Памяти поэта Андрея Вознесенского - Вениамин Смехов - Дифирамб - 2010-06-06
К. ЛАРИНА: 14 часов 8 минут, продолжается наш эфир. Сегодня программа «Дифирамб» вот плавно от Пушкина переходит к другому поэту, которого мы лишились на прошедшей неделе. И вот буквально на днях состоялось прощание с Андреем Вознесенским. Сегодня мы решили вспомнить Андрея Андреевича вместе с моим гостем – замечательным актёром Вениамином Борисовичем Смеховым. Здрасте, Вениамин Борисович, приветствую вас.
В. СМЕХОВ: Здрасте, дорогая, замечательная Ксюша.
К. ЛАРИНА: Я думаю, что будет правильно, если мы начнём нашу сегодняшнюю встречу с голоса Андрея Вознесенского. Послушаем стихотворение в его исполнении авторском, а потом начнём наш разговор.
Достигли ли почестей постных,
рука ли гашетку нажала -
в любое мгновенье не поздно,
начните сначала!
«Двенадцать» часы ваши пробили,
но новые есть обороты.
ваш поезд расшибся. Попробуйте
летать самолетом!
Вы к морю выходите запросто,
спине вашей зябко и плоско,
как будто отхвачено заступом
и брошено к берегу пошлое.
Не те вы учили алфавиты,
не те вас кимвалы манили,
иными их быть не заставите -
ищите иные!
Так Пушкин порвал бы, услышав,
что не ядовиты анчары,
великое четверостишье
и начал сначала!
Начните с бесславья, с безденежья.
Злорадствует пусть и ревнует
былая твоя и нездешняя -
ищите иную.
А прежняя будет товарищем.
Не ссорьтесь. Она вам родная.
Безумие с ней расставаться,
однако
вы прошлой любви не гоните,
вы с ней поступите гуманно -
как лошадь, ее пристрелите.
Не выжить. Не надо обмана.
К. ЛАРИНА: Андрей Вознесенский. И напомню, что сегодня в студии Вениамин Смехов. У нас идёт трансляция в интернете, поэтому, если вы хотите посмотреть на замечательного артиста, то милости просим на наш сайт, там вот как раз мы находимся в прямом эфире. Напомню также номер смс: +7-985-970-45-45, можно присылать свои вопросы Вениамину Смехову. Но тут надо всё-таки учитывать контекст, поскольку, как я понимаю, Андрей Вознесенский – это особое имя и для личной биографии Вениамина Смехова и для истории Театра на Таганке. Потому что я вспоминаю, как вы писали в своей книжке «Театр моей памяти», по-моему, называется, о том, что с «Антимиров» по сути началась ваша совсем другая жизнь актёрская. Что, да, действительно такой переломный был момент?
В. СМЕХОВ: У меня есть сомнение: исповедоваться по своему поводу…
К. ЛАРИНА: Ну, это важно.
В. СМЕХОВ: …потому что Вознесенский обнимает своим влиянием, вниманием и необычайностью большое количество, может быть, гораздо более достойных, чем я, людей. Или всех, кто попал под эту, в эту инфицированную зону. Вот эта зона началась в Театре на Таганке, началась с того, что Юрий Петрович Любимов заявил просто чуть ли не с пелёнок нашего репертуара, да, «Добрый человек из Сезуана». Начали работать над спектаклем «Десять дней, которые потрясли мир». И уже появилась идея сделать Вознесенского, и тут же страх, что запретят, что конная милиция, что будет что-то такое, что в результате кончится… в результате закончится Таганка. И начались репетиции по углам Таганки, и вот это, конечно, время незабываемое, потому что мы не знали своей судьбы, никто не знает своей судьбы. Знали только, что это оглушительный успех «Доброго человека», а что будет дальше там, даже почтенные артисты говорили, там, ну: «Пять криков, шесть хрипов, шесть гитар – это не актёрство, это Любимов, который за неимением Мейерхольда, там». Мало ли чего плели. Всё, что будет потом Таганкой, той самой Таганкой, которая вошла уже, наверное, в мировые антологии театральные, это всё началось с Брехта. Потом такая просторная, роскошная мастерская Любимовского театрального безрассудства – это «Десять дней, которые потрясли мир», которые относились к революции духа, а не к октябрьской, что очень хорошо поняли начальники и пытались и это запретить. Цитаты из Ленина выбирались такие, что им было не очень приятно. А следующий номер – это Андрей Вознесенский. И мы…
К. ЛАРИНА: 65-й год, да?
В. СМЕХОВ: Это конец 64-го, когда мы начали репетировать по углам, и Любимов настойчиво нас требовал следовать запятым. Кто-то его этому научил, это было неправильно. Мы следовали запятым и паузам в речах наших поэтов. А они Таганку почему-то стали предпочитать с самого рождения театра. И вот, незабываемо! То, как они держат паузы, то, как они монотонны – это уже любимый текст Анны Андреевны Ахматовой, что стихи спасает монотон. Это музыка, это не проза. И, вот, следом шёл спектакль «Павшие живые», и в недрах всей этой гущи наших поэтических забот и вдохновений Юрия Петровича и его молодой команды были, конечно, голоса поэтов, от которых мы заражались этой необходимостью. Первый поэт, первый звук, первая любовь – это был, конечно, Андрей.
