Сергей Соловьев - Дифирамб - 2014-10-05
К. Ларина
―
14 часов 8 минут. Добрый день. Продолжаем наш эфир. Здесь в студии Ксения Ларина (это я), и напротив меня замечательный наш режиссёр, один из самых моих любимых гостей, собеседников в моей богатой жизни…
С. Соловьёв
―
В нашей общей богатой жизни.
К. Ларина
―
Сергей Александрович Соловьёв. Здрасте, Сергей Александрович.
С. Соловьёв
―
Здравствуйте.
К. Ларина
―
Хотели, конечно, мы… Что называется, дорого яичко к Христову дню, поскольку всё-таки в августе случился юбилей 70-летний. Страшно сказать вообще эту цифру. Но поскольку все были в отпусках, всё это откладывалось, откладывалось – и вот в итоге мы с вами встретились. Поэтому я вас поздравляю с прошедшим.
С. Соловьёв
―
Спасибо. Всё равно есть такое чувство… Я помню, из всех юбилеев что-то в голове запечатлелось 70-летие советской власти. Я помню целые просто…
К. Ларина
―
А Ленина?
С. Соловьёв
―
Нет, это всё проскочило.
К. Ларина: 70
―
летие мы не застали.
С. Соловьёв
―
А вот меня лично достало 70-летие советской власти. Почему у меня такое отношение к юбилеям? Потому что, я помню, года два всё время все по любому поводу говорили: «Вы понимаете, что в канун 70-летия советской власти…» Потом: «Во время 70-летия советской власти…» Потом: «Только-только встретив 70-летие советской власти…» И вот эти 70 лет, они у меня…
К. Ларина
―
Это был 1977 год. Да?
С. Соловьёв
―
Вот память у вас. А я не помню годов. Вообще годов не помню. Я помню времена года. Помню, какой день недели. Даже что там было, помню. Годов я действительно не помню. Я сейчас, когда пишу что-нибудь такое, подписываю: «Такое-то такое число 2014 года». Я думаю: вероятно, я с ума сошёл.
К. Ларина
―
Ужас.
С. Соловьёв
―
Потому что – что я пишу? Что это за хреновину я пишу такую? Какого 2014-го? Что? О чём я?
К. Ларина
―
Сергей Александрович, у нас всё равно сегодня день-то получается такой тяжёлый, потому что вот буквально час назад мы получили известие о том, что ушёл из жизни Юрий Петрович Любимов. Понятно, что все понимали, что когда-то это произойдёт, ему 97 лет, по-моему, исполнилось вот сейчас недавно, 30-го числа. Но всё равно, конечно, уход такого человека из жизни – это знаковая какая-то история, на которой стоит остановиться. Расскажите о нём.
С. Соловьёв
―
Ну, конечно, это фигура огромной мощи, причём огромной творческой мощи. Мне Михаил Александрович Ульянов рассказывал: «Мы, – говорит, – с Юрой сидели в одной гримёрной». Я говорю: «В какой гримёрной вы сидели, Михаил Александрович? – а он уже был тогда главным режиссёром «Таганки», на которую прорваться было вообще невозможно. – В какой гримёрной вы сидели?» – «В Вахтанговском театре. Мы вместе пришли в Вахтанговский. Юра такой способный был артист, и когда он намылился в режиссуру, ты знаешь, у всех нас было такое большое сомнение: просто не порывает ли он с той профессией, которая по нему, вот как раз по нему?» Это были разговоры уже тогда, когда Юрий Петрович был действительно главным режиссёром главного театра Москвы. Нравится, не нравится это, но это было так.И, конечно, сама по себе титаническая фигура делателя… Вот про Любимова можно говорить всё что угодно, и много дискуссий: хороший Любимов, нехороший Любимов, совсем нехороший Любимой. Он – титаническая фигура делателя, понимаете. Это то, что почти никому несвойственно, потому что это… Откуда взялся Театр на Таганке? Из воздуха. Из ничего. Из студенческого курса. «И вот я говорю: забудь про всё!» Это, я помню, 1962 год, мы только поступили во ВГИК. Весь ВГИК пел: «Взгляни, – не помню, – на белый дым. Всё холоднее холода». Я говорю: «А что это такое?» – «Ты что, не знаешь? Это ребята сделали на «Таганке». Ребята сделали на «Таганке». Это, конечно, эпоха.
И нельзя не сказать о том, что сама фигура Юрия Петровича, кроме вот этой титанической мощи делателя, ещё, как у всякого большого делателя, переполнена внутренним драматизмом, и я бы даже сказал, трагическим драматизмом. Но всё-таки я думаю, что все основы этого трагического драматизма личности лежат не в той или иной меняющейся, уж так невероятно меняющейся социальной действительности, которую он так любил грызть, понимаете, отгрызать куски, выплёвывать, а внутри него самого. Это ещё целая огромная жизнь после смерти предстоит Юрию Петровичу, потому что просто: «Да, жил, склоним головы», – это ничего не сказать о Петровиче. Сказать о Петровиче ещё не пришло время.
