Виктор Проскурин - Дифирамб - 2012-02-19
К.ЛАРИНА: Начинаем программу «Дифирамб». Добрый день еще раз, у микрофона Ксения Ларина. Очень я давно хотела этого человека заполучить в нашу студию, а теперь сижу, боюсь его – он умный ужасно просто. Вот, мы до передачи разговаривали.
В.ПРОСКУРИН: Наговоры.
К.ЛАРИНА: Да, ужас. Он уже пишет, уже сидит, пишет письмо.
В.ПРОСКУРИН: Это наговоры.
К.ЛАРИНА: Думаю, сейчас как скажу чего-нибудь про Ляпишева или про капитана Блинова, он мне даст по голове и выйдет из этой студии.
В.ПРОСКУРИН: Почему? Вы останетесь в той массовке, в которой и были, если спросите.
К.ЛАРИНА: Во! Я же знаю. Итак, Виктор Проскурин у нас в студии. Здравствуйте, Виктор.
В.ПРОСКУРИН: Уж не знаю, как и сказать, Салям Алейкум или еще что-нибудь.
К.ЛАРИНА: Здрасьте-здрасьте.
В.ПРОСКУРИН: Здрасьте.
К.ЛАРИНА: Дорогие слушатели, пожалуйста, присылайте ваши вопросы на SMS +7 985 970-45-45 и номер телефона прямого эфира 363-36-59.
В.ПРОСКУРИН: Присылайте.
К.ЛАРИНА: Значит, Виктор?
В.ПРОСКУРИН: Да?
К.ЛАРИНА: Ну и что? Зачем вы стали артистом, если вы такой умный? М? Это же страдания какие-то невероятные. Я знаю таких актеров, которые всю жизнь борются со своей профессией.
В.ПРОСКУРИН: Ну, вы как-то сразу уже уплыли. «Бороться с профессией». Если человек не борется с профессией, так зачем она ему нужна? А потом, если вы такой умный, то зачем вы туда пошли? Ну да.
К.ЛАРИНА: Ну зачем, действительно?
В.ПРОСКУРИН: Ну, я так думаю, что если... Ну, как-то вы меня. Если говорить об актерской профессии, то, наверное, по большому счету, там столько жизни и всего интересно, что касается жизни, что, наверное, если так разделять людей, наверное, не в каждой профессии столько достанется восхитительного, как говорят, позорного, грязного, светлого и любимого.
Сейчас с нынешней позицией так сказать, почему вы пошли, я думаю, что нужно вернуться туда. Потому что тянула мечта, скорее всего, что-то непонятное. И вот это вечное состояние такой игры и картинок. Как сейчас говорят, можно виртуально там нажать кнопку. Тогда было больше фантазий, как я говорю, земных и кустовых (от слова «куст»), когда сидит человек под кустом и он в той же самой виртуальности находится. Наверное, это, потому что это сказка. А что касается Марьи-искусницы, ну да, зрителей не интересует, как он спала, что она делала – главное, чтобы она хорошо выглядела и всегда была Марьей, а не Надей.
К.ЛАРИНА: Ну, собственно, это и остается в памяти. Я хочу вам сказать, что я очень хорошо (смею так говорить) знаю театрального артиста Виктора Проскурина. Я видела все ваши большие работы на сцене тогда еще театра имени Ленинского комсомола. И «Парень из нашего города», и «В списках не значился», и «Вор». И, конечно, потом, когда вы исчезли из театрально пространства по каким-то неведомым причинам (вот та самая Марья-искусница, про которую вы говорите, да?), мне кажется, это была невероятная потеря для театра российского. Но вопрос у меня другой: а вам тот артист нравится, если вы его, конечно, знаете? Я имею в виду, вот, Виктора Проскурина?
В.ПРОСКУРИН: Того времени?
К.ЛАРИНА: Да?
В.ПРОСКУРИН: Вы знаете, я довольно объективно, насколько это возможно, отношусь, наверное, сам к себе. Но разная объективность, что касается рабочих моментов и, будем говорить, бытовых. Наверное, в этом есть существенное разграничение. Мне не все работы, если говорить сам с собою, нравились киношные, театральные, если посмотреть. Из киноработ, если говорить о киноработах, я бы, наверное, из 100 с лишним, там, 150, если считать раз-два-три, наверное, выбрал бы любимая цифра до 9-ти, может быть 9, не больше.
А объективность – это уже расшифровывать я ее не собираюсь почему? Что касается театра, вы знаете, так сложились звезды и обстоятельства моей жизни, и тут я не побоюсь, еще он не уставший ангел мой хранитель, который каким-то образом, кто-то меня направлял, помогал, наверное. Хочу надеяться. Все складывалось именно так, как нужно было сложиться. Я был нужен. Не надо оценивать мои качества того времени – было нужно именно то качество человеческого, как я говорю, калейдоскоповых состояний, именно то, которое нужно было в тот момент режиссеру. И окружающим меня, и приходили туда именно в ту атмосферу, которая создавалась тогда Марком Анатольевичем.
