Михаил Левитин - Дифирамб - 2016-03-27
27.03.2016
К. Ларина
―
Во-первых, с Днём театра, Михаил Захарович.
М. Левитин
―
Спасибо.
К. Ларина
―
Приятно видеть в День театра человека, который сам по себе театр.
М. Левитин
―
Знакомое лицо.
К. Ларина
―
Знакомое, любимое. Потом, праздник в праздник, что называется, поскольку сегодня премьера в театре «Эрмитаж», это спектакль «Свадьба Кречинского». Я смотрю на эту программку, которую нам раздал здесь Михаил Захарович, вспоминаю, как изменилось время. Помните, была песня – «Нейлоновое сердце не болит». Помните?
М. Левитин
―
И что? Кусок мяса.
К. Ларина
―
Кусок мяса. Вот оно, сердце-то. Оно не то что болит, оно уже просто всё, кусок живого мяса.
М. Левитин
―
А что есть сердце, как не кусок мяса? Его же едят.
К. Ларина
―
Это сильно.
М. Левитин
―
Очень сильно, да.
К. Ларина
―
Давайте немножко поговорим сначала про спектакль. Это образ, конечно, не слишком лирический.
М. Левитин
―
Нет. В спектакле сильное сочетание нежности и юмора. Пушкин что-то говорил по этому поводу, что ужас и печаль суть возбудители нашего воображения. Там это есть.
К. Ларина
―
«Свадьба Кречинского» в массовом сознании, как мне кажется, ассоциируется всё-таки больше с лёгким водевилем.
М. Левитин
―
Оперетта была.
К. Ларина
―
Да, что-то такое лёгкое, искристое. Я помню спектакль Малого театра, где Кенигсон играл Кречинского, Ильинский играл Расплюева.
М. Левитин
―
Я видел, да. Солидное было произведение. Очень хороший режиссёр… Ильинский пришёл из 1920-х годов, где он тоже играл Расплюева у Мейерхольда. Это было такое повторение. Всё это очень мило.Я думаю, вы будете приятно поражены несходством всех спектаклей с тем, что сейчас происходит. Несходством. Я вчера смотрел генеральную репетицию в переполненном зале. Причём, у меня был такой эксперимент. Я попросил свою администрацию, кроме тех, кому были проданы билеты, а были, пригласить Арбат. И они прошли рестораны, магазины. Я сказал – приглашайте Арбат, скажите, что я для них играю спектакли.
К. Ларина
―
И пришли?
М. Левитин
―
40% зала был Арбат, люди, которые, может быть, в театр так и не ходили.
К. Ларина
―
Самые разные слышат, случайные люди.
М. Левитин
―
Самые разные, от директоров и хозяев каких-то крупных съестных и прочих учреждений до продавцов, до кого угодно. Как они смотрели! Я сказал: это мы открываем на Арбате такой странный цикл спектаклей. Они связаны с деньгами и с сегодняшним днём. Я просто хочу понять, что происходит, - сказал я. Я хочу понять. Но понять каким-то художественным путём. Вчера было хорошо.
К. Ларина
―
Не уходили?
М. Левитин
―
Он длинный. И поэтому очень маленький уход тех, кто спешил в метро. Но вообще говорят, что успех был очевиден. Но я столько отдал этому спектаклю, что мне всего будет мало. И времени (мне хочется, чтобы он шёл в 2 раза дольше), и народу (мне хочется, чтобы больше, чем зал способен вместить), и так далее. Я жду людей. Может быть, это спектакль для людей.
К. Ларина
―
А вы когда-нибудь ставили эту вещь?
М. Левитин
―
Никогда. Я не могу повторить ничего. Мне уже несколько раз говорили, и за границей, и здесь говорили: ну, повторите, мы видели то-то. Я не могу. Я должен начинать всё заново беспрерывно. Так что это Сухово-Кобылин, но он просто близок мне. Не по судьбе. Я не убивал Луизу Деманш. Но он близок тем, что он отрицателен, страшно недоволен местом, в котором он существует. В таком протесте существующий до глубокой смерти. Он записал в дневнике: «После первого акта аплодисментов было очень мало. Мне это безразлично. После второго акта дирекция стала смотреть на меня хмуро. Мне всё равно. После третьего акта начались оглушительные овации, и я вышел на сцену и сказал – не поклонюсь». Вот это весь Сухово-Кобылин.
К. Ларина
―
Но вы то на поклоны выходите?
М. Левитин
―
Выхожу.
К. Ларина
―
Вам приятно, когда вам публика аплодирует?
М. Левитин
―
Я как Райкин. Позволю себе не Костю, а Аркадия Исааковича, который стоял, опершись о портал и смотрел на зал с высоко поднятой головой. Он никогда не наклонял голову зрителю, никогда.
