Светлана Крючкова - Дифирамб - 2010-02-14
Т. ЛАРИНА: Предлагаем вашему вниманию запись интервью со Светланой Крючковой. Это не потому, что мы так решили, а потому , что человек приехал на 2 дня, но в субботу-воскресенье уже уехал. Поэтому мы решили воспользоваться моментом и записать со Светланой Крючковой беседу, которую вы сейчас, дорогие друзья, и услышите. Добрый день! Мы начинаем программу «Дифирамб». У микрофона Ксения Ларина, и сегодня у нас в гостях человек не простой – замечательная актриса Светлана Крючкова. Здравствуйте, Светлана Николаевна!
С. КРЮЧКОВА: Здравствуйте, Ксения! Вы меня так испугали вашим названием – Дифирамб…
Т. ЛАРИНА: Да, да, да! Здесь всегда говорят только добрые, хорошие слова и признаются в любви. Только так.
С. КРЮЧКОВА: Ну, спасибо! Сейчас посмотрим.
Т. ЛАРИНА: Поэтому с этого и начнем. Я хотела вам сказать огромное спасибо за вашу работу в кино, последнюю по времени. Я не знаю, может, что-то еще было после этого, но фильм «Похороните меня за плинтусом», который мы с моим сыном 15-летним смотрели дома. Мы просто были шокированы этой историей, этой работой! Вам огромное спасибо!
С. КРЮЧКОВА: Спасибо!
Т. ЛАРИНА: Но в отличие от нас, академики «Золотого Орла», они решили, что эту работу можно оставить в стороне. И это, конечно, просто уже ужасно обидно.
С. КРЮЧКОВА: На это вообще не надо обращать никакого внимания. Во-первых, надо запомнить уже к этому возрасту замечательному, в который я вошла, – мне в этом году будет 60 лет – что мастер не соревнуется ни с кем. Во-вторых, я, конечно, прошу прощения, но весовая категория в буквальном и переносном смысле моя и артисток, которые претендовали на эту роль – это недопустимо было совершенно нас соединять. Ну, в боксе есть легкий вес, есть средний, есть тяжелый. Я всегда говорю: вы большой мастер, пожалуйста, пойдемте. Две тысячи мест – или полторы тысячи – в филармонии, я работаю час, и час – вы. Посмотрим, сколько у вас останется зрителей, если вы такая же артистка, как я, в такой же категории – пожалуйста! Если нет – разговор окончен. О чем мы говорим? А вот про награды хочу вам сказать. Анна Андреевна Ахматова однажды на звонок, который раздался ей, и ей сказали: вы слышали? – какой-то Тютькин получил Государственную премию? Она сказала: господи, что вы так волнуетесь? Это их премии. Кому хотят – тому дают. Кто с кем соревнуется?
Т. ЛАРИНА: То есть, все-таки соревноваться можно, если вы предлагаете такой…
С. КРЮЧКОВА: Со своим уровнем! Но уровень-то… осталось раз, два, три, четыре, пять человек. В данном случае это не то немножечко. Как я считаю, это дети. С моей точки зрения, в профессиональном смысле тоже еще учиться, учиться и много чему учиться. И в жизненном, понимаете?
Т. ЛАРИНА: А кого бы вы назвали из сегодняшних , ныне действующих актеров, кто мог бы…
С. КРЮЧКОВА: Ныне действующих или ныне не действующих? Вот, например, Маргарита Терехова, она не действующая артистка, но она замечательная артистка. Вот есть такое понятие «артист, который умеет держать зал». Один, без лазерного шоу, без бэк-вокала, без подтанцовки и так далее. Коврик, микрофон, ты и зал – Рита это может делать прекрасно. Она превосходно читает стихи! То есть, как говорила Ахматова – правильно. Правильно – то есть, по смыслу. Не себя предъявляя, прежде всего, а перед собой поэт, то, что он хотел сказать. Она замечательно читает стихи Тарковского, например. Она великолепно поет, она очень умный и талантливый человек, сделавший достаточно много и в театре, и в кино, и сейчас почему-то оставшийся где-то… не хочу сказать за бортом. Она кроме того, еще замечательный режиссер – она совершенно уникально поставила фильм «Чайка», где так, как играет Аня Терехова в этом фильме, я не помню ни одну актрису, которая бы, действительно, убедительно говорила: «Люди львы, орлы и куропатки». Вот этот бредовый текст… он все-таки немножко бредовый…и вот «я актриса» - она говорит это органично, ей веришь. И фильм полон такой атмосферой! Если мы имеем право… мы не очень имеем право говорить: это Чехов, это Гоголь, но вот чеховская атмосфера, как мне кажется, она именно такая. Они снимали в тех местах. И вот надо отдать должное музейным работникам, они ведь пустили именно Маргариту Борисовну туда с группой! А уже других туда не пустили. Значит, и их интуиция правильно им подсказала.
Т. ЛАРИНА: А чем вы объясняете такую грустную картину, что такую актрису, которую вы назвали, сегодня как-то не используют?
С. КРЮЧКОВА: С режиссерами у нас трудно очень. А с такими артистками работать надо! То есть, режиссер должен все-таки быть пообъемнее, чем Маргарита Борисовна, чем я, он должен больше знать, он должен быть более образованным, он должен иметь больший жизненный опыт, он должен шире смотреть на мир. Он должен быть интереснее нас! Он должен вмещать всех нас в себя одного, и совершенно необязательно перед нами теоретизировать, как любят некоторые режиссеры. Они теоретизируют замечательно, а когда начинают делать, ничего не могут сделать. Достаточно что-то подсказать, какое-то нужное слово в нужный момент. Боятся. А, в основном, ну, что? Снимают молодые режиссеры, так режиссерами в полном смысле слова назвать тоже не могу, потому что сейчас…
Т. ЛАРИНА: Но в вашей жизни большие режиссеры были?
