг Хомского переводят. А он уже в Моссовете ставил параллельно что-то. Хотя было какое-то время, когда из ТЮЗа он ушёл, его отстранили, по-моему, от работы, и он уже начинал в Театре Моссовета. А потом его назначили в театр…
К. Ларина
―
В 1973 году, по-моему, он начал?
В. Сторожик
―
Завадский его позвал.
А. Мягченков
―
Завадский его позвал. А потом там был такой период, когда он был без работы, и ему предлагали главного режиссёра…
К. Ларина
―
Там худсовет управлял какой-то период.
А. Мягченков
―
И ходила Шапошникова…
К. Ларина
―
Был худсовет, который управлял Театром Моссовета.
В. Сторожик
―
Пять человек, пятёрка такая была, но Павел Осипович был уже в театре.
А. Мягченков
―
Нет, я говорю — до театра.
К. Ларина
―
Он не был ещё худруком.
В. Сторожик
―
Он ещё не был, и даже главным режиссёром не был. Он был просто режиссёр-постановщик.
А. Мягченков
―
Да, а потом его назначали. И даже секретарь парторганизации, выдающаяся женщина…
К. Ларина
―
Шапошникова.
А. Мягченков
―
Да, Людмила Шапошникова, она влияла на Гришина. И Гришин сказал: «Ну, ребята, хотите?..»
В. Сторожик
―
А она умела это.
А. Мягченков
―
И начался этот сорокатрёхлетний период. Я на панихиде стоял и думал: «Боже мой, как можно 43 года держать вот этот объём — Театр Моссовета?» А тогда вообще — звезда и звезда…
К. Ларина
―
Фабрика.
А. Мягченков
―
Слушайте, он пришёл — ещё была Марецкая после Завадского.
К. Ларина
―
Плятт.
В. Сторожик
―
Плятт, Раневская.
А. Мягченков
―
Плятт, Раневская и так далее.
В. Сторожик
―
Сошальская.
К. Ларина
―
Ужас!
А. Мягченков
―
Сошальская, Бортников, Талызина… Киндинов пришёл поддержать.
Е. Киндинов
―
Терехова Рита была.
К. Ларина
―
Марков.
А. Мягченков
―
Ну, это такой «террариум» единомышленников, что и говорить.
К. Ларина
―
Иванов, Жжёнов… Вообще, конечно, театр уникальный у вас, Валера, уникальный!
А. Мягченков
―
И он своей интеллигентностью…
В. Сторожик
―
И я вам скажу, что все его уважали. Все.
Е. Киндинов
―
Как это вот так? Это в каком-то смысле уникальная вообще биография творческая. Мы с вами знаем, но это на самом деле так. Вот как? Никаких скандалов, никаких таких особенных… И по идеологическим проблемам, да? Театр Ленинского комсомола, нужно же про комсомол ставить — а он про что-то другое.
А. Мягченков
―
Вы знаете, я с детства в театре и могу сказать, что, на мой взгляд, порядочнее человека я в театральной среде не встречал. И при всём этом как удалось ему всё это удержать? Наверняка были какие-то интриги, течения. Помню, когда я пришёл в Театр Пушкина, ко мне подошёл один артист и сказал: «Ну что, вы в какой коалиции?» А мы даже не понимали, что значит «коалиция». «А в какую надо?»
К. Ларина
―
Кстати, Саша, я как раз не в ту коалицию тогда попала, я помню. Кончилось всё плохо.
А. Мягченков
―
Ну, ты уже позже пришла.
К. Ларина
―
Ну, это отдельный разговор.
В. Сторожик
―
Ещё хотел несколько слов сказать…
К. Ларина
―
Последние.
В. Сторожик
―
Вот у него три дочки и семья, которая тоже была нам очень понятна, то есть мы брали с него тоже пример, потому что он был семьянин. Он очень любил дом, семью. Ведь он никогда не обедал в театре, а мог бы. Там даже какие-то рестораны у нас были выстроены, которые приглашали его. Нет, он приходил в пол-одиннадцатого на службу, заходил в свой кабинет, разбирал там какую-то почту и шёл на репетицию. И с одиннадцати до трёх, до полчетвёртого мы репетировали. Ему приносили стаканчик чаю. И на блюдечке секретарша приносила, не знаю, изюминки какие-то, печенюшки, которые мы потом брали…
А. Мягченков
―
Доедали.
В. Сторожик
―
Доедали за ним. Вот он выпивал чай и до четырёх часов был в театре, а потом он уезжал домой и там обедал. То есть для него это было важно. Он был дисциплинированный человек, такой систематический человек. А вечером возвращался в театр и смотрел, как вы говорите, какой-то… На нашей сцене много фестивалей было, много было каких-то гастролёров.
К. Ларина
―
Да, он всегда ходил на фестивали и смотрел.
В. Сторожик
―
И он всегда сидел в четвёртом ряду и смотрел — или с Наташей, или сам по себе. Он смотрел новое, какую-то молодёжь, что-то такое для себя. И потом давал очень точные какие-то свои ощущения, впечатления и чем-то очень даже удивлялся. Говорили: «Давайте и нам сделаем». А на самом деле он был человек такой классический, особенно с возрастом. Он любил что-то такое…
К. Ларина
―
То, что сегодня считается классикой, вчера ещё было абсолютным авангардом. И Павел Осипович Хомский произвёл революцию в театре, когда поставил впервые на сцене советского, российского театра рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда». Это сделал Павел Хомский.
А. Мягченков
―
1987 год.
К. Ларина
―
Это 1987 год! Поэтому, конечно, он классик, но он стал классиком. Тогда это было абсолютно… Это революция, прорыв.
В. Сторожик
―
Это уже в Москве тогда было, потому что Ленком очень много музыкальных спектаклей делал, уже была «Юнона и Авось», уже были другие спектакли музыкальные. И у нас даже до этого был музыкальный спектакль по Брехту «Человек как человек».
К. Ларина
―
К сожалению… Мы можем говорить бесконечно. У меня просто в финале уже звучит фрагмент из спектакля Театра Моссовета — ария из рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда». Огромное спасибо нашим гостям: Валерий Сторожик, Александр Мягченков и Евгений Киндинов. Берегите Театр Моссовета — обращаюсь я к Валерию как к представителю здесь, в нашей студии, — поскольку удивительное наследие оставил нам Павел Осипович Хомский.
В. Сторожик
―
Постараемся. Без него очень тяжело…
А. Мягченков
―
И вечная память Павлу Осиповичу.
К. Ларина
―
Светлая ему память и вечная память.
Е. Киндинов
―
Светлая память.
В. Сторожик
―
Я всю жизнь буду ему благодарен.
К. Ларина
―
Спасибо, спасибо.
Звучит Ария Магдалины Из Рок
―
ОПЕРЫ «ИИСУС ХРИСТОС — СУПЕРЗВЕЗДА».