Анатолий Адоскин - Дифирамб - 2010-05-09
К. ЛАРИНА: Народный артист России Анатолий Михайлович Адоскин, актер театра имени Моссовета, у нас сегодня в гостях. Здравствуйте, Анатолий Михайлович. Вы как настоящий партизан, я поняла – все знает, но никому ничего не скажет.
А. АДОСКИН: Нет, почему? Я хочу начать сегодня с самого-самого замечательного слова…
К. ЛАРИНА: Давайте, давайте.
А. АДОСКИН: …И повторять это слово, которое сегодня повторяется с самого утра. С Победой, дорогие друзья! С большим-большим праздником! Будьте счастливы, будьте здоровы. Дай вам бог, чтобы все ваши детишки не увидели и не узнали того, что легло на плечи наших отцов, дедов и вообще нашего народа когда-то, прошедшего такую историю, такую бойню и такие несчастья.
К. ЛАРИНА: Ну, конечно же, и вас с праздником.
А. АДОСКИН: Спасибо.
К. ЛАРИНА: Тем более, что вы при полном параде. Анатолий Михайлович Адоскин не воевал на фронте, но награды имеет. Вот давайте мы про них расскажем, раз уж вы их надели сегодня.
А. АДОСКИН: Вы знаете что, вот я начну с чего. Дело в том, что мне не хватило полутора месяцев для того, чтобы я ушел воевать.
К. ЛАРИНА: То есть до призывного возраста, да?
А. АДОСКИН: Я 27-го года. 26-го года ребята ушли, и дальше не брали. Но я стремился очень, очень стремился. Все мои друзья были воевавшие, и я всегда чувствовал огромную и свою недостаточность, и огромную какую-то яму между нами. Причем мы были одних убеждений, мы были очень близки, мы разделяли все в своем театре. В основном были воевавшие, а я не был. И это чувство у меня осталось до сегодняшнего дня. Хотя, в общем, какие-то маленькие крупицы, но ведь все все-таки вносится, все во что-то переливается. И я даже так думаю, самые-самые маленькие люди, которые, может быть, тогда были самыми скромными, все равно они что-то сделали, все равно это влилось в эту огромную лаву, которая победила эту ораву. А кто я, что я? Я был мальчиком, мне было лет 13, наверное. И я просто пошел на военный завод и работал на 2-м часовом заводе. Часы, которые многие носят, такие прекрасные, такие красивые… это был завод, где делали в основном… Я сейчас выдаю тайну, меня можно еще привлечь. Вот там делались мины.
К. ЛАРИНА: Это на Московском часовом заводе, да?
А. АДОСКИН: На Московском часовом заводе. И вообще, вот сегодня я ехал сюда, и часто приходится ходить по нашему замечательному городу, и, боже мой, в общем, каждый уголок с чем-то связан. И почему-то связан вот с памятью о войне. Вы знаете, вот какая удивительная память. Вот город Елец проезжаешь, лишь какие-то там слышишь… Орел. Для меня это все звуки. Белгород. Для меня это звуки войны. Это невероятно. Вы знаете, это такой монтаж происходит. То есть я вымеряю все расстояния, допустим, ехать в Симферополь и так далее, и сразу кидается: как я туда ехал, как мою тетю там расстреляли, как то-то… То есть это не оставляет. Это такая кинолента поразительная. И хочется думать, что все сделанное тогда – в общем, ведь это… вот лично про меня я могу сказать, что я состоялся вот в те годы. То есть вот какой я сейчас есть, мне кажется, наверное, конечно… вот я, конечно, изменился. Сейчас, в этом возрасте, очень сильно отматываешь все, что было, и очень хочется заглянуть туда и погрузиться.
К. ЛАРИНА: Быстро проходит.
А. АДОСКИН: И вы знаете, я понимаю, что, в общем, такой же. То есть я, очевидно, попал… ну, во-первых, это был переломный момент истории. И все это очень запомнилось. И родители запомнились, когда это была комсомолия абсолютнейшая. То есть и родители… это был фронт. То есть это была вся история страны. И деды, и бабушки, и прочее, и прочее. И, в общем, все, что я там получил, а я думаю, что в то время было много прекрасного, несмотря на очень трудное время… Ну, во-первых, еще переливался капиллярными сосудами 19-й век. Особенно в культуре. И то, что я мальчиком вот совершенно случайно… тоже связано с войной. Я стал артистом – это война. То есть мой класс весь уехал, эвакуировался. И остался один мой друг, у которого папа был истопником в кооперативном доме, где жили артисты Художественного театра. Это Глинищевский переулок, где жил Немирович-Данченко, где жила Алла Константиновна Тарасова, где жили ФАТовцы, ну и где жил весь театр Немировича и Станиславского. И я туда стал ходить играть в волейбол. И меня случайно один из сыновей замечательного артиста привел воды попить. И я попал к нему в дом и услышал звуки рояля, папа распевался. А папа был ведущим Онегиным у Константина Сергеевича. Такой Юницкий был, замечательный баритон.
