Роман Виктюк - Дифирамб - 2014-06-15

К. ЛАРИНА – Начинаем программу нашу. Я сейчас перед тем, как включить микрофон, посмотрела на вопросы, которые пришли к программе, и прямо что-то мне даже ком в горле, потому что здесь половина вопросов на украинском языке, это вообще потрясающе. Роман Григорьевич Виктюк в нашей студии. Здрасте, Роман Григорьевич. Приветствую вас, мой дорогой.

Р. ВИКТЮК – Здравствуйте.

К. ЛАРИНА – Нашим слушателям…

Р. ВИКТЮК – Еще раз повтори: «Мой дорогой».

К. ЛАРИНА – Мой дорогой.

Р. ВИКТЮК – И скажи: «Дифирамб».

К. ЛАРИНА – «Дифирамб» программа.

Р. ВИКТЮК – А дифирамб – это значит радость. Правда? Это не печаль.

К. ЛАРИНА – Да. Ну, нам трудно будет, трудно, но попробуем. Во-первых, я напомню нашим слушателям, что эфир прямой, поэтому можете тоже свои вопросы присылать на SMS: +7 (985) 970-45-45. Начать я хочу все-таки с информации важной, потому что, как я поняла сначала, гастроли в Киев Театра Романа Виктюка отменяются, но это не так.

Р. ВИКТЮК – Нет.

К. ЛАРИНА – Просто переносятся даты, и давайте про это скажем, Роман Григорьевич.

Р. ВИКТЮК – Пожалуйста. С этого, да?

К. ЛАРИНА – Да, давайте мы с этого начнем.

Р. ВИКТЮК – Я уже об этом говорил и на телевидении в Киеве. Это связано с тем, что в том здании, в Октябрьском дворце, где мы должны были играть, там был пожар. Пожар, естественно, уже устранен, но на сцене оборудование техническое, куда вешаются декорации и все приспособления, оно будет готово только в конце августа. А может, и раньше. Вот если раньше, как только они скажут… Но я три раза уже говорил и должен вам сказать с радостью, что никто билеты, Ксюша, не сдает. Это так потрясающе! Это невероятно!

К. ЛАРИНА – А билеты уже все, наверное, раскуплены на спектакли?

Р. ВИКТЮК – Нет давным-давно! Да сразу, как только было объявлено. Потому что мы поехали… Это было в начале Майдана, и мы поехали по всем городам. По-моему, было 12 или 14 спектаклей. Мы начали с Харькова, Оперный театр, 4 тысячи – переполнен. И дальше – по всем городам. Закончили мы Львовом. Был и Севастополь, и Симферополь.

Это была пьеса Максимова, которая называется «Маскарад маркиза де Сада». Это про Французскую революцию, когда маркиз, который из окна тюрьмы приветствовал революцию – тут же его, когда он принял активное участие, посадили в тюрьму, а потом в сумасшедший дом. И тема власти и творца – основная тема этой пьесы. Они специально через жандармерию и главного жандарма к нему подставили, чтобы он мог изучить душу этого человека и подчинить власти. Ему это не удалось.

Понимаешь, сама тема настолько была близка. Они слушали и не могли поверить, что это им говорит Москва, русский театр на русском языке. И апофеоз, Ксюша, был во Львове. Нас пугали, говорили: «Вы туда только ступнете – и уже уедете назад». Переполненный театр, мэр в зале, мэрия в зале. Была такая тишина, казалось, знаешь, что никого нет. И в финале – большая пауза – потом они все встали и так аплодировали, и так благодарили! И мы счастливые уехали.

Знаешь, я тебе скажу, что те аплодисменты, которые были в каждом из этих городов – это были аплодисменты им самим, что все-таки в них вот эта воля к возвышенному, воля к культуре не исчезла. И эти аплодисменты были тем молодым ребятам, которые пришли на Майдан. И об этом нам говорили, что это есть тот выплеск их восторга и святости, которую они ощущали в этих ребятах.