И вот мне сколько раз пытались его друзья и, в общем, люди, с которыми связана жизнь, говорить какую-то точку зрения на Петровича – и я всегда бросал слушать это на третьей минуте, потому что я переставал что-нибудь понимать. И потом я понимал, что это рассказы полемистов, людей, которые находятся с ним в полемике. А его-то я услышал не могу, мне-то он ничего не говорит. Понимаете? Поэтому я просто бросал слушать. Люди продолжали говорить, а я бросал слушать.
Конечно, это грандиозная фигура… Я мог бы сказать так: великого художника минувшей эпохи социализма. Нет. Самые такие трагические и мощные сдвиги и сполохи вот этой фигуры проявились уже в эпоху нашу, постперестроечную, понимаете. Все трагедии, настоящие трагедии совершились не тогда, когда он уехал, а все настоящие трагедии совершились тогда, когда он вернулся, и вернулся в благоприятнейшую социальную среду, за которую он так боролся. И вот в этой благоприятнейшей социальной среде была эта одинокая, очень одинокая и очень трагическая жизнь.
К. Ларина
―
У него, конечно, масштаб просто античный, у него, как у личности, безусловно. И я сейчас подумала, слушая вас, что придёт время, и обязательно появится полотно – житие Юрия Петровича Любимова как персонажа драматического, трагедийного, безусловно.
С. Соловьёв
―
Обязательно. И тогда мы уже дослушаем все рассказы, которые не дослушали.
К. Ларина
―
Я, кстати, вспоминаю, Сергей Александрович, вы же к «Таганке» имели отношение и прямое, не только через друзей, которые там работали, не через артистов, с которыми вы потом работали. Но вы поставили там свой, по-моему, чуть ли не первый спектакль.
С. Соловьёв
―
Да.
К. Ларина
―
«Чайку»?
С. Соловьёв
―
Нет, не мой первый спектакль. Первый спектакль «Содружества актёров Театра на Таганке».
К. Ларина
―
Но вы поставили в здании Театра на Таганке сразу же буквально через год, по-моему, после вот этого трагического разлома.
С. Соловьёв
―
Меня подбивал на это дело в своё время Юрий Петрович. Он, когда собирался ещё уезжать, говорит: «Вы Чехова же любите? Поставьте. Вот у нас будет сейчас здание новое». Он же меня познакомил с Боровским, величайшим театральным художником. И мы же когда начали делать поначалу «Чайку» в «Содружестве Театра на Таганке», мы начали спектакль этот делать с Боровским, но потом там разошлись по всяким…
К. Ларина
―
А кто придумал оркестровую яму залить водой, сделать там пруд?
С. Соловьёв
―
Это я. А Боровский говорил: «Ни в коем случае! Этого не будет никогда!» Ну, с ним просто очень вообще счастливо кончились наши взаимоотношения, потому что мы должны были убить друг друга, причём обожая друг друга. Просто, я помню, там у нас были… Уже мы не могли вдвоём встречаться, и приходил Лёня Филатов, как бы третейский человек, который меня… Меня же зазвал в театр Николай Николаевич Губенко и Лёня Филатов. И вот я говорю: «Я не могу с ним общаться, с Боровским. Я не могу с ним общаться! Приди хоть ты, Лёня, приди хоть ты». И вот Боровский Лёне говорил: «Лёня, ты объясни своему товарищу, – а товарищ – это я, – что театр – это театр». Я говорю: «Лёня, ты объясни своему товарищу, что я и без него знаю, что театр – это театр, а кино – это кино». «В театре не надо много лить воды, – говорил мне Боровский. – Не надо много лить воды. Можно положить кусочек слюды и пёрышки, и вокруг встанет трупа и скажет: «Боже, какое прекрасное озеро!» И все поверят, что это прекрасное озеро».
К. Ларина
―
Ну, он прав.
С. Соловьёв
―
Я говорю: «На хрен мне нужна такая вера?» Воды 8 тонн, понимаешь. И есть инженерные вообще способы эти 8 тонн положить. «Вот мне нужна и лодка, нормальная лодка». Мы просто счастливо вспомнили вдруг оба, что есть такой гениальный художник Александр Тимофеевич Борисов, с которым я работал, и Боровский, которого обожал просто. Я говорю: «Вот Саша Борисов…» Он говорит: «Слушай, а ты не можешь уговорить Сашу Борисова?» Я говорю: «Ну как? А ты как?» Он говорит: «Я переживу, я переживу. Но если ты уговоришь Сашу Борисова, я буду жить в три раза дольше, чем должен был бы. Уговори Сашу Борисова!» Вот такая у нас была, смешно сказать, работа. Это была не работа, это была такая нежнейшая любовь-ненависть. Потому что я, например, Давида просто… Я на него даже не мог спокойно смотреть, я всегда смотрел, покручивая головой, с обожанием.
К. Ларина
―
Вот после этого, раз уж мы начали с «Таганки»… Конечно же, вы по театрам походили. В Малом театре поставили сколько спектаклей? Один?
С. Соловьёв
―
К сожалению, один. Потому что я сейчас сделал огромнейший спектакль…
К. Ларина
―
Вот про «Войну и мир» я хотела… Просто я вспомнила, что когда мы в прошлый раз с вами разговаривали, вы сказали, что будете «Войну и мир» делать для Малого театра. Потом прошло время, и я узнаю через каких-то людей, у которых там учатся дети, про грандиозный спектакль 7-часовой «Войну и мир», который Соловьёв поставил со студентами ВГИКа. Да?