К. ЛАРИНА: Это в оперной студии?
К. ЛАРИНА: Нет, это уже был театр… Он был и в оперной студии, они уже стали театром. И когда я увидел, как папа вышел из своего кабинета и прошелся на кухню в потрясающем халате, и пахнуло каким-то одеколоном замечательным… Мой папа не ходил в таких халатах, мой папа ходил в совершенно другой одежке, он был самым-самым простым служащим. На меня просто пахнуло другим миром. И когда я второй раз сказал моему другу, что я опять хочу попить водички, папы не было дома, и я заглянул в его кабинет и увидел портрет Константина Сергеевича Станиславского, о котором что-то где-то слышал по радио. И рядом портрет, значит, папы в роли Онегина, где было написано: «Дорогому Юрочке, который доказал…» И лежали партитуры. То есть я пропал! Во-первых, там все ребята, с которыми я играл в волейбол… Господи, а на доме были девочки-зенитчицы, которые дежурили. Вот мы с ними в волейбол играли. То есть я начинаю вспоминать и свое приобщение к культуре, и война. Такая удивительная связь!
К. ЛАРИНА: Почему вы не уехали в эвакуацию из Москвы? Уезжали, да?
А. АДОСКИН: Уехал, но очень быстро приехал. Уехал страшно. Уехал мой папа… Тоже додуматься надо было. Начались бомбежки. Как сейчас прошел по площади Маяковского, это была первая бомбежка. Я смотрю, все-все помню. Когда начались бомбежки, папа решил нас, значит, из Москвы… мою семью, мою сестру, двоюродных братьев и всех своих родных… Он работал в угольной промышленности, начальствовал над торфяными болотами. Он вывез нас в какую-то рязанскую деревню, куда через месяц двинулись войска немецкие.
К. ЛАРИНА: То есть в самое пекло?
А. АДОСКИН: В самое-самое. А жили мы в доме у деда, который был абсолютнейшим евреем. Половина моих родственников были евреи. И дед, хозяин, говорил: «Ну я вам покажу!» Просто ждали все. А я, помню, много тогда рисовал, и я рисовал тогда, как наши самолеты с нашими знаками сбивают немецкие самолеты. И вот когда мы собирались на последний поезд, который уходил, собирали вещи, дед усидел рисунки, как наши истребители… «Идиот! - он выкидывал эти рисунки. – Идиот! Что ты делаешь?! Что ты везешь с собой?!» - и прочее, прочее, прочее. И мы попали… Вот я сразу вспоминаю почему-то американский фильм «Живаго», вот этот вагон. Вот в такой последний вагон в поезде, в который нужно было каким-то образом попасть. А он был переполнен уехавшими из Львова бедными евреями. Полки, буржуйка, а наверху – пулеметчик. И вот этот вот вагон, и вот это последнее… с бомбежками по пути, и с сошедшей с ума тетей моей, и так далее…
К. ЛАРИНА: Как сошедшей с ума? Буквально?
А. АДОСКИН: Тетя буквально сошла с ума вот за эту поездку, потому что…
К. ЛАРИНА: То есть такое потрясение было сильное?
А. АДОСКИН: Было, знаете, какое потрясение?! Потому что папа отправил три семьи, в общем – мою семью, мамину сестру и семью своего брата, который в это время сидел в тюрьме как враг народа. Вот три семьи. И бабушка там, дедушка, который на меня кричал «что ты везешь?!» и тетя, которая должна была… молодая женщина, на нее все это упало, вот эти три семьи. Она не выдержала. Она этого не выдержала, потому что ей нужно было отвечать за всех. И в последний день туда еще приехала из Москвы мама. Папа уже был на фронте. И она в вагоне, когда уже приехала мама, примкнула к нам, в этот вагон, она почувствовала себя, очевидно, свободнее, что ли, и она потеряла рассудок. И мы должны были ехать в Узбекистан, а сошли в Оренбурге. И сошли, потому что нужно было ее отдавать. Ой, Господи, Господи! Вот я слишком много беру на себя, что это рассказываю, отнимаю время.