И я тебе скажу правду, что в это время, как нарочно, я был в жюри передачи, которая называется «Один в один». И я увидел таких талантливых молодых ребят-певцов. Я их не видел, это такая же, как у нас передача…

К. ЛАРИНА – А, это на украинском телевидении?

Р. ВИКТЮК – На украинском телевидении. Фантастическая! И там меня сразили все. Но Наталья Могилевская, которая перевоплотилась в Гурченко… Я Люсю знал до вздоха ее, понимаешь. И эта девчонка все это через себя, через свою кровь, через любовь, через что угодно. В это время Майдан. И я тут же ей прокричал: «Наташа, пишите заявление, я вас забираю!» Она со слезами: «Я об этом мечтала всю жизнь, всю жизнь. Я встану на колени». Я говорю: «Можешь стоять, только быстро вставай». И я тут же позвонил Мише Волохову и сказал: «Миша, пиши пьесу». И он написал пьесу специально для нее о Люсе Гурченко. Фантастически!

К. ЛАРИНА – Это у вас в театре будет, да?

Р. ВИКТЮК – Это будет у нас в театре. Понимаешь, вот как только… Мы же все готовим к открытию. И быстро тебе скажу, поскольку «Дифирамб», первый аккорд, который мажорный – это здание, это «дворец света». Мы не знали о том, когда все это начинали, и я кричал: «Должно все быть возвращено так, как задумал гений, который это придумал!» И когда они открыли все стены, везде были окна.

Это здание, как только его открыли, моментально власть сказала: «Не может быть никакого света! Все забить!» Все было забито черти чем! Ксюша, когда мы открыли это, и когда было солнышко, то, оказывается, это солнышко так движется, как открыты окна. И на сцене эти же окна… Уже тут же у меня в голове родилось столько потрясающих мыслей, как соединить, чтобы это солнышко пронизывало людей светом. И люди приходили, потому что это было задумано здание как храм – храм, куда приходят молиться. И это все восстановлено, и это сейчас…

Я, понимаешь, пессимист по знанию и оптимист по вере. Ты сказала: «Дифирамб», – и во мне сейчас проснулась вера. Я первый раз говорю, что будет открыто. Это октябрь, ко дню моего рождения, понимаешь. Мы всегда к этой дате… В Театре Моссовета мы играли, и всегда спектакль был приурочен к этому дню. И вот сейчас мы тем и занимаемся, что готовимся к этому открытию в «доме света».

К. ЛАРИНА – Расскажите про Майдан, вы же там были внутри. Вот то, о чем вы говорите, вот это ощущение, что происходит с людьми, которые внутри находятся, оно действительно такое? Вот эти люди, которых вы там видели, эта молодежь, с которой вы там общались.

Р. ВИКТЮК – Я тебе скажу. Я был потрясен, потому что когда в перерывах между съемками проезжать нужно было близко около Крещатика, я выходил, я думал: «Кто меня знает? Иди себе тихонечко, посмотри просто». Я только выходил из машины, поверь, они все бросались ко мне. И я смотрел в их лица, им 17,18, 19, 20 – всё! И они начинали мне с горящими глазами рассказывать, что с ними произошло. Тогда в ту секунду, когда был выплеск этой энергии, поверь, я не мог словами для себя определить, как это объяснить. Но было очевидно, что для них произошло какое-то постижение чего-то, чего они не знали.

Я вот сейчас слушал вашу передачу до этой и я подумал, что у тех ребят, которые что-то постигли, не было сомнений, понимаешь, потому что… И то, что я подумал, я даже (к сожалению, режиссерская профессия, она действует) попытался для себя сформулировать в какие-то слова. Может, они глупые. Но это можно выразить только метафорой, это нельзя сказать от ума, ничего не будет. А режиссер должен как-то сконструировать этот выплеск в такой же выплеск художественный.