С. КРЮЧКОВА: Всегда! Я только у таких и снимаюсь. Меня другие не берут! А если берут, то только, когда им сказали: Крючкову взять. Я вхожу на площадку, они, на всякий случай, прижав ушки, сидят и говорят: мотор, камера, стоп! Все! Остальное сделаю я сама (смеется). Что касается режиссера Снежкина, он совсем меня не боится. Он четко знает, что ему надо, он даже четко знал, кого он хотел. Хотя он сделал пробу, мы делали семь дублей, и потом я попросила его: «Сергей Олегович, можно я сделаю так, как я хочу? Позвольте мне без остановки сделать». Я прочитала всю книгу, я не знала наизусть текст, но я хорошо запомнила все жизненные обстоятельства этой героини, и я от ее лица рассказывала жизнь. То есть, там все было – и смех, и слезы, и все! Это было довольно долго. Он не остановил. Это была такая кинопроба у нас, когда все это закончилось, все молчали. Я повернулась и сказала: «Все». И следующая фраза была Сергея Олеговича. Он сказал: «Мне никто не нужен, кроме Крючковой». Но продюсеры настояли на том, чтобы пробовалась Санаева, Шукшина Лидия Николаевна, Эра Зиганьшина. Они пробовались точно так же, как и я. Поэтому это был честный абсолютно поединок.
Т. ЛАРИНА: Может быть, этим объясняется неприятие Елены Санаевой и Павла Санаева этого фильма? Я так поняла, что там какой-то серьезный конфликт был…
С. КРЮЧКОВА: Да нет! Вы понимаете, что вообще со сценаристами же очень сложно. Недавно был юбилей Габриловича, выдающегося сценариста, и было несколько передач, по-моему, 3 или 4 дня подряд - по «Культуре» я смотрела – и вот он рассказывал, какая у него была реакция на первый сценарий, когда он увидел его воплощенным. Он был жутко недоволен! Ему казалось, что все не так, и все не то. Ведь это ребенок, которого мы отдаем в чужие руки. И те руки уже делают из него то, что мы потом видим.
Т. ЛАРИНА: Здесь вообще особая история. Я просто скажу для тех, кто не знает, что книга «Похороните меня за плинтусом», по которой сделан этот фильм, она основана на реальной истории жизни автора, Павла Санаева. И в ней действуют конкретные люди. Не просто некие образы, а конкретные люди – бабушка и дедушка мальчика, мама его и отчим. Может быть, здесь кроется такая вот нестыковка?. Когда человеку, который написал про себя, конечно же, кажется – нет, это не она! Она была не такая!
С. КРЮЧКОВА: Нет, он видел только свою бабушку. И Лена тоже говорила: я знаю, какая она была. Но надо сказать, что вот эта героиня…прочитав эту повесть, понятно всем и каждому, что это колоссальная личность. Она огромная! Она титан, она давит! И распирает ее талант, который дан ей и не реализован. И в том числе и талант любить! Ведь она не долюбленная и не долюбившая., почему она обрушила весь запас своей любви на вот этого бедного маленького мальчика. Про режиссеров. Меня собирался снимать один режиссер – не скажу, как фамилия, не хочу, чтобы он обижался на меня. Даже не он обижался – чтобы его коллеги не знали, что он оказался таким трусливым. Он увидел меня в «Плинтусе» и сказал: вы раздавили Петренко! Вы его переиграли. И отказался от меня! Три с половиной месяца вели мы переговоры, понимаете? Испугался.
Т. ЛАРИНА: Наверное, с такой требовательностью трудно существовать в искусстве.
С. КРЮЧКОВА: Конечно!
Т. ЛАРИНА: А это с вами сразу случилось? У вас сразу такой был характер – железный? Или это…
С. КРЮЧКОВА: А что значит «железный характер»?
Т. ЛАРИНА: Требовательный. Вы ставите планку не только себе, но и своим партнерам, режиссеру!
С. КРЮЧКОВА: А как же! Ксения, я работала с режиссерами театральными, называю их. Тогда только-только приехавший в Москву, и что бы кто не говорил, действительно, замечательный, уникальный режиссер, очень своеобразный, яркий – Роман Григорьевич Виктюк. Он ставил первый свой спектакль «Муж и жена снимут комнату» во МХАТе. Потом следующий спектакль, в котором я была занята, ставил тогда тоже первый раз в профессиональном театре Анатолий Васильев. Он ставил «Медную бабушку» Зорина – о Пушкине спектакль. И внутри «Медной бабушки» целиком «Пир во время чумы». Это же было интересно работать! Представляете, какие личности? А следующий спектакль был Анатолия Васильевича Эфроса «Эшелон». Понимаете? И постоянное общение и контакт с Ефремовым. Я не говорю уже о своих учителях мхатовских, да? Это был Грибов, это был Марков, Богомолов, и Кторов, с которым я играла на сцене, и Станицын, в спектакле с которым я играла, и который играл Жуковского, а я Александрину. И потом я попала в руки Товстоногову, 14 лет работала с ним. Я никаких особых претензий и требований не предъявляю, я просто хочу, чтобы человек владел своей профессией. Все эти разговоры о дурных характерах я отвергаю.
Т. ЛАРИНА: Все равно, с такой высоты как оценивать сегодняшнее состояние? Следуя вашей логике, сегодня профессиональная работа – это исключение.
С. КРЮЧКОВА: Правда. Это так и есть. Это на самом деле. Это беда, потому что мы очень хотим понравиться Западу. И начинаем… То, что Запад делал 300 лет назад, вот мы сейчас догоняем. Я смотрю некоторые спектакли и прихожу просто в шоковое состояние! Потому что артисты сейчас по сцене ходят и по очереди кричат текст! Ты сказал – теперь я говорю – теперь ты говори – теперь я говорю… Сейчас включится какой-нибудь лазер, потом у нас на заднем плане помелькают какие-то простыни, огоньки, тазики понесут, побегут… Воду очень любят лить на сцене! Вот эту грязную воду, в которой бедные артисты полощутся лицом, руками… Я все время думаю: какую болезнь они сегодня подцепили, что завтра будет сыпь лицом… а уже про спектакль не думаешь совершенно! Они все время хотят удивить или разбудить публику, почему-то думая, что публика это массы идиотов. Я не знаю, может быть, это в Петербурге происходит? Все-таки был Петербург культурной столицей, может быть, в каком-то смысле еще остался, потому что вот я например, читаю большие поэтические программы. Большие. Серьезные. В больших залах. Зал филармонии – 1440 мест. Капелла – 730 с чем-то. Смольный собор, 80 метров высоты – 750 мест зал. Люди стоят, не хватает мест, и они слушают поэзию! При этом я не поливаю пол водой грязной, и не показываю… не останавливаю руки на гениталиях - в каждом спектакле это, в каждом! На меня птички не делают на плечи , и я это не отыгрываю. Я вообще не занимаюсь развлечением публики, но публика сидит и ходит…и я читаю не по 40 минут, а час и час.