С. Соловьёв
―
Ну да. Это тот спектакль, который я обещал поставить в Малом театре.
К. Ларина
―
Так. А что с Малым случилось?
С. Соловьёв
―
А с Малым театром случилось то, что у него стена пошла, его поставили на реконструкцию.
К. Ларина
―
А!..
С. Соловьёв
―
Трагедия случилось и с Малым театром, и со мной, и с труппой Малого театра.
К. Ларина
―
Только в этом причина была?
С. Соловьёв
―
Только в этом, только в этом. Я сделал инсценировку… Самое страшное, что было в этой истории с «Войной и миром» – это сделать инсценировку по «Войне и миру». Это невозможная вещь совершенно. Я когда сделал первые два спектакля, я помню, что дальше я просто… Представляете этот объем, в котором нужно совершенно спокойно оттуда, отсюда, этот кусок оттуда, этот кусок сюда. Я сделал эту инсценировку. И потом вроде бы всё… С ребятами потом какой-то кусочек маленький сделал, они говорят: «Так давайте дальше делать». Ребята – понимаете, что самое ценное – явились инициаторами этой постановки.
К. Ларина
―
А сейчас можно это увидеть, это идёт?
С. Соловьёв
―
Я стараюсь. Это опять моя такая… А мы с вами всегда же как-то воздействуем на нервную систему больших чиновников. Это зависит от больших чиновников, к которым я не могу прорваться на приём. Постольку, поскольку мне нужна поддержка в том, чтобы найти помещение – всего лишь помещение – для того, чтобы мы играли это дело три раза в неделю.
К. Ларина
―
А там есть студенческий театр во ВГИКе свой, своя площадка?
С. Соловьёв
―
Нет. Эта вся история не имеет никакого отношения ни к студенческому театру, ни вообще к студенческому творчеству, вообще ни к чему. Это нормальная большая постановка. Но я понял, что раз уж нет Малого театра, то я даже не пошёл… Там есть учебный театр. Я говорю: «Не надо мне никакого учебного театра». В аудитории. То есть мы сделали «Войну и мир» на носовом платке. Она не стоила вообще ничего, никаких денег. Вообще никаких денег! Оказывается, такое тоже возможно. И вот сейчас мы…Причём я как-то давно разочаровался в общественной полезности собственных деяний, во всяком случае. Хотя я думаю, и остальные общественно-полезные вещи абсолютно общественно-бесполезные. Но, собственно, это я понял. Я вдруг первый раз почувствовал, что ведь это может быть очень общественно-полезная вещь. Почему? Потому что эта «Война и мир», которую мы делали, была страшно далеко от своих впечатлений по поводу «Войны и мира». Она была скорее таким археологическим замыслом, но в этой археологии (то, о чём мы с вами говорили) каждый раз обнаруживалась колоссальная энергия живой жизни. Колоссальная энергия живой жизни!
И я подумал, что иметь такой спектакль в Москве и играть его, допустим, два дня, в пятницу и в субботу – это такая помощь всем школьникам, которые ну не читают! Они не могут прочитать «Войну и мир», понимаете. Ну не могут! Это уже какие-то просто только гении, я не знаю, гении или двоечники могут дочитать. Я дочитал «Войну и мир» только сейчас, когда я начал делать инсценировку. Я всегда срывался на том, когда Наташа вышла за Пьера и потолстела, и мне дальше как-то не хотелось читать. А там, оказывается, грандиознейшие вообще…
К. Ларина
―
А батальные сцены как вы там делали?
С. Соловьёв
―
Замечательно! Всё можно сделать. Всё можно сделать, если хотеть и любить. Всё. И всё, кстати…
К. Ларина
―
Я сейчас слушаю и лихорадочно думаю про площадку. Мне приходит в голову театральный центр «На Страстном». Тут как раз, мне кажется, очень удобное место.
С. Соловьёв
―
Театральный центр. Но ещё есть гениальное место совершенно, где был театр Толи Васильева.
К. Ларина
―
На Сретенке?
С. Соловьёв
―
Да. Разумеется, если Толя там начинает работать, конечно, у меня нет вообще никаких разговоров о том, что там и я хочу. Ничего я не хочу, если Толя начинает работать. Но если Толя не начинает работать, то я очень хотел бы, даже наследуя вообще вот это безумие Толи в работе.
К. Ларина
―
А зачем вам чиновники? Здесь чиновники не нужны, Сергей Александрович. Здесь нужно, может быть, в СТД обратиться. У них прекрасная площадка есть «Боярские палаты». Знаете?
С. Соловьёв
―
В СТД, действительно?
К. Ларина
―
Да. Прекрасная новая площадка театральная «Боярские палаты», прямо около центра «На Страстном». В центре городе великолепная площадка!
С. Соловьёв
―
У меня очень хорошие взаимоотношения с Калягиным.
К. Ларина
―
Вот! Так что зачем нам чиновники?
С. Соловьёв
―
Не будем к ним обращаться сейчас?
К. Ларина
―
Не надо. Не надо!
С. Соловьёв
―
Мы с Ксенией не обращаемся к чиновникам.
К. Ларина
―
Расслабьтесь!
С. Соловьёв
―
Мы будем решать все вопросы сами в этой студии.