И я себе сказал: «Да, мир постичь нельзя извне». Все, что только можно – это подойти к берегу тайны, как к побережью океана, и замереть. Дальше идти нельзя – ум останавливается! И ты вдруг ощущаешь внешнюю границу. И ощущаешь одновременно свою внутреннюю безбрежность. Это то соединение с вечностью, с природой, с небом, когда ты часть этой светлой энергии.

И этот океанский дух вот в них вселился, и они в это поверили, что дышать этим духом – это и есть их назначение. И поэтому тогда они понимали, что нужно призвать людей выйти из тесных стен, выйти на Крещатик… И они мне объясняли, что Крещатик – от слова «крест». Я задумался. И они говорили: «Мы будем здесь. Приезжайте к нам чаще. Мы вас ждем в экране. И можно, вы нас позовете, когда будете играть спектакли».

К. ЛАРИНА – Роман Григорьевич, а вот предчувствия большой войны тогда не было?

Р. ВИКТЮК – Категорически не было.

К. ЛАРИНА – То, что было тогда, февраль, и апрель-май – это два разных мира.

Р. ВИКТЮК – Нет, это разные вещи. И я тебе должен сказать, что среди них был 19-летний работник из Театра Ивана Франко, он занимался светом на сцене, направлял свет на артистов. И он сразу же в первый день был на Майдане, в первый же день он был убит. Он мне говорил только одно – что он хочет у меня учиться. Я сказал: «Обязательно я тебя возьму». И ребята артисты мне говорят: «Вот он уже мертв, его уже вот здесь нет, а глаза его светились». Вот это для меня самое удивительное.

И сейчас только я думаю о чем? Как власть должна вот эту причастность детей к этому духу культивировать и развивать? Потому что это то поколение, которое если с этим войдет, то оно войдет с этим чистым ощущением жизни. Прости, что я так говорю. Прости.

К. ЛАРИНА – Для вас вот эта граница между романтикой революции, эйфорией, светом, о котором вы говорите, и вандализмом, убийством – насколько она очевидна? Как вам сказать… Ее можно увидеть, ее можно предчувствовать?

Р. ВИКТЮК – Предчувствовать? Да. Но, знаешь, свет, он всегда дает возможность. А свет – это бог. Бог не разговаривает ни на каком из всех языков, которые мы знаем. Бог разговаривает тишиной, светом, высотой, которые обнимают нас. И детей в эти минуты бог оберегает.

И знаешь, когда себе вот так позволить… Это режиссерский, какой-то глупый детский ход: глазами свыше посмотреть на землю. Земля изуродована. Оттуда видно перспективу, что будет. Почему там, наверху, не прекращают жизнь на земле? Я думаю, по одной причине – дети. Потому что они должны все это разрушить и светом оттуда, и своим светом изнутри все превратить… Хотел сказать слово «рай». Нет. Потому что рай – это внутри нас, там, глубоко в этой тайне. И они с этой тайной были каждый день во все дни, поверь мне.

И те ребята, которые участвовали в той передаче «Один в один», они были этим же охвачены. Они выходили на площадку – и происходило чудо! Я не знал, что есть такие таланты на той земле.

К. ЛАРИНА – Это Роман Виктюк. Мы слушаем новости, потом продолжаем наш разговор. И ваши вопросы обязательно задам, обещаю вам.

НОВОСТИ

К. ЛАРИНА – Роман Виктюк сегодня в нашей студии. Я тут все-таки прочту этот вопрос. Прошу прощения, если буду неправильно ставить ударения, но Роман Григорьевич нам этот вопрос переведет.

«Шановний Романе Григоровичу! Як таке могло статися, що шалена, люта ненависть до України, її народу лише за декілька місяців опанувала переважною більшістю росіян? Чи вони усі разом одночасно з глузду з'їхали? Про яке братерство після цього взагалі може йти мова, якщо такі «брати» ладні вбити або виколоти очі, як це робилося у середньовіччі?»

