Пётр Первый в сталинскую эпоху (Алексей Толстой) - Алексей Варламов - Дилетанты - 2020-10-29

А. Венедиктов

Я попросил сегодня принять участие в нашей программе, как главного и единственного гостя, Алексея Николаевича Варламова, писателя. Добрый вечер!

А. Варламов

А. Венедиктов

Понятно, что у нас есть два источника. Это произведения Алексея Николаевича Толстого. Прежде всего, конечно, недописанный роман «Петр I», но при этом есть и «День Петра», и пьеса «На дыбе». И фильм «Петр I» — замечательный фильм с Черкасовым в роли царевича Алексея.

Почему я выбрал эту тему? Потому что номер журнала «Дилетант», который я вам сейчас покажу, который вышел только что — это дело царевича Алексея, которое мы пытались разобрать. Это страшное дело. Мы об этом тоже поговорим.

Но вот у меня первый вопрос к писателю. Алексей Николаевич, скажите, пожалуйста, в свое время в институте я был ушиблен рассказом Алексея Толстого «День Петра». Потому что я-то в школе читал роман, и для меня Петр был герой. Для меня Петр — это ангел. Ну, конечно, с мечом кровавым, но ангел. И вдруг — «День Петра». И вдруг тот же Толстой. Что случилось-то?

А. Варламов

И вообще эта традиция обращаться к личности Петра для Серебряного века (а Алексей Толстой, безусловно, писатель Серебряного века) была абсолютно органичной. Здесь и Мережковский. Потом чуть позднее будет Пермяк. Чуть позднее будет Андрей Платонов с «Епифанскими шлюзами». То есть, в принципе, вот эта идея сравнить петровскую эпоху — эпоху такого резкого перелома, преобразования корневой русской жизни.

Конечно, Толстого всё это волновало. И да, вы правы, там совсем другой Петр, там совсем другая интонация, совсем другое отношение к истории, нежели то, что мы видим в романе, написанном в начале 30-х годов.

То есть я думаю, что здесь, конечно, эпоха сыграла свою роль. Но не только эпоха. Здесь еще очень важна личная биография Алексея Толстого. Рассказ «День Петра» написан писателем, который еще не побывал в эмиграции. Писателем, который еще не видел того, что произойдет с Россией после 1917 года.

А ведь на самом деле самое интересное в биографии Алексея Толстого — это, на мой взгляд, то, что это человек, который ненавидел большевиков в 1917-1918 году так, как ни с кем не сравнить. Ни Бунин, ни Гиппиус, ни Набоков, ни Пришвин — кого ни возьмите. Была какая-то абсолютная ненависть. И вот этот человек возвращается в Советский Союз в 1922 году, потом в 1923 году и становится одним из столпов социалистического реализма, одним из приспешников Сталина, таким убежденным советским патриотом, при этом абсолютно искренне.

Хотя он был и прагматичен, и циничен, но в нем всё смешалось. Конечно, он очень сильно изменился за эти годы. Неслучайно он потом в одной из своих автобиографий писал, что если бы не революция...

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

И конечно, хотя сам Сталин отрицал всякие параллели между собой и Петром I, но, тем не менее, я думаю, что некоторое приближение Алексея Толстого к Сталину… Они не были друзьями, но всё-таки определенные отношения между ними были. Вот это всё тоже, конечно, повлияло на то, что роман получился совсем другой, чем тот рассказ.

А. Венедиктов

А. Варламов

А.Варламов: Самое интересное в биографии Алексея Толстого — это, на мой взгляд, то, что это человек, который ненавидел большевиков в 1917 году так, как ни с кем не сравнить

Но в этой пьесе Петр одинок. Пьеса на самом деле изображает Петра как персонажа чрезвычайно трагического. Персонажа, который в конце своей жизни приходит к краху. Она такая на самом деле очень грустная пьеса, печальная пьеса. Одинокий, всеми преданный — преданный женой, преданный друзьями. Еще эти разметенные корабли в эпилоге. Всё рухнуло, конец! И проходит буквально несколько лет — и Петр преображается.

Тут что еще на самом деле очень любопытно. Опять же, это имеет отношение к биографии Алексея Толстого. Ведь обращение к теме Петра было сначала в 1917 году. Потом идет это толстовское «Хождение по мукам» — собственно, главное произведение, которое он пишет в 20-е годы. Это именно роман, посвященный русской революции — роман «Хождение по мукам».