К. Ларина
―
Тут спрашивают: «А вы что, не принимали участие в марафоне «Анна Каренина»?» Как не принимал? Ещё как принимал!
С. Соловьёв
―
Как не принимал? Ребята, я вам могу сказать. Как бы всё время я был настроен: «О чём мы поговорим с Лариной? О том, как мельчают времена, как вообще времена больших общественных идей оказались ложной романтикой». Я пришёл на этот марафон. Причём я даже давал Фёкле какие-то советы. Когда она мне сказала: «Вот мы будем всё это читать», – я говорю: «Фёкла, во-первых, как это мы будем читать? Это нас сколько? Представь себе эту кодлу народу, которую нужно как-то организовать». – «Мы организуем». Организовала. Я говорю: «Всё равно проще, давай запишем всё это дело, каждого, а потом смонтируем. И тебе легче, и вообще». Она говорит: «Нет, это будет другое». Это действительно… Она ещё не закончилась, но я в этом деле участвовал. Я приехал в «Дом Пашкова».
К. Ларина
―
Там Серёжа Гармаш первый фрагмент читал, да?
С. Соловьёв
―
Серёжа Гармаш. Я пришёл, его увидел, говорю: «Серёжа, я же тебя откуда-то знаю». Он говорит: «Сейчас ты услышишь, откуда ты меня знаешь». И он начинал читать. Мы закончили с ним мою «Анну Каренину» (ну, сколько там? Восемь лет тому назад) озвучиванием с Серёжей, который 20 дублей сделал: «Мне отмщение, и Аз воздам». Значит, началась вся эта акция, затихло всё, и я слышу: «Мне отмщение, и Аз воздам». Как бы 21-й дубль.
К. Ларина
―
Как будто не прошло десяти лет.
С. Соловьёв
―
Но на самом деле вот это и есть потрясающая культурная акция национального единства.
К. Ларина
―
Абсолютно.
С. Соловьёв
―
Национального единства. Чего тут спорить? Мы же привыкли по поводу всего вступать в discussion. В discussion, corporation, вообще с привлечением мордобоя. Тут спорить не о чем. Вот я в каком-то интервью сказал: «Мы просто должны понимать, что мы – нация, но мы одна нация. С Толстым – это одна нация. И мы – совершенно другая нация без Толстого». Поэтому мне хочется быть нацией с Толстым. Мне хочется, потому что это другая нация. И мне абсолютно не хочется быть патриотом в другой нации без Толстого.
К. Ларина
―
А что вы читали? Какой фрагмент?
С. Соловьёв
―
Тоже я тут совершенно как бы… Таня Друбич, она… Ей сказали: «Танечка, можешь выбрать какой-нибудь». И она что-то выбрала себе – и у неё вышло в полпятого утра читать где-то. Я: «Не будь идиотом». И я сказал: «Фёкла…»
К. Ларина
―
«Мне всё равно».
С. Соловьёв
―
«Выбери сама». И она мне выбрала то, что читается без пятнадцати двенадцать в «Доме Пашкова» вслед за Гармашом. Ну, Фёкла – свой человек.
К. Ларина
―
Сергей Соловьёв наш гость. Сейчас мы слушаем новости, а потом возвращаемся в программу.НОВОСТИ
К. Ларина
―
Возвращаемся в программу. Я напомню, что сегодня в гостях у нас режиссёр Сергей Александрович Соловьёв. Хотя не только режиссёр, он и продюсер, он и фотограф. Тоже об этом должна сказать, а то потом кончится передача, и Соловьёв мне голову оторвёт, скажет: «О самом главном-то и не сказали». Да, действительно.
С. Соловьёв
―
Конечно.
К. Ларина
―
Готовит Сергей Александрович сейчас большую свою выставку авторскую. Я помню, что такая была уже попытка, как раз с «Анной Карениной» связанная. Вы делали такую фотоакцию.
С. Соловьёв
―
С «Анной Карениной». А ещё до этого в Манеже, в Большом Манеже я делал что-то такое подобное. Вы знаете, что это такое на самом деле? Это совершенно не то, что я сошёл с ума от амбициозности собственной. Вдруг я понял, что каждая картина… Во-первых, они все более-мене случайны постольку, поскольку обстоятельства, что снимал именно картину, а не соседнюю, в общем-то, всегда несколько привнесённые какими-то другими людьми. Я, например, хотел снимать «Вишнёвый сад», а был тогда руководитель такой Баскаков, и шла революция студенческая 1968 года в Париже. Он говорит: «Какой «Вишнёвый сад», молодой человек? Вот я был в Париже, и там «Егор Булычёв» идёт – и туда очередь студентов стоит. Ну, я понимал бы: молодой мозг, молодые интересы, «Егор Булычёв». И мне сказали: «Старик, пока он говорит, сними «Егора Булычёва». Я говорю: «Я Горького не люблю». – «Да какая разница, любишь ты Горького или не любишь? Сними «Егор Булычёв и другие». Действительно, какая разница?
К. Ларина
―
Снял.