Это трудно объяснить, потому что это можно только пальцами, глазами, чувствами, вздохом, выдохом, остановкой какой-то рассказать о том времени. Но это и хвала не мне того времени, а хвала тому времени и тому состоянию, которое сложилось, я имею в виду тот период в театре Ленинского комсомола, Ленком, в котором все было направлено именно на созидание, а не на разрушение. Даже разрушение чего-то оно являлось созидательной формой.
И я могу сказать, что это восторг. Вот, если можно назвать это слово «восторг». И если я буду говорить «Я благодарен поименно тому-то и тому-то», я сделаю неправильно. Потому что найдутся, наверное, в бытовых ситуациях те люди, с которыми мне неприятно эмоционально. Нет, они тоже там живут и пускай живут там. И это тот блок мощный, сильный, на котором, наверное, и был тот фундамент. А к этому блоку, наверное, было детство, но я не буду о нем рассказывать. И всегда человеческие воспоминания – они всегда компонуют все свои точки во что-то одно, да? Вот мы сейчас говорим о том периоде. Это период, когда, как говорилось, и коня на скаку остановит, и так далее. Поэтому не было возрастных ситуаций.
Я единственное только могу в своей жизни, когда сейчас уже при нынешнем дне я вспоминаю тот период, встретившись с людьми уже тоже повзрослевшими... Могу пофамильно, допустим с Константином Кедровым мы встретились, еще там люди, которые ушел. И мы разговариваем с Костей, я смотрю те фотографии 1978 года, когда вот там вот они выступали, где-то там литературные эти задворки, где они там спорили. А я только нос туда показывал – мне надо было бежать в театр, репетировать «Трубадур и его друзья». И когда я вспоминаю, я думаю: «Боже мой, что я пропустил! Я не попал на лекцию туда в 10 часов, потому что у меня была репетиция».
Но все правильно. Все было правильно. Потому что, наверное, может быть, в тот период, встретившись с этим человеком, я бы не был таким и я не мог бы, наверное, им восторгаться. А сейчас я что-то набрал, он набрал и мы вспоминаем то время как какое-то дыхание.
Так я к чему это все? Тот период – это особое дыхание. У нас в театре было это. А где-то там в литературном институте то же самое было. Это только вспоминаешь, какие люди писали потрясающие маленькие повести. Еще сказали: «Запретная литература. В стол, в стол». Да не в стол. Кто писал в стол, значит, кроме названия ничего там не написано. А те, которые писали, они все равно выплескивали. И у скульпторов то же самое: он что-то выплеснул, я это на лету хватаю, я волей-неволей этот материал приношу опять туда же, в свой дом, в театр. И я там делюсь этим состоянием. Ну, как же можно тогда ко мне относиться просто так как к некой стоящей тумбочке, если я наполнен этим всем? Конечно, они говорят «А где? А что?» Они тоже говорили.
Вот это и есть та семья, о которой я могу, как бы, сказать «семья». Да, это семья. И тот период... Не знаю. Туда входит и Высоцкий, туда входит все. Входит вот это все ненужное в тот момент, которое выбрасывалось там Министерством культуры, еще чем-нибудь. Все, что выбрасывалось, это было самое нужное и оно было за кулисами, оно существовало, иначе все бы сгнили.
К.ЛАРИНА: Как вам кажется, а вот история...
В.ПРОСКУРИН: Простите, пожалуйста, я не слишком громко пою? (смеется)
К.ЛАРИНА: История Ленкома, которую мы наблюдаем, она какая-то невероятно трагическая. Потому что очень многие люди исчезли, в том числе и физически, из того времени, о котором мы сейчас начали говорить. Их нету. Нету Абдулова. Нету замечательного актера, которого, к сожалению, мало кто помнит, Юра Астафьев. Потрясающий был артист Театра Ленинского Комсомола. Многих других, которые, может быть, не так известны. Исчез Янковский. Ну, по сути, не является действующим артистом, действующей творческой единицей Николай Караченцов. Олег, который стал просто символом театра. Нет ли в этом какой-то страшной истории, мистической?
В.ПРОСКУРИН: Ну, вы знаете, страшненькое мы всегда найдем. И мы, так сказать, люди, россияне, уже советско-российские, мы любим трагедии. И всегда: «Вот это трагическая ситуация». Наверное, это обычное, нормальное течение жизни. Если мы будем искать некое вмешательство со стороны каких-то темных сил, это другая часть – это пускай занимаются на телевидении, на каком-то там 67-м канале, ворожат тётьки 2 или 3 со спущенными какими-то... И это их занятие.