В 1927 году Толстой пишет вторую часть этого романа — «1918 год». И это, в отличие от первой части, которую трудно назвать советской... Бунин в Париже опубликовал одну редакцию «Хождения по мукам», а вернувшись в Советский Союз, всё там перекрасил. Просто Бунин, видимо, не сравнивал две редакции — они не так уж сильно отличаются.

А вот что касается второй части, она, конечно, очень советская. Она была написана именно в 1927 году, потому что это год 10-летия Октябрьского переворота, Октябрьской революции. Толстой именно к этой дате поспел со своим романом, и роман пользовался огромным успехом.

Для Толстого он был очень важно еще и потому, что когда он вернулся в Советский Союз — это отдельная история, какие у него были мотивы, но, тем не менее, это было всё равно что войти в клетку с тигром. Ведь на самом деле кем он был в глазах советской власти? Дважды изменник, бывший граф (или не бывший), белогвардеец. Советские писатели очень косо на него смотрели. Критика его клеймила.

Коммерчески он очень удачно писал в эти годы: «Аэлита», «Гиперболоид инженера Гарина», «Гадюка», «Детство Никиты» — там очень разнообразные жанры. Но идеологически это всё еще был не вполне советский дискурс. И вот здесь он пишет настоящий советский идейный роман, который и приносит ему деньги, и легализует его положение в советской системе. Он укрепляет его авторитет, его связь с большевиками. Хотя он никогда не был членом партии, но, тем не менее, всё равно.

Полонский, главный редактор журнала «Новый мир», где было опубликовано «Хождение по мукам», ему говорит: «Пишите третью часть!». И Толстой как бы заряжен писать третью часть — «1919 год». Но вдруг интуиция — а у него была дьявольская интуиция: он понимает, что меняется эпоха. Советский Союз 1928-1929 года накануне «великого перелома», коллективизации — и брать тему... А там в этом романе, в третьей части, должно было быть махновское движение, тот самый Донбасс. И он понимает, что это опасно. Не время сейчас об этом писать.

И как он сам говорит, надо уйти в историю, зайти в современность с тыла. Собственно, его обращение к петровской эпохе в конце 20-х годов — это была такая писательская стратегия, такой стратегический ход.

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

Конечно, этот роман считается образцом исторического романа. И наверное, лучше профессиональным историкам задавать вопрос, насколько этот роман соответствует историческим реалиям петровского времени. Я всё-таки не считаю себя...

А. Венедиктов

А. Варламов

Надо сказать, что позднее Александр Исаевич Солженицын написал рассказ «Абрикосовое варенье», в котором он очень жёстко оценил вот этот творческий метод Алексея Толстого. Потому что картина жутковатая: одни люди под пытками дают показания — под кнутом, на дыбе. Другие — писцы — записывают вот этот «алмазный язык». А 200 лет спустя сидит советский писатель, изучает все эти документы и лепит из них свой роман.

А.Варламов: Ведь на самом деле кем он был в глазах советской власти? Дважды изменник, бывший граф (или не бывший), белогвардеец

То есть здесь он проводит параллели между Советской Россией — коллективизация, раскулачивание, раскрестьянивание. Тоже поднятая на дыбу. Он получает письма от этих крестьян, любуются их языком, но никак не хочет этим людям помочь. Но в любом случае, конечно, с документами он работал. Конечно, он читал книги русских историков.

Конечно, как мне представляется, его концепция Петра, наверное, не содержала ничего такого радикально пионерского. В принципе, отношение к Петру-строителю... «Строитель чудотворный», Петр пушкинской традиции, если хотите — то, что было у Пушкина в «Медном всаднике», особенно если вспомнить пролог «Медного всадника». Петр-преобразователь, вот этот мореплаватель, герой. Мне кажется, у Толстого, в принципе, идеология была именно эта.

Но что еще мне представляется очень важным. Толстой писал о том, как при Петре начинают работать социальные лифты. Ведь мы помним, что, собственно, роман начинается с описания крестьянской избы, крестьянской семьи. И потом девочка (Санька, по-моему, ее зовут?) слезает с этой печи, уезжает в Париж и становится женой российского посланника. Вот это удивительное преобразование людей самого социального низа, их подъем на самый социальный верх — это ведь в каком-то смысле история самого Алексея Толстого.

Конечно, у нас тема — Петр, но просто когда я думаю об Алексее Толстом, для меня действительно самое интересное — как он, граф, русский аристократ, пошел на службу к большевикам. Что за этим стоит? Просто цинизм, как считали очень многие из русских эмигрантов? Или же там были какие-то другие мотивы, другие соображения?