С. Соловьёв
―
Я понял, что снимая «Егор Булычёв и другие», можно снимать под видом «Егор Булычёв и другие» «Смерть Ивана Ильича», которого я очень люблю. Поэтому каждая картина – это следствие какого-то огромного количества компромиссов. Я уже не говорю о бесчисленных этих финансовых компромиссах, об организационных компромиссах. И для меня всегда фотография была отдохновением.
К. Ларина
―
А вы сами снимаете во время съёмок?
С. Соловьёв
―
Да я во время всего. Может, мы сейчас сидим, а я на самом деле…
К. Ларина
―
И портреты делаете.
С. Соловьёв
―
Под столом у меня камера, и я там снимаю, как мы ногами перебираем.
К. Ларина
―
Я просто помню «Анну Каренину». Меня просто поразили эти портреты, потрясающие совершенно.
С. Соловьёв
―
Так у меня… Вот приходите на выставку, там первый зал так и называется – «Анна Каренина». Там четыре огромных зала. Вот что меня так магически завораживает в этой выставке? И спасибо Зурабу Константиновичу Церетели, который как-то сразу среагировал, говорит: «Давай! Давай сделаем. Давай». Меня завораживает, ну, первое – отсутствие каких бы то ни было предварительных дискуссий с кем-нибудь: «А вот эта фотография нужна или не нужна?» Никто меня не спрашивает. Второе: я сам знаю, что у меня нет ни одной общественно-полезной фотографии. Вот ни одной фотографии, допустим: «Ульянов читает газету «Правда». Ну нет у меня этого! Хотя я много раз видел, как Ульянов читает газету «Правда», и аппарат был. Но никогда у меня…Или: «Павел Лебешев у кинокамеры». Он её терпеть не мог, кинокамеру, но Пашин портрет, который он снял за гонорар, который присутствует в этом портрете… Он сказал: «Я просто так забесплатно у тебя сниматься не буду, не хочу. Я крупнейший оператор. Почему я должен для тебя бесплатно?» Я говорю: «Ты что, одурел? Что, за деньги у меня?» – «Почему за деньги? Купи мне хороший кусок мяса и бутылку «Chivas» – и я снимусь». И я снял его портрет. Действительно, он мне очень дорогой, понимаете. Сидит Паша как бы такой благородный, и как будто что-то он в чём-то понимает, такое впечатление. А рядом на тарелке кусок мяса мраморного, огромный, наверное, грамм 800, и бутылка «Chivas» начатая. Это мне дорогой портрет. То есть вот это отсутствие общественной полезности во всех моих фотографиях. Вообще время от времени… Там есть такая глава… Они ещё главами будут.
К. Ларина
―
А большая? Сколько там залов-то будет?
С. Соловьёв
―
Четыре зала на двух этажах. Огромная просто.
К. Ларина
―
В Академии художеств.
С. Соловьёв
―
Да. Просто как я ещё с ума не сошёл, я не знаю, потому что я это перебираю – я не понимаю, как это можно рассортировать. Вот там есть одна глава, она называется «Жили-были». Вообще там как бы семейные фотографии. Там стоит Таня… Я помню, мы снимали какую-то халупу где-то за городом, и она в халупе стоит с каким-то кульком в руке. И называется всё это вместе – фотография «Аня родилась». Действительно, Аня родилась, ей было, я не знаю, сколько. И вот такого рода фотографии, абсолютно… Ну что это такое? В Академии художеств выставлять «Аня родилась» – ну что это за бред?Но у бреда был величайший предшественник. Это картина «Зеркало» Андрея Арсеньевича Тарковского. Она состояла как бы из отрывочных частных воспоминаний об абсолютно частных фактах его жизни: папа, мама, стихи Арсения, гениальные совершенно стихи. Вот ничего. То есть общественное… Я помню, Ермаш ему говорит: «Ты хоть чего-нибудь сними». Он говорит: «Ну ладно, хорошо, я про китайцев сниму». Помните, там с китайцами тогда страшные какие-то конфликты на Даманском были. И он поставил туда китайцев. Сам от себя поставил испанскую трагедию. Но, в принципе, общественно-бесполезная была картина.
Вот я вдруг почувствовал, что у меня шанс снять своё, я не сравниваю по художественному уровню, но своё фотографическое «Зеркало». Вот своё фотографическое «Зеркало». Это для меня, конечно, даже сложнее, чем фильм снять, понимаете, сложнее и ответственнее. Но это по энергии того, что меня тут вообще волнует и погружает в магическое, такое сомнамбулическое состояние – это энергия «Зеркала».
И, наконец, ещё одна вещь: на фотографиях все люди молчат. Мы просто забываем про это дело – про великое значение того, что фотография – это жизнь молчащих людей. Мы же всё время говорим (в частности, я), просто рот не закрывается, потому что по поводу всего нужно… Есть такое мнение, но есть и другое мнение, а есть и третье мнение.
К. Ларина
―
Высказаться по любому поводу.
С. Соловьёв
―
Высказаться. А вы ещё там не высказались. А здесь они молчат. Они молчат. И я когда их вместе вижу, всех этих людей моей жизни молчащих – для меня такое счастье их видеть, потому что я понимаю, что они все молча говорят. И «молча говорят» – то самое главное, что можно сказать только молча. Поэтому такая…
К. Ларина
―
А сколько людей, которых уже нет на свете.