К. ЛАРИНА: Еще путешествие, наверняка, было очень длительное. До Оренбурга-то сколько ехать.
А. АДОСКИН: А путешествие… Когда меня спрашивают: «А что самое страшное в воспоминаниях о войне?» Вот самое страшное случилось в этом путешествии. Это в теплушке, последний вагон, на станциях остановки. И там такое благо – там по карточкам хлеб давали. Это было довольно хорошо организовано. На каждой станции можно было получить хлеб, какую-то еду. И ходили за этим хлебом и за водой. И вот на одной из станций я взял чайничек и пошел за водой. А поезд остановился, и бывали долгие стоянки. И вот я пошел за водой, взял воду и смотрю, как поезд… Я под вагонами прошел, я вижу, как отходит наш поезд. И я помчался с этим чайником к поезду. И я понимаю, что он уходит, а вагон последний. И я понимаю, что мама должна меня видеть. Она с ума сойдет, она подумает, что я остался. И я вместо того, что можно было впрыгнуть, я бежал туда, к последнему вагону. А поезд набирал скорость…
К. ЛАРИНА: То есть вы не впрыгнули в тот вагон, который рядом был, да?
А. АДОСКИН: Да, можно было. А я побежал, чтобы она меня увидела. И я вижу, как она высунулась, открыв эти двери, и смотрит. И я кричу: «Мама! Мама! Все в порядке!» И, в общем, я начинаю цепляться и срываться. Вот я сейчас говорю и думаю: боже мой, мама, ну как это можно было? А я еще ходил в больших, огромных сапожищах папиных, которые оставил он, военные. Они были такие тяжелые, кирзовые. Они меня тянут, значит. И, к счастью, какой-то человек стоял на этой ступенечке. И он меня втащил. Вот я думаю, что это, наверное, может быть, было самое-самое-самое страшное. А когда мы приехали, мы там пробыли очень недолго. Потому что, во-первых, мы в конце 42-го, уже когда были в Москве, нам удалось какими-то правдами и неправдами, тайком, в Москву же нельзя было въехать… Короче говоря, мы въехали, полсемейства – я, бабушка, мама моя. И вот здесь началось увлечение театром! И это тоже была легенда, потому что я начал ходить по драмкружкам… Хотел быть оперным певцом очень.
К. ЛАРИНА: Насмотрелись, водичку когда пили.
А. АДОСКИН: Да. Во-первых, мне мои ребята, дети оперные фактически, сказали: «Если хочешь ходить (а театр Станиславского работает), возьми хлеба. Отрежь несколько кусков хлеба и отнесли капельдинеру». И я стал красть дома хлеб.
К. ЛАРИНА: Ради того, чтобы попасть в театр?
А. АДОСКИН: Для того, чтобы ходить в театр. И я пересмотрел весь репертуар, весь оперный репертуар.
К. ЛАРИНА: А вы пели сами? У вас был талант?
А. АДОСКИН: Я не думал… Ну, во всяком случае, я думал…
К. ЛАРИНА: То, что драматический был талант, это понятно теперь уже.
А. АДОСКИН: Но хотел стать певцом. Я могу сказать это точно. Я очень часто в ролях своих, где есть… думаю: вот здесь можно спеть, вот здесь можно спеть, а здесь можно именно классическую арию. То есть всю классику я изучил тогда, когда брал партитуры, я спросил разрешения у Юницкого, и он мне давал партитуры домой. И я не знал нот.
К. ЛАРИНА: А инструмента не было дома?
А. АДОСКИН: Дома был инструмент, мама купила инструмент. Но дома был инструмент еще до войны, мама меня хотела образовывать. И я одним пальцем… Короче говоря, вот сейчас итальянцы поют, я знаю весь этот репертуар.
К. ЛАРИНА: Ну, я боюсь вас попросить что-нибудь исполнить. Ну мало ли, вдруг захочется.
А. АДОСКИН: Ну, скажем, вот был у нас юбилей нашего замечательного…
К. ЛАРИНА: Анатолий Михайлович, подготовьтесь, после новостей будет номер концертный. Ладно? Все, сейчас у нас новости, потом вернемся.
