Михаил Левитин - Дифирамб - 2015-01-04
К. Ларина
―
Давненько мы не брали в руки шашек с Михаилом Захаровичем Левитиным в этой студии. Здрасте, Михаил Захарович!
М. Левитин
―
Привет!
К. Ларина
―
Напомню дорогим друзьям, сегодня в гостях у нас Михаил Левитин – режиссёр, художественный руководитель московского театра «Эрмитаж». Вам напомню также, друзья, номер SMS +7 (985) 970-45-45 для ваших вопросов. С Новым годом вас, Михаил Захарович!
М. Левитин
―
С Новым годом вас и друзей.
К. Ларина
―
С каким чувством вы лично вошли, вступили в этот год?
М. Левитин
―
Вы знаете, расстался ужасно. Расставался с ощущением, что на другое утро либо не проснусь, либо проснусь с кошмарным чувством. Но проснулся с дивным чувством победителя, как будто я уже прожил…
К. Ларина
―
Что всё кончилось.
М. Левитин
―
…Прожил 2015 год, всё у меня пошло, всё закончилось, и тот самый юбилей, который грядёт, удивляя меня. И мне почему-то сейчас хорошо, я поувереннее.
К. Ларина
―
Тьфу-тьфу-тьфу.
М. Левитин
―
Тьфу-тьфу. Я не знаю, почему.
К. Ларина
―
Юбилей – да. Я боялась про это говорить. Думаю: не любит Захарович, когда говоришь про эти юбилеи.
М. Левитин
―
Фиг с ним! Извините меня, дорогие слушатели. (Смеются.)
К. Ларина
―
У нас сегодня свободный разговор.
М. Левитин
―
Свободный разговор. Но на самом деле – ничего. Я же не отмечаю дни рождения. Пусть что-то я отмечу в касках на руинах.
К. Ларина
―
Давайте тогда расшифруем, почему в касках – потому что театр «Эрмитаж» становится на масштабную реконструкцию. Я знаю, что вы на Большой сцене уже не работаете, да?
М. Левитин
―
Да, давно.
К. Ларина
―
По сути, на Большой сцене ваши спектакли можно увидеть в других театрах.
М. Левитин
―
Да.
К. Ларина
―
В каких театрах вы показываете?
М. Левитин
―
У Фоменко и у Гинкаса с Яновской – всё.
К. Ларина
―
И теперь когда «Эрмитаж» вернётся-то?
М. Левитин
―
Как обещают мне, а я почему-то верю: 1,5 года – 1 год и 8 месяцев. Так мне обещают. Но это же какой простор у меня!
К. Ларина
―
А надо вам вообще эту реконструкцию? Там что, всё рушилось?
М. Левитин
―
Надо. 170 лет без ремонта.
К. Ларина
―
Да ладно?
М. Левитин
―
Вы простите, этому стоило посвятить…
К. Ларина
―
Вот строили люди раньше! (Смеются.)
М. Левитин
―
Да, 170 лет без ремонта, понимаете. Единственное, что я бы отметил – был такой моновечер. Я говорил о первой встрече Таирова с Коонен. Мне жалко с ними расставаться, скажу вам честно, потому что мне кажется, что когда переделают всё это, у меня сбегут все тени из театра. Станиславский, Мейерхольд, Таиров, Коонен, Эйзенштейн – все убегут. Вот это я провёл с большим удовольствием. Вообще как бы подбиваю свои отношения с ними. Я вам скажу, сейчас будут съёмки передачи… Удивительно, ведь с этого же многое и началось для театра. Сейчас будут съёмки четырёх моих передач про ОБЭРИУтов. Почему сейчас? Почему не год назад? Почему не два года назад? Почему я вышел на это только сейчас? 15-го числа эти съёмки про всех них. Почему я зациклил пребывание в этом помещении Хармсом, Введенским, Заболоцким, Олейниковым? Почему сейчас?
К. Ларина
―
Ну, почему сейчас?
М. Левитин
―
Не случайно. Начинается какая-то моя новая эра. Я этому обстоятельству должен быть доволен, потому что мне скучно предельно жить своей стабильной прежней жизнью. Мне она кажется стабильной. Можете представить себе, без Большой сцены? Стабильной. Я не страдаю…
К. Ларина
―
Мне кажется, что вы единственный человек в СССР, у которого стабильная жизнь.
М. Левитин
―
Вы знаете, да, она стабильная. Я не понимаю, что, собственно, я потерял. Ну, так чуть-чуть равновесие иногда теряю, голова кружится, а потом опять восстанавливаю.
К. Ларина
―
То есть вы быстро находите замену каким-то выбитым табуреткам из-под ног?
М. Левитин
―
Книги. В основном книги. Я написал сейчас книгу о Пётре Наумовиче по заказу театра.
К. Ларина
―
Я про это хотела отдельно поговорить. Я об этом услышала совершенно случайно, по-моему, в эфире канала «Культура», где вы принимали участие в передаче, посвящённой юбилею как раз Камерного театра. И там вы сказали, когда говорили «другой театр», «такой театр», про театр Фоменко. Как книга называется? Теперь-то уже скажите.
М. Левитин
―
Я боюсь её назвать, потому что название такое удивительное.
К. Ларина
―
Ну скажите. Потому что я думала – когда придёт Левитин, первое, что я спрошу: «Как же называется эта книга?»
Будут съёмки четырёх моих передач про ОБЭРИУтов
М. Левитин
―
«В поисках блаженного идиотизма».
К. Ларина
―
Ну прекрасно!
М. Левитин
―
Да. Я думаю, что её купят, даже не зная, кто такой Фоменко. (Смеются.) Эта книга написана по заказу театра и по заказу семьи. Полгода они пытались уговорить меня, убедить меня в этом. Они – чудные люди. Но я так любил Петра… Я даже Майе рассказывал, его жене, что я сидел за столом, а он меня за икру хватает и говорит: «Это не пиши! Это не пиши!» – потому что это живые отношения. Я убеждён абсолютно в том, что у меня с моими любимыми людьми остались отношения. Я их не собираюсь терять. Я сегодня ехал к вам и говорю в машине шофёру: «Ух, какой на Васю Аксёнова похожий человек перешёл улицу. Как я был бы рад, чтобы это был Вася Аксёнов!» Мне хочется, чтобы они все ходили. А Петя – уж тем более. Только недавно ушёл…
К. Ларина
―
Вы же совсем разные. Вот это удивительно. Вы когда пишете про другого режиссёра, вы своё режиссёрское чувство давите, душите?