Видите ли, вы так как-то сказали, что вот, ушло-ушло. Да, все место, все заменяется, все уходит, все меняется. Пушкина тоже не стало. Мы потом будем говорить, почему и от чего.
К.ЛАРИНА: Но здесь какая-то концентрация талантов или, может быть, мне так кажется. Вот в этом месте и в это время.
В.ПРОСКУРИН: Да. Безусловно. Вы понимаете, и притом нельзя так... Как говорят? «Вы знаете, вы не подумайте, вы поймите, я уважаю, я люблю». Да, я люблю и любил этих людей. Таланты? Да, таланты. А что же это не талантливого? Да, это восхитительно. Умение. И, конечно же, без меня бы, наверное... Я не могу так сказать «Меня бы не было, там, как говорят, без Абдулы Александра Гавриловича». Да наверное, не было бы, потому что я не был бы таким, потому что не было бы у меня тех репетиций, не было бы тех репетиционных срывов, не было бы той интеллектуальной (НЕРАЗБОРЧИВО) Олега Ивановича, не было бы того немолодого в ту пору, извините, Александра Викторовича Збруева. Но извините, он старше нас всех, но он был пацан пацанее пацанов. И это тоже восхитительно.
Если ты идешь на красоту с открытыми глазами, то ты должен отдать тоже красивое. В этом тоже своя редакция. Я не могу, понимаете ли, прийти в состояние какое-то, когда от меня дурно пахнет, понимаете? Это не из-за того, что я должен налить на себя там какое-то количество парфюма. В этом состоянии чистка всего. Таланты – они таланты.
Я один раз сказал на передаче Смехова про Евгения Павловича. Вот, вы играли спектакль, а вот вы смотрели спектакль. Сколько лет прошло. Да для меня кажется, что... Знаете как? Часы летят быстро, дни быстро, а минуты очень медленно. Минута, чик-чик. Она очень медленно. И когда у тебя воспоминания складываются в минуты, это очень большое расстояние. И мощь совсем другая. Я говорил и буду говорить, потому что это так.
Когда ты в спектакле до сих пор... Я говорю, я могу рассказать, я помню его руки (Евгения Павловича). Я, ведь, это сказал не из-за того, что у меня есть фотография, где мы вдвоем. Я помню эти руки, которые меня каким-то образом держали и обрамляли. И я по рукам, по прикосновению рук мог понимать, как ко мне относится не тот отец, который персонаж на сцене, а тот человек, который это... И он не был хамом, он был бережливым отцом на спектакле и за спектаклем. А что значит «помню руки»? Помню руки – это когда ты человека настолько понимаешь и чувствуешь, что ладонь, положенная на плечо, понимаешь, что дальше будет. Идти тебе, вставать, не идти. Вот это и есть то самое партнерство. И если говорить о том времени, да, я могу сказать: «Вот, жалко, что вот сейчас нет того состояния, которое было тогда». Оно было тогда. Сейчас оно будет мешать. Всем. Понимаете? Люди хорошее не очень любят, потому что мешает. Они могут восхититься ненадолго, полюбить это чуть-чуть, а потом оно, все-таки, раздражает. Дальше жить, а оно стоит здесь, понимаете ли, и все опять как-то, опять умываться надо чаще. А, вот, как-то все... Мешает.
К.ЛАРИНА: Вот к нам, видите, человек пришел?
В.ПРОСКУРИН: Пришел.
К.ЛАРИНА: Это новости сейчас у нас. Вот рядом стоит, немым укором. Вернее, сидит. Давайте послушаем новости, потом продолжим программу.
НОВОСТИ
К.ЛАРИНА: Ну что? Возвращаемся в передачу. Здесь у нас в студии сегодня Виктор Проскурин. Наши слушатели пишут, как блестяще формулирует Виктор Проскурин. Блестяще. Он же и писатель еще, пишет.
В.ПРОСКУРИН: Да.
К.ЛАРИНА: Правда, сейчас он рисует, ну а в принципе пишет. Да. А почему вы ничего не публикуете, Виктор?
В.ПРОСКУРИН: Для истории. Пусть потом откроют мои...
К.ЛАРИНА: Нет, правда? Вот сейчас сами сказали, что в стол писать ничего нельзя, а надо писать. Вы же, наверняка, пишете, у вас есть, наверняка, что предъявить миру.
В.ПРОСКУРИН: Да вы знаете, тогда... Как это? Когда находят какие-то заметочки, пометочки, потом издают и говорят: «Вот вы знаете, а вот он думал так, а он думал так». Да нет. Писать... Писать – это дело интересное, конечно, но когда начинаешь что-нибудь писать, а потом начинаешь читать и читаешь что-то другое, то начинаешь понимать: «Знаешь чего?..»
К.ЛАРИНА: Что хороший писатель Тригорин, да?
В.ПРОСКУРИН: Да. Если хороший писатель, то пиши. А если можешь не писать, то не пиши. Нет, это долгий, отдельный разговор. Мало ли. Может, я как Грибоедов напишу одну пьеску какую-нибудь и все.
