Константин Лопушанский - Дифирамб - 2013-09-22
К. ЛАРИНА – Начинаем программу «Дифирамб», добрый день еще раз. У микрофона Ксения Ларина. Сегодня у нас в гостях режиссер и сценарист Константин Лопушанский. Здравствуйте, Константин Сергеевич.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Здравствуйте.
К. ЛАРИНА – Приехал к нам из Петербурга специально на программу. За что отдельное спасибо. Константина Лопушанского вы знаете по фильмам «Письма мертвого человека», «Гадкие лебеди» - это, наверное, главные работы, которые являются визитной карточкой режиссера. Ну, я надеюсь, что в ближайшее время к этим фильмам, культовым фильмам современности, прибавится и последняя по времени работа Константина Лопушанского – фильм «Роль». Фильм этот был показан впервые в рамках Московского международного фестиваля летнего. И мне посчастливилось его увидеть. И, скажу вам честно. Что это просто грандиозная работа не только режиссерская, не только сценарная, не только операторская, но и актерская. Потому что многие говорят, что это лучшая роль Максима Суханова. Лучшая на сегодняшний момент. Это действительно потрясающая работа по глубине, по нюансам. Оторваться от этого фильма невозможно. И ужасно жаль, что жюри кинофестиваля практически никак не отметило эту работу – ни режиссера, ни сценариста, ни оператора, ни актера. Это было большой ошибкой. Но, тем не менее, надеемся, что вы это кино обязательно посмотрите, поскольку 30-го числа премьера официальная, и затем фильм выходит в прокат. Так что, дорогие друзья, запомните. Фильм «Роль». Попробуем поговорить, начнем разговор именно с этого фильма, поскольку чем он примечателен, сразу привлекает внимание, когда ты его еще не видишь, а читаешь аннотацию – что он отсылает во время, к которому, к сожалению, наш кинематограф обращается очень редко. Это период послереволюционный, период Гражданской войны. Поскольку мы живем сейчас совсем в другой стране, хотя и временами кажется, что в той же самой, дежа вю происходит, все-таки какие-то должны быть акценты переставлены смысловые, исторические. И Константин Лопушанский попробовал это сделать в этой работе. Ну, я начну с вопроса не оригинального. Все-таки, я знаю, что вы на эту тему много говорили, но для наших слушателей тоже будет интересно узнать историю создания этой работы, поскольку он возник не сегодня. А это процесс долгий был.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, это правда. Он долгий, потому что, может быть, слишком долгий, почти 30 лет. Дело в том, что когда я сделал еще свой первый фильм, это был мой диплом, картина «Соло» о Ленинградской блокаде… может быть, многие его смотрели, надеюсь. И тогда для меня Первое объединение Ленфильма во главе с … решило свести с хорошим драматургом, и замечательным даже драматургом, которым, безусловно, уже тогда являлся Павел Константинович Финн. Мы познакомились с ним на долгие годы. И в результате наших разговоров родилась такая идея – сделать сценарий о том времени, используя стилистику, может быть, близкую к платоновской стилистике. Вот к тому странному времени, когда рождались цветы какой-то новой поэтики, в чем-то варварской, а в чем-то совершенно новой. Ну, в общем, много было мыслей. В результате Павел Константинович написал сценарий, где уже были найдены удивительные вот эти структуры литературные – речи героев, характеры какие-то. Ну, конечно, не было еще никакой актерской линии. И сценарий – он был целостный по-своему и рассказывал о человеке, потерявшем память во время Гражданской войны и пришедшем после Гражданской войны. Ну, еще сразу читалась, конечно, метафора, что когда он начинает вспоминать жизнь, он начинает вспоминать, что он погубил своей бодрой красноармейской рукой. Так сказать, был такой подтекст. Ну, Госкино благополучно закрыло это дело, конечно, тогда. И, как бы, надо было забыть, получается. Потом были другие замыслы, прошло время, прошло еще какое-то время. В начале 2000 года я вдруг снова вернулся к этой идее, и мы с Павлом Константиновичем сделали другой вариант, где уже более глубоко обращались к этой теме. И даже наш герой скорее был, ну, может быть, Раскольников 40 лет спустя. Только в качестве старушки выступала та погубленная Россия – ну, Серебряный век, я не знаю, все лучшее, что было. Но тоже… Даже мы опубликовали его в «Искусстве и Кино», но еще как-то он не складывался. Потом надо было «Гадкие лебеди» уже снимать, история отодвинулась. А потом вдруг она соединилась в моем, скажем так, воспаленном сознании художника с давней идеей сделать фильм об актерстве, о тайне актерства, о магии этой профессии, я бы даже сказал – о мистике этой профессии. И вдруг я вижу, что это соединяется и придает совершенно новый взгляд, новый смысл всей этой истории. Вот так появилась актерская история. Поэтому сегодня, говоря об этом фильме, можно говорить о том, что это прежде всего, конечно, история об актере, о тайне профессии. О загадке профессии, которая небезразлична для души человека, который этим занимается. Потому что если писатель, осмысляя проблему или время, создает тексты, композитор – произведение музыкальное, художник создает полотно. А то, что делает актер, как художник, познаватель своего творчества, время, проблемы – он вживается в некий образ, погружается туда, отдавая часть своей души, что неизбежно, но за это расплачиваясь, потому что психологически это небезразлично психике того, кто это делает.