М. Левитин
―
Я душу только в связи с Петей. Я говорю о том, что без Пети жизнь потеряла для меня некий смысл, мне не с кем вести внутренний диалог. Он же всё смотрел. Каменькович, когда приходил, говорил: «Вот единственный режиссёр, спектакли которого смотрят все – наш художественный руководитель». Это правда, он всё смотрел у меня, он везде был у меня. Это странно, ведь он же человек не такой уж щедрый на любовь, мягко говоря, много испытавший. Но тут у нас возникло какое-то доверие. Я даже это дружбой не хочу называть. Он рассердился бы: «Какая дружба? Дружба между режиссёрами?» Это какое-то чудное и сильное чувство. Вот как Каменькович говорит: «Я такого не считал, чтобы два мужика так объяснялись в любви друг другу». А там идёт диалог фактически.
К. Ларина
―
И это удивительные вещи. Повторяю опять же, что два абсолютно разных театра. Даже не то что разных, а противоположных друг другу, на двух разных полюсах – театр Фоменко и театр Левитина. Где есть пересечения, скажете?
М. Левитин
―
Пересечения очень сильные в восприятии жизни. Не в способе существования, а в восприятии жизни очень сильные. Ничего не стоило ему с любого места начать в своей жизни разговор со мной, зная, что я абсолютно знаю, про что он говорит, и продолжу, и разовью, и пойдёт, пойдёт, пойдёт… И потом, хулиганства внутри так много, веселья так много и легкомыслия долгое время (долгое время – повторяю) так много, что это объединяло совершенно полностью.
К. Ларина
―
А можно так спросить? А какой из спектаклей Фоменко вам лично ближе всего?
М. Левитин
―
Ближе всех «Тарелкин» и «Просвещение».
К. Ларина
―
Я тоже подумала про «Тарелкина».
М. Левитин
―
«Смерть Тарелкина» и «Просвещение». Для меня ближе прошлое, хотя я очень люблю и «Мастерскую».
К. Ларина
―
Я напомню. «Смерть Тарелкина» была поставлена в театре Маяковского, который очень быстро…
М. Левитин
―
В театре Маяковского, да. Ну, довольно быстро.
К. Ларина
―
Или нет? Или не в «Маяковке»?
М. Левитин
―
В «Маяковке», в «Маяковке». Он ставил это сначала на Малой сцене, где я и смотрел, а потом перенёс на Большую из-за успеха. Но это было при Охлопкове. А потом Охлопков был уже на уходе, и пришёл Гончаров. И Гончаров имел претензии к этому спектаклю, у него были претензии, хотя с Петей у него отношения сложные, потому что его ученик. И у них там всё… Ну, я пишу об этом много.
К. Ларина
―
Когда книжка выйдет?
М. Левитин
―
Они говорят, что в марте. Издаёт «Искусство – XXI век».
К. Ларина
―
Я думаю, что, может быть, мы по этому поводу отдельно ещё встретимся, когда книга выйдет.
Начинается какая-то моя новая эра. Я этому обстоятельству должен быть доволен
М. Левитин
―
Отдельно, надеюсь. Я так хочу, чтобы она понравилась. Я её странно писал. Вот мне сказали: «Напиши». Я сейчас очень послушный. Вы, Ксюша, не представляете, с каким послушным человеком вы разговариваете. Я могу ставить спектакли на заказ, они доставляют мне огромное удовольствие. Замыслы свои только очень крупные мне хочется воплотить, как сейчас «Лира» и как скоро «Дон Кихота». Вот мне хочется только крупные воплотить. Ничего между этим. Ну, так изредка только.
К. Ларина
―
А кто заказ даёт, интересно? Кто нынче даёт заказ?
М. Левитин
―
Заказ внутренний или заказ труппы, или заказ жизни.
К. Ларина
―
Или какой-нибудь артист придёт и скажет: «Хочу вот это сыграть, давайте поставим»?
М. Левитин
―
Нет, этого никогда не было. Это бы разрушило взаимоотношения какие-то внутри театра. Всё-таки они ко мне внимательны. Что я хочу – то, в общем, и делается.
К. Ларина
―
Подождите, давайте ещё про литературу. Всё равно это как бы литература, которая на грани с театром.
М. Левитин
―
Она – литература очень…
К. Ларина
―
А вот Таиров, который тоже в вашей жизни, как я понимаю, герой неслучайный? Я даже в какой-то момент подумала: наверное, Михаил Захарович считает себя его каким-то наследником, продолжателем.
М. Левитин
―
Нет!
К. Ларина
―
Нет? Я напомню, что книжка вышла про Таирова в «ЖЗЛ».
М. Левитин
―
Да. Мне сказал Кама Гинкас, когда пришёл поздравлять с этим таировским юбилеем, праздником книги: «А я написал, прочти в Интернете, о Мише, о Таирове и обо мне. Это книга обо всех нас». Это книга о режиссёрах. Это портрет режиссёра через судьбу многозначную, очень трагическую. Вот и всё. И связан, конечно, был. С 13 лет Коонен, и переписка с ней, и дружба.
К. Ларина
―
А как это случилось?
М. Левитин
―
Вот я книжку нашёл. Я нашёл в букинистическом магазине книгу о Камерном театре.
К. Ларина
―
Это здесь было?
М. Левитин
―
В Одессе, в седьмом-восьмом классе. Книга была ужасная, самая известная книга Державина, такого человека как Константин Державин, но она была очень тяжёлой книгой, наукообразной – невозможно читать. Но картинки были блестящие. И в книгу был вложен некролог Таирова. Надо же! Я ничего не знаю, о ком написано, а уже некролог. Статьи о гастролях в Париже, статьи о гастролях в Одессе. Какой-то собиратель сдал эту книгу. И эта книга мне раскрыла возможности театра.Мне очень скучно, Ксюша, жить, потому что я не реагирую даже на то, на что вы реагируете. Я реагирую только на прошлое этого великого русского и мирового театра. Я реагирую на прошлое. Оно неисчерпаемо! Неисчерпаемо, что бы мне ни говорили: «Будущее, будущее!» Будущее – посмотрим. Они пережили. И когда я вдруг обнаружил, что Таиров утонул, как Атлантида, нет ни театра, ничего – это, конечно, на меня произвело страшное впечатление. Я даже сейчас новости узнал, когда мне рассказал Писарев, что дверь-то, оказывается… Я входил с Бронной, а дверь-то, оказывается, они забили, заложили кирпичами.