Р. ВИКТЮК – Я думаю, что ты поняла. «Каким образом мог произойти такой кульбит от любви к ненависти?» Знаешь, поскольку опять «дифирамб», и во второй половине этого понятия есть все-таки вера, то я вот сам себе хочу сейчас ответить – как это может происходить, отчего? И сразу первое слово у меня – «власть».

И у меня есть удивительный пример в мировой культуре, когда власть и творец были вместе. Если мы вот сейчас на секунду перебросимся в Германию во времена короля Фридриха… Он так обожал Баха и его понимал. Когда ему только говорили, что он проезжает мимо, он просил его прийти.

И один раз король сказал, что вот у него есть тема, которую бы он хотел, чтобы Бах сымпровизировал – это был трехголосный ричекар. Бах моментально сел и гениально это сыграл. Тогда король сказал: «А я прошу эту тему сыграть в шестиголосии». Бах задумался и сказал: «Я не могу это сделать, это невозможно», – и уехал.

Приехал в Лейпциг, и эта поистине королевская тема его не могла освободить. И он написал это «Музыкальное подношение». Приехал к королю, вручил ему ноты. Король сыграл, к нему повернулся – и была пауза. Бах не посмел сказать: «Король, как я вас люблю!» – и на лице изобразить низкопоклонство и улыбку радости. Они помолчали.

В самом представителе власти было понимание того, что власть – это тоже искусство высокой пробы, и тогда может с этих позиций власть понять творца, понять ситуацию, потому что любая из этих ситуаций должна быть просвещена аристократическим духом. И этот дух не дает возможности агрессии, преступлению, наступить на человечество. Любые ростки моментально исчезают!

Ты же не можешь себе сейчас, Ксюша, представить, что Брежнев закажет Шестаковичу фугу. Этого не может быть. Ты не можешь себе представить, что когда творцы приходят… Ну, в те времена, немножко раньше, может, и в брежневские времена. Творец приходит – он все понимает о власти. Он ее не любит, он над ней издевается, он серьезно ее не принимает, но приходит просить денег.

Власть – то же самое – не любит, не терпит и не понимает, какая будет отдача. Нет этой отдачи, но он делает вид, что он любит творца и дает ему эту несчастную подачку. И творец счастливо улыбается и говорит: «Я вас так люблю, господин президент!»

Бах бы это не смел. Вот последнее тебе скажу. Между вот тем временем баховским и сегодняшним непроницаемая стена. И нам остается от того времени только какая-то серебряная блестящая обертка, которую мы жуем и кричим: «Это шоколад!» И мы счастливы, и никакие другие проблемы нам в голову не приходят. Вот этот аристократический дух и власть как искусство – для меня самое высокое. Вот это и есть ответ на ваш вопрос.

К. ЛАРИНА – Вы привели замечательный пример про короля Фридриха и про Баха. А я вот слушала и вспоминала «Кабалу святош» булгаковскую. И ведь там-то была эта попытка услужить во имя высокого искусства, во имя того, чтобы выжить самому, и чтобы выжил театр, и чтобы выжил мой талант, в конце концов.

Р. ВИКТЮК – Так вот, есть три пути, Ксюша. Первый путь – это дифференцироваться от власти. Есть второй путь – совершенно точно сказать себе: «Власть и человек искусства несопоставимы один к другому». Есть третий путь, который нашептывает дьявол. Потому что нам в одно ухо правое говорит бог, в левое говорит дьявол. И дьявол говорит: «Сделай последнюю попытку и постарайся лицемерно услужить – тогда ты будешь в первых рядах этой победной армады». Быть на обочине, когда идет победная армада, не так просто. Вот Мольер был одним из тех, кто на это пошел.

И можно тебе еще сказать, да? Вот в Золотом веке то, что ушло – форма общения с социумом, форма общения с властью. В Золотом веке это была романтическая, определяемая свыше форма общения. Серебряный век – это было убеждение, что только прямотой разрыва сердца, любовью можно власть изменить.

