Нежелательные иностранцы в России - Вера Мильчина - Дилетанты - 2017-10-26
Новости Дилетанта: И снова о Владимире Мединском. РБК раскрыл некоторые подробности заседания высшей аттестационной комиссии, где рассматривался вопрос о диссертации министра. С самой работой чиновника подробности эти, правда, не связаны. По данным РБК, Мединский на заседании ВАК поднял тему 28 панфиловцев. Министр признал, что факты в этой истории сильно изменены. Точнее изменены факты, изложенные в статье «Красной звезды», который и сделал историю 28-ми панфиловцев знаменитой. Любопытно, что ранее Мединский называл эту же историю «святой легендой» и с пеной у рта обвинял во лжи всех, кто ставил под сомнение канон легенды, а также и само существование 28 панфиловцев.
В Эрмитаже завели часы, которые не работали почти 100 лет. Они были остановлены в день Октябрьской революции, в тот момент, когда были арестованы члены Временного правительства. С тех пор на протяжении века часы показывали одно и то же время, 2 часа, 10 минут. Ранее Михаил Пиотровский, директор Эрмитажа, объявил о намерении вновь завести часы, что и было сделано в ночь на 26-ое октября. Теперь знаменитые часы снова показывают точное время постоянно, а не только дважды в сутки.
История, которую несомненно оценили бы Ильф и Петров, произошла в Шотландии. Немолодая супружеская пара обнаружила под обшивкой старого стула бриллиантовые украшения, стоимость которых оценивается в 5 тысяч фунтов. Анжелла и Ангус Мильнеры-Брауны приобрели стул на сельской распродаже, купили его они, по сути за бесценок в 5-ть фунтов. Стул находился в ужасном состоянии, провел 6 лет, пылясь на чердаке их дома. Затем Ангус неожиданно принес супруге кольцо с бриллиантом, как оказалось, копаясь на чердаке, он случайно пропорол обшивку, обнаружив под ней дорогие ювелирные изделия.
Правительство Польши провернуло культурную сделку века. Оно приобретет уникальную коллекцию картин из фонда князей Чарторыйских фактически за бесценок. Казна заплатит за нее 100 миллионов евро при реальной стоимости в 2 с лишним миллиарда. В коллекцию входят действительно уникальные редкие полотна, в том числе картины кисти Рембрандта и Леонардо да Винчи. Главным экспонатом является знаменитая «Дама с горностаем», созданная великим Леонардо.
С.Бунтман
―
Всем добрый вечер! Мы продолжаем серию серии журнала «Дилетант», но еще очень важная, мне кажется, затея в «Новом литературном обозрении» у Ирины Прохоровой. Книги, которые мы начали вам представлять. Это книги из серии «Что такое Россия?». И вот был Кирилл Соловьев с запутаннейшей системой принятия решений в России при Александре Третьем и при Николае Втором до Думы, до первой революции. Ну, а сейчас мы чуть-чуть уйдем назад, но там не менее запутанно. У нас в гостях автор другой книги, Вера Мильчина. Добрый вечер!
В.Мильчина
―
Добрый вечер!
С.Бунтман
―
«Французы полезные и вредные. Надзор за иностранцами при Николае Первом» — книга тоже замечательная. Там тоже все очень и очень сложно и запутанно. Почему Николай Павлович так не любил французов?
В.Мильчина
―
Давайте я сначала с вашего позволения поясню…
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
«Французы полезные и вредные», но слушатели наши не видят кавычек…
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
Мне хочется, чтобы все-таки не думали, что это я считаю, что французы вредные…
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
Что французы полезные, я еще могу согласиться. Но вредными я их совершенно не считаю. Сразу предупрежу, я не историк по образованию, я филолог, переводчик с французского и историк русско-французских связей. И именно о них преимущественно идет речь в книге. В ней идет речь о надзоре за иностранцами вообще, но больше за французами. Но кроме того там речь идет просто об отношениях русских с французами, России с Францией, Франции с Россией. И кавычки в заглавии стоят, потому что это, собственно, не мои слова. Французов считали вредными российские власти, потому что во Франции начиная с конца 18 века часто происходили революции и, следовательно, наши власти считали, что из Франции распространяется «либеральная зараза». Зараза, конечно, тоже в кавычках. И вот эти эпитеты в моем заглавии: «полезные» и «вредные» — они взяты из архивного документа 1841 года, фантастически интересного. Раз либеральная зараза от иностранцев вообще и от французов в частности, значит, надо приток иностранцев ограничить. Император Николай Павлович любил создавать комитеты по разным конкретным вопросам. И вот он в 1841 году создал комитет об иностранцах, чтобы обсудить — как бы иностранцев, чтобы они поменьше приезжали в Россию, обложить очень большим налогом.
С.Бунтман
―
Потрясающая история. Занимательно слушать, потрясающе!
В.Мильчина
―
Во много раз увеличить въездные пошлины.
С.Бунтман
―
Как он въезжает…
В.Мильчина
―
Да, чтобы иностранец сразу платил за въезд большие, и тогда может они поменьше будут ездить. Ну, а входили в комитет в основном министры. И тут они стали рассматривать всех вообще иностранцев, поделили их на категории. И тут оказалось, что все иностранцы, и французы в частности, они все чем-нибудь полезные. И каждый министр стал писать бумагу, что вообще-то, конечно, нужно было бы увеличить эти налоги, только не для моих подопечных иностранцев.
С.Бунтман
―
Но не моим, да.
В.Мильчина
―
Не для тех, с которыми я имею дело. Правда. Сергей Семенович Уваров, который создал знаменитую триаду: православие, самодержавие и народность, хотя сам был прекрасным знатоком французского языка, он не был уж таким любителем иностранцев. И он написал, что хорошо бы обойтись без учителей французских, потому что считалось, что от учителей как раз и идет в первую очередь эта самая либеральная зараза, очень опасная. И они в этом смысле самые потенциально вредные. Но министр финансов Канкрин за них заступился и сказал, что без них еще обойтись нельзя. А кроме того министр финансов еще составил длиннейший список всех профессий, без которых нельзя в России обойтись. А за актеров и особенно актрис заступился сам Николай Павлович. И велел Бенкендорфу, шефу жандармов и главноуправляющему Третьим отделенияем императорской канцелярии, то есть так называемой высшей полиции, чтобы их не трогать. В результате на ком отыгрались? На разносчиках, ну, вот которые ходили по дорогам, допустим, и продавали какие-то мелкие товары…
С.Бунтман
―
И мелочная всякая торговля.
В.Мильчина
―
Да. И на модистках.
С.Бунтман
―
И модистки?
В.Мильчина
―
Да.
С.Бунтман
―
Вот модистки меня потрясли. Модистки оказались самые вредные.
В.Мильчина
―
Да, самые вредные. Потому что в каком-то смысле самые, можно сказать, беззащитные. Ну, короче работа вся этого комитета ни к чему не привела, можно сказать, потерпела крах.
С.Бунтман
―
Здесь надо с модистками объяснить.
В.Мильчина
―
Да.