К. ЛАРИНА – Тем более если уж говорить о конкретных историях. Мы знаем такие истории актерские трагические, когда люди просто буквально сходили с ума от роли.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Совершенно верно, после роли требуется почти всегда, я знаю, после серьезной роли, период некой такой реабилитации психологической. Это не случайно, наверное. Вот об этом хотелось сказать с одной стороны. А с другой стороны – как время, в которое он погружается, и анализирует, скорее всего, препарирует актерским своим мастерством, это вот это страшное время раскола страны, прихода нового какого-то цунами варварского, которое была революция эта. Досадная сторона. А другая сторона – она имела тоже ростки поэтики. Почему вспоминали про Платонова. Да не только. Было сколько замечательной литературы в то время. Загадка полная – почему? Как? Может быть, конечно, это накопленный потенциал эпохи Серебряного века, может быть, трудно сказать. Во всяком случае, наш герой – это человек Серебряного века, что очень важно. Человек высокой культуры, накопленной культуры. И поэтому с позиций Эвереста высокого духовного, интеллектуального опыта он создает образ вот этого нового времени, актерский свой, как он его понимает. И он его понимает как Раскольников 40 лет спустя, конечно же, и он его понимает как, ну, некое такое продолжение или близкое нечто к стилистике Платонова.
К. ЛАРИНА – Ну, здесь еще у меня были ассоциации, не знаю, насколько они правомерны, вы мне скажите, с фильмом Иствана Сабо «Мефисто». Там по сути тоже актер погружен в такое время пограничное – эпоха нацизма в Германии. И тоже пытается играть роль придворного артиста, большого артиста. И там все это совмещается невероятно, особенно с ролью… Мефистофеля же он там играет, главная роль. И такой перевертыш. Мне почему-то это тоже напомнило.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Это верно, потому что эта тема невольно возникает. Даже был такой вариант сценария, открою тайну, что а не довести ли его, как бы, остановить историю, а потом дать такое послесловие…
К. ЛАРИНА – Это классно. Мы, кстати… Я сейчас расскажу. Когда мы сидели на пресс-конференции Лопушанского после просмотра этого фильма, он тоже про это сказал. Что был такой сюжет, который позволял двигать историю дальше, что герой, актер настолько вживается в образ этого красного комиссара, что уже в этой роли красного комиссара он доходит чуть ли не до 1937 года. Он заседает в политбюро, он фотографируется рядом со Сталиным, его знают, он принимает решения, подписывает указы. И вот тут-то наконец в эту минуту и должно обнаружиться, что он просто играл роль. Это было бы интересно.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, это было бы интересно. Но меня остановил один момент. Я подумал, что, прожив такой длительный период, почти 20 лет, он должен был принять… эта игра была бы очень кровавой игрой. Он должен был все принять, что кровавое происходило.
К. ЛАРИНА – И совершать поступки.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да. И совершать поступки. Он не мог не совершать, иначе его расстреляли бы гораздо раньше. И поэтому я понял, что его надо прервать раньше. У меня был написан текст просто, там причем предполагалось использовать хронику. Взять, ну, так смонтировать, как бы подтасовку такую сделать монтажную – Большой театр, аплодисменты. Мы не понимаем – кому? Только интересный момент был – аплодисменты то ли актеру, мы еще не видим, кому хлопают. То ли чему-то другому. Камера поворачивается, и мы видим – хлопают товарищу Сталину, и туда вот вмонтировать искусственно нашего героя. И он получал аплодисменты как актер.
К. ЛАРИНА – Вот, американцы так бы и сделали.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, вершина роли. Но вот возникает моральный вопрос – а как, что же он, даже то же …, значит, как бы, если он принимает всю эту структуру власти гитлеровского нацизма. Все это вопрос очень непростой. Потом мы решили отказаться. Ну, наверное, домысливать это можно, и оно предполагается всякое…
К. ЛАРИНА – Ну, тут еще тоже важно понять людям, что роль этого красного комиссара – это не просто красный комиссар. А здесь берется как бы такой совсем дошедший до края человек, человек, у которого руки буквально по локоть в крови. Это тот самый палач диктатуры, «именем революции».
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Интересная вещь, да. Дело в том, что берется – да, вот он такой с одной стороны. С другой стороны дана его проза, что очень важно. И проза эта… ну, Павел Константинович тут старался написать такой текст, хотя это не является стилизацией Платонова, но очень близкий по качеству текст. Это почти платоновский текст по своему литературному качеству. Вот это соединение таланта очевидного и вот такой биографии. Но если мы вспомним биографию самого Платонова, почитаем его статьи, особенно ближе к 40-м годам, это, в общем, страшноватенькое мировоззрение. И не он один. Многие замечательные писатели, поэты того времени писали прекрасные стихи, но до той минуты, пока не открываешь их какие-то взгляды, читаешь их статьи, где они, в общем-то, были идеологами того времени. Они это принимали. И это и Маяковский написал, «Кроить кастетом черепа», или как-то… фраза известная. Талант соединялся с этим. Вот это страшное время в этом плане. Еще долго об этом надо говорить, анализировать, наверное. Это не так просто.