К. Ларина
―
Аркадий Исаакович?
М. Левитин
―
Никогда.
К. Ларина
―
Я, кстати, помню прекрасно, как он уже старенький совсем сидел за кулисами на стульчике, когда был перерыв между его выходами. И вот он сидит такой старый-старый сгорбленный дед, повесив голову, глаза такие мутные, так смотрит куда-то в пустоту, и ощущение, что он сейчас не здесь. И вот когда ему говорят, что, Аркадий Исаакович, надо, он не то, что вскакивал, он просто взлетал и на одной ноге выпархивал всегда на авансцену. Это было какое-то преображение невероятное. И весь зал вставал.
М. Левитин
―
Я бы и сейчас бы встал перед ним. Моя дочка мне сказала, посмотрев «Артиста»: знаешь, папа, артисты тоже живые люди, но более живые, чем люди. И это меня до сих пор поражает, это правильное ощущение, что артисты – это люди более живые, чем просто люди.
К. Ларина
―
Давайте про артистов поговорим, поскольку у вас дебютирует на вашей сцене Евгений Редько.
М. Левитин
―
Нет, не дебютирует. Он играл «Моя тень».
К. Ларина
―
Евгений Редько. Напомню, это ведущий артист Российского молодёжного театра, которого полюбил Михаил Захарович и решил пригласить его на такую замечательную роль, как Кречинский. Как это возникло?
М. Левитин
―
Во-первых, любовь на любовь. Так ответим. Потом, я догадался, что он должен это играть. Мне предлагали любую звезду оплатить, если мне хочется, чтобы Кречинского играл кто-то…
К. Ларина
―
То есть могли и Киркорова взять.
М. Левитин
―
Кого угодно. Любую звезду любого пола. И я, тем не менее, сказал: знаете, всё-таки Редько. – А хватит силы, хватит темперамента? Я сказал: да, всего хватит. Хватило, поверьте мне, хватило. Вчера был Бородин на генеральной репетиции, то есть учитель и профессор. И он смотрел на него… не знаю, что он при этом думал. Может быть, он его таким видел. Но я его таким не видел. А в театре Бородина я его любил. И очень отличал. Он экзотическое существо.
К. Ларина
―
Очень острый парень. Он играет же «Гоголевский портрет», практически моноспектакль.
М. Левитин
―
Да, моноспектакль. Он вообще неравнодушен к театру как таковому. Не только к моему. Наш театр он предпочитает, без сомнения. Но он неравнодушен к театру. Он почти не пропускает ничего. И я думаю – как же это откладывается в нём? Что это такое? Как откладывается? Он такой человек театра. Это сейчас люди, рождённые в провинции и где-то далёкие по биографии от того места, которое теперь занимают. А это место провинциальное, вот эта мечта о Москве, мечта о театре – она живёт. Я сам из города, который покрупнее Москвы. Я имею в виду Одессу. Театральный город, изумительный. Но, тем не менее, я хотел в Москву. А тут и действие происходит в Москве, и Редько наш в Москве играет в этом спектакле. Играет замечательно. Очень странно мы строим. Весело, ужасно и сердечно. И я убеждён, что мы соответствуем этим трём пунктам. Уверен. Только чтобы они не испугались количества людей. Их много сейчас. Но она может на первых порах.
К. Ларина
―
Много – в смысле где? На сцене?
М. Левитин
―
В зале. Понимаете? Правда. Мы дошли до каких-то таких даже в юморе вещей тонких. Но вчера я наблюдал за этим не без удовольствия. Там играет мой ученик, гитисовский мой курсант, Костя Тумилович играет Расплюева. Я бы здесь не сидел сегодня, если бы его видели, Ксюша. Он играет его поразительно. И каждая реплика Кости – аплодисменты. Каждый уход Кости – аплодисменты. Это для меня была неожиданность.
К. Ларина
―
Это хорошо?
М. Левитин
―
Прекрасно.
К. Ларина
―
Репризные артисты.
М. Левитин
―
Он не репризный. Он просто такой невероятный, доступный и обаятельный. Невероятный. Бородин сказал: это же будущая огромная звезда. Я говорю – да. Но только ты его немножко сдерживай, потому что зритель ему благодарен, и он хочет чем-то отблагодарить ещё и зрителя. Поэтому чуть-чуть прибавлял. Мастерище. Я всегда мечтал, чтобы актёр был мультипликация – с быстротой поворотов, перемен, пластических движений, просто невероятный, он просто трепетал. За ним можно было следить с удовольствием и не уследить всё равно – откуда он явился, что такое это он всё делает.