К.ЛАРИНА: Но у вас, наверняка, уже что-нибудь написано. И много.
В.ПРОСКУРИН: Нет.
К.ЛАРИНА: Нет?
В.ПРОСКУРИН: Много – нет. К нашему разговору. Вы знаете, я, наверное, сам себе здесь чирикаю и думаю: «Наверное, я какой-то назойлив со своими с этими строчками, которые у меня, как бы, последнее время в голове мигрируют, что ли». По поводу разговора о том времени, об отношениях, да? Как, вот, мы давеча с вами говорили. Вот, наверное, современные люди (будем так уже говорить), молодые не поймут то, что говорит старец Жванецкий, а подтверждает старец Проскурин. Но он только может в одних словах сказать, в одном определении, как относиться к женщине, как давеча мы говорили. Он говорит: «Я в юности что делать с женщиной, это мне потом расскажут. А, вот, как к ней относиться? Вот, чему учится человек». Наверное, это касается всего. Отношение и театра так называемое, отношение к твоим поискам. Ведь, в человеке столько, как сейчас говорят в кавычках, грязных фантазий. Наверное, человек и отличается, наверное, от другого человека, что он в этих грязных фантазиях что-то отстиранное вытаскивает, и это редактирует, как я говорю, саморедакция внутренняя, самоличная. И тогда это выходит, и пытается что-то человек создать, все ж таки. И, вот, о своем сожалении, когда я говорил о том времени, о сегодняшнем, что тогда пришлось репетировать, да. И, вот, листая Константина Кедрова, нынешнюю книгу того времени, стихи были написаны Высоцкому там, еще есть продолжение, посвящены тому времени – это были 80-е, что ли, годы, вот как раз конфликтная ситуация. Начальная часть, когда он говорит. Я уже читал эти... Я уже эти строчки не читал, а говорил на какой-то передаче. Но это является определением для меня сегодняшнего времени и сегодняшнего отношения. «Уже отыграна игра и умерли давно актеры. А сцена все еще гола и ждет другого режиссера. Но и другой когда придет, не сможет отыграть те роли – они отыграны до боли, а боль когда-нибудь пройдет. Тогда и вылезут на сцену фигляры, клоуны, пажи. Переиграют нашу пьесу и передразнят нашу жизнь».
Наверное, да, это современно на сегодняшний момент. Но, наверное, это было и современно тогда, в 1975 году, такой же укор, который кто-то что-то придет. Если взять тот период Любимова, он же тоже ломал, делал. Но он созидал и делал. И так далее. И как только человек из ломающего прекратит быть созидателем, вот тогда начинается та самая разруха.
К.ЛАРИНА: Сегодняшнее время вам понятно?
В.ПРОСКУРИН: Вы знаете, оно, наверное, мне понятно, я могу сказать. Если я скажу, что мне ничего не понятно, то мне скажут «Совсем дурак, что ли?» Мне понятна какая-то зависимость, наверное, от чего-то кого-то. Мне понятна моя независимость в чем-то. Вот, мне нравится игра в интернет, все всё знают – это очень хорошо. Но все, как бы, заняты вот этим вот желанием быстрее напичкать себя какими-то еще новыми, новыми, новыми, новыми, еще что-нибудь, еще что-нибудь. Это бессмысленная ситуация, это, так сказать, война микробов в организме. Один микроб из уха лезет в ногу, и кто кого. Занимать позиции, дистанции – не более того.
Нынешнее время. Я только, вот, четко совершенно понимаю, как меня бытовой сленг или, как я говорю, я тоже начинаю пересматривать какие-то свои, ну, как бы, определения, что ли, чтобы меня поняли. Зачем? Один раз глупо ответил, говорят: «Вы что, не знаете английского языка? Вот там американцы приедут». Как я говорил: «Они приедут сюда – пусть учат русский». Если так. А если я поеду в Америку, то мне то, что мне надо знать в Америке, это «How much?»
К.ЛАРИНА: А вы были в Америке?
В.ПРОСКУРИН: Ну, был.
К.ЛАРИНА: Ну? Чего? Пригодилось «How much?»? (смеется)
В.ПРОСКУРИН: Вы знаете, как вам сказать? Разные периоды жизни. Если в 20 лет я попал в Америку, это одна была ситуация. Если б я в 20 лет попал в Париж, это одна была ситуация. Я попал в Париж в тот момент и в Америку тогда, когда я о Париже знал больше, чем он сам о себе. И поэтому он мне был, так сказать, ну, старый родственник такой, злой. Ну, так сказать, давно не виделись и все.