С. Соловьёв
―
А сколько людей, которых нет, понимаете. И какое их молчание! Какое их потрясающее молчание! Вот там у меня есть фотография: сидит тот же самый Павел Тимофеевич Лебешев по пояс голый у себя на кухне, и там какие-то ложки-поварёшки, кастрюля какая-то ещё. Оператор Павел Лебешев. А что это было? Он мне позвонил и говорит: «Слушай…» А он гениально готовил. Он говорит: «Слушай, я сделал потрясающую рыбную солянку. Потрясающую! Но есть мне её нельзя, – он уже очень сильно болел, – вообще нельзя. Приезжай, съешь тарелку-две солянки. Ты такой кайф словишь! Приезжай». И я приехал. Вот эта фотография. Я приехал и снял его, как раз он меня ждал с этой солянкой, голый по пояс. Я съел эту солянку замечательную, уехал. И через три дня Паша умер. Понимаете, это… Довольно долго будет выставка, она полтора месяца вообще будет. И я даже там расписание такое напишу.
К. Ларина
―
Чтобы рассказать. Это же требует рассказа, вот то, что вы сейчас рассказываете.
С. Соловьёв
―
Да, я буду водить экскурсии. Вы знаете, я ещё буду там работать экскурсоводом.
К. Ларина
―
Это же целый сюжет около каждой фотографии.
С. Соловьёв
―
У каждой фотографии такая история.
К. Ларина
―
А Саша Абдулов есть?
С. Соловьёв
―
Конечно. Ну как? А куда же, какая же жизнь… Выставка будет называться «Жизнь со скоростью одна сотая секунды». На фотоаппарате есть такая выдержка – одна сотая. Такая железная выдержка, никогда не подведёт. Вот «Жизнь со скоростью одна сотая секунды». Это, конечно, мгновение, но очень такое…
К. Ларина
―
Когда открывается для людей?
С. Соловьёв
―
17 октября в 7 часов вечера приходите, я буду всем вам очень и очень рад.
К. Ларина
―
И продлится полтора месяца, да?
С. Соловьёв
―
И продлится до 30 ноября. И я действительно ещё там вывешу прямо расписание, когда я буду приходить и водить экскурсии.
К. Ларина
―
Слушайте, естественно, вопрос возникает: а фотоальбом потом из этого сделать возможно, каталог какой-то?
С. Соловьёв
―
Потрясающие люди вообще! Вот я говорю, я как-то шёл, настраивался с вами поговорить про то, как измельчали времена. Вместо измельчавших времён я буквально наткнулся на потрясающих людей, просто потрясающих людей! Начиная с чиновника Сеславинского. Вот чиновник. Ведь сейчас действительно золотая пора книги. Почему? Не потому что издаётся огромное количество макулатуры. Огромнейшее, нечеловеческое! Его даже невозможно… Макулатуры горы! Но за счёт этой макулатуры издаётся такая литература настоящая. Ведь какие счастливые на самом деле наши молодые люди – они могут прочитать всё. Вот всё!
К. Ларина
―
Не надо искать, гоняться, записываться.
С. Соловьёв
―
Всё! Понимаете? Всё издано, и всё можно пойти и купить. Всё. Это и есть государственная политика – в том балансе, так сказать, вот этого безумия рыночной экономики и производства макулатуры в нечеловеческих количествах. «Петербург» Белого? Пожалуйста. Вся поэзия Серебряного века – пожалуйста. Пруст – пожалуйста. Фолкнер – пожалуйста. Я когда прихожу в книжный магазин, одуреваю просто от названий, понимаете. Мне даже уже и читать неохота. У меня просто голова кружится от названий. Ведь посмотрите, в кино этого нет. Огромное количество макулатуры снимается, но пойдите, где-нибудь найдите место, где можно посмотреть Антониони.
К. Ларина
―
Я прочитала ваше интервью в Казахстане, когда вы там были недавно, в Алма-Ате: «Куда делись Куросава, Антониони и Феллини? Куда делась великая душа кино?» – говорите вы про сегодняшний мир кинематографа.
С. Соловьёв
―
Просто из сознания людей.
К. Ларина
―
«Кино превратилось в коммерческую девку».
С. Соловьёв
―
Да, да, да.
К. Ларина
―
Но не всё так ужасно. Ну как это? Ведь есть же какие-то… Вот мы сейчас вспоминали…
С. Соловьёв
―
Глядя на ваше выражение лица, мне хочется сказать: «Конечно, нет! Не всё!»
К. Ларина
―
Нет, слушайте, вы сами сейчас сказали про «Шапито-шоу».
С. Соловьёв
―
«Шапито-шоу», правильно. Но это единичные вещи, понимаете. А у книжников рядом просто колоссальная государственная политика по спасению культурного генофонда цивилизации.
К. Ларина
―
Но всё равно же классика там. Там же нет уже ни Пруста, ни Пушкина, ни Набокова – их нет.
С. Соловьёв
―
Есть.
К. Ларина
―
Где? В смысле, нового Пруста нет и нового Набокова нет. Понимаете? Пелевин, Сорокин, Татьяна Никитична
С. Соловьёв
―
Татьяна Никитична. Да нет, они пишут очень хорошо. Вот Серёжа делает время от времени выпуски просто потрясающей прозы.
К. Ларина
―
Современной.