К. ЛАРИНА – А герой тоже, я так понимаю, его привлекала, манила эта магия революции, магия …
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, магия революции, магия нового времени. Тут вообще есть магия нового. Вот, новое идет – оно требует себя познать. Вот так даже можно сказать. Не говоря о том, что вообще нас притягивает новое, и новое оправдывается. Смотрите, сколько было статей в той же Германии. Казалось – вот идет новое, красивое. Молодые, спортивные, белобрысые люди, они хотели счастья Германии. Такие они все славные. Потом оказалось, что все это мальчики, которые приняли нацизм, и дальше все пошло. Но поначалу казалось – они новые, они правы. А вот эти гуманисты, с палочками, с седыми волосами, они не правы, потому что они старые. Это вчерашний день. Этот соблазн есть всегда, он есть и в наше время, этот соблазн, и неоднократно он возникал. И в сталинское время, и в другое время. Да и в наше время, когда была такая волна. Коммерция – вот, оно новое, оно право. Потом оказалось, что, ну, не все коммерция, а кое-что можно и без коммерции… Но это всегда… Потом откат, потом… сознание медленно возвращается.
К. ЛАРИНА – Ну а в чем же все-таки была… в чем обаяние революции, обаяние этого времени для интеллигенции? Почему купились многие на это? У вас есть ответ на этот вопрос?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Ну, это интересно, да. Я бы там думал, ну, почему Мережковский, умнейший человек, купился на то, что ему казался такой светлой и очень интересной личностью Муссолини. Как? Новое, оно возникает не просто потому, что оно… оно действительно имеет некие идеи. Другое дело – во что они превращаются, на какую базу они опустились в плане культуры, общества, характера. Но может быть было очень много того, что надо было свергнуть в структуре культурного феномена, который мы называем …, наверное, поэтому… ну, не все они сумасшедшие, чтобы все лучшее убирать. Нет, было, наверное, очень много того, что раздражало и объективно устарело. Но на этой волне шашкой рубить все ради нового – тут… как бы, лес рубят – щепки летят, с одной стороны могло быть. С другой стороны, не было какой-то… Казалось бы, есть у всех та нравственная основа, заложенная поколениями, которая остановит от безумных поступков. Но оказалось, не остановило. Не хватило того шага понять, где изменения к новому, а где уже на уровне расстрелов, и тот, кто думает иначе, тот будет убит. Вот эта нетерпимость к чужому мнению – это такое родимое пятно, которое, по-моему, мы еще и сегодня хорошо употребляем. Потому что что это было – если человек думает иначе, его надо убить. Вот и вся философия, она же элементарная была. Она не в ту эпоху придумана. Она до этого еще была сколько лет. Но, казалось бы, это уже забегая вперед, пройдя такой кровавый исторический опыт, ну уж сегодня, господа, слушайте без пистолета в кармане чужое мнение. Пусть ваша рука не тянется к пистолету, как говорил Геббельс. Нет, тянется. Нет, тянется, понимаете? Что это такое? Это бич нашей…
К. ЛАРИНА – Непонятно, да, тем более что, действительно, как вы правильно говорите, что, пережив такой опыт, который у нас у каждого на коже… одно рукопожатие до того поколения, по сути. Каждый за собой тянет, в каждой семье российской история раздирается именно там, в этой точке 17-го года. А уже дальше все остальное – последствия кровавые. Но, тем не менее, все равно вот эта попытка разделить общество на «своих» и «чужих» - она опять остается единственным средством удержания власти, как я понимаю. Чем вы это объясняете?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Я объясняю это очень серьезной проблемой. Проблемой культуры, вернее, проблемой отсутствия культуры. Вот это бескультурье, из которого вытекают все поступки, все мировоззрения, все – ну, неумение… что значит «слышать другого»? Что значит вообще тезис о том, что мне не нравится ваше мировоззрение, но я сделаю все, чтобы вы имели право его высказать. Ну, это я не дословно цитирую. Но это краеугольный камень демократического мышления. Что за ним стоит? За ним стоит ничего другое, кроме как определенный уровень культуры, которым должен обладать человек. Вот и все. Понимание, что иначе нельзя. Но между тем это каждый раз надо доказывать, между тем это каждый раз… ну, до смешного. Я не знаю, я редко включаю телевидение, но я включил, и просто была речь нашего уважаемого президента. Он сказал, что нам не хватает, надо уметь слушать, искать другое мнение, третье…
К. ЛАРИНА – Какой молодец, однако.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Замечательные слова. Только всегда проблема нашей страны, что слова звучат, а никто их не выполняет. Поэтому это не меняет уровень культуры. А культура, это не в один день… как английский газон, его надо подстригать. Вот в этом ужас. Потому что еще Фрейд говорил, что уровень культуры догонит, или обгонит, как он говорил, варварство сидящего человека, либо всем нам придется очень плохо. Это он говорил в начале века, и, в общем, это было безусловно так. Не догнало, в общем. Не догнало. А в России тем более, потому что степень зверства этих 70 лет – она поражает. В силу … культуры, необразованности, которая была в народе – ну, выплеснулась. Ну а дальше все понятно. Не буду повторять уже, банальностей говорить, все это мы знаем.
К. ЛАРИНА – Это Константин Лопушанский. У нас сейчас новости, потом возвращаемся в передачу и продолжим наш разговор. Напомню нашим слушателям СМС номер - +79859704545, вы тоже можете задавать свои вопросы.