К. Ларина
―
Зачем вы приглашаете чужих артистов? У вас такая труппа замечательная.
М. Левитин
―
Труппа исключительная, труппа замечательная, но иногда мне кажется, что меня много на эту труппу, и нужно, чтоб для кого-то меня было ещё мало. Новые артисты меня знают меньше. Да и мне самому с ними бывает очень интересно. Вот Филиппов, без которого…
К. Ларина
―
Свои надоели, что ли? Скучно стало?
М. Левитин
―
Нет, не надоели. Остроты не хватает иногда в отношениях. Привыкаешь.
К. Ларина
―
Беляев так же возникал у вас.
М. Левитин
―
Так же возникал Беляев. Возникали. Не знаю и не очень хочу от этого отказываться. Но мне кажется, что я уже исчерпал новых артистов. То есть Филиппов, Редько – мне их достаточно. Ещё студенты растут.
К. Ларина
―
А про что получился спектакль?
М. Левитин
―
Всё, что вас интересует, в этом спектакле есть.
К. Ларина
―
Скажите, про что получилось. Для вас что было важно?
М. Левитин
―
Для меня важно было обаяние зла. Я наблюдал за этим с удовольствием. И когда эту пьесу строил и строил впечатления от неё, я увидел, что зло бывает неотразимо. И люди очень охотно идут на поводу у этого зла. Очень охотно. И вот методы, которыми можно управлять людьми, они в спектакле предъявлены в масштабах этой истории в доме этого самого человека, Муромского. Кречинский ведь дно. Расплюев – это просто человек-плевок. Непонятно вообще, откуда взялся, неизвестны корни, ничего не ясно. Не бывает таких людей. А Кречинский – это такое замечательное, обаятельное, страшное безобразие – красивое (Женя красивый), элегантное (Женя элегантен), но это какие-то невероятные люди. Я вам говорю, что иногда я отшатывался от сцены, говорил – ой, Боже мой, что это такое, как я могу это видеть. Ой, Боже мой, Боже мой. А на самом деле ничего страшного вроде они не производят. Но они какие-то неуловимо прекрасные, что ли. Не знаю. Я большой специалист по злодеям. Я их изучал. Много. И по историческим злодеям тоже. Они меня занимают очень. И один из любимых героев, по которому у меня повесть вышла – «Проклятый Катилина». Я способен оправдать их. И мы тоже строили – оправдывали, оправдывали, я искал… Но это не оправдываемо. По большому счёту, зло не оправдываемо. Скорее всего, так о нашей с вами доверчивости, о нашей с вами абсолютной беззащитности перед лицом сверхобаятельного зла.
К. Ларина
―
Оно ещё, наверное, и заразительно?
М. Левитин
―
Оно заразительно невероятно, оно всегда поражает. Очень интересно. И увлекательнейшая пьеса. Дамы в зале были простые, дамы в зале вслух следили, как на кухне у телевизора, и обсуждали вслух. У меня сидели люди другого порядка, и они говорят – «ой, подлец», «а что сделает сейчас?», «а как думаешь?», «а что сейчас будет?», «смотри, как она ему доверяет».
К. Ларина
―
Вас не раздражают эти зрители?
М. Левитин
―
Да Бог с ними.
К. Ларина
―
Очень распространённый тип зрителей сегодня. Они и за Гамлетом так же следят.
М. Левитин
―
Следили бы так.
К. Ларина
―
«Ой, она с ума сошла».
М. Левитин
―
Бойкое место – Арбат. Меня оно заняло невероятно. Я им увлечён. Я увлечён сейчас Арбатом.
К. Ларина
―
Смотрите, вы говорите про обаяние зла. Но я вспоминаю ваш спектакль. Мне кажется, эта тема сегодня невероятно востребована. Это про Азефа. Как он назывался?
М. Левитин
―
Да, это моя пьеса. «Анатомический театр инженера Евно Азефа». Я всё думаю, поставить ли ещё раз или дать кому-то поставить.
К. Ларина
―
Это просто абсолютно сегодняшнее, как мне кажется, попадание.
М. Левитин
―
Абсолютно.
К. Ларина
―
Вы исследуете злодеев. Вот вам, пожалуйста, тот типаж, который сегодня, наверное, один из самых распространённых.
М. Левитин
―
Этими невероятными провокаторами, двойными агентами были покорены все. Он остался жив. Ксюша, этот человек остался жив. Он умер своей смертью. Пусть в тюрьме. Там пару лет дали за что-то совсем другое. Или даже не лет, а месяцев. Но он остался жив и прожил жизнь замечательно. Люди не верили тому, что официально объявлено – с трибун Столыпиным и так далее. Он обманул всех. Лихо обманул всех. Все беды, всё, чего это ему стоило, он ухитрялся скрывать. Ему нравилось играть людьми. Вообще это потрясающая вещь – авантюристы.