Что самое интересное вообще в его детстве? То, что он узнал о том, что он граф Толстой, когда ему исполнилось 13 или 14 лет. До этого он рос в обычной, ну, не крестьянской семье, но семье бедного помещика — фермера, говоря современным языком. И он прекрасно знал вот эту народную корневую жизнь. И он тоже говорил о том, что если бы не было его детства в Сосновке, если бы не было вот этого его крестьянского опыта жизни, он не стал бы тем писателям, каким он стал.

А потом произошло вот это чудесное превращение обычного мальчика в графа Алексея Толстого. И он очень гордился своим титулом — «красный граф», «рабоче-крестьянский граф», «трудовой», «пролетарский». И вот то же самое он делает с героями своих произведений — вот этот взлет снизу вверх. Это, мне кажется, тоже очень важный мотив, очень важная опора в этой конструкции Петра.

А. Венедиктов

А. Варламов

Но существует такой апокриф, как раз если говорить про эту пьесу «На дыбе». Существуют воспоминания. Был такой критик Разумник Васильевич Иванов-Разумник. В книге своих воспоминаний «Тюрьмы и ссылки» он писал о том, как пьесу «На дыбе», еще первый ее вариант, в конце 20-х годов показывали во 2-м МХАТе (1-й МХАТ отказался ее ставить).

На этом показе присутствовал Сталин. А сразу после этого показа состоялось обсуждение. Некоторая интрига этой ситуации заключалась в том, что Сталин смотрел-смотрел, но где-то за полчаса до окончания спектакля ушел. Большинство присутствующих расценили сталинский уход как несогласие с этой пьесой. И они все поднимались на трибуну и все по очереди ее клеймили, ругали.

А Сталина пошел провожать главный режиссер 2-го МХАТа — по-моему, Берсенев. Он дал всем высказаться, а потом сказал: «Как вы знаете, истина рождается в спорах. Вот сейчас мы слышали 10 отрицательных мнений об этой пьесе. Я скажу нечто, после чего, как мне представляется, будут выступления другого рода. Потому что человек, с которым я сейчас говорил — Иосиф Виссарионович Сталин — очень высоко оценил эту пьесу. Единственное, что он сказал — что Петр показан там недостаточно героическим».

А ругали Толстого именно за то, что он царя, кровопийцу, эксплуататора пытается сделать героем. И потом действительно (Иванов-Разумник так издевается над сервилизмом советской профессуры) все стали эту пьесу наперебой хвалить.

Но трудно сказать, было ли так на самом деле. Потому что на самом деле, если смотреть исторически, то уже после этой постановки критика этой пьесы продолжалась. Поэтому представить, что вот так, по мановению волшебной палочки, Сталин что-то сказал, и всё изменилось — всё было не так просто.

Но в любом случае, возможно, этот посыл, что Петр показан недостаточно героически, можно даже расширить: Петр показан недостаточно жизнеутверждающе. У Петра есть какие-то пороки, какие-то скелеты, какие-то мрачные стороны. И конечно, один из самых главных скелетов в биографии Петра — это то, что он лично пытал своего сына и фактически санкционировал его казнь. Так вот я думаю, что Толстой возвышал образ Петра. Он как бы освобождал его от этих демонов.

В принципе, это вполне понятно. Но я думаю, что, помимо политической конъюнктуры, что тут еще было? Ведь когда он написал пьесу «На дыбе», она, по большому счету, никакого резонанса не имела. Ну, был спектакль, который разругала пролетарская критика — но, в общем, и всё. Когда вышел роман «Петр I», это был колоссальный успех. Мы сейчас даже представить себе не можем, какой это был триумф с самых разных сторон. Этот роман полюбили все. Его полюбили советские писатели, которые…

А. Венедиктов

Мы говорим об образе Петра, который, конечно, в сталинскую эпоху создавал Алексей Николаевич Толстой тремя своими произведениями. «День Петра» — 1917-1918 год, рассказ. Всем рекомендую. Пьеса «На дыбе» (она так и называлась «На дыбе»), причем в нескольких вариантах. Было 3 варианта. И вот последний вариант, о чем мы говорили перед тем, как Алексей Николаевич отключился (но мы сейчас соединимся) — там убрана сцена, когда Петр приходит с соратниками к царевичу Алексею и прощается с ним. И там, знаете, такое слово: «Кончайте!». И, соответственно, роман «Петр I».