НОВОСТИ
К. ЛАРИНА – Возвращаемся в программу. Напомню, что сегодня в гостях режиссер Константин Лопушанский в преддверии выхода в прокат его новой работы, фильма «Роль». Еще раз напомню, премьера 30-го числа, а затем фильм выходит в прокат. Вы можете его посмотреть. Я надеюсь, вы сделаете это. Ну, уж коли мы говорим про то, что было до нас. Константин Сергеевич – а вот то, что было до вас. Насколько хорошо вы знаете историю своей семьи?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Ну, историю семьи я, конечно, знаю. И она тоже связана с печальными событиями общей истории страны. Но, скажем, по отцовской линии, собственно, о роде Лопушанских можно рассказать. Там были только либо священники, либо военные, как я знаю. Дедушка мой по отцовской линии, Тимофей Петрович, был священником. Был расстрелян, ну, как принято было в те годы, в 1938 году. А отец мой после войны был тяжело ранен, когда вернулся с фронта, учился в Московском университете вместе с мамой, там они познакомились. И он довольно рано умер, у него было тяжелое ранение после войны. Хотя это тоже странное время. Он сын репрессированного священника, но его приняли после фронта в Московский университет. И как раз такое предание семейное, но серьезное. … человек, и такой был профессор Гагарин в Московском университете, и когда на госэкзамене возник спор между студентом и профессором, профессор перенес эту сдачу на неделю, чтобы обе стороны окончательно сформулировали свою позицию. Ну, вот… Понятно, откуда идет. Это все были люди, воспитанные еще в то, другое время. Как они живы оказались? Ну, вот. А мама с тех пор занялась филологией. Сейчас ее нет в живых уже. Она профессор, преподавала старославянский язык. У нее была кафедра, потом уже, в последние годы, в Волгограде, она практически там основала кафедру в университете. До этого была в Петербурге, тогда Ленинграде, потом в Казани. В общем, ученая. Так что вот такая линия семейная, которая как-то, наверное, повлияла в какой-то мере… Я, к сожалению, не так далеко знаю, как хотелось бы, вы тоже это понимаете. Рвутся ниточки.
К. ЛАРИНА – В то время их просто отрубили, и все.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, да, безусловно.
К. ЛАРИНА – А каким образом формировалось ваше мировоззрение, отношение к миру, к стране, к тому, что происходит за окном? Кто на это повлиял?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Нет, на это я бы сказал так. У меня происходило в городи Казани. Я там был в музыкальном училище, как раз мама, это был ее период… вначале было в Питере, ну, в Ленинграде тогда, а потом она переехала туда после университета. Но там, кстати, переехала… переехала потому, что эту кафедру, где был Лотман, ее слегка разогнали в Ленинградском университете. И ее подруга Лариса Вольперт – она уехала, по-моему, туда с ним, в Тарту, а мама уехала в Казань. И там было музыкальное училище, а потом консерватория. Это вообще… то ли город был такой диссидентский, то ли меня почему-то заносило, но бедная мама моя не одну пачку папирос выкурила, подозревая, что меня со дня на день посадят. Потому что постоянно какая-то литература нелегальная, постоянно какие-то распечатки, которые… ну, принято было тогда.
К. ЛАРИНА – То есть у вас там был подпольный кружок?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, а как же. Был дискуссионный клуб, я помню, такой… такую не знаю. Так сложилась даже судьба, там был композитор … Я помню одно, что когда приехали комсомольцы разбираться с этим клубом, я тоже прыгал через окно, чтобы как-то ноги унести.
К. ЛАРИНА – Да что вы?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да. Там был такой клуб. Ну там был дискуссионный клуб – значит, люди приходили и говорили, рассуждали о чем хотели. Причем по молодости говорили даже про то, что, может быть, даже говорить и не надо было. Но как-то было… Но потом каким-то чудом все-таки я поступил в консерваторию, и даже стал лауреат всероссийского конкурса. И что-то получалось у меня в музыке. Но уже в консерватории понял, что это не мое, конечно. С детства учился, ну, понятно, что идет инерция. Но дальше надо выбирать профессию. И я в начале думал, что займусь литературой, я пытался что-то писать, ходил в литкружки всякие. Но ближе к окончанию консерватории я понял, что надо менять. И поехал… вот, замечательная история. Практически на следующий день после госэкзаменов в консерватории, где получил я свою пятерку, был рекомендован в аспирантуру…
К. ЛАРИНА – А у вас фортепиано было?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Нет, я на скрипочке играл. Я поехал поступать во ВГИК, почти подпольно. Я пришел, ничего не понимая, толком не подготовившись, какие-то там писанины у меня… Пришел в учебную часть или куда, я уже не помню, и говорю: «Понимаете, у меня такая история. В общем, меня рекомендовали в аспирантуру, но я по дороге туда еду, сейчас заехал, и может быть…» Они на меня посмотрели, как на идиота, наверное, и сказали: «Ну, знаете что? Рекомендовали вас в аспирантуру, вот, езжайте, поучитесь там и потом к нам приходите …». Вот. Жалко, в тот год набирал Михаил Ильич Ромм. Я очень не понимал, куда чего идти. Никому мои работы никто не показал, конечно. И дальше, как и было обещано, поступил в аспирантуру. Но там уже я понял, куда идти. Был в консерватории питерской факультет режиссуры музыкальной. Тут и музыка, и режиссура. Рядом. Я, конечно, стал туда ходить, присматриваться, понимая, что через эту дорогу надо идти. Но так как в аспирантуре что-то надо делать, и диссертацию писал, как принято было. Причем не я один. Со мной учился рядом на парте, можно сказать, сидел Саша Журбин, композитор. Тоже он там писал какую-то диссертацию. Ну и все, и закончил. Я потом сразу перешел на уже… как студент продолжал свою деятельность на театрально-режиссерском факультете, и параллельно работал в Петрозаводском филиале, а потом в театре Малом оперном питерском. Но тоже длилось недолго. Причем удачно, за три года как-то удалось сделать хорошую экспликацию Екатерины Измайловой. Мой профессор, Пасынков…
К. ЛАРИНА – Оперу делали?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да. И он был тогда главный режиссер Малого оперного театра питерского, нашего. Сейчас Михайловский. И он сказал: «Ну, вот, Костя, удачно все. И я тебе ее дам поставить на диплом». Ну, это царский подарок – в Михайловском театре поставить на диплом оперу. На что я ему ответил, потому что я уже тайно поступил на высшие режиссерские курсы в Москве, учиться кинорежиссуре. «Ну вот, я поступил», что было делать. Так я попал в Москву. Но попал удачно, как раз в тот год начал… в мастерской Эмиля Лотяну. Очень благородный, хороший педагог, очень любил своих студентов. Очень заботился о нас. Но начал читать лекции Андрей Алексеевич Тарковский.