К. Ларина
―
Замуровали.
М. Левитин
―
Замуровали. Они сумасшедшие. Они просто сумасшедшие! Ну, вот так всё и замуровано.
К. Ларина
―
Подождите. Дальше? Нашли книжку.
М. Левитин
―
Нашли книжку, прочли книжку (это я о себе во множественном числе). И стал немножко интересоваться Камерным.
Чуть-чуть равновесие иногда теряю, голова кружится, а потом опять восстанавливаю
К. Ларина
―
А театр уже был в вашей жизни как некая мечта зыбкая?
М. Левитин
―
Скажу, что с пяти лет для меня был театр, и я его разыгрывал. Пусть в варианте Аркадия Исааковича Райкин был этот театр или в варианте клоунад. Он всегда был у меня. Я не изменился ни на йоту. Хоть убейте, не изменюсь! Это был такой свободный театр, где ты освобождаешь себя от прелести какой-то, от карнавала, который в тебе, и всё время воплощаешь его. Был всегда театр.И кто же мне дал адрес Алисы Георгиевны? Мне, кажется, дал его режиссёр Одесского театра, был такой режиссёр Сапегин. Много было людей. Как я к нему попал? Я в ГИТИС готовился. А чтобы в ГИТИС готовиться, нужно было пройти практику рабочую. У меня же нет второго образования, а там нужен был в те годы второй диплом. Ну, кем-то я должен был быть взрослым, а я был маленький. Я его спросил про Алису Георгиевну. «Она живёт в театре Пушкина, кажется». Да, это Сапегин. И я написал письмо на театр Пушкина – и она мне ответила. Ну надо же!
К. Ларина
―
А что вы написали?
М. Левитин
―
Я написал: «Я вот так-то встретился с Камерным театром. Я ничего не понимаю о системе Камерного театра. Мне показалось по фотографиям, по всему, что это…» Вру я, сильно вру! Потому что к тому времени я услышал ещё и «Мадам Бовари» возобновлённую, всё одно к одному. Радиоспектакль величайший! Её услышал и рассказал свои впечатления от неё, огромные впечатления, мощные впечатления. Одним словом, ответила и даже мне немножечко подробно описала принцип занятий школы Камерного театра. У меня есть их этюды какие-то – то, что она мне написала. Больше никогда мы к этой школе не возвращались, потому что на самом деле в те уже более поздние годы школа эта выхолостилась. Ну, было что-то, как в 20-х годах: занимались телом, очень мощно голосом, техникой очень мощно занимались. Но там главным образом были они оба, была любовь.
К. Ларина
―
Был, конечно, грандиозный вечер, посвящённый 100-летию Камерного театра в театре Пушкина, который сделал Евгений Писарев, главный режиссёр, и всю драматургическую линию писала Лена Гремина. Я не знаю, насколько на вас он произвёл впечатление, как на меня. Я просто была переполнена какими-то невероятными чувствами – и слезами, и радостью, – потому что это действительно какое-то восстановление исторической справедливости.
М. Левитин
―
И уже прекрасно.
К. Ларина
―
И Жене говорила после спектакля (именно после спектакля этого), что необходимо его включить в репертуар, потому что его будут смотреть. Там история человеческая, там очень сюжетная история. Правда же?
М. Левитин
―
Дай бог, чтобы смотрели.
К. Ларина
―
Или вас что-то смутило в этом?
М. Левитин
―
Меня смутило только одно. Меня не смутил Женя Писарев, к которому я отношусь, как мне кажется, с настоящей симпатией. Кто-то должен был сделать это. Кто-то.
К. Ларина
―
Кто как не он?
М. Левитин
―
Повторяю – кто-то. Женя Писарев или Рома Козак, не успевший это сделать, или кто-то иной. Меня единственное, что смутило – что нет голоса Алисы, нет музыки Камерного театра, и эти картинки из спектаклей Камерного театра сомнительные.
К. Ларина
―
Реконструкция, да?
М. Левитин
―
Да.
К. Ларина
―
Реконструкция спектаклей. Я объясню нашим слушателям, что Евгений Писарев по фотографиям смоделировал возможные фрагменты из спектаклей Таирова.
М. Левитин
―
По фотографиям моделировать невозможно. А вот что касается самой истории – он её показал сердечно. И надеюсь, что каким-то образом моя книга какую-то роль сыграла. Я там угадывал свои ходы абсолютно. Но дело даже не в моих ходах и не в том, кто главнее в Камерном театре. Главное, что он это сделал. И главное, что это выдержало пространство, потому что пространство Камерного театра никого не выдерживало. Все говорили: «Алиса прокляла̀». Прокля̀ла или прокляла̀?
К. Ларина
―
Прокляла̀.
М. Левитин
―
«Алиса прокляла̀». – «Ничего, – говорю, – Алиса не прокляла, это выдумка!» Но вписаться в сцену Камерного театра невозможно! Даже Равенских, который там работал главным режиссёром, с трудом вписывался. Этот спектакль выдержал. И говорят, ещё есть пара спектаклей у Писарева, где выдерживают они это пространство. Значит, они имеют право там жить.
Без Пети жизнь потеряла для меня некий смысл, мне не с кем вести внутренний диалог
К. Ларина
―
Вы наверняка обратили внимание, как закольцованы в истории многие сюжеты? Конечно, сегодня совсем другое время, «вегетарианское», понятно, мы все про это говорим. Но то, что инкриминируют сегодня художнику, очень похоже. Я говорю, там многие тексты как будто бы писал нынешний министр культуры – по стилистике, по набору обвинений, сомнений и какого-то недоверия. Почему это всё повторяется, скажите?