В это же время, в Бронзовом веке, были обэриуты, которые говорили… Это Введенский, Хармс. Их приостановили моментально в 1941 уже году. Они говорили: «Впрямую не надо говорить, надо быть умнее. Надо всю эту дребедень, всю эту глупость, которую мы видим, просвечивать мистическим светом». Мистика – это тайна. Мистика – это небо и душа у нас внутри. Вот этим двойным светом нужно разбросать это все несчастье, эти все экскременты, которые вокруг – и это тогда исчезнет.

Они были остановлены. И когда забрали уже Хармса (это не случайность, это свыше было), не было обыска. И он под кроватью на улице Маяковского, 11 оставил чемодан со своими рукописями. Их друг Друскин, он в голодные годы во времена блокады пешком прошел до этой улицы Маяковского, обессиленный нашел этот чемодан, еле донес. Принес – и упал без сознания. Этот чемодан пролежал до 1952 года. Ни Ахматова, ни Бродский не знали об этой форме общения с обществом. И по листочку он это вынимал и печатал. Вот это для меня святое и это правда. Прости, что я так говорю. Ты согласна?

К. ЛАРИНА – Я вообще сегодня чувствую себя, как будто у меня самый главный день в жизни, когда вас слушаю, Роман Григорьевич.

Р. ВИКТЮК – Повтори еще раз. Да не самый главный. Мы с тобой всегда так радостно встречаемся. Мы еще дойдем потом до театра, хорошо?

К. ЛАРИНА – Давайте про театр поговорим тогда. Вот в этой парадигме, в которой мы сейчас находимся, в этом контексте трагедии, безусловно, гуманитарной трагедии, гуманистической (о чем мы говорили в предыдущей программе) место театра каково? Учитывая, что те флажки, которые сегодня выстраивают художнику, которые вы тоже прекрасно видите и понимаете, как пространство сужается, есть ли возможности для открытого высказывания? Или опять возвращаться к метафоре?

Р. ВИКТЮК – Нет, страшнее даже. Знаешь, какая, как мне кажется, метафора, которая очевидная? Может быть, только мне. Но я думаю, что внутри тех, кто сегодня работает, только это ими движет и дает те средства, которые не принимаются не только властью, но и публикой, потому что они к этому не готовы.

Если ты себе представишь, что есть вагон, который летит в пропасть, в нем сидят люди, и они забыли, где тормоза. И они бросаются в разные стороны, они забывают все культурные напластования, все то, что свыше дано: что такое стиль, что такое спасение через стиль, что такое форма невысказывания или высказывания. Да? Хаос. А когда хаос – это уже в этом вагоне нет бога. И сразу – все средства.

И это предвидел Мандельштам. Он сказал, что наступит то время, когда художник будет брать отовсюду что ему взбредет только в голову. Он не понимал – отчего? Он сам тогда был в этом вагоне, он сам держал ручку этого тормоза. И не нажал. Он ждал, когда трамвай сам остановится и его заберут навеки.

Вот в чем есть эта колоссальная разница – служению и участию в этом вагоне, который в пропасть. А пропасть все больше, все ближе и ближе. И вой, и крики, и средства, которыми творец это выражает, приемлемы или резко нет. Мы с тобой видели «Гаргантюа» Рабле, да? Одна часть… Слово сказать «возмущена» – это не слово. Это такой протест телом, протест животным началом. И не почувствовать, что за этим есть этот рывок идущего этого поезда.

Так никто об этом не говорил. Я это сейчас в первый раз произношу, и сам себя слышу и думаю: «Боже, как ты говоришь правильно». Понимаешь? Потому что тогда понимаешь, почему хаос с его рыком, с его матом необходим, с его сексуальной обнаженностью, которая, может быть, неприемлема (которая была и неприемлема в Рабле, потому что он тогда то же самое ощущал). Все это в мире повторяется категорически. И творец, как сейсмограф, который это ощущает.