К. ЛАРИНА: А он, кстати, принимал же участи в спектакле, в «Антимирах»
В. СМЕХОВ: Да. Вообще, началось это всё не с этого. Его бы запретили спектакль, поэтому схитрили, придумали. Опекунов было много, это и Академия наук, Дубна, ядерщики и Пётр Леонидович Капица, и Флёров Георгий Николаевич, и т. д. Это всё были люди, уже поражённые, так сказать, интересом, мягко говоря, или любовью к Андрею. В это же время началась эпоха «Озы». Т. е. он сочинил эту небывалую поэму, всю, значит, перевернувшую какое-то там ретроградское или рутинное, значит, отношение к поэзии. Посвящено было Зое Богуславской.
К. ЛАРИНА: Это то, что вы сделали с Высоцким?
В. СМЕХОВ: И то, что мы делали в спектакле, это сначала называлось «Поэт и театр». Это вечер в защиту, в Фонд мира. На эту удочку, конечно, попалось начальство. Отменить не могло, конной милиции не было, но было очень много народу. И это было второе… 20-е января 1965 года. Это рождение поэтического театра Любимова. Потом уже были замечательные спектакли Юрия Петровича – о Пушкине, о Маяковском, о погибших поэтах. Но, всё-таки это был первенец. И 20-го января, дрожа как цуцики, мы появились на сцене. Сначала Любимов объяснил, что великая драматургия это была драматургия поэта. И в России Островский, Пушкин, Грибоедов – поэты, а теперь сцена заговорила языком презренной прозы. Замечательно говорил Юрий Петрович! Потом Андрей что-то говорил, и, я помню, Андрей сказал: «Поэзия идёт на сцене, а боком прокрадывается Витя Боков». Там в это время шёл поэт Боков. И вот там всё – Марлен Хуциев, Женя Евтушенко, Эрнст Неизвестный – какие были гости! Беллочка Ахмадулина, «Жми, Белка, божественный кореш!» И, кстати, это стихотворение – это зеркальное стихотворение Пастернаковского: «Нас мало, нас, может быть, четверо». А заканчивается: «Нас мало, а ты – божество, и всё-таки нас большинство!» Вот! Это, это сейчас воспринимается как всегда после физического ухода поэта, это сразу возносится к облакам. Ну, для тех, кто, конечно, чуток и внимателен. Короче, «Антимиры» произошли после этого вечера «Фонд мира». Любимов, потрясающий борец за собственный язык театра, поэтическое представление сделал новым жанром. Потом были поставлены «Зримая песня» у Товстоногова, потом в Польше я видел, как вслед за «Антимирами» вырастает спектакль, посвящённый Окуджаве и Есенину. Ну, в общем, было много всего, и сегодня это нормальный язык сцены, когда говорят языком поэзии. А у нас были и танцы. И какие! Это были же из Большого театра…
К. ЛАРИНА: Вот в этом спектакле?
В. СМЕХОВ: В этом спектакле. Ставили рок-н-ролл, мы танцевали, значит, с ребятами. И пантомима, куда в дни болезни великой пантомимистки Аиды Черновой на её место встала Алла Демидова. И вдруг это был вечер, когда Алла в этом…
К. ЛАРИНА: В чёрном трико?
В. СМЕХОВ: В чёрном трико. Рядом стояла Ленка Корнилова, которая шептала: «Какая модная фигура!» И всё, всё такая, знаете, недавно ушёл из жизни мой любимый однокурсник, гениальный человек просто, и артист чудесный – Юра Авшаров, педагог Щукинского училища. Я помню, когда он посмотрел спектакль, он говорит: « Это драматургия, здесь есть главный герой». Я говорю: «Кто?» Говорит: «Дружба! То, как вы сидели на сцене, слушали каждого выходящего на эту белую роскошную…» Белый этот какой-то параллелепипед из спектакля «Герой нашего времени». Всё было заёмное! И костюмы из «Доброго человека», и это всё на один раз. А потом оказалось – более 800 раз прошёл спектакль.
К. ЛАРИНА: 15 лет шёл, да?
В. СМЕХОВ: Из них я сыграл 700, за что меня наказывали стихами, издевательствами мои актёры.
К. ЛАРИНА: А вот слушайте, а сам Вознесенский-то, он же, наверное, не все 15 лет выходил на сцену в этом спектакле? Какое-то время он участвовал, да?