Т. ЛАРИНА: Что за публика?
С. КРЮЧКОВА: Публика ходит на поэтические вечера наша, петербургская публика.
Т. ЛАРИНА: Разные там люди? Или все-таки старшее поколение?
С. КРЮЧКОВА: Разные абсолютно! Молодые ходят. Читала Цветаеву в Малом зале, к 115-летию «Я любовь узнаю по боли», и боковым зрением вижу что-то такое черное с левой и с правой стороны, на сцене. Не могла понять, что повернула голову, смотрю – а там сидят от 16 лет ребята! Они прямо на этих ступеньках сидят, которые со сцены в зал ведут, и тут, и тут, потому что все уже банкетки принесли, все. А читала я – на минуточку! – час первое отделение, там была «Поэма горы», она, допустим, не длинная и написана молодежным языком. А второе отделение была «Поэма конца» 8 глав в течение часа. И они это слушали, им это все нравилось, они это все воспринимали.
Т. ЛАРИНА: Они на вас, наверное, все-таки приходили.
С. КРЮЧКОВА: Послушайте! Ну, на меня, конечно, может быть, отчасти на меня и на поэта. На то, как я читаю стихи, вот на это ходят, да? Но они же ходят, понимаете? То есть, у них есть душа, у них есть сердце, у них есть совершенно отдельное мышление, не связанное с мнением толпы, они имеют на все свое мнение, они в состоянии анализировать, мыслить. У Давида Самойлова, которому, кстати, в этом году… - у нас вообще сейчас сплошные юбилеи, вы знаете об этом? 23 февраля 20 лет со дня смерти Самойлова, 1 июня 90 лет со дня его рождения, и 2 июня в Большом зале Петербургской филармонии я читаю программу «Пока в России Пушкин длится» в двух отделениях. Давида Самойлова. И опять придет наша публика, петербургская. Я уверена, что зал будет полон. У него есть замечательные строчки, я могу вслед за ним повторить:
Да, мне повезло в этом мире придти и обняться со людьми.
И быть тамадою на пире ума, благородства, любви.
А злобы хитросплетенья почти что не замечать,
И только высоких мгновений на жизни увидеть печать.
Чем дальше, тем больше мне нравится вот этот отшельнический образ жизни. Он жил в Пярну, в Пярну же его похоронили. Я сейчас живу на чердаке. Знаете, «Чердачный дворец»? Вот у вас напротив Борисоглебский переулок, 6 – это музей Марины Цветаевой. У нее есть замечательные стихи, написанные в 19 году. И когда ко мне пришла в гости… Не могу сказать, не имею права, наверное, сказать «дружим», но приятельствуем последнее время, я чрезвычайно благодарна судьбе, с крупнейшим цветаеведом Ирмой Викторовной Кудровой. Она живет в нашем городе, Петербурге, и тоже довольно отшельнически. И, тем не менее, она пришла к нам, как она говорит: «на ваше поднебесье». У нас шестой этаж, чердак. Это мой муж своими собственными руками сделал – и небо видно через окна.
Т. ЛАРИНА: Пентхаус называется.
С. КРЮЧКОВА: Нет, это не пентхаус. Это чердак! Не надо! Давайте, будем называть все по-русски, потому что русский язык богатый, и великий, могучий , правдивый и свободный. Мы его стали забывать. И она говорит: «Это же Марина просто написала как будто бы про вас!»
«Чердачный дворец мой, дворцовый чердак,
Взойдите – гора рукописных бумаг.
Так. Руку держите направо – здесь лужа от крыши дырявой.
Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук, какую мне Фландрию вывел паук!
Не слушайте толков досужих, что женщина может без кружек.
Ну-с, перечень наших чердачных чудес: здесь нас посещают и ангел, и бес.
И тот, кто обоих превыше. Не долго ведь с неба на крыше!
Вам, дети мои, два чердачных царька с веселою музой моею пока
Вам призрачный ужин согреют, окажут мою импирею!
А что с вами будет, как выйдут дрова? Дрова? На то у поэта слова
Всегда огневые в запасе. Нам нынешний год не опасен!
От века поэтовы корки черствы. И дела нам нету до красной Москвы!
Глядите: от края до края – вот наша Москва голубая!
А если уж слишком поэта доймет московский чумной 19-й год,
Что ж, мы проживем и без хлеба - не долго ведь с крыши до неба».
Вот «Чердачный дворец», да? А вы говорите… Нет, ничто не имеет значения. Какие премии? Это вообще несерьезно. Когда мне сказали, я сразу сказала: я не поеду.
Т. ЛАРИНА: Давайте, все-таки тогда на поэзии остановимся, уж коли стихи прямо так и рвутся, да? Насколько вообще для вас важно все знать об авторе, о человеке? Насколько личная судьба, частная жизнь, в данном случае поэта, она имеет значение при работе с его стихом? И понимания его строчек?
С. КРЮЧКОВА: Очень важно, Ксения. Очень важно! Я женщина. И вообще моя прерогатива – это женская поэзия. Я читаю Давида Самойлова большой программой, но у него философские стихи. И не обязательно быть мужчиной, чтобы их читать. И читаю Пушкина. Тоже, кстати… Вот читаю «Клеветникам России», «Поэт и толпа» и так далее. Они не непосредственно обращенные к женщине, но женскую душу – я в этом убеждена на сто процентов – понять может только женщина. Не всегда объяснить словами! С 18 лет я читаю стихи Цветаевой и Ахматовой. Другие, конечно, читала, которые нравились тогда мне, когда я была юной, влюбленной постоянно. Это же обычное, нормальное состояние души – влюбленность! И, конечно, знакомилась с фактами биографий, которые были доступны тогда. Ведь только в 2000 году открылся архив Цветаевой с ее разрешения. И конечно очень много я читала, практически все, что было опубликовано. Но дело не в этом, не в разумном подходе, не в мозговом, а все-таки сердце, душа и интуиция, в первую очередь. Когда я увидела на своем вечере Ирму Викторовну Кудрову, я перепугалась насмерть! Она стояла в холле, в филармонии, и сказала: Светланочка, я хочу напроситься к вам на вечер. У меня затряслось все. Я боюсь ужасно «ведов», потому что думаю: я что-то не так скажу, что-то не понравится. Конечно, я ее посадила, но у меня ужасное было состояние. После вечера она подошла ко мне, Ирма Викторовна, и сказала: вы не каждое слово про нее – вы каждый слог про нее понимаете! Это была высшая похвала, понимаете? А что касается Ахматовой. Началось с того, что Андрей Юрьевич Хржановский пригласил меня на малюсенький эпизод – сыграть Ахматову, буквально, с портретным сходством.