К. ЛАРИНА – Но эта точка для вас была важна, да?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Важнейшая точка поворота, да. Мы с ним как-то сошлись, после лекции мы его провожали, не я один, там несколько студентов, и Ваня Дыховичный всегда обычно… и, в общем, он меня взял к себе на практику на «Сталкера». А нам положена была летом практика на фильме. Я поехал к нему на «Сталкер», и уже после этого практически у меня было два педагога – Лотяну и к Тарковскому я ходил, он как-то направлял меня и в дальнейшем уже как-то следил за моей судьбой. Но недолго, он уже в 1982 году уехал, поэтому это же было недолго.
К. ЛАРИНА – А были вообще люди, которые уезжали, в вашем ближнем окружении? Которых вы провожали навсегда.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Ну, … мир – это мир людей, которые очень сильно уезжали в те годы, по разному поводу. Ну, понятно, потому что музыкант – это все-таки интернациональная профессия. А многие могли уехать и по еврейской линии, открывалась уже эта возможность в те годы в той или иной степени. А потом много моих друзей уехало. Потом я их встречал, уже будучи кинорежиссером, едучи по миру, натыкался от Нью-Йорка до Мюнхена, где угодно.
К. ЛАРИНА – Но это сейчас вы говорите так легко. А тогда, конечно, когда ты провожаешь человека, ты понимаешь, что это навсегда. Это как в иной мир, что называется. В буквальном смысле.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Это было грустно, это было тяжело, конечно.
К. ЛАРИНА – Я еще хотела спросить, конечно, про Стругацких. Как это знакомство произошло и насколько оно на вас тоже повлияло?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Произошло с легкой руки Ильи Александровича Авербаха, которому я, и не только я, наверное, все наше поколение, которые пришли на Ленфильм, обязаны. Дело в том, что в 80-м году мы все пришли – и я, и Александр Николаевич Сокуров, и Овчаров, и Сорокин, и Дмитрий Светозаров – вот, мы в один год все пришли. Пришли благодаря Авербаху, который сказал на объединении, что надо брать какое-то новое поколение молодых, и он на свой вкус, а вкус у него оказался хороший, надо сказать, вот он отобрал вот такую плеяду молодых. А дальше, как-то заботясь о нас, он написал письмо… я не помню, как зовут эту даму. Ильина, она была тогда, занималась молодыми в Союзе кинематографистов. Она мне не так давно где-то, не так давно, на какой-то премьере, подарила это письмо, рукописное. «Вот, Костя Лопушанский – такой-сякой. Я считаю, ему надо поехать, там, по фантастике на какой-нибудь семинар, потому что у него это получается». Вот такое было письмо. И она меня послала на семинар по фантастике в Репино. Был где-то 1983 год, наверное. Который вели Стругацкие, естественно. И там я познакомился с их учеником, Вячеславом Рыбаковым, писателем. Тогда он не был столь известным, как сейчас. И в разговоре я сказал: «Вы знаете, я хочу сделать что-то об атомной катастрофе». Он говорит: «Да я тоже хочу. У меня есть рассказ об этом». И вот мы начали с ним работать. Но так как он был ученик Стругацких, мы, естественно, когда сценарий уже был почти готов, показали эту работу Стругацким. Но кроме того, что он сказал, что нас наверняка посадят за это дело…
К. ЛАРИНА – Это «Письма мертвого человека».
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да. Да. Но, в принципе, дальше он даже поучаствовал. Написал одну замечательную сцену, когда в самом начале приходит Ролан Быков в то место, где находятся дети, их не берут в бункер – это им было написано, Борисом Натановичем. Ну и вот отсюда пошло наше содружество. А дальше, когда уже фильм получился, слава Богу, и так удачно, с таким успехом, Аркадию Натановичу очень нравилась картина, он очень высоко о ней рассказывал.