В. СМЕХОВ: Нет, Ксюш. Он выходил только на спектакле «Поэт и театр», только один раз, а потом по приезде. Скажем, во Флоренции наводнение, и он со свежим стихом и с выпученными от изумления глазами, как стиляги, хиппи спасали Уффицы, великий музей, написал потрясающее стихотворение и нас всех, значит вот, так вот возбудил. Вышел на сцену в конце и прочёл только что написанное. Когда он появлялся, мы его выводили на сцену, естественно, он сам с удовольствием это делал. И это был большой роман, конечно. Роман с Вознесенским. Думаю, что он воспитывал нас, и как бы пополнял наши фонды интеллектуального и формального подхода к искусству, возрождал то, что было в сталинское время уничтожено, эту гениальную эпоху русского авангарда. А это для него было, конечно, как ни для какого поэта, вот. И Андрей выходил нечасто, в основном на юбилейные спектакли. Говорю смело, потому что собираюсь тут же похвастаться, Ксюш. Когда был 200-й спектакль, после юбилея мы оказались, конечно, в ресторане. Андрей был щедр как никто! И уж накормил-напоил всех антимировцев во главе с Юрием Петровичем, который не очень-то расщедривался на банкеты. А тут, значит, это, и мы вышли на улицу, за углом такси. Мы стоим, моя первая жена, Алла, и мы стоим с афишей, я говорю: «Андрей, ну, у тебя ещё остались силы на поэтические шедевры?» Он говорит: «Запросто». И написал: «Вене и Алле не на бениале, а на стоянке такси – мерси». Прошла эпоха, и у него дома мы снимаем с моей Галкой «Театр моей памяти». Перерыв. Я смотрю – афиша, «Антимиры», мы об этом говорим в передаче «Театр моей памяти». А он говорит: «Я тебе какие-то стихи писал». Я говорю: «Да, ты вот такие написал мне, а самое интересное – ты мне написал вот это вот, мне очень нравится, «Вене и Алле». Он посмотрел на Галку, и говорит: «Я переписываю эти стихи: Вене и Гале, не на бениале». Говорит: «Ты хорошо женишься для поэтов». Вот. А на трёхсотом он вышел на сцену, конечно, это был бум. Что вы, вообще, это, Ксюша, зря вы меня сюда пустили, я буду долго говорить. Физики, вообще, умнейшие люди, торчали так на спектакле, смотрели по стольку раз. Воспитывались МИФИсты, физтехи, МГУшники, МАИшники. Держали оборону, чтобы, значит, первыми прорваться. И смотрели по 100-200 раз, и знали, как мы с Высоцким в «Озе» – самый большой был эпизод, где мы вдвоём. Я под Вознесенского, Володя под циника «а нафига всё это», значит, исполнялось. Это был замечательный и справедливый успех. А, значит, потом мы получали письма, где нам рассказывали, когда мы вот эту интонацию так, а эту этак. Как за музыкальным инструментом следили за «Антимирами» совсем неглупые люди.
К. ЛАРИНА: Когда, простите, появилась его знаменитая надпись на стене кабинета Любимова: «Все богини как поганки перед бабами с Таганки»? Это же Вознесенского автограф, да?
В. СМЕХОВ: Да, идея, не знаю, кто её принёс, может быть, кто-то из друзей, типа вот Владимира Яковлевича Лакшина, который был в гримёрной у Серёжи Юрского и Олега Басилашвили, где первыми освоили эту премудрость. И Юрий Петрович, а может, Андрюша сам взял и расписался так, что места другим уже не оставалось. Самая размашистая надпись «Все богини…»
К. ЛАРИНА: Она на всех фотографиях видна!
В. СМЕХОВ: «Все богини как поганки перед бабами с Таганки». А потом следующая, между прочим, в тот же месяц. По-моему, это был всё-таки 67-й год. Великий русский артист Смоктуновский написал: «У-у-у-у», – там четыре «у». «Как ново, удивительно», – там что-то такое. Потом изумительная надпись Арбузова, по-моему: «Здесь будут грозить шведам». Или: «Отсюда будут грозить шведам». И Шостакович, и все. Но первым был Андрей. Вообще, он был первым. Он не хотел быть лидером, у него не было этого свойства, скорее, у Жени Евтушенко это есть, и это сочетается с его большой и настоящей поэзией. А у Андрея, он почему-то выскочил на эстраду. Это время его вытолкнуло туда; ни он, ни Белла Ахмадулина – они были вполне, так сказать, нормальные поэты. Потому что поэты эстрады – всё-таки это чужое. Это время! Ну, что делать, если у нас всё самодеятельность, кроме культуры. Поэтому время, когда пытались что-то наладить в очередной раз, поэты выскочили в первые роли.
К. ЛАРИНА: Все конечно, их так мало оказалось, казалось, что это была такая эпоха поэтического бума, вот, 60-е годы. И казалось, что на всех углах поэты читали свои стихи. А когда вот так исчезают люди, то, в принципе, по пальцам же можно перечесть, кто эту эпоху, собственно, олицетворял собой. Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, Ахмадулина, Роберт Рождественский.
В. СМЕХОВ: Олег Чухонцев, и… Мы назовём всё равно очень много. Те поэты, которые у Твардовского проходили, вот, какое-то крещение, поэты в журнале «Юность», вот, были два у нас главных журнала.
К. ЛАРИНА: Ну те, которые выступали на публике, как вы говорите, кто выходил на сцену, на эстраду.
В. СМЕХОВ: На публике, конечно, это четвёрка.
К. ЛАРИНА: Четвёрка.
В. СМЕХОВ: Плюс Булат, конечно, старший, и Виктор Боков, и Наровчатов, и Смеляков, и Луконин, и Межиров, и Самойлов, и Слуцкий, но это уже другое поколение.
К. ЛАРИНА: Другое, другое.