Мы вернемся к этому роману после новостей, безусловно, потому что он тоже был переписан. Вернее, не переписан — там тоже были варианты, в которых Толстой уже в конце жизни (шла Великая Отечественная) что-то убирал, что-то вставлял. Как говорил Алексей Николаевич, он тоже был человеком, который ловил вот эти самые флюиды. Обязательно вернемся в студию, а вы пока задавайте свои вопросы в чате и СМСками. Поэтому вперед, давайте, понеслась! А мы послушаем новости.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

А. Венедиктов: 22

А. Варламов

А.Варламов: Его обращение к петровской эпохе в конце 20-х годов — это была такая писательская стратегия

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

Что касается литературных вкусов Сталина в целом, ведь они были довольно широкие. Никаких иллюзий насчет Сталина я не хочу строить. Он, с моей точки зрения, был (опять же, если упрощать) людоед и кровопийца. Но при этом образованный и начитанный. И вкусы у него были достаточно широкие. Скажем, что там говорить про царей? Его симпатия к пьесе Булгакова «Дни Турбиных» — тоже, в общем, свидетельство его достаточной литературной широты. И театральной.

Роман действительно всем пришелся по вкусу. Вот я начал говорить про Фадеева. Этот роман очень понравился Пастернаку. Этот роман очень понравился Ивану Бунину, который, конечно, не мог простить Алексею Толстому именно того, что он переметнулся из белого стана в красный и вернулся из эмиграции в Советскую Россию. Тем не менее, известно предание (даже не предание, а документ), когда Бунин пишет ему: «Алешка, хоть ты и сволочь, но продолжай в том же духе». И потом Бунин в дневнике, перечитывая роман «Петр I», писал: «Какой это прекрасный роман!».

Есть свидетельство, что в библиотеках и в Советском Союзе, и в русском зарубежье люди выстраивались в очередь, чтобы взять этот роман. То есть популярность была огромная. И я думаю, что Сталин, уж если про него говорить, тоже не мог не отметить, что это хороший классический русский роман.

Опять же, «Тихий Дон». «Тихий Дон», если уж так рассуждать, гораздо более опасная книга. Она просто ближе по времени. Тем не менее, Сталин относился к ней, судя по всему, достаточно благосклонно. Поэтому тут для меня ничего удивительного нет.

Вот мы как раз начали говорить про пьесу. То, что Толстой начал менять образ Петра, освобождая его от этих демонов и скелетов — мне кажется, это было вызвано в том числе не только политической конъюнктурой: что можно в 20-е, нельзя в 30-е. Он просто как художник увидел, что рисуя Петра, условно, положительным героем, он добился большего эффекта. Что такой Петр как бы любезен читателю. Причем читателю самому разному. Эту книгу, действительно, даже мы сейчас… Вот я помню свое ощущение: мне нравилось про него читать.

Опять же, я могу какие-то другие документы… Я помню, у нас с Валентином Семеновичем Непомнящим, замечательным историком-пушкинистом, который недавно скончался, как раз был очень долгий разговор про Петра. Он говорил, что есть свидетельства, что Петр вообще был патологически больной человек. Что он был садист, изувер. Лев Николаевич Толстой был готов писать про Петра, но отказался по похожим причинам. Тем не менее, Алексей Толстой взялся и написал.

И как художник, он победил. Он создал действительно образ вот этого «строителя чудотворного», который, скорее всего, мифологизирован, но мы и сейчас этой мифологизацией пользуемся. У нас и сейчас какие-то военные корабли (не какие-то, определенные) называются «Петр Великий». И почему бы нет? Любой народ, мне кажется, склонен мифологизировать свое прошлое в той или иной степени. Может быть, в журнале «Дилетант» вы пытаетесь заниматься какой-то демифологизацией. Почтенная работа, но без мифов история тоже существовать не может.

А. Венедиктов

А.Варламов: Интрига этой ситуации заключалась в том, что Сталин смотрел-смотрел, но где-то за полчаса до окончания спектакля ушел

В этой связи у меня вопрос. Может быть, вы знаете, может быть, нет: одним из главных героев — сподвижников Петра, птенцов гнезда Петрова, но в деле царевича Алексея — был... Толстой! Другой Толстой. Может быть, это как-то его, не знаю, заводило, делало это личным делом — написать?