С.Бунтман
―
Потому что от них самые главные расходы вообще-то.
В.Мильчина
―
Ну, может быть. Такой нравственный запрет.
С.Бунтман
―
Мужьям... Да нет! Не нравственный. Это просто, это сугубо материальный, что из-за них большие траты.
В.Мильчина
―
Это ваша мужская точка зрения, я за модисток бы заступилась.
С.Бунтман
―
Нет, я полностью за модисток.
В.Мильчина
―
Ну, дело не в этом. Итак, некоторые французы считались полезными, а некоторые — вредными, причем между этими категориями порой не было непереходимой границы, можно было быть сначала полезным, а потом стать вредным, можно было быть вредным, а потом стать полезным, — правда, это реже бывало. Вот, например, могу рассказать, как полезный француз превращался во вредного. Это замечательная история, практически шпионский детектив, хотя там все абсолютно реальное, взятое из архива. Вообще в основном то, о чем я говорю в своей книге, основывается на документах из двух архивов: российского архива ГАРФ — Государственного архива Российской федерации, которому я приношу огромную благодарность. Именно у них хранятся бумаги вышеупомянутого Третьего отделения. А еще у меня в книге есть документы, тоже очень интересные, из французского архива министерства иностранных дел. Потому что меня интересовала перекрестные взгляды, не только русских на французов, но и французов на русских.Но та шпионская история, о которой я хочу рассказать, она как раз основана на бумагах из ГАРФа. Ее герой — некий француз, его звали Александр Бакье. И мы про него знаем очень мало, то есть практически только то, что он рассказывал сам про себя и что отразилось в этих документах. Начинается эта история в 1836 году, и мы знаем, что Бакье было тогда около 26 лет, он примерно 1810 года рождения. Это вычисляется, потому что он учился во Франции в лицее вместе с сыном тогдашнего герцога Орлеанского, который потом в 1830 году стал королем Луи-Филиппом. А герцог Орлеанский был человек умный, и поэтому он своих сыновей отправлял учиться в лицей, как простых смертных. И вот, значит, этот Бакье учился вместе с человеком, который в 1830 года стал, после воцарения своего отца, наследником престола. И если верить Бакье, этот наследник предлагал ему протекцию, но Бакье отказался, потому что считал этого нового короля Луи-Филиппа незаконным. Ведь герцог Орлеанский стал королем в результате Июльской революции. Когда свергла его кузена Карла Х.
С.Бунтман
―
Революции, да.
В.Мильчина
―
И настоящие, убежденные монархисты нового короля законным королем не признавали. И Бакье, если верить ему, был вот таким монархистом и вместо того, чтобы служить парламентской Франции, захотел служить настоящему монархическому государству — России. Он познакомился в Париже с одним русским высокопоставленным чиновником и тот его, так сказать, сосватал в Третье отделение, Бакье приехал в Россию и стал предлагать свои услуги. Целый год он дожидался ответа, наконец его принял сам Бенкендорф… А какие услуги? Бакье утверждал, что у его имеется чуть ли не агентурная сеть во Франции, и он будет наблюдать за поляками, которые эмигрировали во Францию после польского восстания 1830-1831-го года. Эти поляки были в самом деле настроены по отношению к России враждебно, и российские власти действительно их очень опасались.
С.Бунтман
―
Полезный француз, очень полезный.
В.Мильчина
―
Полезный, казалось бы…
С.Бунтман
―
Полезный.
В.Мильчина
―
Но наши российские власти были недоверчивые, они не сразу его наняли, они хотели проверить, насколько он полезный, а тот чиновник Александр Мейендорф, который этого француза, как я уже сказала, сосватал, он ему давал советы и говорил: все сразу не показывайте, скажите, я могу дать то, это и это, а остальное потом. И француз именно так и поступил: назвал несколько фамилий вот этих опасных поляков, а остальные, говорит, фамилии я оставил во Франции. Пришлю, если вы меня возьмете на службу. Бенкендорф с ним встретился и нашел, как сказано по-французски, «employable», я это перевела как «годный в дело».
С.Бунтман
―
Ну, да, употребимый.
В.Мильчина
―
Скорее годный к употреблению.
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
Нашел его годным к употреблению… Причем надо сказать, что Бакье просился в российское подданство перейти, чтобы доказать, что он абсолютно предан абсолютной российской монархии…
С.Бунтман
―
Это, кстати, еще очень интересная вещь. Переход в российское подданство. Мы об этом поговорим.
В.Мильчина
―
Об этом поговорим, да.
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
И он в самом деле перешел в российское подданство, а потом поехал во Францию и стал слать оттуда разные донесения. И судя по этим донесениям, он вел себя как настоящий Иван Александрович Хлестаков. Вот буквально как будто Гоголь с него списывал Хлестакова или он копировал героя Гоголя, хотя безусловно пьесы Гоголя он не знал, он просто сам от природы был Хлестаковым — бахвалом и самозванцем. Он описывает, с каким большим трудом он добывает сведения, как у него есть помощник и этот помощник не спит несколько ночей подряд, добывая сведения. А этот помощник, по-видимому, был какой-то мелкий чин в министерстве иностранных дел, и вот якобы помощник увидел бумагу у министра на столе, но, к сожалению, только первую страницу, а там очень крупный почерк, а потом министр убрал бумагу, и он не знает, что там было дальше, но непременно узнает.И этот Бакье в самом деле присылал Бенкедорфу какие-то сведения и о поляках-эмигрантах, и даже о том, как надо наблюдать за русскими молодыми людьми, которые приезжают во Францию, чтобы они не прониклись вот этой самой либеральной заразой. Но вот что оказалось… Причем я, когда читали эти донесения Бакье, заподозрила это сама, а потом оказалось, что то же самое заподозрили и наши полицейские начальники. Точнее сказать, чиновники Третьего отделения. Они заподозрили, что эти свои бесценные агентурные сведения Бакье просто переписывает из французских газет, и притом довольно сильно преувеличивает. Знал-то он немного, и излагал исходя из собственных представлений. Его задача была пугать русские власти, чтобы набивать себе цену. Поэтому его очень интересовали заговоры. И если их не было, он их придумывал. Например, придумал на основе того, что писали французские газеты, которые это тоже придумали, что будто бы великий князь Михаил Павлович, брат императора Николая Павловича, хочет его сместить и что между братьями очень большая рознь. Ничего подобного в реальности не было. Но об этом писали французские газеты, потому что им казалась нормальной ситуация, при которой младший брат должен только и желать отнять престол у старшего. Хотя Михаил Павлович ничего подобного не имел в виду, ну, во всяком случае, науке истории об этом неизвестно.
С.Бунтман
―
Да и по характеру, в общем, совсем другой человек.