М. Левитин
―
Вы знаете, я начинаю думать сильно, что если там это повторялось по причине такого понимания идеологии, будем говорить, сталинской…
К. Ларина
―
А что там такого было в таировском театре? Он, что писал «долой Сталина и коммунизм!»?
М. Левитин
―
Ничего не писал. Но Сталин в 1932 году, никогда не видя ни одного шматочка Камерного театра, написал: «Это буржуазный театр, чуждый нам». Почему он это написал? С чьей подачи? Ну, у Камерного театра были поклонники, такие как Калинин, как Ворошилов, они же оттуда не выходили. И они защищали сильно Камерный театр, очень сильно. Ну, вот он написал это. Ну, буржуазный – и буржуазный. Кому они нужны, мол?Может быть, там есть один сюжет, мной в книге не апробированный совершенно. Я его не трогал в книге, но сюжет очень важный. Там был директор Камерного театра одно время короткое (потом Таиров стал) Пикель. Вот этот самый Пикель был свидетелем на очень важных процессах. Он был троцкист. А может, и не был троцкистом. Но он был картёжник и игрок. В камере его уговаривали, играя с ним в карты… Крупные, партийные люди играли с ним в камере в карты. Он ел хорошо, питался хорошо. Уговаривали его выступить. Этого Пикеля расстреляли в конце концов, пообещав ему волю. Что-то эта тема Пикеля крепко вошла.
Потом он влип ещё в одного расстрелянного человека – в Левидова. «Заговор чувств»… Не «заговор чувств». Не помню. «Заговор равных». Он влипал в постановки троцкистов так называемых: Кулиша, Левидова, директора Пикеля. Он влипал. Вот это странная история. Откуда он знал, что у Сталина желание окрестить Россию заново? Откуда он знал? Он взял и «Богатырей» сделал. Он думал, что там издевательство над церковью… Там было сильное издевательство над религией, это правда, я всё это читал и знаю. Но он не знал, что это новый курс страны. Он влипал. Он неудачлив.
К. Ларина
―
Он так и не понял, что случилось с ним?
М. Левитин
―
Он просто чуть не умер.
К. Ларина
―
Он в итоге умер.
М. Левитин
―
Ну, тогда ещё «Богатырей» он пережил. А потом случилось самое страшное. Вот то, что сейчас, к сожалению, происходит – самое страшное. Это – соединение театров. Это очень жестокая вещь.
К. Ларина
―
Его соединили с театром Охлопкова.
М. Левитин
―
Охлопкова. Охлопков был парень очень замечательный, талантлив и очень простой, просто простой. Ему в глаза говорил Таиров: «Вы прораб, а не художественный руководитель», – и так далее. Но вот это соединение – это вещь очень опасная, соединить два театра. Можно соединить на время, чтобы они пожили в одном помещении.
К. Ларина
―
Вы же понимаете, Михаил Захарович, тогда то соединение таировского театра с охлопковским было обусловлено всё-таки больше идеологическими причинами.
М. Левитин
―
Идеологическими, да.
К. Ларина
―
Чтобы прихлопнуть другого вот этим сильным молотком, молотом, который держал в руках Охлопков.
М. Левитин
―
Сами себя.
К. Ларина
―
Прихлопнуть буржуазный несчастный этот театрик.
М. Левитин
―
Безусловно, Ксюша.
К. Ларина
―
Когда сегодня соединяют театр «Шалом» с театром «Ромэн» – мне это не очень понятно. (Смеются.)
М. Левитин
―
Ну так все погибнем же, в конце концов, и евреи, и цыгане. Все должны идти вместе.
К. Ларина
―
Потом мне скажет Капков, что я вру по радио. На самом деле «Шалом» соединили (тоже не лучший вариант) с театром «Центр драматургии и режиссуры». Вы думаете, вас избежит эта участь?
М. Левитин
―
Не дай бог!
К. Ларина
―
Вы с кем бы хотели соединиться, с каким театром?
М. Левитин
―
Я хотел бы с Михаилом Захаровичем Левитиным и с его труппой, которая создавалась 35 лет. Надо вам сказать, что я доверяю Сергею Александровичу, который мне обещал всяческую помощь, и письменно обещал. И я надеюсь, что так…
К. Ларина
―
Наивные. Наивные художники.
М. Левитин
―
Вы знаете, какая интересная история?
К. Ларина
―
Вот жизнь вас не учит.
М. Левитин
―
Не учит, не учит. Причём я хотел вам рассказать одну вещь, которая мешает мне, например, быть резким. Как это хорошо! Что-то мешает мне быть резким. Вы знаете, я обычно резок…
К. Ларина
―
Но вы же выходите из себя, и часто?
М. Левитин
―
Ну, теперь реже. А в защиту театра – просто не выхожу из себя, всё к богу обращаюсь. Мне Любимов Юрий Петрович сказал перед самой… Нет, не перед самой, обманываю. Мост был «Берлин – Москва», Швыдкой, он и я там что-то говорили. И вдруг он мне говорит: «А если что-то случится с вашим театром, вы что собираетесь делать? Бунтовать, как вы прежде бунтовали? Забастовки, газеты, радио?»
К. Ларина
―
Я помню, кстати. Мы как раз тогда вместе переживали этот момент: забастовки, бунты.
М. Левитин
―
Он говорит: «Так вот, Мишенька дорогой, в этот раз вас вынесут вперёд ногами, и никто не заметит». Я это запомнил. Не понял до конца. Я не собираюсь понимать до самого конца: как это меня вынесут, и никто не заметит? Но тем не менее я подумал (Юрия Петровича уже самого вынесли, и никто особо не заметил): что-то в этом есть, в этом есть какая-то правда. Какой-то момент общего такого равнодушия очень силён, дифференциация сильна: как-то все отдельно живут, очень отдельно, избирают что-то себе, избирают, кого-то любят, кого-то ненавидят, дружат вместе. Это мне непонятно, потому что я дружу со своим театром, со своим миром, со своим богом, со своими друзьями дружу, если можно сказать. Я надеюсь. У меня нет ощущения… Я не морочил голову департаменту ни на йоту. Вот не морочу, не хожу, не звоню – ничего. Ну, очень редко.
К. Ларина
―
Ждёте?