К. Ларина
―
Кстати, Кречинский тоже из этой серии.
М. Левитин
―
Кречинский – абсолютный авантюрист. Я последнее время думаю, я написал несколько книжек, связанных с авантюристами. Мне не хватает только ещё одного авантюриста, но, кажется, я его тоже нашёл. Это театр. Вот это настоящий театр. Такая рисковая, свободная, открытая, безобразная жизнь и безжалостная. Но не за счёт каких-то фашистских проявлений – убить человека, уничтожить человека. Хотя Кречинский всё время говорит – «да хоть убей, да сотри, надо эту женщину скомкать, как-то смять, чтоб её не было, она же…».
К. Ларина
―
То есть никаких мук совести, никакого возмездия, никакого торжества справедливости.
М. Левитин
―
У меня такого быть не может. По этой причине, так как я сам совестливый, там есть благодаря музыке Дашкевича (Дашкевич – грандиозный) дама, покончившая из-за него с жизнью. Давно покончившая, её нет на сцене. Но она существует в нём как, может быть, единственный, не нужный ему грех совести. И это делает, опять же, по словам Дашкевича, его русским Гамлетом. Мы же не говорим «Гамлет – идеальная фигура». Ну что за идиотизм какой-то? Гамлет поубивал кучу народу. И так далее, и так далее. Это интересно, страшно интересно. И оказалось очень смешно.
К. Ларина
―
На сегодняшний день, если говорить о том влиянии, действии, эффекте, который оказывает театр на публику, наверное, всё-таки тоже меняется? Эта энергетика сегодня другая. Другие средства, которыми театр пользуется.
М. Левитин
―
Вы знаете, вам виднее.
К. Ларина
―
Но я у вас спрашиваю. Вы это чувствуете, что то, что вчера работало, сегодня не работает.
М. Левитин
―
Нет, я не чувствую ничего. Ваш собеседник отличается от массы ваших собеседников, будущих и прошлых, тем, что он защищён собой, очень сильно защищён своим представлением о культуре, о театре, своим детством – всем защищён.
К. Ларина
―
Броня.
М. Левитин
―
Меня не пробить, меня нельзя ни в чём убедить. И, вы знаете, большей частью я выигрываю. Я не выигрываю у тех, кто конкурирует, кто современник – это я не выигрываю. Но я без технологий всё делаю, без технологий. Это меня радует страшно. Так как я не могу с сотовым телефоном разобраться, понимаете, я не могу его включить, я не знаю, что это такое, то я не верю в силу технологий, я верю только в одного стоящего передо мной или двух-трёх артистов, клоунов, я верю, что они всесильны, что театр – для того, чтоб вышел живой человек и пожал сидящему в зале руку. Это театр. А театр, который собирается нас удивить – этот театр умеет удивлять ещё как, но это не моя задача.
К. Ларина
―
А ваша?
М. Левитин
―
Я родился театром. Я должен исчерпать эту программу. Она не исчерпывается. Как вчера мне кто-то сказал: да сколько ж ты можешь тут такое выбрасывать? Уже пора остановиться. Остановлюсь. Но, тем не менее, интересно страшно. Становится труднее найти повод для спектакля. То есть пьесу или книгу. Становится труднее. Не знаю, почему. Не потому что люди это не прочтут. Люди ничего не прочтут. Просто самому увлечься. И, потом, вы знаете, я всё время актёрам говорю: ну когда ж они в гардеробе всё-таки начнут туфли переодевтаь?
К. Ларина
―
О, боже.
М. Левитин
―
Я с ума схожу. Я хочу… Мало того, у меня прозвучит призыв в сегодняшний День театра по вашему радио. Призыв следующий: пусть государственные чиновники ходят в театр так же часто, как ходили в театр злодеи-чиновники 1930-1940-х годов. К театру будет внимание толпы больше.
К. Ларина
―
Вопрос. Это, кстати, хорошая тема. В следующей части нашего разговора мы её разовьём. Михаил Левитин в нашей студии. Сейчас новости, потом продолжим.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в программу. Напомню, что сегодня в студии у нас Михаил Левитин, художественный руководитель московского театра «Эрмитаж», который, напомню вам лишний раз, гостит в нашем здании Новый Арбат, дом 11. И продлится это сколько?
М. Левитин
―
Год продлится.
К. Ларина
―
Год будет играть «Эрмитаж» здесь, этот сезон – абсолютно точно.
М. Левитин
―
Абсолютно. И тот сезон, я думаю, тоже.