Т. ЛАРИНА: «Полторы комнаты», да?
С. КРЮЧКОВА: Да. «Полторы комнаты или Сентиментальное путешествие на родину». И тогда мне дали Ахматовскую шаль, и в бунинской столовой под этим оранжевым абажуром я сидела, испытывая священный трепет, как и положено, кстати сказать. А через год меня пригласил в документально-художественный фильм «Анна Ахматова. Луна в зените» режиссер Дмитрий Томашпольский, который тщательнейшим образом изучал ее жизнь, знакомился с материалами, которые тоже долгие годы были под спудом и были недоступны, и сам написал сценарий. Он очень образованный, интеллигенский человек, Дмитрий Львович, замечательный. Петр Сергеевич Вельяминов – царствие ему небесное! – сказал: я такого интеллигентного сценария не видел лет 20, наверное. И таким образом, я подошла к Ахматовой и каким-то реалиям ее жизни. И тоже начала что-то про нее понимать другое, что не понимала до сих пор. Но до Ахматовой надо дожить, она ведь долго жила. Она говорила: я не знала, что я была задумана так надолго. И надо все-таки пройти все – и голод, и холод, и материнство, тяжелое материнство. Понимаете? Надо в этой стране жить, чтобы иметь право выходить на сцену и читать. Причем читать просто, очень просто. Потому что я, например, считаю, что с Ахматовой у нас просто беда! Потому что молодежь ее не любит. Ее завыли артистки!… Зал тихо храпит. Потом просыпается и кричит «браво». Просыпается – темно, тепло и тихо. Они спят. Включили свет – все проснулись, закричали «браво». И рассказывают, в каком платье была артистка. Это не должно помниться, в каком платье! Во-первых, и артистка сама не должна помниться. Потому что надо предъявлять ПОЭТА, прежде всего. И, прежде всего, открывать ее так, чтобы хотелось придти домой и сказать: что же я такой болван? – я это не видел, не читал. Мне Эльдар Александрович Рязанов после вечера, который снимал канал «Культура» - этот вечер будут по «Культуре» показывать «Путем всей земли» к 120-летию Ахматовой я делала – он сказал: Света, я трети того, что ты читала просто не знал! Потому что Ахматова либо занудная старуха, либо такая декадентка… «Все мы бражники здесь, блудницы»… А в 1916 году - ей было 27 лет, это при батюшке царе было – она написала:
«О боже! За себя я все могу простить,
Но лучше б ястребом ягненка мне когтить.
Или змеей уснувших жалить в поле, чем человеком быть
И видеть поневоле, что люди делают.
И сквозь тлетворный срам
Не сметь поднять глаза к высоким небесам!»
В ней всегда было все. У нее была гениальная фраза в 65-м году, когда она поехала в Оксфорд, и на обратном пути заехала в Париж и общалась с нашими соотечественниками. Вот Струве записал беседы – дай бог ему! Светлая память, что называется… И она прочитала статью большую Синявского о своей поэзии. И она сказала: «Вот странное дело. Не Доброво Николай Владимирович, который в 19-м году умер, критик и поэт, знал только начало меня и понял меня насквозь, а Синявский знал все мое творчество и не понял ничего!» Понимаете?
Т. ЛАРИНА: 14 часов 35 минут. Напоминаю, вы слушаете запись нашей встречи со Светланой Крючковой в рамках программы «Дифирамб». Программа была записана на прошедшей неделе в нашей студии.
Все-таки есть «веды», да? ахматововеды, цветаевоведы…
С. КРЮЧКОВА: Я с ними общаюсь.
Т. ЛАРИНА: А есть так называемая беллетристика, так или иначе посвященная жизни известных людей…
С. КРЮЧКОВА: Вот это не надо!
Т. ЛАРИНА: …и телевизионная и литературная. Как вы к ней относитесь?
С. КРЮЧКОВА: Отрицательно! Вот тут сидит мой младший сын, он учится в музыкальном училище Мусоргского, играет на классической гитаре, и он периодически что-то мне подбрасывает на рабочий стол. Вот он мне подбросил - Роберт Шуман «Жизненные правила». Для музыкантов? Да. А я все время говорю: для начинающих? Он говорит: мама, вообще для музыкантов. Там написано «никогда не читайте плохие сочинения, не исполняйте их и не способствуйте их распространению». И я при первой же возможности всегда со сцены говорю: не покупайте анти-Ахматова, анти-Цветаева! Вы даете возможность жить негодяям и подлецам! У них взгляд через замочную скважину сортира. У всех одинаковые физиологические отправления – у Ахматовой, Цветаевой, у вас, у меня. Не этим мы равны или не равны! Это две величайшие женщины, два великих поэта! Нет ни в одной культуре таких женщин и поэтов, ни в одной! Я не читала Сафо в подлиннике, поэтому не могу сравнить. Но больше нет нигде и никогда, вообще такого, что есть в России! Это земля совершенная загадка. 1889 год – рождение Ахматовой. 1890 год – рождение Пастернака, 10 февраля будет 12- лет со дня рождения Бориса Леонидовича. 30 мая годовщина смерти. 1891 год – родился Мандельштам, 1892 – Марина Цветаева. Вот Мария Сергеевна Петровых, которая попозже родилась, и может быть, поменьше дарованием, но дарование тоже огромное у нее, я ее читаю большой программой, она в 1908 году родилась и дружила с Ахматовой 25 лет, была и секретарем ее. Ахматова говорила: без Маруси не было бы моей «лягушки» (так назывался ее серо-зеленый сборник). И у нее есть такое стихотворение:
Ахматовой и Пастернака, Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена. Четыре путеводных знака.