По-разному. Нельзя узнать Америку, просто поехав или пожив даже какую-то часть жизни. Я говорю о том... О современности мы говорили, как у меня так же, как и... Ну, знаете, раньше говорили какие-то матерные, обсценные слова русской литературы «У, ёптыть», а сейчас – «Ну, блин, ну, блин». И уже все: «Я вас любил, блин, любовь еще, быть может, блин, может быть, клин» и так далее. Здорово, весело, как сейчас говорят, прикольно. Но стоп-стоп-стоп. А как, вот, взять и запрет такой? «Блин» не убрать. Есть же определенная волна. Чтобы не потерять... Ну, это я уж совсем сейчас замахиваюсь. Чтобы не потерять дыхание, чтобы не потерять ощущение, это, знаешь, такой... Когда я так начинаю говорить, я начинаю выглядеть как пансион благородных девиц у нас на телевидении, когда, вот, ходят эти благородные девицы и тетки из пансиона. Ну, то есть как? Вот, знаешь, как Петр I сказал? «На русскую морду, да французский парик». Понимаете? И вот это все. Вот я чувствую себя таким пансионным воспитателем. Нет.
Ну, жалко, вы понимаете? Просто есть какое-то сожаление, что что-то выпускается. Вот, выпускается из тебя и ты, вроде бы, так сказать, такой, современный. «Ой, блин, ой, клин». И, вроде ты, как бы, дяденька, и, вроде, ты с молодежью, и она тебя, как бы, понимает. Во что играть-то? Вот поэтому можно наиграть и быть неорганичным что в этой роли, что в той роли.
Но я, вы знаете, я честно могу сказать. Вот, я относился, как бы, к молодым людям и стал говорить «Ну вот они там, им 20 лет, чего-то они всего там, то-то, то-то». Но вот в этот период, как я зимой попал, когда в Пушкинском музее стояла очередь в субботу-воскресенье для того, чтобы попасть посмотреть, молодые люди, которые мерзнут, переговариваются по телефону, радостные лица и я вижу глаза, и я шел и мне было стыдно. Это, вот, я могу сказать...
К.ЛАРИНА: Что вы о них так плохо думали?
В.ПРОСКУРИН: Да. Вы знаете, как ни странно. Я думаю: «Боже мой, боже мой, я не прав, я не прав». А я, так сказать, со своим уже прожитым опытом, думаю: «Ну как же так? Я вот к ним. Что они поймут?» Нет. Значит, точно так же отделяется ситуация. Куда я попаду в детстве, как я выскочу из детства, как я наступлю в ту площадку рабочую или в духовную, вдохновленную или не вдохновленную, как говорил Макрицкий, поэза или не поэза. От этого все зависит. И они есть. Значит, я сталкиваюсь не с той зоной, которая мне под дыхание поддает. А там, где я начинаю говорить: «Занудство». Умей блокироваться. И это, я могу сказать, да, это так.
К.ЛАРИНА: Сегодня, конечно, огромное количество информации человек получает в течение суток отовсюду (вы уже сами про это сказали) – и интернет, и все. И практически никаких границ нету. Все-таки, во времена вашей юности, о чем, вот, вы тоже сейчас говорили, что параллельно можно было попасть в какое-то литературное объединение, в литературную тусовку, но нужно было бежать на репетицию. А сегодня огромные потоки информации. Сегодня можно все успеть. Вам кажется, вот, если бы сегодня вам было 20 лет, вы бы выбрали бы актерскую стезю? Или чем-то другим занимались?
В.ПРОСКУРИН: Вы знаете, как это горько ни прозвучит, я последнее время задумываюсь, нужна ли вообще эта актерская профессия (я говорю сейчас, в данный период) стране? Я так, громко говорю от имени кого-то, да? Если посмотреть.
И что делают, и чему учатся? Это я без укоров говорю. Я говорю, наверное, о том материале, который входит именно в ту маленькую зону. Именно тот материал. Я же, как бы, если так проанализировать тот период, я же, ведь, подпитывался не Павкой Корчагиным. Да, Павка Корчагин – это был как некий знак, но это не подражание ему. Ведь, именно та самая литература, которая ходила где-то по полкам, она и как раз и была той самой подпиткой для той жизни молодого человека.
К.ЛАРИНА: То есть формировала, да?
В.ПРОСКУРИН: Конечно. И это была уже сейчас отредактированная и сейчас выпущенная уже из плена, сделанная сюда. А когда все, что выпущено из плена, ну, можно только проводить этих пленных, похлопать и поставить на полочку – они не интересны уже. Понимаете? И вот это та определенная часть платформы. Значит, я свою, начиная сравнивать с сегодняшней... А здесь тоже есть определенные писатели, которые не можно сказать супермолодые и так далее. Но появился тот же самый выпущенный из ситуации в нужное время и Ерофеев, Ерофеев и тот, и другой, и появились Поляковы, которые тоже откуда-то из пленов выскочили. Ну и дальше набежало еще не буду говорить что-чего.