К. Ларина
―
Так что, дорогие друзья, имейте в виду. Мы здесь с «Эрмитажем» теперь живём. Я хочу сказать, что у нас есть билеты на спектакли в театр «Эрмитаж» сюда на сцену на Новом Арбате. Я сейчас оглашу весь список. Вы будете выбирать, какой спектакль вас заинтересовал. И, конечно, наверное, стоит придумать какой-нибудь оригинальный вопрос нашему гостю Михаилу Левитину, и прислать его на СМС +79859704545. Итак, «Свадьба Кречинского», премьера, о которой мы сегодня говорим – 27 апреля, ровно через месяц мы вас приглашаем на спектакль, потому что до этого момента все билеты проданы. В 19 часов, как обычно, 27 апреля.«Меня убить хотели эти суки», 15 апреля этот спектакль. Напомните, пожалуйста, это...
М. Левитин
―
Домбровский «Факультет ненужных вещей».
К. Ларина
―
«О сущности любви». 22 апреля есть билет.
М. Левитин
―
Ранний, молодой Маяковский.
К. Ларина
―
«Моя старшая сестра». Это Володин. 3 апреля. И кто автор этого безобразия?
М. Левитин
―
Эрдман.
К. Ларина
―
Какие авторы вообще!
М. Левитин
―
Хорошие. Жить то один раз.
К. Ларина
―
Авторы, конечно… Но все с какой-то трагической судьбой.
М. Левитин
―
Ну что мне делать? Я бы прикрыл собой, но на всех не хватит этого.
К. Ларина
―
Ещё раз напомню номер СМС. +79859704545. Ваш вопрос и ваш выбор на спектакль театра «Эрмитаж». Сразу скажу, что все остальные билеты, которые я в начале объявляла, мы уже разыграли. Возвращаясь к Дню театра, сегодня все друг друга поздравляют с этим праздником. Но мне бы хотелось, чтобы вы несколько слов сказали о своём ощущении театра сегодня. Зачем он вам?
М. Левитин
―
Со мной об этом трудно разговаривать. Очень консервативный, ортодоксальный человек, который убеждён, что через самое небольшое время будет невероятное стремление театра к академизму, к старине. Просто оно и будет авангардом. Это придёт очень скоро. Но дело совершенно не в этом. Это самый короткий путь к людям. Самый короткий. Книгу – ты даже не беспокоишься, прочтут её сразу, когда-нибудь прочтут. Телевидение покажет, увидят сразу – понятное дело, но мнение ты как будто и не узнаешь. Во всяком случае, так случается. Театр – это я и они напротив меня. И я к ним добр. Я хочу, чтобы они, сидящие в зале, были счастливы. Я хочу иллюзию карнавала. Мне нужен карнавал. Я возвращаясь в театр от книг и от своих занятий только для того, чтобы создать небольшой карнавал. У меня нет никакой другой задачи. Небольшой карнавал, который запомнится. То есть несколько впечатлений, которые запомнятся, врежутся в память. Так как я не политик… Нельзя сказать, что я аполитичен. Но мной никогда не управляет политика, никогда. Я помню, что такое искусство и какое отношение она имеет к политике в веках. Мной управляет только театр, который начался когда-то с людей и закончится людьми – художественными, людьми культуры. Он ими закончится. Ничего не останется, кроме этого. Ничего не останется. К сожалению, и у театра есть… Или не к сожалению, а к счастью, а? Не знаю. И у театра есть такая… Он воздух. Создание театрального воздуха – это смелая работа. Этому воздуху будут приписывать разные значения, люди будут говорить – это про это, это про это. Я не знаю, про что это. Это уже ушло. За вечер один… И уже ушёл этот спектакль и эта мысль того, кто его смотрит. Ушёл. Можно зацепиться и что-то рассказать. Это воздух. Но создать этот воздух страшно трудно. Поэтому я отношусь к попыткам создать вот эту атмосферу, этот воздух, даже попыткам, с моей точки зрения, конформистским, циничным, конъюнктурным в смысле моды, я отношусь к ним с уважением. По той причине, что это люди делают своей кровью и своей душой. Кто из нас ошибается – неизвестно. Мне легче сказать, что я не ошибаюсь я, потому что за мной поколения и поколения ушедших людей, которым я безмерно верен и интересы которых я представляю. Я не представляю интересы сегодняшнего дня. Абсолютно. Я представляю интересы всей истории культуры. Все мои герои, которые были по телевидению, их там 40 человек, обэриуты, о которых сейчас будет 4 передачи – я с ними, я обязан зачеркнуть забвение и обязан пройти сквозь минное поле, чтоб донести культуру.