Их горний свет горит упрямо, их связь таинственна, ясна.
Неугасимое созвездье – навеки врозь, навеки вместе.
Звезда в ответе за звезду. Для нас четырехзначность эта
Как бы четыре края света, четыре времени в году.
Их правотой наш путь отмечен.
Здесь крыть, как говорится, нечем вам, нагоняющие страх -
Здесь просто замкнутость квадрата – семья, где две сестры, два брата.
Изба о четырех углах.
Т. ЛАРИНА: Кстати, о Марии Петровых я узнала, как раз благодаря вам. Я впервые услышала ее имя как раз, когда вы читали стихи, это было по телевизору, очень давно. Какой-то вечер показывали. Я просто была потрясена! Для меня это было открытие!
С. КРЮЧКОВА: Спасибо!
Т. ЛАРИНА: Но я все-таки настаиваю на этой теме, потому что она не праздная. Очень много поэтому споров происходит по поводу частной жизни поэта, актера, художника. И потребности публики знать о том, что в его жизни происходило…
С. КРЮЧКОВА: Об этом Пушкин писал: «...толпа с радостью читает…»
Т. ЛАРИНА: Понятно. Но это важно, это нужно знать?
С. КРЮЧКОВА: Не нужно.
Т. ЛАРИНА: Ну, как же? А вот ее отношения с сыном, вот эта страшная трагедия в жизни…
С. КРЮЧКОВА: А в это, вообще, пожалуйста, никто пускай не лезет! Вообще, никто не лезет! У вас есть дети?
Т. ЛАРИНА: Есть.
С. КРЮЧКОВА: Вы можете вспомнить момент, когда ваш ребенок абсолютно несправедливо, очень больно и, казалось бы, метко вас оскорбил и обидел?
Т. ЛАРИНА: Это у каждого бывает.
С. КРЮЧКОВА: Обязательно! Давайте, я возьму это в кавычки и повешу флагом и скажу: вот отношения матери и сына, или матери и дочери? Это же неправда! Зачем же мы берем… что-то Лёвушка сказал сгоряча… А сколько она сделала для Лёвушки? Сколько она написала чудовищных стихов, только для того, чтобы спасти жизнь? Это тоже входит в мою программу, я читаю ее письма Сталину, ее письма Лёвушке, чтобы люди знали и не лезли никогда туда! Это не их дело. Она была любящей матерью, любящей! Которая переступила через себя и написала вот этот кошмар… Она потом в вышедших сборниках пыталась заклеивать клеем страницы, чтобы люди не читали то, что она написала. Она готова была на все, только бы спасти жизнь этого ребенка своего! Так же точно, как никто не имеет права лезть во взаимоотношения Мура и Марины Цветаевой. А если кому-то очень хочется, пусть откроет интернет и почитает письма Мура из Ташкента, которые он писал…
Т. ЛАРИНА: Кстати, вышла книжка – двухтомник его дневников.
С. КРЮЧКОВА: Дневники, да. Но там, по-моему, нет этих писем. Вот эти письма из Ташкента, написанные Але, - вот пусть люди почитают и увидят, как он относился к матери. К сожалению, наши дети потом немножко понимают, что мы такое. Но он это понял, и очень быстро понял. И он писал, что мы обязаны написать книгу о ней, нужно обязательно написать о нашей маме, и он пишет о своей любви к матери, конечно же. И не надо лезть людям, особенно людям, у которых нет детей! Они начинают рассуждать: «патологические отношения матери с сыном…». А у вас нет ни сына, ни дочери – откуда вы знаете? Это из марсианской жизни, вообще, откуда же вы знаете? Вы что, в животе носили это дитя? Вы его кормили? Вы не спали над ним ночи? Вы знаете, что это такое – собственный ребенок? Зачем же вы говорите, лезете и начинаете навязывать обывателю? А обыватель с радостью: а-а, он вот такой же поганый… Нет, не такой! Как Пушкин написал: «Врете, подлецы! Он и мал и мерзок не так, как вы – иначе».
Т. ЛАРИНА: Можно воспитывать публику? Или это невозможно?
С. КРЮЧКОВА: Можно, да. Обязательно. Вот моя публика четко знает, петербургская, что никаких изысков типа того, что мы видим на сцене, пошлых, она не увидит никогда. И они знают другое – они идут на вечер, и вроде программа, поэты те же, но я обязательно что-нибудь новое нахожу и что-нибудь интересное им рассказываю, предъявляю. Им всегда это интересно. Уже сформировалась публика, вот вокруг меня совершенно другая публика сформировалась. Я уже с ними говорю, и в Петербурге я могу говорить нежно, не форсируя голос, понимаете? А московская публика все-таки немножко другая. Хотя вот Эльдар Александрович тоже воспитал публику своего Киноцентра, и ходят туда, но все равно, она более разнобойна. И попадаются экземпляры, которые вдруг начинают из зала со мной разговаривать, или телефоны звонят… Такого в Петербурге не бывает.
Т. ЛАРИНА: И что вы делаете тогда?
С. КРЮЧКОВА: Ну, говорю, чтобы кто-нибудь помог телефон выключить. Они же мешают не только мне, они не уважают не меня – они не уважают сидящих в зале людей! А почему они считают, что они лучше других? Почему все выключили телефон? А я лучше, да я не буду выключать – почему? И они, в первую очередь, не уважают поэта, которого я читаю со сцены. Ну, как же так можно?
Т. ЛАРИНА: Скажите, Светлана Николаевна, существует такое понятие как «питерская интеллигенция» на сегодняшний день? Или нет?
С. КРЮЧКОВА: Вот когда я говорю о поэтической публике, о таком зале – это питерская интеллигенция. Когда вот мой сын приучает меня ходить на концерты в Концертный зал, допустим, Мариинского театра, и я туда попадаю – это интеллигенция, безусловно. И надо сказать, что чем дальше, тем меньше я люблю театр, и тем больше люблю музыку. Потому что там абсолютно – если ты не попадаешь в ноту, это видно. А когда безобразно поставивший… допустим, известный режиссер очень плохо поставивший спектакль, и там очень плохо играют артисты, и кто-то сидит и говорит: а, по моему, хорошо… И вот поди докажи ему, что нехорошо! Да плохо это, пошло, бездарно, беспомощно!