Я помню, когда я ставил в те времена Люсю Петрушевскую, «Уроки музыки», когда она позволила себе впервые посмотреть на наше время и увидеть эту болезнь, раковую опухоль – и прокричать: «Это неизлечимо!» И это я поставил в университетском театре. Театр был закрыт несмотря на то, что успех феноменальный! Вся пресса писала, что это… Вся пресса, «Правда» в том же числе.

И в горкоме партии дама, которая ведала культурой, у нее были газеты эти. Люся Петрушевская не пошла, я пошел один на это заклание, на этот крест. И я ей говорю: «А вы видели спектакль?» – «Не видела и не буду! Я знаю». Я говорю: «А вы читали?» – «Не читала и не буду!» Я говорю: «А вот у вас вся наша пресса. Вот прочитайте, откройте любую!» – «Не буду читать!» И тогда я, наивный ребенок, говорю: «А вы считаете, что наша пресса подкупна?» Она встала (я не знал, что она еще такая здоровая женщина в сапогах) и надо мной захохотала: «Да-а-а!!!» Я сказал: «Спасибо. До свидания».

И я ушел с этим рыком, с этим ощущением. И когда все лучшие люди Москвы тогда, поверь, ходили к ректору, писали Брежневу на съезд о том, что это явление – ни-че-го! И когда театр был закрыт, то одна из лучших артисток студенческого театра МГУ Аллочка не выдержала и умерла. И театра нет до сих пор. То, что студенты ходили и кричали: «Мы хотим такое искусство! Это возвышенно! Мы к этому стремимся!» – их никто не услышал.

Понимаешь, как тяжело… Вот я сейчас себе это произношу и думаю – а как? И ты приходишь на следующий день или во МХАТ, или в Театр Вахтангова, или в Театр Моссовета, где в этих лучших театрах все-таки ставишь. И твои спектакли шли по 25 лет: как «Царская охота» в Театре Моссовета, как спектакль во МХАТе «Татуированная роза» с Ирой Мирошниченко. Таня Доронина до сегодняшнего дня, Ксюня, играет пьесу Радзинского «Старая актриса на роль жены Достоевского». Сегодня она это играет! И она с таким юношеским, поверь, вдохновением выходит на сцену. И «Служанки», которой 25 лет. Мы объездили столько стран!

И оказывается, что эта тема, что в рабстве нельзя любить, в рабстве можно только ненавистью убивать друг друга… Это и ответ тому человеку, который спрашивает: «Почему?» Рабы. Я помню, Ленин учил, и мы в школе… Не мы, не мы. То поколение писало на доске: «Рабы – не мы». Вопрос. Ой, ты так на меня хорошо посмотрела, что я уже задумался: может быть, я что-то говорю неправильно? Скажи мне, я тогда успокоюсь. Еще у нас есть одна минута? Я могу сказать последнее? Да?

Я не думал, что я это скажу. Но поскольку ты говоришь, что люди об этом пишут и говорят, то я вспомнил, что в XVII веке в России сжигали тех, кто защищал свои внутренние святыни. Это были те люди, которые составляют эмоциональное меньшинство на планете. А именно это меньшинство и не дает шарику улететь в эту пропасть, в эту тьму.

Так вот в XVII веке Аввакум царем Федором был приказан к сожжению с тремя священниками. Его жена пришла с просьбой, чтобы этого не делать. И она уговорила царя. И четыре всадника (тут уже как Булгаков, «Мастер и Маргарита») поскакали через всю страну с вестью о помиловании, но прискакали к пепелищу. Опоздали.

И вот я сейчас думаю, как бы не опоздать к тому, чтобы мы все вместе понимали, что нужно свою душу спасать и спасать страну.

К. ЛАРИНА – На украинском языке прочтете что-нибудь?