М. Левитин
―
Просто мне интересно, скажу вам честно. Мне интересно, чем это время отличается от другого. Неужели оно настолько равнодушное? Я сомневаюсь.
К. Ларина
―
Это Михаил Левитин. Мы слушаем новости, потом продолжим нашу программу.НОВОСТИ
К. Ларина
―
«Медийное лицо». Вот как я вас обзову! Михаил Захарович Левитин – напомню, художественный руководитель театра «Эрмитаж», писатель, режиссёр, телеведущий. Вот он, «человек из телевизора». Всё из-за вас.
М. Левитин
―
Я пришёл в дома. Когда меня перестали воспринимать, я сказал: «Знаете, что? Садитесь на кухне, и я сейчас войду в ваш дом».
К. Ларина
―
«Я сам к вам приду». (Смеются.) Михаил Захарович, всерьёз теперь спрошу вас: почему вы ничего не говорите нигде про Украину, про Одессу? Вас наверняка же спрашивают. Почему молчите?
М. Левитин
―
Нет, меня не спрашивают.
К. Ларина
―
Нет?
М. Левитин
―
Нет, меня не спрашивают, чему я рад. Это моя главная тема, так как я – человек, всё-таки герметично существующий часто очень. Я хочу посетить могилу родителей. Странно, что я так говорю. «Ах ты, боже мой, он хочет посетить могилу родителей!» Но я такой сын, который это делает регулярно. У меня не получается поехать в Одессу. Для того чтобы говорить об Одессе, я должен походить, несколько дней пожить, поговорить с отцом и с мамой там на кладбище, я должен понять, что происходит. Про Украину я говорить ничего не могу. Ничего не могу! Не знаю, почему я себя как-то ограничиваю в этом. Я не перестал её любить.
К. Ларина
―
Там друзья у вас тоже есть в Одессе, наверное?
М. Левитин
―
Никого.
К. Ларина
―
Никого не осталось?
М. Левитин
―
Вы представляете, кроме этой могилы… У меня умерли все одноклассники, и только два-три уехали, где-то по миру разбросаны. В Москве – никого. Никого! У меня никого нет. Моей Одессы как таковой нет. Она уходила вместе с людьми. Поеду, мы с вами встретимся, и я вам расскажу.
К. Ларина
―
Я, конечно, должна была спросить. Ну а как? Потому что когда написано у человека «место рождения – город Одесса»…
М. Левитин
―
И Украина.
К. Ларина
―
Да, сразу же возникает… Я думаю: наверняка этот человек должен испытывать какие-то невероятные чувства болезненные.
М. Левитин
―
Мне, конечно, неприятно.
К. Ларина
―
Вы же следите, интересуетесь тем, что там происходит.
М. Левитин
―
Знаете, что такое правда для режиссёра? Это когда ты своими глазами видишь происходящее рядом с тобой на улице. От того, что ты прочтёшь газету или увидишь по телевидению, ты ничего не поймёшь.
К. Ларина
―
В телевизоре – особенно.
М. Левитин
―
Мне надо опять обнять Одессу, взять Одессу в себя немножко, потому что я ничего о ней сказать не могу.
К. Ларина
―
Мы же существуем всё равно в перевёрнутом мире, про это тоже много говорили. Даже представить себе в страшном сне невозможно было такую ситуацию, которая сегодня, такие отношения – почти в состоянии войны практически.
М. Левитин
―
Вы знаете, что, Ксюша? Когда вам нужно в кармане достать какой-то предмет и вы берёте пальто или пиджак, чтобы достать предмет, вы никогда руку не опустите в тот карман, где этот предмет находится – вы сначала опустите в другой карман. Поэтому то, что нам кажется странным, невозможным, и есть кривая жизни. Это очень странное моё восприятие. Никто бы никогда не заподозрил, что эта страна – половинка твоего тела, твоей души – станет твоим врагом. Никто бы никогда не заподозрил. Никто. Но, вероятно, жизнь только это предлагает. Вот у меня ощущение: только это предлагает. Как находить выход – это уже совершенно другой разговор.
К. Ларина
―
Вы же видите… Опять возвращаюсь к состоянию умов, эмоций и чувств на сегодняшний день, если говорить об обществе. Вот вы говорили в предыдущей части о равнодушии, которое просто сегодня людей косит. Это мы видим. Действительно, и Любимова вынесли так, что никто и не заметил. Да мало ли что случилось за это время, что общество не заметило. А с другой стороны, разве вы не замечаете этой агрессивности, которая стала какой-то зашкаливающей за последний год? Как это тогда совмещается: с одной стороны – апатия и равнодушие, а с другой стороны – готовность убить?
М. Левитин
―
Это зависит от того, как смотришь. Всё-таки я очень погружён… Вот вы говорите, и я как будто пытаюсь выйти из своей раковины. Я очень погружён в самосохранение. Я хочу сохранить театр таким, как я его вижу. Как у Вольтера: «Давайте возделывать свой сад!» Я до сих пор уверен, что это немаловажно для общей ситуации. Мы стали очень политизированы. Вот это я говорю на «Эхе Москвы», которое само по себе политическое такое место. Мы стали очень политизированы. Мне кажется, мы втянуты в какую-то работу. Мы втянуты очень сильно в работу.Я не поддаюсь. Я не поддаюсь! Я продолжаю жить ощущением удачи для всех, для себя и для ребёнка (я имею в виду маленькую свою). Конечно, я могу поднять руки к небу и крикнуть: «Боже мой, что будет с моей дочерью?!» Но я понимаю, что так кричат миллионы. Почему так должен кричать я? Нет-нет-нет! Я говорю моей дочке, что надо сделать для того, чтобы жить, что надо сделать для того, чтобы существовать – это я ей говорю. Но что надо сделать для того, чтобы отчаиваться, я ей не говорю, я её не посвящаю в такие вещи. И желаю до конца не углубляться. Вот это очень странная вещь: до конца не углубляться.
К. Ларина
―
То есть всё равно, если говорить об этом списке приоритетов, самосохранение – главное? В высоком смысле этого слова.