Т. ЛАРИНА: Здесь вообще критериев нет. Никаких критериев.
С. КРЮЧКОВА: В том-то и дело! А в музыке – здесь только собственный вкус. Прокофьев говорил: «вкус надо подчищать, так же, как вы каждый день чистите зубы». Мы об этом забываем. Мы едим вот эту вот еду, организм так привык… ну, вроде и ничего… и режиссер вроде хороший. Да нет абсолютно хороших! У каждого художника есть удачи и неудачи. И, в конце концов, надо с этим смириться. А то у нас: что ни сделает один режиссер - все хорошо, что ни сделает другой – все плохо. Да не так! И у того есть удачи и неудачи…
Т. ЛАРИНА: Я чувствую, Додина вы не любите?
С. КРЮЧКОВА: Ну, почему? У него есть прекрасные спектакли, прекрасные!
Т. ЛАРИНА: Но у него тоже там есть голые мужчины, и в воде купаются. Грязной.
С. КРЮЧКОВА: Послушайте, я , конечно, прошу прощения. Я понимаю, что сексуальные проблемы наших режиссеров, они, кстати, очень видны на сцене. Им не хватает в жизни, и они заставляют артистов вот ходить… А, может, лучше сходить в публичный дом, там это все… насмотреться…
Т. ЛАРИНА: У нас нет публичных домов.
С. КРЮЧКОВА: … и уже… чтобы зритель не платил за этот ужас! Почему считают, что мы настолько тупы? «Король Лир остался без ничего».
Т. ЛАРИНА: Это же метафора!
С. КРЮЧКОВА: Мы поняли – без ничего. Зачем же раздевать четырех совершенно немолодых мужчин, и учитывая, что сцена находится чуть выше первого ряда, и на уровне глаз болтаются, как маятник, у четырех мужчин то, что я даже не знаю, как можно назвать, если это происходит в театре…? Вы своего ребенка поведете посмотреть это? Я – нет! Он не идиот, он понимает, что король Лир остался голый, без ничего. Но зачем же вы его раздели-то? Мало того, что вы и женщин раздеваете, теперь уже и мужчин вам хочется посмотреть! Ну, давайте, организуем открытый публичный дом. Вот я – за публичные дома! Идите, и там компенсируйте все свои комплексы. Почему же зритель платит деньги за ваши комплексы? Чтобы вы сидели и наслаждались этим кошмаром? Я знаю другое. Ксюша Раппопорт, попав в спектакль, когда ей было предложено раздеться и встать под душ, она сказала: я раздеваться не буду! И встала под душ в пальто. Ну, можно же и так?
Т. ЛАРИНА: С другой стороны, давайте так. А спектакли, на которые просто не ходит зритель, бездарные спектакли, почему они имеют право на существование? А вот такие провокативные – нет?
С. КРЮЧКОВА: Да они не провокативные! Человек хочет выбиться любым путем, понимаете? А я покажу это место – а я покажу то место! Самое дешевое, что может быть. Мужчина наденет женское платье…
Т. ЛАРИНА: Это издержки, понимаете? Либо все, либо ничего! У нас невозможно быть немножко беременной, согласитесь. Невозможно делать частичную цензуру…
С. КРЮЧКОВА: Ксения, вы меня хорошо услышали, когда я сказала «я все меньше люблю театр»? Я все меньше люблю с кем бы то ни было стоять на сцене. Потому что, если я музыкант – у нас есть ноты, и я играю, правда? Я при этом чувствую партнера, слышу его и четко знаю – это моя партия, да? А это его. А когда я играю в театре, рядом со мной может быть такая какафония – я за нее не отвечаю, если я правильно играю мелодию. Поэтому я люблю быть на сцене одна! Тогда я отвечаю за смысл, за интонацию, за настроение. За то, что мы пришли в зал, и здесь чисто, не суетно, и мы можем, действительно, душа к душе, вот так поговорить. Это, действительно, высокие мгновения!
Т. ЛАРИНА: Хорошо бы, чтобы большинство выбирало вот такой уровень разговора.
С. КРЮЧКОВА: Нет, большинство – нет! Семь правил дельфийских оракулов, и одно из правил гласит – худших всегда большинство. Пусть, на здоровье, но пускай не распоясываются! Ваш ребенок придет на такой спектакль – вам понравится? Вы его приведете?
Т. ЛАРИНА: Я, во-первых, всегда мониторю, что называется. Я своего ребенка просто так на объявленную премьеру не поведу. Сначала сама проверю.
С. КРЮЧКОВА: А для меня мониторинг – это фамилия режиссера, понимаете? Я уже знаю: на этого – осторожно, не надо, аккуратно. На этого – можно. А сейчас важно только то, что продается. Деньги не пахнут у нас. А они пахнут! И еще как пахнут! Потому что все, что продается – все можно! И между прочим, Эдвард Олби, он говорил, что он предупреждал, и обращение есть прямо в фильме об Олби, он говорил: не дайте коммерции съесть ваш театр, погубить ваш русский театр. А его губят! Гробят! И все мы знаем, как ездят на фестивали, и кто едет. Ты мне Вася – я тебе Вася, и ты поехал. А ты мне не Вася – никуда не поедешь, никто тебя не увидит. И загранице предъявляем не лучшее, что у нас есть, а то, что удобно. И тоже, исходя из приятельских отношений или каких-то других, совершенно субъективных вещей.
Т. ЛАРИНА: Может быть, сейчас просто время такое, которое надо пережить?
С. КРЮЧКОВА: Я думаю, что мы не доживем. Вот уже мое поколение не доживет до того, когда воздух очистится.
Т. ЛАРИНА: Ведь когда мы называем больших, великих режиссеров – и Товстоногова, и Эфроса, про которых мы сегодня с вами говорили, или Юрия Петровича Любимова, дай бог ему здоровья – тогда такое было время, что называется, сквозь асфальт прорастал талант. И был совсем другой масштаб. А искусственно пробить эти традиции невозможно! Вы же сами это знаете.
С. КРЮЧКОВА: Искусственно – нет. Но они уничтожаются искусственно! Они сознательно уничтожаются. Да, сейчас время бездарностей, скажем, и непрофессионалов. Поскольку они создать ничего не могут, они эпатируют тем, что они уничтожают и говорят: то , старое не годится, я новое – вот вам голый зад! А разве не ново? Ха-ха, смешно! А вот вам, пожалуйста, - видите, что я делаю с зонтом? Стою и дрочу зонт в чеховском спектакле. Это что такое? Это запредельно, просто запредельно!