К. ЛАРИНА – Можно назвать это дружбой?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Ну, я думаю, нельзя все-таки. Потому что и соотношение… и мой пиетет перед ними… Я вспоминаю, когда я был на «Сталкере», хотя мне Цымбал говорит, что я что-то путаю. Они не приезжали. Но я помню, что приезжали. Приезжали братья Стругацкие на площадку съемочную, и вот они вдалеке шли, две фигуры, гении, и с ними подошел третий гений – Тарковский. И мы, находясь там, в этой группе… это запоминается на всю жизнь. Нет, это было, конечно, дистанция – она была. Хотя Борис Натанович… дальше я в основном с Борисом Натановичем общался. Он щедрый очень был человек. И ему не очень нравилось многое из того, что я делаю, но оно ему было не близко. Я помню, что у него не было вкуса кинематографического, хотя он один из авторов «Сталкера». Они, ну, немножко были традиционные такие несколько. Ну, неважно, все равно это не мешало пониманию. Он разрешил нам с «Гадкими лебедями» обойтись очень свободно, что было просто на редкость благородно с его стороны. Обычно каждый писатель – он ведь за каждое свое слово стоит, что называется, насмерть…
К. ЛАРИНА – А про «Письма мертвого человека». Вы читали дневники Ролана Быкова?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Что-то да.
К. ЛАРИНА – Он … для меня это было совершенно поразительно, поскольку он очень человек был такой, перфекционист, невероятно… вот, кстати говоря, роль. Вот для него это была роль – это абсолютно можно называть в какой-то степени и прототипом героя. Да, вот он такой актер был. Ну, я так поняла, потому что он писал про эту работу, про этот период работы с вами, что для него это был очень тяжелый период. Мучительный. И не всегда гладкие отношения были с вами.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Более чем.
К. ЛАРИНА – Это что такое было?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Я объясню, в чем дело.
К. ЛАРИНА – Или он режиссировал?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Нет. Начнем с того, что он великий актер. Великий актер. Совершенно замечательный художник. О нем можно говорить долго, много, и все это будут замечательные слова. Но у него, как у любого великого человека, тем более актера, были некоторые сложные качества в работе. Что неизбежно. О чем меня Герман Алексей Юрьевич предупредил, еще когда только-только все начиналось.
К. ЛАРИНА – Герман, напомню, Алексей Юрьевич – это «Проверка на дорогах», где Ролан Быков сыграл у него одну из центральных ролей.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Поэтому он проходил весь этот сложный путь. Ну, я не буду пересказывать, что мне рассказал Алексей Юрьевич Герман, как пример того, чего бояться надо, ну… Но между тем дело началось. Ну, он, во-первых, сразу можно сказать. Он меня научил, как бороться с властями. Это надо было – бороться с властями, потому что…
К. ЛАРИНА – В каком смысле?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Ну, как? 1984 год – мы начинали.
К. ЛАРИНА – То есть как обходить какие-то…
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, 1984 год. Не просто цензура торжествует. Она просто своим кирзовым сапогом по нашим нежным душам проходится. Это чудовищное было давление цензуры. И фильмы, которые… ну, я не буду рассказывать всю предысторию. Но это меня в Союзе эти милые дамы, которым Авербах писал письмо… Удивительное дело, что в то время была масса людей, интеллигенции, которая помогала, помогала кому-то, росткам вырасти вот этой свежей мысли. Бескорыстно абсолютно, рискуя, может, даже своим положением. Это наводит на какие-то мысли. Грустно, что сегодня не всегда так бывает. Но как бы ни было. Вернемся к этому. И они научили, что надо написать письмо в Комитет советских ученых. Я написал. Туда его отнесли. А там возглавлял академик Велихов. А как раз началась тема – ядерная зима, там что-то еще они исследовали. И я прислал письмо, что, по мнению Комитета советских ученых, самая важная картина, а про это-то и надо. Я демагогически это письмо под мышку, и в Госкино. А там как быть? Академик Велихов. И они вынуждены были запустить эту картину. А на самом деле сценарий-то был какой? Откровенный, в общем-то, религиозный финал. Нет ни плохих американцев, ни хороших русских. Ну, понятно, где действие происходит. Черти что. Но научили умные люди, опять же, тот же Быков. И были какие-то сцены, на которых настаивала редактура. Мы с Рыбаковым их написали, вставили. Они неуклюже почему-то вставились. Все дело было в том, что их никто не собирался снимать. Это осталось у редакторов на бумаге. И они с чистой совестью, спокойно, что они добились наконец-то правильного идеологического направления от этих вздорных молодых людей, успокоились. А напрасно. И вот так все снималось. Это общая вещь. А что касается конкретно – ну, директор студии вызывал меня, там, каждую неделю, другую, и говорил: «Я вас вызвал просто вам напомнить, что ваше кино я закрою». Ну, на всякий случай, он считал это своим долгом. Но один раз он меня вызвал… Замечательная история. Это можно вспомнить, памяти Авербаха. Я его очень любил, замечательный был человек. Ну, интеллигентнейший, даже трудно сказать, какой глубины. Такое воспитание, удивительной породы в высоком смысле слова. Но один раз я слышал, как он ругался. Очень сильно. Прямо на Ленфильме. А дело было так: меня вызвал в очередной раз директор и сказал: «Лопушанский, почему у вас евреи снимаются все?» Это было в те годы… это не в гестапо было. Нет, это было в нашей советской студии. Я опешил от этого ужаса: «Что вы имеете в виду?» А вот такой актер, такой… тогда, не помню, Сабинин у меня там снимался актер. «Вот, Сабинин». Я говорю: «Да, Сабинин». Хотел ему напомнить, что … Сусанин, Сабинин, в чем дело вообще? Он говорит: «А вы знаете, у него подлинная фамилия какая?» - это значит не поленился, узнал, копал. Боже мой.