В. СМЕХОВ: А это поколение – поколение, которое провидчески в кино снял наш любимый Марлен Мартыныч Хуциев, вот, и в «Политехническом», оно, конечно, символизировало. Это поколение символизировало. Я не знаю, 60-е или 70-е годы, но эта область была вся так или иначе пропахана влиянием поэзии.
К. ЛАРИНА: А что вы читали в «Антимирах»?
В. СМЕХОВ: Я читал, ну, вообще, вы меня сейчас поранили вопросом, Ксюша, мне не ловко перед прекрасными слушателями говорить о себе. Но, значит, тогда несколько тёплых слов.
К. ЛАРИНА: Я хочу, чтобы вы прочитали!
В. СМЕХОВ: Да, значит, во-первых, если бы не «Антимиры», я бы не стал актёром.
К. ЛАРИНА: Я же с этого начала, а вы так сразу заскромничали. Это правда же!
В. СМЕХОВ: Ну да. И в «Антимирах» просто Любимов меня увидел, даже он потом говорил, что Константин Михайлович Симонов и Арбузов с разных сторон ему на меня указали. Потом я от них самих это услышал, что я больной поэзией, и считаю, что и театр это, лучший театр – это поэзия, поэзия – это музыка, музыка – и т. д. Выше ничего нет. И когда в, значит, в «Антимирах» прочёл «Париж без рифм» Зины Славиной, актрисы номер один, великой трагической актрисы России, а тогда просто первой актрисы «Доброго человека» и «Театра». И когда вслед за этим где-то шли ещё какое-то, что я читал, там, или танцевал, как мы все, или пел, а потом с Высоцким отрывки из поэмы «Оза». Могу вам сейчас настучать на первых лиц государства. Я узнал от ректора МГИМО, почтенного и замечательного дипломата, о том, как его однокурсник, Сергей Лавров, разучив и посмотрев «Антимиры», разучили эти наши, «Озу» эту, и потом все 5 лет, пока учились, один назывался Смехов, а другой назывался Высоцкий. Потому что это был главный… Эти номера из «Озы», они по всей стране шли. Похвастался? Похвастался.
К. ЛАРИНА: Похвастались!
В. СМЕХОВ: А что касается моего персонального, так сказать, выхода, это был, конечно, «Политехнический». Андрей всегда заканчивал спектакль, если он выходил на сцену, этим, ну, совершенно легендарным, прекрасным стихотворением. И как-то я у него выпросил. Это уже было, когда я единственный сыграл там четыреста. И вот на этой, на афише и Валера, и Володя, т. е. Золотухин и Высоцкий мне смешное что-то написали. Четыре… а! «Только, Венька, нету слов четырестарожил Антимиров», – это Высоцкий. И Валерий. Вот. А Андрей разрешил, чтобы я заканчивал спектакль «Политехническим»
К. ЛАРИНА: Давайте сделаем так. У нас сейчас новости будут, а после новостей всё-таки вас заставлю, Вениамин Борисович, прочесть. Пожалуйста! Я же знаю, что вы прочтёте! Обязаны!
В. СМЕХОВ: Я прочту, тем более я, в этот горестный день прочёл, оно звучит символически.
К. ЛАРИНА: На прощание, да? Давайте! Тогда после новостей прочтём стихотворение «Политехнический», а потом ещё поговорим.
НОВОСТИ
К. ЛАРИНА: Об Андрее Вознесенском говорим мы сегодня с Вениамином Борисовичем Смеховым. Ну, давайте, как мы и планировали, ужасно хочется услышать стихи. Вениамин Борисович, ну, сделайте это для нас.
В. СМЕХОВ: Иногда бывает, что на каких-то моих вечерах у меня довольно много программ разных, когда нужно связать Любимовский театр, вчерашний день и сегодняшний. Особенно вот сейчас, когда я заболел совершенно любовью к новому поколению поэтов, которых вот увидел у Эдуарда Боякова в Перми на фестивале. И ещё поеду туда, замечательные поэты там, молодые. Самая молодая Вера Полозкова, вы знаете.
К. ЛАРИНА: Они, кстати, и выступают часто в его театре в «Практике».
В. СМЕХОВ: Да, да, да, и я там среди них выступал. В общем, так получилось, что нечаянно омолодился за счёт совершенно лестного отношения. И вот тогда звучит вот это стихотворение. Я скажу вам всё же два слова. Когда Таганку запрещали везде, да, правда. И вдруг на радио, благодаря авторитету Вознесенского, нас с Зиной Славиной допустили к микрофону, и мы читали «Париж без рифм», и после этого должен был выступать Вознесенский. Потом, дальше во многих наших концертах надо было отхохмиться как-то, когда, там, всё серьёзно и т. д., у каждого были свои шуточки. А у меня был про это рассказ и про то, что Вознесенского не оказалось, он протёк куда-то. «Это же поэт!» – говорю я, – «Куда-то за рифмами в Гонолулу или в Новосибирск свалил». И поэтому я успокоил режиссёра: «Я за него прочитаю». До прихода в театр Филатова я был главный пародист Андрея. Тоже я в «Озе» начинал, и там читал: «В час отлива возле чайной…» И т. д. А потом это Лёня сделал гораздо лучше. Так вот, я прочёл «Политехнический» как бы голосом Андрея, а потом его отыскали в Переделкине и вернули на место.