Т. ЛАРИНА: Метафора (смеется).
С. КРЮЧКОВА: Это не метафора. Это я понимаю, что режиссеру не хватило в жизни любви. Это видно. Или сейчас не хватает.
Т. ЛАРИНА: Но в этом тоже… Пусть это будет что-то личное. Значит, человек максимально откровенен с публикой.
С. КРЮЧКОВА: Почему они за личное деньги берут с публики? Я вот это хочу понять. Личное – у себя на кухне или в квартире любовницы. Но публика платит деньги, почему же это личное?
Т. ЛАРИНА: Согласна. Мне кажется, что публика в этом смысле должна адекватно реагировать. Были уже истории недавние, когда и в суд подавала публика. Часть публики подавала на спектакль за оскорбление чести и достоинства, что называется. Я вам скажу о себе. Я тоже человек… я голосую за свободу, я считаю, что возможно все…
С. КРЮЧКОВА: Но свобода… не взять и сесть, извините, на Арбате посередине Калининского проспекта и испражняться! Вот же что теперь выдается за свободу. Это не свобода! Это распоясались.
Т. ЛАРИНА: Я как зритель, тоже свободна. Я имею право встать и уйти посередине спектакля. Никто не имеет права мне сказать – это неприлично, неудобно, на сцене артисты.
С. КРЮЧКОВА: Это правильно!
Т. ЛАРИНА: Я им говорю: вы же на сцене меня оскорбляете? Когда вот я сижу вся оплеванная – почему я это должна терпеть? Я встала и ушла. И всех призываю к этому.
С. КРЮЧКОВА: Я тоже говорю: вставайте и уходите. Но у нас же было, когда «Мама, папа, сын и собака» приехали. Привез театр «Современник», и люди подходили к сцене, бросали билеты, говорили «позор!» и уходили из зала. Но больше они этот спектакль не привозили, а привезли «Крутой маршрут». И, конечно, был полон зал и совершенно другое…
Т. ЛАРИНА: Расскажите про БДТ. Туда народ ходит сегодня? Что это за театр вообще?
С. КРЮЧКОВА: Я играю один спектакль в БДТ – «Вассу Железнову», который поставил любимый мой Сергей Иванович Яшин, главный режиссер Театра имени Гоголя, с которым мы работали над спектаклем о Лени Рифеншталь, и он ставил в БДТ – замечательный был спектакль! – «Мама Кураж и ее дети». Кстати, ни того, ни этого спектакля Москва не увидела!
Т. ЛАРИНА: На больших гастролях их не было.
С. КРЮЧКОВА: Не повезли. Хотя абсолютно ответственно говорю: и тот, и этот спектакль – тот этого стоил, а этот этого стоит! Его не привезли на гастроли. Я его играю один раз в месяц, или два раза в месяц. Зал был полный.
Т. ЛАРИНА: Вам нужно делать моно-спектакль.
С. КРЮЧКОВА: А я и делаю! Мои поэтические программы – это и есть моно-спектакли. Мы их делаем теперь музыкальными отчасти, потому что… вот мы делаем с Алексом, моим сыном, и в Москве здесь мы выступаем вместе. Он играет классическую музыку – хорошую музыку! – и сольно что-то он играет, и я на этом читаю хорошие стихи. Это тот момент очищения настоящего. Да, и плачут люди. Потому что, а где взрослый человек должен поплакать? Психиатр сказал: это очистительные слезы, это хорошие слезы. Хорошо, что плачут.
Т. ЛАРИНА: А что в кино? Давайте, про это немножечко поговорим.
С. КРЮЧКОВА: После «Плинтуса», когда я год приходила в себя на самом деле, потому что вот уж кто у нас не умеет работать – это продюсеры. Они хотят деньги любой ценой! Посмотрите, сейчас пачками умирают артисты. Один за другим! Потому что отношение чудовищное! Поменьше заплатить, побольше выжать. Без выходных дней. Учитывая, что артист еще и в театре работает, еще где-то снимается… - совершенно не берегут артистов! Совершенно! Относятся ужасно. В общем, я еле выжила после этого «Плинтуса» и сказала: больше я играть такие тяжелые роли не хочу! Вот буду всякую дребедень… вот что не предложат - во всякой дребедени буду сниматься. Потому что мне еще надо жить, у меня еще дети…
Т. ЛАРИНА: Подождите. Несмотря на то, что вы человек профессиональный, высокопрофессиональный артист, все равно эта роль, она вас выхолащивает? Вот такие роли тяжелые?
С. КРЮЧКОВА: А как же! Это очень тяжелая работа.
Т. ЛАРИНА: Она оказывает влияние на психику, на эмоциональность?
С. КРЮЧКОВА: А как же! Маска-то, она прилипает. Это очень тяжелая работа! А восемь дублей смерти сыграть?
Т. ЛАРИНА: Да вы что?!
С. КРЮЧКОВА: …(неразб) на следующий день в реанимации. Никто даже не подумал сделать выходной день на следующий день! Это же не я виновата, что восемь дублей снимали, а операторы! Правда? Мы же все отрепетировали. Сколько можно? Это все очень тяжело далось. Поэтому я сказала: все, теперь играю легкие роли. Ну, вот начался этот кризис, все стали кричать: а вообще сейчас кино не будет! Вообще, они платят этим мальчикам и девочкам, которые по очереди говорят текст, больше, чем мне, Гафту, Казакову, например. Это же вопиющая просто несправедливость, вы понимаете, да? Разница в профессиональном уровне просто гигантская. Потому что каждый из нас, приходя на площадку, он не просто говорит текст, написанный, он еще и придумывает, как сцена должна быть выстроена. Правильно? Ну, вот снялась в сериале по неплохому сценарию Зои Кудри. Такой мелодраматический сценарий… Вика Толстоганова, с которой я впервые снималась, очень она мне понравилась, очень хорошая артистка, очень подвижная, импровизационная, очень глубокая. И драматичная, и с иронией, и с юмором – все у нее есть! И очень хороший, чуткий партнер, конечно, и прямо с первой сцены мы с ней как-то друг друга стали понимать. Андрюша Мерзликин играл ее мужа, моего сына, я играла маму его. И дети там, пятеро детей. История такая - семейный детский дом. Он называется «Семейный дом». 12-серийный фильм. Надо сказать, что и Валентин Иосифович Гафт, конечно, у меня партнер, мой основной ухажер, и Лёнечка Неведомский – это второй мой ухажер.