К. Ларина
―
А для кого?
М. Левитин
―
Для себя и для тех, кто остался в прошлом. Я верю, что они есть. Когда-то я говорил такие страшные вещи у вас в передачах с вами: «Я уверен, что Терентьев и обэриуты меня встретят». И я действительно по-прежнему так думаю. Пусть я ошибаюсь, пусть меня никто не встретит. Но плохого для своей души и для души своих детей и друзей, своих зрителей я не сделаю. Я не рискну утверждать, что с меня начался мир. Это то, что сегодня происходит – «с меня начался мир». Да боже мой. Мощнейшие новаторские вещи уже тысячу раз делались, и это всё равно всё подражание, подобие, случайное, может быть, очень искреннее, может быть, даже человек несведущ, а хорошо – был бы сведущ, это не так плохо. Легко заимствовать в спектаклях, можно цитировать других, можно цитировать других. Помните… сдал много своих мовистских, как он говорил, повестей, и он всё вводил туда прямо абзацами чужие стихи, не комментируя. Он считал, что он вместе с ними, со стихами Мандельштама. И он вместе с ними. И он вводил туда.Так пой же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту.
Три чёрта было – ты четвёртый,
Последний чудный чёрт в цвету.
Я забыл слово. Вот, что значит долго не соприкасаться с культурой.
К. Ларина
―
Смотрите, вы сами перечислили, что вы не только режиссёр и автор спектаклей. Вы пишите и пьесы, вы пишите и прозу, вы пишите художественную прозу, вы пишите документальную прозу, вы рассказываете по телевидению. Это всё какое-то культуртрегерство, так это называется, наверное. И этим вы занимаетесь всю свою жизнь.
М. Левитин
―
Я клоун.
К. Ларина
―
Слушайте, перестаньте.
М. Левитин
―
Да я клоуничаю.
К. Ларина
―
Я шут, я Арлекин.
М. Левитин
―
Абсолютно точно. Риголетто.
К. Ларина
―
Но какая-то отдача нужна? Я всё хочу понять. Человек долбит, долбит, вдруг понимает, что это всё бессмысленно. Всё хуже и хуже. Люди становятся лучше?
М. Левитин
―
Они у меня лучше в этот момент. В этот момент они прекрасные. В момент спектакля или в момент… Я обожаемый гость на кухнях.
К. Ларина
―
Пришёл подлец в театр «Эрмитаж» и стал прекрасным на 2 часа.
М. Левитин
―
На 2 часа.
К. Ларина
―
А потом опять стал подлецом.
М. Левитин
―
Подлецом. Но что вы хотите? Природа переменчива. У человека вообще нет характера. Человек всегда носит в себе тысячу характеров. В разных обстоятельствах он другой. В разных обстоятельствах абсолютно точно. Если только его не законсервируют сами люди и не скажут ему «ты убийца», как обо мне говорят. Кто хочет, говорит «он писатель». А другие говорят «он режиссёр». А третьи говорят «он лучше писатель, чем режиссёр». А ещё он лучше телевизионный ведущий. Да Господи Боже мой. И это не есть мой характер. О характерах знают женщины. Они знают лучше, они говорят: не уловить, не поймать, невозможно жить, очень трудно жить, непонятно, что ты хочешь. Мне непонятно, что хочет человек. Но мне понятно, что спектакль может заставить его что-то хотеть определённое в эту минуту жизни. Я смотрю – какие-то странные лица, я бы с ними не встретился в одном трамвае, если бы ехал. А смотрят они просветлённо, хорошо. Другое дело, что я могу потом сказать: мура какая-то, давай пойдём отсюда к чёрту. И уходит. Ну, проснулся в нём кто-то другой. Очень сложное понятие – человек. Честно говоря, иногда любви не вызывает. Но настоящий спектакль несёт в себе момент какой-то просветлённости, просветлённости таланта, присутствия таланта – артистического, режиссёрского или драматургического. Или вдруг всё совпало. Таланта нет в этой жизни. В этой жизни нет яркости, нет впечатления от таланта. И я готов не знаю, что сделать, чтобы интересующие меня артисты или интересующий меня автор засверкал. Я готов. Я себя, слава Богу, уже давно не ставлю в центр угла, точно так же как и книга, которая называлась «Меня не было», по настоянию издательства называется «Школа клоунов» теперь. А книга называлась «Меня не было». «Да здравствует мир без меня», - как говорил Олеша. Это была очень сильная моя тема. Это не значит, что я себя отрицаю. Это значит, что я в состоянии понять, что не являюсь главной фигурой природы. Сейчас же безумие какое-то, насколько я понимаю. Все какие-то главные такие. Даже не здороваются некоторые молодые режиссёры с тобой. Не здороваются. Ты встречаешь его в туалете. А он – б-б-б. Ты говоришь ему «здрасте», а он «ртвуй» - и проходит мимо. Вы, наверное, догадываетесь, я показал очень точно. Думаю – ёлки-палки. Выхожу, спрашиваю человека, относительно близкого тебе по возрасту, чего он хочет. «Он нас ненавидит», - ответ. Я говорю: «Что так? Я его тоже не очень люблю». Но я с ним даже в туалете здороваюсь. Это удивительные истории. Они все смешные.