В Политехнический!
В Политехнический!
По снегу фары шипят яичницей.
Милиционеры свистят панически.
Кому там хнычется?!
В Политехнический!
Ура, студенческая шарага!
А ну, шарахни
по совмещанам свои затрещины!
Как нам мещане мешали встретиться!
Ура вам, дура
в серьгах-будильниках!
Ваш рот, как дуло,
нацелен бдительно.
Ваш стул трещит от перегрева.
Умойтесь! Туалет - налево.
Ура, эстрада! Но гасят бра.
И что-то траурно звучит "ура".
12 скоро. Пора уматывать.
Как ваши лица струятся матово.
В них проступают, как сквозь экраны,
все ваши радости, печали, раны.
Вы, третья с краю,
с копной на лбу,
я вас не знаю.
Я вас люблю!
Чему смеетесь? Над чем взгрустнёте?
И что черкнете, косясь, в блокнотик?
Придут другие - еще лиричнее,
но это будут не вы -
другие.
Мои ботинки черны, как гири.
Мы расстаемся, Политехнический!
Нам жить недолго. Суть не в овациях,
Мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический.
Невыносимо нам расставаться.
Ты на кого-то меня сменяешь,
но, понимаешь,
пообещай мне, не будь чудовищем,
забудь
со стоющим!
Ты ворожи ему, храни разиню.
Политехнический -
моя Россия!-
ты очень бережен и добр, как бог,
лишь Маяковского не уберег...
Поэты падают,
дают финты
меж сплетен, патоки
и суеты,
но где б я ни был - в земле, на Ганге,-
ко мне прислушивается
магически
гудящей
раковиною
гиганта
большое ухо
Политехнического!
К. ЛАРИНА: Браво!
В. СМЕХОВ: Браво Вознесенскому.
К. ЛАРИНА: А ведь был и второй спектакль. Судьба его совсем какая-то печальная. «Берегите ваши лица». Это 70-й год. Он успел уже пройти какое-то количество раз, или нет?
В. СМЕХОВ: Это время постановки «Гамлета», и в это время вдруг идея открытой репетиции, как придумал Юрий Петрович. Вообще, новости жанров приходили как-то, действительно, с Вознесенским. И когда, значит, собрали последний замечательный, «Прошу провала, ни славы, ни коровы» или «Не пишется, душа нема». И вот эти и какие-то его поэмимы, сам он придумал для наших чудесных пантомимистов, вот. И нас пятеро, по-моему, сидели на жёрдочках, на этих подъёмниках, где обычно висят декорации. Их чудесный художник, Энар Стенберг, который и «Антимиры», и «Послушайте», он был художником. До прихода гения сценографии Давида Боровского. Вот. Из семьи, из плеяды, да, Стенбергов. Энар нас рассадил как ноты в чёрных трессах, в чёрных, значит, этих самых, одеждах. Мы сидели на жёрдочках. Каждый своя нота, значит. Высоцкий, Золотухин, я, Юра Смирнов. Вот. И исполняли… И, по-моему, да, и Зина Славина. И там это всё исполнялось по-своему, Любимов с места, значит, он очень не любит возвращаться в актёрскую профессию, так что надолго погружался в монологи о том, как надо играть, что надо читать. Всё это было чудесно, рядом сидел Андрей, мы это играли. И в начале где-то, оправдывая ноты, Володя сочинил и Андрей разрешил. И Володя свою песню, э…
К. ЛАРИНА: «Охота на волков»?
В. СМЕХОВ: Нет, нет, нет, я…
К. ЛАРИНА: Она тоже там звучала.
В. СМЕХОВ: Все ноты от и до, я изучил все ноты от и до, и, вот, это Володино, а в самой развязке спектакля, конечно, посвящённая нашей глубокой советской ненависти к американскому империализму по поводу ихних волков, ихних красных флажков, что было прозрачно, конечно, для всех.
К. ЛАРИНА: Не на тех напали, это называется. И сразу всё прочухали.
В. СМЕХОВ: Володя исполнял свою совершенно гениальную песню, мы стояли спиной к зрителям. И это была красивая мизансцена, Володя пел эту песню. И была генеральная репетиция и шквал народу, и потом был спектакль, и потом был банкет. На банкете Вознесенский выглядел победителем, и сказал, что было 20 профессоров из Америки, которые тоже были потрясены, не зная ни слова по-русски. Кто-то знал, там, кто-то не знал, не важно. Но счастье. И этот спектакль пойдёт! на завтра «Голос Америки» что-то такое ляпнул, и вызвали, и кто-то, кого Вознесенский позвал из ЦК, свой человек, они же все знали, кто там свой. Этот свой настучал, куда надо, и спектакль был с треском запрещён, и это был ещё случай, когда над Любимовым хорошо поиздевались в органах власти.
К. ЛАРИНА: А что инкриминировали? За что?
В. СМЕХОВ: За антисоветчину, наверное.
К. ЛАРИНА: А в чём она выражалась? Только Высоцкого?
В. СМЕХОВ: Во-первых, он не правильно воспитывал, Любимо нас, совершенно. Совершенно не по законам ЦК была, и поэтому, это главное ему вменялось. А что касается Высоцкого, естественно, они это не называли. Зачем им это говорить? Это и так понятно.
