Роман Виктюк - Дифирамб - 2011-09-22
К. ЛАРИНА: Сегодня прекрасный день. Сегодня в нашей студии Роман Григорьевич Виктюк. Здравствуйте, Роман Григорьевич.
Р. ВИКТЮК: Здравствуйте.
К. ЛАРИНА: Это программа «Дифирамб», здесь в студии Ксения Ларина и наш замечательный гость. Я даже скажу, почему я решила наконец-то позвать Романа Григорьевича к нам.
Р. ВИКТЮК: В преддверии.
К. ЛАРИНА: Во-первых, в преддверии. Но преддверие все-таки далекое.
Р. ВИКТЮК: Как далекое?
К. ЛАРИНА: А когда?
Р. ВИКТЮК: В преддверии праздника на «Эхо».
К. ЛАРИНА: Какой праздник? Он уже прошел. Ваш личный праздник.
Р. ВИКТЮК: Но мой личный праздник может совпасть и с вашим.
К. ЛАРИНА: Через месяц. В преддверие вашего праздника. Будем считать, что это слабая привязка. На самом деле очень остро захотелось красоты, Роман Григорьевич.
Р. ВИКТЮК: Это пожалуйста.
К. ЛАРИНА: Потому что мир ужасен, безобразен, с каждым днем всё страшнее и страшнее.
Р. ВИКТЮК: Мир безобразен.
К. ЛАРИНА: Сейчас задам вам первый вопрос и успокоюсь. Каким образом вам удается сквозь безобразие и безОбразие видеть красоту этого мира? Я таких людей больше не знаю. Может быть, еще двух-трех назовем таких, с таким необычным взглядом. Что делать?
Р. ВИКТЮК: Ты задала вопрос. Знаешь, Розанов Василий Васильевич, великий философ начала века в 1912 году, перед революцией написал, что такая потеря у людей чувства погибели, что наступает такой цинизм и такой страх, когда нивелируется человеческое «я», человеческая личность и когда это поглотит настолько мир, что мир не спасется. Вот эта потеря ощущения беды и желание спасти этот мир. Другие же тогда великие кричат. И в это не только верю, а думаю, что это чистейшая правда.
Но когда об этом говорил, допустим, Таиров, когда об этом плакал и прорыдал «серебряный век», что только красота, но красота искусства, а красота искусства, она добро, добро и любовь. Вот если это исчезает и этого не будет, и если искусство на себя не возьмет эту функцию… Когда Таиров это провозглашал, всё было сделано для того, чтобы его идеи, его эстетика, его мировоззрение исчезли. И довели его же до сумасшествия.
Когда на сегодняшнем театре Пушкина висела афиша, доска, что это камерный театр, а он с Коонен Алисой Георгиевной проходил, а в это время сбивали название театра. Он ей говорит: «Что они делают? Надо их остановить. Вечером же спектакль». Никакого спектакля вечером не было. И он не понимал. Он плакал. Она всё это понимала. Я это слышал от нее. Она у нас в ГИТИСе была председателем экзаменационной комиссии первый раз после того, когда театр был закрыт. И она только говорила одно слово – милосердие. Второе она говорила – красота. Всё.
К. ЛАРИНА: Т.е. искусство как форма сопротивления, способ сопротивления.
Р. ВИКТЮК: Единственный, я бы прокричал, способ сопротивления. Потому что даже наука не на том уровне, на каком уровне находится искусство по своим совершенно подсознательным импульсам, когда художник предощущает. Если мы посмотрим на всю русскую культуру, философию начала века…
К. ЛАРИНА: Она вся трагична.
Р. ВИКТЮК: Если там нет веры и надежды свыше, это не русская культура. Русская культура сильна только обязательно этим перевертышем, светом, что только в себе надо свет сохранять и тот свет, который свыше, всё время ощущать. И если есть эта взаимосвязь, свет ухватить не может никакая злая сила. Вот солнце. Они пытаются его схватить, страшно рвать, злятся, бросаются, а солнышко светит все равно. Я это знаю на опыте собственной жизни, когда закрывали спектакли, когда говорили: что хочешь делай, только ничего не ставь. А я в это время дружил с Вампиловым, я уж не говорю о Петрушевской, о Радзинском, о Рощине, о Зорине, о тех людях, которых они не принимали. А я понимал, что только на этой обочине свет может быть мерцающим, и там никто на него не обращает внимание. И поэтому я успевал, пока они заметят этот свет, а я уже перебежал на другую сторону.