М. Левитин
―
Самосохранение театра и себя, своего искусства. Вы знаете, я когда-то написал одну вещь, такая строчка у меня была: «Он боялся за себя, потому что убивали не его, а замысел». Вот этот замысел театра, художественный замысел свой для меня очень важен. Можно сказать: «Какой вы аполитичный, какой вы плохой гражданин!» Это неправильно.
К. Ларина
―
Нет, я так не скажу. Я скажу про другое. Я опять же возвращаюсь к истории Камерного театра и к этому спектаклю, который был показан в память о театре в театре Пушкина. Вещь, которая многих потрясла, в том числе и людей, которые большую жизнь прожили (я разговаривала тогда с некоторыми актёрами, режиссёрами) – это когда со сцены читали выдержки из собрания Комитета по делам искусств, который осуждал действия Таирова как художника и резюмировал, что этот театр чужд народу.
М. Левитин
―
Это моя книга, это главы из моей книги.
К. Ларина
―
Хорошо. Я это не вам рассказываю, а напоминаю людям.
М. Левитин
―
Видите, это моя позиция, я это делал.
К. Ларина
―
Поразительные вещи там говорили люди, которые находились за метр от ямы, в которую они потом упали – и Михоэлс, и Мейерхольд особенно.
М. Левитин
―
Мейерхольд был очень злобным.
К. Ларина
―
Станиславский. Как это объяснить, когда коллеги в один голос соглашались с позицией партии и правительства, осуждая действия своего коллеги, называя театр чуть ли не «позором советского искусства»? Как это может быть?
М. Левитин
―
Вы знаете, Ксюшенька…
К. Ларина
―
Самосохранение?
М. Левитин
―
Самосохранение – частично. Частично – вера в то, что не в дерьме живёшь. Это очень важная вера для художника, что ты не в дерьме живёшь. Потому что если поверить, что ты живёшь в дерьме, ты просто должен жить в дерьме. Вот и всё. Это первое – вера. То, что называется «патриотизмом», присутствовало очень сильно в те годы. Это у нас его мало или нет вообще, а там он был. И инстинкт самосохранения, конечно же, просто физически.Но чего Станиславскому бояться было, я не знаю. Кроме Немировича ему никого бояться не надо, он просто был независимой фигурой. Но одновременно с этим посмотрите, что происходило (этого нет в спектакле Писарева). Когда начались гонения на Мейерхольда, единственный человек, который отказался говорить о нём плохо – это был гонимый и практически уничтоженный Таиров. Единственный человек. Это зависит, может быть, ещё от какой-то внутренней порядочности. «Падающего подтолкни – это не для тебя». Но надо понять, что падает. Никак не поймёшь, кто падает, с какой стороны кто падает, понимаете. В наших разговорах непонятно: там падают или здесь падают. Кто падает?
К. Ларина
―
«Или я падаю?»
М. Левитин
―
«Или я падаю?» Это совершенно невозможно понять. А ударить по Таирову, прихлопнуть Таирова – одно удовольствие.
К. Ларина
―
Но тем не менее ваши спектакли, спектакли Левитина – они всё равно окисляются сегодняшним днём, это соприкосновение происходит. Вы их ставите, как вы говорите, не в этой своей скорлупе, не в этом отдельном мире.
М. Левитин
―
Конечно.
К. Ларина
―
Это вам так кажется. Ваша любая работа, даже детская – она всё равно отвечает на то, что происходит за окнами, она так это воспринимает, она резонирует.
М. Левитин
―
Вы знаете, это тоже сложный разговор.
К. Ларина
―
Разве нет?
М. Левитин
―
Я очень боюсь, что сейчас наши слушатели не поймут, что же говорит этот странный субъект, который давно у вас не был. Что же он там говорит? Непонятно. То ли он трусит, то ли он не хочет ввязываться. Понимаете, даже не в этом дело. Вот если вы всё-таки пришли на «Лира» и посмотрели «Лира», в который сильно введена инъекция улицы в лице Шуры Каретного, работающего в моём театре… Как Шура каретный трактует короля Лира.
К. Ларина
―
Это Александр Пожарский.
М. Левитин
―
Саша. А потом играет Кента, а потом играет Глостера, как это всё происходит. Как существует сам Кент, ссылаясь на Толстого. Вы бы поняли, что я свободен благодаря новому времени. Я свободен благодаря тому, что прошло очень много времени, и я где-то живу в довольно таком расхлябанном, расхристанном мире и не без удовольствия показываю, какой он расхлябанный и расхристанный. Но внутри меня либо Филиппов, либо я, либо кто-то, у кого есть настоящие мысли и который понимает, что он помрёт. И он не может помереть вместе со всеми, а помрёт он своей смертью, как и все. Это надо просто понять: своей смертью.Вы знаете, с чего начался этот «Лир»? Мне трудно это рассказать. Я проснулся утром и сказал себе: «Господи, боже мой! Феллини никто уже не помнит. Никто не помнит Феллини! Что ты продолжаешь этим заниматься? Раздай государству!» И я Филиппову позвонил и говорю: «Миша, мы отдадим им всё. Пусть возьмут «поляну». Не боремся за «поляну», отдадим «поляну». А так как Миша разделяет со мной очень много похожего (Филиппов Михаил Иванович), то мы отдали «поляну». И мы в первой части поняли, почему он, собственно, раздаёт. «Да возьмите, заткнитесь, молодые! Берите, вы, молодые!» А что дальше молодые вытворяли – это уже другое дело. Это даже не отношения отцов и детей. Это отношение к миру.
Я помню, когда я сидел у Швыдкого в какой-то передаче, а мне из зала крикнул один тип: «Отдайте «поляну». Я это забыть не могу. И я проснулся…
К. Ларина
―
В смысле – «театр отдайте»?