А. АДОСКИН: Хорошо, хорошо.
НОВОСТИ
К. ЛАРИНА: Продолжаем нашу встречу в рамках программы «Дифирамб». Напомню, что сегодня в гостях у нас замечательный актер и совершенно потрясающий рассказчик Анатолий Михайлович Адоскин, который уже, по-моему, уже больше 60 лет в Театре Моссовета служит. Мы остановились на таланте нереализованном. Не стал Анатолий Михайлович Адоскин оперным солистом, но петь не бросил. Вот сам сказал, сам признался. И частенько использовал эту свою любовь в различных «капустниках» прежде всего.
А. АДОСКИН: Да, может быть, это и есть мое призвание. Кто знает?
К. ЛАРИНА: Ну покажите нам. Потому что никто же не знает, как это происходило. Ну?
А. АДОСКИН: Нет, ну вы знаете, вообще знаменитая моя… одна из первых эта песня была – о сурке, о так называемом стукаче. Но это уже…
К. ЛАРИНА: Это в Доме актера, по-моему, да?
А. АДОСКИН: Это был перелом как раз тогда, когда оттепель наступила, и можно было уже что-то… делать.
К. ЛАРИНА: Что-то шутить, да?
А. АДОСКИН: Тогда мы с Сашей Ширвиндтом очень были сильно объединены. И в основном почему-то политическая часть этих номеров ложилась на меня, а у него, значит, такая художественная. И я помню, вот мы сидели дома у нас и сочиняли. И вдруг мне в голову пришел вот этот самый бетховенский «Сурок» (поет): «По разным странам я бродил, и мой сурок со мною…» И вдруг у меня это слово «стукач»: «И мой стукач со мною»… И Сашка говорит: «Это гениально, замечательно!» И мы, значит, стали сочинять. А тогда были выезды концертные. Несчастные артисты, и всегда ездил с ними какой-то человек, представитель искусства…
К. ЛАРИНА: Тот самый «сурок».
А. АДОСКИН: Да, да, да. И прекрасный сюжет прекрасно ложился на эту ситуацию. И первая фраза сразу легла. Объявлялось, что лауреатом премии в Париже, в Лиссабоне такой-то, такой-то… Выходил, значит, я – такой очкастик, длинный, худющий, замученный, трусливый. И рядышком садился Ларионов. Выходил, оглядывая зал очень подозрительно, садился за столик и смотрел, наблюдал, как я буду петь. Когда мы сочиняли и решили, что петь «по разным странам я бродил, и мой стукач со мною», грубо, это слишком. Надо тоньше. И вот тогда придумали вот этого человека толстого, который выходил, оглядывал зал и поглядывал. И вот когда я начинал: «По разным странам я бродил, и мой…» - и он просто, глядя на меня, об стол делал… (стучит), - со мною… Париж и Вену посетил, и мой… (стучит) со мною. Я в залах Лувра слезы лил, и мой (тук, тук) со мною (он стучал)…». И так далее, и так далее… А кончалось тем: «В Париже деву встретил я, пленился красотою. Приди ко мне, душа моя, с вечерней тишиною». В общем, она пришла: «Когда ж объятия я открыл, (тук-тук)… передо мною»… Это был финал. И это было исполнено в 66-м, может быть, в 67-м году, ночью, на Новом годе в Доме актера на Страстном. А был директором тогда Жаров. И так как мы с Сашей Ширвиндтом всегда были на острие ножа, наши «капустники» были, он умолял ничего туда не вставлять и всегда проверял, нужно было сдавать ему. Мы это ему не сдали, он не знал этого. А отвечал бедный Александр Моисеевич Эскин, замечательный, он опекал. То есть он тихонечко разрешал это, но тоже ужасно волновался. И, в общем, мы тайком это спели. Это был обвал, это был абсолютный обвал. Причем Жаров выскочил из зала красный. Дальше был один человек, он кричал: «Это замечательно! Я пойду в ЦК защищать вас! Это имеет право!..» А потом через месяц мы поехали с этим «капустником» в Ленинград, мы обменивались «капустниками», к Саше Белинскому. И у нас был первый утренник, и вот мы на утреннике спели это, тоже был обвал. А к вечеру, когда пришли… «Вот в «Мольере» у Булгакова есть в последнем акте, когда приходил Мольер и говорил: «Весь зал полон мушкетеров». Так вот здесь весь зал полон определенно мушкетеров. И было велено не петь это. И тогда мы сотрудничали с Гориным, с Аркановым. И мы быстро переделали это на другую, не менее острую, песню. Тогда был съезд писателей, и только-только появился Солженицын. И тогда я пел арию, посвященную съезду советских писателей. И она начиналась так: «На съезд приехали сюда Сафронов, Симонов и даже Корнейчук… Есть Розов, наш Розов, Виктор, хотя и не Гюго, но Розов, он Розов. Для нас и это ничего…». И я, когда это спел, я это показал Давиду Самойлову. Он жутко обрадовался, и последний куплет он мне переделал. А последний куплет был такой, о прозе: «Но проза, но проза еще не вышла на простор. И в теме колхоза имеет факт Матренин двор». Дальше было так: «Не нужен нам конфликт пап, мам, детей, нам нужен совсем другой герой. Тверезый, тверезый (вот это текст Самойлова), студент-заочник, семьянин, в красивой позе простой советский гражданин»…
К. ЛАРИНА: То есть вы этим заменили того самого «сурка», да?