К. ЛАРИНА: Как солнечный зайчик.
Р. ВИКТЮК: И перебегаешь. Мы с Люсей Петрушевской даже говорили о том, что это какая-то окопная система, когда перебегаешь от окопа. Пока успевают на вышке зафиксировать, а ты уже в другом окопе. А в том окопе великие артисты. Потому что нас объединял только этот свет друг в друге. И ничего не могло быть по-другому. Анатолий Васильевич Эфрос – это пример уникальный совершенно. Я думаю, что его вклад в культуру до сих пор не оценен. Я думаю, что там есть такие открытия и есть такие первородные силы… Потому что в нем двигало всё то, что было как бы до светской культуры, всё то, что было в самом начале, то, что было незамутненное, чистое. Он этим и существовал. Все его репетиции были наполнены слушанием того, что сверху, что внизу… Я не знаю, как это назвать. Можно говорить, что он слышал голоса. Вранье. Но есть энергетика, которая постоянно идет к тем людям, которым это необходимо.
К. ЛАРИНА: Но жизнь-то погружает в ужас и в болото. Ведь вы говорите про свет, когда взаимоотношения с актерами.
Р. ВИКТЮК: Нет, не с актерами, а с самим собой.
К. ЛАРИНА: А предательство кругом. Вы говорите про Эфроса, про Таирова. Они все были окружены предательством. Можно и про вас вспомнить. Анатолий Васильев. А Юрий Петрович Любимов, вот вам последний пример.
Р. ВИКТЮК: Ты правду говоришь. Но посмотри на Юрия Петровича. Он после всех ситуаций выходит человеком с улыбкой, со светом. В нем не проявляется желчь, которая уничтожает.
К. ЛАРИНА: Не надо. В нем не то что проявляется желчь…
Р. ВИКТЮК: Это большая разница. Это защитное средство. Это то, чем нужно присмирять. Но сам в себе это категорически не уничтожал…
К. ЛАРИНА: Иначе он не смог бы ставить ничего.
Р. ВИКТЮК: Ты правильно говоришь. Потому что когда приходишь, и есть сцена, это пустое пространство… А режиссура – это есть способность озвучить это пространство, когда никого в зале нет, а в этой раме ты видишь, слышишь, ощущаешь, и она с тобой живет, потому что это энергетика, это информация, которая там есть, вековая, если ты, например, работаешь во МХАТе или в Театре Моссовета, Театре Вахтангова. Я ощущал. Потому что эти сцены намолены подлинными душами верующих людей. Они всегда были в этих театрах. Это не могло быть по-другому. И когда мы сейчас кричим, что это не имеет значения, что это всё фантомы, это глупость, это литература… Вранье. Это наша духовная, сердечная нищета.
Даже в театре «Сатириков», где Аркадий Исаакович выходил считанное количество раз на эту сцену… Ксюша, я даю тебе честное слово, первый раз, когда я вошел перед тем, как начинать репетиции «Служанок» в этот зал, я сел посередине. Никого не было в зале, никого не было на сцене. Был вечер. И я услышал как бы те заветы энергетические, которые он оставил. А ведь он хотел, чтобы я обязательно пришел к ним в театр и поставил что бы я захотел. Если бы не было этого, если бы я этого не ощутил, то все препоны, которые были к выпуску этого спектакля, не были бы преодолены никогда, поверь мне.
К. ЛАРИНА: Я вас сейчас слушаю про Райкина и про намоленность пространства сцены и думаю: а вот Виктюк, у него же нет своего пространства.
Р. ВИКТЮК: Есть пространство.
К. ЛАРИНА: Вы его на себе носит? Где вы оставляете следы свои?
Р. ВИКТЮК: Есть пространство твоей души.
К. ЛАРИНА: А есть пространство коробки.