М. Левитин
―
Да. «Отдайте «поляну». И я проснулся, потому что в этот момент там сидела охрана, кто-то на меня нападал. Давно было. И я что-то проснулся: «Что-что? Что?!» Я не хотел её отдавать. Потом этот тип (никто не видел и не знает) шёл за мной дальше. Оказался сын очень известного замечательного писателя нашего. Он шёл за мной, этот мальчик, в коридоры и говорил: «Извините, пожалуйста, что я так». Я говорю: «Главное – маме не скажите, что вы так пробросили такую мощь мне. Я проснулся зато, уже хорошо».И мы начали строить, ведь никому же непонятно, с чего этот Лир вдруг говорит: «Бери! Бери! Бери!» Девочка есть? Есть. Маленькая есть? Есть. Улыбается тебе? Улыбается. Любит тебя? Любит. Займись ею, и всё. А вот то, что ты ею не хочешь заниматься, то, что твои нервы не выдерживают – это свидетельствует о том, что деградируешь. За каплю любви человек может уступить всё. За каплю любви! Вы знаете, моя тема одна – любовь. То, что я уже перешёл на любовь ребёнка к себе, свидетельствует о моём возрасте, конечно. (Смеются.) Но тем не менее вот эта капля любви – об этом всё.
У нас же там Корделия маленькая, она – главная. Они – большие тётки. Там непонятно, кто эти жёны, там ни одна жена не названа. Там вообще жён нет, все от Святого духа. Это вообще какая-то история… Я так обожаю этот спектакль! Он такой вольный! Бархин оформил, Филиппов играет. Григорий Михайлович Кружков получил первую премию за лучший перевод «Лира». Это новый перевод «Лира». Я поставил. Театр работает потрясающе! Даша Белоусова, Ира Богданова… Всё чудно! Но он так редко идёт. Кто-то зашёл, быстренько посмотрел – и убежал.
К. Ларина
―
А почему редко? Потому что сложно технически?
М. Левитин
―
Он технически довольно сложный. Но зато написал впервые в жизни Гаевский большую статью. Гаевский вообще о живом театре не очень пишет, он исследователь сейчас в основном, да всегда почти. И написал много. И писатели все приходят, приходят, хвалят, хвалят – а критиков нет. Я думаю: «Ну, их и нет».
К. Ларина
―
А народ-то ходит?
М. Левитин
―
Полный зал!
К. Ларина
―
Так чего вам эти критики сдались?
М. Левитин
―
Сдались мне, потому что мне хочется, чтобы ребята мои всё-таки поняли, что я их не дурю, не дурачу.
К. Ларина
―
Разве полный зал – этого недостаточно? Я вас умоляю.
М. Левитин
―
Достаточно. Они за мной так идут, Ксюша! Если бы они за мной так не шли, я вообще бы тут не сидел. Я бы сказал: «Не хочу!»
К. Ларина
―
Писал бы книжки.
М. Левитин
―
Писал бы книжки, действительно. Это очень неплохо. Вы говорите сейчас о моей позиции социальной. Я делаю очень интересную работу. Я сейчас до «Дон Кихота» между «Лиром» делаю работу, которая вас заинтересует – по мотивам советских оперетт, только советских, называется «СССР». Я делаю такую работу. В основе её – диалог четырёх соавторов из моей книги «Чушь собачья», придумывающих опереточное либретто идеологического характера. И эти опереточные либретто придумывают они в саду «Эрмитаж». Я хочу сад «Эрмитаж» вывести с собой туда. И они его придумывают, четыре человека на скамейке. И к ним приходит советская оперетта: Милютин, Дунаевский, Богословский, Листов, «Москва, Черёмушки» Шостаковича. К ним приходят эпохи, эпохи, эпохи вот в этом выражении. Называется «СССР». Это очень интересное для меня зрелище.
К. Ларина
―
Это вы у себя делаете?
М. Левитин
―
У себя. Представьте, у человека ничего нет.
К. Ларина
―
Вот этим спектаклем надо открывать театр «Эрмитаж» новый.
М. Левитин
―
Конечно, нужно открывать. Ну, это мы объясним уже Сергею Александровичу.
К. Ларина
―
А «Дон Кихота» вы какого делать будете?
М. Левитин
―
Булгаковского. Я точно вам не назову. Вы умеете вытаскивать щипцами из человека, но я не назову, кто Кихот. Для меня главное было – обнаружить Кихота моего. Это очень странный Кихот. Это такое состояние души моё сегодняшнее. Единственное, что я вам скажу – началось это тоже необычно, тоже благодаря вашему искусству радио. Я вдруг слышу такую вещь… Вам это понравится, потому что это интересно.
К. Ларина
―
Ну-ка?
М. Левитин
―
Я слышу такую вещь. То ли по радио, то ли по телевизору… По-моему, по радио говорят: «В одном из монастырей обнаружена плита, – «Кихота» я хотел поставить и раньше. – По предположению учёных, почти по их уверенности, там похоронен Сервантес. Эксгумировать будет очень легко. Во-первых, сплошной артрит. Во-вторых, нет руки. В-третьих, нет глаза. В-четвёртых, ещё чего-то нет». Вы понимаете? Когда я это услышал, думаю: «Боже мой! Боже мой!» Конечно, мне стало невыносимо больно, что моего Сервантеса, Кихота превратили в такой ужас, в такой кошмар!
К. Ларина
―
Какой-то Франкенштейн. (Смеются.)
М. Левитин
―
Да. Из самых лучших побуждений в итоге… И теперь зная то, чем я живу, мне близкие говорят: «Благодари бога, тебя камнями не побили, руку пока тебе не отрезали, глаз тебе не выбыли. Артрит пока, может быть, в зачаточном состоянии есть, но это неизвестно. Благодари бога». И так захотелось пожалеть всех этих людей!А потом, вы знаете, ещё была одна замечательная вещь. Он даже не знает, как он на меня повлиял. Мне кажется, я не пользуюсь категорически, но я в каких-то отношениях с Олегом Павловичем Табаковым, в каких-то своих очень узкоинтимных отношениях. Когда-то я его просьбу выполнил одну с актёрами, когда студии не было ещё, «Табакерки», и он помнит. А он всё помнит, он благодарным быть умеет. И он мне вдруг сказал: «Ты хочешь сохранить себя?» Я говорю: «Конечно, и театр, и себя. Конечно, хочу». – «Ставь только великие произведения, которые ты хочешь поставить. Только великие». Сам он этого не делает, вот что интересно. Сам он этого не делает почти, а мне посоветовал. И я вдруг понял… Во-первых, будет поздно, я их никогда не поставляю. Никогда не поставлю больше! А во-вторых, он прав. Пусть рядом со мной они будут, вот они двигаются, эти фигуры.