Р. ВИКТЮК – А я нічого не знаю. Ты меня сейчас сбила, понимаешь, потому что…

К. ЛАРИНА – Потому что мне тут пишут: «Попросите прочесть что-нибудь на украинском языке», – потому что Роман Григорьевич потрясающе говорит на украинском языке.

Р. ВИКТЮК – Я тебе должен сказать, что когда вот в самом начале, лет 15-20, когда я приходил на передачи к Савику Шустеру, он говорил по-русски, а я сознательно говорил на украинском. Он говорил: «Так, как вы говорите, я все понимаю. Я буду учить язык». И когда я приходил на телевидение, и по часу со мной общались молодые ребята, которые язык только хотели изучить…

Одна даже пришла с кошкой, такой дикой кошкой. Как называются эти коты, которые такие страшные, что бросаются? И она сказала: «Этот кот, он чувствует всех людей. Сразу, когда будет с вашей стороны фальшь, он моментально набросится. Вы не боитесь?» Я говорю: «Боже упаси! Пусть прыгает». И вот теперь рассказываю тебе правду.

Я начинаю на языке, я говорю словами, которые она даже, бедная, никогда не слышала. Она была удивлена, и ее энергия удивления и восхищения передавалась бедному этому коту. И он, сидя у нее на плече… Нет! Я даже не думал, что такие глаза у кота могут быть прозрачные. Он сошел на ее коленку, на вторую коленку, смотрит на меня – а я продолжаю петь. Он перелез ко мне на левое плечо и лег на этом плече. И я закончил передачу тихо-тихо.

К. ЛАРИНА – Чтобы его не разбудить.

Р. ВИКТЮК – Тихо-тихо. И перешел на русский – кот открыл глаза (он же музыку слышит) и спрыгнул, и ушел. Он на меня обиделся.

К. ЛАРИНА – Тогда давайте… Если почитать – это, конечно, сложно сразу так вспомнить. Давайте обратимся. У нас же огромная аудитория, в том числе и в Украине, которая нас слушает.

Р. ВИКТЮК – Я можу сказати те саме, що я вже сказав. Безмежність, яка є в наших душах... І коли ми не можемо бути одинокі, ми разом зі Всесвітом, з усім світом. Ми – частинка цього божого світу сяйва. Тоді нам не страшно. Поняла?

К. ЛАРИНА – Ну, переведите.

Р. ВИКТЮК – Так, неужели ты думаешь, что я помню, что я сказал? Ну, смысл простой. Нужно все время с этой бесконечностью быть в контакте, в сочетании, в почитании. И тогда свет, который внутри… А постижение человека – это его внутренняя реальность. И когда Библия говорит: «Царствие Божие в тебе», – а не где-то, и не жди изменений. Все главное – там. Вся реальность, свет в тебе одному. И если ты этот свет чувствуешь, передаешь друг другу, тебе ничего не страшно.

К. ЛАРИНА – Роман Григорьевич, огромное вам спасибо за все слова, которые были сегодня сказаны в программе, мне кажется, невероятно важные. Я думаю, что многие услышали гораздо больше, чем вы сказали, и это очень правильно (вы же умеете так сказать). Спасибо вам большое.

Я еще раз повторю, возвращаясь к началу, потому что запоминается последняя фраза. Информация о том, что Театр Виктюка не едет в Киев, потому что там сложности с пересечением границы, и якобы по этой причине они не едут – это неправда. Дело только в том, что площадка сейчас находится в состоянии ремонта, и как только она будет готова принять Театр Романа Виктюка, они приедут в Киев. И билеты, которые вы купили, будут действительны, дорогие друзья.

Р. ВИКТЮК – Они никуда и не сдавали, поэтому они ждут. Господи, их терпение фантастическое!

К. ЛАРИНА – Я вас обожаю.

Р. ВИКТЮК – Давай теперь сообщения только хорошие.