С. Соловьёв
―
Вот я нарвался просто на книжку, на маленький рассказ Геласимова, который не оставляет у меня сознания моего, остатки сознания моего. Уже, я не знаю, года полтора. Это же невероятно прекрасно! Почему? Потому что это следствие того, что цивилизационное значение литературы сохранено! Цивилизационное значение мирового кино утрачено. Понимаете?
К. Ларина
―
Это ведь не только проблема нашего российского кино. Я так понимаю, что это везде. Ведь Феллини, Антониони и (кого вы там ещё называли?) Куросава – они исчезли повсеместно.
С. Соловьёв
―
Вы знаете, не так уж и сильно они исчезли, как кажется.
К. Ларина
―
Да?
С. Соловьёв
―
Да. Я в Париже как-то вечером (я уже где-то про это рассказывал) пошёл, дикая появилась жажда выпить кружку пива. Я жил на Елисейских Полях. А там совершенно андроповские порядки, в Париже – выпить негде. Там рубят виноградники, по слухам. Вообще просто там коньяк разносят в чашечках кофейных.
К. Ларина
―
Вот сейчас послушают и скажут: «Какую-то пургу гонит Соловьёв по радио «Эхо Москвы».
С. Соловьёв
―
Но я вышел и пошёл искать в переулочках. И в переулочке смотрю…
К. Ларина
―
Очередь.
С. Соловьёв
―
Бар. Нет-нет, стоит толпа в тёмном переулке. Ну как толпа? Человек 40. И что-то: «Бу-бу-бу, бу-бу-бу». Ну, бу-бу-букают чего-то. Хорошо. И там какой-то светится жёлтый такой портрет. Я мимо прохожу – мама моя! – у меня сердце остановилось от ужаса: Саша Сокуров на портрете изображён. Я думаю: «Неужели я что-нибудь прослушал, просмотрел? Что такое?» И я к кому-то привязался, говорю: «Сокуров, Сокуров». Они говорят: «Сокуров, Сокуров». Кинотеатр, маленький кинотеатр – раз в неделю можно посмотреть все картины Саши Сокурова. То же самое с Антониони, то же самое с Куросавой. Это борьба за сохранение цивилизационного пространства кино.У нас этой борьбы… У нас был Музей кино, который угробили. Там было пять залов. Через эти пять залов прошло поколение людей молодых. Поколение чудесных людей! Это в Москве пять залов. Что такое пять залов в Москве? Да ничего. Похерили эту идею с Музеем кино. Музея кино нет, залов нет. Годар туда подарил в какой-то зал… Приезжал сам Годар тайно, подарил Dolby stereo surround в какой-то один из залов. И Dolby stereo surround похерено. Всё похерено. Зачем? Для чего?
К. Ларина
―
А для чего?
С. Соловьёв
―
Ну?
К. Ларина
―
Ну скажите, для чего?
С. Соловьёв
―
Да ничего. Просто отсутствие…
К. Ларина
―
Это такой уникальный человек, дай бог ему здоровья, Наум Клейман, вообще просто какой-то подвижник. Да?
С. Соловьёв
―
О чём вы говорите. Я каждый раз прихожу в Музей кино – просто у меня отваливается челюсть, понимаете, от того, что я там вижу. У него драгоценные сокровища! Пещера Алладина, понимаете. Кинематографическая пещера Алладина.
К. Ларина
―
А показывать негде это.
С. Соловьёв
―
И самое главное – никого это как бы не мучает. Да, я про Сеславинского-то начал. Мы как-то разговорились с Сеславинским, и я говорю: «Вот я фотографией…» Он говорит: «Вообще фотоальбом – очень трудная такая вещь. Но вот есть одно издательство», – и познакомил меня с чудесными людьми из издательства «Белый город». И издательство «Белый город» сделало вот такой толщины альбом. Кстати, принесу, подарю обязательно. Вот такой толщины альбом. И вот этот альбом уже вышел, сделан, в нём 600 фотографий.
К. Ларина
―
То есть как каталог и одновременно просто альбом? А там тексты есть ваши?
С. Соловьёв
―
Не каталог, это книга, это фотографическая книга.
К. Ларина
―
А тексты ваши есть?
С. Соловьёв
―
Да, вся с текстами. Ведь они сделали это! Вне всякой очереди, бюрократических вообще каких-то заседаний: «Нет, мы за то, чтобы это вышло, конечно, но в конце XXII века. Вот давайте мы примем решение и к концу XXII века мы осуществим это издание». Потому что в кинематографической практике это постоянно, понимаете. На конец XXII века планируется очень много, но нас там реально не очень будет много народу.
К. Ларина
―
Вот давайте закольцуем, ещё раз скажем, что выставка Сергея Соловьёва «Зеркало»… Да?
С. Соловьёв
―
Нет.
К. Ларина
―
Как она называется?
С. Соловьёв
―
«Зеркало» – что вы? Никогда в жизни не стал бы… Она называется «Жизнь со скоростью одна сотая секунды».
К. Ларина
―
А, одна сотая секунды, да. Открывается 17 октября и продлится полтора месяца в Академии художеств. Обязательно приходите посмотреть.
С. Соловьёв
―
Приходите, я буду очень рад вам.