А. АДОСКИН: Прошло много лет, и было открытие уже нового Дома актера, вот здесь…
К. ЛАРИНА: На Арбате.
А. АДОСКИН: И я помню, я решил это спеть. И не имел никакого успеха. Ноль. Никто не понимал, что это за тема.
К. ЛАРИНА: Ну это удивительно, да?
А. АДОСКИН: И это было так и радостно, и страшновато, что это уже…
К. ЛАРИНА: То есть другое поколение совсем, да?
А. АДОСКИН: Другое поколение. И вот сейчас приходится на наших таких сборищах в честь войны бывать, вот замечательно… вот почему я сейчас тоже надел такие вот ордена. И в одном учреждении очень солидном был. И объявляется: сейчас поет юношеский хор девушек имени… сейчас вы скажете, что это неправда. Имени Сальери!
К. ЛАРИНА: Да ладно.
А. АДОСКИН: Клянусь вам! Причем это было в министерском культурном учреждении. И вышли девочки очаровательные, в матросках, очаровательные девочки. И под жуткую электромузыку - а сидели человек 300 старух и стариков – и, заглушая все, они, подтанцовывая, стали петь военные песни.
К. ЛАРИНА: Ну сейчас это просто, да, и незатратно.
А. АДОСКИН: И когда актеры наши, тоже молодые, причем замечательные есть… И потом пел, скажем, Погудин потрясающе. Ну вот так это обернулось. Что это делается? Ну что делается? Ну жизнь идет, я понимаю…
К. ЛАРИНА: А можно я спрошу вас вот так? А вот в ваше время, когда вам было 20, 30 лет, была попса, так называемая? Вот то, что вы называли пошлой песней…
А. АДОСКИН: Она блатная была. Блатные были песни.
К. ЛАРИНА: Шансоном которые сейчас называют, да?
А. АДОСКИН: Да, была «Мурка»…
К. ЛАРИНА: Но она же по радио не звучала, а в ресторанах где-нибудь.
А. АДОСКИН: Вот вы знаете, что? Вот я поражаюсь… Вот я одно время преподавал и имел дело с молодыми людьми. Я поражаюсь, что… Ну они не виноваты в этом. Ну что делать? Это тоже века. Но они много не знают, просто не знают. Здесь и мы… Ну вообще-то виновато сильно телевидение, конечно. Уж очень сильно! Ну что значит… Ну, не хочу говорить, потому что я зайду очень далеко. Потому что ну нельзя, не недопустим этот позор. Это же инструкция для преступлений, для всего гнусного, античеловеческого. Это же просто инструкция, живая инструкция. Ну ладно. Так вот, я хочу сказать, вспоминая себя в те годы, вы знаете что, я очень любил песни Гражданской войны и все знал о Гражданской войне. Может быть, конечно, она преподавалась тоже не так…
К. ЛАРИНА: Другая страна была. Ну что вы?..
А. АДОСКИН: И ту войну я знал.
К. ЛАРИНА: Первую мировую?
А. АДОСКИН: Да. То есть это были… отзвуки во мне звучали. Я фамилии все знал, мы знали это. И это было наше… так сказать, и пели эти песни, и так далее, и так далее. И японскую… мы знали все это.