К.ЛАРИНА: А как вы доставали это в 70-х годах, вот, хорошую литературу? Вообще, эту вот параллельную жизнь вы хорошо знали, Виктор? Я имею в виду самиздат, вот эти вот какие-то, то, что передается на ночь друг другу, привезенное откуда-нибудь из заграницы?
В.ПРОСКУРИН: Вы знаете, как сейчас говорят, имидж. Тогда тоже был определенный имидж. У меня друзья были разнокалиберные, как я говорю. Так, если прикинуть по молодости, кто что чего, как, сейчас говорят, из каких ветвей власти, что ли...
К.ЛАРИНА: Из власти точно нет, наверное.
В.ПРОСКУРИН: Так я сейчас бесфамильно. Понимаете? И площадь и Лубянковская, там еще кто-то, какие-то. Из разных ведомств молодые люди моего же возраста. В чем преимущество? Если б я остался, грубо говоря, в рабочей (нормально я к этому отношусь) ситуации, конечно бы я не встретился с этой категорией людей. А я был в театральном институте, человек, не имеющий определенной профессии, артисты все те и другие. Это некая зона, так сказать, интеллигенции, элиты, да?
К.ЛАРИНА: Богемы.
В.ПРОСКУРИН: Богемы так называемой. Еще не знают, что это такое, но богемно. Поэтому, естественно, я входил в какую-то другую часть. И подпитка так называемая была с той стороны. Хотя бы, если и сын человека, который начальник в определенных органах, ну, он мог, да, стать. И мог почитать. И как ни странно, все они всё смотрели и читали. Это запрещали. А невозможно запретить. Так как, вы понимаете, невозможно как Филарет в свое время всея Руси, когда был в Загорске. Я говорю: «Как же Достоевский у вас на веришках везде? Надо же узнать, понять прежде, где у него идут споры с богом, где у него Великий Инквизитор и все это, чтобы, так сказать, не читали священнослужители или семинаристы». И он правильно сказал. Конечно, безусловно. И он в тот период, он знал греческий, он знал латынь, он знал английский, французский и, естественно, у него, извините, гуманитарное образование. Но он об этом говорил как о литературе: «А это нельзя». Знания. Я возвращаюсь к знаниям. Значит, читали и, вы знаете, и успевали читать. И это правда так. «Мастер и Маргарита» появился, и этот журнал эти полкурса прочитали за полночи. На карачках стояли друг перед другом, потому что завтра надо отдать. И успевали, и делали. И хватали именно то, что нужно было.
Вы знаете, если в запретной так называемой (условно назовем) того времени литературе искать все время подвохи, то получится как в 1937 году. Все время искать какие-то вот «А где это все?» Туда. А как литературу никто не оценивал. И поэтому...
К.ЛАРИНА: Там же не только литература была запретная, там были и запретные спектакли, там был и запретный кинематограф, и бегали же на эти всякие просмотры закрытые.
В.ПРОСКУРИН: Да все было, и все я смотрел – и закрытые картины...
К.ЛАРИНА: И закрытые спектакли, я помню, мы бегали смотреть.
В.ПРОСКУРИН: Смотрели и Тарковского, и «Агонию» смотрели.
К.ЛАРИНА: «Три девушки в голубом» сколько раз пытались запретить, да?
В.ПРОСКУРИН: Вы понимаете, но дело в том, что мы опять выходим на известную всем схему. Опять же я говорю, скользить все умеют по теме, по чем как угодно, и я тоже. Но, вот, обосновано довольно трудно.
Когда мы сейчас смотрим с восторгом эти «Суд истории» или как он там называется, вот, прям, пена у рта и прямо они задыхаются, друг другу доказывают, вот, Сталин прав или не прав. Да честно говоря, мне чихать, прав он или не прав. Как в истории, я могу разобраться. Петр I – великий наш... Если разобраться, все это на костях и все остальное, и плюс это, и плюс все остальное. Безграмотность вот это все. Но мы же берем только светлые костюмы. Ну это... Поэтому нам эта схема тоже известна. Когда переполох с «Живаго» и так далее. А потом, когда Хрущев уже все, уже в домино играл в Сивцев Вражеке «Никита, давай в домино поиграем», понимаете? И когда он прочитал «Доктор Живаго», он сказал: «А чего там? Ничего там антисоветского-то нету», - сказал он, не читая в то же время. Мы говорим: «Какая гадость». А сейчас что? Ну, то же самое. Можно не смотреть кино, можно не смотреть передачу, можно не слушать вас. Можно сказать: «Давайте скрип поезда пустим здесь в эфире». Тогда это было проще. Сейчас уже скрип поезда не пустят. Но тогда – пожалуйста.
Ну и...
К.ЛАРИНА: Можно такой еще вопрос, Виктор?