В.Мильчина
―
Кстати, французы сходным образом не могли понять российскую ситуацию конца 1825 года, когда у нас имелись два претендента на престол: великие князья Константин Павлович и Николай Павлович, и Константин должен был бы после смерти Александра I стать императором по закону, а Николай — по завещанию Александра. И из-за границы дело представлялось так, что если Константин отказывается, то он это делает из благородства, из благородства уступает брату. А на самом-то деле Константин Павлович просто очень не хотел становиться императором, а Николай Павлович колебался и тоже не престол не рвался. А не хотел Константин вовсе не из благородства, а из страха, он очень боялся, что его задушат как папашу, императора Павла. Но французам было трудно это понять, и поэтому в середине 1830-х годов их журналисты нередко писали о якобы существующем соперничестве на сей раз уже между Николаем и Михаилом Павловичами. И наш француз Бакье, у которого цель была — пугать Бенкендорфа всякими якобы плетущимися заговорами, радостно переписывал из французских газет истории про вражду двух братьев и прочие подобные страшилки. И истории эти были такие неправдоподобные, что его «кураторы» из Третьего отделения заподозрили неправду. А потом еще случайно возникло подозрение, что он не «приглядывает» за поляками-эмигрантами, а просто на них работает. Потому что нашли на почте письмо до востребования, которое его помощник написал агенту этих поляков.Тут, кстати, надо сказать, что в переписке шпионы вроде Бакье брали себе вымышленные имена, и Бенкендорф тоже фигурировал под вымышленным именем. Причем вымышленные эти имена придумывались по образцу актерских псевдонимов; актеры часто приставляли к своему имени или фамилии частичку «Сен» или «Сент», как у аристократов. И вот наш Бакье именовался «Сен-Леже», а Бенкендорф именовался в их переписке Сен-Прё. Что страшно трогательно, потому что Сен-Прё — это такой романтический любовник из романа Жан-Жака Руссо «Юлия, или Новая Элоиза».
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
И вдруг под этим именем в переписке с французским агентом выступает Александр Христофорович Бенкендорф! Ну вот, а помощник нашего Бакье именовался Сент-Альбен. И вот именно его заподозрили в контактах с поляками. И это положило конец шпионской карьере нашего Бакье. Тут ситуация психологически очень интересная. Бакье был монархист и очень хотел служить абсолютной монархии — России, но дело в том, что все его понятия о жизни сформировались во Франции, которая с 1814 года была уже монархией конституционной и страной гораздо более свободной.
С.Бунтман
―
Тем более родился он в 1810-ом году, как мы предполагаем…
В.Мильчина
―
Да.
С.Бунтман
―
Родился при империи, а вырос уже при реставрации.
В.Мильчина
―
Да. В конституционной монархии.
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
И он думал, что он в России будет, как дома, качать права, доказывать правительству свою правоту. И был страшно поражен, что вдруг с ним прекратили отношения. Просто прекратили без всяких объяснений. Он приехал в Россию, надеялся, что его примет Бенкендорф, а может, и сам император, а ему сказали: ступайте вон. Максимум что ему предложили — это 3 тысячи рублей отступного. Кстати, есть такая легенда, может быть правдивая, что Дубельт, управляющий Третьим отделением, всем своим агентам платил цифру кратную трем…
С.Бунтман
―
Тридцати сребреникам.
В.Мильчина
―
Да, в память о тридцати сребрениках Иуды. И три тысячи, которые предложили нашему Бакье, эту легенду вполне подтверждают. Бакье, правда, гордо отказался, но попал он в положение действительно нелегкое: жить-то ему уже было не на что, и во Франции он уже был никто. И в общем, там последние письма действительно трагические. Но главное что тут любопытно: служить он хотел абсолютной монархии, но при этом как бы по умолчанию подозревалось, что обращаться с ним будут, как в таком государстве, где есть законность, где как-то охраняют права человека. А какая тут законность, какие права человека? Сначала ты был годен к употреблению, а потом стал не годен к употреблению. И объяснять тебе тут никто ничего не будет. А дальше следы его теряются. В деле только сухая помета в конце: это был наш агент с 1837 по 1839 год. В 1839 году отношения с ним прекращены. И все. И больше мы про этого Бакье ничего не знаем.И так нередко в бумагах Третьего отделения: неблагонадежного француза выставили из России, и дальнейшая его судьба нам неизвестна. Это если француз был человек, ничем не прославившийся. Но бывало и по-другому. Вот был такой француз, который потом стал историком и архивистом довольно известным…
С.Бунтман
―
А этот Бакье?
В.Мильчина
―
А этот просто исчез. То есть исчез из нашего поля зрения. Я пыталась найти что-то про него во французских архивах, но ничего не нашла. Он ведь был частное лицо, и если бы не сохранились эти два дела в архиве ГАРФа, то мы вообще бы про него ничего не знали. Кстати, он был не единственный, который выдавал прочитанное во вчерашней французской газете за ценные агентурные сведения. Позже и другие были такие же, и русские работодатели их даже упрекали: ну, что же вы нам пишите про то, про что вчера мы уже прочли в газете.
С.Бунтман
―
Да это уже вплоть до 20 века такие люди были.
В.Мильчина
―
Конечно. Это все продолжалось. А вот есть другая история про полезных французов…
С.Бунтман
―
Сейчас, одну секунду, вот с ним мы разберемся, потому что…
В.Мильчина
―
Да.
С.Бунтман
―
Луи-Филипп родился в 73-ем, это все понятно. Старший сын Фердинанд… И был убит рабочим Лувелем…
В.Мильчина
―
Нет, подождите минуточку! Что за, извините, ерунда. Сын Луи-Филиппа погиб в 1842 году…
С.Бунтман: В 42
―
ом.
В.Мильчина
―
От несчастного случая. А герцог Беррийский, которого убил рабочий Лувель…
С.Бунтман
―
Это герцог Беррийский!
В.Мильчина
―
Герцог Беррийский был убит в 1820 году. Он был сын совсем не Луи-Филиппа.
С.Бунтман
―
Он был сын Карла Десятого.
В.Мильчина
―
Карла Десятого. Совершенно верно.
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
Так что, значит, и он родился отнюдь не в 10-ом году.
С.Бунтман
―
Да. И образовалась там большая проблема…
В.Мильчина
―
Это сложная династическая ситуация. Проблема была только в том, что убийца думал, что пресек эту ветвь, старшую ветвь Бурбонов, а между тем оказалось, что жена убитого, герцогиня Беррийская, была в момент убийства беременна, и родила через 7 месяцев так называемого «посмертного» ребенка, который стал законным наследником престола… Но королем так никогда и не стал. Кстати, с ним связана любопытная история, смешная, по поводу перлюстраций. Сделаю небольшое отступление. Перлюстрацией, как известно, называется чтение чужих писем, то, о чем говорил почтмейстер гоголевский опять же из пьесы «Ревизор»: я немножко распечатываю. Это было действительно такое обыкновение у российских почтовых служащих. И про это есть прекрасная книжка, выпущенная тоже «Новым литературным обозрением», исследователя по фамилии Измозик, она вся посвящена перлюстрации, начиная с 18 века и кончая 1917 годом, поэтому я всех, кто интересуется, отсылаю к этой книге.
С.Бунтман
―
А потом началась другая перлюстрация.