Р. ВИКТЮК: Совершенно верно. И если пространство твоей души так же намолено воспитанием, прежде всего, религией обязательно, людьми, с которыми ты встречался, с той средой, которая тебя поддерживает – а это категорически имеет значение, – если есть то, что ты любил, что ты смотрел, та живопись, которая тебя вдохновляет, та музыка, которая тебя держит в этом мире… А музыка – это единственная подлинная, оттуда реальная, из той сферы, откуда мы пришли. Потому что в раю никто не разговаривал, в раю только пели. И иногда оттуда посылают вестников, таких как Моцарт, который нам пытается передать те напевы, которые он там слышал. И они остаются. И несмотря даже на то, что у него не было той могилы, куда он должен был бы лечь, его в общую, братскую могилу отправили. А музыка и вот эти его вести музыкальные, святые, все же они остались.
К. ЛАРИНА: А если они остались на мобильном телефоне, или в каком-нибудь стриптиз-клубе, или в исполнении бездарного музыканта, это тоже Моцарт?
Р. ВИКТЮК: В исполнении бездарного музыканта – это уже преступление. Стриптиз-клуб, который пользует симфонию № 40, это мстит… Потому что рано или поздно тело сразу исчезает. И они потом кричат, бегут на этот фитнес, мажутся, массажисты… Опять они идут в эту глупость, и опять тело трещит. Потому что изнутри это. Вы не хотите сказать людям – посмотрите на себя после той глупости, которой вы занимаетесь. А мы делаем вид: мы так умеем на себя смотреть, мы так умеем маску гримировальную на лицо напялить, что кажется, что это мы опять такие. Вранье. Это мстит… Талант уходит, Ксюша, незаметно. Количество сериалов, в которых всё время пустые глаза, и никто не требует той подлинности, которая есть в человеке. А в глазах артистов только счет долларов, количество денег. Я это вижу. На Первом канале еще у Савика Шустера мы были с Майей Михайловной…
К. ЛАРИНА: Я помню эту передачу.
Р. ВИКТЮК: И был Щедрин. И мы об этом говорили. Это было только начало.
К. ЛАРИНА: Конца.
Р. ВИКТЮК: Мы как такие сейсмографы, мы это пытались как-то к ним донести. Никто не услышал.
К. ЛАРИНА: Давайте мы к телевизору перейдем буквально через несколько минут после новостей.
НОВОСТИ
К. ЛАРИНА: Продолжаем программу «Дифирамб». Напомню, что сегодня у нас в студии Роман Виктюк. Мы до перерыва говорили о разрушительной силе сериалов и телевизора, в частности. Но сам Роман Григорьевич в телевизоре себя прекрасно чувствует.
Р. ВИКТЮК: Ты не думай, что это так просто.
К. ЛАРИНА: Сейчас вы всё расскажите. Я тут про вас целую историю сочинила, когда мы с Ирой Петровской обсуждали программу «Призрак оперы», когда он только вышла и вас там не было. Я рассказала историю, что, по моим сведениям, предлагали Роману Григорьевичу Виктюку и Елене Образцовой, и они отвергли с гневом это предложение. Потому что у них вкус хороший, сказала я, и молодцы. Потом прошла неделя, я смотрю – батюшки, Роман Григорьевич.
Р. ВИКТЮК: Но ты другое забыла. Потому что эта передача имеет разные части. Есть та часть, которая оперная, идет вторая часть, которая имеет отношение к оперетте, и есть третья часть, которая была вчера, это мюзиклы. И если ты видела первую часть и уже видела ту вторую часть, где все-таки была оперетта, то если вот так посмотреть в экране отрешенно на меня, то как я от радости бросался к ним, чтобы те крупицы, которые вдруг начинают в них от искусства оживать… У них был на лицах праздник. Потому что по-другому не может быть, они все артисты, они люди талантливые. И когда их душа, конечно, вплывает или проносится…
К. ЛАРИНА: Им ближе, конечно, эстрадный вариант, мюзикл, оперетта.
Р. ВИКТЮК: Я сейчас все фамилии могу называть, 8 человек. Но когда вдруг видишь, что они попадают в эту структуру, как Сережа Лазарев, который Бони, впервые в жизни он выступил Бони. Сережа все-таки был во МХАТе, он играл в драме, он знает, что такое Достоевский, что такое Шекспир, Ромео. И вдруг он как артист, который любит из себя что-то выискивать, новое совершенно. Это ребенок, который играет в детском саду, и ему вдруг сказали: «Сильва», оперетта, Бони, масса девиц»…
К. ЛАРИНА: Я сейчас всех их полюблю, Роман Григорьевич. Вашими глазами мир прекрасен, я еще раз говорю.