К. ЛАРИНА: Ну, подождите, а если, допустим, убрать Высоцкого две песни, бес песен пустили бы?
В. СМЕХОВ: Они не позволили даже торговаться.
К. ЛАРИНА: Т. е. даже никаких условий не ставили?
В. СМЕХОВ: Вы спектакль послушайте, а такой следующий программный спектакль по Маяковскому – вот там шла торговля. Там каждый год по словечку… А Любимов вставлял ещё какое-то. Потом как-то умел так произнести какое-то хрестоматийное стихотворение, что оно оказывалось всё равно антисоветским, условно говоря.
К. ЛАРИНА: И сколько он прошёл, вообще не прошёл, что ли ни разу?
В. СМЕХОВ: Нет, он трижды прошёл. Пишут трижды, по-моему, это было всего два раза, но это не важно. Он прошёл несколько раз и потом, значит вот, захлебнулся. Дальше уже он удостоился песни Володи Высоцкого, посвящённой Андрею Вознесенскому, и что мы не уберегли наши лица. Об этом часто говорили. Но зато вышел «Гамлет» в это же время. Это были мы все, кто готовили «Гамлет».
К. ЛАРИНА: Ну и дальше, смотрите, только 70-й год. Вознесенский только начинался в Театре на Таганке, как и Театр на Таганке только вот первая пятилетка там прошла.
В. СМЕХОВ: В 64-й год мы родились, в 65-м в январе начались «Антимиры». А закат «Антимиров» – это уже где-нибудь, наверно, 79-й. Да, в 79-м году в Минске, мы же играли «Антимиры» ночами, в 10 вечера. И это было, конечно, сложно. После «Павших и живых», которые шли, там, 1,5 часа, допустим, а потом «Антимиры», сдвоенные спектакли. Вот. И помню что я, Любимов просил меня иногда, так сказать, он делегировал мне какие-то свои, значит вот, просьбы. Я образцово вёл по кабинету, он смотрел надписи, значит, я знал, что нужно его попросить. Между «Павшими» и «Антимирами». И вот он расписался как-то очень красиво. Сергей Владимирович. Очень изысканно, и в меру этой изысканности должен был похвалить наших пантомимистов. Потом вдруг сказал, что у него аллергия. Не аллергия, я впервые услышал это слово, идиосинкразия к декадансу. Вот, ну такие нечаянные воспоминания, они не важны, важно, что…
К. ЛАРИНА: Ну а дальше ваши жизни как-то пересекались с Андреем Вознесенским?
В. СМЕХОВ: Очень много, и с Андреем, и с Зоей. Нас наградил Андрей, Зоя с Володей Высоцким тем, что позвали к себе. И, может быть, вот там, на панихиде, когда мы говорили с бедной Зоей, она мне напомнила, что в 65-м году, когда совершенно триумфально прошла Таганка в Питере во Дворце Первой пятилетки, где до нас восторжествовал «Современник», а потом мы. Это было такое признание, как печать настоящей столицы Российской империи – всё сделано в России! И «Антимиры» пошли. Так же, как «Добрый человек» начался именно с гигантского успеха там. И вот, «Антимиры», как-то не понятно – вроде и не спектакль, ну что там, читают стихи, танцуют – всё. Ошеломительный успех и в Питере тоже. И вдруг Зоя напоминает, что в это время после развода с мужем она получила возможность, и это была помолвка в Питере после «Антимиров». Это для них семейное, так сказать, торжество. А после этого они пригласили двух актёров из «Антимиров», хотя они уже знали, что я-то нормальный средней руки актёр, а вот Высоцкий – это, слава богу, большой поэт. Ну, там, с осторожными какими-то формулировками, но всё равно он был признан, и знали, кто такой Володя. Но мы были приглашены оба. Я с женой, Володя с женой, но пришёл с Гариком Кохановским, своим чудесным другом юности. По-моему, Володя отвечал за чёрную икру, купил килограмм. Это была дешёвка, только надо было достать. Я тоже за какие-то лосося, в общем, у каждого. А мы ещё какие-то фамильные, эти самые, вилки-ножи, ну, не важно. Короче, это был новый год, абсолютно незабываемый, я его уже там описал, в книжечке. А, и тогда же, или гораздо позже, наверно, Андрей, получив первую свою пластинку большую в Париже, он подарил нам. И мы тоже с Володей пришли туда, на Котельническую набережную в этот высотный дом, где с одной стороны Евтушенко, а с другой Вознесенский, а между ними Галина Уланова, это я так условно говорю. Ну, правда, они все там жили. Остальные все были члены ЦК и КГБ, опять условно говорю. Но это самый большой дом, а внизу «Иллюзион», как намёк.