Т. ЛАРИНА: Актер замечательный!
С. КРЮЧКОВА: Ему 70 лет только исполнилось в 2009 году. И, конечно, прекрасные партнеры были, и атмосфера была хорошая на площадке, мы хорошо отработали. И мне кажется, что это фильм, который будет отличаться от этих сериалов бумажных. Потому что мы проживали все, что там было, и дети не давали соврать – пятеро детей. А вы знаете, рядом с ними врать не получается. История такая очень жизненная, человеческая. А вторая история, в которой я снялась, - вы будете сейчас смеяться! – это сериал, который называется «Джек-Потрошитель». Да! Меня напугало очень название, а потом я все-таки согласилась, потому что я прочитала , мне понравилась роль эта. Врач-патологоанатом…
Т. ЛАРИНА: Это детектив какой-то? Триллер?
С. КРЮЧКОВА: Ну, наверное, да. Какая-то страшная история. Главную роль играет Дима Марьямов, а я как раз очень его выделяю из всех остальных профессионалов, как настоящего профессионала, и поддерживаю, помогаю, чем могу со своей стороны. Ну, вот такая жесткая тетка, которая одинока, и вся жизнь у нее в работе. Надо сказать, что на этой работе либо с ума сходят, либо уходят лет через семь. И очень мало кто работает на ней всю жизнь! Это надо быть специфическим человеком, конечно. Просто интересно было это сыграть, конечно. Мне кажется, что там тоже все получится
Т. ЛАРИНА: Ну, что же, у нас время заканчивается. Хотя я еще себе одну фамилию записала. Мы так ее впроброс произнести. Это Петр Вельяминов. Какой-то необыкновенной судьбы человек, и абсолютно нераскрытый ни как артист, ни как личность в течение всей своей жизни! Это просто поразительно!
С. КРЮЧКОВА: Знаете, он вообще был интровертом. В его этой покоряющей улыбке, обаятельной, которая притягивала к нему людей… У нас еще кроме всего прочего, поскольку мы жили с ним в одном городе, мы с ним отдыхали в одном санатории всегда. У нас есть санаторий такой чудесный – «Белые ночи» - под Петербургом. Мы еще общались помимо этого. Это раз. И два – мы с ним снимались в фильме «Луна в зените», это была его последняя роль. Он играл Бориса Васильевича Анрепа, в которого в свое время Ахматова была влюблена, и он был в нее влюблен. И она много стихов ему посвятила.
Ты меня совсем не любишь.
Это просто, это ясно, это всякому понятно.
Ты меня совсем не любишь. Не полюбишь никогда.
От друга моего последний мчал корабль
От страшных берегов пылающей отчизны.
Я именем твоим не оскверняю уст,
Ничто греховное мой сон не омрачает.
И мы играли сцену, когда Анреп, уже пожилой приходит к Ахматовой за год до смерти. И вот как раз, когда она в Париже, он приходит в этот номер к ней. Сцена была практически почти без слов, да? Я даже не могу… Вы знаете, есть вещи, которые невозможно назвать, невозможно! Он смотрел на меня, у меня было ощущение, что он рассказывает мне всю свою жизнь! Вот этим взглядом, что у него все льется через его глаза… Вот у Ахматовой в «Тайнах ремесла» -
Так исповедь льется немая, беседы блаженнейший зной.
Вот так случилось с нами. И когда мы готовились к сцене, я плохо себя чувствовала, я лежала. Он сел ко мне на диван, взял меня за руку и два часа читал мне стихи. Я не могу объяснить… словами не объяснить. А когда мы сыграли вот эту сцену, режиссер сказал: Стоп! – он вот так вот держал меня за руки и не отпускал. И мы стояли, наверное, минут десять и не могли расцепиться! Было ощущение ухода. Он понимал, что он скоро уйдет. И что-то он хотел сказать, или чтобы я что-то поняла, что он не может сказать, понимаете? Вот такое какое-то было… аж туда! – проникновение друг в друга. Именно через глаза! Как это и бывает, когда… в любви, допустим, это бывает, а в данном случае это такое же сильное ощущение перед уходом, когда ты хочешь человеку все сказать о себе. Вот я это забыть не могу. Нас это как-то очень сблизило. После этого мы еще встречались с ним в санатории, где его очень любили. Я сейчас только оттуда приехала, и все его вспоминают, везде его висят фотографии… Вот открывали сейчас фонд имени его.
Т. ЛАРИНА: Я знаю, что премия учреждена… его имени.
С. КРЮЧКОВА: Я получила премию фонда «За честь и достоинство», и как раз мы открывали в Театре эстрады. Юра Шевчук был, другие люди приходили, зрители пришли. Ну, мы выступали..
Т. ЛАРИНА: Вот про таких людей, конечно, хочется, чтобы что-нибудь сняли. Потому что у него такая судьба, которая сама просится на экран, что называется. Невероятная судьба!
С. КРЮЧКОВА: Нелегкая, и очень насыщенная жизнь была.
Т. ЛАРИНА: И всю жизнь играл каких-то…коммунистов и секретарей…
С. КРЮЧКОВА: «Командир счастливой «Щуки»…
Т. ЛАРИНА: Потом, когда узнаешь, что человек из такого рода дворянского , древнего, что такую пережил страшную трагедию, когда вся семья была репрессирована…. И после этого вернуться, стать большим артистом, прожить целую жизнь в кино…
С. КРЮЧКОВА: Это внутреннее смирение, самое высокое смирение. Вот это есть христианство истинное, конечно! Высокое смирение. Да, он был таким человеком. Он него свет исходил. Это однозначно.
Т. ЛАРИНА: Спасибо большое! Мы на этом заканчиваем нашу встречу со Светланой Крючковой. Я очень рада, что Светлана Николаевна нашла время к нам зайти в студию. Желаю успехов, удачи, здоровья!
С. КРЮЧКОВА: Вот - прежде всего! Спасибо!