Р. ВИКТЮК: Если бы я в это не верил… Знаешь, они чувствуют на расстоянии сразу, какое к ним отношение. Я не то что кричу, подсказываю. Боже упаси. Но энергетика, которую я, к сожалению, отправляю, они моментально ловят. Филипп только вышел и увидел, в чем я одет… А он о таком пиджаке мечтал.
К. ЛАРИНА: Сразу забыл все слова.
Р. ВИКТЮК: Нет. У него увеличилась энергия.
К. ЛАРИНА: Кураж.
Р. ВИКТЮК: Конечно. Это дети, которые не то что воруют, бьют, ломают, нет.
К. ЛАРИНА: Они иногда и воруют. Я имею в виду если говорить не о воровстве, не книжки воруют и не деньги, а идеи, воруют мелодии, воруют песни, воруют стилистику, воруют спектакли, всё воруют.
Р. ВИКТЮК: Пожалуйста, это можно воровать, но насытиться этим нельзя.
К. ЛАРИНА: Гуляют, дебоширят, напиваются.
Р. ВИКТЮК: Это пожалуйста.
К. ЛАРИНА: Бьют людей. А потом ложатся в психушку.
Р. ВИКТЮК: Потом их отправляют в психушку. Это всё инсценировки. Потому что есть у вас этот вонючий пиар, ты забываешь об этом.
К. ЛАРИНА: Чего это у нас? Это у них.
Р. ВИКТЮК: Так я и говорю. Вонючий пиар. И ради этого пиара устраиваются такие выбросы… И им кажется, что эти выбросы их не задевают. Внутренне так же точно крылья ломаются.
К. ЛАРИНА: Это называется по-русски не по Сеньке шапка.
Р. ВИКТЮК: Да.
К. ЛАРИНА: Все-таки согласитесь, масштаб. Шаляпин, который мог гулять, кутить или встать на колени перед царем и за это потом расплачиваться всю жизнь. Это Шаляпин. Или Киркоров, который избил на репетиции помрежа или кого-то. Это другой масштаб. Хорошо. Паваротти, Каррерас и Доминго, выступающие на стадионе, это пиар?
Р. ВИКТЮК: Да.
К. ЛАРИНА: Но какой роскошный. Подлинный.
Р. ВИКТЮК: Потому что у них выработан аппарат так, что это шоу на них не действует. Но до этого, Ксюня, сколько лет они работали в классике. 30-40 лет. И только когда уже всё у них произошло, они могут осчастливить. Паваротти на прощание выбросил в мир эту энергию любви, которую он в коробке на 1200 на 1500 мест, а здесь десятки тысяч людей принимали эту лечебную... Я слово говорю правильно – он лечит этим людей. Это совершенно другое.
К. ЛАРИНА: А Киркоров тоже лечит, только другой смысл у этого глагола. Для меня есть разница, как и для большинства людей, которые смотрят на это. Я вам скажу по поводу оперы. Говорят, что есть такой аналог программы в Англии, на английском телевидении, «Призрак оперы». Там тоже звезды шоу-бизнеса пытаются петь оперные арии. Но там обязательно в конце выходит настоящий вокалист оперный, который не участвуют в конкурсе, он просто выходит и поет.
Р. ВИКТЮК: Если ты думаешь, что у нас в Интернете не устроили так… Поет человек что-то оперное и тут же параллельно дают кусочки, как поет великий певец.
К. ЛАРИНА: Казарновская спела бы нам.
Р. ВИКТЮК: Она будет петь.
К. ЛАРИНА: Или Образцова.