В.ПРОСКУРИН: Я не могу ответить, я могу спеть. (смеется)
К.ЛАРИНА: А вот на ваш взгляд, по вашим ощущениям, сегодня благоприятное время для творчества? Вот, мне кажется, в то время было, несмотря на всю вот эту систему давления асфальта, катка, оно все равно было благоприятное. Может, потому что больше нечем было и... Невозможно было больше ничем заниматься?
В.ПРОСКУРИН: Вы знаете, формулу? Художник должен быть голодным, потом и так далее, и так далее?
К.ЛАРИНА: Прорастать сквозь асфальт.
В.ПРОСКУРИН: Ну и так далее. Это все очень, конечно, здорово, он должен быть нищим и так далее. Потом Матисс, например. Он такой нищий прям. Понимаете? Для творчества так называемого, вот, у нас сейчас вот это называется творчеством. А это, вот, сейчас у нас, значит, уральские пельмени – это, можно сказать, уральский театр пельменей или пельмени, народный театр, государственный драматический пельменный театр. Все реально. Тоже будем называть творчеством. Потом будем выпускать, так сказать, системы обучения актерскому мастерству, как репризничать. Как говорят «капризничать», я говорю «репризничать».
Понимаете? Это мы с вами можем, так сказать, знать, как лихо ответить на тот или другой вопрос, если подготовиться. Сейчас мы возьмем 10-20-30 хороших высказываний, положим их на разные странички. Потом вы скажете «Скажите, пожалуйста, а как вы думаете о событиях в Венесуэле?»
К.ЛАРИНА: Меня Венесуэла, кстати, меньше всего волнует. В.ПРОСКУРИН: Да не важно! Любой вопрос.
К.ЛАРИНА: Пожалуйста. На выборы ходите?
В.ПРОСКУРИН: Нет. «Победит «Зенит» или не победит?»
К.ЛАРИНА: Нет-нет-нет, давайте не про «Зенит». «Анжи» победит. Сегодня победит «Анжи».
В.ПРОСКУРИН: Вот видите? Я вам говорю, как отвечать, а вы уже создаете свои темы, уже своих действующих лиц. «Нет, «Анжи». Нет, давайте областное «Динамо» лучше возьмем, да? Ну вот видите? Так и заскользили, и не ответим. А, ведь, я хотел поделиться секретом, как отвечать.
К.ЛАРИНА: Ну давайте.
В.ПРОСКУРИН: Ну, 4 листа бумаги, правильно, да? А там цитаты, выражения, да? Правильно? Вот мне скажете «Победит «Анжи» ярославский «Шинник» или нет?» Я смотрю на бумажку и сразу говорю: «Жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитое». А! Все, хороший ответ на «Какой будет счет?» Вот приблизительно такие будут репризы.
И о погоде. Ха-ха. Вчера «Анжи» выиграл у ярославского «Шинника». Это о погоде. И тоже прикольно. Правильно?
К.ЛАРИНА: Вы телевизор смотрите, наверное, много.
В.ПРОСКУРИН: Телевизор? Это секрет. Я люблю телевизор смотреть, знаете, как? Вот, включу, а звук выключу и смотрю, думаю, чего они говорят? Потом включу и говорю: «Да абсолютно ничего», угадываю слова даже по выражению. Вот.
Интересно. Нет, вы знаете, когда начинаешь, как бы, смотреть один сериал, потом второй, третий и совершенно четко можно перетасовать 10 серий одного сериала с другим буквально и пускать по сюжету. В общем, где-то и тема, и даже слова, и какие-то части...
К.ЛАРИНА: Но вы соглашаетесь иногда на какие-то работы телевизионные, да?
В.ПРОСКУРИН: На какие-то телевизионные работы? Как сказать, с чем я соглашаюсь? Я, наверное, по взгляду пытаюсь привыкнуть к современному техническому изображению. У меня, наверное, все-таки, в моей памяти немножко другая радуга. Для меня слишком какие-то вещи... Ну, как можно сказать? Фактически: пришел, ушел, взял, отнес. И как, знаете, как отжившие такие на хорошей бумаге открытки. Наверное. И это именно с технической частью связано с какой-то. Потому что мне нравится пленка и так далее. Хотя, по наблюдениям я понимаю, что все снимают приблизительно одинаково камеры, но у одного оператора это получается по каким-то его делам, а у другого не получается. Значит, все-таки, это зависит и от режиссера, и от оператора.
К.ЛАРИНА: А сами не хотите снять кино?
В.ПРОСКУРИН: Да вы знаете, нет, наверное, уже не хочу. Не хочу, потому что... Когда будешь снимать кино, наверное, ты вступишь в какую-то борьбу за какие-то там рейтинги, там, еще что-то.
К.ЛАРИНА: Да.
В.ПРОСКУРИН: Безусловно. И это одна, как бы часть. Не это опасает. Дело в том, что можно снять кино и довольно истинно малобюджетное, и этот малый бюджет направлен истинно на кино, а не на какие-то там подмывки или подтерки (я не знаю, как это называется).