В.Мильчина
―
Это-то конечно… Кстати, тут интересно вот что. Слово «перлюстрация» кажется галлицизмом, потому что корень латинский, но французы его в общем не знают. Его во Франции никто не употреблял, а сейчас употребляют только слависты, которые изучают советский период. В России говорили о перлюстрации, а во Франции — о lettres interceptées, то есть перехваченных письмах.
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
Их вскрывали тоже.
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
И та организация, которая во Франции в эпоху Реставрации, перехватывала и читала письма простых граждан, называлась «черный кабинет». И поскольку никакими законами это не было предусмотрено, а Франция, как мы уже говорили, была все-таки страной с конституцией и законностью, то, когда эта история с черным кабинетом вскрылась, случился большой скандал. Французы стояли за свои права и не хотели, чтобы власти читали их частные письма. А потом уже при Второй Империи, при Наполеоне Третьем было введено правило, что власти могут — но с соблюдением определенной процедуры — распечатывать письма. А вот этот самый посмертный ребенок, которого я упомянула, сначала носил титул герцога Бордоского, а потом, когда вырос, взял себе титул графа Шамборского. И он всю свою жизнь прожил в эмиграции, так и не вернулся на престол, хотя очень этого хотел, и у него всегда оставались во Франции союзники-роялисты. И вот однажды в эпоху Второй империи он напечатал какое-то воззвание к ним, литографическим способом его размножил и послал обычной почтой. А власти распечатали эти письма, но распечатали, нарушив какие-то пункты законной процедуры, и разразился большой скандал. И после этого остроумные французы стали писать на конвертах: «Ничего от графа Шамборского». Чтобы власти не беспокоились и письма не распечатывали. Что, мол, это мое частное письмо, а граф Шамборский тут ни при чем. По-моему, прекрасная реакция. Потому что когда ничего другого не остается, приходится шутить и смеяться.Но я хотела рассказать другую историю про полезных французов, про то, что бывало, когда власть действительно видела себе близких. Это довольно безумная история про трех французов, которые плавали на лодке около Шлиссельбургской крепости. В этой истории два действия: первый акт в 1854 году, а второй ровно через год — в 1855-м, оба раза летом. Летом 1854 года уже идет Крымская война. Крымская война идет в Крыму, но тем не менее на Балтике тоже есть английский флот и, в общем, там ситуация близкая к напряженной, скажем так. И вот три француза едут на пароходе в Шлиссельбург, лодку с собой берут, спускают ее на воду и плавают около Шлиссельбургской крепости. Тамошним, так сказать, приглядывающим это совершенно не понравилось. Французов задержали, переправили в Петербург и отправили в Третье отделение. Начались выяснения и оказалось, что из этих трех французов один служит приказчиком в лавке своего брата на Невском проспекте, другой работает гравером в банке, их давно знают и они просто любители путешествий. И Алексей Федорович Орлов, который тогда был начальником Третьего отделения, говорит, что их всех знают с хорошей стороны, это хорошие французы. Там не сказано «полезные», но это подразумевается. И можно их отпустить, только сделав им внушение. Им сделали внушение, их отпустили, прошел год и летом буквально в то же время они опять взяли лодку. Только состав чуть-чуть изменился, одного француза заменили на другого, уже не приказчика, а владельца лавки. Видимо они не поняли внушения. И поплыли опять туда же, к крепости. Причем все это настолько безумно, что когда один исследователь в конце 19 века частично опубликовал эти бумаги в «Русской старине», он не мог даже вообразить, что там были два разных путешествия. Он все это спрессовал в одно, и получилось, что все произошло в одном году, но на самом-то деле путешествий было не одно, а два. И когда французов опять поймали на том же месте и опять задержали, власти очень удивились. Опять стали с ними разбираться. Значит, тот, который лавку держит, это еще куда ни шло, частный человек, а вот гравер, который служит в экспедиции ценных бумаг, это же все-таки почти что государственное дело. И, казалось бы, таких французов-рецидивистов, которые вторично едут туда, куда им уже ездить запретили, надо выслать из страны, потому что вообще именно такой был обычный способ обращения с французами в кавычках «вредными»: их высылали за границу, на родину, чтобы они здесь не мешались под ногами. Высылали причем с запретом на въезд и с предупреждением всех пограничных служб, чтобы обратно их не пускали. Но этих французов, которые любители плавать на лодке, не тронули, только взяли под полицейский надзор. А при этом один из них, который владелец лавки, регулярно уезжал за границу за товаром. Потом возвращался, и его каждый раз пускали. Хотя и следили за ними. И все это продолжалось с 1855 по 1862 год … Семь лет. Кстати, второй-то акт этой истории был уже при новом императоре.
С.Бунтман
―
Да. Вот я хотел спросить, это уже при новом?
В.Мильчина
―
Да, это уже было уже при Александре Втором. Но начальство Третьего отделения в этот момент было прежнее, а потом уже все сменились и вот в 1862 году решили выяснить, а зачем, собственно, за ними надзирать? Ну, и постановили надзор отменить. Кстати, по поводу вот такого надзора неизвестно почему утвержденного за купцами есть еще одна довольно безумная история, тоже правдивая. Некий француз приехал в Петербург в 1824-ом году, он был купец, торговец духами, за ним учредили надзор, а почему учредили — никому неизвестно. Повторяю, в 1824 году дело началось.
С.Бунтман
―
При Александре Павловиче, да?
В.Мильчина
―
Да, и до 1837 года, то есть тринадцать лет купец оставался под надзором. А ему все время надо ездить, новые порции духов привозить. И вот все это время за ним присматривали, держали его под надзором, постоянно нужно было писать бумаги о том, что вот он уехал, вот он приехал.И наконец в 1837 году решили выяснить, а зачем надзирают? Чем он, собственно, провинился? Стали выяснять, следы ведут в главный штаб, а его начальник Дибич, который первым и приказал петербургскому генерал-губернатору учредить надзор за французом, умер в 1831 году. И разумеется, военный министр Чернышев в 1837 году ничего о причинах надзора не знал. Наконец в конце концов выяснилось, что надзор был учрежден просто потому, что иностранец приехал в первый раз и его никто здесь не знает.
С.Бунтман
―
А нужно обязательно знать?
В.Мильчина
―
Ну, желательно. Ведь если он никому неизвестен, как определить, полезный он или вредный? Но этот торговец духами оказался полезный. И вот те, которые плавали на лодке, они тоже были полезные, поэтому с ними ничего не сделали. А вот были такие французы, которые приезжали сюда, в общем зная про перлюстрацию и даже в письмах указывая, что я, мол, не могу сказать всего, что думаю, все-таки выбалтывали столько, что начиналось дело. И порой для них оканчивалось плохо. Вот я упомянула того, который потом стал историком и архивистом. У него у самого очень любопытная история. А мне такие истории интересны, потому что в них замешаны человеческие судьбы.
С.Бунтман
―
Да. Но при этом хорошо бы знать общую систему тоже. Общую систему, которая существовала.
В.Мильчина
―
Да.