Я про пьесу. В романе он дошел до 1704 года. Наш царевич Алексей еще жив и здоров, еще любимый сын. Ну, не любимый, но сын. Еще наследник. Не было у вас, когда вы писали книгу, никаких таких данных или конструкций, что его привлекало писать о Толстых? Вот это его позднее графство, о котором вы рассказывали, позднее возведение в графство, поднимать своего предка, родственника, однофамильца — это было побудительным стимулом. Алексей Николаевич?

А. Варламов

Мы знаем, что на самом деле до сих пор есть люди… И в эмиграции очень часто говорили, что никакой он не Толстой, что он поддельный Толстой, что мать родила его от любовника и так далее. И я в своей книге как раз пытался с помощью документов доказать, что это не так, что на самом деле он самый настоящий Толстой.

Я думаю, для него, конечно, эта история тоже была очень немаловажная. Гордился, не гордился он своими предками — это вопрос сложный. Но я думаю, что ему, по крайней мере, как художнику, было интересно ввести своего предка в роман. Тем более, что это тоже такая русская традиция. Пушкин в «Борисе Годунове» тоже вводит Пушкина, своего дальнего пращура, в эту замечательную трагедию.

Но, как мне представляется, тут не менее важна еще история, связанная с тем, что он вообще, когда мыслил про Петра…Мы говорили, что в романе он не доводит до смерти Алексея. Он же вообще писал, что не хочет писать про смерть Петра.

С Алексеем Толстым в 30-е годы произошла еще одна очень важная психологическая перемена. Вообще он был очень сильный человек. Он был человек невероятно общительный, невероятно обаятельный. Он со всеми умел договариваться. В Серебряном веке он был секундантом на дуэли между Гумилевым и Волошиным, дружа с обоими. Был секундантом Волошина, а через несколько дней был на свадьбе у Гумилева с Ахматовой в качестве друга.

Вот это его умение со всеми договариваться, в том числе договариваться с советскими вождями — это такая очень важная его черта. Единственная, с кем он не умел договариваться, была смерть. Он очень боялся смерти. Он очень боялся старости, очень боялся болезни. Чем больше он взрослел, старел, чем ближе он приближался к этому рубежу, тем сильнее у него было желание «Чур, чур меня! Не хочу ничего этого!».

И поэтому он намеренно не стал продолжать свой роман. В каких-то мемуарах это есть: «Я не хочу своего Петра больного. Я не хочу смерти Петра». Ему очень важно было оборвать этот роман, именно показав своего героя на взлете, на подъеме. А когда жизнь катится уже в другую сторону, он, как художник, этого избегал.

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

Она была молодая женщина, очень красивая. Была такая очень чувственная любовь. Собственно, вот эта чувственная тема — то, что в конце романа появляется любовь Петра — мне кажется, это во многом была такая проекция на биографию самого Алексея Николаевича. Мне кажется, это тоже был такой мотив, почему ему хотелось возвращаться в этот роман. Понятно: в его жизни появилась новая женщина, и ему интересно осмыслить этот поворот художественно.

А. Венедиктов

А.Варламов: Ругали Толстого именно за то, что он царя, кровопийцу, эксплуататора пытается сделать героем

Вот к «Грозному» — вижу. Он там разбирает, собирает, приглашают в Кремль Эйзенштейна и компанию, того же Черкасова, который играл царевича Алексея, а здесь играет, соответственно, самого Грозного. Делает какие-то заметки, подробно им рассказывает. На пьесе того же Алексея Николаевича Толстого, говорят, тоже делал какие-то пометки и возвращал. А Толстой — он же не в Москве во время войны. Он где-то в эвакуации.

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

Плюс там такая любовная линия, а если вспомнить, что Сталин был вдов (по крайней мере, официально)... Там тоже показано такое любовное томление одинокого Ивана Грозного. Женщина, которую он встречает. Мы не можем до конца понимать, что происходило в душе одного, что происходило в душе другого. Но если оставаться на почве фактов, он эту пьесу не пустил.

Но отвечая на ваш вопрос, что могло быть близко и интересно Сталину в образе Ивана Грозного — это, конечно, опричнина, и это, конечно, расправа над боярством. То, что Иван Грозный был окружен вот этими лукавыми боярами, с которыми он боролся с помощью опричников — как это исторически осмыслять, как к этому относиться, как это изобразил Алексей Толстой? Тут, мне кажется, работали какие-то параллели между эпохами.