К. Ларина
―
А зачем вам чиновники в театре?
М. Левитин
―
Я подумал так. Хитрое дело. Не надо оценки давать театру. Не надо, чтобы они писали «Сумбур вместо музыки».
К. Ларина
―
Они очень любят.
М. Левитин
―
Ни в коем случае. Это не надо делать. Это нелепо. Но люди политизированы, отчаянно политизированы. Это я говорю на «Эхе Москвы». И они уважают. Подсознательно люди власть уважают, и люди будут уважать власть, чего бы ни хотели те, кто не уважает власть. И если приходят в музеи, они туда огромными толпами устремляются.
К. Ларина
―
Очередь на Серова.
М. Левитин
―
Если приходят в театр, они будут говорить «в театр бы сходить», к сожалению, под дирижёрской палочкой сейчас можно только это делать. И это стадное сильное чувство людей. Они верят государству. Тогда пусть ходят те. Пусть ходят. Я приглашаю. Пусть ходят. Я помню, у нас когда-то Горбачёв задумал прийти на какой-то спектакль в «Эрмитаже». Масса людей с миноискателями. Ну, не масса, но 3-4 человека бегало, какие-то люди стояли. Потом говорят – не придёт Михаил Сергеевич. – А почему не придёт? – Потому что у вас сесть некуда. У вас нет ложи. Мы не можем посадить его в центр зала. Не можем посадить. Это большая проблема. Давайте строить закрытые ложи, как было когда-то, и сажать. Я не против. Но они должны быть. Не потому что так мне это надо. У меня чудные друзья. Пришли, сели. Да и сам я актёрам говорю: немножко ещё поиграйте для меня, потом уже для зала, ладно? Чуть-чуть для меня. Ну, хватит. Ну что вы сразу так легко предаёте для зала? Зал сейчас вам нарежиссирует здесь. Зал же диктует актёрам, посылает свои требования.
К. Ларина
―
Подождите, всё-таки по поводу чиновников, мне кажется, вы их как-то романтизируете. Они не просто высказываются по поводу того, что увидели, и рецензируют. Они же всё-таки ещё и решения принимают.
М. Левитин
―
Не надо решений принимать. Надо быть зрителем.
К. Ларина
―
«Это искусство для народа, а это не для народа, это не поймёт народ, а это поймёт», «Зачем вы взяли этого автора?», «Почему Чацкий у вас плачет?».
М. Левитин
―
Нет, не надо им задавать вопросы. Просто прийти в театр, даже можно уйти после первого акта незаметно, можно уйти. Это если говорить о политике, о которой можно говорить и можно не говорить. Но роль её такова, что люди ни о чём другом теперь не говорят.
К. Ларина
―
Послушайте, это не политика. Это то, что происходит в жизни. Разве это политика, когда людей взрывают и убивают? Разве это политика? Какая там к чёрту политика уже?Я не знаю, я про Одессу не спрашиваю, когда вы там последний раз были. Вы же общаетесь, наверняка у вас там есть ваши друзья.
М. Левитин
―
Почти никого.
К. Ларина
―
Никого?
М. Левитин
―
Никого. Могила, на которую мне сейчас трудно пробраться. Никого нет. Ни одного человека. Никого.
К. Ларина
―
Вы там не бываете? За последнее время не были?
М. Левитин
―
Когда от вас я поехал туда на кладбище, заплатил, чтобы они укрепили могилу, и сейчас звоню чужому человеку, но моему поклоннику, и он этим занимается. Больше ничего у меня нет. Но Одесса была очень хороша. Я там мало слышал украинской речи. Кстати, очень мало. Даже на привозе. Меня удивило в то время, ещё совсем недавно, что там были русская речь. Меня удивило прекрасное отношение друг к другу. Хотя это не одесские люди. Но город победит. Этот город победит всех. Он просто не заметит перемен. И этих перемен, и тех перемен, и пятых перемен. Он свободный город. Но так как я не некоторые мои товарищи и режиссёры, которые занимаются другими вещами, я смотрю на бульвар, на море, девушек вспоминаю.