С.Бунтман
―
Вот как приезжали, зачем приезжали, какова была Россия — такая, как у Кюстина нашего любимого или нелюбимого, или немножко не такая? Кстати, у Кости вопрос: А Кюстин полезный француз или вредный? Хороший или плохой?
В.Мильчина
―
Кюстин? Кюстин был очень полезный, очень хороший! То есть его таким считали. Сначала когда он приехал, он был для наших властей не просто хороший, он был отличный француз, потому что он был маркиз, аристократ. У него были прекрасные рекомендации. У него был, ну, скажем так, друг, который был братом ближайшей подруги российской императрицы и хотя этот брат был поляк, причем поляк-эмигрант, уехавший во Францию, но, тем не менее, было кому за Кюстина замолвить слово. И кроме того Кюстин был знаменитый уже писатель, автор прекрасной книги об Испании и нескольких романов. А наши власти вообще очень хотели, чтобы иностранцы про них писали, и, конечно, чтобы писали хорошо, лестно. И они от Кюстина, маркиза, который как-то связан с российским двором и вообще человек хорошего рода, совершенно не ждали такой книги, какую он написал. Поэтому его принимали по высшему разряду. Когда через 4 года, уже после выхода книги Кюстина «Россия в 1839 году», приехал в Петербург Бальзак, его во дворце не принимали. Даже мысли такой не имели. Хотя Бальзак был писатель гораздо более знаменитый, чем Кюстин. А Кюстина принимали во дворце, с ним беседовал император, с ним любезно разговаривала императрица. И вообще все было прекрасно. Еще ему выдали для поездки по России того, кого он называет фельдъегером. И он в нем уже постфактум видел соглядатая, приставленного к нему для надзора, а на самом деле это был скорее знак почета и уважения. То есть российские власти Кюстина, когда он приехал, совершенно не боялись и думали, что он будет очень полезный и опишет Россию в самом лучшем виде. Это отдельная тема…
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
Которую мы сейчас не успеем обсудить, но мы к ней вернемся. Потому что полезными были не только французы-ремесленники, но и французы-идеологи.
С.Бунтман
―
Полезные идеологи.
В.Мильчина
―
Такие тоже были.
С.Бунтман
―
Да. Вера Мильчина. Автор книги в кавычках «Французы полезные и вредные».
В.Мильчина
―
Книги не в кавычках, а французы полезные и вредные в кавычках.
С.Бунтман
―
Название: «Французы полезные и вредные» в кавычках. Хорошо, мы сейчас прервемся и через пять минут продолжим.НОВОСТИ
С.Бунтман
―
Мы продолжаем. Вера Мильчина у нас в гостях. Серия «Что такое Россия?». Серия книг, которую выпускает «Новое литературное обозрение». И вот здесь книга, посвященная надзору за иностранцами, за французами, в основном, в России при Николае Павловиче. Мы говорили о маркизе де Кюстине и говорили о том, что он сначала был хороший, от него ждали много, как в советское время будут ждать от многих писателей, что они напишут о Советской России с восторгом, а они уезжали — и писали совсем наоборот. Как Андре Жид, например, написал такое весьма нелицеприятное.
В.Мильчина
―
Да. Что касается Кюстина, чтобы закончить с ним, он перед приездом сам заблуждался на счет России, ждал от нее только хорошего. И он был такой не единственный. Он заблуждался почему? Потому что он читал французские газеты, а во французских газетах… Ну, французские газеты были разные, были республиканские, там о России писали очень критически, но были и монархические, а были еще такие, которые не просто монархические, но еще и купленные российским государством стараниями Яков Николаевича Толстого, который был послан в 1836 году в Париж. И он официально считался агентом министерства просвещения, а на самом деле был агентом Третьего отделения. И задача его была в том, чтобы составлять то, что французы называют «dossier de presse», то есть он изучал прессу. Вот как у вас на «Эхе Москвы» бывает обзор прессы…
С.Бунтман
―
Обзор печати.
В.Мильчина
―
Да, обзор печати.
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
Он тоже делал обзор печати, и эти обзоры сохранились в архиве Третьего отделения. Но его главная задача была, если что-нибудь напишут плохое о России — в республиканских газетах прежде всего, — сразу в других, купленных газетах публиковать опровержение. Он такие опровержения сочинял писал сам, но он считал, что гораздо убедительнее будет, если там будет стоять французская подпись. И иногда он этих французов выдумывал, иногда подкупал. Кроме того, как я уже сказала, он просто подкупал целые газеты. И они печатали всякие материалы, насаждавшие настоящий миф о России, о том, что в России все прекрасно, потому что, во-первых, там порядок. Вот во Франции парламент и там все время беспорядок, хаос и бедлам. И депутаты по много месяцев обсуждают что-то и не могут прийти к единому мнению. Яков Николаевич Толстой даже написал брошюру по-французски, для французов про российское законодательство. И ужасно восхвалял там единоличную власть российских императоров и говорил, что разве Петр Первый, например, мог бы произвести свои реформы, если бы у него был парламент, который каждую меру бы обсуждал по многу дней? Не мог бы, поэтому очень хорошо, когда в стране есть единовластие и оно устанавливает порядок. Вот, собственно, и весь этот миф – незамысловатые гаммы, прямо скажем.
С.Бунтман
―
Бессмертные.
В.Мильчина
―
И еще продолжение: император подданным как отец, а все подданные ему как дети и у них царит полное согласие, как в семье, и поэтому в России все так хорошо. Идеи незамысловатые, но людям всегда хочется думать, что у соседа вкуснее и что где-то действительно народ хорошо живет в порядке и покое. И те люди, которые по каким-то причинам были чем-то недовольны во Франции, они читали подобную литературу, прежде всего газетные статьи, и верили в этот миф о России, и Кюстин верил. Когда он приехал, он увидел, что это, мягко говоря, не совсем так и…
С.Бунтман
―
То есть у него не было преступного умысла?
В.Мильчина
―
Нет.
С.Бунтман
―
Никакого?
В.Мильчина
―
У него был умысел какой? Во-первых, он был мастером такой литературы, которую мы сейчас бы назвали нон-фикшн.
С.Бунтман
―
Нон-фикшн, да.