К. ЛАРИНА: Анатолий Михайлович, назовите имена, с кем вы пришли в Театр Моссовета. Вот когда вы вышли из студии, кто был рядом в вами? Вот этот самый набор и поток…
А. АДОСКИН: Ну, во-первых, Эфрос, которого, как ни смешно, я принимал. Это, конечно, ужасно смешно. Это получилось так, что в походе за поиском «синей птицы» в театре, то есть я так заразился, деля хлебушек, желая быть оперным певцом, я ходил по студиям. И в каждую студию я влюблялся, и были разные преподаватели. И я, очевидно, очень сильно… я так это любил. Это такое совпадение было, из ревности мужской юношеской, и культуры, которая на меня нахлынула, что я… вот я понимаю, что я, конечно, экспонат. Это действительно, я правду говорю. Потому что я так заразился всеми положительными зарядами, которые мне во всей моей жизни дальнейшей хорошую службу не сослужили…
К. ЛАРИНА: Слишком высокая планка, наверное.
А. АДОСКИН: Быть знаменитым некрасиво, деньги – это стыдно. Я не могу подписывать договора. Я стесняюсь очень.
К. ЛАРИНА: А потому что вы не должны этим заниматься, у вас должен быть агент. У вас есть агент? Или только сурок был?
А. АДОСКИН: Нет, для этого нужно быть еще больше знаменитым. Нет, вы знаете, я поверил всем заповедям. Вот Чехов, вот это письмо к брату, это была моя, так сказать, заповедь и прочее-прочее. И я жил так. И вот пронес это все время. Короче говоря, я попал в замечательную студию к Константину Наумовичу Воинову, к тому самому замечательному кинорежиссеру, который…
К. ЛАРИНА: «Женитьба Бальзаминова»…
А. АДОСКИН: Он был моим первым вроде учителем. Он был очень молод и мечтал… Это тоже война. Эта студия на площади Журавлева. Когда был комендантский час, нужно было кончать где-то в 11 и ехать на трамвае далеко… Затемнение в Москве. И вот мы туда…
К. ЛАРИНА: То есть в годы войны работала еще студия театральная для подростков, и не одна?
А. АДОСКИН: Да, их было много. Какая замечательная студия была в Доме пионеров! Я там тоже был. Там Ролан Быков был, там была Касаткина. Мы, в общем, все оттуда, оттуда колоссальное число людей вышло знаменитых. И Воинов решил сделать театр, что было, конечно, тогда… Это можно было, только когда «Современник» возник. И он встретил Завацкого, а театр Завацкого только-только вернулся, и сказал: «Вот я договорился, что он посмотрит нас, мы сдадим. Если возможно, мы получим документы. И, может быть, мы, уже окончив, соединимся в этом театре». И это была мечта. Меня взяли. А брали меня всегда за странность. Я ничего не понимал. Я не знал, что такое этюды делать. Я считал, что этюд – это должен быть монолог. И когда меня брали, это было потрясающе. Во-первых, я стеснялся читать стихи, для меня это было неестественно. А что-то такое сделать, сочинить я умел. И вот, короче говоря, нужно было сделать этюд, мы предложили. Я говорю: «Можно я подготовлюсь немножко?» - «Пожалуйста». А я увидел первый раз «Вишневый сад»... Господи, я ведь дотронулся до Немировича-Данченко рукой!
К. ЛАРИНА: До живого, настоящего?
А. АДОСКИН: Вот я этот рукой… Я пошел в Театр Станиславского и Немировича, впереди меня шел из своего парадного Владимир Иванович, и я подумал, я почувствовал: надо до него дотронуться. И вот я вам должен сказать, что я дотронулся, и этот пламень я ношу…
К. ЛАРИНА: Дайте мне скорее вашу руку!
А. АДОСКИН: Вот, пожалуйста.
К. ЛАРИНА: Я прикоснулась! Все! Получилось!
А. АДОСКИН: Вот, видите, я эту руку передаю всем работникам искусства.
К. ЛАРИНА: Помогает?
А. АДОСКИН: Сейчас, в данную минуту, по микрофону… я постучу. Вот я стукну и надеюсь, что это ушло.
К. ЛАРИНА: Что вы выдали в качестве этюда?