К. ЛАРИНА – А вы бы ему ответили про другие подлинные фамилии членов Политбюро.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Неважно. Я ему что-то там ответил, лепетал. Да, про Ролана Быкова он сказал потрясающе. Я говорю: «Ну, Быков Ролан Антонович». Он говорит: «Так, похож». Что-то такое. В общем, гениальный был ответ. Короче, я выхожу, и первого, кого встречаю на выходе, ошеломленный после встречи, Авербаха. И, в общем-то, рассказываю ему возмущенно. И вот тут Авербах так ругался, стоя рядом с кабинетом директора, и потом пошел туда, к нему. Не знаю, о чем там с ним говорил, но, думаю, тому мало не показалось. Ну, вот такие были истории.
К. ЛАРИНА – Но про Быкова мне так и не рассказали.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, вот про Быкова. Ну, понимаете, что там было. Он, конечно, фантанировал. В силу энергии ему очень хотелось сделать эту вещь. И он фантанировал вариантами, но это нельзя, при всем уважении к нему. Его варианты – они по-своему… но это другое кино, другие варианты. Мне надо было добиться от него… Какой он ни есть молодой режиссер, но он был режиссер, довольно жесткий… чтобы было сделано то, что должно быть сделано. Но фонтан из него не выходил, и это дало проблемы. И тогда мы с оператором договорились. Мы снимали… То есть, это можно было снимать тогда… сегодня сделать 13 дублей. 13 дублей.
К. ЛАРИНА – То есть позволяли ему делать все варианты, которые он предлагал.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да. Но после 10-го дубля, даже будучи семи пядей во лбу, все варианты кончались. И он делал три вариант как надо. Но пленку тогда никто не жалел. И поэтому да, вот такой был… перерасход был немыслимый. Картину снимали год. Но вообще, конечно, как они терпели все это, я не знаю. Но когда я все отснял, наконец-то сложил материал, смонтировал, тут-то все и открылось, что те сцены, на которые редактура уповала, их вообще даже никто не снимал. Но был жуткий скандал, картину закрыли и началась эпопея. Но уже наступил 1985 год. Уже изменилась власть, уже назревал Съезд кинематографистов. Уже, как бы, … была. И поэтому так все заколебалось. А, это нет, уже 1986 год наступил. В 1985 мы снимали, да. И все, и, в общем-то, довели до ума. Но с Роланом-то были конфликты на этой почве. Были конфликты. Но не буду я рассказывать… Одну вещь он как бы считал, что должен сниматься или должна сниматься одна актриса, но мы так не считали. Это не имело отношения. Он говорил: «Допиши, что тебе стоит? Ты же автор сценария. Допиши. Иначе, вот, я не буду твой союзник…» Вот такие были конфликты. Но я его понимаю. Он хотел как лучше, у него свои симпатии. Но всегда во время работы это приводит к каким-то конфликтам. И это, наверное, у него остался этот осадок, и он, наверное, поэтому относился к этому вот так. Не знаю. Это не меняет моего отношения к нему.
К. ЛАРИНА – Да нет, что вы. Я была поражена, как он писал в этих дневниках целые километры исследования характера, над которым он работает. Это просто поразительно. Таких сейчас нет, это вообще штучные люди. Штучные.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Я был у него дома. Он показывал свои дневники, он показывал свои стихи. У нас были и такие разговоры, я помню. И как бы была масса вещей, каких-то совершенно удивительных.
К. ЛАРИНА – Вот такой вопрос вам задам. А все-таки более благоприятное время для творчества – сейчас или тогда, в эпоху кирзовых сапог?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Ну, вы знаете, это трудно сказать. Понимаете, дело в том, что… страшная мысль меня посещает, должен сказать, в этом плане. Потому что каждая эпоха имеет свой кирзовый сапог, который начинает тебя давить. То он один, то он другой. То уже, казалось бы, ничего нет, полная свобода – нет, придумали коммерческий сапог. Он тебя давит. Кончился коммерческий – теперь начинают снова вводить цензуру, причем она поразительно похожа на то, что было. Что вызывает ощущение дежа вю, ужасно это. Все печально очень. Поэтому не знаю. Может быть, это судьба такая, какой-то генетический код. Сейчас все ищут…
К. ЛАРИНА – Национальную идею.
К. ЛОПУШАНСКИЙ - … она заключена в том, чтобы вот так с искусством расправляться, с интеллигенцией. Бог его знает. Не знаю. Но это печально все, производит страшное впечатление. Не хотел говорить, но… я никогда не думал, что я доживу до дня, когда в газете, которая должна заниматься культурой, Лихачев будет назван сомнительной личностью. И вкупе с Солженицыным, и вкупе с академиком Сахаровым, которого я знал, кстати. Я с ним встречался. Ну, вот как? Что это? Это невольно мистическое размышление. Да, есть какая-то печать вот такая, лежит на нас, и нам ее не преодолеть. Ну, вот что ни делаем, не преодолеть. Ну что такое, что за наказание такое? Не знаю.