К. Ларина
―
Давайте, я про вопросы забыли. А тут целая толпа людей пришла к нам в гости. Прямо подряд читаю. «Ваше отношение к Мединскому». Давайте спрошу так, раз уж написал человек, так и спрашиваю – к министерству культуры как некому очагу. Что это такое вообще?
М. Левитин
―
Это аппарат, который должен нам помогать. Но они федералы, во-первых. А я существую в московском измерении. Поэтому я не могу дать индивидуальной характеристики тому или другому человеку. Я с ним никак не соприкасаюсь. Но если он культурный человек, пусть будет министром культуры. Если он бескультурный человек, так он сам как-нибудь изменит свою судьбу.
К. Ларина
―
Показать очарование зла нетрудно. Главная проблема – преумножение зла. Как это показать?
М. Левитин
―
Я не знаю. Это влияние на людей. Очень трудно от этого избавиться. Известно ли вам, что раньше нужен был верблюжий комочек, собачий кал, для того чтобы аромат оторвался и пошёл в воздух. Так и зло нужно – для того, чтобы лучше пахло. Вот странная вещь какая.
К. Ларина
―
Может ли театр в наши дни стать властителем дум? Это первый вопрос от Максима. Второй: вы традиционалист и противник авангарда в театре? Так я вас понял?
М. Левитин
―
Знаете, когда-то у великого писателя Тынянова была книга, которая называлась «архаисты-новаторы». Я архаист-новатор.
К. Ларина
―
«Изменились ли зрители за последнее время?», - спрашивает Таня. Любимый вопрос от зрителей.
М. Левитин
―
Я же говорю о сотовых. Девчонки всё время думают, что им кто-то пишет любовные объяснения, они боятся упустить счастливые минуты. Открывают и смотрят не на сцену, а в аппарат. Это чудовищно. Конечно, появилось какое-то новенькое безумие. Но их можно увлечь.
К. Ларина
―
Как вы относитесь к коллегам, которые подписывают разные петиции, письма и обращения, и сами подписывали ли что-нибудь когда-нибудь?
М. Левитин
―
С отвращением отношусь к коллегам…
К. Ларина
―
Ко всем?
М. Левитин
―
Которые подписывают любые петиции, любые обращения.
К. Ларина
―
А в защиту кого-нибудь?
М. Левитин
―
Тут одно из двух: либо надо быть, как Шостакович, который подписывал все петиции «за», «против», но это очень сложно. Я не подписывал петиций, хотя обращения были какие-то. Но они были какие-то диковатые. В защиту – да я сам защищу, я приду, дам денег, если они у меня есть, я приду, помогу жене, помогу семье. Я понимаю, что жертва почти всегда мужчина. Бывает и женщина, конечно.
К. Ларина
―
«Политика и мораль – вещи несовместные. А театр и мораль?».
М. Левитин
―
Вы знаете, тоже очень сложная проблема. С появлением вер, особенно христианства, многое в жизни изменилось. Театр всё-таки родился в язычестве. И языческий отблеск театра останется. Театр – язычник, театр показывает то, что хорошо бы скрыть. Но он показывает. Во-первых, написано. Во-вторых, живые люди перед тобой. Куда скроешь себя? И самое интересное в театре – эти живые люди, которые там ходят. А они разные. Грешников можно среди них распознать, а он играет идеального героя. Что вы хотите? Это прекрасно. В этом есть какое-то интереснейшее совмещение. Я в книжке о Фоменко тогда писал, что он давал чудесному человеку Эйбоженко гнусную роль Тарелкина. И это давало объём. Вы спрашивали – кто там я? Я уверен, что половина моих молодых так называемых коллег (критический цех), которые в жизни не заходили к нам в театр, не знают ни прошлого. Какие-то книжки появляются – они их, может быть, посмотрят небрежно. А я мог в ответе, как Петя отвечал: «Да, говорят – Фоменко нафталин, нафталин. Наверное, я нафталин. Но вокруг сколько моли!».
К. Ларина
―
«Ваш любимый чиновник?». Мне нравится вопрос.
М. Левитин
―
Ищу его. Напряжённо ищу.
К. Ларина
―
Михаил Захарович, я вас поздравляю с премьерой, с Днём театр.
М. Левитин
―
Спасибо.
К. Ларина
―
Под финал хочу поставить песенку, которая вам понравится. Я не спрашивала вас про ваших любимых актрис. Их много. Их тьмы и тьмы.
М. Левитин
―
Я вас поздравляю. Вы входите в число моих любимых актрис. Поэтому я вас поздравляю тоже с Днём театра. И благодарен за внимание всё-таки «Эха» к людям театра.
К. Ларина
―
Спасибо.