А. АДОСКИН: Я выдал «Вишневый сад», который мне очень не понравился. Я первый раз пошел во МХАТ, я прочитал пьесу и увидел, что это комедия. И там так все не смешно и так скучно. И было единственное хорошее место, когда Семенов-Писчик потерял выигрышный билет. Готовцев, по-моему, его играл. И он так смешно говорил, когда искал: «Потерял, потерял…» И вот эту я запомнил интонацию. И я подумал: сочиню-ка я это, вставлю в этюд, потому что это замечательная интонация. И я сочинил. Ну, мне: «Вы готовы?» Я сказал: «Готов». Я вхожу, все будут думать… Да, а мне сказали, что такой этюд будет: «Вы приехали в какой-то город и пошли устраиваться на работу. И вам не понравилось. Вы пришли обратно, покупаете билет. И потеряли билет». Я думаю: вот здесь-то я воткну это «потерял, потерял». Я вышел, говорю: «О, проклятый город! Куда меня занесла судьба!» А мне нужно найти, где здесь работать. А куда же я пойду работать? А потом выясняется, что здесь такого завода нет, про какой мне сказали. Значит, мне нужно уезжать обратно. То есть я сейчас очень сокращаю, это долго. Все замерли.
К. ЛАРИНА: Какой-то внутренний монолог вы выдавали?
А. АДОСКИН: Да, все замерли и слушали, что это такое, что это длинный человек в огромных сапогах и в кителе… У меня брат был в военном училище, и я носил его китель, маленький такой, который был мне мал. И вот дохожу до моего любимого места. Вот я сейчас выпью воды, вот я выпил еще один стакан…
К. ЛАРИНА: То есть вы все это комментируете вслух, говорите…
А. АДОСКИН: Да, все говорю и маленькие жесты делаю. Почему-то я считал, что делать жесты не важно, важно говорить. И вот: «Какая хорошая вода. Посмотрите, какую здесь хорошую воду продают. Интересно, где они такой сироп достали?» - и прочее, прочее. И вот дохожу… сейчас вот билет, сейчас вот подходит, вот он уже подошел, а вот и проводник, и сейчас… «В каком же у меня кармане? Нет, в этом кармане нет. А есть у меня еще в брюках карман. А, вот, вот сзади карман! А где же? Нету! Потеря-я-ял! Потеря-я-л! Потеря-я-л!» И мне говорят: «Выйдите, мы поговорим». И потом долго совещались, долго-долго-долго. Я не понимал. Потом говорят: «Ну, войдите, пожалуйста. Вы знаете, мы вам берем за странность». И вот с этой странностью меня брали везде. Но я понял, что моя сила… И потом меня взял Константин Наумович к себе. И так как я уже был принят, я уже имел право быть в комиссии и принимать других. И на следующий день я уже сидел в комиссии, и вошел какой-то человек в синем джемпере, кепочка в руках, такой среднего роста, очень крепенький, уверенный. «Фамилия?» - Он сказал: «Эфрос». - «Где работаете?» - «На военном заводе». - «Кто?» - «Токарь, мастер четвертого разряда». – «Что будете читать?» - «Тройку» Гоголя». И абсолютно под Яхонтова, совершенно стеклянным голосом… И вот этот голос он пронес на всю жизнь, во всех спектаклях. И вот если… для меня он звучит во всех, все его записи, Яхонтова… Это абсолютно… Он обожал Яхонтова совершенно. И вот так вот был… ну, конечно, самый-самый был Эфрос. Потом был Яша Сегель, такой режиссер…
К. ЛАРИНА: Который играл «Дети капитана Гранта».
А. АДОСКИН: Да, который играл «Дети капитана Гранта», а потом стал замечательным режиссером. Ну, потом была такая Ленникова, замечательная мхатовская актриса. И вообще был замечательный курс…
К. ЛАРИНА: Анатолий Михайлович, у нас время, к сожалению, истекает. Ужасно! Мы с вами не дошли до Раневской.
А. АДОСКИН: Я могу сказать: «Потерял, потерял возможность».
К. ЛАРИНА: На самом деле я хочу пожелать, чтобы все-таки вы переступили через себя и все-таки зафиксировали все, что вы помните, в книге. Ну это невозможно, это же нужно кому-то оставить. Это надо же кому-то передать. Ну? Хотя вы сегодня сделали главное – вы сегодня нам Немировича-Данченко передали в эфир, и он теперь с нами будет.
А. АДОСКИН: Может, это самое главное, да…
К. ЛАРИНА: Спасибо вам огромное. Я вас поздравляю еще раз с праздником. Спасибо, что сегодня к нам пришли. Я надеюсь, что мы еще обязательно встретимся с вами и в театре, и здесь, у нас в студии. Спасибо.
А. АДОСКИН: Спасибо.