К. Ларина
―
Всё-таки у вас там богатая уже книжная полка в театре, если говорит о классике. Какие там имена? Там одного Булгакова сколько!
М. Левитин
―
Булгакова не очень много.
К. Ларина
―
Ну как? «Зойкина квартира» и попытка «Мастера».
М. Левитин
―
Попытка «Мастера» – это трагическая попытка, все же померли. Ну, просто ужас. Все померли: Гвоздицкий, Гусев, Храпунков, Чернова…
К. Ларина
―
Марыся жива и передаёт привет из солнечного Бильбао. (Смеются.)
М. Левитин
―
Марыся обожает передавать приветы из Бильбао, приезжала. Во-первых, как театр живёт без ОБЭРИУтов? Я не могу играть ОБЭРИУтов, мне негде их играть. Мне надо возобновить весь спектакль по той же причине – померли. Вот на 25-летие Люба Полищук…
К. Ларина
―
Вы «Хармс!» имеете в виду? «Школу клоунов», да?
М. Левитин
―
Я не могу «Школу клоунов». Я не говорю о «Белой овце», это вообще исключено. Какая «Белая овца»? Где я возьму это пространство? Это пространство мне не взять.
К. Ларина
―
Какие у вас потери вообще в связи с этим в репертуаре? Много?
М. Левитин
―
Колоссальные! «Безразмерное Ким-танго», «Белая овца», Домбровский, Чехов… Ну, начать и кончить. Я не могу вам даже передать, какие потери. Но для меня, вы знаете, чем хуже – тем лучше. Вот это самое главное, чем я должен был вооружиться и сказать вам в самом начале свой основной тезис. Мне: «Плохо, Михаил Захарович?» А я на это: «Чем хуже – тем лучше». Наступает очень сложный год, а я отвечу: «Чем хуже – тем лучше». А я не знаю, какие силы во мне проснутся. Сумею ли я преодолеть эту немыслимую сложность времени? Ну, не времени, а этих обстоятельств. Сумею ли вытащить людей? Сумею ли я выжить сам?
К. Ларина
―
Подождите, а у вас что, есть сомнения, что вы вернётесь на свою сцену?
М. Левитин
―
Ну да, конечно. У меня сомнения были в конце того года. В начале этого года…
К. Ларина
―
Вы проснулись победителем.
М. Левитин
―
Да, я проснулся победителем, у меня их нет. Но, конечно, оснований переживать и начинать думать: «Деньги кончатся, деньги кончатся, деньги кончатся…» Финансовая пропасть, как у Бендера – одна из самых глубоких, в неё можно падать всю жизнь. Это ясное дело. Деньги кончатся, деньги кончатся…» Мне нельзя об этом думать. Мне нельзя об этом думать! Я не могу людям говорить: «Да, ребята, в тяжёлое положение мы с вами попали. Давайте отразим в театре». Я не собираюсь это отражать в театре. Я не собираюсь! Я собираюсь отражать в театре победу духа над обстоятельствами, что практически очень тяжело. Ну, есть во мне это, живёт эта победа. Идиотская, конечно, вещь. А может быть, и не идиотская.Обратите внимание, читаешь Хармса – сколько уродства там каждую минуту! Уродство, уродство, уродство, уродство… А хорошо! «Даже «Старуха»… – он говорит. – Да хватит! Я уже столько написал, брошу эту «Старуху» писать. Всё, уже надоело мне писать эту «Старуху». Уж я больно углубился в свои комплексы по поводу голода, по поводу безденежья, по поводу гибели всего. Углубился».
Это не означает, что это восприятие… Я бы сказал: это солнечно-трагическое восприятие действительности. Но обязательно солнечное, обязательно! Поэтому когда, например, я возвращаюсь к прежним временам, и вы мне говорите: «Как же они могли – Станиславский и так далее – ссылаться?»… Они жили. Плохо только – они утопили товарища. Плохо. Ну, это мораль. Ну, нельзя. Топить товарища нельзя. Ну, убеги куда-нибудь, скройся.
К. Ларина
―
Скажись больным.
М. Левитин
―
Скажись больным. Ну, что-нибудь. Скройся, только не топи товарища! Но топили. А может быть, газеты врали. Почему мы это не исключаем? Станиславский – тот вообще в Камерном театре был, как только-только тот организовался. И вдруг он говорит: «Это какой-то…» Как он назвал этот театр? Не помню… Каким-то жутким словом назвал. «Это театр Коонен». Почему? Кто? Станиславский? Да это его извозчик назвал так. Я сомневаюсь…
К. Ларина
―
То есть вы думаете, там фальсификации немало, да?
М. Левитин
―
Немало.
К. Ларина
―
Если, собственно, и сейчас мы при нынешних технологиях их используем активно, то в то время могли запросто, никто бы и не пикнул.
М. Левитин
―
Конечно. Я думаю, очень сильно. Вы знаете, вообще очень странно, когда ты отдаёшься восприятию времени более глубокому. Я не знаю, как объяснить. Вот сидишь на даче сейчас… Простите, дорогие, у кого нет дачи. (Смеются.) Сидишь на даче и смотришь программы. Летят программы – и вдруг программа «История» по строительству метрополитена. Я смотрю – так строили метрополитен! Потом из Донецка, из Донбасса призвали специалистов, они строили. Донбасс строил метрополитен, потому что они инженеры, они знали, как углубиться на большое пространство. И Сталин кричал на своих следующим образом: «Что вас волнует? Почему нельзя глубоко?» – «Деньги большие». – «Какое отношение вы имеете к деньгам? Никакого. Строить будем на глубину!» Ну, построил.
К. Ларина
―
Не хотелось бы здесь ставить точку.
М. Левитин
―
Не хотелось бы. И я её не ставлю.
К. Ларина
―
Скажу честно, оптимизма вы мне не прибавили, а даже, может быть, наоборот – приблизили меня к моему отчаянию. (Смеются.)
М. Левитин
―
Убавил.
К. Ларина
―
Спасибо вам, Михаил Захарович. Я надеюсь, что мы встретимся уже в театре и «Лира» посмотрим. Я вас люблю, но мы должны заканчивать программу.
М. Левитин
―
Заканчивайте программу и приходите на «Лира».
К. Ларина
―
Спасибо!