К. ЛАРИНА – А если говорить об аудитории, о адресатах, скажем так. Вот, мне так кажется, не знаю, согласны вы со мной или нет, что в те времена, о которых мы сейчас говорим, в советское время, все равно вы и ваши коллеги знали, кому они предназначают это кино. Для кого. Это же не для себя, не для своей семьи. Вы четко видели эту аудиторию, вы знали, кому это кино. А сегодня вы понимаете?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Я вас понимаю. Я знаю одно, что на «Письма мертвого человека», которые потом справку прислали, по-моему, там было 15 миллионов зрителей и … присылал, что … тогда заказал, и фильм показан был практически во всех странах мира. Была такая фраза. Практически во всех странах мира. Ничего себе! Но я видел людей. У нас в Питере, тогда в Ленинграде, у входа в кинотеатр, я приехал представлять картину, как… расталкивая друг друга, тяжело дыша в этой очереди… им это был воздух, им это была та правда, которой они жаждут. Ну, это такое счастье для художника, ради которого, в общем, можно и потерпеть многое. Но сегодня, конечно, мы так не ходим в кино. Мы не ждем от художника, что от него будет слово правды. Это было связано с тем временем, вот, духовное начало. Я помню, как меня, молодого человека, присылали записки. Вопросы были такие примерно: «А как жить, Константин Сергеевич?» Они хотели, чтоб художник должен был знать, как жить. Я понимаю, когда Тарковскому задавали, когда он приезжал в Питер, мы его возили с Сашей Сокуровым, и вот эти записки через нас шли. Каждая вторая была «смысл жизни», «смысл жизни». Люди были этим озабочены, они это ощущали. Я не знаю, возникает мысль – может быть, было такое количество интеллигенции? А может быть… в конце концов, знаете, как Бродский описал периоды – маятник качнется вправо, качнется влево. Вот, жаждой духовной томим – вот, она была в то время, в эти годы, начиная от шестидесятничества, и она шла. И кумиры были какие, началась перестройка. Александр Мень, который, слава Богу, я знал его близко. Александр Мень, Сахаров, Тарковский. Сразу потом изменяются очень быстро кумиры. Другое время – другие кумиры. Не знаю. Маятник… Сейчас пошел маятник в сторону цензуры. Потом, может быть, опять пойдет. Ну, я на это надеюсь. Это никто не гарантирует, что он пойдет и как скоро.
К. ЛАРИНА – Среди вопросов, которые нам присылают наши слушатели, конечно, много вопросов о судьбе Ленфильма, поскольку это такая горячая точка на культурной карте страны. Что сейчас там происходит и есть ли надежда, что киностудия будет функционировать как одна из центральных, вторая по величине в России, после Мосфильма? Хотя это тоже вечная конкуренция, она всегда была. С уходом Германа, конечно, будет по-другому.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Ну, да, конечно, с уходом Германа студия осиротела. Но даже тут дело не в этом тут дело в концепции какой-то.
К. ЛАРИНА – А без конца вы что-то выясняете друг с другом?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Ну, есть там такое. Потому что изначально, когда произошла вся эта перемена, было две концепции. Одна принадлежала к тому кругу, к которому принадлежал Андрей Сигле, Александр Сокуров, Овчаров, ну, вот это было…
К. ЛАРИНА – А вторая Германовская была концепция?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Нет, это… а другая… Вначале мы были все едины, творческие люди Ленфильма, и тем самым были сильны, как известно. И, в общем-то, рождалась концепция, которая очень нам нравилась, что это могло быть студией авторского кино, студией такого, по гамбургскому счету, искусства, прежде всего ориентированным. Но, вероятно, был слишком высок замах, и не на это рассчитано было. И поэтому дальше начался раскол в силу разных причин. И в результате такая победила концепция, не наша, а другая, которая «немножко того, немножко другого, немножко этого». Ну, нам не кажется, что это правильно. Но при этом она имеет тоже право на существование. Сейчас многое делается там, технологически готовится перестройка студии, и что-то… придут деньги, которые обещаны Ленфильму. Наверное, все это перестроится. Увидим, как это будет. Но сама эта идеология того Ленфильма – ее так просто не создать и не вернуть. Это действительно надо нацелиться на это, это должны какие-то люди нести. Не знаю.
К. ЛАРИНА – Но у вас сейчас есть уже задумка на следующий фильм?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Она есть. Да, она есть. И я с волнением очень жду, как будет решаться судьба этого фильма, потому что, как я вижу, решается судьба других моих коллег. А мне страшно, холодный пот проступает по ночам на моем взволнованном лбу.
К. ЛАРИНА – Пожалуйте на питчинг.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Да, примерно так, да. Пожалуйте на питчинг. Может быть и так, да.
К. ЛАРИНА – Ну, не скажете ничего про задумку пока? Нет?
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Это… ну, как это… ну, вы знаете, не надо. Я человек суеверный в этом плане.
К. ЛАРИНА – Все. Остановились. Дорогие друзья, мы завершаем нашу беседу. У нас есть повод прекрасный встретиться еще раз и поговорить с Лопушанским, когда фильм выйдет в прокат. Напомню, 30-го премьера, и затем приглашаем вас всех в кинотеатры, обязательно посмотрите фильм «Роль». Вот такие четыре буквы, которые о многом говорят.
К. ЛОПУШАНСКИЙ – Спасибо.
К. ЛАРИНА – Спасибо вам.