К.ЛАРИНА: Отмывки.
В.ПРОСКУРИН: Отмывки, да. Вот, где-то в малоразвитых Чехословакиях или каких-нибудь Голландиях, странах (они еще только развиваются), они умеют делать малобюджетное кино. И в этом нету такого, вы знаете, «Ах, ох!», потому что когда иногда смотришь кино, которое было малобюджетным западное, но там снимается, извините, Спейси, еще кто-то, оно тоже малобюджетное. И они тоже не входят в какую-то картинку фестивалей. Там у них свои какие-то законы, наверное. Это я говорю, хочу ли я снять кино. Я хочу снять хорошее кино, такое как... И сказал фамилию режиссера. Такое не хочу. (смеется)
Нет. Я хочу сниматься у хорошего режиссера. Теперь я уже могу сказать объективно: если он меня примет. И это очень важно. И, право, действительно, очень хочется. Но хочется не снять, а даже сниматься в той картине, которая будет... Как это? Ну, наверное, нужна, да? Которая приживется в человеке или вживется. Или чтобы человек позволил. Если человек позволит, чтобы это кино на какой-то период времени поселилось в его жизни.
К.ЛАРИНА: А нет таких? Не происходит встреч с такими людьми, которые бы вас приняли? Вас приняли как актера, как человека, приняли бы вашу систему мировоззрения, да?
В.ПРОСКУРИН: Вы знаете, как часто иногда бывает, люди те, с которыми ты общаешься, со своими коллегами, они настолько уже, как бы, привыкают к тебе, что они не могут тебя видеть на расстоянии. И режиссеру может даже в голову не прийти, что можно иметь какую-то фантазию. Может быть, и так.
Режиссеры тоже сейчас как-то выпутываются из каких-то ситуаций. И я с этим тоже, как бы, сталкивался, когда там попросили, чтобы снималась одна какая-то артистка, потом что-то не получилось у продюсера или, не знаю, у кого с артисткой, ее надо было переснять и притом это сделали все очень быстро, и пересняли все на другого. А, вот, допустим, оплатить актеру какому-нибудь, это у нас малобюджетное кино.
Понимаете, тут мы сейчас войдем в такую ситуацию, кто кем руководит – продюсерское кино, режиссерское кино. Это такая возня, которая меня...
К.ЛАРИНА: Вы знаете что, Виктор, мне кажется, вот, даже по результатам нашего сегодняшнего небольшого разговора, мне кажется, что вы очень подходите сегодняшнему времени.
В.ПРОСКУРИН: Не подхожу?
К.ЛАРИНА: Подходите.
В.ПРОСКУРИН: (смеется)
К.ЛАРИНА: Абсолютно. Я, вот, прям даже вот говорю с вами и понимаю, что абсолютно герой сегодняшнего дня в том виде, в котором вы сегодня существуете, с вашими взглядами, с вашим отношением к жизни.
В.ПРОСКУРИН: Это уже отдельная тема про меня, отношение к жизни и так далее, и про режиссеров, и кто кому как подходит. Я совершенно четко... Вот, мне нравится в дневниках замечательного Жерара Филиппа (актера), вот его книжка, которая была прочитана еще в студенческую пору, и так, довольно любопытно, тоже мне в свое время подсунутая почитать. И там была такая одна строчка: «Роль такая-то – мне через 10 лет, роль такая-то – через 5 лет. Подумать, как сыграть вот этого лет через 5. Потом роль такая-то». Потом говорит: «Всё, опоздал». Вот это очень правильно. Так что... Как вам сказать? Что касается меня, я вам хочу сказать довольно простую вещь. Дело в том, что у нас... Говорят «Вот надо сейчас». У нас привыкли во что-то поиграть. Вот, понимаете, вот сейчас, видя какие-то там интервью, я это говорю... Знаете как вот там у режиссера одного? Вот он начинает говорить о родине. У нас любят поиграть в родину уже. Вот сейчас было сказано много пошлостей, теперь, знаете, теперь давайте самого хорошего. И, вот, значит, Маша какая-то, Глаша выходит уже с бидончиком молока и говорит: «Костя, ты меня шо, любишь?» Я вот смотрю на эти вот глаза, в которых горизонты непонятно какие джинсы, понимаете? И вот в это игра тоже. Уже играть тоже не могут. Понимаете?
К.ЛАРИНА: Мы должны уже заканчивать, к сожалению, да?
В.ПРОСКУРИН: Я только начал, а вы... (смеется)
К.ЛАРИНА: Да, только начали нашу игру, да. Спасибо вам большое. Это Виктор Проскурин, которому искренне желаю удачи. Обязательно все будет, никуда не опоздали. Все только начинается.
В.ПРОСКУРИН: А, кофе без сахара. Понятно.