К. ЛАРИНА: Вот смотрите, в фильме, про который я вам говорила, обязательно посмотрите, я думаю, что будут его ещё показывать по телевизору, там есть несколько кусочков хроники, но не той, к которой мы привыкли. Обычно показывают два куска из фильма хуциевского «Застава Ильича» и второй кусочек – хрущёвскую всю эту историю в Кремле. А здесь показали кусочки из семейного архива, судя по всему. Когда вот на эту домашнюю камеру, какая-то компания, судя по всему, Переделкино, в качалке, в кресле раскачивается такой томный Андрей в белом свитере. А рядом там, что-то пританцовывает Зоя в каком-то таком белом симпатичном платье. Я подумала, что, наверное, всё-таки какие-то вещи, они не меняются в человеке. Вот, казалось бы, это, там, было, там, сколько лет назад, когда ему было 30, 25, не знаю. И сейчас, когда за 70… Что-то сохраняется из молодости, что-то остаётся в человеке, это угадывается, даже когда человек стареет? Вот на ваш взгляд? Меняется сильно человек?
В. СМЕХОВ: Ничего не меняется. Человек для себя же не меняется. Это его медицина заставляет верить в то, что ему уже не 25. И, конечно, это соединение мужчины и женщины, это очень важно для сохранения правильного возраста. И, конечно, Андрей знал, как ему повезло, и Зоя, конечно, человек неустанный и очень умной заботы и о нём, и о его присутствии в мире нашего искусственно…
К. ЛАРИНА: И друзья общие, у них же не было отдельных друзей, как я понимаю.
В. СМЕХОВ: Конечно, да. Я помню юбилей «Антимиров», когда не мог быть Юрий Петрович, в этот день умерла его мама, и «Антимиры» прошли как-то по-другому, чем всегда. Но уже был заказан стол в Доме литераторов. И мы были несколько артистов Таганки, по-моему, Боря Хмельницкий, конечно, Володя Высоцкий, наверное, Алла Демидова. И вот там был Левтьев, болгарский поэт, молодой, но уже очень знаменитый. Там были друзья из Грузии, по-моему, там был Михаил Квливидзе, замечательный поэт и переводчик. И были Майя Туровская, была Инна Вишневская, т. е. были постоянные друзья. Майя Плисецкая, Родион Щедрин. Это был круг, конечно, их общий, и, тем более, Зоя, сама она известный успешный литературовед. Я её узнал как специалиста по Леониду Леонову когда-то, вот. Ну и Маяковский, конечно, был важным звеном, и наши пересечения у Лили Юрьевны Брик в Переделкине, вот. Встречи, конечно, в основном были связаны с Таганкой и с поездками. Например, мы вырвались с Галкой, до сих пор не понятно, как нам удалось, в частную поездку во Францию, когда Любимов уже был вынужденным эмигрантом. Вот тогда в Париже, узнав, что мой друг Коля Караченцов торжествует на сцене Театра Пьера Кардена…
К. ЛАРИНА: Это когда они «Юнону и Авось» возили?
В. СМЕХОВ: Да. И мы пришли в тот день, когда Марк Анатольевич был озабочен предложением ещё играть, а Карден им, видимо, заплатил ещё суточные, потому что мы-то жили не на гонорары, а на суточные. За границей гонорары получала советская власть в лице не знаю кого, или в лице, или тоже не знаю. Но мы увиделись, и я увидел Андрея, стоящего рядом с Пьером Карденом в абсолютно одинаковых шарфиках. Вот. И Андрей познакомил меня с Пьером, очень удивился моим визитом с молодой женой. Но потом понял, потому что это, это входило в программу его жизни, вот как вы, собственно, песни, стихи, с которых началась наша с вами встреча, об этом же. Это, любовь, это, конечно, сердце всего, как было сказано классиком. Вот, значит, встречи были, кажется, я ответил. Или не ответил на ваш вопрос?
К. ЛАРИНА: А прочтёте? Что-нибудь ещё. Ну, пожалуйста!
В. СМЕХОВ: Ксюша, наверное, нет.
К. ЛАРИНА: Так здорово прочитали.
В. СМЕХОВ: Наверно, я не осмелюсь. Если б я взял книжечку, я бы прочёл то, что я знал. Я так не могу.
К. ЛАРИНА: У меня есть.
В. СМЕХОВ: А хотите на выбор что-то оттуда?
К. ЛАРИНА: Да.
В. СМЕХОВ: Вы знаете, я вам скажу так всё-таки. Я вам рассказывал о своём полуобморочном, в хорошем смысле слова состоянии, и когда я приехал на праздник поэзии в город Пермь. Вот там совершалось…
К. ЛАРИНА: Да, да, да, про молодых про современных, да?
В. СМЕХОВ: Да, и там совершалось чудо. Я набрал 10 стихотворений из тех, кто присутствовал. А перед этим читал Пушкина, не знаю, Вознесенского, Маяковского, Сашу Чёрного. Как потом хорошо звучал! Я ещё, знаете, что скажу – я плохо понимаю, наверное, поэзию, я не поэтовед, я обожатель.
К. ЛАРИНА: Как вам не стыдно! Это говорит человек, который просто сам по себе поэзия!
В. СМЕХОВ: Я – обожатель, я поэт только двух произведений: одна называется «Али-Баба и сорок разбойников», а другая – «Двенадцать месяцев танго», но об этом вы ещё не знаете.
К. ЛАРИНА: Нате, вот.
В. СМЕХОВ: Под музыку польского танго сочинил «От января до января».
О, ну, это большое произведение. А мы успеем, у нас есть время ещё?