В.Мильчина
―
Хотя он и романы сочинял, но нон-фикшн особенно хорошо у него получался. Ему, между прочим, Бальзак об этом писал. И книга про Испанию, которую он в 1838 году выпустил, очень хороша, и он хотел повторить успех. Но было еще одно обстоятельство. Это только предположение, но я думаю, что оно верное. Кюстин хотел посоперничать с другим французским литератором и мыслителем Алексисом де Токвилем, автором книги «Демократия в Америке». В 1835 году вышла первая ее часть и стала страшно знаменитой. А общепринятая идея состояла в том, что вот Россия и Америка на разных концах мира две такие молодые страны и имеет смысл сравнить их настоящее и будущее. Токвиль прославился книгой про Америку, а Кюстин решил написать про Россию. Кстати, Токвиль написал про Америку, но он вовсе не был, как иногда говорят, апологетом демократии американского образца. Но он считал, что демократия — это неизбежное будущее мира, и потому описал демократический порядок. А Кюстин хотел описать противоположный, монархический режим, и показать, чем он лучше. У Кюстина были для этого биографические предпосылки. Во время революции французской, так называемой Великой, в конце 18 века, у него казнили деда и отца — аристократов, перешедших на сторону революции, а мать его почти год сидела в тюрьме и тоже чудом избежала смерти. Он был ребенком в это время двух-трехлетним, подробностей не знал, но вот эта атмосфера ужаса отразилась на его психике, поэтому он очень боялся всяких революций и у него были причины любить монархическое устройство. Но в то же время из-за этих детских впечатлений он был чрезвычайно чуток к любому насилию. И когда он увидел, что в России вот это насилие, в частности по отношению к крепостным, к слугам, да и вообще ко всем, оно разлито в воздухе, он это лучше почувствовал, чем любой другой. И у него там, в конце есть замечательная фраза, это к вопросу о сравнении режимов. Если ваш сын не доволен жизнью во Франции, пошлите его на три недели в Россию, он сразу полюбит Францию. И книга Кюстина отличается от многочисленных книг о России, вообще от многочисленных путевых заметок, тем, что в ней образ автора меняется. В ней есть динамика образа автора, что далеко не часто бывает в тех книгах, которые сейчас называются модным словом «травелог». А Кюстин в своей «России в 1839 года» меняется на глазах читателя. Он сам об этом пишет, это очень знаменитая фраза: я приехал в Россию сторонником абсолютной монархии, а уехал сторонником конституционного правления. Потому что он понял, что пусть уж лучше будет беспорядок, чем такой порядок, который абсолютно бесчеловечный. Так что вот так было с Кюстином.
С.Бунтман
―
Вера, а почему говорят сейчас стало общим местом говорить, что Кюстин очень к нам несправедлив? Стало общим местом так говорить.
В.Мильчина
―
Вы знаете, тут у меня будет очень странный союзник в лице покойного Вадима Валериановича Кожинова, которого никто не обвинит, я думаю, кто знает его хоть немножко, в симпатии к либерализму или к тому, что в больших кавычках называется русофобией. И тем не менее Вадим Валерианович очень высоко оценил книгу Кюстина — во всяком случае, тем места, где Кюстин восхищается русским народом. А там есть такие места. Там есть такое описание русских стариков, которое сильно подействовало на Гоголя. И Гоголь пишет об этом в «Выбранных местах из переписки с друзьями» — что, мол, приехал французский маркиз и восхитился русскими крестьянскими стариками. Кюстину вообще-то страшно хотелось увидеть хорошее в России и в русских людях, и он подмечал хорошее, но одновременно у него было, так сказать, зрение стереоскопическое. Понимаете, дело не в том, что он несправедлив. Он зачастую говорит правду, но правду неприятную для нас и читать ее действительно тяжело. Ну вот пример из жизни: если ты придешь на работу или в гости, а тебе скажут: что-то вы сегодня плохо выглядите и как-то вы одеты не к лицу и вообще лучше вам вернуться домой, вам неприятно будет, вы не полюбите такого человека, который дал вам такой совет…
С.Бунтман
―
Это очень неделикатно.
В.Мильчина
―
Он, может, дал совет от чистого сердца, но вы этого человека не полюбите. Вы обвините его в том, что он к вам несправедлив. И с Кюстином так же. Я переводила эту книгу, «Россия в 1839 году», не одна, а с целой командой моих коллег, которых я с удовольствием назову. Ольга Гринберг, которой уже к сожалению с нами нет, Ирина Стаф и Сергей Зенкин. И комментировали мы ее с Александром Львовичем Осповатом. Не знаю, что чувствовали они, но я когда переводила свою часть и потом, когда перечитывала весь текст, поскольку я была его редактором, у меня тоже порой возникало раздражение, потому что когда тебе все время указывают на твои недостатки, это неприятно. Это, кстати, и современники чувствовали, но умные современники и реагировали по-умному. У Александра Ивановича Тургенева была прекрасная фраза, я ее не помню наизусть, к сожалению, но общий смысл такой: Кюстин указал нам на наши язвы, это неприятно, но наше дело — их залечить, а не обижаться на Кюстина.
С.Бунтман
―
Ну, да. Вообще указать его дело, а лечить-то наше.
В.Мильчина
―
Кстати, он и не брался лечить.
С.Бунтман
―
Да?
В.Мильчина
―
Он там никаких рекомендаций не дает. Он описывает.
С.Бунтман
―
И он не поучает… Насколько… Он же не поучает.
В.Мильчина
―
Но вот эти его, так сказать, союзники и единомышленники, вернее сказать, те, от кого он почерпнул эти идеи о прекрасной идеальной России, с ними иногда происходило вот то же самое, что происходило с этим шпионом Бакье. Большое разочарование их настигало. Так случилось с человеком, которого звали Дево-Сен-Феликс. То есть на самом-то деле он был Феликс Дево, а Сен-Феликс — это его театральный псевдоним.
С.Бунтман
―
Так.
В.Мильчина
―
Он был актер и приехал сюда с труппой французской еще в царствование Александра Первого и он знал, между прочим, Николая Павловича и Михаила Павловича еще великим князьями. И даже разыгрывал с ними в покоях одного из них переложение гётевского «Вертера».
С.Бунтман
―
Ооо!
В.Мильчина
―
Вот такой у него был, значит, бэкгрануд. А потом, он вообще был человек сложной судьбы, чего он только ни делал! И медведей продавал, и книги выпускал, и стихи писал. Из России он уехал во Францию где-то в середине 1820-х годов из-за какого-то театрального скандала. А потом поиздержался и ему захотелось как-то за счет России улучшить свои дела, и он наладил отношения с Бенкендорфом, просил у него любой должности в России. И чтобы лучше себя зарекомендовать, написал поэму «Николаида» и посвятил ее императору и императрице. В том же самом 1839 году, когда и Кюстин приезжал в Россию. Поэма по-французски.
С.Бунтман
―
Она есть?
В.Мильчина
―
Я имела наглость перевести из нее некоторые куски, там особенно хорош кусок, посвященный Бенкендорфу; я, пожалуй, его не рискну сейчас читать, но те, кому любопытно, могут прочесть в книге. Александрийскими правильными стихами написанная поэма. Казалось бы, она абсолютно верноподданническая, он ее преподнести хотел императору и преподнес в рукописи, и даже получил в подарок перстень. Но потом он захотел эту поэму издать и продавать. И текст попал в цензуру. Цензура его рассмотрела, и оказалось, что в этой верноподданнической поэме есть места, совершенно не подходящие для печати. Дево решил описать воцарение Николая и события 14-го декабря. Он-то хотел о них рассказать с очень верноподданнических позиций. Что, мол, были мятежники, а храбрый Николай их всех победил. Но он не учел того, что о событиях 14-го декабря не полагалось говорить публично, о них вообще стали говорить только уже в следующее царствование. Это примерно как у Дубельта, которого я уже упоминала, была такая прекрасная формула, как раз касавшаяся Кюстина, что не надо писать на Кюстина никакой антикритики, никаких возражений, потому что если люди будут читать возражения на вредные книги, тогда вредные книги станут как бы мнимо запрещенными. Даже если их опровергать совершенно благонамеренно, все равно это будет вызывать у читателей любопытство, значит, лучше вообще о них не говорить.