Р. ВИКТЮК: Будет петь. Если она придет, она, конечно, споет. Ты сейчас говоришь о том, что тогда они делали в Интернете, смысл – повергнуть этих ребят. Т.е. те ростки, которые в них, чтобы они отказались или ужаснулись и больше никогда к этому не возвращались. Потому что когда Казарновская сказала Гагариной, что ты вообще о Верди забудь, Верди в гробу переворачивается, я вздрогнул. Потому что только соучастие в музыке Верди… Пусть она не смогла некоторых нот, которые даются только удивительно каторжным трудом. Но она соприкоснулась. И когда она уже пела при мне Пепиту, я даю тебе крест, она настолько постигла стиль Дунаевского, что я ей сказал: «Ты знаешь, у меня ощущение святое, что Шмыга, которую я обожал и любил, ее душа на одну секунду прилетела сюда, и не ты пела, а она вела тебя и не дала тебе споткнуться, чтобы ты всё равно выдержала тот музыкальный энергетически положительный посыл Дунаевского. А Шмыга, которая жизнь прожила на этом. И она ушла из этой жизни светом».
К. ЛАРИНА: Т.е. вы хотите сказать, что за неимением Шмыги мы должны довольствоваться некой имитацией?
Р. ВИКТЮК: Не довольствоваться, а хотя бы постигать музыку…
К. ЛАРИНА: К началу нашего разговора. Всё то же самое – эти имитации, которые заполонили собою всё: и политику, и литературу, и культуру, и искусство.
Р. ВИКТЮК: Я политику не трогаю, ты политику знаешь лучше, ты замечательно это ведешь, ты их слышишь, с ними споришь, потом хохочешь.
К. ЛАРИНА: Лучше не спорить.
Р. ВИКТЮК: Не знаю. Я слушаю постоянно радио, поэтому я знаю, как вы ведете.
К. ЛАРИНА: Вы же сами всегда боретесь в кровь за настоящее, за подлинное.
Р. ВИКТЮК: Да, солнышко, я это и делаю. Например, в «Современнике» с Гафтом и Сашей Филиппенко тронули тему о Сталине, тем более что это не документальное, не написанное, а то, что приходило во сне к Гафту, он слышал те голоса Иосифа Виссарионовича, его посылы, что бы он хотел сегодня, с какой стороны чтобы его услышали.
К. ЛАРИНА: А как спектакль идет?
Р. ВИКТЮК: Замечательно, грандиозно.
К. ЛАРИНА: Ходит народ?
Р. ВИКТЮК: Битком.
К. ЛАРИНА: Сталину хлопают?
Р. ВИКТЮК: Нет. И в конце, когда мы выходим, они не отпускают нас, начинается вторая часть. Я вынужден говорить правду. Я говорю: знаете, в этом помещении театра «Современник» всё, что происходило на этой сцене во время репетиции, из них двоих такое поэтическое ощущение жизни, света, они придумывали такие поэтические строчки. Вот всё то, что не вошло в спектакль, я им напомню, в какой день и что, и они сейчас это произнесут. И это имеет феноменальный успех. Потому что они видят в данную секунду рождение. Я человек сумасшедший, и после этого у меня возникала такая идея снять фильм о Гафте. А у него уже был юбилей в сентябре. Причем это должна быть не обманка, а должно быть подлинное – как возникают в нем поэтические знаки, как он их слышит, откуда они возникают, как меняется вся его внутренняя структура. Это не делал никто.
К. ЛАРИНА: Т.е. вы хотите зафиксировать момент.
Р. ВИКТЮК: Зафиксировать подлинный момент того, как у великого артиста, последнего романтика театра… Они уходят стремительно сейчас, Ксюша. Даже страшно. Потому что когда мне Валя звонит и говорит: «Еще один», – я только вскрикиваю: «Кто?» – «Лазарев». И тут же он сочиняет посвящение Лазареву. У него есть потрясающее посвящение Миронову. Сейчас будет Саввиной. Потому что это тот общий поток людей, которые и создавали этот 20 век, несмотря ни на что. Так вот зафиксировать, как один из них – Валя существует в пространстве, которое и враждебное, которое и ласковое. Но он прорывается в какие-то такие тонкие сферы, и он общается с ними.
К. ЛАРИНА: Интересный момент, Роман Григорьевич. А почему невозможно это сыграть, сыграть момент творчества?
Р. ВИКТЮК: Нельзя.
К. ЛАРИНА: Невозможно. Почему? Невозможно сыграть, как композитор сочиняет.