К. ЛАРИНА: У нас 6 минут, 5 минут. Давайте, посмотрите.
В. СМЕХОВ: Давайте, я на выбор. Назовите страницу.
К. ЛАРИНА: Ой, страницу? Не знаю, 43.
В. СМЕХОВ: У, какая молодец, правильная страница. Ой, да.
К. ЛАРИНА: А что там?
В. СМЕХОВ: Да, нет, это замечательное, это финал одной из лучших поэм Андрея, да? «Мастера», по-моему. Я… Да, «Мастера»! Вообще, это, это… Я читаю! 43-я.
К. ЛАРИНА: Да, давайте.
В. СМЕХОВ: Реквием.
Вам сваи не бить, не гулять по лугам.
Не быть, не быть, не быть городам!
Узорчатым башням в тумане не плыть.
Ни солнцу, ни пашням, ни соснам — не быть!
Ни белым, ни синим — не быть, не бывать.
И выйдет насильник губить-убивать.
И женщины будут в оврагах рожать,
И кони без всадников — мчаться и ржать.
Сквозь белый фундамент трава прорастет.
И мрак, словно мамонт, на землю сойдет.
Растерзанным бабам на площади выть.
Ни белым, ни синим, ни прочим —
не быть!
Ни в снах, ни воочию — нигде,
никогда...
Врете,
сволочи,
Будут города!
Над ширью вселенской
В лесах золотых
Я,
Вознесенский,
Воздвигну их!
Я — парень с Калужской,
Я явно не промах,
В фуфайке колючей,
С хрустящим дипломом.
Я той же артели,
Что семь мастеров.
Бушуйте в артериях,
двадцать веков!
Я тысячерукий —
руками вашими,
Я тысячеокий —
очами вашими.
Я осуществляю в стекле и металле,
О чем вы мечтали,
о чем — не мечтали...
Я со скамьи студенческой
Мечтаю, чтобы зданья
ракетой
стоступенчатой
взвивались
в мирозданье!
Неправильно прочёл.
Я со скамьи студенческой
Мечтаю, чтобы зданья
ракетой
стоступенчатой
взвивались
в мирозданье!
И завтра ночью тряскою
в 0.45
я еду
Братскую
осуществлять!
...А вслед мне из ночи
Окон и бойниц
Уставились очи
Безглазых глазниц.
1959-й
К. ЛАРИНА: Обалдеть просто. Какой год? 59-й?
В. СМЕХОВ: 59-й. Одно из первых, вообще, настоящих и очень больших. Знаете, я вам скажу, когда на «Антимиры» Володя Войнович позвал своего друга Владимира Корнилова, замечательного поэта, скромнейшего, а потом и прозаика, и диссидента. Всё, его уже нет на свете. Слава богу, жива Лариса и дочка его, Даша. И вот, когда Володя Корнилов, беспощадный человек, к Маяковскому беспощадный, к Вознесенскому беспощадный, Евтушенко свой. А вот Вознесенский, а Володя говорит: «Пойди, посмотри, поезжай». И после этого у нас дома Володя и Лариса, а он, вообще говоря, фронтовик, он из всех молодых поэтов был, застал войну в последний год. Чудесный поэт, Володя говорит: «Ну, не люблю я его». Я говорю: «А объясни, пожалуйста». «Да не могу я объяснить! У Евтушенко всё равно все окончания репризные. У Вознесенского – поэзия». Я говорю: «Так ты хвалишь его?» «Ну да, но он сам по себе не очень мне, но он другой, чужой. Веня, ну как это, это только гениальный может написать:
«Вы Америка?» — спрошу, как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнет.
«Мальчик,— скажет,— ах, какой у вас акцент!
Закажите мне мартини и абсент».
.
А в глазах тоска такая, как у птиц.
Этот танец называется «стриптиз».
Т. е., я впервые услышал слово «органика», непридуманная рифма! Она упала с неба. Вот это признание человека такого ранга для меня было очень существенным. Это меня воспитывало.
К. ЛАРИНА: Я вот на вас смотрю и думаю: «Всё-таки какой я счастливый человек».
В. СМЕХОВ: А я на вас смотрю и думаю: «Господи, я занимаю время Ксении Лариной!»
К. ЛАРИНА: Я видела «Антимиры», представляете?
В. СМЕХОВ: Да вы что? Совсем девочка.
К. ЛАРИНА: Я видела «Мастера и Маргариту». Я была в Политехническом и слышала Вознесенского, когда я в школе училась, с родителями ходила. И на вас сейчас смотрю и вижу, когда вы были с чёрной чёлкой, которая вот так непослушная такая, всё время назад закидывал!
В. СМЕХОВ: Когда мы были молодыми…
К. ЛАРИНА: Так здорово. Вообще, как всё совсем не так сейчас! Совсем.
В. СМЕХОВ: Всё так же. Поезжайте…
К. ЛАРИНА: Ужасно, ужасно всё!
В. СМЕХОВ: Поедем, послушаем новых поэтов! Они замечательные.
К. ЛАРИНА: Я вас люблю! Спасибо вам большое.
В. СМЕХОВ: Я вас люблю, спасибо вам.
К. ЛАРИНА: Пока.