С.Бунтман
―
Умен был Леонтий.
В.Мильчина
―
Да. И о событиях 14-го декабря тоже не полагалось говорить. А француз, видите ли, не просто расхвалил Николая, который всех победил, но еще и ухитрился его сравнить с Бонапартом.
С.Бунтман
―
Ой…
В.Мильчина
―
Ну, это же ни в какие ворота не лезет. И цензоры не то, чтобы всю поэму перечеркнули, но они сделали ему целый ряд замечаний, а главу про 14 декабря всю целиком сочли неуместной. Он сам все это описал в другой своей книге через 10 лет. Я читала подлинное цензурное дело. Дево, конечно, немножко сгустил краски, но в общем цензоры ему действительно не разрешили издавать поэму в таком виде. А она ведь была уже отпечатана. И поэму в продажу не выпустили. Бенкендорф дал ему немножко денег, чтобы он отпечатал второй тираж, с исправлениями, но это же не так, как сейчас: поправил в компьютере, и все в порядке…
С.Бунтман
―
И все готово.
В.Мильчина
―
А там надо было делать другой набор типографский. И Дево взял денег как будто бы на новое издание, но деньги, очевидно, потратил на себя, во всяком случае, новое издание не появилось. Но лавры Кюстина не давали ему покоя и когда в 1847 году прошел слух, что Николай Павлович в приедет в Париж, он выпустил другую книгу, где рассказал всю историю запрещенной поэмы, чтобы себя обелить и напомнить императору, какой он хороший и благонамеренный француз. Но только Николай ни в какой Париж не приехал. Он сам туда не ездил и родным запрещал. И кстати вот Михаил Павлович, которого мы уже упоминали, младший его брат, он очень хотел съездить во Францию и посмотреть, как там устроено военное дело, которым он очень интересовался. Но император ему не разрешил, потому что во Франции уже был режим Луи-Филиппа, который ему очень не нравился. И Михаил Павлович не поехал и наследник Александр Николаевич, который ездил в тур по всей Европе, тоже во Францию не заехал. А что касается конфликта Дево с российской цензурой, он интересен тем, что Дево, как и шпион Бакье, хотел служить абсолютной монархии, но при этом исходил все-таки из тех представлений, которые впитал в своей конституционной Франции. И требовал от цензуры каких-то аргументов и объяснений. Которые она не очень склонна была давать. Такое несовпадение позиций.
С.Бунтман
―
Ну, да. Он, вообще он описывал героя, да, и он описывал героя с ассоциациями, которые должны были возникнуть и у него, и у читателей.
В.Мильчина
―
Уж как он описывал… Ну, если хотите, могу…
С.Бунтман
―
Да, да, да!
В.Мильчина
―
Могу почитать.
С.Бунтман
―
Это хорошо. Я напоминаю, что Вера Мильчина у нас в гостях. Кстати, комментарии к Кюстину от Ильи из Тверской области.
В.Мильчина
―
Спасибо.
С.Бунтман
―
Просто да.
В.Мильчина
―
Ну, я прошу прощения у настоящих поэтических переводчиков. Я рискую переводить только не очень хорошие стихи.А вот среди гостей, повсюду знаменитых,
Сановников честных, придворных именитых
Преславный Бенкендорф (спешу его назвать),
Чей долг — служить царям и сирых утешать.
Печальною порой, когда из океана
Неслась вода в залив, как гневом обуянна,
И мирную Неву грозила поглотить,
Он, волн не убоясь, вперед спешил отплыть.
Морям, ветрам, судьбе он, словно Иегова,
Велит не бунтовать и покориться снова.
Он изумленных вод смирил свирепый ток.
Полярная звезда – побед его залог.
Он в счастии царя блаженство обретает
И грудью от убийц монарха защищает.
Ни пуля, ни кинжал, ни смертоносный яд,
Коль рядом Бенкендорф, царя не поразят.
Он государю друг, не праздный царедворец;
Он дни его хранит, как ангел-миротворец.
С любовью стережет российский он устав.
Пусть дремлет государь: на страже верный граф.
И вот им тоже тут кое-что не понравилось, представляете?
С.Бунтман
―
Ну, я бы, во-первых, тут же вычеркнул полярную звезду.
В.Мильчина
―
Наоборот он полярную звезду вынужден был вписать.
С.Бунтман
―
Вписать?
В.Мильчина
―
Да, потому что в первоначальном варианте он Бенкендорфа уподобил Ариману как гения добра и противопоставил его Адамастору - гению зла.
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
А Ариман на самом деле тоже гений зла, то есть Дево просто заврался.
С.Бунтман
―
Молодцы какие.
В.Мильчина
―
Знал ли Бенкендорф про Аримана или просто его смутило такое красноречие, но он, когда читал поэму еще в рукописи, попросил как раз это место чуточку переписать и Дево пришлось вставить строки про полярную звезду. Вот такая вот, значит, была поэма, и судьба ее оказалась не слишком счастливой. Мы хотели поговорить о том, как французы приезжали, да?
С.Бунтман
―
Как они приезжали, и еще очень любопытно хоть коротко сказать, как они переходили в подданство.
В.Мильчина
―
Да. Ну, понимаете, те французы, которые полезные без кавычек, переходили в российское подданство довольно легко. Надо было подать бумагу, губернское правление рассматривало, потом запрашивали у третьего отделения, и если не было никаких препятствий к этому, то француз приносил присягу на верность российскому престолу и становился российским подданным. Это нужно было прежде всего ремесленникам, чтобы удобнее было работать, выгоднее платить налоги. У меня в книге есть пример очень простенького дела дантиста Жоли.
С.Бунтман
―
Да. Меня это поразило просто вот…
В.Мильчина
―
Карл (или Шарль) Жоли приехал, лечил зубы. Сначала лечил зубы как французский подданный, а потом очень легко стал российским подданным и продолжал лечить зубы уже как российский подданный. Между прочим, этот переход в подданство был важен не только для российских служб, но и для французских, для французского посольства в Петербурге. Дипломаты были очень заинтересованы в том, чтобы твердо знать, перешел данный француз в российское подданство или не перешел, потому что фамилия-то французская, а он может оказаться российским подданным. И тогда французское посольство не обязано его защищать. А вот если он француз, тогда посольство обязано защищать его интересы. И зачастую в самом деле защищало. Есть, например, прелестная история, которая могла кончиться очень грустно. В 1826 году один француз, учитель в каком-то частном пансионе, он пришел вместе со своими учениками в русскую церковь, устал стоять, плохо себя почувствовал и скромно присел где-то в углу, а нельзя же садиться в православной церкви…
С.Бунтман
―
Нет.