Р. ВИКТЮК: Это нельзя сыграть. Это должно быть подлинное, это неуловимое, солнышко. Поэтому я обожаю, когда во время репетиции артисты знают, не знают, они привыкают к камерам настолько, что они не понимают, что их снимают. Вот Наташа Макарова, великая балерина, первая балерина мира. И когда мы репетировали «Двое на качелях… А учитель, сегодня он знаменитый и замечательный, а это была одна из его первых работ, и он всё время был на всех репетициях, и он схватил такие движения этой великой балерины, которая, конечно, телом говорила гораздо больше, чем словами. И когда переходило или переучивалось ее тело, чтобы звук озвучивал то, что происходит с телом. И это на глазах видно.
Когда я имел смелость и нахальство на музыку Шопена у балетной палки построить ей целый экзерсис, нахально. Она ребенок, она слушала как в детском саду другого хулигана, который постиг что-то, не зная это, не понятно, в какую секунду это возникло. И когда замечательный критик в Петербурге Красовская увидела это, она сказала: «Это лучший твой номер за всю жизнь». И Наташа написала мне потрясающие слова об этом.
Так что зафиксировать Валентина… Вот вчера мы сидели, он живет рядом с «Эхом», поэтому для меня это родной пятачок. Мы вчера с ним сидели три часа, и только начало. А у него ворохи, кипы этих стихов, он не нумерует, он не выпускает это в книжный поток, он даже не знает где что лежит. Вот посмотри на меня и поверь, это правда: вот листочки, он руками прикасается, потом делает шур оттуда и говорит: «Да, это тот листок». Листочки его слышат, потому что там его энергия. Циники не верят в это, они говорят, что это выдумки. Это то, Ксюша, что останется от нас.
К. ЛАРИНА: Ужасно, что это не передается. Это не передается воздушно-капельным путем.
Р. ВИКТЮК: Нет. Я же все-таки работал с этими уникальными людьми, с теми, которые ушли, которых нет уже, и я знаю, как этот процесс во время репетиций в них происходил. Они как дети радовались, когда они смогли то, что я им выплакивал. Потому что я их так обожал. И для меня их уход… Знаешь, почему они уходят? Потому что детство сегодня не востребовано. А если в человеке, в артисте, в творце уходит детское, первородное восприятие жизни… Ребенок никогда не говорит миру «нет», он говорит только «да». Вспомни своего сына. Вот если это у артиста уходит и он говорит цинично: нет, деньги, мне нужно быстрее – всё, на этом всё заканчивается, иди домой. Они могут на меня обижаться, но я говорю правду.
Нет второго Ефремова, нет второго Ульянова. Не будет долго, я думаю, второй Саввиной, она была уникальная нота в нашем творчестве. Так, как она играла Соню в Достоевском в театре, это уникально. А я с ней еще репетировал царицу Екатерину в пьесе Зорина «Царская охота». И как она, которая физически не подходила к грозной, величавой царице, как она в себе находила те вибрации, которые могли быть, с ее точки зрения в Екатерине. Это уникально. Вот это надо успеть. Я сделаю эти попытки, чтобы это зафиксировать.
К. ЛАРИНА: Вы называете еще людей, у которых какое-то невероятное чутье на слово, на музыку слова. Это не просто болтовня…
Р. ВИКТЮК: Нет этого.
К. ЛАРИНА: Это исчезает.
Р. ВИКТЮК: Вот это бла-бла-бла, не любовь, а бла-бла-бла. Не может быть этого. Потому что это не рождается из тех букв, из которых слагается музыка. Это то же самое: как ноты, так и эти значки словесные, которые должны вылетать от человека как необходимость, как вопль, который остается в этом мире. Если бы ты могла поставить людям, как читает Алиса Коонен Тургенева «Как хороши, как свежи были розы»… Это невозможно, этот ее глубинный, вековой голос, какой-то от начала мира. И она это сумела в себе уберечь. И когда уже не было театра, театр был закрыт, она была не востребована, она миру оставила на прощание только слова «Как хороши, как свежи были…» И дальше – розы. Потому что она не может, это взрыв. Я показал бездарно, но ее обертоны фантастические. Или та же Фаина Георгиевна Раневская. Она по-своему играла. Я был на репетициях Анатолия Васильевича, когда она играла с Пляттом двух стариков, которые должны расстаться. И без слов.