К. Ларина
―
Здесь я не могу не прочитать пару телеграмм личного характера: «Серёжа, рада услышать тебя в эфире. Вспомни Соловьёвку, Танину сломанную руку, Катю Васильеву и меня. Алла Вениаминовна». Помните что-нибудь?
С. Соловьёв
―
Да, конечно. Нет, я только кажусь маразматиком вообще, так сказать, абсолютно таким к 70-летию советской власти, а так я ничего.
К. Ларина
―
«Сергей, я познакомился с Вами в 1956 году, когда мы оба были включены в делегацию пионеров Ленинграда и отдыхали в лагере «Молодая гвардия» под Одессой. Никогда не забывал время, проведённое тем летом. Слежу за Вашим творчеством, поздравляю с юбилеем. Здоровья! Борис Сорокин, Санкт-Петербург».
С. Соловьёв
―
И это помню. Боря, спасибо.
К. Ларина
―
Слушайте, я просто вообще поражаюсь, когда называю такие цифры – 1956 год. Пионерский лагерь «Молодая гвардия».
С. Соловьёв
―
«Молодая гвардия». Причём я помню, он ещё назывался «Украртек», потому что он был в Одессе, и как бы он был от Украины. Замечательнейший совершенно лагерь, замечательнейшие воспоминания! Я вам говорю, что очень сильно с вот этим самим 70-летием советской власти, когда я думаю…
К. Ларина
―
Кстати, это 1987 год оказался, а не 1977-й. Я ошиблась в своих подсчётах.
С. Соловьёв
―
А я вам уже говорил, что я годы не знаю. Вот годы не знаю. Я год рождения знаю точно. И знаю, очень хорошо я помню год, когда я во ВГИК поступил – 1962 год. Это просто врезалось в память. Все остальные…
К. Ларина
―
Сергей Александрович, а вот ещё я прочитала в вашем каком-то юбилейном интервью как раз летнем, я впервые об этом узнала, что у вас есть сценарий с Геннадием Шпаликовым нереализованный.
С. Соловьёв
―
«Все наши дни рождения».
К. Ларина
―
А почему же вы до сих пор его не сняли?
С. Соловьёв
―
Так у меня же… Я хочу сейчас книжку сделать.
К. Ларина
―
Чтобы там все.
С. Соловьёв
―
Сеславинский отойдёт от участия в моей фотографической судьбе – и я ему принесу книжку. Вот такая очень содержательная книжка. Там 10 или 12 написанных законченных непоставленных сценариев, и в том числе вот этот сценарий с Геной.
К. Ларина
―
А что это такое? Хоть скажите два слова. Про что это?
С. Соловьёв
―
Это замечательная история. Это про то, как… Он был написан для Иннокентия Михайловича Смоктуновского. Всё это начинается в 1965 году, человек отмечает свой день рождения в Москве. И там вся эта муть связана с юбилеями. Это какой-то юбилей, что-то такое. И он начинает медитировать и мучиться тем, что во всем этом… Он такую стереоустановку покупает, там Брегвадзе поёт. Потом слева – дзинь-дзинь! Справа – пум-пум! Колокольчики – дзинь-дзинь! С утра он идёт к себе на работу, в научно-исследовательском институте они шарик надувают. Там огромное собрание научных работников в белых халатах, они надувают долго шарик такой. Потом Смоктуновский как главный научный сотрудник подходит и иголкой в шарик тукает – пук! – и пукается. Аплодисменты колоссальные. Все говорят: «Это огромная победа! Огромная победа!» Научные мысли, туда-сюда. И вечером всё… Юбилей! И в этом юбилее он помнит то, как он работал во время войны мальчишкой на взлётной полосе не то регулировщиком, не то механиком. И девочки летали на этих самолётах бомбить. И вот там идёт как бы история того, что это и была самая счастливая пора в его жизни. Это и был тот вообще юбилей, который стоит праздновать: как он их отправлял, как он их ждал. Очень живая и трогательная история.
К. Ларина
―
Слушайте, абсолютно на сегодняшние можно…
С. Соловьёв
―
Конечно, конечно, можно.
К. Ларина
―
Не устаревшее.
С. Соловьёв
―
А может, мы опять вернёмся к старой практике обращения к чиновникам.
К. Ларина
―
А у вас же там какие-то экспертные советы, питчинги. Это же всё…
С. Соловьёв
―
А к ним ко всем не обратишься, конечно. Тут у нас так не получится. Ну, конечно, жизнь усложняется, это естественно.
К. Ларина
―
И актёров можно найти, пока ещё у нас есть такие актёры, которую могут сыграть такую роль. Да?
С. Соловьёв
―
Чудесный актёр Маковецкий, замечательный. Я на него каждый раз смотрю, на Маковецкого, и поражаюсь, какой вообще мощи актёр.
К. Ларина
―
Ну что ж, мы должны заканчивать уже, к сожалению, нашу встречу. Слава богу, мы можем себе назначить в любое время эту встречу. Как захотим – так и встретимся. Пока встретимся на выставке у Соловьёва, а там, даст бог, и на премьеру нового фильма пойдём.
С. Соловьёв
―
Спасибо. Спасибо вам огромное за пожелания.
К. Ларина
―
Спасибо. Мы вас любим. Приходите к нам.
С. Соловьёв
―
Спасибо.