В.Мильчина
―
Его немедленно схватили и отправили в сумасшедший дом. Ну, как бы только сумасшедший может так себя вести. Это до всякого Чаадаева. И только благодаря вмешательству французского поверенного в делах этого француза быстренько отпустили с обязательством тут же отправиться во Францию, и выслали, чему, я думаю, он и сам был рад.И другая есть история, отчасти похожая. Приехал французский дипломатический курьер, а он, уж не знаю, из каких соображений как-то не мог приехать без своего приятеля. У дипломатического курьера с бумагами все было хорошо, а у приятеля не совсем. Дело в том, что русское посольство в Париже бдило и иногда предупреждало российского вице-канцлера, что вот едет к вам француз, он неблагонамеренный, его лучше не пускать. А вице-канцлер, соответственно, передавал информацию в Третье отделение. И вот этот француз, который сопровождал дипломатического курьера, он въехать-то въехал, но тут выяснилось, что он неблагонамеренный и его задержали. И тут тоже поверенный в делах, атташе французского посольства бился за него, грозил российским властям европейской оглаской, и дня через три его тоже отпустили с условием, что он немедленно уедет за границу. Я думаю, что оба эти француза были страшно рады уехать за границу и здесь не оставаться, чтобы больше не рисковать.
С.Бунтман
―
Вопрос есть у нас.
В.Мильчина
―
Вопрос.
С.Бунтман
―
Надо ли было принимать православие для принятия российского подданства?
В.Мильчина
―
Нет, не надо было. Что каралось строго, так это если православный принимал католичество, вот тут он уже считался отступником. А француз, принявший русское подданство, мог оставаться католиком. Про Карла Жоли, например, насчет перемены религии ничего не известно. А вот у русских, ставших католиками, отнимали имения. На эту тему, кстати, тоже есть одна история, сейчас я ее попробую рассказать. Значит, коротко так. Был князь Сергей Иванович Гагарин, у него было двое детей, Иван Сергеевич и Марья Сергеевна, и князь выписал им француза, образованного француза, это не какой-нибудь там был парикмахер, как в «Капитанской дочке».
С.Бунтман
―
Да.
В.Мильчина
―
Это был француз, который учился в только что открытой Школе хартий — почтенном заведении, где учили разбираться в истории и в старинных бумагах. Он, правда, его не окончил, но все равно обладал разнообразными познаниями. И вот этот француз по фамилии Марен-Дарбель, он приехал в Россию и стал учителем Ивана Сергеевича Гагарина. Который, когда вырос, стал блестящим российским дипломатом, а потом — но не потому, что его учил француз, а потому что, как сам он говорил, его до этого довела затхлость российского православия — он сначала перешел в католичество, а потом стал иезуитом. Притом, что всю свою карьеру иезуита…
С.Бунтман
―
Ясно. Он основал журнал, замечательный журнал Etudes.
В.Мильчина
―
Да, основал, но главное что он всю жизнь не оставлял мыслей о России, писал о ней. Но это отдельная история, а француз, о котором я говорю, вообще-то собирался выучить этого своего ученика и уехать во Францию, но в результате не уехал и остался при семействе Гагарина еще на 20 лет. Он был у них управляющим, а поскольку он был человек разносторонне образованный, то способствовал введению всяких технических новинок в имении старого князя. А почему мы вообще про этого француза знаем? Знаем из его дела в Третьем отделении. А почему на него завели дело? Потому что у него был болтливый друг и болтливая мамаша. Попасть в поле зрения Третьего отделения можно было, как выясняется, не только из-за писем, которые ты пишешь, но и из-за писем, которые пишут тебе. Их тоже немножко распечатывали. И вот сначала друг написал нашему Марену-Дарбелю по поводу окончания русско-турецкой войны 1828-1829 годов, что, мол, правительство награждает русских солдат медалями, а лучше бы оно подумало о том, чтобы как-то улучшить их участь, гораздо бы это им было полезнее, чем медали.
С.Бунтман
―
При этом Франция и Россия здесь союзники?
В.Мильчина
―
Союзники, да, все хорошо. Но, тем не менее, это какое-то критическое высказывание…
С.Бунтман
―
Ну, нехорошо.
В.Мильчина
―
Нехорошо. На это еще даже не обратили внимания, потому что у француза была в Москве хорошая репутация. Но тут пришло ему второе письмо, от суетливой мамаши. Марен-Дарбель был человек молодой, холостой, приехал сюда и завел роман, о ужас, с французской танцовщицей! Она, между прочим, была не просто танцовщица, она была первая женщина балетмейстер, фамилия ее была Гюллен-Сор, про нее даже есть статья в российской энциклопедии «Балет». Она, кстати, тоже в 1833 году приняла российское подданство и довольно долго, почти всю свою сознательную балетную жизнь оставалась в России. Так вот, мамаша прочла книгу одной французской авантюристки, которая работала сразу на все правительства, и заподозрила, что если у сына роман с танцоркой, то эта танцорка-француженка наверняка тоже шпионка и работает на оба правительства, французское и российское, и шпионит она как раз за недотепой Мареном-Дарбелем.
С.Бунтман
―
А вот это уже интересно.
В.Мильчина
―
Еще бы. И мамаша пишет, что добро бы еще я была с тобой, я бы тебе присоветовала, как быть, но ты ведь такой же болван, как твой отец. Это нам дает некоторое представление о жизни семьи, в которой вырос Марен-Дарбель. Но дело не в этом, а в том, о чем мамаша пишет дальше. Ты, мол, воспитываешь молодого князя, он сейчас не имеет отношения к политике, а потом он может в нее вмешаться и, условно говоря, подсидеть императора. А это пишет она потому, что тоже что-то подобное про род Гагариных прочитала в книжке по российской истории, только это был эпизод из времен Петра Первого. В общем, у нее все спуталось в ее материнской головке, хотя по-матерински ее можно понять. А Третьему отделению это не понравилось. Но француза не выслали и даже официально не учредили над ним надзора, но просто за ним приглядывали. И каждый раз, когда он ездил во Францию ненадолго, велась в Третьем отделении переписка по этому поводу. А почему я вспомнила про эту историю в связи с вероотступничеством? У Ивана Сергеевича Гагарина был зять Бутурлин, муж его сестры, и вот он решил воспользоваться тем, что Гагарин уже католик и иезуит и прибрать к рукам его имение. А для этого нужно было получить от Гагарина собственноручное признание в том, что он перешел в католичество. И Бутурлин не только выманил у Гагарина такое признание, но попытался и Марена-Дарбеля тоже приплести пытался к этому делу и обвинить в том, что это он Гагарина сбил с пути истинного. Но российские власти тут поступили справедливо, ни в чем таком француза не заподозрили. Остальные истории, которых много, читайте в книге.
С.Бунтман
―
Читайте у Веры Мильчиной
В.Мильчина
―
Поскольку время истекает.
С.Бунтман
―
Кавычки открываем «Французы полезные и вредные» и кавычки закрываем, надзор за иностранцами в России при Николае Павловиче. Спасибо большое!
В.Мильчина
―
Спасибо, что позвали и спасибо за кавычки.
С.Бунтман
―
Спасибо!