К. ЛАРИНА: Причем это обычная мелодрама, пьеса такая…
Р. ВИКТЮК: Да никакая. И она на эти литературные качества не обращала внимание, потому что когда она на него смотрела или дышала… Эти глаза, эти святые глаза из орбит вылезают, она дышит, и смотрит на него, и понимает, что не увидит, а улыбается, потому что она не может его обидеть и сказать, что она никогда с ним уже не увидится. Это дорогого стоит. Это можно так сохранять, и нужно обязательно. Я снимал когда-то, я был умный. Когда ничего было нельзя, а я все-таки себе это позволял. И я вот снял «Игроков», это 25 с чем-то лет тому назад, и собрал всю десятку грандиозных артистов. Это был Леня Марков, Саша Лазарев, Иванов из того же театра, Захаров из Ленинграда, потом из Театра Советской армии Пастухов и Рита Терехова.
К. ЛАРИНА: Гафт там же тоже играл.
Р. ВИКТЮК: И Валя Гафт, конечно. И тут недавно нас собрали, и мы всё это смотрели. Они такие молодые и такие дети… И вот они сейчас сидят, такие же, сволочи. Они не потеряли ничего. Вот об этом надо кричать. А эти, которые еще молодые, но уже старики в душе.
К. ЛАРИНА: Так с кем же вы тогда ставите «Коварство и любовь» после всего, что вы мне сегодня рассказали?
Р. ВИКТЮК: Я тебе скажу. Приходи, это будет в конце октября в Театре Моссовета. Я всегда ко дню рождения себе тоже, как хулиган из детского сада…
К. ЛАРИНА: Подарок.
Р. ВИКТЮК: Я никогда не был в детском саду, но верю, что в детском саду хорошо. Я же с этого и начинал. Сейчас про «Коварство» скажу. Когда мне было 13 лет, я собрал с нашей площади, рынок во Львове ребят своего же возраста и на 3-м этаже в украинском театре я смотрел «Коварство и любовь». Пьесы у меня не было, я выучивал тексты как я хотел, и я им наговаривал ситуации этой пьесы и поставил «Коварство и любовь». И у нас был успех.
К. ЛАРИНА: Т.е. вы пересказали, и они вашу версию сыграли.
Р. ВИКТЮК: Совершенно правильно. Я был и Фердинанд, и плохой президент, я за всех, я в них вселял то, что я видел. Потом в Твери, в Калинине я тоже поставил «Коварство и любовь». Поверь мне, я поставил это к столетию со дня рождения Ленина. Это было безумие. Но я вышел перед обкомом партии и сказал, что я в музее Ленина нашел хранение такое-то, папка такая-то, письма Клары Цеткин Наде Крупской и прочитал, что писала Клара. Она писала, что, когда победит в России наша власть, молодежь должна прежде всего увидеть пьесу Шиллера «Kabale und Liebe». Никто в зале не знал, кто такая Kabale, кто такая Liebe. И я сказал: «Коварство и любовь».
Они замотали головами, а первый секретарь сзади говорит своим друзьям: «Ты посмотри, он и без бумаги говорит, и как говорит. Как это правильно. Ленин хотел». И мы это поставили. Приехал Мастроянни, «Подсолнухи» снимали в Твери. Он пришел на спектакль, кричал, что он думал, что тут медведи, а здесь Европа. Он кричал: «Дженио (Genio)». Я говорю: «Я не Женя, я Роман». И он написал отзыв, что это потрясающе. Этот отзыв попал куда следует. И сказали, что, если капиталисту это нравится, значит, там неконтролируемые ассоциации. До сегодняшнего дня я не знаю, какие могли быть неконтролируемые ситуации в Шиллере, в «Коварстве и любовь». И вот сейчас я ставлю это, чтобы еще раз попытаться понять ту систему, которая думала так. Я пытаюсь по косточкам это разобрать. Приди и ты поймешь.
К. ЛАРИНА: Об этом спектакле мы уже отдельно поговорим, когда он выйдет. Есть повод встретиться еще. Роман Григорьевич, низко кланяюсь вам за эту встречу. Мир прекрасен.
Р. ВИКТЮК: А я тебя люблю. За твою красоту. За красоту мира.
К. ЛАРИНА: Спасибо.