Любые параллели хромают, понятно. Но всё-таки, может быть, Сталин, по крайней мере, видел для себя больше какого-то личного момента, чем в истории с Петром. История Ивана Грозного, мне кажется, такая более надрывная. Она гораздо более трагичная, более кровавая, и в этой крови было что-то влекущее.

А. Венедиктов

«Петр», повторяю, популярный роман. То есть Алексей Николаевич Толстой практически вернул Петра в русскую историю — в первую очередь своим романом. Мы даже не знаем, что Сталин по поводу этого романа... Мы понимаем, что он его разрешил. Но что он думал про это? Вот про пьесу есть апокриф, как вы очень интересно рассказывали. А про роман нет. Почему?

А. Варламов

Понимаете, как мне кажется, всё-таки расправа со стрельцами и опричнина — это немножко разные вещи. Стрельцы были открытые враги, а бояре были внутренние изменники, которых было труднее распознать. Они в каком-то смысле были коварнее, были опаснее.

Мне кажется, Сталин своей восточной деспотичной натурой как-то больше влекся к этому тайному, какому-то мистическому противостоянию, которое возникало во времена Ивана Грозного. А более открытая схватка Петра и стрельцов… Хотя там тоже были свои козни. Мы помним, что там нити заговора вели в Новодевичий монастырь к царевне Софье. Вот это, мне кажется, уже теплее. Сталину было интереснее. Такая история была.

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

Я не хочу его ни идеализировать, ни демонизировать. Он был такой очень разношерстный, очень размашистый человек. Но как бы предполагается, что Господь должен отнять талант у того, кто так небрежно с этим талантом обращается. А ничего подобного! Вот не отнял Господь у него таланта! И действительно, как ни крути, при всем своем цинизме это был удивительной глубины, высоты, чистоты художественной убедительности художник, несмотря ни на что. И в «Петре» это сказалось, может быть, как-то особенно осязаемо. Ему удалось, у него получилось.

Кстати, когда я писал свою книжку про Алексея Толстого, я тоже почувствовал этот момент. У меня ведь какая была история? Когда мне предложили в «Молодой гвардии» писать про него книжку, я согласился просто потому, что предложили. Но у меня скорее было как, знаете, есть такие строчки у Бориса Чичибабина:

Я грех свячу тоской. Мне жалко негодяев, Как Алексей Толстой И Валентин Катаев.

Вот у меня было отношение к нему: негодяй! Я думал, что напишу книжку, и она будет такая разоблачительная: такой подлец, мерзавец, который продался Сталину, продался коммунистам и так далее.

А.Варламов: Толстой возвышал образ Петра. Он как бы освобождал его от демонов

Но когда я стал вникать во все обстоятельства его биографии, начиная с его рождения… Как папа фактически изнасиловал маму — это тот случай, когда можно сказать, что мы знаем, как был зачат будущий классик советской литературы. Как он в детстве приходил к своему отцу и просил, чтобы тот его признал, а отец не соглашался. И дальше Серебряный век. Его детство. Его действительно огромная любовь к России, патриотизм — такой нутряной, биологический. Ведь когда он жил в Париже, у него всё было хорошо. Но он правда тосковал по России. И он правда радовался, что вместо этой разоренной революцией страны рождается новое сильное государство.

И как-то он стал всё больше и больше привлекать меня вот этим своим каким-то созидательным духом. И мне кажется, что то же самое он выразил в Петре. Петр помогал ему себя писать. Я, когда писал про Алексея Толстого, чувствовал, что Алексей Толстой помогает мне себя писать. Вот бывает какая-то такая редкая история, когда герой начинает работать на тебя. Я думаю, что у него с Петром именно так и случилось: как будто Петр услышал сквозь эти века и десятилетия.

И даже если Петр был другой, всё равно войти в историю — пусть в историю литературы, но войти так, как нарисовал его Алексей Толстой — Петру это понравилось. Петр ему мистически помогал: давал свои черты, голос, интонацию, эпоху. И поэтому мы в это верим. Мы это видим. Вот это чудо литературы.

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

А. Венедиктов

А. Варламов

Это прежде всего повесть «Джан» — совершенно удивительная история. Советская, имперская, и в то же время антиимперская, нежнейшая история. Может быть, лучшее, что было написано про советское время. И еще одно произведение Платонова, бесконечно мне дорогое — роман «Счастливая Москва». К нашим слушателям я тоже обращаюсь: если не читали, обязательно прочитайте эти книги!

А. Венедиктов